I

Не верилось, что всё это им придумано ради неё. У Серафимы прямо-таки плыла голова от свалившихся чудес, смешались они, словно в прелестном калейдоскопе яркие стекляшки: скорый поезд с загадочной и немного пугающей литерой «1-с», уносящий к неведомому морю, мягкий вагон с аристократическим убранством и покоем, красное вино и боржоми в ресторане на столах под белоснежными скатертями, помпезные вентиляторы, с потолка обволакивающие прохладой, галантные официанты, угадывающие любые желания по одному лёгкому взгляду, будто из-за спин царственных особ.

Всё это не шло ни в какие сравнения с бестолковыми играми в карты, с навязчивыми приставаниями случайных кавалеров, с жуткой убогостью, грязью и неряшливостью, преследующих их на всём первом этапе пути — от Астрахани до столицы. Краски новых впечатлений ослепили, одним махом смыв тягостное уныние затянувшегося железнодорожного вояжирования к южному берегу Крыма, куда поманил Странников, и всё бы прекрасно, не привяжись с первых дней неведомый раньше страх, смутная тревога за неясное будущее, хотя ободрял её Турин и чуть ли ни настаивал, успокаивая, — Егор Ковригин рядышком будет, ответственный секретарь губкома берёт и его с собой, а с Ангелом не пропадёшь. Серафима на первых порах и отказываться пробовала — к чему ей эти курорты! И до слёз дело доходило, но вконец рассерчавший Турин намекнул ей, что в долгу она перед ним за Корнета Копытова, обмерла тогда Серафима, смолкла, поняла, что большой интерес к этой затее имеет Василий Евлампиевич, возможно, сам и приложил ко всему руку. После ранения и больницы виделись они редко, Турин жаловался, что свалилась на голову куча неотложных дел, появлялся по ночам в гостинице, куда поселил их с подругой, говорил мало, запретил визиты к Задову и единственным радостным пятном оставались для неё тайные встречи с Егором, про которые Турин, конечно, догадывался, но ни словом не намекал. Он и принёс предложение Странникова о поездке в Крым, куда тот отправлялся в санаторий перед Москвой, сдавая дела новому секретарю. Предупредил, что понадобится ей подруга, чтобы скуку в неблизкой дороге скоротать да и на курорте вдвоём веселей будет, но тут же шепнул, что про Странникова раньше времени ей сообщать нет надобности, на юге, когда устроится всё, можно будет и обсказать, если раньше сама не допетрит. Жить придётся отдельно, возможно, где-нибудь поблизости от санатория, куда Странникова определят; он криво усмехнулся, — курорты в тех местах друг на дружке, словно грибы, понатыканы. Сказал вроде про смешное, а улыбка — обратила внимание Серафима, так как глаз с него не спускала, — не то чтобы грустной, хмурой получилась.

Вот все эти неясности угнетали её, а к концу и вовсе усилились так, что привязавшийся некстати к левой её крутой брови нервный тик сливался порой с бесконечным стуком вагонных колёс, заставляя чаще биться сердце, и, чем меньше оставалось до финала авантюрной поездки, тем злее начинала мучить её бессонница, хотя и укрывала она плотней плотного окошко занавесками.

Приметила неладное помалкивающая до поры до времени Аглая, ночью беззаботно храпящая, а днём прилипавшая носом к стеклу и деланно ахавшая на местные прелести. После того как промелькнул Бахчисарай, ушлая подружка не выдержала, метнула на неё острый взгляд:

— Что с тобой, Марго? Испугалась?

— Сама не знаю…

— Передумала?

— Что?

— Не поздно ли?

— Не боись за меня, подруга, — оторвавшись от своих мыслей, спохватилась Серафима. — Назад ходу нет.

— Гляди, — рассудила та по-своему и, нагнувшись к зеркальцу, что не выпускала из рук, подправила выбившийся белокурый локон. — Ханский дворец только что проехали, а сосед наш по купе, Никанор Иванович, знаешь что вчерась калякал про султана тутошнего?

— Слушай больше своего грымзу! — презрительно хмыкнула Серафима. — Не совратил ещё с собой в санаторий?

Она не одобряла фривольного романчика, который проворная подруга успела завести с пожилым ловеласом, ехавшим в соседнем купе.

— Заарканит тебя обещаниями поклонник, — Серафима шутливо ткнула пальцем в пышную грудь подруги. — Не устоишь. Султана-то из какой сказки приплёл? Смотри у меня, Глашка! Про Екатерину тебе зубоскалил? Как хан Гирей, не соблазнив нашу императрицу, своим невольницам головы рубил за то, что ублажить его не могли?

— Подслушивала! Как есть подслушивала! — ахнула подружка и, отвернувшись, напыжилась, сердито поводя плечиками.

— Его вздохи страстные за версту слышны, — рассмеялась Серафима. — Дурит тебе голову.

— А ну его! — махнула та рукой. — Моря не дождусь. Так и вижу себя в гамаке, словно королева. До смерти хочется по песочку морскому босоногой пробежаться, устроить загорающим пузанам встряску. Вот глазища повыворачат! А больше и нет желаний.

— Там, где будем, вряд ли песок найдётся.

— А тебе откель знать? — опешила женщина. — К морю же едем?

— К морю, только, говорят, камни там, галька… На-ка вот почитай лучше это, приучайся к курортным правилам. Отдыхающие там по берегу гуляют, а не купаются, дамы под зонтиком с книжкой стихов в ручке и с собачкой на поводке, мужчины — с трубками и дым коромыслом вверх, — она сунула подруге небольшую книжицу в розовом переплёте с надписью «Стихотворения о Прекрасной Даме».

— Вот ещё! — оттолкнула её руку Аглая. — На книжке твоей четырнадцатый год значится. Нравы разрисованы ещё при царе Николашке. Другие теперь времена!

— Это сам Блок, глупая, — пыталась её урезонить Серафима.

— А мне зачем? Небось сыщик твой преподнёс на прощание, когда расставались?

— Он, — погладила обложку Серафима. — Угадала. Только я сызмальства те стихи наизусть знала, потому что о нас они, о чуткой женской душе. Так что советую почитать и тебе, чем время на слюнявого поклонника тратить. Кстати, в Крым Маяковский часто приезжает отдыхать. Повезёт, встретишь его и околдуешь, у тебя же лихо это получается.

— Ишь куда хватила, подруга! — Аглая с сомнением уставилась на книжку, потом подняла глаза на Серафиму. — За Маяковским в столице табуны кобылиц хвостами дороги метут, а уж на курорте вовсе такую провинцию, как я, с землёй сровняют. Да и про стишки ты заливаешь, чтобы меня от Никанора Ивановича отвадить. Небось ни одного и не помнишь, если и учила в гимназии. Любишь ты, Серафимушка, напускать на себя тумана.

Не произносила лучше бы она последних слов, — не пришлось бы ей отскакивать в сторону, словно ужаленной. Сверкнули гневными иглами чёрные глаза Серафимы так, будь в них натуральный огонь, спалил бы всё вокруг. Вырвала заветную книжицу у трясущейся Аглаи, прижала к груди, а помолчав и чуть успокоившись, произнесла глухим, не свойственным ей голоском, исходящим из самой глубины души:

Поняла ли что-нибудь её подружка? Вряд ли. Во всяком случае, поправила причёску, ещё раз брезгливо взглянула на книжицу, подвела черту:

— Вот-от. Ты, Серафимушка, в своём репертуаре. А Никанор Иванович хвастал дворцы мне показать.

— Уймись, Глашка!

— Какая я тебе Глашка? Молчала я, молчала, но и меня проняло. Мы же договорились, Августиной буду я зваться на курорте.

— Ну Августиной так Августиной, — спокойнее глянула на подругу Серафима. — Оговорилась в сердцах, не свыкшись. Только хвост-то прикрути. Ишь, расфуфырилась! Ни к чему эти шашни в поезде. Ещё неизвестно, где жить-куковать предстоит, вдруг наши кавалеры поблизости от санатория твоего Никанора окажутся. Всяк бывает, а края здесь чужие, в нашем с тобой случае, подружка, не гоже оступаться, так что держи себя.

— Он обещал свозить в какую-то Ливадию да царские палаты показать. Небылицы рассказывал про Ласточкино гнездо…

— Чего-чего?

— Замок такой над морем, будто на воздухе. Хоть одним глазком взглянуть…

— Насмотришься, потерпи, — буркнула Серафима и задумалась.

— Чую, с тобой увидишь… — с недоверием сквозь зубы процедила Аглая, сунулась к окну, загрустила. — Неизвестно ещё, как встретят. А вдруг от ворот поворот?

— Кавалера тебе подберу, — встрепенулась Серафима и оглядела молодящуюся блондинку, съёжившуюся от тревожных мыслей и мигом утратившую шик. — Ты у меня вон какая красавица! Не продешевлю, генерала, не ниже, тебе сыщу! Их там как грязи!

— Не сглазь! — враз оживилась та и всплеснула руками. — Только б не такого, как наш Никитка!

— Никитка?.. А что Никитка? Это ты комиссара Седова мне припомнила? — так и остолбенела Серафима и вся ощетинилась, будто дикая кошка, готовая к прыжку. — Да мы с тобой, подруга, за ним как за каменной стеной жили! Обе! Нашла кем попрекнуть!

— Какая уж там стена! — вспыхнув, напряглась и Аглая. — Еле ноги от тюрьмы унесли!

— А кто же знал, что он лапу в казну запустит? — Серафима привалилась к стенке спиной, смолкла, обмякнув вся, однако переживания её были недолгими; подвела глазки пальчиком, будто слезу смахнула, просветлела личиком, обняла, прижалась к подружке щекой к щеке. — Не виню его ни в чём, и не судьи мы ему. Крепким мужиком был. Таких сейчас поискать днём с огнём. Сгубила его жалость. Двоих нас ему хотелось содержать. Помнишь, ночами в постели что нашёптывал… про модные любовные треугольнички, шуры-муры иностранные, стишки читал?.. Тронутый был он душой насчёт тонких чувств, помнишь его слова про геометрию необычных человеческих отношений?.. Писателя Тургенева, итальянку Виардо и её муженька?.. Неужели забыла? Им ведь тридцати лет не было, чуть нас моложе. А про наших? Этих?.. Поэта Есенина, артистку Зинаиду Райх и её мужа, режиссёра Мейерхольда, который даже детей усыновил от её первого брака? На примере тех артистов да поэтов Никитушка нас страстью необычной заразить и собирался. А плохо ли было нам втроём? Неужели забыла всё?..

Глаза Аглаи намокли, она с дрожью прижалась к Серафиме и тоже всплакнула:

— Проходит, летит времечко золотое…

Так и сидели бы неизвестно какое время, обнявшись, эти изрядно потрёпанные жизнью два, с виду казавшиеся невинными, прелестные существа, но одна из них, светленькая, вдруг встрепенулась и воскликнула:

— Что ж это мы покойника безвредного поминаем, а про живого да ретивого думать забыли?

— Это ты про кого, Глаш?

— Твой-то, сыщик?.. В Астрахани брошенный, вдруг следом явится? Не боишься?

— Кто-кто?

— Как кто? Турин твой! Если он самого Корнета Копытова ухайдакал до смерти, то чего с нашими курортными фраерами сотворит? Он же по ревности своей в море их утопит. Не следить ли за нами своего верного Егора наладил?

— Дура! — подскочила на ноги Серафима. — Что ты мелешь?

— А что такого я сказала? — не смутилась Аглая. — Мне один разочек его увидеть хватило, чтобы всю натуру разгадать. Бешеный он до баб, к тому же однолюб, в больнице ревностью тебя изводил, глаза таращил за каждым твоим шагом! Я таких издалека чую, поэтому сразу сторонюсь. Боюсь я их безумной ревности.

— Ну вот что, подруга! — забелела лицом Серафима, губы поджала. — Ты язык-то укороти и про фантазии эти забудь. Услышу ещё, прости, но всё наше доброе прошлое зачеркну, физиономию разрисую так, что поклонника своего вагонного перестанешь интересовать. А на будущее запомни: мужики, которые встречать нас будут, совсем иной породы. Им твоя брехня ни к чему, а нам с тобой большой вред причинит.

— Это кто ж такие?

— Поймёшь, когда увидишь, а мозгами сейчас ворочай. Лучше уж бестолковую дурочку продолжай играть, чем вот так на меня лоб морщить, да мудрую из себя корчить.

— Зря ты, Серафимушка, — не особенно смутилась Аглая. — Я и так всю дорогу помалкивала.

— Вот и продолжай в том же духе, — отвернувшись к окну, буркнула Серафима. — Успокой мне душу и отвадь своего козла от наших дверей. Скоро приедем.

Больше к этому разговору они не возвращались, поэтому обе были несказанно рады, когда наконец проводник произнёс заветное:

— Подъезжаем к Севастополю!..

 

II

Встречать скорый «1-с» было поручено Ковригину. Весь по курортной моде — в лёгком костюмчике цвета беж прямо на сетчатую майку, при шикарной светлой шляпе и мягких, не дающих устоять на одном месте туфлях, он весь светился, темнея лишь загорелым лицом мулата и сражая фланирующих по перрону дамочек помоложе белозубой улыбкой и пронзительными голубыми глазами, а знающих себе цену важных матрон, прицепивших не менее двух-трёх кавалеров на променад к вечернему поезду из столицы, пленял учтивым раскланиванием, слегка касаясь края шляпы и обнажая бритую до блеска голову, враз придающую ему солидность.

Да, Ангел изменился, его попросту было не узнать. За последние несколько недель он лишился не только кудрей; крутым образом изменились его внешность и манеры, и ещё многое гораздо серьёзнее.

Буквально перед отъездом в Крым Странников объявил, что берёт его с собой, но ехать агентом розыска или тем более шофёром негоже, поэтому был урегулирован вопрос с Трубкиным: с этих дней Ковригин становился работником особого ведомства и оперуполномоченным ОГПУ, командировался на время в столицу при ответственном секретаре; в дальнейшем его судьба должна была решаться в Москве. При этом непростом разговоре с глазу на глаз на лице Трубкина мелькнула некая заминка, и он невнятно озаботился — состоит ли Ковригин в партии большевиков, на что Странников в затруднении поднял брови, но все сомнения развеял Распятов, тут же бодро доложивший по звонку, что бывший агент розыска, шофёр губкома происхождения самого что ни на есть пролетарского — из рабочих и в партии большевиков, оказывается, с самого «Кровавого воскресенья», когда озверевшим Николашкой был отдан злодейский приказ расстрелять мирную демонстрацию обманутых провокатором Гапоном ни в чём не повинных людей, то есть с января 1905 года.

Единственной закавыкой, конечно, не красившей Ковригина, выявилась продолжительная задолженность по партийным взносам, но сия оплошность была не столь грешна и легко устранима.

Мнения Егора никто не спрашивал. Впрочем, он и сам прекрасно понимал, что никого не будут интересовать его мысли и соображения по таким вопросам. Ради порядка он всё же заикнулся насчёт Турина, когда был приглашён к Странникову.

— А что Турин? — буркнул ответственный секретарь, не отрывая глаз от бумаг на столе, весь в своих думах. — В столицу вызову как-нибудь, там и решу его дальнейшую судьбу. Думаю, рост по службе его обрадует. Или ты сомневаешься?

Егор знал своё место, поэтому не сомневался. Более того, казалось, скоро он вовсе многое забыл. Симеиз, Мисхор, Ай-Петри!.. Дивным звучанием чаровали уже одни эти слова, а когда воочию узрел он чудеса на фоне лазурной поверхности моря, барахтающихся в волнах бездельников в бесстыжих одеяниях, надолго перехватило дух, и он, пока добирались до места, не переставая крутил головой, едва не свернув шею.

