I

Парочка эта не запечатлелась. Мелькнула. Участковый надзиратель Корней Ширинкин вроде опытный служака, а докладывая Камытину, терялся, гасил глаза в пол, почесывал затылок — вся информация, что добыл, выглядела сплошной лабудой да и вычерпал он её у барахольщика Гнусавого с Криуш. А это публика известная.

Забулдыга Гнусавый попался в который раз и, выпутываясь, мог наплести сто вёрст, как говорится, и всё лесом, но надзирателю положено отчитываться по участку каждую неделю, вот Ширинкин и потел.

— Тебе самому-то всё это как? — лениво перебил его исполняющий обязанности начальника губрозыска Камытин. — Или мелешь, Емеля, не просеивая?

Ширинкина не так просто сбить с толку, он твердил своё, и получалось складно: Гнусавый приметил академика под ручку с зазнобой, выходящими за полночь из плавучего ресторанчика «Богема». Пьяненькие оба были, певичка напевала. Ширинкин наблюдал сценку незамеченным у деревца. Подлетела к парочке летняя пролётка, в ней два дюжих молодца, одинаковых с лица. И след простыл, только выкатился следом едва держащийся на ногах пьяненький артист Задов, чертыхнулся, сплюнул в пыль и свалился бы, не подхвати его Гнусавый. Задов — личность известная не только театралам и дамочкам, Гнусавый обратно его проводил и от артиста узнал, что отыграться не дал ему заезжий гастролер, однако певичка пообещала заглянуть в театр, спеть что-нибудь на досуге. Голос у неё чудный, это Ширинкин сам слышал.

— В балагане пела? — с недоверием переспросил Камытин.

— В ресторан я не заглядывал, — смутился участковый, — а вот когда выходили они, довелось чуть-чуть услыхать голос. Приятный: век не забыть. В той «Богеме» только артисты и собираются! — удивился неосведомлённостью начальства Ширинкин. — В карты режутся, песняка выдают под гитару или рояль да стишками балуются, особо, когда развезёт совсем.

— Бывал?

— Ни в коем разе! Только по долгу службы заглядывал, — не моргнул глазом Ширинкин. — Опосля я Гнусавого тряхнул, думал, подчистил он пьяненького артиста. Однако не врал Задов: действительно опустошил его карманы катала.

После такого доклада плевался Ширинкин, так как тут же получил от начальства чёткий наказ парочку отловить, привлечь Гнусавого в помощники для поиска и в театр регулярно наведываться, вдруг объявится певичка. Долго ещё корил Камытин участкового, что упустил он крупного вора, потому как выходило, что заезжий катала — гость редкий в их городе, а такой по мелочи в глубинку закатываться не станет. Имелся, а может, и имеется у него здесь большой интерес.

— Кралю его уж больно расхваливал Гнусавый, — вспоминал Ширинкин, огорчаясь собственному промаху.

— А сам-то видел?

— В шляпе она была, не разглядеть в темноте.

— Гнусавого твоего и свинья, если отмыть, зачарует, — хмыкнул Камытин и отвернулся, его уже интересовал поджидавший своей очереди с отчетом участковый надзиратель Матвей Потеев, скучавший в коридоре.

А парочка с тех пор словно сквозь землю провалилась, но Ширинкин радовался: видно, укатила в другие края, побогаче да полюдней. Чем в их углах обогатишься?

 

II

Уже на перроне вокзала, не торопясь спрыгивать с лестницы вагона и разглядывая галдящую волнующуюся публику встречающих, Турин цепким взглядом выудил продирающихся к нему двух суровых с виду молодцов, одетых в кожаное. За их спинами незаметным выглядел шофёр Витёк со смущённой улыбкой на грустном озабоченном лице.

От мрачных физиономий этих двух шарахались в стороны даже носильщики. Низко опущены были их головы в надвинутых на твёрдые лбы фуражках, изредка высвёркивали злостью глаза, когда покрикивали на особо неуступчивых. Хохол Нетребко, спец кадрового отдела, добрался до Турина первым, он и приветствовал вполголоса начальника губрозыска.

— Без радости встречаешь, Степан Тарасович, — пожал его жёсткую руку Турин, кивнул агенту Геллеру, Витьку успел подмигнуть краем глаза и даже шутливо толкнул в плечо:

— А ты, что нос повесил? Случилось чего?

Витёк, прибившийся к слесарям из беспризорников и пригретый ими за великую любовь к автотехнике, незаметно вырос в лихого водилу, и Турин, получив автомобиль, оставил его в гараже шофёром, понравился ему трудолюбивый, неунывающий юнец.

— С вашим отъездом, Василий Евлампиевич, будто сглазили их, — забасил здоровенный Нетребко и совсем оттеснил шофёра могучим плечом. — Нема причин для гарной пляски. Второе убийство зависает, вилы им в бок! И считай толком ни по одному не видать просвета.

— Хлопцы ночей не спят! — из-за плеча спеца пробился Витёк. — Задержанный Хребтов начал давать показания по первому убийству. А поручить бы его допрос Легкодимову, Иван Иванович из него многое выпотрошить смог бы. Он Хребта ещё по царским временам помнит.

— Тебе откуда знать? — припустился на него Нетребко. — Мелет тебе Марик всякую ерунду! Вот они как работают, Василий Евлампиевич! Налицо утечка информации. С такими разве чего раскроешь?

— Паша Марик Хребта на повинную склонил, — тщетно пробивался шофёр к Турину.

— Уголовник Хребтов заговорил недавно, а убийство в начале недели было, — грубо оборвал его Нетребко и взгромоздил спину бугром так, что щупленький шофёр за ним совсем пропал из вида. — Камытин сомневается. Больше выдумает Хребет. Настоящие следы заметает. Одним словом, швах дело! А с Легкодимовым носитесь, словно с дырявой торбой, ни памяти у него, ни толку!

— Товарищ Нетребко! — упрекнул Турин. — Это что за тон? Прекратить! — нахмурился, гневом пахнуло от него на молодцов. — И гурьбой зачем припёрлись меня встречать? Агенты, мать вашу!.. Вырядились, словно на парад… За версту видать невооружённым глазом!.. Работали бы, чем свару передо мной устраивать! Какого шута здесь?

— Приказ Камытина, — смутился Нетребко, а Геллер сразу спрятался за его спину. — Вас встретить велел, а после на вокзале урок прошнурить… по всем направлениям с целью раскрытия убийства.

— Вот и вкалывайте, любезные. Мои баулы тащить нет надобности за их отсутствием, — он сорвал с головы изрядно надоевшую шляпу, распахнул болтающийся на исхудавшем теле пиджак. — Я не за барахлом катался! Видите, в чём красуюсь?

Агенты, сопя, затоптались с ноги на ногу.

— Учить вас? — не успокаивался Турин. — Камытин плачет, людей ему не хватает… А вы болтаетесь, как дерьмо в проруби! Я вас займу работой! Забудете, как бумажки со стола на стол перекладывать. Где Камытин, спрашиваю?

— Пётр Петрович три часа назад сам вывез группу на убийство, — высунулся из-за плеча побагровевшего от взбучки Нетребко юркий Геллер.

— Ещё одно?

— Ночное. Профессора Брауха застрелили в собственной квартире.

— Брауха? Франца Генриховича?

— Из мединститута.

На них начали обращать внимание, любопытные оборачивались на громкие голоса, навострив уши. Турин резко отодвинул громоздкого Нетребко в сторону и двинулся вперёд:

— Где машина?

— Как обычно, Василий Евлампиевич, — Витёк уже пробивал ему дорогу, ужом втискиваясь в толпу и расталкивая любопытных.

«Не рядовое это убийство, — метались в голове Турина мысли, — настоящее чрезвычайное происшествие! Профессор Браух дружбу водил со Странниковым, в мединституте, помнится, выступил инициатором посвящения ответственного секретаря губкома в почётные ректоры. Его идея! Семь шкур спустит секретарь, как узнает про убийство… Да и узнал уже наверняка! Ехать к нему сейчас же?.. Или сначала выяснить все обстоятельства убийства?.. Начнёт спрашивать про детали, причины — засыпешься… А если к тому же Камытин упустил убийцу?.. Нет, поспешить надо на место, встретить зама, выяснить подробности и, если мелькнёт малейшая зацепка, напрячь всех сыщиков, чтобы не болтались попусту, как эти двое. Главное в первые часы — ухватить след, ухватить его, пока горячий, зацепиться, а к Странникову успеется, Странникову он всё объяснит»…

— Ребята обрадовались вашему возвращению, Василий Евлампиевич, — не замечая, что на начальнике лица нет, щебетал Витёк, не переставая. — Только о вас и говорят. Дурачок нашёлся, слух пустил, будто вас в Саратов на повышение решили взять?.. Поэтому и придержали там…

Турин едва не споткнулся от такой глупости, а шофёр, любопытствуя и пятясь, заглядывал ему в глаза, пытался отыскать ответ.

«А ведь мальчишка в меня верит… Думает, приехал — все беды разлетятся сами собой и убийцы найдутся. Ишь, как приплясывает! Ах, Витёк, наивная ты душа! — Турин только теперь заметил, что, как смял шляпу в кулак, так и комкает. Досадуя, он ткнул её в карман пиджака и только тогда спохватился — верный конец пришёл головному убору. Вскинул глаза на шофёра, но Витёк с улыбкой до ушей ничего не замечал, и Турину подумалось: — Ну а кому же расхлёбывать все, что здесь приключилось, как не мне?.. К раздаче как раз и подоспел. Будто специально торопился, и сердце рвалось, видно, чувствовало беду. Ночью этой и убили Брауха…»

И уяснив вдруг для себя всю серьезность ситуации, почувствовал он, как покидают его суматошная тревога и гнев, взвинтившие там, на вокзале, как просветлело и напряглось сознание, настраивая весь его организм к сопротивлению, на поиск если не успеха, то выхода из тупика.

— В Саратов на повышение, значит? — ещё весь там, в своих мыслях, переспросил он Витька и не смог не улыбнуться ему в ответ, чувствуя на себе его прямо-таки собачьи глаза, искрящиеся преданностью и восторгом. — А ведь это ты, Витёк, всё и выдумал! Сознайся, ты брехню пустил?

— Нет! Они, дураки! — рассмеялся тот, захлёбываясь и не скрывая разбирающего его веселья. — Ляпин первым сочинил муру. И ведь никто и не засомневался. Никто!

— Я вот уши надеру, — не в силах побороть смех, подмигнул ему Турин. — И язык укорочу, — но удержаться уже не мог, губы сами разъезжались. — И на какую же должность ты меня сосватал? Небось в комиссары?

А смех уже сотрясал их обоих от чудовищной этой нелепости, видно, нервы, захлёстывавшие через край минутами ранее при встрече, теперь разметавшись, освободили психику обоих, и они захохотали неестественно громко и безудержно.

— У нас только об этом и велись разговоры, — Витёк, не сводя теперь глаз с начальника, схватил его за рукав и, косясь по сторонам, быстрей потащил к автомобилю.

— Знаешь, Витёк, — не сопротивлялся Турин, — историю я когда-то слышал. Крепость осадил грозный шах и никак не мог её одолеть. Дважды посылал шпионов, они твердят — плачут осаждённые, пора штурм начинать. А тот запрещает — вот когда смеяться начнут, тогда самый раз. Тогда ни сил, ни надежды уже не останется…

— Наших так просто не взять! — хлопнул себя по коленке шофёр.

— Вот черти! — всё ещё не успокаивался Турин, — Такое придумать… Это от безделья. От безделья не иначе. И находятся же хохмачи!

Но ругательство прозвучало довольно ласкательно, с такой неожиданной для Витька нежностью, что шофёр и сам отпустил на этот счёт лихую завертушку, но нахмурил тут же брови Турин и буркнул:

— Ростом в комиссары я не вышел, а Саратову гвардейцы требуются. Куда нам.

И смолк так же внезапно, как развеселился. Остальное время, пока добирались до автомобиля, лишь покачивал головой, недоумевая, а когда распахнул дверцу и уселся на сиденье, произнёс с укором.

— Это что же получается? Без меня не умеете? Не научил я вас, значит?.. Тогда не только в Саратов, отсюда погонят в три шеи.

— Кнута ждут, — оставаясь в добродушном настроении, добавил и Витёк.

— А я вот разберусь! — погрозил пальцем Турин. — Гони на квартиру Брауха. Осмотр-то не завершили, конечно?

— Там хоромы такие, за сутки не обойти, — с места дал по газам шофёр и рванул вперёд автомобиль. — А Нетребко вам напраслину плёл, Василий Евлампиевич, он на Легкодимова взъелся.

— Вот пусть и гуляет по вокзалу, — не обернулся тот. — Лучше работать будет, чем интригами заниматься. До Легкодимова ему расти да расти.

— Прибаливал последние дни Иван Иванович, — погрустнел Витёк. — С лёгкими у него беда. Несколько дней отлёживался. Я ему про врачей заикнулся, в больницу, мол, свожу, Камытин и не заметит, он ни в какую. Залечат, говорит. У него своё средство на каждую болячку.

— Ну и как?

— Вышел сегодня. Покачивало, но на своих двоих. Сейчас на квартире у Брауха с нашими.

— И что же они там окопались? — вскинулся опять Турин. — Сиднем успеха не достичь.

— У Камытина своя стратегия, — улыбнулся Витёк. — Поговорка у него, сами знаете: плясать от печки.

— Стратег!

— Паша Маврик накопал кое-что, — доверительно продолжал тем временем шофёр. — Только не желает слушать его Пётр Петрович. В больших сомнениях, как обычно. Заведёшь, говорит, со своим наполеоновским размахом. Иван Иванович Легкодимов втолковывал ему насчёт шмона по воровским хазам. Не решается Камытин затевать его без вас.

— Хватит, — перебил его Турин. — Зря не трещи. Разберёмся. Брауха жаль. Знал я его. Чего к нему полезли? Брать там нечего, одни книжки. Кому помешал врач еврей? Здесь какая-то круговерть…

— Вот, — протянул ему свежий номер газеты шофёр. — Купил на вокзале, пока поезда дожидался. Полдня не прошло, а пацанва уже по всему городу растаскивает. Непонятно, зачем нужен розыск, если писакам про убийство всё известно?

— Дай-ка, — ухватил листок Турин. — Чего манежил-то всё это время? Прессу тут же читать надо. Тогда помогает.

Большим жирным шрифтом с листка таращились броские строчки, обрамлённые тревожной рамкой:

К убийству проф. Брауха. Подробности убийства

Вчера поздно вечером профессор Браух был в необычайно хорошем настроении. По словам соседей и старухи прислуги, служившей у него более 5-ти лет, смеялся, шутил и даже, что с ним раньше не бывало, насвистывал какие-то весёлые песенки. В половине одиннадцатого в передней раздался звонок. Прислуга с разрешения профессора впустила неизвестного человека, всё время старавшегося скрыть своё лицо и державшегося к ней спиной. Старуха доложила профессору о просителе, ожидавшем в коридоре, который ведёт в приёмную, а сама ушла на кухню.

Профессор, выйдя из кабинета к неизвестному, спросил его: «В чём дело?»

Неизвестный повышенным тоном что-то неразборчиво сказал. Профессор ответил ему тем же. Затем прислуга услышала два оглушительных выстрела и упала в обморок. Пришла она в себя, когда в коридоре были какие-то люди. Приняв их за бандитов, она подняла крик, когда соседи её успокоили, старуха, сбиваясь, рассказала, что видела, и вновь потеряла сознание.

Преступник скрылся, оставив дверь открытой, которой соседи и воспользовались, они же вызвали врача и милицию.

Смерть профессора Брауха наступила от ранения из револьвера в левую сторону груди, что констатировала прибывшая по вызову милиция.

Следствие об этом загадочном убийстве ведётся чрезвычайно энергично.

Подробности и о мотивах, приведших к убийству Ф.Г. Брауха, будут сообщены нами дополнительно.

— Странная писанина, — нахмурился Турин, закончив чтение и отбросив листок. — И с чего ты взял, что газетчикам убийца уже известен? Трепач всё же ты, Витёк. Пора из тебя человека делать, пока не испортился совсем за баранкой. Думаю, в помощниках сыщика тебе надо побегать. Есть у тебя дружок Маврик, смышлёный агент, поручу ему, тогда и языком болтать некогда будет.

— А я и без газеты скумекал, — беззаботно хмыкнул шофёр. — Чо голову ломать?

— Между строк читаешь?

— Тут всё проще. Старуха же видела убийцу, впустила его, значит, знала или запомнила, прислуга всегда глазаста. Тем более старая еврейка, мимо такой таракан не прошмыгнёт. К нашему Легкодимову её приведут, он ей пару вопросиков насчёт примет — и готово дело, Иван Иванович тут же имя или кличку убийцы выдаст. Берите тёпленького! — и Витёк рассмеялся, довольный собой. — А в сыщики я давно сам прошусь у нашего спеца Нетребко. Только упёрся хохол, не берёт.

— Потому и не берёт, что не так язык у тебя подвешен и насчёт извилин слабовато. Ты хотя бы почитал на досуге чего-нибудь про дедукцию, книжки про знаменитых следопытов. Слышал про Кожаного чулка, Старка Монро, Ле Кока?

— Павел Маврик без всякой дедукции обходится и сказок не уважает, — надул губы шофёр.

— Чудак ты, Витёк. — Турин снова взял в руки газетный листок, пробежал мельком, задержал глаза на заинтересовавшей его фразе, заметно помрачнел и спросил: — Кто ночью наших на место происшествия отвозил?

— Воробьёв Пал Палыч. Его Камытин поднял. У меня задание было вас утром встретить, но поезд задержался, сами знаете, Нетребко звонил, ему сообщили, что прибытие ожидается к полудню, ну я и дежурил у отдела.

— Выходит, на месте убийства сам не был?

— Да откуда же мне.

— По газетке судишь?..

— А что? Врут?

— Не то, чтобы врут, — Турин скомкал листок от досады. — Факты не стыкуются.

— Как так?

— А ты учись рассуждать, а не глотать прочитанное. Статью для газеты, конечно, Камытин надиктовал.

— Зачем?

— Я с Камытиным десять лет отпахал. Изучил его методу как свои пять пальцев. Был такой приём у сыщиков, когда ситуация исключительная, надо сбить бандитов с толку. Теперь такие штучки редки, но когда случай особый, используют некоторые.

— Это как же? Убийцу-то?.. Он только ржать от такой статейки будет.

— Пусть поржёт до поры до времени. Не заметит, как в капкан угодит. И ещё делается это для широкой публики.

— А народу враньё зачем?

— Уловка, а не враньё, — поправил его Турин. — Вынужденный приём. Например, чтобы не посеять панику среди людей.

— Что-то я не совсем понимаю.

— Поймешь, когда вникать станешь, чудная голова.

