Телега мертвецов

Скрип телеги мертвецов медленно приближался. И все громче становились удары сигнального колокола, установленного на ней. Когда же из боковой улочки появилась сама повозка, стало видно и могильщика. С лицом обреченного он вел лошадь на поводу. Изуродованные чумой трупы были завернуты в простыни, другие — в тряпье, едва прикрывавшее тело.

Под мерные удары колокола могильщик монотонно возглашал: «Выносите ваших покойников!» В ответ слышались глухие рыдания. Заросшая травой улица оставалась пустой: ни души, только вопли и стоны обреченных сквозь заколоченные окна и двери. На некоторых из них надпись: «Господи, сжалься над нами». Но черная смерть не выбирала, она косила без разбора, не обращая внимания на мольбы и заклинания.

Темное небо озарилось пламенем очистительных костров. Телега мертвецов, теперь уже при свете факелов, двигалась ко рву, куда сбрасывали умерших (гробов не хватало).

Неужели его, как и многих, полуживых, бросят в эту яму? Он отчетливо понял, что лежит на телеге, придавленный чьим-то телом. Хотелось крикнуть. Губы не повиновались. Не хватало воздуха. Зловоние и смрад еще больше затрудняли дыхание.

Скрипела телега. Скорбно звонил колокол…

Внезапно прозвучал совсем рядом голос:

— Кто здесь Даниель Дефо?

Он открыл глаза. Перед ним стоял тюремщик с фонарем — было раннее утро. Дефо вспомнил, что накануне его арестовали и посадили в Ньюгейтскую тюрьму. Кошмар во сне обернулся кошмаром наяву.

Бездомные и голодные

…Родился Дефо на Фор-стрит, у северо-восточной границы Сити, в районе Смитфилд, где когда-то сжигали еретиков. Отсюда мальчишкой менее чем за пять минут добирался он по улочкам-морщинам, избороздившим чело порочного города, до Мурфилдса. Лондон был тогда не так уж велик, хотя в нем проживало шестьсот тысяч, и даже ребенок мог без особого труда пешком пересечь его. Мимо церкви Св. Варфоломея, скотопрогонного рынка, по Ньюгейт-стрит, мимо знаменитой тюрьмы, пересекая Олдергейт-стрит, Даниель оказывался на Ламбет-роуд у Бедлама — дома для умалишенных, вначале находившегося в бывшем Вифлеемском монастыре, приспособленном после изгнания монахов из страны и конфискации их имущества в 1547 году под сумасшедший дом, а позже, в 1675 году, переведенного в новое здание в районе Мурфилдса. Посещение Бедлама, расположенного в приходе Сант-Джайлса, в ту пору рассматривалось как развлечение, одинаково доступное и взрослым, и детям. Даже знатные дамы не стеснялись здесь появляться в дни, когда Бедлам был открыт для обозрения, и с откровенным любопытством разглядывали несчастных в специальные «окна для гостей».

Забредал маленький Даниель и во двор тюрьмы Брайдуелл, где в подземных погребах бывшего старинного замка содержали политических и религиозных преступников. А наверху, во дворе, окруженном деревянным забором высотой в 22 фута, публично пороли малолетних воришек. Крики их разносились окрест, оставляя зрителей абсолютно равнодушными к судьбе бедных созданий. Экзекуция продолжалась до тех пор, пока судья, восседавший тут же за столом, держал молоток в воздухе. Чтобы заработать на первых порах несколько ударов плетью, достаточно было стащить какую-нибудь мелочь вроде оловянной ложки. И, выраставшие в нищете, многие начинали свою жизнь с преступления. Их толкало на это, как писал Дефо, отсутствие разумного воспитания. Он предлагал усовершенствовать школы и приюты для малолетних, дабы уберечь от губительного влияния несчастных детей, из которых многие что ни год попадают в руки палача.

Между тем дети продолжали расти, познавая все тяготы бытия, и призывы Дефо оставались гласом вопиющего в пустыне. Жизнь ребенка, родившегося в трущобах, ценилась меньше наперстка. И нередко новорожденных оставляли умирать прямо на улице или душили и бросали в мусорные кучи и сточные канавы. Те из них, кто случайно выживал, становились ненужным бременем в приютах на попечении «нянек», которые калечили их, стараясь как можно скорее извлечь пользу, для чего заставляли просить милостыню. Если ребенок был слишком слаб и становился в тягость, от него быстро отделывались — «вливали ложку джина в горло, и он тотчас задыхался». Варварский этот способ был настолько распространенным явлением, что его не преминул изобразить Хогарт на своей гравюре «Переулок Джина».