Катили они тогда от Севастополя к санаторию на лакированном автомобиле Крымкурсо, однако поездке предшествовал небольшой конфуз. Ни Странников, ни Арестов, оказавшийся с ними в одном поезде, ехать ещё и в одной машине вместе не желали. Сделали, конечно, они это весьма деликатно. Председатель губисполкома нашёл причину задержаться на вокзале, задрав нос возле какой-то достопримечательности, затерялся и отстал, дав возможность Странникову с Ковригиным первыми достичь стоянки шикарных автомобилей Крымкурсо. Бедняге Арестову пришлось расплачиваться за вынужденное лукавство — он жарился на солнцепёке долгое время, изображая страстного любителя местных реликтов, прежде чем один из капризных водителей плюнул с досады и, позарившись на его пухлый бумажник, согласился везти одного пассажира вместо положенного комплекта. Многие прибывшие тем же поездом соблазнились частным извозом: транспорт выглядел неказистее, зато услуги гораздо дешевле. Инцидент не имел бы продолжения и показался бы нелепым и смешным, если бы не дальнейшие события.

Странникова с самого начала смутило и угнетало уже само присутствие председателя губисполкома в одном вагоне — в скорый Арестов подсел в Москве. Ещё более помрачилось его сознание, когда выяснилось, что долгожданный отдых придётся провести в компании с этим человеком — путёвки у них были в один Мисхорский санаторий. Его планы, кривил он губы, радужные намерения насчёт Маргариты Львовны летели ко всем чертям. Предчувствуя их неминуемый крах, он терял рассудок, стараясь найти выход и сделать всё, чтобы не оказаться теперь с ненавистным попутчиком в одном корпусе санатория, не загорать на одном пляже, не встречаться в коридорах и, что самое ужасное — не угодить в одну палату!..

Догадывался ли он, что примерно те же мысли мучили и Мину Львовича? Вряд ли. Поэтому, укатив с вокзала первым и выиграв время, Странников удачно поселился в, казалось бы, непритязательном угловом номере, впрочем, достаточно светлом, на два окна, выходящих к морю. На радостях он даже не поинтересовался у администратора по поводу занятости санатория отдыхающими; по его рассуждениям, Арестов со своими претензиями и тщеславием претендовать на подобное жильё не станет и выберет апартаменты солиднее.

Ковригину же предстояло снять квартиру в частном секторе, поблизости от санатория, куда можно было бы время от времени подвозить на машине Маргариту Львовну с подружкой, чтобы по возможности тайно встречаться. С появлением Арестова, совершенно не вписывавшегося в эти планы, Странников твёрдо усвоил не мельтешить с дамочками на виду и поселить их в ближайшем курортном посёлке, например, в Симеизе, в шести-семи километрах от Мисхора.

Оформившись в санатории и несколько успокоясь, Странников дождался Ковригина, и оба отправились к морю смыть наконец усталость и дорожную пыль в благостных волнах, заодно напрочь утопив и допекавшую нервотрёпку. Солнце скатывалось за горизонт, народа на берегу особенно не наблюдалось, и они славно провели время, пока обоим не надоело сладостно охать и ахать, погружаясь в ласковую прозрачную негу вод, фыркать от удовольствия, заплывая за красные буи, нырять к самому дну в надежде подцепить рапан покрупнее, чтобы потом весело, по-детски хвастать.

В номере уставший Странников сразу завалился на диван в прихожей, а Ковригин в зале принялся собирать на стол, доставая привезённые местные деликатесы и спиртное — ответственный секретарь ждал большого гостя. Богомольцев, работник ЦК, давний его знакомый из кадрового отдела, отдыхал в Мисхоре и обещался проведать. Знатный приятель с минуту на минуту мог пожаловать, и Странников, нервничая, поторапливал Егора. Всё наконец было приготовлено и расставлено на столе, когда неуверенный и тихий стук раздался в дверь. Богомольцев Исаак Семёнович никогда не стучался и, входя, вообще не касался дверей, перед ним их распахивали другие, но Странников все же вскочил на ноги, изобразил улыбку, схватив со стола рюмку, моргнул Егору, чтоб не мельтешил, и громогласно провозгласил:

— Милости просим!

Каково же было его недоумение и ужас, когда на порог ступил не кто иной, как знакомый уже администратор, за спиной которого маячил Арестов с огромными баулами в обеих руках, измученный и мрачный.

— Встречайте земляка! — не заметив изумления хозяев, меланхоличный администратор с дежурной улыбкой оглядел угощения. — Заждались? Прямо царский ужин приготовили.

Он глубоко затянулся аппетитными запахами, задержал взгляд на золотистом куске балыка и поблёскивавших крупных зёрнышках чёрной икры. Не сдержавшись, облизнулся и шутя погрозил пальцем на привлекательный штоф водки в прямоугольной зелёной бутылке:

— С этим, попрошу покорно, без злоупотреблений. Разрешаю исключительно по случаю приезда.

Сказав, вздохнул не без сожаления и, выполнив свой долг, удалился, явно не спеша.

Ковригин, не зная, как поступить, торчком застыл у двери, ни «проходите» председателю губисполкома, ни «здрасьте» у него не получилось. Он таращился на Странникова, ожидая его команд, но тот молчал с зажатой в руке рюмкой, словно проглотил что-то несказанно гадкое и жевал губы от ужасной горечи. Только теперь он приметил угол второй койки в комнате напротив, куда ранее второпях не соизволил заглянуть и теперь осознавал всю трагедию и комедию случившегося.

Чем бы всё закончилось, трудно предположить, но в коридоре послышались громкие голоса, неизвестный посетитель весёлым басом приветствовал администратора, называя его по имени и отчеству, а скоро заявился и сам в распахнутую дверь и сразу заполнил комнату мощным голосом и необъятными телесами. Задев плечом Ковригина, он прижал к груди Странникова, затискав его в медвежьих объятиях и, успев обернуться, крикнул, подзывая Арестова:

— Мина Львович, не натёрли мозоли баулы? Заноси да открывай! Небось всё съедим! Изголодался я на здешних харчах, вовремя подоспели, братцы!

Говорил он не переставая, успевал кого ущипнуть, кого по плечу прихлопнуть, а Странникова, не удержавшись или оказывая особое расположение, несколько раз расцеловал в щёки и в лоб прямо-таки по-родственному и тут же поднял рюмку:

— Сдвигай-ка ряды и стаканы, пролетариат! Сколь не виделись-то?

— Месяцев пять-шесть?.. — начал было гадать Странников.

— Полгода! Вот те на! — захохотал, неизвестно чему обрадовавшись, Богомольцев и зашвырнул шляпу с головы на диван. — Выросли орлы! — Он был навеселе и, не замечая отчуждённости Арестова и Странникова, попытался сдвинуть их лбами. — Вот вы оба, считай, и в Кремле! Это вам большое наше партийное доверие! Цените. Принимайте поздравления по случаю назначения пока от меня, ну а завтра отметим это дело в особом кругу. Наших здесь собралось достаточно. Со всеми обзнакомлю. Теперь вы в верхние круги власти вступаете. Должны друг друга крепко поддерживать. Одним словом, будет о чём побалакать.

И он, подавая пример, опрокинул рюмку первым.

За торжественным банкетом в небольшом уютном ресторанчике, где Странникову с Арестовым всё-таки пришлось сидеть рядом, последовали второй, третий, четвёртый… Председательствовал Богомольцев, дело своё он знал, люди были разные, но все хваткие как на подбор, энергичные, желали успеха. К концу недели, когда, как обычно, Ковригин забежал в номер подымать их к морю, Мина Львович, не отрывая головы от подушки, идти отказался, буркнул, когда его расталкивали, что придёт сам, и подмигнул мутным глазом Егору. К обеду они его так и не дождались, а когда возвращались, Ковригин забежал в лавку и догнал Странникова, пряча в карман свёрток.

— Это ещё зачем? — догадавшись, бросил тот строгий взгляд на свёрток. — Мало ты его вчера на себе из ресторана тащил? Косятся уже отдыхающие. До администратора дойдёт, угодим в историю. Исаака подведём.

— Мина Львович просил, — виновато опустил голову и, не зная, что делать с бутылкой, как мальчишка смутился Ковригин. — Наши-то запасы кончились.

— Опустошили!

— А что там было-то…

— Нельзя ему. Удержу не знает, если присосётся. В запой скопытится, здесь не Астрахань, здесь его штучки дорого обойдутся, а вечером идти к Исааку, уезжает тот скоро. Отходную затевает для всех.

— Вот и поправит Мина Львович головку, чего мучиться человеку?

— Ишь, заботливый нашёлся, — нахмурился ответственный секретарь. — Быстро ты с ним спелся. На какой ниве нашли общий язык?

И он со значением зло щёлкнул себя под подбородком.

— Что вы, Василий Петрович! — вспыхнул Ковригин. — Разве можно? Как вами велено, я лишь перед сном позволяю. Только рюмочку ради успокоения организма, уснуть сразу не могу. К обстановке никак не привыкну. Мельтешат перед глазами эти купальщицы в подштанниках. Русалки, право! Одна стыдоба!

— На днях тебе ехать… встречать Маргариту Львовну. Не забыл про неё? Нимфу остроглазую здесь не приметил? Где устроился, как? Я к тебе так ни разу и не заглянул…

— Нормально! — вытянулся по-солдатски Егор. — Хозяйка справная. Готовит вкусно, стирает. Угодишь — ещё и поднесёт сама!

— Смотри у меня! — погрозил пальцем Странников. — Ишь, хозяйка справная… Загорел-то как! Только сейчас и заметил, — он, оценивая, оглядел Ковригина. — Словно чёрт из пекла, одни белки глаз сверкают.

— Природа.

— Ты вот что… — Странников прищурился, пожевал губами. — Вид у тебя, прямо надо сказать, неважнецкий, даже какой-то безобразный… Лохматый, чёрный весь, обтёрся, обтрепался в пути. Сам-то на себя в зеркало смотришь? С тобой скоро по улице стыдно ходить будет!

Ковригин отвёл глаза.

— Бери пример со здешних. Вишь, в чём шастают? Словно при дворе царском.

— Так нэпманы ж! — покривился тот. — Сотруднику ОГПУ разве можно?

— Можно! — гаркнул в сердцах секретарь. — Ты ещё б тужурку кожаную надел да маузер к поясу подвесил!.. А почему нельзя, голова дубовая? Ты теперь сотрудник особой секретности. Правильно будет, если за своего у них сойдёшь, информацию легче добыть, дружков среди них завести. Кумекай, чудак.

— Мне бы… — чесал затылок Егор.

— Приказ особый нужен? Трубкин, балбес наш, ничему тебя не учил?

— Ну… в общих чертах. Времени-то откуда?

— В общих чертах! — сердито оборвал его Странников. — Слушай меня. Срочно смени одёжку. Костюм соответствующий подбери. Светлым чтоб был, как у этих… И шляпу соответствующую. Денег дам для первого раза, если своих не хватает.

— Трость! — подсказал, вникая в роль, Ковригин.

— Трость? Обойдёшься без трости. За жулика примут. Ты лучше кудри сбрей. Солиднее выглядеть будешь. Ишь, рассыпались, до плеч достают. Для девок отпускаешь?

— Так едут же наши, — попробовал пошутить Егор.

— Не по твою душу едут. Исаак Семёнович намедни интересовался. Спрашивал, не жениться ли снова я задумал, приказал ему представить наших женщин, хочет выбрать сам.

— Смеётесь?

— Какой там! Старик всерьёз всё принял. Говорит, пора, мол, мне остепениться. Если и вторая убежит, как Машка моя, наверху по головке не погладят.

— И вы что ж, тоже всерьёз с женитьбой?

— А тебе какой интерес?

— Извиняюсь…

— Вот-вот, прищепи язык. Разговорился ты у меня. — Странников хмыкнул. — Да и я расслабился в этой обстановке. Как бы и с дамочками нашими такого же не случилось, а то станут заглядываться на здешних красавчиков. Объясни им обстановку, когда встретишь. Чтоб ни-ни!

— Есть.

— С Маргаритой Львовной особо поговори. Она всё же за старшую. В Симеизе чтоб носы особо не высовывали по вечерам, да хозяйку им подыщи построже.

— Понял.

Видно было, что настроение у Странникова после этого разговора изменилось, он посуровел лицом, весёлости прежней и беззаботности в глазах как не бывало. Подпортил дальнейшее Арестов. Лишь появились они в номере, стал приставать к Ковригину, пока Странников не налил ему сам, но лучше бы секретарь этого не делал: потом пришлось наливать ещё и ещё, пока водка не кончилась, а председатель губисполкома не уснул. Вечером поднять его не удалось, и к Богомольцеву Странников отправился один в сопровождении Егора, которого не переставая ругал, что тот угробил Арестова надолго, что отдых напрочь испорчен, а главное, неизвестно, как воспримет всё это Исаак Семёнович. Однако, к его удивлению, Богомольцев сообщение смущённого секретаря принял достаточно спокойно, обнял по-свойски, встряхнул в медвежьих лапах и возвестил, не скрывая от собравшихся друзей:

— Ослаб, говоришь, земеля? Ничего. Поправим. Это у него от отсутствия нашей стариковской закваски. В баньку свозим, в море мокнём. Через день-два в себя придёт как миленький. Не таких оживляли. Опосля сам с ним беседу проведу. Надолго запомнит старого Исаака!

И больше к этому пустяшному случаю не возвращался. А вот когда расставались, когда, выйдя вдвоём из ресторана и покуривая, Богомольцев со Странниковым прогуливались по набережной, долго о чём-то беседуя, Странников вдруг остановился и поманил дежурившего неподалёку Ковригина:

— Послушай Исаака Семёновича внимательно. У него к тебе порученьице деликатное, — сам отошёл в сторону любоваться волнами расшумевшегося к ночи прибоя.

Подбежав к Богомольцеву, Егор вытянулся в струнку.

— Да не таращь глаза, боец, — хлопнул его по плечу тот. — Переживаешь, наверное, что Мину Львовича ухайдакал? Не робей. С каждым бывает по неопытности. Но на будущее заруби себе на носу — негоже так с нашими.

— Так я…

— Это к слову. Чтоб на будущее. А дело вот какое… Ты же в Симеизе дамочек расселять будешь?

— Так точно.

— Найди время, забеги там к своим в ОГПУ, выясни про Загоруйко Никанора Ивановича. Земляк ваш, а мой знакомый с давних пор. Прибыл ли он, устроился, чем прославиться успел?

— Будет сделано.

— Не спеши, молодец. Слухай не в одно ухо, раз я говорю, — вроде и шутил, но сощурил маленькие глазки Богомольцев, притянув к себе Егора. — Сам к земляку-то не лезь, да и с коллегами своими про меня языком не трепи. Придумай что-нибудь, родственник, мол, твой дальний, то да сё. Понял?

— Так точно!

— Эх ты, так точно… — тронулись в кислой улыбке губы Богомольцева. — Где вас только учили… Не та гвардия, не та…

И ни слова больше не говоря, развернулся, уронил плечи, словно обессилел, заковылял, тяжело переступая с ноги на ногу.

А Егор следующим утром, чуть засветлело, не разбудив Странникова, выехал автомобилем в Севастополь.

 

III

Первой среди встречающих разглядела Егора Аглая. Серафима, уйдя в свои мысли, рассеянно следила за мельканием пёстрой толпы за окном, сидя за столиком и подперев подбородок руками. Не покидала её засевшая дума о том, что опять начинается новый этап в её беспокойной жизни, что снова надо будет кого-то изображать из себя, боясь каждую минуту оступиться, ошибиться в поведении, в разговоре, в выдуманной однажды роли, ляпнуть что-то невпопад, а потом изворачиваться. От таких переживаний с некоторых пор её начала преследовать нервная дрожь; вот и сейчас, когда Аглая веселилась у окна, её слегка знобило — кончилось их какое-никакое, а всё же размеренное вагонное времяпрепровождение, они приехали, с минуты на минуту поезд остановится, они сойдут, шагнув в пугающую неизвестность. А впереди — игра. В этот раз игра затеяна опасная. Странников пригласил её не просто вальяжно покутить, беззаботно провести отдых у моря — она чувствовала, тот задумал что-то серьёзное. Возможно, это время станет своеобразным испытательным сроком, после чего он окончательно решит, брать или не брать её с собой в Москву, а там, может, последует и предложение официально оформить их отношения, ведь он не раз намекал, что при его новой должности высшее начальство не потерпит даже невинного флирта, ему нужна верная подруга, то есть жена. А какая из неё жена, если только и думает о Егоре? С ним-то как быть?..