Шофёр пожал плечами:

— Нетребко намекал на фамильные драгоценности профессора…

— Бывал я у него, — закурил папироску Турин, задымил в приспущенное стекло. — Драгоценностями там не пахло. Книгу он большую писал про свои врачебные секреты. Порой ночи просиживал… Деньжата, конечно, могли и водиться. Прислуга убийцу видела, может, даже и не раз, поэтому и впустила в приёмную. А теперь раскинь умишком: какой мокрушник, расстреляв хозяина и обобрав квартиру, оставит в живых свидетелей?

— Выходит, снова тю-тю? — повесил нос шофёр.

— Ты гони, гони, Витёк, — положил ему руку на плечо Турин. — Придёт ещё твоя пора понимать. Психология нашего Петра Петровича непредсказуема. Может, я в чём-то и ошибаюсь.

 

III

Пётр Петрович Камытин был несказанно рад появлению начальника, тем более, что его корявые толстые пальцы наконец-то выцарапали из неподдающегося дубового плинтуса штуковину, ради которой, всё проклиная, он ползал на животе по паркету в этом тёмном углу уже битый час без передыха. Зажав добытую драгоценность в кулаке и никак своих чувств не выдав, он так и продолжал лежать на боку, наслаждаясь удачей, и лишь слегка повернул голову к порогу, где в любимой своей позе — руки в боки застыл Турин, только что стремительным рывком вбежавший по лестнице. Орлиным взором окидывал он открывшуюся жуткую картину: в распахнутых настежь дверях гулял ветер по взломанным и выдернутым наружу полкам и ящикам шкафов с их содержимым, разбросанным в беспорядке на полу. В полной своей сиротской неприглядности выглядели остатки разграбленного имущества, навсегда брошенные не по своей, по злодейской воле заботливыми когда-то хозяевами на поругание чужакам. От самих хозяев остались на полу лишь два неуклюжих очертания их тел, нанесённых мелом, в приёмной — под большим треснувшим зеркалом, да на кухне — у самой плиты.

— С приездом, Евлампиевич! — стащив фуражку с лысого затылка и обтерев ею пот с взмокшего лица, Камытин, крякнув, вывернул своё необъятное тело и уселся на паркете, с наслаждением вытянув затёкшие ноги. — А мы уже начали думать — останешься там навсегда.

— Не думать вам было велено, а работать! — без зла, но строго отреагировал начальник. Не замечая зама под ногами и не меняя позы, он по-прежнему крутил головой по разорённой квартире, выискивая то, о чём другие, может быть, и не догадывались.

Бесцеремонное и дикое надругательство всегда претило ему и поражало душу. Вот и сейчас гнев приливал к вискам, и он, теряя контроль над собой, скрежетал зубами, с трудом подавляя мстительные порывы. Не раз такое вставало перед его глазами, казалось бы, и привыкнуть уже пора, научиться сдерживать себя, а не мог.

— Что ищем? — мрачно и не без укора прозвучал его голос в мёртвой тишине. — Вчерашний день?

И будто по команде, на шум и его голос из разных комнат с поникшими головами, пряча глаза, один за другим потянулись агенты, выстраивались рядком перед ним. Тяжело поднялся Камытин и замер слева первым, повернув к нему лицо; примкнул плечом к заместителю лучший розыскник длиннорукий Ляпин; подбежал замешкавшийся медик Сытин Митя в замаранном, как обычно, кровью сером халате — недавно, наверное, трупы отправивший в морг и разрисовавший пол мелом; оружейник, специалист по механизмам Рытин, поправлявший то и дело съезжавшие на длинный нос великоватые круглые очки; замкнул жидкий рядок бледный Легкодимов. Он появился последним, возник бесшумно, как призрак, выскользнув из скрипнувшей петлями двери кабинета профессора, незаметный за спинами сыщиков. Вскинув глаза на Турина, он кивнул, приветствуя без обычной улыбки и тихо забормотал в оправдание стоящему рядом Рытину:

— Вот шут возьми! В кабинете покойника увлёкся. И не слыхать ничего. У него там всего разного… Глаза разбегаются. Франц Генрихович Браух — голова! Ни морфина, ни кокаина, ни-ни… Выходит, за деньгами приходили.

— Кокаин — это баловство, а вот морфин!.. — шёпотом ответил Рытин и толкнул соседа плечом, чтоб унялся.

— Медицина, знаете ли… Для разных целей возможно… — не умолкал тот. — Он ведь приём на дому вёл. Ещё в мои годы практиковать начал. Публика, конечно, соответствующая, не нынешней чета.

— Да уж.

Наконец и они угомонились. Но Турин не спешил.

Так и стояли молча ещё несколько минут: агенты — глаза в пол, словно нашкодившая пацанва, переминаясь с ноги на ногу, Камытин — виновато покашливая, приехавший начальник — напряженно выжидая.

— Построился народ для разбора? — угрюмо хмыкнул, раздумывая, Турин и попытался заглянуть каждому в глаза. — Готовы?

Дружное сопение носов и почёсывание затылков было ему ответом, чувствовалось общее настроение — будто друг к другу в карман залезли.

— Два нераскрытых убийства в моё отсутствие… — покачал головой Турин. — Похвастался мне про вас на вокзале Нетребко… Премию недавно выдали… аж автомобиль!..

— Есть кое-какие соображения, Василий Евлампиевич, — словно за разрешением взглянув на Камытина, затянул Легкодимов.

— Что? Не слышу! — нарочито напряг ухо Турин. — Выходит, меня специально поджидали? Явился начальничек — вот тебе подарочек!

— Версия реальная, — в поддержку Легкодимова сделал шаг вперёд и Рытин, волнуясь, смахнул надоевшие очки с носа и измазал маслом лицо.

— Факты мне, а не версии! — отрубил Турин. — Вам известны мои требования. Пётр Петрович, вы что-то помалкиваете? Статейку никчёмную в газету тиснули! Кого обвести вокруг пальца собрались?

— Есть факты, — протянул ему раскрытую ладонь Камытин.

На ладони перекатывалась, поблёскивала необычная гильза от патрона.

— Зря газетчику сбрехали, что стреляли из нагана, — поморщился Рытин, разглядывая гильзу.

— А кто знал? — отмахнулся Камытин. — Надо же что-то говорить!

— Ладно, — бережно принял гильзу от Камытина Турин, — забудем. Кстати, в газетке напечатано не про наган, а револьвер. Хотя это почти одно и то же. А эта штучка, пожалуй, не из нашего, а из американского оружия.

— Да… штучка не российская. Редкая, я бы сказал, злодейка, — так и пытался выхватить у Турина гильзу оружейник Рытин.

— Могу, конечно, ошибаться, но сия зараза, похоже, выпущена из кольта.

— Точно! — словно прозрел оружейник. — Кольт и есть! И гадать не надо: 45-го калибра, модель 1917 года, шесть патронов в барабане как один.

— Кольтом нравилось орудовать Мишке Кривому, — тут же начал рассуждать Легкодимов. — После того как Серж Иркутский выбил ему глаз в пьяной драке, Мишка только кольтом и пользовался: скорострельная пушка, наповал зараз многих можно было покромсать.

— Мишка Кривой? — Камытин так весь и задрожал, предчувствуя удачу.

— Но Кривой в отсидке второй год. Если только бежал? — огорчил его Легкодимов, поджав губы. — И он наркотой не увлекался. Его побрякушки привлекали. У Брауха кроме белой лошади, конечно, водились накопления, даже о золотишке и камушках мне мои докладывали, но сколько ни подсылал я людишек пошарить всерьёз, впустую возвращались. Глыбко и хитро он их прятал. Ходили слухи — в тайнике специальном хоронятся они у него. Это всем хонурикам известно.

— Выходит за этим добром и наведывались! — у Рытина от азарта зачесались руки. — Да не нашли ничего. Вы, ребятки, поглядите после них как следует, а за мной не заржавеет, любой тайник вскрою, любой сейф!

— Был еще такой Стремжбицкий Яков, — осторожно перекатил гильзу с ладони Турина на свою Легкодимов и залюбовался, как великой драгоценностью, — он ценил такие вещицы, но сынок польского князька скуп был безмерно, такими патронами без дела не стрелял. И до такого баловства, чтобы по люстрам палить, никогда бы не опустился, а люстры бы снял и увёз с собой, чем лишнее внимание привлекать. — Легкодимов повёл глазами по потолку, указал на осколки на паркете и в кучах мусора. — Ни одного светильника не оставил злодей. Ишь, Робин Гуд нашёлся! Словно издевался или балагурил со зла. Во всех комнатах люстры вдрызг разнёс. Знавал я еще одного такого красавчика при Николашке Кровавом. Привычка у него была гасить свечи из револьвера. Салют устраивал после удачного нападения. Но людей он щадил. Старуху бы не тронул без особой нужды.

— Кто таков? — у Турина голос сорвался от нетерпения.

— Была бы цела картотека на тех уголовников, Василий Евлампиевич… — поджал губы Легкодимов. — Но после переворота февральского да амнистии уголовников господином Керенским уничтожили многое, не подумав. Я вот теперь пытаюсь восстановить утраченное с помощью нашей молодёжи, Ляпин, Маврик помогают, но похвастать особо нечем. А тот красавчик в Таганку загремел, недолго на свободе порадовался, с тех пор про него ни слуху ни духу.

— Значит, сгинул… — опечалился Турин. — Хотя насчет отдельных деталей совершенного преступления нам с вами, Иван Иванович, надо будет ещё потолковать.

— Золото здесь искали — верный след к рабочей версии, — загорячился Камытин, тыча пальцем в Рытина. — Гильзу оставляю вам, но чтобы заключение было у меня на столе к вечеру. И всех скупщиков желтого металла прошерстить следует.

— Я работы прибавлю, — вмешался и медик, — думаю, извлеку из тела Брауха пару штук таких же.

— Посмотрим, — кивнул Рытин, пряча гильзу в пакет.

— Маврика дать ему в помощь, — Турин огляделся. — Что-то я его не вижу?

— Он по моему поручению отлучился, — коснулся рукава Турина Легкодимов. — Василий Евлампиевич, я тоже хотел переговорить по важному вопросу.

— А чего ждать? — резво откликнулся тот и развернулся к Камытину. — Пётр Петрович, вы продолжайте, командуйте здесь. Раз тела уже в морге, с экспертизой Сытину следовало бы поспешить. А от тебя, сам понимаешь, жду полную картину, что тут без меня было.

— К ночи?

— Как получится, — подбадривая, похлопал его по плечу Турин и усмехнулся, заторопившись в кабинет профессора вслед за Легкодимовым. — Кому не спится в ночь глухую?

— Знаем, — хмыкнул совсем невесело заместитель и фуражку надвинул на голову до ушей. — Паша Маврик в этом направлении как раз занимается.

— Как? Как ты сказал? — вскинул брови начальник губрозыска. — В этом направлении?

— Так точно!

— Очень удачная формулировка однако, — покосился на зама Турин. — Где-то я уже её слышал.

— Агент Маврик работает по врачам и больницам, — отрапортовал Камытин, — это версия Ивана Ивановича. Он объяснит, я надеюсь.

 

IV

— Случайно газетками не баловались сегодня, Василий Евлампиевич?.. На вокзале-то?.. — кряхтя, Легкодимов согнулся, с трудом давались ему шаги, с облегчением опустился он в лёгкое кресло-качалку у раскрытого книжного шкафа. Вздохнул, потянулся к шкафу, словно почитать собрался, кивнул Турину на высокий жёсткий стул. — Присаживайтесь, профессора Франца Генриховича место.

— Газетками? — в недоумении продолжал стоять и озираться по сторонам начальник губрозыска. — Я же рассказывал Камытину… Клочок со статейкой из нашего «Коммуниста» сберёг Витёк, шофёр мой, тем и довольствовался. А что, имеется ещё какое чтиво по этому поводу?

Вопрос старого сыщика застал его врасплох, но больше поразила окружающая обстановка: кроме стола да шкафа, ничего не имелось, на столе рядками высились аккуратные столбики бумаги, книги, брошюры и рукописи, медицинские документы, о назначении которых можно было только догадываться. Не в пример разрухе, царившей в квартире, здесь господствовали относительный порядок, если не считать похрустывающего стекла разбитой люстры под ногами. И едкий запах неизвестного происхождения давал о себе знать, несмотря на распахнутую форточку.

Турин с непривычки зажал нос платком, покосился на Легкодимова: что за аромат? Но того привлекли книжки в шкафу, он, казалось, отыскивал там что-то с большим интересом.

— Вы здесь, гляжу, похозяйничали? — осторожно прошёл и сел к столу Турин, стараясь ничего не смахнуть. — А о каких газетках вы вели речь?

— Разных, — оторвался от шкафа Легкодимов. — Кроме «Коммуниста», конечно. «Правду», например?

— «Правду»? — Турин повёл плечами. — Это слишком серьёзная советчица. Сплошь политика. На неё время требуется. А у сыщика где его взять?

— Значит, батенька, «Правдой» не интересуетесь? — не отставал Легкодимов.

— Интересуюсь, конечно, — Турин кольнул его взглядом, будто прицениваясь. — Времени, говорю, маловато для глубокого прочтения. Я, знаете ли, как мой Витёк, всё меж строк улавливаю. Так быстрей и удобней. Владимир Ильич, кстати, только так и читывал их. Рассказывали, соберёт Надежда Константиновна груду газетного брахла, а ему одной минуты хватает во всём разобраться. Вертикальное чтение, слышали, наверное?

Легкодимов понимал, что разыгрывает его начальник, но некоторые слова звучали задиристо, будто его самого проверял Турин, не доверяя главного.

— Меня больше привлекает смешное, где про криминал да детективные истории, — откровенно хмыкнул Турин, тем и закончив.

— Представляется мне, что скоро запущена будет дрянная интрижка в газетах, — Легкодимов всё-таки решился досказать своё. — С особым, конечно, умыслом. И заденет она больших людей в нашем городе.

— Кому и о ком брехать? — лениво возразил Турин, коснувшись бумаг на столе и делая вид, что они больше занимают его. — Теперь врать — опасная затея.

— Опасная? Не скажите…

— Раньше вольности ещё позволялись, а сейчас губком за всем следит. По шапке враз схлопочут даже за грамматические ляпсусы, а уж касательно политических эксцессов!..

— Значит, не допускаете? — с хитрецой обернулся старый сыщик.

— Иван Иванович, чувствую, вы решили меня доконать. — Турин насторожился, куда девалась улыбка в глазах. — Ещё один сюрприз подготовили? Признавайтесь.

— Давненько не виделись, накопилось… — не смутился тот. — Не сбрасывайте со счетов старческую блажь.

— Ну, хорошо. Я догадываюсь, что вы желаете разведать… Моё отношение к этой истории? Извольте. Профессор Браух слыл личностью известной, если не знаменитой, в медицинских кругах пользовался большим авторитетом. Общаться с ним считали за честь многие наши руководители. Были у него влиятельные люди в столице и не только по врачебной и научной деятельности. Сам Василий Петрович Странников заглядывал к нему, ценил, но захаживали к нему, как ни странно, и авторитеты из уголовников.

— Вот Василию Петровичу и аукнется это убийство, — тихо подсказал Легкодимов, будто только и ждал последних слов.

— С какой стати?

— Оставим пока эту тему, Василий Евлампиевич, — видя, как закипает начальник, смутился Легкодимов, — мы к ней ещё вернёмся. Обратите внимание на сей экземпляр, — и он с любовью погладил ладошкой объёмный фолиант в богатой кожаной обложке на книжной полке шкафа. — Полдня копался и вот не терпится похвастать открытием.

Он ухватился за корешок фолианта и попытался вытянуть его наружу. Лишь только ему удалось это сделать наполовину, раздался скрип, а затем послышалось лёгкое повизгивание металлических колёсиков, и громадный шкаф пришёл в движение. Откатываясь ближним боком от стенки, он открыл едва заметные контуры встроенного в камень тайника.

— Чудеса, да и только! — подскочил на ноги Турин.

— Терпение, батенька, терпение… — Легкодимов попробовал как бы приподнять удивительный фолиант вверх из общего ряда книг. — В своё время мудрые эти схроны были для нас неразрешимыми загадками. Я был знаком с единицами. В Кремле, помнится, в некоторых соборах да у купца Никольского. Любил тот баловаться такими штучками. Венецианских инженеров, говаривали, специально приглашал. Однако всё возвращается на круги своя, и прав был царь Соломон — нет конца этой круговерти. Понадобилась сия загадка Францу Генриховичу. А вот по какой причине?.. — он обернулся к Турину. — Сейчас вашим глазам предстанет то самое, ради чего и пожаловали к профессору незваные ночные гости.

— Гости? Их было несколько?

— Их побывало здесь по крайней мере не меньше двух-трёх, — продолжал тот колдовать у шкафа.

Как только фолиант поддался вверх, дверца тайника в стене задвигалась, открывая внутренности довольно вместительного металлического сейфа. Не сдержавшись, Турин выскочил из-за стола и бросился к тайнику, оказавшемуся как раз на уровне его груди. Он уже готов был сунуться вперёд головой, сгорая от нетерпения, но резкий голос Легкодимова остановил его:

— Будьте осторожны, Василий Евлампиевич!

— Ловушка? — отпрянул тот.

— Этой гадюке ночью выбили зубы. Но злодеи, первыми открывшие сию пасть, уверен, поплатились жизнью. В былые года чем только не оберегали господа такие тайные хранилища! Чувствуете запах?

— Как вошёл в кабинет, ударило по ноздрям, — совсем отодвинулся Турин от сейфа, — словно нашатырь острый, а спросить у вас забыл. Заморочили мозги то газетками, то сюрпризами этими.

— Яд! Разит наповал. Когда я наткнулся на тайник, он уже утратил смертельную опасность. Оказывается, господин Браух был не так прост, профессор знавал многое из арсенала тайного оружия. Немцы — ушлые спецы по части химических отравлений. Ещё в Первую мировую войну они отличились. Здесь Браух поскупился: при первом же неправильном вскрытии сейфа, яд должен убивать, а затем терять свою активность. Но при умелом обращении его действие вполне можно нейтрализовать сразу.

— Значит, бандитам не повезло?

— Тот, кто вскрыл этот смертоносный ящик до меня, если чудом и уцелел, то пострадал серьёзным образом. Вполне возможна гибель и нескольких человек.

— У вас есть подтверждения?

— Нет, конечно. Яд разит, не нанося кровавых повреждений или физических увечий. Бандиты могли унести тела своих дружков на руках.

— Варварство!

— Способ защиты. Эта смерть сравнительно гуманна, если данное слово уместно вообще. Господину Брауху чем-то дорого было его жилище, он отказался от минирования тайника. К сожалению, в практике использовались и такие методы обороны, при этом взломщиков разносило в клочья, правда, доставалось и собственности.

— Зверьё!

— Вот вам второе и настоящее лицо владельца этой скромной с виду квартиры. — Легкодимов откинулся на спинку кресла, слегка качнулся. — У вас не найдётся папироски? Знаете ли, несколько лет назад я бросил курить. Здоровьем занялся на старости лет, но иногда не могу удержаться.

— У вас же лёгкие! — попробовал урезонить его Турин, всё же доставая портсигар.

— А шут с ними! — отмахнулся тот. — Расстроился я вконец. До сих пор в себя не приду.