В шесть-семь лет приходилось вступать в мир, обычно становясь учеником какого-нибудь проходимца, который занимался опасным промыслом. Многие из детей своей судьбой походили на будущего героя Дефо — оборвыша Джека по кличке Полковник. Как и он, бездомные и голодные, днем они промышляли воровством, а ночью, особенно в холодные зимы, забирались в угольные ямы или устраивались под укрытием теплой золы на стекольном заводе.

Дети трущоб служили также добычей торговцев живым товаром — киднэпперов, самых отъявленных негодяев. Похищенных продавали на суда, отправлявшиеся в Америку или Индию. «Бритиш газетт» описывала «страшную сцену, разыгравшуюся неподалеку от Лейкестер-филдс, где молодого парня преследовали несколько дюжих молодцов с криками: «Держи вора!» Прохожие задержали паренька. Он заявил им, что не вор, что преследователи похитили его, заковали в цепи и вместе с девятью другими ребятами собирались отправить на корабле в Индию. Ему чудом удалось вырваться. Весь свой гнев публика обрушила на преследователей, сбросив одного из них в пруд».

«Эти грабители человеческой плоти, — продолжала газета, — останавливали подростков на улице и заманивали под разными предлогами в свои притоны. Они же приходят в регистрационные конторы, нанимают молодых людей в слуги, а потом продают их либо на военную службу, либо в колонии».

Даже самые кровавые законы не в состоянии были обуздать массу озлобленных, невежественных и жестоких людей. С безрассудством обреченных они бросались на прохожих, останавливали кареты, курсирующие между центром и пригородами, и грабили пассажиров среди бела дня. По ночам без вооруженных провожатых лучше было не показываться на узких и плохо освещенных улицах. Даже в центре Лондона днем нередко случались нападения. Бандиты врывались в дома на Пикадилли, в Гайд-парке, в Сохо. Поселялись в заброшенных домах шайками до ста человек. Д. Дефо, как позже и Г. Филдинг, не раз посещал эти притоны, заставая там взрослых и детей. То и дело на улицах раздавались крики: «Хью энд край!» (что можно перевести как «Лови! Держи!»), когда все бросались преследовать вора. Это был, пожалуй, самый распространенный, как и древний, способ борьбы с воровством — преступника ловили всем миром. Каждый, кто слышал этот крик, бросал работу и присоединялся к погоне, которая продолжалась до тех пор, пока преследуемый не сдавался на милость победителей или его не убивали, что по закону считалось убийством при смягчающих обстоятельствах. Если вору удавалось ускользнуть, на всех жителей района налагался штраф. Надо учесть, что полиция как таковая еще не была учреждена. Только к 1740 году судье де Вейлю удастся организовать нечто вроде уголовного сыска на Боу-стрит, сделав, однако, свою должность весьма прибыльной. А до тех пор функции полицейского в округе исполняли главным образом один-единственный констебль да престарелый ночной сторож. Первый был вооружен всего лишь длинной палкой, служившей и оружием, и символом власти; второй имел пику, фонарь и собаку. Жалованья констебль не получал и свою, по существу общественную, должность занимал всего год, после чего на его место заступал другой житель прихода. Шериф же в своем красном наряде, как и сержант с неизменной алебардой, был редким гостем тех районов, где процветал разбой.

Естественно, что польза от таких стражей порядка, как констебль и дряхлый сторож, была весьма относительная. Хотя они и трудились в поте лица, не смотря на то что их работа, как заметил Дефо, «не приносила ни прибыли, ни удовольствия, а была невыносимым трудом, часто абсолютно напрасным и непродуктивным».

В 1718 году были приняты два законодательных акта, сыгравших немаловажную роль в судьбе героев лондонского дна.