— Егор! Егор! — едва не вываливаясь из окна, закричала вдруг Аглая, размахивая кому-то платочком и, развернувшись, потянулась к подруге: — Марго! Ну чего ты кобенишься? Иди сюда!

Серафима бросилась к окну, потеснила беснующуюся, поискала глазами, но поезд двигался, и всё сливалось в одно яркое пятно: она плакала и сама не замечала катящихся слёз.

— Проехали, — досадуя, пышной грудью Аглая подпёрла её так, что стало трудно дышать, и она отступила от окна; не унимаясь, та укоряла: — Проспали красавчика. Ну, Марго, держи меня, твово-то не узнать. Весь в белом, а сам вылитый африканец! И при шляпе! Мамочка моя!..

— Болтай! — смахивая слезу, огрызнулась Серафима, сердито напомнила: — Про Егора ни слова! Сколько тебе надоедать? Он у наших кавалеров на посылках. Гляди, на грудь ему не ахнись.

Поезд, совсем замедлив ход, остановился.

— Ну, присядем, что ли, подруга, — Аглая плюхнулась на неубранные подушки, обмахивая заалевшее лицо платочком. — Зашлось сердечко и у меня от переживаний. Не выскочило бы. Гляжу, и у тебя глазки на мокром месте. Дорога нам предстоит… — она в удовольствие потянулась всем красивым телом, вскинув руки. — Эх, застоялась кровушка в этих опостылевших стенах, на волю душа просится! — И с игривым смешком ущипнула Серафиму: — Очнись, Маргуша!

Но Серафиму уже было не узнать, она вся подобралась, опустила голову, провела ладонями по лицу, закрыв глаза, а когда отвела руки в стороны да глянула — и не Серафима взирала на подругу властным жёстким взглядом, а Маргарита Львовна Седова-Новоградская командовала:

— Ты чего это перья распустила, курица драная?! Приберись за собой, чтоб чисто в купе было. Да вещи готовь. Кончилась потеха! Не прощу ни одной твоей промашки, знаешь меня!

И ни слова в ответ, засуетилась, забегала Аглая, хотя прибирать-то особо нечего было. Двух минут хватило на всё про всё. И сама девица будто преобразилась враз — сущая покладистость и смиренность. Аккуратно присела напротив хозяйки, вздохнуть лишний раз опасаясь. Заметила платочек свой на столике, второпях забытый, потянулась, но остановил её громкий стук, и распахнулась дверь — сияя улыбкой до ушей, едва сдерживаясь, чтобы не броситься вперёд, замер Егор на пороге, наткнувшись на грозный взор артистки. На него давили, подталкивали поспешавшие вперёд и на выход, но сдвинуть с места не удавалось никому. Кто-то пискнул, придавленный, кто-то недовольно чертыхался.

— С приездом, Маргарита Львовна, — взяв себя в руки, вымолвил наконец Ковригин, не замечая Аглаи.

— Вас не узнать, Егор Иванович, — ответила она сухо. — Принимайте вещи. Августина, — кивнула прислуге, — поторапливайтесь, да смотрите, чтоб не подавили корзинки с моими шляпками.

Вот и вся встреча.

 

IV

Бросая колкие взгляды на сжавшуюся, замкнувшуюся в себя Серафиму, Егор старался по её лицу разгадать причину незаслуженно холодной встречи, сердился и мучился, не находя ответа, подыскивал себе успокоение — при народе, на глазах завистливых, жадных до сплетен и чужих секретов могла ли она вести себя иначе?.. А с другой стороны? Он тоже исстрадался, её дожидаясь. Он в чём виноват? Срывать на нём злость? Могла улыбнуться хотя бы уголками губ, краешками глаз, как одна она умела…

— А, чёрт! — он вздрогнул, мысли его оборвались, резко затормозил автомобиль и высунулся чуть ли не по пояс из окошка. — Ну куда прёте, граждане-дворяне? На тот свет не успеете?

Ковригин ещё не привык к чудному движению на курортах, а в этом незнакомом городе ему особенно было не по себе. Здесь почему-то беспечно разгуливали по шоссе словно в парке, не переходили улиц, а бросались с одной стороны на другую толпами, как морские волны на берег, и каждый пешеход норовил обязательно угодить под колёса. Поэтому он вёл машину рывками или резко выруливал баранку либо внезапно тормозил, отчего его пассажиркам приходилось несладко, а перепуганная насмерть Августина, повизгивая, каждый раз цеплялась за что попало, нередко путая его голову с имевшимися в салоне ручками на дверке.

Серафима же и при этом настырно молчала, не проронив ни слова ещё с вокзала. Когда там он замер возле сверкавшего лаком автомобиля, распахнул дверки, уложил багаж и широким жестом пригласил их в салон, она, стараясь не глядеть на него, спросила:

— Откуда такой шик?

Его прямо подкосило уничижительное её пренебрежение, но он нашёл силы лихо улыбнуться и попытаться заглянуть ей в глаза:

— Это ж всё Василий Петрович. Ему везде как два пальца!..

Попытка развеселить не удалась, напротив, она даже нахмурилась, зато Августина рассыпалась в восторгах и первой запрыгнула на заднее сиденье. Он попробовал помочь забраться вслед Серафиме, подхватил осторожно под талию, попытался нежно прижаться, но она вырвалась, словно обожглась, оттолкнула его руку.

— Странников упросил хорошего товарища, — смутившись, расстроился он и вспомнил разговор ответственного секретаря с Богомольцевым насчёт машины.

Состоялся он накануне, загорали опять без Арестова у моря, прячась под навесом от расшалившегося, жарившего не на шутку солнца, раскупорив уже третью бутылку душистого крымского вина. Ковригин устроился поодаль, как велено было, держал себя в полной трезвости, поэтому слова их врезались в память, и было отчего.

— Встретить бы их по-человечески, — заикнулся Странников, то и дело подливая вина старшему товарищу.

— По-человечески это как? — лениво потягивал из рюмки Богомольцев, хитро щурясь.

— Ну, чтоб впечатления с первого дня складывались. Тут ведь, как в сказке, не то что у нас там было: до сих пор вонь пропавшей селёдки не выветрится.

— Ишь ты! Быстро запрягаешь… Баба-то стоит того?

— Вам понравится, Исаак Семёнович.

— Гляди, я на́ слово не верю. Люблю всё своими руками пощупать.

И он захохотал, вскинул волосатые руки, хватая воздух толстыми короткими пальцами.

— Вдруг да какой изъян обнаружу?

— Вот и проверите. Их две. Выбирайте. — Странников стал красочно расписывать достоинства обеих, язык его хотя и заплетался, но с Серафимой ему придумывать не пришлось, а насчёт Августины чрезмерно фантазировал секретарь, так как ни разу её не видел, но выбрался из затруднительного положения, ещё более развеселив слушателя.

— Твоя-то кто? — явно не стерпев, приподнял голову Богомольцев. — Маргарита или вторая, как её, кстати?

— А какая разница? Приглянется — любая вашей будет, — не унимался расходившийся секретарь.

Подсластил Странников начальству, но увлёкся спьяну, не заметил, как покорёжило Егора, но Ковригин унял дрожь в кулаках, а Богомольцев вдруг согнал похоть с лица, строго подытожил, словно и не пил:

— Машину найти не загвоздка, шофёра где взять? Нам чужие глаза не нужны.

— Так вон же он, — махнул рукой в сторону Егора Странников. — Он у меня и швец, и жнец, и на дуде игрец!..

Так Ковригину поручено было это дело — встретить приезжающих. И теперь намёки на чужие глаза, напоминания о скрытых врагах, подслушивающих и подглядывающих, не раз высказываемые Богомольцевым по поводу и без повода, вспомнились Егору, продолжавшему без устали туда-сюда гонять в голове свою тревогу — чем он провинился перед Серафимой, не произошло ли чего в пути? Вдруг его словно осенило и, проверяя догадку, он спросил у женщин:

— С земляками-то повезло в поезде? Не скучно было добираться?

Краем глаза заметил, как напряглась Серафима, как попыталась одёрнуть подругу за рукав, но не успела, шустрая, та залилась взахлёб, будто только и дожидалась:

— С кавалерами отбоя не было! Только постоянных не хватало. Спрыгивали на больших станциях. Старичок, правда, привязался, сосед. Вот он и выручал время коротать. К слову сказать, неказистый, сморчок. Вот Маргарита Львовна на него внимания — ноль. Не повеселит, не ущипнёт. Сплошь одни наставления, — она беззлобно расхохоталась от души, не замечая отодвинувшейся в угол подруги.

— Куда ж на старости лет он собрался? — так и вцепился в болтушку Ковригин. — Растрясло его небось уже в поезде?

— Трясло, — весело согласилась та, — трясло всех, но лишь до Москвы. Но он в столице средь нас очутился. Подсел на скорый. А скорый летел, будто на воздусях. Одно удовольствие.

— Из Москвы? — допытывался Ковригин. — Как же, уважаемая Августина, вы его земляком окрестили? Не ошиблись случаем?

— У меня возраст не тот, — не обиделась, смеялась та. — Перед сном всё о себе рассказывал. Такое заводил!.. Стишками радовал, только песни не пел, а насчёт Москвы не сомневайтесь. По делам туда ездил и жил в самой дорогой гостинице, «Метрополь» называется.

— Врал! — в тон ей веселился и Ковригин. — В эту гостиницу только буржуев селят да и тех знатного происхождения. Ему денег не хватило бы, чтоб за сутки расплатиться.

— Вот уж не знаю, — откровенничала Августина. — Только ездил он по делам в столицу, а уж когда всё порешал, прямиком в санаторий отправился.

— Взгрели небось, раз на курорт потянуло отдыхать.

— Важная какая-то у него работа в Астрахани, с отчётами его и вызывали к начальству.

— Я среди наших знаю многих товарищей такого масштаба, — напустил на себя важность Ковригин. — Интересно бы фамилию вашего попутчика услышать. Может, как-нибудь по случаю проведаем? А вдруг аферюга какой к вам примерялся?

— Егор Иванович, — перебивая, вмешалась вдруг в их разговор Серафима. — Нельзя ли остановиться на минутку? Что-то дурно совсем, воздуха не хватает. В поезде ещё началось. Видно, смена климата сказывается да тряска дорожная усугубила. Раскалывается голова от боли…

Лицо её действительно казалось бледнее обычного, потухли глаза, а поникшие руки она зябко прятала в коленях, словно мёрзла.

Егор остановил автомобиль, выскочил, распахнул задние дверки, предложил ей выйти на воздух, но Серафима отказалась, сославшись на слабость. Обмахиваясь платочком, тихим голосом попросила воды. Ковригин стремглав понёсся разыскивать сельтерскую, но когда возвратился с бутылкой, та пить отказалась.

— Будто полегчало, — сказала устало на его вопросительный взгляд.

— В машине раньше не укачивало? — убрал бутылку Егор. — Может, этот?.. Солнечный удар? Здесь шпарит!.. — И, не дождавшись ответа, продолжал: — Дороги, слава богу, не то что наша, гладенькие, но с непривычки бывает.

Отвернувшись, Серафима не ответила.

— Переждём немного, время терпит, — рассуждая, он сел за руль, завернул автомобиль с дороги к тенистому деревцу, заглушил мотор, посочувствовал: — Выкатим за город да доберёмся до берега, там свежее станет. Там себя лучше почувствуете, Маргарита Львовна.

— Нам и так полегчало! — с надрывом и издёвкой подала вдруг капризный голос Августина. — Едемте! Что ж тут на виду у людей торчать? Путь, сами говорили, неблизкий.

— Неблизкий… — обернулся он на женщин, жавшихся на заднем сиденье по углам, словно вдруг за время его отсутствия их разделила незримая полоса отчуждения.

«Никак кошка пробежала? — только теперь, приглядываясь, он заметил, что действительно между ними что-то произошло неприятное. — Поцапались? Чего не поделили?..»

С Августины слетела прежняя весёлость, Серафима поджала губы и темнела лицом.

— Как, Маргарита Львовна, двинемся помаленьку? — спросил он.

— Езжайте, конечно, — буркнула та. — Что ж время терять? Мне гораздо лучше.

— Ну-ну, — покачал он головой и вырулил автомобиль на шоссе. — Приходите в себя… Попробуйте подремать, а то и заснуть. За Форосом серпантин закружит. Ого-го! Вам там лучше спать.

И весь путь до Симеиза они больше не разговаривали.

 

V

Лишь выехали за город, миновали окраины, движение на дороге успокоилось, машина побежала ровнее и, оглянувшись несколько раз, Ковригин убедился, что пассажирки его, утихомирившись, прикрыли глаза, обмякли, тихо засопели обе и уснули, словно и впрямь подчиняясь его команде. «Сморило, — улыбнулся он и осторожно повёл машину, сбавив скорость, — добирались, видать, тоже на нервах, по Серафиме заметно, тяжело досталась ей эта путь-дорожка, вся на ножах, приболела даже, в молодости ещё здоровьем особо не хвастала, а тут…»

И он вспомнил первую встречу, когда началось их знакомство, переросшее в привязанность, в баловство, а потом в любовь и мытарства несусветные, кончившиеся, как и должно было произойти, трагедией для обоих.

Ковригин искоса глянул на свернувшуюся клубочком, поджавшую под себя ноги Серафиму, поёжился от нахлынувших чувств: «Как девчонка малая! Красивая всё же Симка! Не угадать: тогда, десяток лет назад, краше была или сейчас милей кажется? Столько всего минуло, сколько страданий от неё перенёс, а взгляну — огнём душу так и жжёт!»

Попал Пашка Снежин, к семнадцати годам уже известный в городе отчаянный жиган, в банду Штыря не по своей воле. Вырос волчонком, не помня родителей, сызмальства не терпел над собой верховодства, руку, ему протянутую, куснуть норовил, другого от неё не ждал, окромя удара. Когда всерьёз принялся заниматься речным разбоем, дали знать ему про Штыря. К тому времени, оказывается, правил тот всей Верхней Волгой, сидя в Девичьих горах. Впрочем, называли те места Пашкины друзья-приятели и по-другому; нравилось им более всего — Жигулёвские, потому как роднее звучанье для сердца и ближе к их вольному промыслу. Волжская вольница — жиганские шайки обитали на правом берегу Волги в излучине Самарской Луки, в густых лесах, среди высоченных гор.

Упираясь в небо, громоздились лишь острому глазу доступные утёсы, коварные обрывы да глубокие овраги подстерегали смельчака. Поэтому ещё царские ищейки, немало наслышанные про лихую вольницу, про разбойничьи набеги на речных перевозчиков купеческих грузов, не спешили с облавами, а устраивая их под большим давлением начальства время от времени, особой ретивости не проявляли, желающих лезть на рожон, подставлять голову под пулю из непролазных кустов либо ловить вилы в бок из тёмных пещер особо не находилось. В густой чащобе среди волков и медведей обитал отчаянный бесшабашный люд, ошалевший от благости безграничной свободы, готовый терпеть любые лишения ради этого; ютясь в шалашах летом, в лютые морозы зарываясь, словно неведомые пресмыкающиеся под снег да и в норы под землю. Лоси, косули, кабаны и прочая мелкая живность, не считая разнообразной ягоды и грибов, служили им достаточным пропитанием круглый год. А как проглядывало да начинало пригревать солнышко, уносило льды мощными водами могучей реки, как появлялись первые суда, выбирался на белый свет и вольный хищный народец из схронов. Вот тут и держись купчище, не жди пощады! Большинство торговых дельцов, не накликая беды, заранее заключали договоры с атаманом, откупались, уплачивая дань, а кто жадничал, рассчитывал сэкономить да тайком проскочить мимо сторожевых постов, попадали в большую беду. В наказание да в устрашение другим учинялась над бедолагами жестокая потеха: пороли тех олухов принародно розгами и так жгли спины, что беспощадных палачей этих не иначе, как «жигунами», назвать нельзя было.