— А что, собственно, случилось? — подав папиросу, Турин закурил и сам. — Триумф налицо! Добраться до таких секретных хранилищ и убиваться?.. Я вас не понимаю, милейший Иван Иванович.

— Отчасти вы правы, батенька. — Легкодимов по-прежнему хмурился. — Но загляните всё-таки туда, — он ткнул папироской в нутро сейфа, — нам достались одни разочарования.

Тайник был пуст.

 

V

— Я понимаю, это они оставили нетронутым? — закончив изучать дно сейфа, Турин возвратился к бумагам на столе. — Удалось найти что-нибудь стоящее среди этой мукулатуры?

— Изучение потребует значительного времени. — Легкодимов устало потёр ладонью лоб, покрасневшие глаза, притушил папироску, недокуренную и до половины. — Я, знаете ли, утратил уйму времени на возню с самим механизмом тайника и его обезвреживанием. Хорошо ещё, агент Маврик помогал, кстати, возьмите на заметку, из парня может вырасти настоящий профессионал.

— Советский пинкертон! — с напускным пафосом кивнул Турин.

— Вы как раз интересовались его отсутствием, так вот, он сейчас собирает сведения на лиц, обратившихся за врачебной помощью от отравления.

— Боюсь, это не даст результата.

— Почему?

— Такое зверьё не станет спасать своих. Мёртвых, если они имеются, предадут земле, а мучающихся добьют, если уже не добили.

— Нам неизвестны их намерения. А вдруг пострадал главарь или кто-то из верхушки?

— Иголку в стоге сена ищете.

— У вас есть предложения лучше?

— Иван Иванович! Ну что вы сегодня сам не свой! На себя не похожи, ей-богу! Болезнь? За меня переживаете?.. Зря! С газетками этими развели какую-то закавыку… Не будем друг с другом заниматься крючкотворством. Оба прекрасно понимаем — бандиты нагрянули за золотом! — Турин даже по столу хлопнул. — Если и были какие сомнения, то теперь они отпали. Драгоценности и золото! Браух хранил их с особой тщательностью, мы с вами в этом убедились. Значит, вёл двойную игру с какой-то политической партией и с ворами. Маскировался, для чего денег личных не держал в большом количестве. Жил впроголодь. Натуральный Гобсек, ни жены, ни любовниц! Вечный бобыль. Этим интриговал и притягивал Странникова. Тот, видя его мытарства, верил в другую любовь профессора — в великую науку…

— Каково же будет его разочарование…

— К разочарованиям ему не привыкать. Он — человек особого склада, вы мне поверьте на слово. — Турин как-то странновато ухмыльнулся. — Партия, как в газетках пишется, выковала его из железа.

— Мы одни, Василий Евлампиевич, — опустил голову Легкодимов. — Нужны ли эти эпитеты? К тому же в памяти у всех свежо безжалостное коварное развенчивание личности более значимого калибра!

— Троцкого?

— Лейбы Давидовича Бронштейна, основателя Красной гвардии и героя всех её побед, как кричали недавно на каждом углу.

— Сочувствуете? — прищурился Турин.

— Удивительно замечать, как перерождаются все эти недавние герои.

— Хотите сказать, становятся самими собой, сбрасывая показную мишуру?

— Пожирают друг друга. Уверен, став Генеральным секретарём, Сталин начал жестокую чистку, освободился от соперников и недоброжелателей. Товарища Бронштейна в январе прошлого года освободили от обязанностей народного комиссара по военным делам, а теперь уже лишили серьёзной работы и всех важных должностей, в газетах устроили травлю, особенно неистовствует та же «Правда». Недолго он продержится при таких темпах, а там очередь за товарищами Зиновьевым и Каменевым.

— Вы думаете, их объединяет национальность?

— Отнюдь. И мысли не чаю. Борьба за власть — важнейший аргумент, тщеславие и прошлые обиды. Наверху всё заметнее, как на ветру.

— Они туда забирались сами, — поморщился Турин, — а сверху, как известно, тяжко падать. Вы думаете, против Странникова затевается что-то подобное?

— Конечно.

— Любой нашей газетке легко заткнуть глотку. Ему это под силу.

— Не скажите. Ему понадобится ваша помощь, а это, прежде всего — найти убийц профессора и подумать, как всё преподнести.

— Вы тонко мыслите, как завзятый политик.

— Жизнь научила всему помаленьку…

— Мне кажется, дорогой Иван Иванович, вы говорите мне сейчас не всё, что вас мучает.

— Боюсь снова вас разочаровать, — не отвёл лица тот. — С этим тайником я связывал большие надежды. Его обчистили, унесли не только ценности, но и кое-что более опасное.

— Доказательства связи Брауха с криминальным миром?

— Возможно. Но я боюсь другого — не примыкал ли Браух к оппозиционерам?

— К троцкистам?

— Вот именно. Не искали ли его убийцы и этих следов?

— Выходит, среди уголовников были и политические враги Странникова?

— О чём я вам и намекал. Вам, Василий Евлампиевич, как никому, известна шаткость моего положения в губрозыске. Отстаивая меня здесь, вы давно нажили себе врагов. Заинтересованные только и ждут вашей малейшей ошибки или просчёта. Случай как раз представился. Не стану скрывать, мне давно известно о взаимоотношениях покойного профессора с секретарём губкома и не секрет — просочись хоть одна капля на волю, Странникову конец. Но это полбеды. Они свалят вас обоих одним махом. Что касается меня, — не велика потеря, я своё и оттрубил, и отжил. А вы попадёте в большое, извините, дерьмо. А то и припишут какие-нибудь партийные уклоны, тайные заговоры. Поэтому…

— В нашем деле дерьма хватает! — оборвал его Турин. — И ошибки, и просчёты неизбежны. Даже трагические. На карту, вы правы, поставлено слишком много. И вы со своей прозорливостью почти разобрались, что здесь намешано. Дело об убийстве Брауха с каждым мгновением становится тем узлом, который или затянется на наших шеях или мы его наконец разрубим. Слишком напряглось сие противостояние! Но назад поворачивать поздно. Вы знаете, мы — по одну сторону. А враги?.. Когда их у нас не было? Но я сейчас не об этом. Скажите прямо, вам знакомы специфические особенности убийцы?

Легкодимов, явно не ожидавший такого вопроса, неуверенно отмахнулся и заторопился невнятно:

— Спасибо за откровенность и доверие, Василий Евлампиевич.

— Сочтёмся славой.

— Спасибо. Я действительно тронут, — старый сыщик привстал и поклонился.

— Ну-ну!.. — поморщился Турин. — Давайте без старорежимных пережитков.

— Простите.

— К делу! Есть ли хотя бы малейшие соображения насчёт банды или её главаря?

— Да-да. К делу… Вы спросили о почерке, знаком ли он мне? Я мучаюсь этим с той самой минуты, как ступил на порог растерзанной квартиры.

— Что вас особенно поразило и напомнило?

— Расстрелянные люстры, знаете ли…

— Под способ мести не прёт, — тут же подхватил Турин, — злодеи срубили солидный куш, очистив тайник. Какая уж тут месть.

— Добычу унесли немалую, сомнений быть не может, — согласился Легкодимов, — быть может, и не одними наркотиками поживились, но люстры да и всё остальное, если б на это позарились, могли погрузить и увезти. Ведь имущество старинное, антикварное, но не взяли…

— Из-за соседей — лишний шум. Потеря времени. К тому же могли быть и трупы подельников.

— И всё же зачем расстреливать люстры? Их раздербанили все. И в спальне, и в этом укромном кабинете, — Легкодимов двинул ногой — заскрипели осколки.

— Камытин только одну гильзу нашёл?

— Уверен, найдутся и остальные. Но меня прямо-таки подзуживает интуиция, что стрелял один человек. Из кольта. — И старый сыщик, вопрошая, заглянул в глаза Турину. — Василий Евлампиевич, простите за нескромный вопрос, вам же приходилось бывать в Америке?

— Откуда вы знаете? — напрягся тот. — Нетребко разболтал?

— Кадры хуже шпиона, — грустно улыбнулся Легкодимов, — об этом все наши знают, но я к чему поинтересовался… Один мой крестник в далёкую бытность помешан был на стрельбе по этим самым люстрам. Впрочем, он и свечи горящие терпеть не мог. Осуждён был пожизненно за разные злодейства, но бежал и перебрался за границу. Я отследил его путь по всей Европе-матушке, но он пропал в Америке. И ведь в те самые годы, уж простите меня великодушно, когда вам там приходилось бывать, где-то с 1908 года.

— Было дело… — Турин криво усмехнулся, подёргал себя за ухо. — Увлечение революцией сыграло со мной тогда шутку. После 1905 года, расстрела демонстраций, большевиков отлавливали, как тараканов, а с некоторыми не цацкались, на месте задержания без суда кончали. Вот и пришлось спасаться.

— Я к чему? — зорким стал взгляд старого сыщика. — Русские за границей старались держаться друг дружки. Тем более, в той треклятой Америке, где и своих-то особо не жаловали, с неграми вон что вытворяли!

— Да, мы старались держаться вместе, — кивнул Турин. — Нелегко там жилось, и здесь вы правы. Кстати, возвращались мы вместе со Львом Давидовичем одним теплоходом по морям, по волнам через Скандинавию. Как амнистию протрубило Временное правительство, господин Керенский прокукарекал, так и рванулись все домой. — Турин кисло усмехнулся старому сыщику. — Уловил я вашу мысль, Иван Иванович, и хватку вашу чую — спросить желаете, не попадался ли мне там, в Америке, этот сумасшедший, который по люстрам палил?

Легкодимов хранил молчание, лишь смущённо кивнул.

— Я там не только стрелка, Робин Гуда вашего, я люстр там не видел. — Турин помрачнел, но потом вдруг расхохотался. — Подвели вы узду к бороде! Лихо у вас получилось… Есть чему поучиться! Есть!.. Нет, дорогой Иван Иванович, жили мы в той Америке хуже крыс. Лейба Давидович, может, и щи хлебал, по ресторанам шастал. Доходили слухи, что он и с банкирами встречался, и денег просил для революции, даже паспорт себе американский выхлопотал, но до нас ему особых делов не было. Были у него свои гвардейцы, телохранители, толковые волкодавы из боевиков ребята, не нам чета. Мы вкалывали на разгрузке вагонов, если судьба улыбалась… — Он помолчал, но снова оживился, криво усмехаясь. — Бухарина встречал, он и там косоворотки своей не снимал, но лысым уже был… Да, пролетело времечко…

— Жаль, — искренне посочувствовал Легкодимов. — Приметный был тот красавчик. Страсть по люстрам лупить у него с юности. Ещё младшим чином в кавалерии как-то отличился этой самой стрельбой по пьяни. Вот с тех пор и получил кличку Корнет. Корнет Копытов, так его и величали за глаза, хотя он и остепенился, и лихим налётчиком стал, как из армии попёрли, а всё Корнет Копытов да Корнет Копытов. А вот судили его по настоящей фамилии, только запамятовал я…

— Что фамилия? Её поменять в один миг. А встречаться?.. Нет, не пересекались наши дорожки. — Турин постучал костяшками пальцев по столу. — Лихой вояка, сразу бы в глаза бросился. И ведь, похоже, правы вы, Иван Иванович, его след в квартире профессора. Когда и где ещё такой сумасшедший отыщется?

— Давненько всё это было, Василий Евлампиевич, — как бы сомневаясь, покачал головой старый сыщик, — слух был, что схоронили его после пьяной драки.

— Полноте! К сожалению, нередки исключения, когда прошлое воскрешает своих мертвецов.

— Вы полагаете?

— Чтоб содрогнулось настоящее.

— Красиво и жутко сказано.

— Чую я, собирается гроза пострашней, — похлопал Турин Легкодимова по плечу. — Информацию вы мне выдали славную. Её и пустим в работу. Вечерком на общем совещании с Камытиным поговорим об этом. А сейчас мне спешить надо.

— Куда, если не секрет?

— Да какой уж тут секрет? К нему надо торопиться, о ком говорили здесь, к ответственному секретарю Василию Петровичу Странникову. Он уже, наверное, мечет гром и молнии.

— Спешить вам некуда, — остановил его за рукав Легкодимов, — секретарь губкома в отъезде уже длительное время. Укатив сначала в Саратов, оттуда прямиком он отправился в столицу, а возвратившись, умчался осматривать берега реки.

— По какой причине?

— Воду большую ждут.

 

VI

— В губком! — скомандовал всё же Турин поджидавшему его водителю, садясь в автомобиль.

— А отдохнуть с дороги? — Витёк с сочувствием глянул на начальника. — Ночь-то не спали, по вам видно.

— Плохо выгляжу?

— Ефим Петрович себе позволял, ежели с вокзала. — Витьку временами приходилось подменять Пал Палыча — основного водителя, и он знал повадки Опущенникова, возвращавшегося из командировок. Не преминул он укоризненно напомнить и другое, кивнув на костюм Турина: — В гражданке Ефим Петрович туда не показывался.

— Я смотрю, вы дюже соскучились по высокому начальству, — строго осадил его тот. — Чтоб больше не слышал! Заруби себе на носу!

Шофёр нагнул голову, закусил губу и, вцепившись в баранку, прибавил газу.

В коридоре, поспешая со второго этажа от машинисток с кипой бумаг в руках, встретил его Распятов. Увидев Турина да ещё в необычном наряде, остановился, деликатно изобразил весёлое изумление, пока тот подходил:

— Прямо не узнать, Василий Евлампиевич! Уж не сменили ли профессию?

— Маскируюсь, — оценил шутку Турин. — С преступным миром иначе нельзя.

— А кого же у нас ловить собрались? — хихикнул тот.

— С вами шутить опасно, Иосиф Наумович, — дружески коснулся его локтя Турин. — Забежал доложиться по случаю возвращения.

— Опоздали, опоздали, голубчик, — изменил тон Распятов. — Василий Петрович намедни прибыл из столицы и сегодня же отплыл вниз по Волге.

— Не иначе паводок попёр?

— Началось, началось половодье, — кивнул Распятов. — Подымитесь, голубчик, ко мне, я вручу вам необходимую информацию к исполнению. Василий Петрович возглавил штаб по борьбе с наводнением. Уже подписал несколько приказов.

— Совсем туго?

— В верховьях Волги началось, — увлекая за собой Турина, Распятов зашагал к себе. — В Пугачёве затоплена часть города. Жители спасаются на крышах домов, на верхних этажах зданий. В Костромской губернии наводнение принимает характер стихийного бедствия, в Ярославле подъём воды превысил одиннадцать метров, есть человеческие жертвы, в Рыбинске под водой фабрики. Сура грозит затопить железную дорогу.

— Как у нас?

— Готовимся.

— А с кем же он отплыл? — расписываясь за получение бумаг, поинтересовался Турин.

— Члены штаба разъехались в разные места, чтобы быстрее собрать информацию, а Василий Петрович взял с собой Аряшкина из райкомвода и Глазкина.

— Замгубпрокурора?

— А что вас удивляет? — вскинул брови Распятов. — Павел Тимофеевич с утра примчался с каким-то вопросом и тут же принял предложение о поездке.

«Значит, возвратились мы с ним одним поездом… — размышлял Турин, шагая к машине. — Ни дня не остался он в Саратове после похорон. Какого же чёрта так спешил к ответственному секретарю? Наверняка знал, когда тот выехал из столицы и про его планы был извещён… Выходит, сидят у Павла Тимофеевича свои человечки во многих местах, постукивают ему при особой надобности…»

— Озадачили вас, Василий Евлампиевич? — перебил ему мысли Витёк, уже запамятовавший обиды и наставления начальства, и кивнул на пакет с бумагами. — Камытина я каждое утро сюда катал. Новый день — новая бумага. Штампуют в милицию поручения!

— Бумаги важные, — пожурил его Турин. — Вода прёт большая! Оценишь, когда на заводскую трубу полезешь спасаться. Езжай потихоньку, я гляну пока, чем тут загрузил меня товарищ Распятов.

Он раскрыл пакет, устроился поудобнее и начал извлекать листы по одному. Текст на всех листах был короток, как вспышка молнии и бил по глазам:

ВСЕ НА БОРЬБУ С НАВОДНЕНИЕМ!

Этим призывом начинался каждый документ. Далее следовало содержание сообщений, предложений, указаний, приказов по существу. Турин старался выхватывать главное:

…Тройка, созданная Губсоветом, приступила к работе: заготавливаются мешки с песком, осматриваются берегоукрепительные сооружения, распределяется рабсила.

Прибыль воды ежедневно увеличивается пока на 6–8 сантиметров, но не нужно забывать, что при продолжительной моряне уровень Волги может резко повыситься, а тогда город будет поставлен под угрозу наводнения.

Горизонт воды в Н.-НОВГОРОДЕ выше ординара 1286 см, САМАРЕ — 1000 см, САРАТОВЕ — 728 см, верхний ледоход, СТАЛИНГРАДЕ — 455 см.

В АСТРАХАНИ на 5/V выше ноля 63 см, за сутки прибыло 2 см. Температура воздуха +14 град.

4 сего мая Губсовет создал Губернскую чрезвычайную тройку по борьбе с ожидающимся большим наводнением под председательством тов. Странникова и членов: зам. Председателя ГИК тов. Сергиенко и начальника ОГПУ тов. Трубкина.

Тройке поручено приступить к работе.

Приказ № 1

Городской Чрезвычайной комиссии уполномоченной по борьбе с наводнением

…4) Учреждениям и организациям: а) Буксирному Агентству, б) Товарно-пассажирскому Агентству, в) Каспару, г) Волго-Каспий-Лесу, д) Госрыбтресту, е) Центросоюзу, ж) Сольсиндикату, з) Астпищпрому, и) Акционерному Обществу «Транспорт», к) Совторгфлоту, л) Нефтесиндикату, м) Районным Отделениям Гормилиции, — немедленно организовать «Тройки» по принятию мер борьбы с наводнением, сообщив о составе их сведения в Горкомиссию (в 2-х экз.) к 11 сего мая, с указанием должности, фамилии, имени, отчества, адреса лиц состава «Троек».

Примечание : в состав «Троек» при Районных Отделениях Милиции обязательно входит также Инспектор Районной Жилищной Инспектуры…

— Эти детали вечером с Камытиным обмозгуем… — Турин захлопнул папку и тронул водителя за плечо: — Не проголодался?

— Никак нет, — бойко ответил тот. — На обед ещё не заработал.

— Это точно, — согласился Турин, — однако подбрось-ка меня к «Счастливой подкове», только за квартал останови, прогуляюсь я. А ты бумаги свези в контору. Заправь машину на полную и подкрепись. Жди меня возле отдела, сам туда доберусь.

Витёк привык к неожиданным решениям начальства, поэтому, ничему не удивляясь, развернул автомобиль.

— В гараж наш случаем не заглядывал? — вспомнил вдруг Турин.

— Как же! Сунцов с утра был там, а Ковригин на моторной лодке секретаря губкома по Волге повёз. Берега осматривать.

