,изо всех самая короткая, потому как, явь это или сон следует ещё разобраться, и героев в ней нет, как нет уже и лиц, на эти роли претендовавших

 

Глава I

Видно, и этому должно было случиться. Весь на нервах последнюю неделю засиделся я в который раз до позднего вечера над делом коллекционера Семиножкина, расслабившись в тишине, и не заметил, как задремал прямо за столом в своём кабинете.

Сплю или наяву грезится? Не понять. Глаз не открывал, а вижу. Вот они. Двое. В одной команде были до последнего, до смерти. И смерть приняли, как им положено. Не в постели. Правда, и не в бою, но от чужой руки. Борцы… И были всегда во главе людской толпы.

А здесь вроде нет. Здесь, кажется, по разные стороны… И вот ещё что… Не комната это вовсе. Каземат кремлёвский, приспособленный под гауптвахту 11-й Красной армии. В девятнадцатом, когда отступать ей уже под обрез, когда белые город со всех сторон обложили, а внутри тиф и из каждого угла мерещится измена, казалось бы, свои, рабочие, а и те за винтовки хватаются, военные в Кремле укрылись. Тут и стены потолще, повыше – оборону держать, и подземные ходы, если что. Под Троицким собором и в наше время в земле сломанные штыки отыскивались пацанами и краеведами.

Церковнослужителей сразу убрали, только владыка – архиепископ Митрофан в Успенском соборе до последнего держался, но и его попёрли под угрозой расстрела за неповиновение. Штаб армии в храмах разместился. Вот она, решётка в каменном оконце, а за коваными дверьми стража с винтовками. Только в этот раз арестант особый. Поэтому и стерегут его не простые бойцы, а гвардейцы Железного отряда самого Мины Аристова.

Арестант будто преклонился, от оконца глаз и головы не отрывает, свободой не надышится. Этот тощенький, как плеть, человек – Атарбеков. Он тяжело болен, у него туберкулёз в острой форме. Но тот самый. Георгий Александрович Атарбекян. Гроза предателей, заговорщиков и бандитов. Председатель Особого отдела армии, а попросту – реформированного губчека.

А маленький, коротенький, крепенький, словно отлитый из стали, вышагивает вокруг арестанта по каземату; его ногам, хотя и обутым в сапоги, почему-то горячо, поэтому он не ходит, а бегает; обличьем генерал, но в гражданском: френч, галифе без погон и знаков различия. В ту пору их много объявилось. Попадались настоящие – из бывших царских служивых, но больше самостийные, авантюристы, как Махно, Котовский, Дыбенко и прочие.

А этот – Киров. Сергей Миронович. Любимчик Иосифа Виссарионовича. Или враг уже скрытый? У них не поймёшь. У них это так законспирировано!.. Это недавно стало известно, что Сталин, как в ЦК пришёл, так по специальному аппарату всех членов Центрального партийного комитета большевиков прослушивать начал, они же чуть не с детских лет подпольщики – фамилии не свои, всё клички, исторические хроники вместе с биографиями столько раз переписывали, поэтому пытаться истину установить – сложное и неблагодарное занятие. Конечно, специально так всё – чем больше тумана, тем легче потом оправдать: Гражданская война, мол, брат на брата, сын на отца, где ж её, истину, добыть?..

Но Киров узнаваем. С квадратной твёрдой физиономией, простоватый, как на редких фотографиях. Он не любил фотографироваться. Это след. А след опасен политику. Но как ни боялся он их, а именно фотографии сыграли с ним злую шутку.

У него, оказывается, и паспорта не было до особого случая, пока не спохватились. А случилось это опять же у нас и в то же неспокойное время. Но, конечно, известно стало через десятки и десятки лет – опять же краевед раскопал.

Вот они какой настырный, неудобный, а для некоторых «борцов» даже вредный народец – суёт, куда ни просят и даже не пускают, длинный свой нос и отыскивает порой такое!.. Из тайных чёрных дыр, из бездонных глубин, из самого паучьего гнезда достаёт!..