В общем, наслышался многого Пашка Снежин, прежде чем решился податься в те места. Где брехло, ворьём выдуманное, где былины народные, а где правда-матка, уже трудно было разобрать, да и некогда: пришло его время искать опору сильную, сомнения и терпения опасными стали, шли по его следам ищейки ушлые, запах тюрьмы в ноздри ударял.

Со своей верной шайкой отобранных бойцов ранней весной прибыл он на поклон к Штырю. Всё, что скоплено было, что в дороге подвернулось под руку, принесли, не тая, в дар атаману как аванс в общую казну. Тот их принял довольно сдержанно, на первых порах до себя не допустил. Обитал он где-то в горах неведомых, в пещере, куда и своих-то близко не подпускали не то чтобы чужаков. Пашка и не рассчитывал: пришлым всегда недоверие.

С неделю атаман выдерживал их в землянке под строгим присмотром чуть ли не за арестантов. Кормил сносно — вода да корка хлеба, а огрызались недовольные, били их пуще собак. Пашка тогда и каялся, и зубами щёлкал от злости, с кулаками на старшего смотрителя лез, не стерпев, но один не справился, подоспели трое, бока намяли. Больше он прыти не выказывал, чуял — бесполезно всё, надо ждать, раз сам влез в такое дерьмо. Тайком с подельниками задумали затеять побег, но упредили их, будто кто знал, позвали к атаману.

Лишь много позже, когда приняты они были, испытаны и даже обласканы, а сам Пашка в авторитетные люди пролез, под большим секретом рассказал ему один человек, будто есть у Штыря помощник по таким делам, положено ему про всех знать, что другим неведомо, а коль сведений недостаточно или сомнения есть, Штырь ему поручение давал проверить всю подноготную новичков. Этим загвоздка и вызвана была, однако главное всё же в другом таилось — терпеть не мог атаман самозванцев, без его благословения воровской промысел на Волге открывавших. В таких случаях обсуждался вопрос на общем совете, где каждый отрядный вожак высказывал мнение, как наказать провинившегося, прежде чем решать брать в банду либо гнать вон, а то и подвергнуть лютой казни. Бывало, и этим кончалось судилище разбойников.

В просторных да светлых палатах рубленого дома-дворца вершил атаман свой суд с именитыми собратьями. Каждый был наделён равным правом спрашивать испытуемого, но наперёд батьки рта не открывал. За тем было и последнее слово. Прежде чем в зал попасть, ждал Пашка своей очереди, так как набралось людишек таких, как он, с десяток и поболее; уже подле самых дверей от детины мрачного получил свой подзатыльник, больше обидный, нежели злой, и нехитрое напутствие — на батьку наглых глаз не пялить, не заикаться с просьбами, больше помалкивать.

Двенадцать насчитал он их за ладно сработанным дубовым столом в светлом помещении, куда его втолкнули на середину. Тринадцатый — атаман — во главе. Все бородаты как один, но ухожены и приодеты добротно, сам Штырь — спиной к свету, лица не разглядеть, но серьга в ухе сверкает, кафтан красной парчи да соболья шапка с волчьим хвостом и в плечах крут; не Гришка Штырь, а сам Стенька Разин, прямо с расписных картин, что в кабаках Пашке видеть приходилось.

«Вот ведь чёрт какой великий концерт творит!» — чуть ни сплюнул Пашка, но одумался, смолчал, однако глаз, как велено было, не опустил, щурился, пытался разглядеть атамана.

— Чему обучен, окромя самовольства да за моей спиной купчишек на реке трясти? — услышал он грозный голос.

— А ничему, — прикинулся дурачком Пашка и простодушно добавил, улыбаясь во весь рот: — На испуг не даётся, на кулак возьму, ну а если мордаст чересчур или трое-четверо, у нас завсегда ножичек имеется.

Ухмыльнулись двенадцать рыл, бородами затрясли, видать, наскучили им допросы нудные да злость, к весёлому человеку да скомороху, хоть и нахал, всегда русская душа лежит, потому что смел, а тут ещё и красавчик перед ними объявился: кудряв, удал и в плечах приметен, в ногах твёрд, не дрожит, как предшественники, не хочешь, а залюбуешься.

Но атаман ухмылку, невольно проскочившую, спрятал в усах, брови сдвинул и на слове споймал удальца:

— Против троих выстоишь?

— А чего ж!

— На кулаках?

— Ага, — ещё шире раззявил рот Пашка. — Зови хоть сейчас своих бугаёв.

— А если больше — с ножичком?

— Да стоит ли кровью твои палаты марать, батька? Зови тогда всех на улицу.

— Не удрать ли задумал? — прищурился атаман, больше посмеиваясь. — У меня волкодавы такие, раздерут на части и костей не оставят.

— А чего ж бежать, коль сам к тебе явился, Георгий Иванович? — сузил глаза Пашка в хитрой усмешке.

— Да что с ним лясы точить? — не выдержал, вскочил один из старшин, рыжей бородой затряс. — Ставь его в круг, атаман! Зови наших орлов, раз хвастает! Пусть проучат выскочку!

И забурлили, подали голоса другие:

— Пустить ему кровь, раз бахвалится! Одного Косолапого на него хватит!

— Нет уж, просил троих, пусть от всех и получит!

— Барана! Барана вывести на него! Задавит один!

— А Лешего что? Леший сопли-то красные враз ему подвесит!

— Тихо! — повёл рукой атаман. — Соскучились, видать, по мордобою… — и он повернулся к Снежину. — Ну, раз сам напросился, спытаем тебя, молодец. Кудри твои жаль, выдерут их мои хлопцы вместе с буйной твоей головой, — махнул детине, что на дверях дежурил. — Кличь всех, кого тут назвали.

— Барана, Косолапого да Лешего? — вылупил тот глаза от изумления. — Да на такого брехуна и одного Барана много будет!..

— Сказано тебе! Всех! — оборвал атаман. — Да вели вина подать.

— Водочки, водочки! — наперебой загалдели, словно ожив, старшины в предчувствии жестокого зрелища.

«Знать, часто подобные потехи здесь устраивают, — смекнул Пашка, приметив, как заблестели глаза у бородатых, как задвигались те за столом, кулаки потирая, — и винца подают, и водочки… Ну что ж, любуйтесь. Устрою я вам потеху, скучать не придётся…»

Он не спеша сбросил с плеч пиджак, расстегнул ворот рубахи, закатал рукава. Оглянулся кругом, поправил волосы на лбу, приготовился. На атамана глянул, — зови, мол, своих волков, и замер, остолбенев: за спиной атамана откуда ни возьмись девица выросла, да такой красоты, что ёкнуло его сердце, а уж когда глаза их встретились, понял Пашка, что вольная душа его отдалась тем глазам враз и навеки. А атаман уже обнял девицу осторожно, будто стеклянная та, боясь раздавить своими лапищами, на колени перед собой усадил, словно ребёнка, на ухо ей нашёптывает и пальцем на Пашку тычет, усмехаясь в усы…

Вот тогда впервые и встретились они!

Испуганный взгляд зелёных глаз Серафимы на всю жизнь запомнил Снежин и утонул в них, как в колодец свалился. Пришёл в себя от рёва возликовавшей публики, встречавшей протискивающихся в узкие для них двери Барана и Косолапого. Третий, по кличке Леший, прошмыгнул — не заметил никто. Но Пашка на него, шустрого, глаз враз и положил, такие обычно в больших драках за спины прячутся, не по той причине, что напуганы или за жизнь свою опасаются больше других, а из-за злодейского своего коварства и безотказной тактики — в нужную секунду их рукой и всаживается сзади нож в то самое уязвимое место беспечного бойца — под левую лопатку, и с тем смертельным ударом заканчивается вся потеха.

Трое пришли его убивать. Подбоченясь, глянули Баран и Косолапый друг на друга, заржали как застоявшиеся жеребцы, оскалились — тут и одному делать нечего! Пашка от них отступил на шаг, два, три; им снова смех, а ему забота — до стены всё ещё много места оставалось, прикрыть некому спину сзади, а в такой драке главное, чтоб спине надёжней было. Оглянулся и не нашёл сочувствующего, лишь в зелёных глазах незнакомки страх да жалость, и уже не сомневался, что одна она за него переживать станет, а поэтому преклонил колено, перекрестился и поклонился ей, словно на икону, чем разозлил и без того жаждущих его позора разбойников.

Подал знак атаман — и тройка начала расходиться в стороны, обходя Снежина кругом. Два бугая — Баран и Косолапый, каждый уверенный в своём превосходстве, особо не спешили напрягать кулаки; поглядывая друг на друга, бычились, кто первым начнёт, лениво стаскивали с себя рубахи, обнажаясь до пояса, лениво поигрывали буграми мускулов, с ноги на ногу переваливались, покрякивали, запугивая жертву. А Леший, как вошёл, сгинул с глаз, про него и зрители забыли. Гибкой рысью скользнул он за Пашкину спину, подбираясь ближе. Уверенный в лёгкой победе, уже дышать перестал, готовя роковой прыжок, но опередил его Пашка, развернулся вдруг и столкнулись они один на один лицом к лицу. Как вор, пойманный за руку, поняв, что разоблачён, опешил злодей и только охнуть успел тяжело — безжалостная нога Пашки врезалась ему в чахлый живот, снесла с ног, а удар второй ноги разбил лицо вдребезги, снеся нос и челюсть. Пашка и рук марать не стал о такую мерзость, сплюнул сквозь зубы на свалившееся тело, глянул на атамана, успокоил:

— Жить будет. Но я б таких за одну подлость убивал.

И развернулся к бугаям, не успевшим с места сдвинуться, не то чтобы прийти на помощь Лешему. Впрочем, на лицах их печали не было, изумление металось в злых зрачках обоих, что так скор был конец негодяя.

И старшины, вскочив на ноги, замерли, рты пооткрывав. Ни одна глотка не издала рыка — досада да недоумение. Леший славился коварными проделками, мастак из-за угла да со спины накрывать зазевавшего, пассажиров в пароходах чистил в одиночку, всю добычу в общий котёл не нёс, прятал. Не было к его беде сочувствия, однако был он из их стаи, не желали ему такого конца, удивлялись.

Поэтому Баран, видно, и завёлся первым. Он и звался так, что не мог сдерживаться в разбоях. Рявкнул на весь зал, вдарил кулак о кулак, пробуя их крепость и, привлекая внимание атамана, моргнул Косолапому, чтобы тот не лез, не мешал, бросился к Снежину, готовый разорвать его в один миг. Но не зря Пашка пятился, до него в один миг не допрыгнуть и к тому же он сам не промах — спружинил ногами, сжался, обратившись в единый мощный сгусток, нырнул в ноги Барану. Того словно серпом срубило, покатился по полу, переворачиваясь. Грохота было достаточно, но пресёк его тот же Снежин. Раньше противника очутившись на ногах, он поймал момент, когда тот окажется на животе вниз лицом и, подпрыгнув, обеими ногами обрушил тяжесть всего своего тела на позвоночник врага. Хруст костей поверг в ужас всех, дикий вопль невыносимой боли корчившегося на полу бандита перекрыл общий взрыв голосов. Не усидев, кинулись к нему старшины, кто-то из них уже и на Снежина норовил броситься, но поднялся за столом атаман, вскинул кулак, угомонил толпу.

— Убрать раззяву! — подал он команду, подёргал ус, окинув Пашку оценивающим взглядом уже всерьёз. — Барану баранья и участь, мозгов-то у него никогда не водилось… — а, переждав ропот старшин, их хмурые ухмылки, крикнул Косолапому: — Примёрз, медведь? Порадуй теперь ты нас! Надери задницу выскочке!

И взревели вновь старшины, полетели в потолок и их угрозы, но оборвал всех Григорий Штырь, добавил в мёртвой тишине:

— А испугался ежели, сам выйду, смою позор за нашу вольницу!

И отодвинул в сторону от себя девицу, словно действительно собрался выбираться из-за стола.

Этого окрика, казалось, только и ждал Косолапый, сдвинулся он с места, закосолапил по-медвежьи к Снежину, махнул раз лапищей — не попал, махнул второй… И закружились два бойца по залу.

Снежин не трогал противника, отступал да увёртывался, хотя с каждым ударом Косолапого успевать за ним было всё труднее. Тот злился, промахиваясь, вытирал с лица пот, уже заливавший глаза, но настойчиво делал своё дело, загоняя Пашку то в один угол, то в другой, из которых тому всё сложней и сложней было выбираться без повреждений. Кулак Косолапого свистел, пролетая то над его кудрявой головой, то едва не задевал уха, и длилась бы эта потеха долгое время, но стали шуметь, а то и посвистывать в два пальца заждавшиеся старшины. Рявкнул на Косолапого и атаман, чем совсем пришпорил неуклюжего бойца, тот заработал кулачищами, словно мельница крыльями. Пашку тоже давно пот прошиб уворачиваться да бегать. Поймал он врага на очередном просчёте, но не отступил назад, как обычно, а сам прыгнул к противнику и всадил кулак в его квадратный подбородок. Запрокинул тот голову, но устоял, закачавшись, второй удар пришёлся ему в то же место, и Косолапого повело в сторону, а уж от третьего — рухнул он наземь.

И притих зал, но ненадолго, захлопала в ладошки, соскочила с колен атамана девица, подбежала к Пашке и, обняв, поцеловала в щёку. Пашка в себя прийти не успел, а она обвела всех победным, задорным взглядом, ни слова не говоря выбежала из зала, и, лишь захлопнулась за ней дверь, донёсся до всеобщего слуха опешивших зрителей бурный марш, исполняемый ею на рояле или пианино.

Тогда это был первый их поцелуй.

— Гляди-ка! С полгода к ящику не подходила, а тут заиграла! — крякнув, поднялся атаман, поманил Пашку к себе за стол. — Не ты ль тому виной? Ожила девка!

Подал ему чарку с водкой, объявил, чтобы все слышали:

— Не врал, молодец! Кулаком владеешь. Прими за победу!

И загалдели, словно ждали, старшины, тоже за чарки схватились, здравицу каждый по-своему начал выражать. Скуп был на слова атаман, больше молчал да Снежину подливал, зато разобрало его подручных. То один вскакивал с чаркой, то другой, наперебой заливались соловьями в честь победившего новичка. Прислуга повыскакивала с яствами, разносолы да закуска украсили стол. За полночь перевалило, половина гулявших здесь же и заснула, кто на полу, стул обхватив, а кто ткнувшись носом в блюдо. Оглядел утихомирившуюся ораву атаман, задержал настороженный глаз на ещё державшихся, буркнул Пашке:

— Победам своим не радуйся, кодле этих псов не доверяй. Сейчас клянутся тебе в вечной дружбе, а поставлю тебя старшиной, ненавистью лютой зальются. Случай представится — каждый поспешит кишки тебе выпустить. И Лешего зря ты не добил, жалость да благородство тебе же лихом обернутся, сгубит он тебя, если доживёшь до его выздоровления, не простит позора.

— А кто та девица, что коленки тебе грела? — не слушая, осмелился Пашка.

— И тебя околдовала Симка? — вскинув брови, отстранился атаман, расхохотался зло. — Вот стерва! Взгляд её чище любого кулака! Наповал бьёт в любое сердце… Хороша девка?

— Хороша! — не скрывал Пашка. — Дочка твоя? Отдай её за меня.

— Остынь, дурень! Жинка она мне, вернее сказать невеста. Дикая коза, два года уже у меня, а к себе не подпускает.

— Тебя! Это как же?

— А вот так. Силой бы взял, да не желаю, руки грозилась на себя наложить. Она сделает! А мне зачем душу невинную да красу несказанную губить? Крови на мне и без того хватает. Предстану перед Ним, — атаман задрал голову к потолку, перекрестился размашисто и пьяно, — отмываться воды в Волге не хватит.

— Как же девственницей такую девку держишь? — не унимался Пашка. — Иль был у неё кто?

— Попала в лапы моих молодцов, когда пароход богатый захватили. Думали, что капитанская дочка она, тот-то сам сбежал, выкуп за неё гадали взять, а оказалось, что она сама по себе, с женишком в свадебное путешествие отправилась, но женишка её там же, при суматохе, на тот свет отправили, проявил он грубое непонимание, в драку кинулся, его и прикололи невзначай. Одним словом, мне её привезли, ну и приглянулась она мне, для себя и оставил.