— Значит, Егор с ними. Это неплохо, — потёр руки Турин и даже повеселел. — Гони, Витёк, в «Подкову», бунтует мой аппетит.

 

VII

Ресторан пустовал.

В полумраке большого зала за дальним столиком, куда прежде всего бросил острый взгляд Турин, любезничала уединившаяся парочка, худосочная блондинка, смущаясь, нервничала в уголке, помешивая остывающий кофе и листая книжицу, в неё не заглядывая, да шумела разгулявшаяся компания вольно одетых молодых людей, выкрикивая здравицы в стишках, балагуря и не отпуская от себя забегавшегося официанта.

Понаблюдав с минуту и поморщившись, Турин решительно направился в самое чрево заведения — неприметный кабинет для особых персон. Служивый тут же забыл про всех, бросился за ним, любезно окликая:

— Василий Евлампиевич, какими судьбами? Вас, право, не узнать. Откушать-с? Отдохнуть-с?

— С дороги я, любезный, — буркнул тот, шагнул в услужливо распахнутую перед ним дверь укромного помещения и скинул пиджак на руки официанту. — Язык-то прикусил бы. Чего разорался? Я ж не те пустозвоны.

— Извиняюсь, Василий Евлампиевич, маху дал, — стушевался тот, пригнул ниже голову. — Пииты несчастные именины дружка отметить собрались. Выпьют на грош, шума на червонец.

— Для них же «Богему» держит Лев Наумович, — покривился, всё ещё не в духе, Турин. — Ишь, рифмоплёты! Не марафета хватили?

— Что вы! Балбесы! — махнул рукой официант. — А в «Богеме» сейчас занято.

— Мне бы перекусить да с другом дорогим повидаться. Организуешь?

— Отчего же. Располагайтесь. Я мигом. Мясцо? Рыбку-с?

— Это само собой. Только отыщи мне сначала Дилижанса.

— Корнея Аркадьевича? — переменился тот в лице.

— Кость проглотил? Аль болен он? В отъезде?..

— Ни то ни другое…

— Так пошли за ним, ежели не здесь. Подожду. Отдохну у вас на диванчике, — и Турин жёстко прихлопнул по коже дивана, тот жалобно скрипнул в ответ. — Но учти, тороплюсь. Полчаса хватит?

— Постараемся.

— Вот и поспешай. Только деликатно всё сделать. Никому знать не следует, кто его побеспокоил, — Турин отвернулся, расстегнул рубаху до пояса, по-хозяйски отодвинул ширму и принялся ополаскивать под умывальником усталое лицо, шею, грудь, фыркая и не жалея брызг.

Освежившись и, словно помолодев, он глянул на себя в зеркало, разворошил чуб, скатывающийся на правую бровь, игриво подмигнул себе и тщательно вытерся полотенцем, поданным с поклоном уже примчавшимся назад официантом. Передёрнув плечами, с шумом плюхнулся на диван, в полном удовольствии закинув и ноги в сапогах.

— Всё исполнено, Василий Евлампиевич, — крадучись, приблизился к нему служивый. — Чего кушать изволите-с?

— Попотчуй, Николаш, теперь чем-нибудь на свой вкус. С рыбки начни.

— Графинчик с селёдочкой?

— Это потом, — лениво отмахнулся Турин. — Я полежу, а ты покуда чайку неси покрепче да с лимончиком. Не забыл, я горячий люблю?

— Ну как же! — лихо крутанулся тот волчком.

— А кем «Богема» занята? — когда был принесён чай, как бы между прочим спросил Турин, приподнимаясь на локте и отхлебнув из чашки, не вставая. — Кто там гуляет?..

— Так гостья ж у нас, Василий Евлампиевич, — наклонившись к его уху, доверительно шепнул официант. — Артистка известная. Маргарита Седова-Новоградская. При ней и сам Григорий Иванович Задов. Они и Корнея Аркадьевича туда-с потребовали. Поэтому для прочих посетителей закрыта «Богема» вторые сутки-с.

— Артистка? Вот те на! — Турин едва не облился чаем и сел на диван. — Откуда невидаль? Седова-Новоградская, говоришь? Не слыхал.

— Этого и нам не знать. Только и расселились там. Поёт она чудно.

— Одна?

— С двумя девицами. Пританцовывают ей. Красивы, чертяки!

— Что ж, в гостиницах мест не нашлось, в ресторане её селить?

Служивый виновато пожал плечами:

— Публика-с в тех заведениях не внушает доверия. И потом по протекции Григория Ивановича. Ему или звонили заранее, или знаком он с артисткой был лично, я не осведомлён. А в «Богеме» всегда есть несколько свободных комнат наверху…

— Задов и сюда её привозил?

— Нет. Корней Аркадьевич дал указания в первый же день Льву Наумовичу. Грозил, чтоб было всё по высшему классу, а мне слышать довелось. Она уж и пела. Григорий Иванович, говорят, на коленях её умолял гитару в руки взять-с.

— Значит, в «Богеме» остановилась?.. — задумался Турин, и лёгкая тень пробежала по его лицу. — Одна…

— Все там-с.

— Все, это кто же?

— Лев Наумович по приказу Корнея Аркадьевича всю обслугу отсюда туда переправил и первого повара. Я здесь с Мурзой остался, ну и девка в помощь.

— Значит, важная, говоришь, персона… Поёт?

Служивый пожал плечами и руки развёл.

— А сам Корней Аркадьевич небось с Задовым в карты режутся под её романсы или у них третий партнёр имеется? С собой-то знаменитость привезла кавалера?

— Про то не скажу… Кажись, при актрисе, кроме тех девиц, никого не наблюдалось… Виноват, не знаю.

— Хорошо, хорошо, — хмыкнул Турин, совсем поднимаясь и ставя чашку на стол. — Неси-ка, любезный, холодное. Пробил меня аппетит!

И он с предчувствием удовольствия потёр руки.

Турин дожёвывал кусок варёной севрюжатины, запивая белым вином, когда громко постучавшись, на порог ступил Рогожинский. Сзади его осторожно поддерживал официант.

— Явились не запылились, — не отрываясь от блюда, поднял глаза на Дилижанса Турин. — Ночи не хватает, днём гуляем. Это что ж такое с вами происходит, Корней Аркадьевич? — И он махнул рукой официанту, чтоб убирался. — Не узнаю, не узнаю, дорогой.

В расстёгнутой помятой тройке, на светлой ткани которой рдели свежие следы неряшливого застолья, с выпирающим животом и поблёскивающей испариной лысиной Рогожинский впечатлял. Изрядно пьян, он старался молодецки держаться на ногах, опираясь на трость и помогая себе второй рукой, в которой зажимал то, что когда-то называлось шляпой.

— Ухайдакал вас Григорий Иванович и, конечно, обчистил в карты, а? Угадал?

— Что карты? Шут с ними… Василий Евлампиевич, голубчик! — с чувством забормотал тот. — Прощения просим! Врасплох вы нас!..

— Ну-ну. Что уж там, — поднялся Турин навстречу и вовремя, так как, выкатив мутные глазки на лоб, толстяк бросился обниматься от большого удовольствия, так распиравшего его:

— Как есть не ждали! Но видели б вы!.. Слышали б вы!.. Каков голосок! Какая Мельпомена нас посетила!

Споткнувшись, он бы упал, но вовремя подхваченный Туриным был благополучно размещён на диване.

— Вам судить, милейший, — сохраняя терпение, улыбался Турин. — Вы, так сказать, с малолетства музыкой баловались.

— В мире ничего подобного не слышал! — ахал тот, не успокаиваясь.

— Цыганка небось? — подзадорил Турин и отошёл, внимательно ловя каждое слово беспечного гуляки. — Откуда залететь к нам знаменитости?

— Цыганка?!.. Господь с вами, Василий Евлампиевич! Красавица, каких свет не видывал! Хотя, конечно, есть изъяны. Но как без них? Была б она так мудра, если б не возраст?..

— Ну вот и старуха к тому же! — нарочито грубо оборвал его Турин и совсем расхохотался.

— Ах, если и тридцать лет для вас старость!..

— Где тридцать, там и все сорок, женщины — мастерицы творить чудеса с лицом, да и со всем остальным. А глубже не удалось заглянуть? Что за красавица, раз кавалером не обзавелась?

Вопрос и вся неприятная тирада, казалось бы, застала Рогожинского врасплох, во всяком случае, замешательство изобразилось на его розовом полном лице, словно зеркало отражавшем всё, что творилось сейчас там, в его глубоких внутренностях, прячущих душу. Он как-то протрезвел вроде, руку сунул вполне осмысленно в карман, платок извлёк и начал старательно обтирать лысину в неожиданно постигшем его глубоком раздумье и затянувшейся паузе. Турин не спускал с него глаз. Однако не из тех был Корней Аркадьевич, чтобы долго пребывать загнанным в угол, он достаточно здраво поднял глаза на своего влиятельного допытчика, как-то игриво погрозил ему пальцем, но не произнёс ни слова. Меня, мол, так просто не возьмёшь.

— Что? — не отставал тот. — Что вы хотите сказать в оправдание?

— Большой вы шутник, Василий Евлампиевич, но уж совсем за дураков нас считать не следует.

— Не понимаю вас.

— Так и не понимаете?

— Да уж поясните, пожалуйста, вашу загадку.

— Нашу загадку? Это ваши загадки пришлось нам разгадывать с Григорием Ивановичем Задовым. Не кто иной, как Губин из вашей конторы собственной персоной привёз актрису в театр. Представил и в дальнейшем сопровождал. Неужели прошляпили бы мы такую жар-птицу?! Уж кому-нибудь из нас двоих, но она отдала бы ручку и сердце, пока гостила…

— Ничего не понимаю, — смутился, в свою очередь, Турин.

— Да что уж тут понимать! — с издёвкой покривился Рогожинский. — Не без вашего же или Петра Петровича Камытина ведома приставлен к нашей чаровнице этот держиморда Губин? Я, конечно, извиняюсь, хотя он и был всё время в гражданском костюме, но разило от него казёнными манерами за версту! Взять вот вас, Василий Евлампиевич… в мешковину, простите меня, наряди вас, но породу-то благородную никуда не деть. А Губин, извините, дубина стоеросовая, только и занимался, что компанию портил, никому к ней и пальцем не дал прикоснуться!..

— Что?! Губин был приставлен к певичке? Зачем?

— Это уж вам знать…

Рогожинский обиженно замолчал, но ненадолго его хватило.

— Ни нашим ни вашим. — Как ни был он пьян, а заметил растерянность Турина и посочувствовал: — Да полноте вам… Мы не в претензии. Надо — значит надо. Что поделать, пошаливают воришки. Без нашего ведома творят. А такую красу обидеть наглецов немало могло найтись, вздумай она вечерком прогуляться по набережной… Давайте-ка лучше выпьем с вами за её скорый отъезд.

— Как отъезд?

— Уезжает она сегодня вечером. А по скромности своей, вернее, по-моему разумению, из-за глубокой обиды на этого Губина, следившего за каждым её шагом наглей самого бесстыжего фискала, провожать себя всем отказала.

— Вот даже как! — не скрыл удивления Турин.

— Да уж! И согласитесь, есть причины для обиды у такой кроткой женщины! За кого её здесь приняли?.. Скандал да и только!

Турин промолчал, бровью не повёл, но Рогожинский сам смилостивился через минуту, губки надутые прибрал, слегка улыбнулся и доверительно подмигнул:

— Пообещала перед самым отъездом в театр к Задову заглянуть. Тайком от этого Губина. Одна. Девки её со всем скарбом на вокзал, а она к Грише. Упросил тот её спеть на прощанье.

— Вот как! — оживился Турин. — Значит, увижу и я её, если заглянуть позволите?

— Увидите, голубчик, увидите. Только, чур, я ничего вам не говорил, — совсем подобрел Рогожинский. — Мне бы вот самому успеть выспаться. Времени-то мало остаётся.

— Располагайтесь, — успокоил его Турин, — вам сам Бог велел за ваши мытарства.

— А вы уже засобирались?

— Так и мне привести себя в порядок не помешает. Может, удастся поправить настроение дамочке, раз такой урон причинён этим Губиным.

— У вас получится, Василий Евлампиевич, — потянулся к нему Рогожинский заключить в дружеские объятия, но поздно, Турин уже закрывал за собой дверь укромного кабинета.

 

VIII

Камытин был родом из-под Рязани или из-под Костромы, и веснушчатая широкая его физиономия к весне расцветала, усеянная майскими приметами, как поляна цветочками. Когда же он волновался или сердился, как теперь, проводя порученное Туриным вечернее совещание и гоняя подчинённых сыщиков в хвост и в гриву, лицо его совсем краснело и походило на шляпку мухомора, как и весь он сам — напыжившийся, покрикивающий на агентов, смиренно притулившихся на стульях вдоль стен кабинета, понурив головы.

Хорошего-то на таких совещаниях не услыхать. Два убийства не раскрыты, которую ночь спать никому не дают, а просвета никакого. Разносы да тычки глотать и не отплёвываться…

Турин тут же, на подоконнике примостился, покуривает за спиной у зама, за стол рядом садиться не стал, как гость. Разбирай, мол, что наработал без меня, я посижу, послушаю. Курит одну за другой, дым в форточку колечками гоняет, ни слова не вставил за полтора часа, только хмурился, желваки порой по скулам гонял да глаза сузил — узкие щёлки.

— Вроде всё?.. — сам себе скомандовал наконец Камытин, губы надул и воздух выпустил с шумом, отдуваясь, будто от чашки горячего чая, повернулся к начальнику. — Ничего не забыл?

Не услышав от Турина ни звука, принялся оглядывать всех придирчиво, задерживая взгляд на каждом, вспоминая недосказанные огрехи.

— Маврик! — окликнул он вскочившего с места самого молодого и нетерпеливого. — Сколько у тебя домашних врачевателей осталось, не охваченных опросами? С больницами закончил?

— Закончил. А докторов на дому, если так и мытариться одному, ещё на два-три дня хватит.

— Общественных активистов привлекаешь?

— Толку от них, как от козла молока.

— Слышали, Василий Евлампиевич? Как вот их учить?

Турин спрыгнул с подоконника, похлопотал по плечу зама — то ли ободрял, то ли пыль выколачивал:

— Как нас учили, Пётр Петрович. Спрашивать строже. — И подымавшимся сотрудникам напомнил: — Сунцов, Ширинкин, задержитесь! Понадобитесь мне.

— Покурим пока в коридорчике, Василий Евлампиевич? — подскочил тут же шустрый Ширинкин.

— Курите. Я скоро. А где твой кореш, Потеев Матвей?

— Не видел ещё, — пожал тот плечами, стараясь прошмыгнуть в коридор первым. — С особым заданием, может?

— Василий Евлампиевич, — не отпускал тем временем от себя Маврика Камытин, — полюбуйтесь на него, а ведь начинал сам с активиста!

— Да привлекал я их, Пётр Петрович, — морщился агент. — И потом, служебные корочки когда им Нетребко выдаст? Обещал два месяца назад, а всё тянет. Один у него брёх: раздадите кому попало, а те разбегутся. Это разве подход? Степану Тарасовичу, видать, специальный указ нужен.

— Сдались тебе эти корочки! Ты активистов к делу приучай.

— А без корочек свидетели с ними разговаривать не станут. Не те времена. Дверь в дом не откроют.

— Замечания верные, — вмешался в перебранку Турин. — Нетребко я тряхну. Начальством себя быстро возомнил. Переброшу на оперативную работу, тогда умнее станет. А ты, Павел Семёнович, ответь-ка мне вот на какой вопрос…

Младший агент Маврик вытянулся, заметно побледнев, напрягся.

— Слышал я, ты докладывал о жалобе доктора, которого убийцы к покойнику приволокли?..

— Доктор Амаров, — кивнул агент и на зама виновато покосился, — специализируется на кожных, венерических заболеваниях и…

— Погоди! Всех заслуг не перечисляй, — перебил Турин и перевёл взгляд на Камытина. — Этот вызов с убийством профессора Брауха совпадает. В четыре часа ночи его разбулгачили?

— Так точно. Возмущался, что не вызов то был, а сплошное безобразие, морду ему начистили.

— Ну-ну. Ты подбирай выражения-то… У доктора, хоть и по сифилису, лицо. Морда у лошади да у тех, кто с ним так обошёлся, — Турин не сводил глаз с агента. — Выходит, упирался доктор?

— А как же не упираться? — вскинулся Маврик, сверкнул глазам. — Подняли доктора с постели, поволокли. А пациент ещё до их прихода дух испустил. В больницу надо было везти.

— А в больницу не повезли… Не заподозрил ничего?

— Ну как же! Я бросился проверять квартиру, а там ни мертвяка, ни жильца. У соседей допытывался, но без толку. Старуха полоумная твердит, мол, жилец выехал в деревню, эта деревня аж под Никольском. Я с ней и так и сяк, но она всё своё — уехал жилец, никого не видела.

— Про деревню ей специально подпустили, чтоб нас на ложный след навести, а вот пошукать тех, кто врача тащил, надо.

— Их было двое — жилец да верзила, который доктора по лицу смазал.

— Опознает доктор ночных гостей?

— На всю жизнь запомнил, у него таких пациентов не бывало.

— Значит, словесными портретами обеспечит?

— В полном разе.

— Пётр Петрович? — вскинул брови Турин на зама за объяснениями.

— А что Пётр Петрович! — вспылил тот. — Что у меня десять рук? Что я мог сделать, Василий Евлампиевич? Связи с этой деревней, да и с Никольском, никакой! Люди раз в месяц приезжают. А этого туда гнать, — он ткнул пальцем в младшего агента, — себе дороже. Кто здесь работать будет? Раздал я задания всем нашим, только пустое это занятие, рванули те людишки сломя голову вместе с мертвяком, труп уже где-нибудь прикопали.

— Халатный, прямо скажу, подход! Это самая реальная зацепка была, — повысил голос Турин. — Умерший, возможно, из тех, кто отравился ядом подле сейфа профессора Брауха. Тот, кто за врачом бегал, очевидно, последний из уцелевших…

— А разве я не понял, Василий Евлампиевич?! — вскочил на ноги Камытин. — Но меня то в губисполком, то в губком с этим чёртовым наводнением! А на шее два убийства, словно камни!.. Вы вот возвратились, свет увидел…

— Ради того стоило всех на уши поднять, — свёл брови Турин, вбил один кулак в другой с треском. — Ладно! Разбирайтесь тут без меня. Розыск организовать немедленно! Задействовать всех до единого. Маврик отправляется в деревню, жильца и бандита, доктора колотившего, отлавливать. Местные власти помогут, если что… — он уже готов был развернуться, но задержался, Камытина за пуговицу мундира прихватил, да не рассчитал, пуговица так в пальцах его и осталась, вырванная с мясом.

— А-а, чёрт! — выругался Турин. — Где Потеев? Никто сказать толком не может. Участковый надзиратель по вокзалу, он сейчас мне пуще всех понадобится. И штабных на розыск подымай. Всех! Нетребко, Губина, Геллера — всю их команду, нечего им прохлаждаться!