Один из этих актов — «О перевозке» — предписывал в целях снабжения колоний рабочей силой пересылать осужденных преступников за океан. Правда, и до этого, с тех пор как англичане в начале XVII века обосновались в Америке, туда на поселение высылали уголовников. Так, до 1700 года в Виргинию на плантации было отправлено около 4500 человек. Теперь число их значительно возрастало — началась оптовая торговля ссыльными. Суда с «живым товаром» — в трюмы заталкивали от 100 до 300 заключенных — регулярно совершали рейсы за океан. Об этом говорят сохранившиеся «накладные на ссыльных». С доверенным лицом — во времена Дефо им являлся некий Джонатан Форвард — заключался договор на перевозку заключенных, по 40 фунтов за каждого. Форвард подписывал накладную, обязуясь доставить «живой товар» к месту назначения. По прибытии капитан получал от местного мирового судьи «свидетельство о высадке». В список заносились лишь те, кто остался в живых за время долгого и тяжелого плавания, — высокая смертность была обычным явлением. Капитан судна отправлялся со «свидетельством о высадке» в Лондон, чтобы получить заработанные деньги. Ссыльных же продавали на плантации по 10 фунтов за душу.

Возвращение в Англию каралось смертью. И тем не менее, хлебнув «райской жизни» на плантациях, многие рисковали вернуться, надеясь укрыться в многолюдном Лондоне. Но не многим это удалось: одни погибли на виселице за незаконное возвращение, другие — попавшись за новые преступления.

Дефо был хорошо осведомлен о механике подобных перевозок. И, видимо, его перу принадлежит статья, напечатанная в январе 1723 года в «Ориджинл уикли джорнэл», где обсуждался вопрос, почему осужденные на высылку за океан упрямо возвращались из сравнительно безопасных мест в полный опасностей Лондон.

В одном лишь писатель погрешил против истины. Массовая ссылка заключенных, как было сказано, началась после принятия акта «О перевозке». Действие же в романе Дефо происходит в конце XVII века, когда ссылка еще не приняла такого размаха.

Согласно другому акту парламента тот, кто брал вознаграждение за возвращение украденных вещей, карался как уголовный преступник.

Дефо, не раз побывавший в Ньюгейте (в общей сложности он провел в этой тюрьме восемнадцать месяцев), наблюдал и изучал здесь мир порока. Особенно помогла ему в этом служба у Джона Эплби, владельца «Ориджинл уикли джорнэл», — еженедельного издания, специализирующегося на описании «признаний» преступников, то есть предсмертных исповедей, и других материалов об их деяниях.

Мистер Эплби, являвшийся также официальным печатником Ньюгейтской тюрьмы, имел доступ к официальным отчетам и сведениям о заключенных там узниках. Этим же правом — беспрепятственно посещать тюрьму — пользовался и сотрудник его журнала мистер Дефо. В течение шести лет он регулярно общался с ворами и бандитами, выслушивал их исповеди, записывал последние слова перед казнью. Затем обрабатывал этот материал и печатал в журнале. Иногда, с согласия приговоренного, описание его жизни, рассказанное им самим, выходило отдельным изданием, которое готовилось и набиралось заранее и поступало в продажу тотчас после казни.

Подобного рода литература пользовалась большим спросом. Ее жадно поглощали не только простые читатели, но и заключенные. Преступный мир, подобно Янусу, имел два лица: одного боялись и и ненавидели, другим восхищались. Получалось так, что, описывая со слов разбойников их похождения, «воровская» литература прославляла этих преступников как героев, чьи подвиги на большой дороге служили скорее примером для подражания, чем предостережением. И обычно тот, кто кончал жизнь на виселице, становился объектом восхищения, если «мужественно умирал».

К раскаявшимся питали отвращение, их называли трусами и подлецами. Да и сами обреченные подчас не очень цеплялись за жизнь — они рождались и жили с мыслью, что рано или поздно им не миновать «роковой перекладины», и на виселицу смотрели как на конечное место назначения. Вся их жизненная философия сводилась к одному: жизнь, хоть и короткая, должна быть веселой.

Дефо не раз поражался беспечности тех, кому наутро предстояло быть повешенным и кто накануне распевал: «Если придется висеть на веревке, славный услышу трезвон…»

Короче говоря, виселица отнюдь не устрашала, а жертвы палача «мистера Кетча» — «кавалеры удачи» — вызывали восхищение своей хитростью, ловкостью, а то и богатством.