— А с тем, кому первому приглянулась, что? С тем, кто жениху кровь пустил?..

— Упираться начал. Дурень вроде тебя, тоже размяк от её прелестей, ну и всё такое…

— И что же с ним?

— А ничего, — крякнул атаман и, рюмку выпив залпом, перекрестился: — Спаси, Господь, душу мою грешную! Косточки-то его раки обглодали, как и ещё нескольких. Тех охранять её я назначал, а она охмуряла каждого, бежать с собой звала…

— Суров ты, атаман.

— Думаешь, стар я для неё, если сед?

— Нет, но… — замялся Пашка.

— То-то же. А вы, кобели молодые, все на один лад.

— Кто же теперь за ней приглядывает?

— Тебе теперь и придётся. Ты же Лешего на тот свет чуть не отправил, а он последним цепным псом при ней был. Больше желающих не находилось. Зато Симка смирилась. Бежать с таким негодяем, как Леший, у ней и мыслей не появлялось.

— Значит, Серафимой её величают… — задумавшись, опустил Пашка голову. — Серафима — это значит божий ангел, крылышки у неё за спиной. Всё равно улетит. Не боишься, что со мной?

И смело глянул в глаза атаману.

— Нет на свете того, чтобы меня напугать, — не отвёл глаз атаман. — Жалеть буду по косточкам твоим, понравился ты мне, парень…

А чуть свет заявился Снежин в палаты, стал перед атамановой невольницей.

— Стеречь велено да угождать, — поклонился в ноги.

— Верховой езде обучен? — бросила она ему через плечо, не оборачиваясь от зеркального столика, где прислуга наводила ей красу.

— Седло знаю, — залюбовался он ею.

— Глаза-то не пяль. Запрягай да выводи, любезный, — погнала она его и улыбнулась краешками губ.

Не слезая с коней, носились в тот день они по холмам до той поры, пока солнце невтерпёж припекать стало. Пашка забеспокоился за лошадей, не спалить бы, но Серафима, всё время мчавшаяся впереди и хорошо знавшая тропинки, глазу не видимые, завернула в лесок под горку да спустилась в лощину, и оказались они перед избушкой укромной. Вышел навстречу дед, с поклоном подал два ковша — с водой и молоком, на выбор. С любопытством и грустью глянул на Пашку:

— Из новеньких, молодец?

Пашка с коня соскочил, принял наездницу на руки, задержал в руках, та нетерпения не проявила. Спросил, в глаза заглядывая:

— Не устала?

— Хорошо в седле держишься. Как звать? — вместо ответа спросила она.

— Снежин Павел, — принял он для неё от деда молоко, но отвернулась она, попросила колодезной воды.

И опять пустились они вскачь по холмам, но теперь уже медленнее; выискивала укромные местечки от чужих глаз хозяйка, тянуло её в рощицы кленовые, в тень. На одной из полян остановились, слёг Пашка в траву, не в силах на ногах стоять. Как ни бодрился, а с непривычки замучился, ныло всё тело ещё и от вчерашней пьянки, но когда опустилась рядом она, ударил ему в голову её запах, закружило шальную его голову, обнял её или сама вцепилась в его губы, зацеловались они надолго, не в силах оторваться, словно пили и не могли насытиться чудесным напитком любви.

А когда очнулись и отдышались в прохладной траве, она зашептала:

— Только тебя и дожидалась, любимый мой… Бежим из этого логова, если любишь.

Бежать? Куда? За спиной погибель верная! Всем этим только и пугал его атаман, не забыл ничего Пашка, а в ответ, не думая, шепнул:

— Бежим. С тобой хоть на край света.

— Не считай за сумасшедшую, — горячи были её губы у самого его лица, — всё у меня продумано, всё прописано, свои люди верные везде расставлены, ждут лишь сигнала моего…

А он и не слушал, целовал и целовал нежные губы, остановиться не мог.

Во вторую верховую прогулку бежали они. Весь световой день провели в сёдлах, обессилев, сползли наземь лишь у берега, далеко оставив горы. Ночь уж накрыла их, упали в траву, далее лодка их ожидала под парусом да вёслами, но коснулись руками, слились в едином порыве, тешились любовью до утра в объятиях друг друга, пока не сморил их сон…

Разбудил Пашку храп жеребца и ржавшие в похабном веселье бородатые наездники. Серафиму голой вырвали из его рук, закатали в скатерть будто драгоценность, а его стегали нагайками до тех пор, пока сознание не померкло. Кинули в ту же ладью, завезли на середину реки и бросили в воду, посмеиваясь:

— Моли Бога да благодари батьку, что камень запретил на шею! Нашли бы тебе булыжник потяжелей!

Очухался он, всплыл, хотя и нахлебался вдоволь воды; не помня себя добрался до берега. Подобрал его народ добрый. Выжил. С тех пор искал её, к банде подбираясь, людей своих туда засылал — пропала Серафима; а скоро красные сыщики всерьёз взялись за разбойников жигулёвских. Сколь ни хитрил Жорка Штырь, как ни заметал следы, а схвачен был.

Пашке тоже пришлось несладко. Гонялись и за ним красные пинкертоны, но везло ему, хоронился у друзей и знакомых, а когда совсем припекло и уже к стенке угодить мог, укрылся в следственном изоляторе, сдавшись властям под чужим именем, на глазах попавшись за мелкую карманную кражу, так всегда поступали опытные воры, чтобы спастись. Остался с ним один верный товарищ от всей их шайки — китаец Ван-Сун. С ним бы и перекантовались незамеченными, получив по суду желанный срок, но прицепился в тюрьме отпетый бандюга Панкрат Грибов, по той же причине прятавшийся в «Белом лебеде». Пришлось от него избавиться, а потом уж отыскал его Васька Божок, давний дружок Жорки Штыря, но к тому времени оказавшийся уже начальником губрозыска Василием Евлампиевичем Туриным. Этот человек и подарил Пашке Снежину вторую жизнь, а с ней новые имя и фамилию. Стал Красавчик, по отцу — Пашка Снежин, работником уголовного розыска Егором Ковригиным и, может быть, забыл бы своё прошлое навсегда, ничего в нём особенного, чтобы вспоминать, и не было, если б не эта женщина… Серафима! Правда, прозывалась теперь она Маргаритой Львовной Седовой-Новоградской, сменила не одного любовника. Якшалась с ворьём, кем только не прикидывалась, аж в артистки подалась именитые. Слышал он, что поддавшись на эту удочку, приютил её бесшабашный комиссар Седов, спустил на неё все сбережения, залез в карман государства и по суду был расстрелян. Попала затем она к бандиту Корнету Копытову, тот её использовал в качестве завлекающей игрушки, прикатил с ней в Астрахань грабить немца профессора. Узнал всё об этом Ковригин от Турина, но забыл все свои обиды, лишь встретился с ней в больнице. Какие уж тут обиды? Сам-то святую жизнь без неё вёл?..

То ли горек был упрёк себе самому, то ли перед мчавшейся машиной собака взвизгнула, едва увернувшись, рванул Ковригин тормоз, дёрнулась машина, вскрикнула сзади Августина, вцепилась ему в плечо:

— Задавил кого?!

— Задумался, — улыбнулся он ей. — Вот и отвлёкся от дороги. Спи. Ехать ещё да ехать. Вон подруга твоя и глазом не повела.

Серафима действительно не пошевелилась, сладко посапывая.

— Ей что не спать? — пожаловалась игриво Аглая. — В поезде глаз не смыкала.

— Это чего же?

— За мной приглядывала, — зевнула та, укладываясь удобнее.

— Вон как. Чем же старикан тебя увлёк?

— Никанор Иванович, хохол, конечно, потешный, но уж больно стар.

— Никанор Иванович?

— Ага. А чему так удивился?

— Фамилия, фамилия какая?

— Обыкновенная… Загоруйко.

Услышав это, Ковригин снова в тормоз вцепился.

— Да что с тобой такое? — вскинулась Августина. — Знакомый твой?

— Похоже, — процедил сквозь зубы Егор, а самому подумалось: «Отправил меня к морю Василий Евлампиевич Турин загорать да за Серафимой присматривать, однако не догадывался, какие здесь страсти разгораются. Знал бы, не утерпел, сам примчался!»

 

VI

Ошибался Ковригин. Не примчался бы к морю ни за какими удивительными открытиями начальник губрозыска товарищ Турин. Не до этого ему было. Закружили его самого неотложные дела, прижали так, что раскалывалась незажившая ещё голова, хоть опять на больничную койку ложись.

Впрочем, как это и бывает, роли его самого в растревоженном муравейнике событий не было, рука его, как говорится, огня не подносила. С Макара Захаровича Арла всё началось, с губернского прокурора.

Так и не дождавшись проверяющих из края да обещанных помощников, в погожий ясный денёк, пользуясь отсутствием народа, присел он за столик у окошка и, что с ним отродясь не случалось, над обычной, можно сказать, тривиальной фразой донесения начальству: «В дополнении к моему письму…» задумался. А задумался он потому, что стал разглядывать пробегавшую за стеклом мимо его окошка публику. И чем внимательней и тщательней этим занимался, тем больше мыслей рождалось в его голове. Публика была особая, не зря его заинтересовавшая, — сплошь женская.

Главным образом это были капризно одетые, молодящиеся вертлявые нэпманши в вычурных и вызывающих шляпках, которых Макар Захарович с некоторых пор терпеть не мог. Такие крикливые дамочки порой являлись к нему на приём обычно по поводу таких же скандальных соседок, подымали невыносимый шум на ровном месте, а главное, не обращали никакого внимания на замечания снимать головной убор в учреждении. Одна, хоть и подчинилась, но, едва не расплакавшись в своём вздорном упорстве, фыркнула, что дамам в шляпе позволительно и за столом кушать, на что, поправив усы, Арёл едва сдерживаясь, рявкнул: «За чаем хоть кол на голове чешите, а у меня в прокуратуре непозволительно шастать таким макаром, потому что учреждение!». И тем же вечером приказал курьер-уборщице Варваре наклеить на дверях соответствующий листок во избежание лишней нервотрёпки и приучения отдельных граждан к пролетарской культуре. Скандал тем не кончился, строптивая особа оказалась знакомой Мины Львовича Арестова, и тот не преминул позвонить губпрокурору, чем несказанно смутил его и укрепил веру в коварство женской натуры. «Трудно было дуре сразу намекнуть на приятельские отношения с самим председателем губисполкома…» — в сердцах бурчал он, выслушивая по телефону назидания и потом отправляя Варвару сдирать с дверей незадачливую вывеску…

Между тем многие дамы, приезжая извозчиком или манерно покидая автомобили начальников, знакомых губпрокурору, здесь же, под его окном, кидались в объятия друг дружке, будто век не видались, устраивали базарный галдёж по поводу каких-то рюшечек, воланчиков и прочей непонятной ерунды, а наговорившись, убегали в соседний с прокурорским подъезд, и стук каблуков их туфель по лестнице, ведущей на второй этаж, а затем и по коридорам мешал Арлу сосредоточиться.

Одним словом, рабочее настроение решительным образом было погублено, и великий гнев разбирал всё нутро губпрокурора.

— Варвара! — отбросив лист, забыв про недавно принятую секретарь-машинистку, позвал по старой привычке курьер-уборщицу Арёл. — Петровна! Куда опять подевалась?

Та, как была с тряпкой, так и втиснулась крутыми бёдрами в дверь.

— У нас что ж?.. — губпрокурор бросил грозный взор за окошко. — Со второго этажа того?.. Съехали наконец профсоюзы грузчиков?

— Убрались оглоеды! — довольно ухмыльнувшись, поджала та губы. — Добили городскую управу ваши письма, устали мои рученьки их носить, — и, одёрнув короткий передник, сложила могучие кулачища на таких же могучих грудях. — Перевели охальников куда-то к берегу, ближе к порту. Нашли там контору, теперь хоть от дыма можно продохнуть да мата не слыхать. А то уши затыкай…

— А эти?.. — перебил её Арёл, тыча в окно. — Эти откуда?

— Мадам Хапсирокова, московская особа, — пробасила уборщица. — Собственной персоной пожаловала к нам в соседи. Из самой столицы! — широко улыбаясь, она перегнулась через губпрокурора, прижав ему голову грудью, и тоже залюбовалась в окошко. — Недели две только оборудование затаскивали, она ж оттуда с собой и машины швейные приволокла, и даже некоторых мастеров переманила…

— Рыбопромышленника Хапсирокова жена? — всё-таки вытащил голову из-под необъятной груди уборщицы Арёл.

— Ну, жинка не жинка, — закатила та блудливые глаза. — Кто их разберёт сейчас? Смазливая ухажёрка. И хваткая. А теперь это главное. Такие наряды у неё шьют!.. Отбою нет от заказчиц.

— Ну а эта?.. Сисилия наша? — Арёл никак не мог запомнить фамилию секретарь-машинистки, навязанной ему заместителем председателя губисполкома Сергиенко после того скандала с дамочкой, чтобы замирить их с Арестовым.

— Сисилия Карловна отлучилась на секундочку. Меня попросила…

— Туда же?

— Материю новую опять завезли. Вот народ и валит. — Варвара принялась усердно протирать тряпкой подоконник. — Предупредила она меня…

— Ну да… — ничего другого не смог сказать Арёл. — Подоконник-то оставь в покое, последнюю краску сдерёшь.

— Вам бы и самим, Макар Захарович, подумать…

— Чего это?

— Больно уж обносились. Гимнастёрку помню с тех пор, когда к нам вас определили. И френчик тот же. Вон, на локтях-то почти до дыр. А на галифе хоть заплатки ставь.

— Не твоё дело! — вспыхнул губпрокурор. — Учить меня будешь! Меньше б в стирку сдавала. Там остолопы, им бы хны! Зараз хорошую материю стреплют. Кожу бычью разъедает их бакалея!

— Да при чём здесь бакалея, Макар Захарович? — прямо-таки взмолилась Варвара, в её бесхитростных глазах грустила искренняя забота и даже иное, более глубокое чувство так и лилось мягким тёплым светом на смутившегося Арла. — Вы на себя-то давно в зеркало заглядывали?

И осеклась, испугавшись невольной дерзости.

— Ты это, Варвара!.. — прикрикнул Арёл, но далее язык не поднялся: насчёт зеркал курьер-уборщица угодила в самую точку, он их в учреждении запретил сразу, а удивившимся сотрудникам буркнул: «Не цирюльня, любоваться на физиономии в других заведениях будут, от нас их под конвоем уводят».

Для личного бритья он держал в своём уголке чудом уцелевшую ещё с армейских времён польскую фляжку под спирт, сверкающую пуще надраенного самовара, в каждом её боку умещались не только его подбородок, но и щетина щёк, а лихой чуб бывший кавалерист укрощал одним взмахом пятерни, как когда-то вскидывал шашку.

— Вероника Селимовна к вам уже несколько раз заглядывала да не заставала, — укоризненно сдвинула брови Варвара. — Познакомиться хотела и в мастерскую пригласить.

— Швейка та?

— Передать вам просила, что ждёт под вечер наверху. Солидным костюмчиком хвастала как раз для вас. Иван Григорьевич Сергиенко уже в таком щеголяет. Сам Григорий Яковлевич не побрезговал, был уже на второй примерке по причине особливости своей фигуры, — прыснула в кулак Варвара.

— Трубкин?

— Для начальства у неё мастерят быстро. К тому же у мужчин претензий меньше.

— Что-то не замечал я раньше за тобой такого интереса? — нахмурился губпрокурор. — Ишь, разговорилась! Новенькая обкрутила? Кондория Сильевна?

— Сисилия Карловна! — совсем расхохоталась Варвара. — Не даётся вам её имя.

— На работе не вижу. Она б лучше на месте сидела, чем по швейкам бегать. Я ведь не посмотрю на её исполкомовские заслуги!

— Зато в моде разбирается, — не унималась Варвара. — Гляньте-ка на портрет, она с Вероникой Селимовной насчёт вас по поводу такого костюма договаривалась.