И сунул оторванную пуговицу заму под нос.

— Потеев слёг… заболел, — смутился зам, давно не наблюдавший начальника в таком гневе. — Звонил мне. Температура… А этих… Губина, Нетребко и остальных подыму… Куда они денутся.

— Вот и подымай! Времени в обрез! — оборвал Турин, распахивая дверь кабинета, шагнул в коридор. — Сунцов! Ширинкин! Кончай перекур!

 

IX

За долгие годы в сыске выстрадал Турин не одну истину. Из всех особо выделял главные: не подвёл бы наган в нужную секунду, прикрывал бы спину в схватке верный друг да чтобы секрет задуманного, окромя тебя, никто знать не мог.

В этот раз ему хватило бы одного Ковригина, но увёз того Странников, хорош был бы Аркаша Ляпин, но задействован уже Камытиным в другой операции, а отменять приказы подчинённых Турин не любил; он обошёлся бы и участковым надзирателем Потеевым, но огорошил тот внезапной болезнью, поэтому подумал, подумал начальник губрозыска и остановил свой выбор на Сунцове.

— В помощь тебе дать некого, — хмурился Турин, завершая разъяснять задачу младшему агенту. — Заняты все люди, но, думаю, и один справишься. Тем более, цель твоя — видеть всё и оставаться незамеченным, а одному, согласись, в таких делах даже легче.

Китаец молчал по обыкновению, лишь посматривал внимательно узкими глазками из-под маленьких бровей.

— От ресторана «Богема», — продолжал Турин, — проследишь весь путь отъезжающих до вокзала, само собой, особо — погрузку. Ну и там дождёшься меня. Певичка эта, как бишь её? — он поднял глаза на Ширинкина.

— Маргарита Седова… — крякнул тот, выкатил глаза в потолок, вспоминая: — Новоградская!

— Новоградская, — подхватил Турин, — любят они фамилии позаковыристей подбирать. Так вот, певичка должна съехать первой. Налегке. За неё не тревожься. Ей в театр к Задову надо успеть, затеяли там наши меценаты небольшие проводы. Её я беру на себя. А уж от театра до поезда, если кто к ней и пристанет, мы вот с товарищем Ширинкиным сопроводим. Корней Иванович, как увидел её один раз, так впечатлился на всю жизнь. Так, Корней Иванович? Опознать-то сможешь?

— Должен. Парочка та была очень приметная, — бодро начал участковый надзиратель, но чуть смутился: — Времени, правда, прошло…

— Что время? Недели нет!

— Лысый кавалер её очень приметен был, — забубнил Ширинкин. — Его век не забыть, в плечах, в голове, словно бык, и кулачища бойца циркового, а дамочка шляпой лицо всё прикрывала, но голосок не спутать, соловьём так и щебетала. Характерный говорок, волжский. Опознаю, Василий Евлампиевич.

— Ну вот. К тому же она в театре петь собралась. — Турин слегка погрозил участковому пальчиком: — Тебе, как говорится, и карты в руки.

— Будем стараться, — сдвинул брови тот.

— Ну что? Вроде всё обговорили? — Оглядел обоих начальник губрозыска. — Для порядка напоминаю, оружие применять только в крайнем случае. Предупреждать, прежде чем стрельбу открывать. Сунцов! Ты что-то всё молчишь? Пушку-то когда чистил последний раз? Мне Ковригин рассказывал про твою напасть…

Китаец едва заметно усмехнулся, головы не подняв.

— К чему ему наган, товарищ начальник? — Ширинкин хлопнул по своей кобуре у пояса. — У него ноги быстрее пули летают. А вы что же, про оружие серьёзно? Или как? Эта дамочка, выходит, и пальнуть могёт?

— Это я для порядка, Корней Иванович, — в тон ему ответил Турин. — Забыл про ружьё, что со стенки стреляет? Дамочку увидеть надо, сказать про неё ничего не могу, а вот если лысый тот академик объявится, вполне возможно, что пушка и понадобится. — Он подмигнул притихшему участковому и добавил, посерьёзнев: — Если это тот самый стрелок, что по люстрам палил у профессора Брауха, с ним туговато придётся, слышал я, тот без промаха бьёт даже в кромешной темноте.

Ширинкин заметно ссутулился от этих слов, Сунцов глаза сузил.

— Но академику тому высиживать здесь не резон, — ободряюще начал Турин, — его больше никто и не видел. Так что мог он ноги салом смазать давным-давно, однако другая закавыка имеется. На совещании только что слышали оба, надеюсь, намотали на ус о неизвестном гражданине, который к умирающему ночью врача приволок. Человек этот опасный, готовыми надо быть ко всему… А в общем-то, как обычно.

И он скомандовал на выход. Время поджимало.

 

Х

Южный вечер стремительно упрятал улицы во мрак, помог ему дождь, неприятно моросящий с обложного неба, поэтому, обманув надежды Турина, встреча у театра не затянулась. Замерла подкатившая пролётка у тусклых фонарей подъезда, распахнулась дверь и выскочивший Задов увлёк ступившую к нему гостью, прикрывая зонтом от ненастья. Лишь долговязый Самсоныч, не успевший за ними, съёжился у захлопнувшейся перед самым его носом дверью, сплюнул от досады, постоял, перекинулся несколькими фразами с извозчиком, проклиная непогоду, и тоже унёс своё непослушное жирафообразное туловище с дождя.

— Отсюда разве углядеть? — жаловался и расстраивался Ширинкин, вскидывая глаза на Турина: спрятаться за углом под балконом дома напротив в тридцати-сорока метрах от подъезда была его идея.

— Не горячись, Корней Иванович, — поучал Турин, сам изрядно вымокнувший, покуривая и пряча огонёк папироски в рукав плаща. — Наше дело — ждать. Пока все соберутся.

— Прикатила. Чего ж зазря мокнуть? — не унимался участковый.

— Пять — семь минут не повредят. Я не уверен, что Дилижанс с Марьяном прибыли, а их присутствие обязательно. Дилижанс меня сюда пригласил, как без него? А Лев Наумович Марьян — его хвостик.

— Вам да ещё приглашение ждать! — возмущался участковый.

— Ну, знаешь… Меня сюда вроде как генерала на свадьбу, — отшутился Турин добродушно.

— Что же по углам жаться? — напирал продрогший Ширинкин. — За столом-то уж точно веселей, да и дела свои быстро сварганим.

— Помолчи, Корней Иванович, — оборвал его тихо, но уже построже, Турин. — Не видели мы с тобой ни Дилижанса, ни Марьяна, а им ведь стол накрывать для певички. Им и ручки целовать артистке да комплименты сыпать, материальную да финансовую часть обеспечивают тузы.

— Там они оба, — не терпелось участковому. — Тем более раньше всех обязаны прибежать.

— Сомневаюсь я. Уж больно плохо выглядел Корней Аркадьевич, когда меня приглашал. Людей своих с пристани они с Марьяном пришлют, конечно, заранее, а вот не заспал бы он сам.

— Такое мероприятие не проспит!

— Ну хорошо, хорошо. Если и собрались, там сейчас прелюдии да овации наблюдаются. Нам с тобой эту часть можно пропустить. Видишь, певичка извозчику приказала ждать, значит, долго задерживаться не собирается, а, следовательно, сядут они за стол, заздравный тост, и вручит ей в руки Григорий Иванович гитару. Вот тогда наше с тобой времечко и настанет.

— Продрог я, как собака! — явно завидуя тем, кто сейчас за праздничным столом, откровенно посетовал Ширинкин и выругался без злобы: — Водочку небось попивают, сволочи, а тут мёрзни.

— Подадут и нам рюмочку, — хлопнул его по плечу Турин и сжалился: — Ну ладно. Шагай вперёд да не торопись. Пошло наше время.

Приподняв воротники, они, обходя лужи, перешли дорогу, приблизились к подъезду и услышали едва различимые звуки музыки и шум голосов. Турин дёрнул шнурок у двери, отозвался весёлый колокольчик. Ждать не пришлось. Самсоныч, не успев далеко отлучиться или поджидая поблизости, высунулся в дверь с кислой физиономией, но тут же преобразился любезной улыбкой, узрев перед собой начальника губрозыска:

— Василий Евлампиевич! Проходите! — он распахнул дверь. — Дожидаться вас приказано Корнеем Аркадьевичем, я уж выглядывал, выглядывал, промок насквозь, начал сомневаться…

— Врёт старый хрыч и не краснеет, — буркнул участковый, протискиваясь внутрь за спиной Турина, пока тот, остановившись, выслушивал любезности швейцара.

— Пожалуйте-с ваши одежды, — принял их плащи старик, — я им местечко подыщу-с специальное, чтоб они просохли-с.

— Спасибо, Самсоныч! — скинув плащ, потёр руки Турин, поджидая раздевающегося Ширинкина. — Ты нас не провожай. В кабинете у Григория Ивановича гости собрались?

— У него-с. Там уютнее и теплей. А в залах теперь замёрзнешь. Их же трое с дамочками да Маргарита Львовна.

— Вот бабники чёртовы! — бубнил участковый. — Седина в башку, а не успокоятся.

— Я туда дорогу найду. Ты свет-то не включай, — Турин остановил всё же двинувшегося было за ними швейцара. — Мы осторожненько, лбы не разобьём, не опасайся.

— Да что же не включать-то? — удивился тот. — Вы гости дорогие!

— Это тебе мы дорогие, а им бы нас век не видать, — бурчал своё Ширинкин, но уже не так злобно, видно, согреваясь и озираясь в потёмках.

— Давай за мной да смотри, не наткнись на чего, — скомандовал Турин, — они свет притушили здесь, чтоб внимания не привлекать, это в стиле Григория Ивановича. Тот ещё ловелас! Ты по огонькам ориентируйся, они как раз к нужному месту и приведут.

В театре действительно царил полумрак, если не считать светящегося рожка над входной дверью да лампы у гардероба, лишь подсветка из мелких лампочек на стенах как ориентир определяла направление, по которому следовало двигаться к отдалённому кабинету, из полуоткрытой двери которого доносились голоса и музыка.

Когда они подобрались ближе, смолкли бурные хлопки, зазвучали струны гитары и нежный женский голос заставил их замереть:

— Она, Василий Евлампиевич! Ей-богу, она! — ещё не видя певицу, задёргал за рукав Турина Ширинкин.

Он весь изогнулся, стараясь заглянуть в дверь, но Турин мешал ему, почему-то не входя, а застыв столбом у самого порога.

— Василий Евлампиевич! — попробовал потеснить его участковый. — Позвольте я гляну.

Он поднял глаза на Турина и смолк — тот опёрся об стену, опасаясь упасть, взгляд устремлён вперёд в одну точку, а в лице ни кровинки.

Голос певицы набирал силу:

Отзвучал голос, гитара смолкла и смолкли крики «Браво!», среди которых особенно выделялся бас Задова, а Турин всё так же стоял, не двигаясь.

— Всё сходится, Василий Евлампиевич, — подтолкнул его нерешительно участковый надзиратель. — Певичка та самая, с академиком она кренделя выписывала у «Богемы».

— Маргарита Львовна, значит, — очнулся наконец от замешательства Турин.

— Ну да, Седова-Новоградская.

— Так-так… А действительно, что же ждать? Будем знакомиться. — Турин обернулся Ширинкину: — Пушка далеко?

— Зачем вам? — выкатил тот глаза.

— Встань на дверях у входа и задерживай каждого, кто вдруг еще объявится. Самсоныч пусть комнату для них отведёт, если много будет. Лысый катала заявится, сам понимаешь, клади его сразу на пол вниз лицом, а начнёт ерепениться, — пали, но не до смерти.

— Понял, — Ширинкин, казалось, только этого и ждал, вмиг выхватил наган, разворачиваясь, настороженно попятился назад, а Турин шагнул к гуляющим.

— Добрый вечер, господа-товарищи. Приношу извинения за опоздание, — встал он в дверях, не сводя глаз с лица миловидной женщины, сжимавшей ещё в руках гитару.

Рогожинский с Марьяном повскакали со стульев, бросив дам, потянулись к бутылкам шампанского, Задов недовольно оторвал восхищённый взор от гостьи, перевёл его на вошедшего, взмахом руки поприветствовал без особой радости и, не найдя за столом свободного места, небрежно кивнул на диван:

— Не обидишься, Василий Евлампиевич? Сегодня ты что-то в форме? Тоже провожать собрался?

— С вашего разрешения, — Турин щёлкнул каблуками, сделал шаг к певице, наклонился: — Позвольте ручку поцеловать?

Женщина ахнула, закрыла лицо руками, гитара выпала, но успевший подхватить её Задов встал между Туриным и певицей в глубоком недоумении, переводя глаза с одного на другую, как будто о чём-то догадываясь.

— Так вы знакомы?

— Так точно, — лицо Турина заострилось, плотно сжатые губы передавали его сильное волнение.

— Василий! — вдруг кинулась ему на грудь певица. — О, Боже! Сколько лет! Ты жив?

— Браво, друзья! — подскочил Рогожинский. — Вот так встреча! Пьём за встречу! Шампанского!

Турин, не пытаясь высвободиться от женщины, даже наоборот, крепко прижимая её за талию, принял бокал, благодарственно закивал во все стороны, чокаясь с тянувшимися к нему Рогожинским и Марьяном. Женщина, словно в обмороке, висла на его руке, пока он не осушил свой бокал до дна. Её лицо покрылось необычной белизной.

— Да тут, видать, целая история! — всплеснул руками Задов. — Шекспир пред моими очами! Вот те на! Надеюсь, мы сейчас услышим интересные подробности…

Неожиданной сценой он был взволнован не меньше остальных, однако, искушённый во всяческих тёмных делишках опытный интриган сохранил подозрительность, любопытство и недоверие так и сквозили в его движениях и словах. Быстро освободил он свой стул и уступил его Турину, чтобы тот вместе с певицей оказались с ним рядом, но Турин решительно увлёк её от стола, перенёс на диван, усадив с собой, так и не разжимал объятий, словно опасаясь упустить.

— Прошу ещё раз прощения, — суховато извинился Турин, особо не церемонясь. — С Маргаритой Львовной нас связывают давние отношения. Назвать их дружескими — не сказать ничего, мы будто брат и сестра. Судьбе было угодно разлучить нас на долгие годы. И вот эта встреча… Она до сих пор без чувств, бедняжка.

— Однако, поезд, — вдруг подала тихий голос певица и открыла глаза. — Ты проводишь меня, дорогой?

— Конечно, — он тут же поднялся, щёлкнул каблуками публике и обвёл присутствующих взглядом, не терпящим возражений. — Надеюсь, друзья, вы доверите мне Маргариту Львовну и простите её похищение. Нам очень хочется о многом поговорить наедине, а времени почти не остаётся. От всей души желаю вам прекрасно провести вечер! И подымите за нас не один бокал! Радости вам, друзья!

Все выпили, взбудораженные бросились было из-за стола провожать, но Турин поднял вверх указательный палец, укоризненно погрозил им, улыбнувшись, и, взмахнув рукой на прощание, покинул кабинет, увлекая за собой женщину.

— Каков гренадер! — рухнул на стул Задов, весь в горьких чувствах отставил нетронутый бокал. — Кто-нибудь что-то понял?

— Ну что же здесь неясного? — Рогожинский с бутылкой шампанского в руке высматривал пустые бокалы, чтобы снова наполнить их пенящимся напитком. — Старая любовь пуще крепкого вина… Вы видели их лица! Они опалены страстью! Ах, как я их понимаю!

Он залпом осушил свой бокал, раскинул руки и рухнул на освободившийся диван:

— Не испытать!.. Не испытать уж никогда былого!.. Вот в чём наше несчастье…

— Турин и любовь? Сочетание это забавное, — съязвил Задов. — Нет. И не рвите мне душу. Игра! Я чую подтекст, друзья мои. Здесь определённо что-то кроется. А главное для меня — опять промашка! Из-под самого носа увели такую бабу!

— Григорий Иванович! — укорил раздосадованного артиста смутившийся Марьян и покачал головой.

— Да бросьте вы, Лев Наумович! — махнул рукой Задов. — Я её сюда пригласил — и нате вам… Подоспел этот гвардеец! Кстати, он уже не первый раз перебегает мне дорогу.

— Василий Евлампиевич? — придвинулись разом Рогожинский и Марьян. — Не может быть! Он настоящий джентльмен!

— Вам ли мне не верить?.. — в горьком помрачнении души Задов потянулся за бутылкой и запел:

* * *

— Ты раздавишь меня, — простонала певица, лишь они оказались за дверью. — Мне больно. Не бойся, не убегу…

— Серафимы — существа крылатые, — разжал объятия Турин. — Ты порхаешь уже лет семь или восемь с одного цветка на другой. Никак не насытишься?

— Не греши, Василёк. Всё завидуешь, что тебе не досталась. Так зря. Со смертью атамана Жорика сердце моё забыло про любовь и умерло. Ни Штырю не досталось ни крошки, ни тебе, а уж остальным… комиссару тому вшивому да прочим оглоедам слюнявым ручки только позволяла целовать, но и то в перчатках. Слыхал стишки?

— Откуда? Ты ж у нас актриса? — горько усмехнулся он.

Она приблизила своё лицо к нему, прямо-таки вцепилась в его глаза полусумасшедшим взглядом и зашептала пронзительно и пугая:

— Жорик тебя королевой воров величал. Помню. А Красавчик? Как же ты при живом Жорике с ним закрутила?

— В том-то и дело, что при живом, — отвела она зелёные глаза. — Не понять вам, мужикам. Никогда. И не вороши старое, Василий Евлампиевич, — горька была её улыбка, глаза померкли. — Королева воров, говоришь? Когда это было? Небось арестовывать меня прибежал? Успел. Скор ты на ноги, Василий-божок. Рассчитывал Копытов, рассчитывал, чтобы с тобой дорожка его здесь не сошлась, а просчитался…

— Что же ты с этим уродом спуталась?

— А было куда бежать? Да и с кем?! — дерзко и без надежды вскинула она красивое своё лицо. — Теперь всё равно, кто подхватит и позовёт. Лишь бы не в тюрьму! Её боюсь. Пуще смерти! — она вдруг прижалась к нему и заговорила быстро, опасаясь, что он её прервёт, не даст всё высказать: — Ты же меня не посадишь, Василёк? Прошлое не станешь ворошить? А здесь я ничего не коснулась… Ручки мои чисты. Фамилию сменила, так от этого кому какой грех? А пою я давно, хоть и не артистка. И деньги честно зарабатываю. Собственным горбом. Нравятся мои песни людям. Вон, ваш директор театра приглашал к себе, в театр взять обещал, уговаривал остаться…

— Что Копытову у нас понадобилось? — перебил её Турин. — Браух на его совести?

Она разрыдалась. Громко и отчаянно — рухнули все её надежды, чувствовалось в этом плаче.

— Тише ты! — испугался Турин. — Сбегутся здешние крысы. Не отвязаться. Ну-ка, скорей отсюда!

И он почти понёс её обмякшее лёгкое тело на руках к дверям вдоль дорожки мерцающих огоньков.