В противоположность массовой литературной продукции, воспевающей воров и убийц, Дефо преследовал иные цели — своими памфлетами и книгами способствовать нравственному перерождению заключенных. Желая улучшить условия жизни отверженных, он подводил читателя к выводу, что лишь добродетель обеспечивает счастье и что, если тебе дарована жизнь, никогда не поздно исправиться. Впрочем, бывали моменты, когда он явственно осознавал тщетность своих попыток и признавал, что моральные усилия преобразования общества столь же бесплодны, как и «проповедование Евангелия литаврами».

Одно время он, например, полагал, что лучший путь борьбы с преступностью — образование, и доказывал необходимость создания школ для детей бедняков. Падение на дно своих героев он объяснял жестокой нуждой, заставлявшей их совершать дурные поступки. Ежедневная борьба, которую вели обездоленные, не связана с духовными и романтическими идеалами. Дефо сводит ее к наиболее элементарной форме — трагедии существования. В героях лондонского дна его привлекала «естественная правдивость», порождаемая жизнью, полной лишений; она-то и разжигала его интерес.

Рассказывать правду и проповедовать мораль — к этому стремился писатель Даниель Дефо. Однако «поставлять выдуманные истории — наиболее вредное преступление, — считал он. — Это вроде лжи, которая опустошает душу, постепенно порождая привычку лгать». И старался убедить, что пользовался не измышлениями, а опирался на факты и что его цель — обратить на путь истины порочных или предостеречь простодушных. Но одно дело навязать вам факты, взятые из жизни, как писала Вирджиния Вулф в своем прекрасном эссе о Дефо, и совсем иное — переосмыслить их и запечатлеть. «Писатель, — продолжала она, — не просто знал гнет нищеты и беседовал с жертвами этого гнета, но сама неприкрытая жизнь, выставленная напоказ, взывала к его воображению, она была именно той самой необходимой для его мастерства темой».

Связи Дефо с преступным миром, его знание жизни лондонского дна, вплоть до воровского жаргона, заставляли многих недоумевать: откуда такая осведомленность? «Как откуда?! — отвечали всезнающие обыватели. — Ясно, что он сам причастен к грязным делишкам своих любимцев».

И стоило иным ворам, терроризировавшим по ночам улицы Лондона, позабавиться — выпороть стражника, отрезать нос запоздавшему пешеходу или прокатить в бочке какую-нибудь дамочку, — как тотчас же по городу распространялся слух, будто и Дефо находился в числе бандитов. Следует напомнить, что и великое мастерство Шекспира в описании злодеев объясняли якобы причастностью его к темным делам и даже договаривались до того, что объявляли самого драматурга убийцей, коль скоро он сумел создать такие правдивые их образы.

Подчас клевета на Дефо настолько распространялась, что приходилось всерьез приводить доказательства своего алиби в ту ночь. Ему тем не менее мало верили и продолжали приписывать то, чего никогда не было. Как когда-то драматургу Роберту Грину приписывали соучастие в воровских налетах, судачили, что он «сроднился со всяческим злом», в то время как на самом деле это был всего лишь «славный малый и забулдыга», окончивший дни голодным и полураздетым у чужих людей, подобравших его на улице.

Сэр Лесли Стивен, знаток XVIII века и отец английской писательницы Вирджинии Вулф, от которого она унаследовала любовь к Дефо, заметил однажды, что каждый из дефовских злодеев «чрезвычайно похож на добродетельное лицо лишь с тою разницей, что он, так сказать, поставил не на ту карту». С этим, пожалуй, можно согласиться. Однако, с одной оговоркой. Некоторые прототипы персонажей Дефо вызывали в нем жгучую ненависть. К их числу относятся злодейские убийцы, бандиты и прочие душегубы. Не будет преувеличением сказать, что он ненавидел всех кровожадных разбойников — от мифического греческого Какуса, задушенного Гераклом за то, что тот похитил его быков, и до легендарных английских Фулька Фицуорена, Хайнда и Витни. Даже тех из них, кому молва приписывала добродетели Робин Гуда — благородство и мужество. Скажем, Гамалиэля Ретси, образ которого запечатлела литература XVI века. Про него ходили рассказы, будто он грабил лишь богатых. Если же ему случалось ненароком обидеть бедняка, он не только возвращал деньги, но и покупал корову впридачу. На деле же настоящий Ретси частенько забывал о своей филантропии и совершал жестокие преступления. На дорогах он орудовал в страшной маске, приводившей в ужас тех, кому судьба уготовила встречу с этим разбойником. Под стать ему были и современники Дефо, такие как знаменитый Дик Терпин, воспетый в балладах и окончивший дни на «крючке», то есть на виселице в 1739 году; и уличный грабитель Эдвард Бурнворс, история которого привлечет внимание Дефо; и, конечно, Джек Шепперд — герой лондонской толпы; и бандит Джозеф Блейк по прозвищу Блюскин; и даже художник и гравер Френсис Кейт, не брезгавший разбоем на большой дороге, известный и как фальшивомонетчик, чье имя, однако, осталось навсегда связанным с великим Генделем, благодаря написанному им портрету композитора.