— Без меня? — Арёл готов был сорваться на грубость, но поднял глаза перед собой и смутился.

Хитро прищурясь, на портрете набивал короткую трубочку табачком усатый грузин. Пригнув голову, казалось, замер, поджидая следующей его фразы. Костюм на нём удивлял генеральской важностью, хотя и был гражданским. Страх вселяло всё в его деталях, но в особенности пугали два больших кармана на груди с пуговицами, которые лишь главнокомандующему под стать.

— Ты говори, говори, да не заговаривайся… — совсем потерялся Арёл от улыбки этого человека с портрета. — Заболталась, ворона!

— Мне что, — с наивной беспечностью отвернулась та. — Думайте сами. Только врать не собираюсь. Половина исполкомовских в таких костюмах шастает. И ничего. Поскромней, конечно, материя. Вероника Селимовна их не балует, а для вас держит, велела передать.

— И когда ж она успела так размахнуться? — удивился Арёл. — Я и не заметил. Если б не дамочки под окном, — он кивнул за плечо, — так бы и…

— А вы, кроме дел своих, и не замечаете ничего, — опять простодушно махнула рукой Варвара. — Как грузчики съехали, так она и села наверху. Шустрая дамочка. И, видать, с большими связями. С месяц уже или поболее пошивом занимаются её люди. Помнится, сам Василий Петрович Странников первым у неё костюм сварганил. Ещё перед отъездом на курорт.

Не раздумывая более и не сомневаясь, взяв с собой бойкую Сисилию Карловну в провожатые, тем же вечером отправился Арёл наверх, в швейную мастерскую. Однако у дверей кабинета хозяйки застыл: изнутри доносилось щебетание явно женских голосов. В недоумении он развернулся к секретарь-машинистке, но та ужом проскользнула вперёд и исчезла за дверью, виновато шепнув:

— Извиняюсь, я на секундочку.

Ждать ему не пришлось, тут же дверь распахнулась снова, уже широко и приветливо; дородная, в чёрном бархате улыбающаяся хозяйка с драгоценностями на груди, будто с картины, подхватила его под руки, ввела в светлое просторное помещение и прямо-таки силком усадила в собственное богатое кресло за великолепно сервированный стол. Его здесь, конечно, заждались; впрочем, среди посуды он приметил разбросанные женские журналы, явно иностранного происхождения.

Без конца извиняясь и жалуясь на занятость, она поднесла ему чай в расписной зелёной чашке и, предупредив, что незамедлительно вернётся, лишь проводит задержавшуюся посетительницу, покинула кабинет. Сделано всё это было так искромётно, с такой женской обаятельностью, что Арёл, ничего подобного не испытывавший, не успел ни обидеться, ни рассердиться, а лишь развёл руками в растерянности. Однако при всём этом казусе он отметил, как пугливо улетучилась его секретарь-машинистка, а вот лицо таинственной особы, стрельнувшей по нему пронзительными глазами, исказилось гримасой презрения в то время, когда озирала она его потрёпанный френч и истерзанные временем галифе.

Чаи распивать в одиночку, ужаленный таким обхождением и пришедший в себя Арёл, конечно, не собирался; выбрался он из-за стола ни к чему не притронувшись, стиснул кулаки в карманах галифе и для успокоения нервов принялся ходить вдоль стен, пёстрых от нашлёпанных на них всевозможных бесстыжих картинок. Швейных да цирюльных дел мастерам, может быть, ничего бесстыжего в тех картинках-фотографиях и не замечалось, однако босоногие и полураздетые обнимающиеся парочки в откровенных панталонах пролетарскому глаза губпрокурора претили, хотя и делали вид, будто демонстрируют современную моду. От этих ли нервических впечатлений или от общего возмущения в одном из дальних углов бесстыжего этого помещеньица Макару Захаровичу вдруг почудился шум голосов. «Возвращается наконец блудница, — решил он, — рассиживаться у неё не стану, прикажу снять мерки и уберусь из этой клоаки». Вздохнув облегчённо, он уже было развернулся, но вдруг осознал, что ошибся — голоса, довольно знакомые, доносились не из коридора, а из другой комнаты, что была под его собственными ногами, и способствовало этому приметное отверстие в самом углу, где отсутствовали плинтуса. Нагнувшись и прижав ухо к стене, теперь он вполне отчётливо услышал визгливый голосок новенькой своей работницы в собственном кабинете:

— Мужлан наш так перепугал Нинель Исаевну, что та, всё забыв, без задних ног бросилась вниз, как только шею себе на лестнице не свернула! Верка её едва догнала на своих ходулях, — с издёвкой хихикала Сисилия Карловна, которой разыгравшаяся сцена бегства незнакомки явно доставила удовольствие.

— Чего ей пугаться? — хохотала и Варвара, но злорадства машинистки разделять не спешила. — У неё женишок ого-го! За такой спиной кого пугаться? Я-то уж его изучила, мужик тёртый, за пояс заткнёт любого, а при своей-то нынешней должности и подавно! Нинель хоть и выпендривается из себя, а ноги ему в тазике готова мыть.

— Прямо-таки и мыть! Скажешь тоже…

Дослушать до конца вздорную перепалку двух своих сотрудниц Арлу не удалось, по коридору к двери кабинета явно спешила сама хозяйка. Он вышел из злосчастного угла не без сожаления. «Чёрт возьми! — одолевали его мысли. — А ведь здесь очень удобное местечко, чтобы прослушивать все мои телефонные разговоры, распоряжения и указания, которые даются мною сотрудникам, совещания с помощниками и следователями… Лучшего места не сыскать! Конечно, дыру в полу проделала не швейка, возникла она, скорее всего, сама собой от общей ветхости здания, оно же ещё с царских времён и задолго до вселения профсоюза грузчиков. Но те орали до одури, им никакой нужды в той дыре не было. Крысы продолбили?.. В Гражданскую войну в этом особняке госпиталь был. Но пройдоха-татарка, как только сюда вселилась, да все углы обшарила, про дыру пронюхала и, конечно, пользовалась ею не раз. Сначала ради любопытства, потом, может, и муженьку своему рассказала. Тот — видный рыбный делец, в подслушанном он интерес для себя находил… Ведь ни она, ни он не спешили с ремонтом, дыру не заделали, и меня о ней не предупредили, а наоборот, скрыли! Может быть, даже приглашали кого из знакомых подслушивать? Мало ли желающих прознать прокурорские да следственные тайны? Уголовных дел-то сколько развалилось за последнее время!.. На последнем секретном совещании старшие следователи Курагин, Семёнов, Джанерти и Васильков высказывали озабоченность, будто бы враг затесался в их ряды и заблаговременно сообщает о готовящихся оперативных мероприятиях и следственных действиях. Грешили на председателя Глазкина, что тот разваливает уголовные дела. Откуда у него такая уверенность вдруг появилась? Вот где может быть разгадка многих неудач — в этой проклятой дыре!..»

От этих мыслей его словно ударило током: «Мне же первому голову Берздин и оторвёт! Объявит предателем, врагом народа — и к стенке! Вот она, твоя позорная смерть, товарищ прокурор! Не ждал не гадал, а она рядышком поджидает… Больше всего такого конца страшился — погибнуть из-за пустяка. Ещё с Гражданской войны это чувство».

Спину накрыло липким вонючим потом. Он чуял противный запах. Пот лез в глаза, скатывался по носу и щекам. Больше всего его угнетало: «Подло жизнь кончить!.. Как же так?..»

Не помня себя он оказался в хозяйском кресле, собрав салфетки, обтёр лицо, одним большим затянувшимся глотком выпил холодный чай из огромной зелёной чашки и, расстегнув ворот, глубоко вздохнул. Мерзкий туман, заполнивший его сознание, начал таять.

«Но это же уголовное дело и для неё, стервы, — растирал он виски пальцами. — Швейку, похоже, не пугает ни ответственность, ни тюрьма. Глупой её не назвать, делами своими она в городе вон как крутит! Сожрала всех конкурентов! Начальство и жён их обшивает. Его, дурака, поймала на ту же удочку… Губисполком под ней, сам Странников, говорят, шил у неё костюм, а теперь начальника ОГПУ Трубкина вздумала окрутить… Подслушивает все мои разговоры и ему их передаёт?.. А? Какова? Как же раньше не догадался — ни одной нэпманше или нэпману Трубкин не позволял располагать своих контор близко к прокуратуре, суду или милиции, а тут вдруг закрыл глаза?.. Неспроста всё это, неспроста…»

Шаги по коридору приближались.

«Что же делать? — лихорадочно мелькали мысли. — Арестовать швейку? В камере она во всём признается. Женщины такого рода, избалованные, изнеженные, да при заботливых мужьях или любовниках, жёсткого тюремного обхождения страшатся. Враз заговорит швейка. С ней всё ясно. А вот как быть с этой Нинель Исаевной? С почтением говорила о ней его Сисилия Карловна, а Варвара прямо задницу драла. Кто её всесильный муж? А вдруг это новый ответственный секретарь губкома Носок-Терновский? Заступил в должность давно, а его, губпрокурора, в глаза видеть не желает. Не встречался по-серьёзному, не расспросил?.. Как, мол, твои дела, житьё-бытьё, товарищ губернский прокурор? Больше и лучше всех знаешь о просчётах, о пройдохах и преступлениях, поведай, как нечисть извести?.. А может, потому и видеть не желает его, что Нинель в тёплой постели всё ему и пересказывает, вот они вдвоём и посмеиваются над ним?..»

Опять не по себе стало Арлу. Дурные мысли грызть стали, разума в них оставалось мало. Гася внутренний пожар, стиснул он кулаки, закусил губы: «Успеется с арестом. Пусть, сука, слушает, наслаждается пока. Надо выяснить сначала про все её связи и знакомства, про Нинель, про эту чертовку — первым делом. Обезопасить себя, а уж потом стрелять без осечек… Сегодня же расспросить Джанерти, не посвящая его в главное. Джанерти, конечно, в курсе всех здешних любовных интрижек. Он подскажет…»

Кое-как изобразив улыбку влетевшей запыхавшейся хозяйке, он заторопился с примеркой; прощаясь, зачем-то нагнулся и поцеловал ей руку, чем привёл в неописуемый восторг, а выйдя за порог, сплюнул и грязно выругался. В прокуратуре сразу прошёл в свободный кабинет следователя на противоположную сторону коридора, вдали от собственных апартаментов, принялся накручивать телефон, разыскивая следователя Джанерти.

Найти того не удалось. Дежурный следственного изолятора окончательно вывел его из себя, сообщив, что следователь прокуратуры ещё днём повёз в судебную экспертизу труп арестанта, скончавшегося при невыясненных обстоятельствах. Арестантом оказался Губин, тот самый Губин, с которого приказано было не спускать глаз, содержать в одиночной камере и не пускать к нему никого без ведома губпрокурора. От Губина тянулись нити к загадочному убийству профессора Брауха, к отчаянному головорезу Корнету Копытову… От того самого Губина, всё знавшего, но отправившегося на тот свет вместо того, чтобы открыться правосудию. И ещё много тёмного и жуткого унёс с собой арестант, отчего у губернского прокурора давно тяготилось нутро.

Бросил трубку Арёл, вспомнил, что, кроме чашки холодного чая коварной швейки, ничего не ел за весь день, глянул в окно, а день-то давным-давно канул, кромешная ночная тьма накрыла город.

И тогда губпрокурор понял, что надо разыскивать Турина. Тот пришёл скоро, присел на краешек предложенного стула, пока губрокурор, перескакивая с одного на другое, рассказывал ему про дыру в потолке, про свои опасения насчёт швейки и о клиентке длинноногой, выкурил несколько папирос без перерыва, не сдерживаясь или забывшись, гася окурки прямо себе в кулак. А когда выдохся прокурор и затих, хлопнул этим кулаком себе по колену:

— Твердил я вам, Макар Захарович, арестовывать надо было всю эту шлёп-компанию!

— Ты прямо скажи, Василий Евлампиевич, — вскочил на ноги губпрокурор. — Что сейчас предпринять? Крутить да нотации читать нечего!

— А чего тут крутить? — поднялся и Турин. — Брать под стражу надо председателя губсуда Глазкина. И немедленно. Заместителя туда же и ещё с десяток судей, потому что злостные они вымогатели взяток, губящие уголовные дела ради наживы! А впрочем, нечего мне повторяться в который раз. Приводил я вам и ответственных людей — свидетелей, выкладывал веские доказательства. Надо? Ещё приведу!

— А Нинель? Нинель Исаевна? Что это за штучка? Вдруг это…

— Это сообщница Глазкина, а по официальному статусу — его новая невеста после гибели Павлины, дочка богатейшего рыбодельца Бобраковского Исая Моисеевича. Неужели вам было неизвестно?

— Но как брать Глазкина? — не сдавался губпрокурор. — Сам понимаешь, меня удерживало, что он не просто судья, а председатель! Да ещё с такими связями!

— Связи его липовые! — оборвал Турин. — Когда-то, возможно, он и был порядочным человеком, в чём я сомневаюсь, а теперь это последняя сволочь, на нашем языке — высококвалифицированный уголовник. И чем быстрее мы его изолируем, тем лучше.

— Берздин подмогу обещал, старших следователей из края планировал прислать. Ты же сам мне говорил, что с поличным Глазкина не взять, в кабинете он взяток не берёт.

— Теперь в этом нет надобности, — смутил Турин прокурора, зло заглянув в глубину его глаз. — Дождались и мы, видно, нагрешил этот гад столько, что и на небесах не по себе стало.

— Как с паперти заговорил… — хмыкнул Арёл, недоверчиво изучая хмурое лицо начальника розыска.

— Эта судейская шайка-лейка сегодня по какому-то поводу вечеринку закатила, взяла в аренду помещение школы и организовала настоящий бордель с девицами лёгкого поведения.

— Как? — подскочил Арёл. — Кто в школе разрешил?

— Нашлись. Но это полбеды. Перепились они там и перестрелялись.

— Чёрт! А почему мне ничего не известно?

— Я звонил, да секретарша ваша порадовала, что вы костюм новенький заказываете, как раз у той швейки, которая вас подслушивала.

— Убили кого? — сник губпрокурор.

— Обошлось без жертв, хотя Каталкин, зам Глазкина, ранил обоих сторожей школы.

— Ты вроде как сожалеешь? — тяжело опустился на стул губпрокурор.

— Печалюсь. Вы б тогда враз ордер на арест всех подписали.

— Зря ты так, Василий Евлампиевич… — опустил голову Арёл. — Сколько я сегодня пережил, один ты теперь знаешь.

— Со мной и умрёт, если с дерьмом не всплывёт.

— Если не всплывёт… — повторил Арёл. — Выпить бы сейчас.

— У меня есть, — достал фляжку Турин, — только вот налить не во что.

— На фронте всяко приходилось, — Арёл схватил фляжку двумя руками, словно драгоценность бесценную, и выпил бы до конца, не останови его Турин:

— Макар Захарович, мне бы ордера…

— Диктуй, — поставил тот фляжку перед собой и вытер губы рукавом.

— Глазкин, Каталкин, Френкель, Тодорский, Макушев, Макеев, Егоров, Сорокин, Коробынин, Абдуллаев…

— Постой, постой! — протестуя, замахал руками прокурор. — Ты что же, весь губернский суд собрался в тюрьму упрятать? Места не хватит!

— Прогнил суд ещё до Глазкина, а с ним он, как корабль с пробитым дном, сразу на дно пошёл. Много в списке и районных судей.

— Ночи-то хватит? Утром докладывать ответственному секретарю губкома вместе пойдём. И чтоб по каждому арестованному полный расклад был.

— Расклад хоть сейчас представлю, — поднялся на ноги Турин, аккуратно сложил в ладонь выписанные ордера. — А к утру, думаю, управлюсь. Об одном сейчас жалею, Егора Ковригина отпустил. С ним бы и сомнений не было, всех повязали бы.

— Ковригин? Это кто такой? Не шофёр ли Василия Петровича Странникова? — потянулся к фляжке губпрокурор.