Ширинкин вырос, словно из-под земли, ступив от колонны у гардероба.

— Никто не заявился, — отрапортовал он и язык прикусил, обомлев.

— Чего вылупился? Плохо женщине, не видишь? — плечом отворил дверь Турин и крикнул за спину: — Звони от Самсоныча к нам. Вызывай Витька, я оставил его дежурить. Пусть тебя забирает да гоните на вокзал.

— А вы? — успел участковый, придя в себя.

— Найдёте меня по пролётке, — Турин разместил свою ношу на сиденье, устроился рядом сам и мигнул извозчику: — Трогай да не гони. Знаешь, куда?

— А как же, Василий Евлампиевич, — покосившись на певицу, невозмутимо ответил тот.

— Уши-то завороти! — буркнул Турин.

— А я ещё вас и накрою, — резво прикрыл полог экипажа извозчик. — От дождичка будет защита.

— Ты что в истерику-то бухнулась, Серафима? — встряхнул слегка за плечи соседку Турин. — Ты мне комедий не разыгрывай. Брауха Корнет Копытов кончил?

— Он, — прошептала та и снова залилась слезами.

— Будет, говорю, — чувствительней встряхнул её Турин. — Мало у нас времени на сантименты. Где он сейчас? Удрал?

Спросил без всякой надежды. Так. Для формы.

— Нет.

— Как нет?! Где же он? — Турин аж задрожал.

— Не одни сутки с моими девицами в их комнате отлёживался. Его ваш Губин оберегал.

— Губин?

— Уж не знаю, кем он там у вас, только каждый день с утра до вечера в «Богеме» торчал.

— Не пойму ничего… Они что же, знакомы?

— С давних пор. Копытова к вам и потянуло, долг карточный с Губина забрать. Не знаю когда, но задолжал тот ему много. По столице они знакомы с давних пор, а сюда Губин перебрался, прячась от него.

— Велик долг?

— Ты ж Корнета Копытова знаешь, был бы мал, попёрся бы он в твои владения, помня прошлое? Ждал весточки от дружка, когда ты отлучишься куда-нибудь, вот и дождался. Ты — в Саратов, а мы сюда, но о Браухе и речи не было. Мне-то он особо своих планов не раскрашивал, только догадалась я, что с Губина всё содрать у него не получилось. Вот и вывел Губин его на профессора. Слышала я ненароком, как он золотые горы сулил Копытову, про сейф особый рассказывал. Вот и загорелись у того глазища…

— А ведь не ошибся Иван Иванович, — схватился за голову Турин. — Словно чуял Легкодимов!

— Ты о чём?

— Про своё я, — отмахнулся он. — И как же эта сволочь собирается уносить ноги? Мои люди ему шагу ступить не дадут по городу незамеченным. Рожу его Ширинкин расписал со всеми подробностями. И фигура за версту видна. Здоров, пакостник.

— Ты про Губина всё время забываешь, — криво усмехнулась она. — Корнет Копытов вырядился под грузчика и девкам моим помогает в вагон грузиться. Уже, наверное, там давно. Ряженый он, как ты не поймёшь! А Губин рядышком всё время. Вот и весь секрет. Твои сыскари и глядеть в их сторону не станут.

— А ведь прост обман! — застонал Турин и полез за папироской. — Значит, зверюга в овечьей шкуре да при нашем же пастухе!.. Спокойненько на полке вагона похрапывает!.. Ох, лохи мы, лохи!..

 

XI

— Что новенького в конторе? — поинтересовался Турин у шофёра, лишь тот с Ширинкиным, выскочив из автомобиля, подбежали к прятавшейся за углом перрона пролётке, возле которой он покуривал, наблюдая за обычной толкучкой на вокзале и перекидываясь редкими фразами с Серафимой.

— Тоска, — улыбнулся шофёр, учтиво поклонился певице и уже не сводил с неё восхищённых глаз. — Все наши в бегах, кроме дежурного. Никого.

— Гуляй в кабину и будь наготове, — Турину пришлось слегка подтолкнуть Витька, сразу заскучавшего от такого поручения. — Не отлучайся никуда и не отпускай эту пролётку, она нам ещё понадобится.

Извозчик, услыхав последние слова, соскочил на землю, поцокал языком, тоже шибко раздосадованный, и понуро задымил папироску.

— Корней Иванович, — ближе подозвал участкового надзирателя Турин, — придётся тебе сменить меня да за кавалера побыть.

— Это зачем? — опешив, Ширинкин отступил назад в замешательстве. — Нам это ни к чему. Увольте, Василий Евлампиевич, сроду не приходилось. Я и не знаю как, баловство одно…

— Ничего, ничего, — похлопал его по плечу начальник губрозыска и почти силком подтянул к Серафиме. — Усы у тебя вполне подходящие, вид отменный, к тому же ты бравый мужчина при форме. Вон и наган на боку!

— Да мне…

— Бери-ка Маргариту Львовну под это место…

— Уж лучше я его, — подхватила под локоть смущённого участкового та и обдала такой очаровательной улыбкой и ароматом пьянящих духов, что Ширинкин утратил всяческие сомнения и выгнул грудь колесом.

— Вот и прекрасная парочка! — подхватил Турин. — Сядете в пролётку, сделайте круг незаметно, подкатите снова к перрону, да чтоб с шиком! — Он подмигнул наблюдавшему за ним извозчику: — Пусть народ любуется. А затем не спеша прогуляйтесь до вагона, где девицы поджидают. Я думаю, Маргарита Львовна, они и сейчас ждут вас не дождутся, все глаза проглядели, поэтому вылетят вам навстречу.

— Василий! — вздрогнула певица, и страх мелькнул в её глазах.

— Спокойно, — погладил ей ладошку Турин, причёску поправил, выбившийся локон у ушка под шляпку приткнул аккуратно. — До вагона дойти вам девицы не позволят. Уверен — перевстретят. Ну и не сомневаюсь, другие кавалеры поблизости окажутся. Заждались вас там многие, Маргарита Львовна. Я вот с нетерпением жду не дождусь Губина. Если он в вагоне сейчас Копытова оберегает, то первым к вам броситься должен.

— Пётр Аркадьевич? — удивился Ширинкин. — А он с какой стати здесь?

— Вот мы его и спросим, — прижимая к себе женщину, Турин наклонился к ней и шепнул на ушко: — Ты, Серафимочка, только не дрейфь, тебя же крылья всегда выручали, да и я рядом буду. Сыграй эту роль для меня с блеском, как ты можешь, и все твои тревоги сегодня кончатся.

Она не ответила, лишь лёгким поцелуем прикоснулась к его щеке.

— Ну что ж, за дело! — кивнул извозчику Турин и слегка подтолкнул парочку к пролётке.

Всё так и было исполнено, как он распланировал: не прошло и пяти минут, как заржала лошадь, резко осаженная твёрдой рукой, лихая пролётка на полном скаку замерла у перрона. Выскочил участковый в фуражке, мундире и при усах, ловко подал руку очаровательной даме, придерживавшей шляпку с пером; и прошествовала эта удивительная парочка вдоль ошеломлённой столпившейся публики любопытных, ни на кого не обращая внимания, поспешая и о чём-то своём разговаривая. Щебетала певица, участковый с красным лицом важно надувал щёки. Не успели они сделать и десяти — пятнадцати шагов, обступили их выбежавшие навстречу из вагона девицы, затеребили женщину, запричитали над ней, упрекая в опоздании и одновременно радуясь так, что бедный участковый едва не был сбит с ног, если бы его не поддержал подоспевший невесть откуда милицейский чин в мундире, перед которым участковый вытянулся и взял под козырёк.

— Здравия желаю, Пётр Аркадьевич! — гаркнул Ширинкин, вытянувшись в струнку.

— Ты как здесь? — гневом и изумлением сверкнули глаза Губина. — Какого чёрта! Пьян?

— Никак нет!

— Я дружку твоему Потееву запретил тут отираться! — наседал Губин на стушевавшегося участкового. — А тебя кто прислал? Где Задов? Рогожинский?.. Где все? Поезд вот-вот уйдёт!

— Всё как положено, ко времени Маргарита Львовна доставлена, — только и смог ляпнуть Ширинкин. — Прибыли до отхода…

— Да не волнуйтесь, Пётр Аркадьевич, — словно призрак возник за спиной Губина Турин и сжал ему правую руку повыше локтя. — Оружие при вас?

— Что происходит? — дёрнулся тот, бледнея, и попытался освободиться.

— Тихо! — упёрся ему наганом в спину Турин. — Копытов в вагоне?

— Какой Копытов? Что вы себе позволяете?! — рванулся Губин, но ватными уже сделались его ноги, губы ещё слушались, а тело обмякло.

— В вагоне Копытов. В вагоне, где ж ему быть, — подхватил Губина с левой руки Сунцов, тоже выросший, словно из-под земли. — Под нижней полкой за картонками с женскими шляпками сховался. А револьвер этого вот, — словно фокусник обезоружив Губина, он протянул наган Турину.

— Ширинкин! — повысил голос начальник губрозыска. — Прогуляйся с Маргаритой Львовной и с дамочками к пролётке. Да развлеки их там до нашего возвращения.

— Есть! — слабо соображая, в чём его задача, участковый развернулся кругом и увлёк упиравшуся компанию женщин за собой.

— Ну вот что, любезный! — Турин с наганом подобрался к самому лицу дрожащего Губина. — Будешь сотрудничать с нами при задержании Корнета Копытова, гарантирую жизнь, откажешься — не доживёшь и до суда. Ты меня знаешь! Выбирай…

— Василий Евлампиевич, — залепетал тот, — в убийстве Брауха, ей-богу, не участвовал. И прислугу пальцем не трогал. Я лишь о сейфе рассказал и помог открыть, хотя вы знаете, конечно, человек Копытова все же отравился, а Корнет меня чуть не пристрелил за него…

— Нет времени выслушивать вашу исповедь, голубчик. Суду всё скажете, — заглянул в его перепуганные глаза Турин. — Дорога каждая секунда. Решайтесь!

— Я хотел сам признаться во всём, — Губина била мелкая дрожь. — Убийство Брауха не входило в планы. Нужны были деньги. Задолжал я Копытову…

— Суду будет интересно, почему вы сделали свой выбор. Скажите лучше, у кого вам удалось выведать про сейф профессора и что там хранилось? Награбленные ворьём ценности?.. Браух или Копытов был у вас за главного? Или вы ещё играли в политику?

— Он убьёт меня! — Губин упал бы на колени, не поддержи его Сунцов. — Этот сатана стреляет без промаха…

— Так ответьте! Что вы об этом знали? — Турин силком подтолкнул его по перрону. Ладно… Не желаете… Тогда заведёте нас в вагон, где он прячется, а там видно будет. Времени нет!

— Убьёт… — сморщилось лицо Губина, он был на грани обморока.

— Возьмите себя в руки! — повысил голос Турин. — Офицер вы или тряпка? Я предоставляю вам возможность спасти свою жизнь.

— Да-да… — последние слова вроде подействовали на Губина, он выпрямился, Сунцов поправил ему на голове сбившуюся фуражку, одёрнул мундир.

— Что от меня требуется? Только верните оружие.

— Оружие?

— Я сам его пристрелю, если и мне не жить, — в глазах Губина сверкнули ярость и одержимость. — Пусть сдохнет, как собака, под той лавкой!

— Оружие получите только в вагоне, если потребует ситуация, — отбрил Турин. — А сейчас ведите.

Губин — впереди, двое — по бокам проследовали по перрону к вагону почти в конце состава.

— Подальше забрались от публики? — хмыкнул Турин, стараясь как-то расшевелить замкнувшегося Губина, который по мере приближения замедлял шаги и начал терять вспыхнувшую было боевитость.

— Там что-то народ в хвосте толпится, — затревожился Сунцов.

— Корнет почти все билеты закупил в вагоне, — откликнулся Губин. — Собирался в пустом катить, а люди, что крутятся, надеются, — проводник посадит.

— Ваших рук дело?

— Пошёл на поводу, лишь бы отвязаться от этого злодея!

— Ну что ж, помогая бандиту, вы облегчили нам задачу, — Турин приостановился. — В каком купе лежбище?

— Вагон плацкартный.

— Это понятно. Меня интересует, где Копытов залёг?

— Во второй секции. У самого входа, — буркнул Губин. — Девицы первую заняли, Маргарите Львовне ангажировано следом, ну а Копытов к ней, вниз под полку завалился, обставлен её вещами. Поджидает, если не уснул. Надрался он до чёртиков!

— Добеги-ка, Ваня, до проводника, пока мы шаг умерим, — попросил Турин Сунцова. — Про бандита не скрывай, объясни задачу освободить вагон от пассажиров, если кого запустил. Пусть сочинит что-нибудь про паровоз, замена, мол, потребовалась непредвиденная. Да сам ему помоги, если заартачится кто.

— Понял, Василий Евлампиевич, — дёрнулся было тот бежать.

— А Копытов с ними не удерёт? — встрепенулся Губин и вцепился в Турина.

— Не успеет. Он же вас с певичкой дожидается? Небось не распрощался окончательно, а? Ваш приход — его гарантия?

— Ждёт, конечно, — помрачнел тот. — Но что у него в башке? Вдруг вылезет из-под лавки пьяная свинья?

— При проводнике не решится, да и другим глаза мозолить остережётся, пока состав не отправится. А остальное зависит от нас. Мы выход ему с одной стороны перекроем, а Ваня — с другой, некуда сигать ему окромя окон, но до них ещё добраться надо… Ну а дальше загадывать не стану, — подмигнул он Сунцову, — ты в следующей секции в засаду становись. Гнать на тебя я его не собираюсь, но Копытов — зверюга лютый, пушку сам не выбросит. Так что будь наготове.

Если заранее гадать да рассчитывать, оно бы, как часто бывает, пошло, может быть, наперекосяк, а то и совсем прахом. А вот так, на ходу, не имея другого выхода, лишней секунды и тем более помощи, когда надеялся Турин только на себя, агента Сунцова да на счастливый случай, получилось, как и задумывалось… Заскочили они благополучненько с Губиным в вагон незамеченными, притаились у стенки в первой секции, Турин ухом прильнул к переборке, сердце колотилось в груди — того и гляди, выскочит, дух захватывало, не верилось, что так просто всё задалось: Сунцов в конце вагона с проводником тоже уже своё дело кончали, а за переборкой тишина мёртвая. Как ни прижимал ухо, ни вслушивался Турин — ни шороха; заглянул осторожно — никого, на полке куча вещей, внизу, на полу, совсем всё завалено женскими причиндалами.

Выждал он секунду-другую, дал себе успокоиться, дух перевести, глядь — и Сунцов знак подал — занял позицию, готов. Вытащил верный наган Турин, крутанул барабан легонько — все смертоносные голубчики на месте, подал голос:

— Не заснул, Корнет?

Никто ему не ответил. Прислушался снова. Ни звука.

— Узнал Ваську-божка? Окажешь сопротивление, живым не выпущу! А выбросишь кольт да выползешь на брюхе, — надейся на милость пролетарского суда. Может, и найдёт для тебя снисхождение.

Тихо за перегородкой. Будто с пустотой вёл разговор. Обернулся к Губину, жавшемуся к нему, продолжил громче:

— Не один я здесь, Копытов. Оба выхода перекрыты моими бойцами. Послушай к тому же знакомого своего, Петра Аркадьевича. Плохого он тебе не пожелает, — и Турин дёрнул Губина за рукав. — Ну? Попробуйте вы.

— Артём Иванович?! Копытов?! — осипшим голосом крикнул Губин, закашлялся, сбившись, но проглотил слюну, набрал больше воздуха: — Проиграли вы. Сдавайтесь…

Договорить он не успел. Загрохотал безудержно тяжёлый кольт, полетели в разные стороны щепки от раскалывающейся перегородки, засвистели пули. Турин ринулся в проход броском, изогнулся кошкой, не переставая нажимать на курок, целил туда, где только что громоздились вещи. В полёте или уже падая, краем глаза заметил влетающего навстречу Сунцова с наганом, палящим в громоздкое чужое тело, выросшее вдруг у окошка. Разлетелось вдрызг окошко под выстрелами, огромное тело ринулось наружу за спасением да застряло в проёме окна, дёрнулось, ужаленное несколькими пулями, и длинные ноги, оставшиеся внутри вагона, затихли, а лысую голову и вторую половину тела заполоскал, затрепал ночной ветер.

Турин застонал, с трудом дотянулся до правого плеча, кровь залила руку. Пересиливая боль, он попытался подняться, но не смог оторвать от пола головы. Лежал на нём поперёк, не двигался его верный агент Сунцов, как и положено, прикрывший своим телом командира.

— Ваня, — позвал Турин и не услышал голоса.

Теряя сознание, прикусил губы до крови, а открыл тяжёлые веки — теребил его Губин за больное плечо, оттого и пришёл он снова в себя, застонал. Но кто-то уже из своих оттолкнул прочь Губина, бережно приподнял его на руки и понёс из вагона, пугая зычным басом:

— Воздуха! Воздуха! Разойдись!

— Ширинкин, — прошептал Турин, улыбнувшись через силу. — Чего ж ты орёшь, как оглашенный? Дамочек всех распугал…

И покинуло его сознание, провалился, словно в пропасть.

— Жив! Жив командир! — прижимался к его лицу длинными усами Ширинкин и плакал, не стесняясь слёз.

 

XII

Что ж лукавить? Догадывался Арёл, зачем его пригласил краевой прокурор Берздин. Конечно, Глазкин, сукин сын, зам его, во всём замешан. Других серьёзных прорех не имелось, а попусту вызывать не станут, не ближний свет. Ломал теперь голову, корил себя губернский прокурор — до главного так и не добрался. Вот его ошибка!..

С малого началось, он в той малости большой беды не учуял.

От доброжелателя, чтоб ни дна ему ни покрышки, кляуза пришла на Глазкина, дескать, грязными делишками чрезмерно увлечён, нэпманов поборами обложил, тех, кто рыбой промышляет. Сигнал губпрокурор лично проверил, как-никак зам — правая рука и ужаснулся, — подтверждались факты! Обуяла злость — это у него-то за спиной? И ведь с чистыми глазками всегда за справедливость радел, подлец, с трибун взяточников клеймил так, что самого пот прошибал!