«Удобные кандалы»

Тюремный колокол заунывно возвещал о том, что наступающий день будет для многих узников этой мрачной обители последним. Все знали — колокол церкви Гроба Господня звонил только в дни казни. Из камеры смертников, называемой трюмом, доносились стоны, вопли, проклятия.

В камере, где находился Дефо и где содержались сразу несколько преступников, нечем было дышать. Вонь, грязь, гнилостные испарения, словно густой стоячий туман, наполняли воздух, проникавший в легкие, пропитывавший одежду, вызывая тошноту и головокружение.

Дефо поднялся с каменного пола.

— Пошли, — буркнул тюремщик.

Дверь заскрипела, и этот звук напомнил ему скрип телеги. Слава Богу, он еще жив, и зачумленный Лондон — это всего лишь сон. Но Дефо, можно сказать, имел на него право: в детстве был свидетелем визита черной смерти. В 1665 году, когда ему не было и пяти, чума опустошила страну, прокатившись по ней смертоносным шквалом. Люди умирали на дорогах и улицах. Дома стояли опустевшими. В самом Лондоне жизнь едва теплилась. Ужас, который испытал тогда маленький Даниель, запомнился ему навсегда. Он хорошо помнил, как в лавке отца покупателей заставляли опускать монеты в банки с уксусом, — считалось, что это спасает от заразы. Точно так же, для того чтобы не передавалась болезнь, все письма, поступавшие в дом, отец обрызгивал спиртом, после чего читал их на расстоянии, через лупу. Но это в общем- то не казалось таким уж страшным. Куда страшнее было видеть телеги мертвецов или слышать стоны и вопли соседей, умиравших под застольные песни, день и ночь доносившиеся из таверны. Там справляли пир те, кто надеялся, что лучшее средство от чумы — веселье и кутежи. Сквозь щели в ставнях окон он видел ватаги пьяных грабителей, опустошавших вымершие дома на их улице; видел, как ради самосохранения, ставшего для многих первой заповедью, взрослые дети, презрев мольбы родителей, оставляли их умирать в одиночестве, как мужья покидали любимых жен, а матери — малых детей.

Тогда их семью миновала Божья кара, никто не погиб от страшной болезни. С тех пор прошло, слава Господи, почти сорок лет. Многое пришлось ему испытать за это время, многое пережить. Но энергичный, жизнестойкий и изворотливый, он вновь возрождался, словно Феникс, буквально выкарабкивался из бездны.

В этот раз Даниель Дефо был арестован 20 мая 1703 года в квартале Спиталфилдс, где скрывался как банкрот. Два дня спустя его заключили в Ньюгейтскую тюрьму. Причем поначалу поместили в общую камеру, где содержались те, кто не мог заплатить соответствующую мзду за пребывание в помещениях для привилегированных заключенных. В таких камерах спали на каменном полу вповалку, зимой дрожали от холода, летом изнемогали от жары. Ночь здесь нельзя было отличить от дня. «Женщины рожали детей в темных углах и оставляли их там умирать; мужчины и женщины гибли от голода и болезней; молодые девушки отдавались каждому за лишние крошки хлеба; приговоренные женщины делали то же самое, надеясь забеременеть, чтобы избежать виселицы». И в то же время тюрьма, как заметил еще Г. Филдинг, была не только прототипом «ада», но и «самым дорогостоящим местом» на земле. Как только надзиратель выяснял, что заключенный не в состоянии оплатить тюремный «комфорт», участь его была решена: общая грязная камера и соответствующая компания становились уделом бедняка. Зато кредитоспособные превращались надзирателями буквально в золотую жилу. У тех, кто готов был оплачивать свой относительный комфорт, вымогали кучу денег. Первый побор следовало внести за «удобные кандалы». Чем больше мог заплатить заключенный за «удобство», тем более легкими были его кандалы. Тюремщики ловко пользовались этим обычаем и часто вновь прибывшего арестанта из богатых буквально опутывали цепями: ножными и ручными кандалами. Заплатив и освободившись от цепей, заключенный вскоре узнавал, что его расходы на этом не кончаются. Приходилось вкладывать монету в толстую лапу тюремщиков за то, чтобы погреться у огня, поесть не очень черствого хлеба, выпить не очень соленой воды, получить приличное одеяло; зато, чтобы тебя не избивали за проступки и не мучили.