— Он, — переменившись в лице, грустно улыбнулся Турин. — Загорает, шельмец, сейчас на крымском песочке, жирком небось обрастает от безделья.

 

VII

Егор действительно предавался наслаждениям. Набирая в лёгкие поболее воздуха, кувыркался он нагишом в тёплых морских волнах, выбрав укромное безлюдное местечко у торчащей поодаль от берега одинокой скалы. Скала эта прозывалась в народе Дивой, но вокруг удивительной красоты, как это и бывает, водилось столько морских уродин и зубастых чудищ, что желающих плавать и проводить время поблизости особенно не находилось даже днём.

Цепляясь за трещины в камнях, обросших мхом и кишащих мелкими колючими рачками, решился он на отчаянный поступок — добраться, донырнуть до самого дна, где на ощупь отыскать необычного экзотического рапана и поразить сердце любимой Серафимы.

«Разыщу отменный экземпляр, — как мальчишка подстёгивал себя он, — такой, что ей и не снился, отнесу местным умельцам, отмоют, отчистят, заполируют его и смастерят редкую драгоценность! Будет ей глаз ласкать, а к уху поднесёт — море зашумит изнутри, век меня помнить будет». Забавляясь радужными мыслями, нырял и нырял он в морскую глубь без устали, выныривая, отфыркивался, упивался звёздами, рассыпавшимися над головой, и погружался снова на дно. Под светом огромной жёлтой луны, выкатившейся будто специально ему на подмогу, кое-где удавалось рассмотреть дно, мечущихся между растопыренных его пальцев шустрых рыбёшек, удирающих по песку каракатиц и прячущихся довольно аппетитных размеров крабов, но сегодня они его нисколько не интересовали. В одной из глубоких трещин скалы, увлёкшись, он едва не наткнулся на семейство морских ежей и постарался убраться подалее, помня острые ядовитые иглы коварных существ. Потом по собственной же неосторожности опять чуть не пострадал, но увернулся от полной хищных зубов распахнутой пасти какой-то рыбины. Успев отпрянуть, он изрядно наглотался солёной воды, поспешил на поверхность и долго отплёвывался: «Вот так всё и устроено на свете — мы охотимся за кем-то послабее, крупный хищник — за нами, чтобы сожрать, а над всем этим неведомое царствует и повелевает…»

Однако нехитрая философия выскочила разом из головы, когда, вновь погрузившись под воду, узрел он внезапно то, что искал — изумительной формы рапан, увеличенный в размерах слоем жидкости, поразил его и стал наградой всех поисков. Завладев находкой и усевшись в песке среди накатывающих волн, он долго любовался добытым чудом. «Рог подводного бога Нептуна! — просилось на язык от такой невидали. — Вот подфартило так подфартило! — разгорелись глаза. — Не зря я здесь столько времени соль хлебал, теперь не опоздать бы к Серафиме, а то у неё не застрянет — убежит домой, не дождавшись».

Он выскочил на сушу, поспешая, обтёрся и, прыгнув в оставленную неподалёку автомашину, помчался в посёлок, где у особняка должна была поджидать его Серафима. Время было уже за полночь, на этот поздний час они и договорились, чтобы не опасаться Августины.

Ещё днём, когда Егор привёз путешественниц в курортный посёлок и расселил в заранее подобранном самим Странниковым уютном и просторном особнячке, обе попросили покатать их по улочкам, ознакомить с достопримечательностями, а также пожелали искупаться в море. Не прекословя, а даже возрадовавшись, Ковригин свозил любопытствующих к подножию горы Кошка — местному украшению, с которого и начиналась когда-то вся история этого края. Подражая Исааку Семёновичу Богомольцеву, что помня, а что соврав, пересказывал он им предания о диких племенах тавров, основавших поселение, попугал сохранившимся их могильником, из которого мертвяки в полночь якобы выбирались один раз в год к морю промыть косточки, а заодно утащить под землю одну-другую парочку зазевавшихся влюблённых. Дамы визжали от страха, особенно Августина, а потом давились смехом после его раскаяний и признаний. Одним словом, повеселил их как мог, показал руины византийского замка, не забыл про секунд-майора Ивана Мальцева упомянуть, в имение которого наведывался сам император Николашка Второй со всем своим семейством, там же подвёл к вполне сохранившимся виллам «Ксения» и «Мирко-Маре», где нежились когда-то и лечились аристократы царских фамилий, а кроме них и такая знаменитость, как Лев Толстой. Заморив совсем, повёз наконец купаться к морю. Августина плавать не пожелала и, обнажив колени из-под красочного купальника, играла с волнами, накрывшись ярким зонтом. Они же с Серафимой заплыли далеко от берега, а Егор всё увлекал и увлекал её дальше, пока совсем не смолкли голоса купальщиков.

Она не противилась, помалкивала, поглядывая на него с интересом: оттаяла, а может, увидев его красивое, могучее голое тело, взыгралось её прошлое, но сдерживала себя, хотя глаза выдавали. А Егор сдерживаться не мог, подхватив под талию, он прямо-таки впился в её влажные губы и целовал, целовал, целовал…

Она оттолкнула его, вырвавшись, и рассмеялась:

— Не задумал ли лиха?

А он, не унимаясь, поднырнул, стал ловить её ноги под водой и целовать их, подымаясь от лодыжек выше и выше!

— Да уймись ты, охальник! — взбрыкнула она и, взмахнув рукой, вынырнувшего окатила фонтаном брызг. — Люди на берегу. Августина глаз с нас не сводит.

— Завидует.

— Разболтает Василию Петровичу. У неё язык хуже швабры.

— А пусть болтает! — с бесшабашной беспечностью крикнул он. — Василий Петрович давно уже догадывается о наших шашнях, только вида не подаёт.

— Культурный человек…

— Он культурный, даже интеллигентный, когда трезвый, — захохотал Ковригин. — Да нет, он мужик — ничего.

— Вот погонит тебя в три шеи!

— Ему Исаак Семёнович не позволит.

— Это ещё кто такой?

— Тот самый. Его всесильный друг. Тебя мечтает увидеть, ему сиделка нужна для больной жены. Та уже лет десять с постели не встаёт. Парализована с революционных бурных времён. Вот он один и ездит по курортам. А мы с ним подружились. Я ему тайком от Василия Петровича и посоветовал тебя. Да и Странников сам не прочь.

— Как?! Вы уже здесь всё решили!

— Трепались по пьяни они меж собой, а я услышал ненароком. Ты не обижайся, Сима, но Странникову всё равно, какая баба будет с ним, ему лишь бы Богомольцеву угодить.

— Вздор!

— Ну поругайся, если душа просит, — пустился успокаивать её Ковригин. — Мы здесь более недели, уже столько переговорили…

— Придумал ты всё. Чтобы меня сманить.

— А я и не скрывал, что тебя добиваюсь. Василию Петровичу-то давно уже всё равно, какая юбка рядом будет. Конечно, чтоб не дурнушка. Августина ему в самый раз. В столице ведь он и тебя бы бросил, неужели ты на что-то надеялась?

Серафима обиженно отвернулась:

— Если б не его портфель да деньги, нужен он мне, старый козёл!

— Вот! — обрадовался Ковригин. — А я что говорю? Мы с тобой пара. Меня и в должности повысили, в столицу я другим человеком еду, в ОГПУ теперь, но Богомольцев обещает, что при нём буду, а ты как раз за его женой присматривать станешь. Чего нам ещё надо?

— Быстро ты всё за меня решил…

— Быстро? Да я ночей не спал, все варианты пересчитал. Богомольцеву самому выгодно нас с тобой обженить. Странникову он рот прикроет, если тот начнёт возмущаться, а наш брак для него прикрытием будет.

— Значит, он меня в постель к себе вместо больной жены, а ты рядом со свечкой стоять будешь? — сверкнула глазами Серафима. — Под утро я к тебе бегать буду, тебя ублажать… Это тебя устраивает?

— Да погоди ты, выслушай. Тут столько вариантов… Я всё просчитал, — он попробовал закрыть ей рот поцелуем, но она вырвалась из его объятий и поплыла к берегу.

— Постой! Куда ты? Про самое главное не дослушала! — пустился он её догонять.

— Приедешь в полночь к дому, в машине договорим, — не оборачиваясь, крикнула она, как отрезала…

Туда и торопился теперь Ковригин, поглядывая на добытую с морского дна диковину: «Никуда не денется, согласится, Симка — баба с умом. У неё выгода впереди сердца бежит…»

Он не ошибся. Не успел подрулить автомобиль к особнячку, женская фигурка сбежала по ступенькам, он распахнул дверь, и она запрыгнула к нему на сиденье. Он обнял её, совсем горячую, будто только из постели.

— Дрыхнет Августина-то?

— Седьмой сон видит, — прижалась она и сама поцеловала его.

Крякнул Егор и прибавил газу.

— Не гони как оглашенный. Останови где-нибудь за деревцем, чтоб не наткнулся на нас кто.

А он уже целовал её, и жадные руки срывали с неё халат. Скатившись на заднее сиденье, потеряли они человеческое обличье, словно дикие звери набросились друг на дружку, не целовались, а кусались до крови и синяков.

Рассвело, когда, оттолкнув его, выползла она из машины, не в силах встать на ноги, перевела дух, поцеловала на прощание его, выскочившего следом и пытавшегося поднять её на руки, чтобы донести до особняка.

— Не надо. Сама пойду, — улыбнулась она наконец той, прежней, а может, и ещё милей, грустной улыбкой. — Когда теперь увидимся?

— Привезу отцов, — усмехнулся он в ответ. — Гляди на них внимательней. Не прогадай. С Исааком Семёновичем будь поласковей. А Августина быстро сообразит, что ей делать, кого соблазнять. Она не промах.

— Иди, — чмокнула она его в щёку и шагнула от машины.

— Погоди! — нагнулся он в салон и принялся отыскивать подводную драгоценность.

— Чего потерял?

— Да это… тебе со дна морского!.. — он всё метался в поисках.

— Ракушку-то?

— Ага, — повернулся он к ней. — Руки все ободрал, пока счастье подвернулось!

— Выбросила я ту мерзость в окно, уж не помню и куда. Все бока мне истерзала, пока миловались на сиденье твоей машины.

— Что ты сделала! — застыл он с открытым ртом. — Я ж из-за тебя жизнью рисковал, чуть не утонул!..

— Езжай, езжай, — не обернувшись, махнула она рукой. — Народ скоро к морю побежит.

 

VIII

Как ни ярки были чувства, волновавшие Ковригина после бессонной ночи, проведённой с Серафимой, заявившись на порог санаторного номера Странникова и застав там Исаака Семёновича, он не забыл первым делом отрапортовать Богомольцеву о загадочном Загоруйко Никаноре Ивановиче. Слушал тот вполуха, будто уже всё знал, особенно не интересовали его сведения, что тёмная личность вояжировала из Москвы в Севастополь одним вагоном с приглашёнными на курорт женщинами, более того, соседствуя в купе за тонкой переборкой, каждый день проводя в их компании; что этот человек выведывал у Августины разные разности про Серафиму и Странникова, про их дальнейшие планы, сулил златые горы за сотрудничество.

— Подсадная утка, — хмыкнул Василий Петрович презрительно, к этому времени уже изрядно выпивший.

— Шпион! — жёстко отрубил Богомольцев, строго глянул на товарища. — Причём по твою душу.

— По мою? — удивился тот.

Богомольцев, едва сдерживаясь, чтобы не выругаться, выхватил из внутреннего кармана пиджака конверт, помахал перед носом Странникова:

— Вот, смотри! Угадай, про кого пишут? Не куда-нибудь, а прямиком в Центральную контрольную комиссию! В святую святых нашей партии, где не таких, как ты, трясли, всю душу вытряхивали из-за пустяков!

— Кажется, догадываюсь…

— Правильно догадываешься — про тебя и твои аморальные проступки! И это ещё мягко сказано… Лишь ты из города отчалил, товарищу Сталину повезли послания!

— Этого негодяя Загоруйко? Да кто он, и кто я?! Из какой он районной организации? Ничего про него в Астрахани не слышал…

— Зато он мастак, в таких грешках твоих сведущ, что уши вянут! Уверен, действует разветвлённая устойчивая группа, — спрятал конверт Богомольцев. — В ЦК мне поручили провести проверку этой писанины. Вот я и поджидаю одного из авторов здесь, чтобы организовать, так сказать, личную встречу, прежде чем ехать на место.

— Какие они все там сволочи! — брезгливо морщась, опрокинул рюмку водки Странников. — Своей рукой я уничтожил всех отщепенцев — выкормышей оппортуниста Муравьёва, вырастил смену энергичных партийцев! Семьдесят процентов молодёжи, стыдно сказать, сифилисом страдало и дурью мучилось; при приёме в комсомол я их через больницы пропустил, оздоровил в заводских и фабричных ячейках, активистами многих сделал! Наконец, город от наводнения спас! Да при мне вылов рыбы в губернии увеличился в несколько раз, рыбодобытчики вздохнули полной грудью!.. И что я заслужил в благодарность?

— Вырастил ты!.. — гневно рявкнул на него Богомольцев. — Пишут они, что вырастил ты нэпманов толстопузых, пожирающих все завоевания астраханского пролетариата и его былую славу. А от себя добавлю, ты уж не обижайся, взрастил ещё Иуду на свою голову! Позабыл про лучшего советчика своего Трубкина?.. А его в первую очередь гноить следовало. Он с первых дней следил за каждым твоим шагом и чуть что сигнализировал Ягоде. Хорошо, что у меня везде свои люди успевали перехватывать. Так он, сука, поведав про это, начал организовывать коллективные обращения в ЦК, ЦКК и самому товарищу Сталину. Но, как был остолопом, так ума не прибавилось, не понял он, что его штучки дурно пахнут. Это раскол партии на фракции, а с фракционизмом у нас!.. — он крепко сжал кулак и рубанул воздух. — Фракционисты теперь первейшие наши враги! Правильно Иосиф Виссарионович учит — самых коварных врагов ищи среди советчиков, шептунов, пытающихся зародить сомнения в наших стальных колоннах!

Он снизил тон, доверительно вполголоса договорил:

— Очень опасны эти тайные советчики, прячущиеся за нашими спинами. Мы и глазом моргнуть не успели, как свили они осиные свои гнёзда. Под носом самого Феликса! Железный чекист прозевал врагов в стенах собственной конторы! Придётся чистить авгиевы конюшни. Крови хлынет много, захлестнёт она страну, а надо… Читал доклад товарища Сталина на активе московской организации? Мы не боимся признавать свои ошибки, но следует повышать бдительность. Если мы будем максимально бдительны, сказал Иосиф Виссарионович, то наверняка побьём наших врагов в будущем, как бьём их в настоящем и били в прошлом. Из Шахтинского дела надо быстро извлекать уроки.

Странников, протрезвев на минуту от такого откровения, начал подозрительно озираться. Ковригин, сжав губы, стыл тенью, боясь шевельнуться. Богомольцев оглядел их, хмуро ухмыльнулся, процедил сквозь зубы:

— Я вот что хотел сказать: вконец зарвался сукин сын Трубкин. Не успели, Василий Петрович, назначить тебя в столицу, прислал он в Кремль человека с письмом, от такой вот группки правдистов и советчиков. Мало того, наказал ему следить за тобой на курорте, чтобы иметь живого, так сказать, свидетеля… Зачем, спросишь ты? А я отвечу — вдруг пригодится на будущем судебном процессе!

И он расхохотался зло, от души, не скрывая выступивших на глаза слёз.

— Я быстро этого живого свидетеля в мертвяка превращу! — ожил, отделился от стенки Ковригин. — Кирпич на шею и пусть покоится вечным сном со всеми своими подмётными тайнами.