Гнать его собрался, а то и под суд отдать, но не успел Берздину доложиться, позвонил ответственный секретарь губкома Странников, завёл разговор издалека о международном положении, о происках врагов, о злобных провокационных доносах троцкистов упомянул и прочих совсем уже непонятных адептов буржуазии… Одним словом, послушал губпрокурор совета Странникова, дополнительные материалы собрать попытался, но нового — ничего! Да и прежние свидетели отказываться начали от своих же слов; оказывается, нездешние они, новички в рыбном промысле, бес попутал напраслину навести да и он не так, мол, их понял при первых опросах. Пока возился с ними, зам укатил в столицу. Не отпустил бы его, но позвонил опять ответственный секретарь, а уж обратно Глазкин примчался черней ночи — невеста погибла при невыясненных обстоятельствах! Как зам объяснил: то ли убита злодейски, то ли несчастный случай, ему самому доподлинно неизвестно, пришлось снова его отпускать, теперь уже в Саратов… Так и пропадал, субчик, почти недели две, а возвратился — из-за весеннего паводка чехарда несусветная захлестнула, тот же Странников Глазкина к штабу по наводнению прикрепил по партийной линии, сам штаб и возглавил. Попробуй возрази, когда в губкоме и в губисполкоме стихией грозят: тут тебе и паникёры одолевают, и спекулянты мором пугают народ, и мародёры появились в затопленных дальних сёлах, беспорядок и непослушание… Не обойтись без прокурора в чрезвычайной тройке, созданной губернским начальством! Не самому же Арлу в лодку прыгать, всё побросав, да в плавание отправляться, он и плавать-то сроду не умел.

Понятное дело, заниматься прошлыми делишками Глазкина времени не хватало. Но докопаться всё же хотелось, хотя притормозила его новость, которой поделился с ним верный друг Распятов. При встрече в губкоме будто бы невзначай завёл к себе в кабинет, чаем угостил и поинтересовался, чем не угодил ему Глазкин, не пора ли перестать выискивать недостатки в его работе? Глазкин, мол, профессионал с опытом, в политической ситуации ориентирован верно, симпатизирует ему и ответственный секретарь губкома. Смекнув, что бог по идеологии не станет зазря беспокоиться такими тонкими вопросами, Арёл смолчал, пожав плечами, обычное, мол, дело, не больше чем к другим требования, однако Распятов дал понять, что Странникову не нравится его предвзятость к Глазкину. Тот и без того пострадал, невесты лишился, теперь на службе чинят неприятности. Так прямо и заявил — «чинят». Арёл пробовал оправдываться, но услышал в ответ, что свои виды имеет секретарь на Глазкина, метит его в кресло председателя губернского суда, засиделся тот за спиной прокурора. Арёл расстроился не на шутку, руки опустил. И вот на тебе! В себя прийти не успел, этот вызов в краевую прокуратуру на голову свалился. Тревожило всё: к Берздину с пустыми руками явиться не просто опасно — нельзя! Какими тот сигналами или, не дай бог, фактами располагает?.. Может развернуть так, что вверх тормашками вылетишь!..

Лично знакомый с начальником секретно-оперативного управления ОГПУ Ягодой, ещё в девятнадцатом году бок о бок деливший и лихо, и удачу с Енохом Гершеновичем в военной инспекции на фронтах Гражданской войны, краевой прокурор Густав Берздин, хотя и прикидывался новичком в прокурорских нюансах, был не прост. Хил с виду и неказист, дурил или действительно любя, вышитую цветочками косоворотку носил под кожаный ремешок и усики малюсенькие щёточкой под длинным носом. Только немногие из своих знали, что надевал он косоворотку эту по особым случаям, когда, выступая на судебных процессах, требовал высшую меру пролетарского возмездия подсудимым. Под бедняцкую рубашонку как раз и выглядело само собой разумеющимся всё остальное. Принимались тогда его речи и приговоры суда под ликования и рёв бушующих толп.

И совсем уж мало кому известно было, что неизлечимо болел Берздин, страдая сердечными припадками, из-за чего и разошлись их дорожки на служебном поприще с товарищем Ягодой, лишь усы щёточкой под носом и остались. Попавшего в плен Берздина расстреливали беляки в Гражданскую, но не дострелили. Откопали свои стонущего в яме с мертвяками, вот и не видел никто улыбок на его лице, перекошенном с тех пор; дёргались губы иногда, а поди догадайся, весело ему или прихватило опять от избытка нервного перенапряжения. А какой из тебя чекист, если этакая лихоманка допекает чуть ли ни постоянно?

В партийном аппарате штаны протирать не захотел, в милицию, само собой, нельзя, в прокуратуре, почти в гражданской организации, как раз только создаваемой, подыскал ему товарищ Ягода место и не забывал, позванивал, интересовался…

Арёл второй час досиживал в приёмной, хотя залетали к крайпрокурору другие чины: помощники, следователи и даже секретарши. Виду не подавал, что переживает, держал себя с достоинством, лишь покуривал одну за другой папироски, знал — его час не пробил.

И вот, когда сухо кивнув и шаркая подошвами, проплелась в кабинет начальника мрачная личность с жидкой бородёнкой — спец особого кадрового сектора по фамилии Шкребец, поднялся и он со стула, оправил рывком кожанку, затрещала щетина на его подбородке под жёсткой шершавой ладонью — приметил мельком, что занёс старик с собой в кабинет папку тонюсенькую ядовито-зелёного цвета. Невзрачная вроде папка, но, конечно, по его душу и сколько в ней пакости, лучше не гадать! Из-за неё и вытащили сюда…

Закрыться дверь не успела, позвали его. Арёл в прокуратуре тоже не абориген, не дока по большому счёту, но в Гражданскую не щи у тёщи хлебал, в кавалерийской дивизии Первой Конной только до Варшавы не добрался, и пуганый, и стреляный, однако воздуха полную грудь хватил, прежде чем за ручку двери взяться. Выдохнул с приветствием, когда уже за порогом оказался. Берздин из-за стола головы не поднял, буркнул что-то, барабанил кончиками пальцев по корке той самой, ядовито-зелёной… Чёрной тенью маячил Шкребец сбоку, не смея сесть, злорадно дожидаясь неминуемого разноса.

— Орёл, а свысока-то хуже видишь! — дёрнулась щека Берздина. — Не спустить тебя, молодец, пониже?

Губпрокурор не моргнул, голову набычил, добела сцепил пальцы в кулаках.

— Что молчишь? Покрывать станешь сукина сына? Или спелись с ним, сам увяз в дерьме?

Выкрикнул последние слова Берздин, пронзил взглядом подчинённого, вздрогнул Арёл, плотнее сжал губы — ни слова; ждал, когда выплеснет гнев прокурор, выдохнется, тогда и появится возможность объясниться. А лезть поперёк — голову под топор пускать.

— Я вас обоих за решётку упеку! А то добьюсь, чтоб и к стенке поставили… Управы не чуете в своём култуке? Сжились?

Беспощадная ругань продолжалась бы неизвестно сколько, но качнулся вдруг Шкребец и, не ухватись за край стола, свалился бы с ног и зашибся об пол. Осёкся Берздин, вскинулся на бледного спеца.

— Что?.. А ты куда глядел, старая калоша?.. Подсунул бумажек подлых! Насобирал? Раньше пресечь надо было! Утратил нюх?..

Спец, далеко за шестьдесят, рта не открыл, только рукой свободной смахнул капельки пота со лба, покачивался.

«Неужели впервые такие сцены наблюдает старикан? — невольно пожалел Арёл спеца. — Вряд ли. Испугался, что выпрут и его заодно, а уж про тюрьму-то как услыхал, так и совсем обмер. Каково ему при новом-то режиме? Упекут в один миг. Зачем рвался сюда? Мобилизовали?..»

И, воспользовавшись паузой, бывший кавалерист решил, что как раз вовремя ему заступать:

— Сам к вам было собрался, Густав Янович! — щёлкнув по-военному каблуками сапог, чётко выкрикнул он. — Да наводнение планы сорвало.

Крайпрокурор даже опешил от такого поворота, невысказанная брань застряла в горле, смешались заготовленные мысли, язык утратил связь с последней фразой, он с удивлением переводил ошеломлённый взгляд с терзающегося страхом спеца на нежданного смельчака.

— Вон оно как, — с нескрываемой иронией пришёл он в себя наконец, острый кадык дёрнулся на тонкой шее, словно проглотил всё застрявшее. — Наводнение, значит, помешало…

— Загрузили поручениями губком и губисполком так, что ни продохнуть. Гляньте! — не давая опомниться, очертя бросился Арёл в атаку и начал зло выкладывать на стол перед крайпрокурором бумагу за бумагой.

Всё это были приказы штаба чрезвычайной комиссии по наводнению, один грозней другого и начинающиеся одинаково тревожными призывами:

ВСЕ НА БОРЬБУ С НАВОДНЕНИЕМ!

— Что? Что ты мне ими тычешь?! — вскочил со стула, впервые встретив такой отпор, Берздин, лицо его изменилось, глаза округлились, утратили яростный блеск, сползли вниз, забегали по листам, он начал хватать их наугад, читать вслух с гневным ещё напором, перескакивая, пропуская отдельные слова, фразы, строчки:

— «Граждане! Полученные из разных городов Поволжья сведения о том, что весенние воды реки Волга поднялись выше уровня, который наблюдался за ряд последних десятилетий, заставляет внимательно отнестись…»

Остановился, но Арёл сам уже схватил со стола новую бумагу:

— «Приказ номер 19 о введении исключительного положения!..»

Он тоже почти кричал, не сдерживая чувств, накопившихся за время вынужденной нервотрёпки в приёмной:

— «В целях ограждения жизни и имущества населения, в связи с постигшим губернию небывалым стихийным бедствием, для лучшей организации борьбы… с 24 часов ввести по всей губернии и городу исключительное положение… обязать всех мужчин с 18 до 45 лет являться по первому требованию районных отделений милиции…»

Прервался, не помня себя, выпалил, тараща глаза:

— Бросить всё? Наплевать на это? И заниматься каким-то говнюком?!

В горле Берздина пересохло, он что-то хотел сказать в ответ, но захрипел, закашлялся тяжело, едва выдавил из себя сиплым шёпотом:

— Трагедия… знамо дело… и у нас… не с такими, конечно, последствиями… и таким размахом. Казань тоже плавает…

— Казань чёрт-те где, а у нас сёла давно на низах утонули, люди на буграх живут, мародёры скот режут, имущество растаскивают. Распорядитесь стрелять?

— Стрелять?.. — больше сказать Берздин уже ничего не мог, защемило ему горло.

Арёл бросился за графином, налил воды, протянул стакан, крайпрокурор глоток за глотком осушил весь. Лицо его сделалось зелёным, он глубоко вздохнул и жестом попросил воды ещё.

— Лишили, так сказать, возможности добить проверку до конца, — подав воду, продолжил уже спокойнее Арёл. — Ни днями, ни ночами зама своего отловить не могу. Он по сёлам с комиссией штаба разъезжает… то есть плавает.

— Говно плавает! — насытившись и, видно, устранив помехи в горле, крайпрокурор приходил в себя, ненавистью налилась физиономия, он снова закричал: — Кто позволил?!

— Ответственный секретарь губкома с собой взял, — не сдавался Арёл.

— Странников? — враз смешался Берздин. — Странников его с собой в чрезвычайную тройку штаба взял?

Арёл невозмутимо кивнул. Берздин перекинул свирепый взор на Шкребца:

— Тебе что-нибудь известно об этом?

— Так откуда ж… — развёл руки тот, жидкая бородёнка затряслась, — гадать остаётся.

— Гадать?!. — грязно выругался крайпрокурор. — Тебе заниматься этим велено! Раз по-иному не способен, гадай! Картишками снабдить?

Он схватил со стола первый попавший под руку лист, повертел, поднёс ближе к глазам:

— Вот! И здесь подпись руководителя чрезвычайной тройки штаба товарища Странникова!

Поднял страшные в гневе глаза на старика:

— Ты мне что плёл?

На Шкребца жалко стало смотреть, казалось, ещё секунда — и он действительно свалится в обморок.

— Вон отсюда! И все дела немедленно сдать Еремицкому!

Спец по особому кадровому сектору для Берздина больше не существовал, весь распалённый, он развернулся к губпрокурору.

— Ну?..

— Поэтому опросить Глазкина не имел объективной возможности. — Арёл смолк и, проследив, пока за Шкребцом не закрылась дверь, тише обычного завершил: — Виноват. Наставления товарища Странникова о дополнительной проверке фактов, порочащих заместителя, выполнить не успел.

— Наставления! — сузил глаза Берздин до щёлок. — Какие ещё наставления? Ты говори, да не заговаривайся, прокурор!

— Советовал мне секретарь губкома строже отнестись к сигналам нэпманов. Нет ли провокации или оговора? Метит Странников его в председатели губсуда, — выложил последний свой козырь Арёл.

— Бред! — вырвалось у Берздина.

— Информация зафиксирована проверенным источником. Глазкин за этим и гонял в столицу.

— Ну что ж… — изменил тон Берздин. — Вам, конечно, известно, что за работой по ликвидации стихии следит лично товарищ Сталин?

— Так точно! Говорят, в Кремле он сам, так сказать, товарища Странникова благословил.

— Знаете, следовательно…

— Так точно!

— Делайте выводы.

— Есть!

— Вот что… Материал проверки на зама привезли с собой?

— Так точно.

— Давайте сюда.

— Сбегать зарегистрировать?

— Сам зарегистрирую, — попытав губпрокурора взглядом, Берздин, постучал ладошкой по столу. — Ты что ж? Мне не доверяешь?

— Как можно…

— Ступай, — не подав руки, крайпрокурор принял пакет. Опустил голову. Но не успел Арёл открыть дверь, его настиг тот же голос:

— После паводка жди моих с проверкой. Да готовься — вывернут наизнанку! И если что накопают!..

 

XIII

Из тьмы и безмолвия до Турина пробивались звуки, напоминающие людские голоса. Приблизились. Преобразились в различимый шёпот:

— Так глаза и не открывает, Маргарита Львовна? — допытывался один, погрубей.

— Спит? — надеялся юношеский, знакомый.

— Уверяю вас, Пётр Петрович, рано вы пришли. Мы бы дали знать, если бы что-то изменилось. — Этот Турин слышал уже не раз, привыкнуть успел — доктора бас.

— Как рано? После операции сколько прошло! — будоражил юный, шофёра Витька, конечно.

— Третьи сутки так. Может и дольше продлиться это состояние. Кома.

— Что-что?

— Раз не знаете, лучше не объяснять.

— Доктор?..

— Долго. И вам ни к чему. Он вполне может нас слышать. Но двигаться, реагировать или отвечать не способен. Тяжёлое нарушение кровообращения.

— Чем же помочь?

— Пули вот — дарю. Пара штук.

— У, сволочи!

— А жизнь пока не гарантирую… Но мы, уверяю вас, делаем всё необходимое.

Турин открыл глаза.

— Василий Евлампиевич! — едва не заорал Витёк и бросился бы ему на грудь, не схвати его в цепкие лапы Камытин.

Ближе всех оказалась женщина в шапочке, в халате. Но он узнал её сразу:

— Сима…

— Слышите?! — опять заорал шофёр. — Жив он!

— Отойдите! Пропустите меня, — оттеснил всех сердитый худенький человечек в пенсне и в белом халате, припал к его лицу нос к носу. — Видите меня?

Турин моргнул.

— И слышите?

— Плохо, — прохрипел Турин пересохшими губами.

— Это естественно, — отодвинулся от него доктор. — Столько молчать! Маргарита Львовна, — приказал он. — С ложечки его попоите. Но и с ложечки чуть-чуть! И пока больше ничего.

Он победоносно выпрямился петушком и взглянул на Камытина:

— Что я вам говорил, молодые люди?

— И я! — рвался Витёк к койке с больным.

— Без тебя известно было, — не пропускал его Камытин. — Знал бы, что такой бешеный, Ляпина взял бы. Ну-ка, где наша сумка с гостинцами?

— Э-э, голубчики! Никаких продуктов! — замахал руками доктор. — Маргарита Львовна, я попрошу, проследите. И построже.

— Сима, — передыхая между глотками, отворачиваясь от ложки, прошептал Турин. — Ты как здесь?

— Молчи, дорогой, молчи, — койка была низкой, и она для удобства опустилась перед ним на колени. — Я здесь с тобой с первого дня. Как привезли сразу после операции. Вот, Максим Серафимович, — она кивнула на врача, — распорядился. Пётр Петрович попросил и он разрешил.

— А жила где?

— Здесь и жила, при больнице. А что мне, много надо? Я возле тебя и спала. Утром постель с пола убирала.

— Ну вот, молодые люди, — доктор стал вытеснять Камытина с шофёром за дверь. — Ваше время истекло. Завтра, завтра, милости просим. Сегодня вы притомили больного, хватит с него.

— Док? — шевельнулся Турин. — Пять минут?..

— Потом, потом, голубчик, — отмахнулся тот категорически. — Вы и так нас порадовали.

— Иван? — заблестел Турин тревожными глазами. — Сунцов как?

— Плох Иван, — опустил голову Камытин и отступил назад, руки разжал, освободив шофёра, словно передавая тому слово, но Витёк понуро юркнул за его спину.

— Держись, командир, — скрипнул зубами Камытин. — Гонят нас. Придём снова скоро. Расскажем.

Турин, не понимая, перевёл глаза на Серафиму:

— Сима?..

Та дрогнула под его взглядом и, зарыдав, упала головой к его плечу.

— Маргарита Львовна! — кинулся к ней врач.

— Хоронить завтра будем товарища Сунцова, — тихо произнёс Камытин. — По главной площади с оркестром понесём геройского бойца.

Стон вырвался из груди Турина, закрылись глаза сами собой.

 

XIV

Ближе к полуночи, когда Странников сидел в кабинете, разбирая кучу документов, скопившихся на столе за время его отсутствия, без стука ввалился Задов. Его было трудно узнать: вместо элегантной тройки с бабочкой — синяя замызганная блуза, под ней штаны неопределённого цвета, взлохмаченный, грязный, уставший.

— Дежурный внизу дрыхнет без задних ног. Двери нараспашку, — выдохнул артист с порога. — А я бежал мимо, гляжу — твоё окно светится.

Они обнялись.

— Ты где пропадал? — Задов с наслаждением плюхнулся на диван и закинул руки за голову.

— А ты?.. Весь чумазый!

— Не спрашивай. Пашу, как негр на плантациях. Твой приказ о трудовой мобилизации весь театр исполняет. Кто-то в губисполкоме посчитал, что артисты дурью маются и запрягли всех наших вплоть до завхоза Пантелеймоныча, в котором душа еле держится.

— Нарушают, — буркнул секретарь. — Мобилизации подлежат лица лишь до 45 лет. А Самсоныч угодил?

— Ни одного штрейкбрехера! Вот, смотри, трудовыми мозолями смело могу похвастать, — Задов выставил потерявшие былой лоск ладони. — Бригадиром меня назначили.

— Язык длиннее рук, вот и приглянулся, — хмыкнул Странников, почти не слушая и не глядя; снова уселся за стол, но бумаги зло сдвинул в сторону так, что посыпались на пол. — В подчинение дали, конечно, Верочку с Зиночкой? С ними рекорды и ставишь…

Вид подавленный: секретаря несомненно серьёзно что-то угнетало.

— Зря издеваешься! — продолжал шуметь Задов, пытаясь его расшевелить. — Трудимся на главных направлениях.

— Это где ж?

— Которые ты указал в недавней статье, — важно напыжился артист. — Сегодня — на Стрелке, а вчера нас на Эллинг бросали. Прорыв воды устранять. Ликвидировали одним махом!