Способность оплачивать свое пребывание в тюрьме влияла и на помещение, где содержался арестант. Деньги предоставляли возможность спать в лучшей части тюрьмы, называемой «замок», где было хоть немного света и воздуха и даже имелись кровати и столы. Жизнь тут обходилась очень дорого. Но и в других местах тюрьмы на все, и прежде всего на помещение, существовала своя такса. Так, самая дешевая постель стоила два шиллинга в неделю. Свобода передвижения по тюрьме также зависела не от совер- шенного преступления, а всецело от кармана заключенного. Словом, кошелек был единственным средством выжить в этом кошмаре.

Такое положение отчасти проистекало из-за скаредности городских властей. Муниципалитет просто- напросто не платил тюремщикам жалованья, тем самым поощряя незаконные поборы и взятки.

В погоне за наживой тюремное начальство развернуло также продажу спиртного. «Синяя погибель», как называли джин — можжевеловую водку, косила заключенных, так же как и тех, кто пристрастился к этому зелью на воле. Вино в тюрьме продавалось свободно, и повальное пьянство приносило солидный доход. Отсюда простой арифметический подсчет: чем больше было арестантов, тем богаче становились начальник тюрьмы и его помощники. Заинтересованное в том, чтобы судьи направляли арестованных именно в эту, а не в другую тюрьму, начальство часто вступало в сделку с блюстителями закона, щедро оплачивая их услуги. Так, известно, например, что сэр Френсис Митчел, судья Мидлсекса, получал ежегодное вознаграждение в размере 40 фунтов стерлингов от начальника Ньюгейтской тюрьмы «при условии отправки всех его заключенных только туда». Впрочем, случались годы, когда тюрьма бывала и без того настолько переполнена, что необходимость в подобных услугах отпадала. В такие «урожайные» годы за три-четыре месяца начальник тюрьмы получал около четырех тысяч фунтов стерлингов. Для того же, чтобы занять столь теплое местечко, надо было выложить всего тысячу фунтов. Как видим, игра стоила свеч. К слову сказать, за свечи в тюрьме тоже приходилось платить, причем втридорога. А так как без свечей, необходимых даже днем, жить было невозможно, то и эта торговля приносила солидные доходы.

Но самыми ужасными были частные тюрьмы. Их сдавали в наем смотрителям, и те выжимали из них все, что только могли. В тюрьме Бишоп оф Эли обитателей, в том числе и женщин, «цепями приковывали к полу». В другой долговой тюрьме под названием «Башмак» арестанты просили милостыню — кусок хлеба, высовывая свой башмак из окошка.

Герцог Портлэнда сдавал, например, тюрьму за 18 гиней в год человеку, прославившемуся своим жестоким обращением с заключенными. Под стать этому извергу был и Томас Бэмбридж — «бесчеловечный тюремщик», а проще говоря, изощренный садист — начальник тюрьмы Флит. Таким же оказался и его предшественник на этом посту Джон Хаггинс, который купил место за пять тысяч фунтов у графа Клэрендона, прежнего владельца тюрьмы.

Едва ли тогда Дефо мог предполагать, какие порядки существовали в английских тюрьмах. Со временем личный печальный опыт, а также профессия репортера позволят ему глубоко изучить эту сторону английской жизни. Пока же ему все это лишь предстояло испытать, как говорится, на собственной шкуре.

К счастью, друзья не оставили Дефо в тюрьме на произвол судьбы и помогли устроиться здесь с относительным, но все же комфортом.