— Успеется, — покривил губы Богомольцев, рукавом утёр слёзы. — Нам такие методы вредны. Мы врага должны бить открыто. Привлекать к этому народ. Чтоб тот сам их судил и требовал высшей меры пролетарского возмездия. А зачем, спросите вы? Опять же отвечу, — чтоб народ не думал, что мы сводим старые счёты с нашими врагами. Пусть он сам требует у нас их голов. Помните французскую революцию, Марата и Робеспьера? Уроки надо извлекать из всего и не повторять чужих ошибок. К тому же новые руководители наших карательных органов по совету товарища Сталина переориентировались, сумели обращать врага в нашу веру. Пусть они служат нам, и в логове противника остаются нашими глазом и ухом. — Богомольцев покосился на заклевавшего носом Странникова. — Тебе, Василий Петрович, надо выспаться сегодня и привести себя в порядок. Завтра чуть свет отправляемся в Симеиз. Опасно здесь засиживаться, в Москву нам всем надо, в Москву! Вот завтра завершим ответственное поручение — и в Кремль!

— Зачем же в Симеиз? — продремав и очнувшись, возразил тот, он даже попробовал возмутиться. — К нему? К этому мерзавцу Загоруйко? Его вербовать да перевоспитывать?.. Да я его, собаку, своими руками!..

— Успеется, я сказал! — прикрикнул на него Богомольцев. — Мину Львовича с собой не возьмём. Ни к чему большая компания.

— Да он вторые сутки не просыхает. Куда с ним? — махнул рукой Странников. — И кто ему подносит, пока я к морю бегаю? Словить бы сердобольного, да уши надрать!

— Ты тоже выспись как следует, — повернулся к Ковригину Богомольцев. — Накатался за несколько дней?.. К сожалению, надо. Завтра чтоб как огурчик! Ты у нас завтра — одна из центральных фигур.

— Есть! — вытянулся в струнку тот.

* * *

Ковригин будто ненароком коснулся плечом Загоруйко у входа на пляж, куда тот выкатился мячиком, опережая остальных курортников после завтрака: надо было захватить свободный лежак.

— Гляжу — удивляюсь. Никак земляк? — Ковригин источал радость.

— Виноват, — насторожился тот и хотел проскочить мимо. — Тут все земляки, по ней, по матушке сырой, бегаем. Здесь она, правда, потеплей.

— Вот-вот, — изобразил Ковригин улыбку. — Никанор Иванович?

— Ну допустим…

— Отойдём на секунду?

— Что такое?

— Свои же, свои, — успокаивая забегавшие его глазки, приоткрыл удостоверение Егор. — Коллеги, можно сказать. Письмо писали?

— Письмо? Какое письмо? Вы что-то путаете, товарищ, — а губы выдавали, тряслись.

— Ну-ну! В Кремль?

— Передавал… — побледнел шпион.

«Зелёный мразь! — пробежал по нему острым глазом Ковригин. — Кого набирают в органы? Пенсионеров с улицы! Чтоб неприметней, что ли?..»

Он дружески похлопал курортника по плечу, но скользнула при этом рука, словно случайно, крепко перехватила локоть и слегка подтолкнула в сторону от пляжа:

— Знаем, что передавал. По этому поводу и пройдёмся. Ты на молодого сотрудника нашего угодил, он зарегистрировал поступление письма, а побеседовать, уточнить кое-что запамятовал. Да не волнуйся, тут рядышком беседочка, возле вашего же санатория.

В тени, в густой листве деревьев, в зелёной беседке, удобно устроился Богомольцев. Солидный, в светлой тройке, при шляпе, он сразу производил впечатление и коротким толстым пальцем поманил к себе упиравшегося Загоруйко:

— Никанор Иванович, вижу, напужал вас наш товарищ. Вы уж простите.

Тот закраснел лицом, споткнулся и упал бы, не поддержи Ковригин.

— Что ж вы так близко всё к сердцу? — участливо покачал головой Богомольцев и указал на сиденье против себя. — По нашим сведениям вы давно уже сотрудничаете с органами ГПУ, навыкам обучены. Может, давление разыгралось? У нас в столице и здесь, на море, оно всегда выше, нежели на периферии. Таблеточку?.. Нет?..

Шпион с застывшим испугом в глазах отрицательно мотнул головой, не проронив ни слова.

— Центральный Комитет партии очень благожелательно относится к каждому обратившемуся за поддержкой и помощью, — как ни в чём не бывало продолжал гнуть свою линию Богомольцев. — А вам, Никанор Иванович, чего пугаться? Впрочем, извините, что это я вас всё время Никанор Иванович да Никанор Иванович… Вероятно, это ваш, так сказать, псевдоним? Нет? Это ваше настоящее, не агентурное имя? А то я, извините…

— Настоящее, — пролепетал тот.

— Тогда вам совсем повезло, — вроде как обрадовался Богомольцев, расцвёл, разулыбался. — Вы же письмо в ЦК сами привезли, а мне как раз по графику положено отдыхать, заметьте, тоже на южном побережье Крыма, тут неподалёку от вас, вот и попросили меня встретиться с вами. Я — Богомольцев, заместитель заведующего отделом. Не слышали?

— Исаак Семёнович?

— Спасибо. Оказывается, и моё имя что-то значит у вас на периферии. Приятно. Обойдёмся без формальностей или книжонку всё же посмотрите?

— Всё так неожиданно… — Загоруйко, как прирос к скамейке, так и не двигался; испуганная маска, стянувшая физиономию, всё-таки постепенно разглаживалась, он вытянул шею, ожидая книжки.

— Вот, — помахал красным удостоверением Богомольцев и конверт вытащил, вытянул из него свёрнутый в несколько раз пакет, стал разворачивать, раскладывать на коленях, отыскивая первый лист и стараясь, чтобы Загоруйко увидел текст, убедился.

— Читать? — оторвал Богомольцев глаза от бумаг.

— Не надо, — поспешил и смутился своей спешки шпион, на Ковригина покосился.

— Уйти товарищу?

— Что? Да. Вдвоём вроде как-то…

— Свободен, — сухо скомандовал Богомольцев Егору, но в последнюю секунду, когда тот уже развернулся, окликнул: — Впрочем, погоди.

И вытянулась физиономия шпиона.

— Пригласи-ка нам сюда Василия Петровича Странникова, — подмигнул ему совсем дружелюбно Богомольцев. — Вы же знаете, Никанор Иванович, что он здесь тоже отдыхает, вот и объяснимся, так сказать, без обиняков, глаза в глаза. То, что изложено в письме и вам, и мне известно, — он встряхнул бумажную кучку так, что отдельные листы в траву посыпались, но не нагнулся, не проявил к ним никакого интереса, — Василия Петровича я ознакомлю на словах, все формальности будут соблюдены, как требует ЦКК.

На Загоруйко тяжело было смотреть, лицо его из красного побелело, засерело, заострились скулы, губы почти сжевал.

Странников вошёл в беседку.

— Меня Трубкин втянул… — медленно начал сползать на траву шпион. — Это всё он…

— А мы знаем! — Богомольцев взял высокую ноту. — Давно следим за ним и всей вашей вражеской группкой. Продолжайте, продолжайте.

— И письмо его… Мне даже неизвестно, что там написано.

— Лжёшь! — грубо оборвал его Богомольцев, переходя на новую тактику и тон. — Писано твоей рукой. С почерковедческой экспертизой не поспоришь.

— Я к товарищу Странникову всей душой… Я поддерживал его линию!..

— И опять врёшь! Вражеская фракция, в которую тебя и других втянул Трубкин, чрезвычайно опасна для государства и лично товарища Сталина!..

— Пощадите!

— Клевета на вождей и подрыв авторитета партийных лидеров караются однозначно — расстрел! Тебе назвать уголовную статью?

Плечи шпиона задрожали, потеряв самообладание, он закатил глаза.

— Лекаря? — дёрнулся Ковригин.

— Чего?

— Плох. Как бы раньше времени не окочурился?

— Водичкой его окатить.

— Я мигом, — рванулся с места застоявшийся Ковригин.

— Куда?! — остановил его окрик. — Я разрешал?

— Нет, но…

— Эта гадюка нас с тобой переживёт, — сплюнул Богомольцев. — Прикидывается. Схватили его за подлое жало, вот и выкидывает фортеля. Небось коньячок потягивали с Трубкиным, когда письмо сочиняли… Эх, выпить бы сейчас, тошно от этой мрази!

— Это всё он, — пробилась речь у Загоруйко. — Я был втянут… раскаиваюсь, всё расскажу…

— Трубкин, говоришь, диктовал?

— Григорий Яковлевич.

— Подыми его на скамейку, Егор Иванович, — поджал ноги Богомольцев, — а то он подошвы мне станет лизать, а я брезгую.

— Я заблуждался, но Григорий Яковлевич — начальник. Как осмелиться?..

— Что? Запугивал тебя? Это уже интересней. Чем?

— Известное дело…

— Ты мне загадок не загадывай! — рявкнул Богомольцев. — Ковригин? Я что просил?

Егор схватил за воротник ползающего в ногах грозного начальства повизгивающего шпиона, встряхнул так, что тот враз очухался.

— Куда его? Топить?

— Раз покаялся… — задумался Богомольцев.

— У меня жена больная, сам чахоткой страдаю, — взмолился шпион. — Сюда вот попал из-за болезни. Григорий Яковлевич помог с путёвкой.

— Путёвкой тебя купил?

— Помог…

— Не смей врать! Ты здесь, чтобы за Странниковым следить. Тоже поручение Трубкина?

— Он заставил, а я подлечиться хотел…

— В тюрьме теперь подлечат, если к стенке не угодишь.

— Да я и сделать не успел ничего! — с воем снова бросился в ноги Богомольцеву шпион. — Только письмо и отнёс.

— Егор, убери его с моих глаз, — не смог больше сдерживаться Богомольцев. — Как бы не заразиться! Палочки Коха, говорят, по воздуху летают.

Ковригин едва смог оттащить в угол цеплявшегося Загоруйко, в глазах того горел ужас, привиделся, видно, последний час.

— Куда его?

— Я ж сказал, раз покаялся и вину признал, шут с ним, — миролюбивее заговорил Богомольцев. — Пусть напишет официальное заявление, что Трубкин организует вражеские фракции внутри нашей партии, клевещет на проверенных партийных лидеров и понуждает это делать других. Займись с ним, Егор Иванович, а мы с Василием Петровичем пока подумаем, что с ним дальше делать.

Стон отчаяния приглушил его последние слова, но, взяв под руку Странникова, Богомольцев заторопился из беседки. Странников теперь интересовал его гораздо более:

— Подскажи Носок-Турскому, неужели не найдет никого заменить Трубкина? — затеребил он приятеля.

— Почему? Остались на месте надёжные люди.

— Мне люди не нужны. Одного надо, но проверенного.

— Есть. Кастров Ярослав Михеевич. Заместитель председателя губисполкома.

— Значит, Арестов его знает?

— Конечно.

— И будет рекомендовать в ОГПУ?

— Это его человек, — пожал плечами Странников.

— Что-то мне невдомёк?.. Вы как с Миной Львовичем?.. Или виделись только на партсобраниях?

— По-разному, — буркнул тот. — Ты же не слепой, Исаак Семёнович… Арестова до сих пор не разбудить. А насчёт Кастрова я голову кладу.

— Побереги. Она у тебя одна, а Кастровых, батенька… Ну да ладно. По поводу злоупотреблений Трубкина Ягоде сегодня же сам отзвонюсь. Пусть реагирует. Представлю кандидатуру Кастрова на должность нового начальника ОГПУ…

Крик догонявшего их Ковригина прервал разговор:

— Исаак Семёнович, со шпионом-то что делать?

— С этим?.. — снял шляпу, почесал затылок Богомольцев. — Сколько задачек сегодня… Пусть местные органы решают, когда он возвратится в Астрахань. Судить, конечно, а там?.. Не знаю. Шлёпнуть его не шлёпнут, получит, что заслужил. Не до этого мне, Егор, ты же знаешь, нам с Василием Петровичем ещё к женщинам успеть надо. Кстати, прогуляемся мы до них пешком, воздухом подышим. А ты, как закончишь, подъезжай к особняку.

— Его-то куда? — не отставал Ковригин.

— Сдай в местное ОГПУ на время. Пусть занимаются.

— Сомневаюсь, что в посёлке такое учреждение имеется. Прошлый раз мне пришлось аж в Симферополь звонить.

— Вон оно как… — опечалился Богомольцев. — Оформи тогда в милицию до утра, а завтра отправляй домой. Хватит, наотдыхался, сволочь.

— Сбежит один-то.

— А ты на что? Проводишь в родные края, сдашь новому начальству и поспешай к нам в Москву. Я тебя лично ждать буду.

Странников, недоумевая, уставился на Богомольцева.

— Да-да, Василий Петрович, ты уж извини меня, старика хитрого, тебе пока охрана не положена, а мне без неё нельзя. Я ведь сюда никого с собой не взял, так что Егор целый день, считай, на меня отработал. Не вешайте носа оба, так и быть, откупного поставлю!

И он весело махнул рукой Ковригину:

— Ну давай, давай, Егорушка, поспешай. У тебя ещё дел невпроворот…

* * *

Нервничая, так и не найдя отдела милиции, Егор уже запоздно освободился от Загоруйко, сдав его участковому под расписку до утра. Но примчавшись в особняк, никого не застал. Серафима кинулась на шею, сбивчиво объяснила, что уехало начальство на такси, присланным кем-то специально за Странниковым из Мисхорского санатория. Ещё рассказала, смеясь и плача, что Странников до отъезда успел напиться, приставал к Августине, а Богомольцев ей понравился: деликатный, обходительный старичок, они с ним и романсы пели, и стишки он ей декламировал, в общем, ухаживал, а потом сделал предложение ехать с ним в Москву приглядывать за больной женой.

— Как будто ты ему и насоветовал, — поцеловала она Егора и прижалась, разжигая его страсть.

— Ну а ты?

— Не стану ж я кидаться ему на шею, как сучка блудливая?

— Чего ж тогда?

— Пообещала подумать.

— Ты особенно не артачься, не корчи из себя, — занервничал Егор. — Он мужик прозорливый. Чтоб не учуял чего.

— В Москву торопился. Говорил, что закончился его отпуск, вот и теребил. В другой раз за мной сам приедет.

— А Странников как?

— А что ему? Он на Августину глаз положил, лишь полбутылки принял, а про меня — будто и не знал никогда.

— Ну, дай бог! — обнял Ковригин Серафиму. — Вроде как мечтали-думали, так и срастается.

— Сплюнь! — охнула Серафима.

— Поеду, — вырвался он из её объятий. — Может, ещё догоню. Теперь мне не до баловства, теперь новый хозяин. Его привычки изучать надо.

Однако как ни гнал автомобиль Ковригин, а догнать начальство ему не удалось: местные таксисты Крымкурсо по терренкуру летают, как птицы, в бешеной езде им равных нет. Но в номере Странникова, когда он подкатил к санаторию, горел свет. Ковригин с нетерпением вбежал, забыв постучаться. Каково же было его удивление, когда за одним столом с бывшим секретарём губкома как в старые добрые времена он увидел артиста Задова. Потрезвее, тот поднялся навстречу, принялся обнимать Ковригина, неожиданно заплакал.

— Что такое? Умер кто? — затряс его Егор, отстранился и заметил Богомольцева, тот, прихрапывая, спал на койке Странникова.

— Горе у нас, — закатил глаза артист.

— Да что случилось, скажите толком? — Егор повернулся к Странникову.

Тот вяло махнул рукой без особых эмоций:

— Логичен исход. Сознательно к этому шёл гад.

— Как ты так можешь? — картинно вскинул руки Задов. — Человек с последней надеждой к тебе обратился! Больше ему защиты не сыскать!

— Его место в тюрьме, — поморщился Странников. — Ты — дитё малое, Жорик, если не прикидываешься.

— Василий, что ты говоришь, побойся Бога!

— А-а-а… — отвернулся тот, заскользил взглядом по столу в поисках водки. — Негодяй, натворил столько!.. Невесту собственными руками сгубил и дурачком прикидывался!

— О ком вы?! — затряс Ковригин Задова.

— Неужели вам не ясно? — опустил голову артист. — Арестовали Павла Тимофеевича Глазкина, председателя губернского суда и половину его судей!.. Ваш Турин средь бела дня лично конвоировал его через весь город в «Белый лебедь». Зачем, зачем он трагедию обратил в фарс? Чтобы любовалась и смеялась чернь? О времена, о нравы!..