— Молодцы, — вяло отреагировал секретарь, не подымая головы и даже обхватив её обеими руками, будто мучился нестерпимой болью. — Лопатой пузо сгонишь. И то польза.

— Что с тобой, мой друг? — поднялся с дивана Задов, изобразил прислугу с веером, обошёл вокруг стола, услужливо помахивая над ним, и направился к знакомому шкафчику. — Выпить хочешь?

— Нет настроения.

— А я бы выпил, несмотря на поздний час.

— Ну пей один.

— Нет, так не могу. Не научился. Кстати, это верный признак алкоголизма, а мне теперь заряжаться только энтузиазмом. Разные вещи.

— Ну хорошо, что хоть это усвоил. Труд в коллективе явно на пользу.

— Да что случилось наконец?! — сорвался Задов. — Ты можешь объяснить?

Странников подавленно молчал.

— Неделю не виделись. У каждого полно новостей. Ты с митинга?

— Пошёл разговор?

— Журналист знакомый, считай полдня на Стрелке возле нас крутился. Репортаж готовил в газету о героических буднях театра на речных баррикадах.

— Где? — поморщился, словно от зубной боли, Странников. — Не можешь ты без трескотни и словоблудия.

— На обваловке, конечно, — смутился Задов. — Ты что, совсем от шуток отвык? Что тебя раздражает?

— Не до шуток мне.

— Так поделись!

— Придёт время.

— Ну смотри… — Задов обиженно отвернулся, смолк, но надолго его не хватило. — Про митинг журналист и рассказал. Завидовал всё, что не его послали. А завтра прочтёшь в «Коммунисте» материал и о нас. Самсоныча даже фотографировали!

— Получше-то не нашли?

— А что? — беззаботно захохотал артист. — Театр, известно, начинается с вешалки, а на берегу Самсоныч с его ростом у нас за главного смотрящего. Голову, как жираф, за вал выставит — опасную волну за версту упреждает.

— Ты за этим примчался ко мне ночью? — не выдержав, нервно поднялся из-за стола Странников.

— Да что ты, Василий! — бросился к нему приятель. — Успокойся. Вот, смотри и радуйся! Выпросил последний номер у того журналиста.

— Что ж тебя прохватило? — не глядя, потянулся за газетой секретарь. — Кроме приказов нашей Чрезвычайной тройки да решений губисполкома в «Коммунисте», сейчас ничего не публикуют.

— Врать не стану, — интригуя, усмехнулся Задов. — На второй странице, да и на третьей — сплошь про наводнение и ваши документы, но ты глянь на первую! Узнаёшь?

Странников так и впился глазами в газетный лист.

«Дружеский шарж» — было написано над небольшим рисунком. Он впечатлял.

Сердитый мужик с грубоватым злым лицом вышагивал по пустынному берегу реки, косясь на подступающую воду и далёкие недоступные мачты двух судёнышек у самого горизонта. Ветер дул ему навстречу, мешая ступать, валил. Но герой не сдавался. В сапогах и пиджаке с взъерошенными волосами на голове, он здорово был похож на него самого, вчера ещё, даже сегодня утром вышагивающего вот так же подле моторной лодки, которую долго не могли завести и тащили волоком, словно бурлаки.

Художник не забыл его привычки — засунул правую руку в карман брюк, в левую вставил короткую курительную трубку и украсил отворот воротника на пиджаке тёмным, стало быть красным флажком.

«Обход передовых позиций», — поясняла надпись под рисунком и, чтобы совсем никто не сомневался, здесь же буквами помельче уточнялось: «Пред. Губ. Чрезвыч. тройки по борьбе с наводнением тов. Странников».

— Сгною, сволочь! — выругался он и, в ярости скомкав газету, швырнул под ноги.

— Ты что?! Это же шарж! — вскричал Задов. — Дружеский! И как раз в тему.

— Что ты мелешь, балбес?! Не понял ничего? Это они против меня кампанию затеяли! Ну, Прассук, ну, гнида! А ведь в редакторы я его сосватал, Арестов против был, а я настоял. Своим считал. Вот где выявляются скрытые враги! Сотру в порошок!

— Да погоди, Василий Петрович! — побледнел и сам Задов. — Не горячись. Нет в этом шарже никакого подвоха. Наоборот. Ты приглядись, подумай.

Он поднял с пола скомканную газету, разгладил её на столе, ткнул пальцем:

— Был в Третьяковке?

— При чём здесь картинная галерея?

— Видел там полотно одного известного художника? Кажется, Бенуа… или Серова?.. Не помню.

— Что ты мне хреновину городишь?!

— Император Пётр Великий вышагивает по берегу бушующей Невы. Перед ним все ниц падают, кланяются… Вспомнил?

— Видел не видел! Ты дело говори!

— Пётр Великий с картины на тебя похож в этом рисунке. Словно зверь дикий! Но именно такой не позволил разбушевавшейся реке затопить Питер-град. В этом весь смысл картины.

— Ну? — начав догадываться, остановился в замешательстве Странников.

— Вот художник тебя таким же и изобразил. Одного! На берегу ревущей Волги! Вид такой, что замрёт стихия под твоими ногами!

— Мелешь фантазии, лицедей несчастный, — помолчав, хмыкнул секретарь, но в глазах его исчез гнев, мелькнуло сомнение. — Не исправить твой язык, трепло.

— Это ж каждому понятно! — оживился и сразу с напором запротестовал артист, протянул ему газету. — Ты взгляни ещё раз, Василий Петрович. Трубку-то сталинскую художник в твою руку вложил! Дураку ясно!

Странников покривил, покривил и совсем поджал губы в раздумье.

— А ведь неслучайно! — наступал, гнул своё Задов. — Пришпандорил он её в самом центральном месте. Чтоб по глазам каждому и шарахала!

— Ты так думаешь? — выхватил снова газетку секретарь, внимательно начал разглядывать, изучать каждую деталь рисунка, задумался, бережно положил на стол. Вдруг его осенило, вновь схватил газету в руки, завертел. — А подписи автора-то нет… Кто художник?

Задов пожал плечами.

— Трусоват. Ждёт моей реакции. Как оценю, — отбросил газету секретарь и тяжело опустился на стул. — А знаешь, Гриш, облепила меня эта сволочь троцкистская со всех сторон, никак с ними не разделаюсь. Не знаю на кого и думать. Жене, вон, записку подбросили. Приехал, а её дома нет и письмо злобное — подаю, мол, на развод, ты мне всю жизнь испортил.

— Ну, нашёл над чем горевать, — стал успокаивать приятеля артист. — Я твою Марию досконально изучил. Первый раз, что ли, выкидывает такие номера? Помирю я вас.

— Успокоил…

— Я с ней встречусь. Переговорю и вмиг всё улажу.

— На этот раз не удастся. Она мне все грехи вспомнила. Да ещё болезнь неприличную у себя обнаружила. Изругалась, что я наградил, и умчалась к родителям. Теперь её не достать. Уральская она.

— Детки были бы, не укатила бы.

— Да кто ж виноват? С молодости не могла.

— А может, и к лучшему, а?.. Подумай, Василий Петрович? Не найдём тебе молодушку, что ли? Ты у нас красавец! В Москву вот переведут, меня с собой взять не забудешь, там и подберём! Какую-нибудь Веру Холодную, а?..

— Начались все беды с Таскаева, помнишь, доклад тот чёртов? — горевал секретарь уже о другом. — Будь он трижды проклят! Таскаева я давно выпер, но то, что не он первая спица в колесе — это очевидно, спланирована была вражеская вылазка. А кто?.. Я и на Мейнца, и на Распятова грешил. Наблюдал и за этим забулдыгой в интеллигентном пенсне…

— Трубкиным? — съёжился Задов.

— Против него мысли рождались. Давал повод. Он что угорь, в руки не взять, а за спиной такие сети плетёт да сплетни распускает… Одно слово — паук! Но твёрдых доказательств нет!..

— Зря ты на Трубкина, — заикнулся Задов. — Выпивоха — да, но чтобы против тебя копать, против секретаря губкома пойти…

— Сука! — с горькой уверенностью махнул рукой Странников и кивнул приятелю на шкафчик. — Неси. Шут с ними со всеми. Завтра рано вставать, но выпьем по одной, не выдерживает нервная система. Рвётся по швам. Где бы сил взять да пережить это проклятое наводнение! В Камызяке, говорят, народ давно на лодках плавает, догадались хоть скот на бугры отогнать.

— Переживём! — бросился исполнять приказ Задов, в несколько мгновений расставил на столе бутылку со стаканами. — Закусить у тебя нечем, пусто в шкафчике.

— Пропало, что было. Ариадна Яковлевна насчёт этого строга, всё выбросила, пока плавал.

Задов, словно торопясь, наполнил стаканы.

— Не много? — засомневался Странников. — Покатались мы по Волге-матушке да по её притокам, поработали и погуляли славно. Я народ крепкий подобрал, голова раскалывалась, боялся за себя, как бы сердечко не отказало.

— Рано об этом думать, — чокнулся с ним Задов и, не дожидаясь, залпом осушил стакан, рукавом утёрся.

— На обваловке научился? — прищурился секретарь. — Раньше так лихо не опрокидывал.

— Там сухой закон. — Задов вскочил, подбежал к шкафчику, выхватил оттуда поблёскивающую от жира здоровенную воблину, луковицу и головку чеснока. — А я краем глаза махалку приметил, но сразу не сообразил. Привык у тебя к колбасе с сырком да разносолам… Живём, брат!

Странников осторожно отпил лишь половину из стакана, поставил на стол, покачал головой:

— Нет. На тебя порадуюсь, потолкуем, а мне, извини, больше нельзя.

— Чего? — задиристо хмыкнул артист. — Ослаб в путешествиях, командир?

Секретарь посмотрел на него печальным взглядом без зависти и без былой весёлости:

— Изменился ты, Гриша.

— Да брось!

— Вот что труд с человеком делает, если в чрезвычайной обстановке. Выворачивает настоящее нутро. А не пью я по той причине, что, поцапавшись с Трубкиным на митинге, на утро к себе его пригласил. Выпотрошить хочу до кишок. Отчёт потребую да делишки тёмные ему припомню.

— Не рано начинаешь?

— А что мне?

— Пик наводнения, говорят, на носу. Может, подождать? А уж после, на волне твоей победы, никто и не обратит внимание на его поражение.

— Так-так, — поднял стакан Странников и осушил до дна. — Налей-ка ещё! Уж больно мудро ты начал. Услышать хочу, чем кончишь.

— Вот это по-нашему! — наполнил стакан Задов. — А вспомнил я вот что и с тобой, как с верным товарищем, хочу поделиться.

— Давай, давай, — секретарь разорвал воблу рывком, со злостью, куда девались его печаль и тревоги. — Умного совета не вредно послушать.

— В войне, дорогой мой, победы-то не обретёшь.

— Это как?

— Побеждённый склонит голову и затаится. А враг, оставшийся за спиной, — двойная опасность.

— Уничтожить?.. Растоптать гадину!

— Последователи найдутся. Тайные! О которых ты и догадываться не будешь. Нанесут удар коварный, не очухаешься.

— Верно! — ударил кулаком по столу секретарь, покраснел, заметно стало его быстрое опьянение. — Что же делать?

Позабыв про воблу, неловко утёрся рукавом.

— Обратить врага в пособника.

— В пособника? Это что за хрень?! Делишками какими-то тёмными попахивает.

— Не в друга же его превращать!

— Ты за словами-то следи.

— Не трогай всё же Трубкина, Василий Петрович… Пока, — приблизил лицо артист, заглянул почти с мольбой в глаза секретарю. — Силёнок он набрал, на верха выход имеет. С ним по-другому надо. Сам говоришь — паук.

— Паучище! Но мне Турин обещал помочь.

— Плох твой Турин.

— Что случилось?!

— В больнице доходит. Бандиты подстрелили его на железной дороге.

— Да что ж ты раньше мне не сказал? — попробовал подняться Странников, но ноги не слушались его. — Лучшего помощника я не знал… Вызывай Ковригина, я еду к нему!

— Ковригина? Шофёра, что ли?

— Вон телефон внутренний. Набирай гараж!

— Куда ж мы поедем, Василий Петрович? — покачал головой Задов. — Дурак я, конечно. Сразу надо было тебя известить про Турина, но, уверен был, что тебе самому все известно.

— Откуда? Я же неделю мотался по речке, — опустил тяжёлую голову на руки Странников. — А там никакой информации… Там поспать по-человечески и то не получалось. Бабы, суки…

Он подозрительно смолк.

— Василий Петрович! — окликнул его Задов, осторожно коснулся плеча.

Странников крепко спал прямо на столе, тяжело посапывая.

— Ухайдакали казака крутые горки, — покачал головой Задов. — Куда ж мне тогда? Ему завтра… — Он посмотрел на настенные часы, — нет, уже сегодня и в больницу к сыщику, и с Трубкиным встречаться?.. Мне на Стрелку… Пусть спит. И я рядышком. Разбужу его, а он меня утром на машине подбросит. Вот и успеем кругом. Трубкин-то раньше десяти не заявится. — Кинул мрачный взгляд на оставшуюся водку в бутылку, вылил до капли в свой стакан, выпил, утёрся рукавом и побрёл к дивану:

— Не проспать бы…

 

XV

У больницы они всё же расстались. Странников, кивнув Ковригину, остановил машину.

— Вылезай, Григорий Иванович, — скомандовал он артисту, подавая руку. — Добежишь дальше сам. Негоже, чтобы секретарь губкома с тобой раскатывал да подвозил. Что народ на обваловке подумает?

— И на том спасибо, — махнул рукой Зотов, не огорчаясь, соскочил на землю. — Привет там Турину.

— Поправляется Василий Евлампиевич, — улыбнулся Ковригин, разворачивая автомобиль на пустынной дороге.

— А тебе откуда известно? — Странников даже вздрогнул.

— Ребята вчера сказали в гараже, ну я ночью и смотался к нему. Пропустили, документик-то всё храню, — и он показал из нагрудного кармана краешек красного удостоверения.

— Назад вернуться душа болит?

— Как прикажете.

— Служи, боец, — хлопнул его по плечу секретарь. — Здесь пока твоё место.

В больнице ещё спали, и Странникову пришлось несколько раз нервно нажимать на звонок у двери. Суетилась напуганная старушка, расспрашивала, пока ему не надоело, он оттеснил её плечом, но бежала уже дежурная сестра, узнав, ойкнула, покраснела, провожала до самой палаты.

Турин лежал один, хотя рядом пустовала ещё одна прибранная койка.

— Оставьте нас, — ещё в дверях распорядился Странников и протянул руку приподнявшему голову Турину.

Выбритая до блеска голова наполовину в бинтах, глаза с тёмными кругами, но знакомая улыбка, удивлённая немым вопросом.

— Как же тебя угораздило? — не видя его рук, опустил и свои секретарь. — Я уж и не знаю, можно до тебя дотронуться?

— Лучше не надо, — продолжал тот виновато улыбаться.

— Сяду рядом? — примостился он в ногах. — Извини. Я без подарков.

— Да что вы, Василий Петрович! Благодарю за визит.

— Я ведь и не знал ничего! — зашумел он. — С наводнением закрутился. Вчера Задов сообщил.

Вошла женщина. Странников обернулся. Она поздоровалась, задержала на нём взгляд. Смутилась, заторопилась уходить:

— Я попозже с уколами, Васенька.

И исчезла, тихо затворив за собой дверь.

— Кто?

— Сестричка.

— Не похожа.

— У вас глаз острый, Василий Петрович, — улыбался Турин. — Знакомая моя. Разрешили ей в порядке исключения за мной присматривать, как себя вспомнил.

— Было и такое?

— Всё было. Страшное позади.

— Как сейчас?

— Надоедаю уже доктору.

— Ну?

— О выписке пока и слушать не желает.

— Ты толком расскажи, что произошло.

— Писали в газетах.

— Кроме своих приказов, ничего в руках не держал. Кстати, вчера на митинге про оружие спрашивали. Председатели районных троек, особенно в сельских, где населённые пункты затоплены, натыкаются на мародёров. На лодках разъезжают, скот, имущество брошенное грабят. Хорошо, если натыкаются на вашего сотрудника, но часто один на один оказываются с бандитами. А их баграми да вёслами не одолеть. Ты бы выдал распоряжение вооружить наших. Я проконтролирую, кому можно вручить, а кто обойдётся.

— Пусть начальник охраны гарнизона распорядится…

— Да нет у него свободного оружия. Всё, что имелось, уже на руках. Он по секрету поделился, что у тебя должно быть отобранное у бандитов.

— Это вещественные доказательства. Нельзя.

— Формалист ты! Я же не себе прошу, у меня имеется. Я для общего дела. И не вижу здесь никаких серьёзных нарушений. После наводнения каждый возвратит.

— А убьют кого из этих пушек?

— Разберёшься. Если по делу, так правильно, а нет, сам отвечать будет, дурачок. Я, как председатель тройки, приказ бы подписал, а?..

— Читаю я ваши приказы, — кивнул Турин на груду газет на полу возле койки. — Регулярно Маргарита Львовна поставляет.

— Маргарита? Хороша баба. Кем, говоришь, она тебе доводится?

— А никем. Артистка. К вашему Задову, кстати, петь в театр приехала. Он и пригласил.

— Вот как… Паразит!.. Вчера ни слова не сказал.

— Она ему тоже приглянулась. Круги возле неё описывал, — хмыкнул Турин, но глаза не смеялись, а зорко следили за Странниковым, стараясь не упустить ни слова, ни жеста.

— Ничего не пойму! Как она в больницу-то угодила, если в театр приехала? От Задова так просто… — секретарь передумал завершать свою мысль, отвернулся. — Он за своими присматривает.

— Тут клубок целый, — улыбнулся опять Турин. — Вылечусь, выпишусь, обязательно всё растолкую, Василий Петрович, если интерес не остынет.

— Интерес? Ты про что?

Турин дёрнулся и застонал.

— Ухожу, ухожу, — приподнялся Странников с койки. — Понимаю. Не до меня тебе. Выздоравливай.

— Вы только у других не расспрашивайте, — пересиливая боль, поморщился Турин и совсем тихо добавил: — Сам всё расскажу про эту женщину. Случайно она оказалась в этой истории со стрельбой. И не виновата ни в чём.

— Хорошо, хорошо, — попятился к двери Странников. — Ты выздоравливай. На ноги встанешь, тогда ко мне жду. Позарез нужен. — И позвал погромче: — Сестричка, Маргарита Львовна!

Она вошла тут же, словно за дверью и дожидалась. Бросилась к Турину, но столкнулась с ним. Будто искра пробежала по обоим; не сводил с них глаз Турин — сторониться друг друга они явно не собирались, так и стояли, будто склеенные, глаза в глаза.

Первой опомнилась Серафима, румянец на щеках прикрыла платочком, на шаг отступила:

— Извините покорно…

— Это вы меня, — шагнул к двери Странников.

И они расстались, не задумываясь и не догадываясь, что скоро странным образом сведёт их судьба снова и оставит в их жизни не след даже, а огромную болезненную борозду навеки…