Для этого, собственно, и разбудил его надзиратель этим пасмурным утром. Теперь с ним обращались по- иному, чем при аресте. В тот момент, узнав, что он не может тотчас внести «дань», его бросили в каменный мешок — страшное место под землей, куда никогда не проникал луч света.

Сейчас по узким каменным ступеням Дефо поднимался буквально со дна наверх, к свету. Страшные два дня, проведенные здесь, в обществе уголовников и крыс, могли бы показаться кошмарным сном, если бы не горькая реальность. Но до полного освобождения было еще далеко. Пришлось не на один месяц поселиться под сенью Ньюгейта. Отныне его имя навечно будет запечатлено в тюремных протоколах и архивах рядом с именами и прозвищами известных преступников. Позже ему придется познакомиться и с другими лондонскими тюрьмами — Лэдгейм, Кэмптер, Флит, Кингсбенч, Маршалси, Сэрей-хауз, Нью-джейл. В одних он окажется, хотя и не надолго, «жильцом», в других побывает как журналист в поисках материала.

В этом смысле Ньюгейт, как это ни парадоксально, принесет ему двойную пользу: личные неоднократные наблюдения как бы изнутри за нравами и законами преступного мира и непосредственное знакомство с его «героями» навсегда отложатся в кладовой памяти.

И всякий раз, когда ему вспомнится Ньюгейт, перед его глазами, как горькая насмешка над ее обитателями, будет возникать символическая фигура Справедливости на фронтоне тюремной арки, выходящей на Сноу-хилл. А внизу, словно приветствуя вновь прибывающих, статуя Дика Виттингтона, напоминающая о том, какое значение придавал этой тюрьме знаменитый лорд-мэр столицы, рьяно пекущийся о порядке и восстановивший этот оплот закона в 1422 году. Хотя известна эта тюрьма — самая большая в Лондоне — была еще в 1188 году, а может быть, и раньше. Не раз ее разрушали, не раз она сгорала. И все же ее восстанавливали ради «блага» заблудших. Особенно «величественный вид» тюрьма эта приобрела после великого пожара 1666 года, когда весь Лондон отстраивался заново. Последний раз, уже окончательно, ее снесли сравнительно недавно — в 1902 году.

Про эту главную тюрьму Англии говорили, что она плодит больше воров и мошенников, чем все притоны и разбойничьи вертепы страны. И действительно, тюрьма представляла собой улей, где роились преступники. Здесь планировались кражи и ограбления, сюда безбоязненно являлись посланцы преступного мира, приносили монеты и слитки металла. Фальшивомонетчики и здесь не сидели без дела; воры-карманники тоже не теряли времени даром — тренировались в своем ремесле и давали уроки новичкам. Проститутки обучали грязному «промыслу» молодых девушек, учили, как стянуть часы или бумажник у зазевавшегося ротозея.

Для большинства из них отсюда дорога была одна: на «роковую перекладину» или на плаху. В этом смысле «Ньюгейтская обитель» служила лишь своего рода пересыльным пунктом между судом и виселицей. В лучшем случае — ссылкой на каторгу. Впрочем, для некоторых из тех, кто был ввергнут в эту пучину, тюрьма становилась родным домом. Постоянными ее жильцами оказывались те, чье дело правосудие «случайно» забывало рассмотреть. Таким, например, вечным узником стал некий майор Бернарда, напрасно прождавший приговора более сорока лет и так и умерший на каменном тюремном полу в 1736 году восьмидесяти двух лет от роду.

Веривший в свою звезду Дефо не желал заживо гнить в тюремных стенах, хотя и устроился здесь, как было сказано, с относительным комфортом. Всю свою энергию он направляет на то, чтобы вырваться на свободу. Единственное средство достижения этого — перо, благо им разрешают пользоваться.

Перо превращается в шпагу

Один за другим выходят его новые памфлеты. Родные и друзья, посещающие заключенного, предлагают эти сочинения издателям. Таким образом, можно сказать, что неутомимый Дефо и в тюрьме не терял времени даром.

Была еще одна форма сочинений, которой он придавал особое значение. В промежутках между созданием памфлетов он пишет письма влиятельным знакомым с просьбой вступиться за него. Пассивное ожидание приговора было не по нему.