А случилось с Кировым следующее. Попалась на глаза одной девице, работавшей при власти, фотография отпетого политического бандита. Проявив бдительность, она добросовестно задурила головы некоторым членам Реввоенсовета, будто на фото не кто иной, как недавно присланный из Москвы со специальной экспедицией человек, присвоивший себе фамилию Кирова. И ведь засомневались солидные члены! И не просто засомневались, а поверили, так как было отчего – уж больно бесчеловечно и свирепо повёл себя присланный начальник! Вместе со своим помощником из Пятигорска, который на Кавказе не брезговал лично кромсать саблей непокорных, эти двое за несколько месяцев расстреляли более двухсот человек: за что про что не отчитывались, газета лишь успевала списки расстрельные публиковать.

Поэтому и засомневались члены Реввоенсовета, обеспокоившись и за собственные головы – не было гарантий, что завтра ночью не придут за ними. А обеспокоившись да объединившись, прижали председателя Ревкома в его же кабинете и начали пытать насчёт доказательств – а тот ли ты, за кого себя выдаёшь?.. Уж больно очевидно сходство на фотографии с заклятым врагом, а расстрелы бесконечные – опять же жуткое подтверждение… Кто возьмётся просветить твою личность? Киров за паспортом, но не нашлось! И предъявить нечего. Не то, чтобы он паспорта с собой не носил, у него вовсе его не было! Как товарищ Ленин или ещё какой чиновник из Совнаркома выписал справку без фотографии, что податель бумаги никто иной, а он самый и есть, так с тех пор при нём ничего не водилось. Но кто тогда спрашивать бы решился? К маузеру, кожанке другой бумаги не требуется. А тут маузер уже отобрали сомневающиеся чужаки, а дружков рядом никого…

Киров на Куйбышева стал кивать, но для местных ещё один приехавший из Москвы не авторитет. Трагикомичная ситуация всё же без крови тогда разрешилась, но потребовалось вмешательство самого Ульянова. Железному Феликсу уже так не верили, скоро и его самый прозорливый Иосиф Виссарионович начал подозревать во многих грехах и отправил железными дорогами управлять да пацанов беспризорных отлавливать, подальше от тайных партийных интриг. Тот там и умер внезапно от страшной болезни, в которой сомневаются до сих пор.

Но это всё потом. А сейчас в этом странном сне все они ещё живые. Живы и эти двое. Только теперь арестован другой. И Киров к нему прибежал из-за веской причины, посерьёзней истории, нежели у него самого с той проклятой фотографией вышла.

Они вроде как разговор ведут. И до меня их слова доносятся:

– Зачем ты его убил, Георгий?

Эхом в пустом каземате под потолками, полушариями, высившимися над их пригнутыми заботами головами, двоится, троится вопрос. И мне, даже спящему, становится не по себе и жутко.

– Зачем ты убил его?.. Зачем ты убил?.. Зачем?..

От своих же слов и стальному Кирову тяжко приходится. Плечи его опустились, сам будто сгорбился, чего с ним никогда не случалось, зычный голос до шёпота притих, но звук всё равно режет, разрывает мёртвую тишину:

– Тебе что же, того поганца Серёжки Нирода недостаточно было в вожди заговорщиков определить? Сам хвастал, когда твой бесценный Дзикановский тебе его отловил. Ты же рассказывал?.. И бывший юнкер, и незаконнорожденный сын графа, и ради маскировки коварно пробрался в сигнальщики на флагман «Бородино»?.. Или я сам выдумал, когда тебе план операции утверждал? Когда ты мне докладывал, что этот нравственный урод сошёлся с прожигателями жизни, свободное время проводил с кутилами в биллиардной «Аркадии»?.. Он тогда уже в заговоре признавался, соучастников почти всех назвал?! Тебе мало показалось?..

Арестант молчал – только поджимал губы, морщился и от обидных слов кривился болезненно, комкал в кулаке чёрную бороду.

Киров всмотрелся в него пристальней. Перед ним в растерянности стоял не председатель особого отдела, беспощадный чекист, а испуганный до смерти мальчишка. Многого повидавший, сотни человек сам жизни лишивший, смертельно больной и сейчас вот в ужасе ожидающий страшного военного трибунала. А кого суровый революционный трибунал оправдывал? Не для этого он создан. Его задача карать. И этого, хотя и был тот несколько суток назад председателем особого отдела и сам расстреливал направо и налево, теперь не помилует. Всем членам комиссии ясно, что виновен арестант. Дело за малым – председателю комиссии, главе горсовета Секелову отбарабанить доклад и сунуть бумаги в трибунал. И спета песня этого юнца, хотя бородой он оброс, чтобы грознее и старше выглядеть своих неполных двадцати семи.