Но просьбы его не достигают цели. И наказание неотвратимо. Бледный, выслушивает он приговор очередной сессии суда в Олд Бейли. Самое страшное в нем — заключение в Ньюгейт, доколе это будет угодно Ее Величеству королеве. Ни штраф в 200 марок, ни даже предстоящее трехкратное выставление у по зорного столба не испугали его так, как слова о том, что, в сущности, он может быть обречен на пожизненное заключение.

Такой несправедливости, а вернее жестокости, он никак не ожидал. Гневу его не было предела. Отчаяние породило безрассудство, обернувшееся, однако, ему на пользу.

Упрятанный за решетку Дефо и здесь остается непокорным, бунтующим сочинителем. Он отваживается снова показать зубы и пишет «Гимн позорному столбу». Как удар клинка, эта сатира поражает его гонителей.

Да, его выставят на посмешище у позорного столба, но прежде все узнают, за что человека, решившего высказать правду, подвергают унижению и позору. Смелость и честность никогда не были в почете у ненавистников правды. И он гордится тем, что страдает за нее. Нет, он не страдает, он торжествует, ибо наказание, к которому его приговорил бесчестный суд, это награда; ее удостаиваются лишь самые отважные и мужественные.

С помощью друзей Дефо удалось отпечатать и распространить свое сочинение. И тогда произошло то, чего никто не ожидал.

Ранним утром 29 июля распахнулись тюремные ворота. В сопровождении солдат (полиции тогда не существовало) он побрел по еще безлюдным улицам к бирже.

Здесь, у Французской арки, должен был состояться первый тур его стояния у позорного столба.

Невесело было у него на душе. Ведь еще не так давно на бирже его встречали как равного: одни с ним вежливо и чинно раскланивались, другие заискивающе улыбались, угождали. А сейчас он выставлен на посмешище у столба на помосте. Голова и кисти рук стиснуты деревянной колодкой так, что даже говорить трудно, не то что пошевелиться. И тем не менее Дефо заговорил. Его собственный «Гимн позорному столбу», сразу ставший широко популярным, красноречивее любого защитника обелял несчастного, пострадавшего ради свободы мысли и веротерпимости.

Лондонцы не могли не оценить мужества автора «Гимна».

Вот он стоит у позорного столба, но не сдался, не сломлен. Такое не часто встречается: единоборство одиночки с властями. И человеку у позорного столба толпа воздала должное.

То же самое повторилось и на другой день в Чип-сайде.

Но Подлинный триумф настал на третий день, 31 июля. Дефо надлежало, согласно приговору, стоять у новых, возведенных в 1672 году, ворот Темпл-бар, что в начале Флит-стрит, при въезде из Вестминстера в Сити.

К этому времени уже весь Лондон распевал его «Гимн», написанный в форме незатейливых уличных песенок. И желающих поглазеть на отчаянного парня, сочинившего эти веселые и злые стишки, было более чем достаточно.

Дефо продолжал самодовольно улыбаться. Казалось, он победил и может быть удовлетворен. Но это была иллюзорная победа. Ведь ему предстояло вернуться в камеру. Нет, шутки с законом опасны. Об этом красноречиво свидетельствуют головы казненных на воротах Темпл-бар. Страх промелькнул в его глазах, когда он подумал, что вполне мог разделить эту компанию.

Кончился третий день его позора, нежданно превратившегося в кратковременный триумф. И снова он в стенах Ньюгейтской тюрьмы, где ему надлежало пробыть неизвестно сколько лет.

Но судьба не оставила Дефо и в этот раз. Успех его «Гимна» и то, как встретила публика автора, выставленного у позорного столба, говорили о том, что перо такого публициста, его острую наблюдательность стоит использовать на службе правительству. Во всяком случае так думал Роберт Харли, ловкий политик, решивший воспользоваться талантами Дефо в собственных целях. Вскоре Дефо оказался на свободе.

В благодарственном письме своему благодетелю Дефо обещал служить ему верой и правдой всю жизнь. Себе же он дал другую клятву — примириться с власть предержащими, служить тем, на чьей стороне сегодня сила. К этому его побуждали страх, пережитый в ньюгейтском аду, и воспоминания о том ужасе, который он испытал при виде голов казненных на воротах Темпл-бар.