– Зачем тебе поп понадобился? Этот?.. Митрофан? Он же архиерей! Среди них – владыка! За его спиной верующих тьма. Это опасный народ. Не слабее нас, фанатики!.. А епископа зачем угробил? Леонтия-то зачем отправил на тот свет? Для ровного счёта? Он же принял наш декрет о церкви, признал нашу власть. Сам же его главным над Митрофаном предлагал поставить. С Митрофаном они врагами считались. Или твой Дзикановский тебе про это не сообщал?

– Считались… – наконец разлепил арестант губы, – да в камере сдружились. В одну дудку стали петь. И Леонтий про Митрофана ни слова, будто и не ссорились.

– Так ты сам кругом виноват. Вдумайся. Психология! Сидел же в тюрьмах! Беда всегда объединяет. Тебе ль не знать!

– Теперь на том свете поворкуют, голубки.

– А завтра ты за ними! От пуль своих же. Вот в чём пакость! А какой славой наградишь ты ЧК? Ты же грязью навек вымажешь!

– Разберутся. Зря ты меня хоронишь, Сергей Миронович.

– Надеешься на Ревтрибунал?

– Наш же? Революционный! Это не Секелов преподобный, не Колесникова – баба сварливая, не Минька Аристов, до которого у меня давно руки чесались, но хитрым оказался бывший подъесаул, опередил меня.

– Зря ты так о них, Жора, люди они среди местных авторитетные. И не забывай, какие посты занимают. Коновалова городским комитетом большевиков верховодит, Аристов – гвардией преданных ему бойцов, а Секелов, хоть и глава горсовета, но тебе он ещё и главный судья! Он и есть председатель особой комиссии, которая проверку всех твоих действий проводила, и докладывать завтра он будет на общегородской конференции результаты.

– И чего ж они решили? Тебе-то, конечно, известно?

– Решение их единогласное. Признали они тебя виновным во всех делах. Считают, не справедлив был и творил жестокость. И будут требовать твоего расстрела. Вот поэтому я и пришёл к тебе. Может, больше и не увидимся.

– Всё так безнадёжно, Мироныч? Ты же меня знаешь! Не ради собственной корысти я. Враги вокруг. Не мы их, они нас.

– Моя позиция тебе известна, я когда тебя из Пятигорска звал, наслышан был о твоей беспощадной линии к врагам революции, о подвигах твоих знаю, поэтому и брал с собой сюда, но сейчас ситуация не в нашу пользу и возражать им опасно. Они же и меня врагом объявят, как чуть ни случилось в тот раз, с тем Илиодором. Ты перегнул палку, да и ошибок наделал, Георгий. Таких, что не поправить.

Киров помолчал, собираясь с мыслями, на товарища взглянул, того будто лихорадило слегка, хотя он и сдерживался, стиснув зубы.

– Один выход для себя вижу – не противоречить им сейчас.

Арестант дёрнулся и глазами сверкнул.

– А ты как думал, Георгий? – удержал его в своих руках Киров, как тот ни сторонился от него в обиде. – Не буди лиха, а то не ровен час, растерзают и тебя, и меня. Возмущена толпа, попы верующих подняли, те за своего Митрофана готовы не то, чтобы нас с тобой, Кремль снести!.. То, что мы повязаны, они хорошо понимают. Поэтому Аристов грозится тебя из-под стражи не выпускать, пока Секелов решения своего не объявит. А решение одно будет – виноват ты во всём.

Арестант после этих слов только голову вскинул так, что борода вверх задралась и хлестнула Кирова.

– Но за мной Ленин, Дзержинский, – продолжал Киров, – они это хорошо понимают. Я им не по зубам. А вот ты – продукт отработанный. Поэтому выход для себя вижу один – так как ты лицо особого партийного уровня, подчинён ВЧК и Москве, судить тебя может только особый суд, тот, что в столице. И следствие для этого потребуется особое, не местное. Они, хоть и собрали на тебя бумаги опасные, но у Секелова мы их возьмём и передадим Феликсу. Приказ я сам уже отписал, отстранил тебя от должности, но в Москве, надеюсь, разберутся. Решение будет принимать не кто-нибудь, а ЦК большевиков, а понадобится, обещаю, сам дойду до Ильича.

– Значит, здесь бессилен? – арестант повесил голову.

– Не взыщи. Ты всех против себя восстановил. Ещё в июне на том пленуме городском, когда выступил вгорячах, не обдумав, со мной не посоветовавшись, с сообщением о заговоре, ни с того ни с сего ошарашил всех, что чуть ни сотню заговорщиков расстрелял, попа главным бандитом объявил, да ещё отравителем. Кого ты в Борджиа зачислил?..

Киров пытался поймать глаза арестанта, но тот ниже гнул голову.

– Многим ведь было уже известно, даже Аристову, что ты принимал делегацию просителей, пообещал им освободить архиерея, дело лишь за бумагой стало?.. Вот твоя главная ошибка! Не годится поп в отравители, и у нас не Италия! Из поганца того, юнкера недобитого, Нирода, получился бы злодейский отравитель, он же с фронта с собой цианистый калий таскал, боялся мучений, если ранят; так с тех пор привычку и сохранил… А ты за попа уцепился! За что ты его так невзлюбил? И следователи твои мне докладывали, что против архиерея ни один арестованный нужных показаний не дал. Неужели за просто так?.. Что рясу носит и другому идолу молится?.. Или как того пьянчужку?

– Что? – словно очнулся Атарбеков.

– Забыл? А я помню, – Киров сначала подмигнул хитровато, но тут же посуровел, застеклил глаза. – А я запомнил. И знаешь почему?..

Атарбеков, недоумевая, покачал головой.

– Потому что я просил тебя его не наказывать. А ты мою бумагу с прошением перечеркнул своей визой «расстрелять».

– Так тот пьянчужка на тебя с кулаками кинулся!

– Занесло тебя высоко, Жора…

– Если б не патруль, неизвестно чем бы кончилось.

– С ним ты поспешил. – Киров широко усмехнулся. – Я ему морду тоже набил. Я же из рабочих, Георгий, институтов не кончал, а кулак мой сам видел.

– А если бы…

– Я ж тебе рассказывал… что от женщины ночью возвращался. Сам знаешь, моя давно больна, а ему подраться было не с кем. Если б не патруль, мы и разошлись бы. Зачем его расстреливать?.. Рабочий же парень?

– Я твой цепной пёс, Мироныч. Призван тебя оберегать и охранять.

– В той драке всё ясно было.

– Твоё имя не должно быть запятнано.

– Эк ты хватил!

– А расскажи наутро тот забулдыга, что с самим Кировым махался кулаками?.. Что сам председатель Ревкома от бабы ночью шёл?.. Весь город сплетню подхватит! Нужна тебе кобелиная слава?

– Как ты умеешь всё переворачивать!

– Меня партия для этого к тебе и приставила, Сергей Миронович. Ты хоть с проститутками валандайся, а партию не марай. Поэтому ничего другого как чёрным по белому «расстрелять» я написать не мог.

– Хватит. С тем я на кулаках дрался, а вот архиерей при чём? Ведь ты обвинил его не просто в заговоре, но подверг позору, заявив, что он пытался отравить весь Реввоенсовет!

– О попе разговор особый. Я только приехал в этот город, а сразу почуял особую для нас с тобой опасность.

– Опять ты меня спасал? Поэтому ночью и расстрелял его во дворе ЧК, чтобы никто не видел?

– Тебе Секелов доложил?

– Следователи твои да конвоиры признались. На их глазах ты творил. Зачем тебе самосуд понадобился?

– Пришлось самому. Успел он своим духом и красногвардейцев заразить. Отказались они в него стрелять.

– Без суда порешил!

– Без суда, известное дело. А иначе не скажу, чем бы обернулось. Как во время того крестного хода, когда он Иосифа в святые прославлял, ещё в июне, забыл?.. Когда людям головы задурил и те, словно слепые котята, за ним на наши пулемёты попёрли! Много тогда полегло верующих, а архиерея не задело.

– Святой, что ли? – хмыкнул Киров с недоверием.

– Не стреляли в него солдаты. Тогда ещё я это понял.

– Значит, отказались стрелять? – удивлённо дёрнул головой Киров. – Почему? – и насторожился сердито. – Разобрался? Наказал?

Атарбеков отвернулся.

– Что же он, слова какие говорил? Приказывал? Или обещаниями уговаривал?

– Нет. Молчал он.

– Там у Кремля или у вас в ЧК?

– Здесь, если бы и попытался, рот бы раскрыть не успел. Я ему весь заряд в сердце.

– И думаешь, похвалю? – Киров руку твёрдую на плечо арестанту вскинул, рванул его так, что тот едва на ногах устоял. – Плохо ты метил, Георгий.

– Это почему?

– Есть сомнения, что не убил ты Митрофана.

– Как это не убил? Он что, опять выжил? Своими глазами видел, как снопом на землю повалился. И епископа Леонтия там же солдаты прикончили.

– И Леонтий пропал.

– Ничего не пойму. Если ты шутишь, Сергей Миронович, так это самая горькая шутка на свете!

– Когда привезли расстрелянных на Собачий бугор, стали закапывать в общую яму, двух тел не досчитались.

– Митрофана и Леонтия?

– Их.

– Не вознеслись же они на небо?

– А вот об этом среди верующих уже молва пошла.

– Украли их тела попы. И закопали тайком где-нибудь.

– Мы тоже уверены. Возниц арестовали, но те отпираются, молчат. Есть подозрения, что тела священников закопали у стен какого-то монастыря. Времени у них было мало, торопились до рассвета, поэтому возле города ищем.

– Найди их, Мироныч! – сжал кулаки Атарбеков и задрожал от ярости и отчаяния.

– Отыщем, конечно, отыщем. Чего ты так переживаешь, Георгий? Ты о своей судьбе думай. Это важнее.

– Нет! – вскричал арестант, и всё лицо его покрылось мелкой испариной, сам он, словно в исступлении глаза вверх воздел. – Нет главнее цели, чем найти их трупы! В особенности архиерея Митрофана!

– Да что с тобой? – заволновался Киров. – Приди в себя! Что тебя перепугало? Ты весь дрожишь.

– Утаил я от тебя главное. И сейчас не решаюсь говорить, боюсь, подымешь на смех или хуже того, умалишённым сочтёшь.

– Это с чего же? – Киров схватил арестанта, прижал к себе, пытаясь успокоить, по спине похлопал рукой. – Чего с тобой вдруг? Зачем мне смеяться? Наоборот, волнуюсь, как бы с психикой чего не стряслось от этих передряг.

– Я здоров, – выпрямился, почти оттолкнул его от себя Атарбеков. – Известием о Митрофане ты меня огорошил.

Ему удалось сохранить видимость спокойствия, хотя тело всё ещё подрагивало и глаза горели огнём, выдавая внутренние переживания.

– Боишься его?

– Нет на земле ни человека, ни другой силы, чтобы меня испугать, – сдвинул брови Атарбеков и зло ухмыльнулся. – Дзикановского я вспомнил. Сказки его про этого попа.

– Митрофана?

– Про крест его, – хмыкнул опять Атарбеков и сплюнул. – Да сказки всё это! Бредни!

– Однако ты их не забыл?..

– Больно уж сладкие. Попы или ещё кто поумнее распустили слух, что на Митрофане крест чудодейственный. Якобы подарок патриарха Тихона. Этот крест и спасает архиерея от смерти.

– Не поэтому ли сам в него стрелял? Проверить захотелось?

Атарбеков только хмыкнул в ответ и глаза на Кирова поднял:

– Найди его тело, Мироныч! Очень тебя прошу. Не будет покоя мне вовек, пока ты этого не сделаешь…

На этих его словах и меня словно горячей волной окатило. В себя пришёл и проснулся. Сижу в кабинете, поздно уже, стемнело за окошком. И спал, не спал, не пойму, только всё явью в сознании моём отпечаталось, будто перед глазами только что пролетело…