Налетчики

Зимой, лишь встретили Новый год, в городе завелась нечистая сила.

За один вечер ограбили несколько припозднившихся семейных пар. Дела обычные, особых сплетен по городу не поползло бы, но потерпевшие оказались не из простого люда, при деньгах, «цацках», шубами мели асфальт. Брали их бандиты на гоп-стоп в самом что ни на есть центре.

Тут же, лишь сутки миновали, изуродовали милиционера, легкомысленно выскочившего в одиночку на этих поганцев из засады.

И это бы ничего. Мало ли милиции морду бьют. И почище бывало. Но у бедолаги отобрали его «пугалку», которой он начал махать, а выстрелить так и побоялся.

Но и это полбеды. На одном из трех нападавших красовалась милицейская форма офицера с тремя маленькими звездочками, а двое остальных сверкали в ночи рожами, размалеванными фосфоресцирующей краской под скелеты, да и на одеждах у них ребра и конечности бросали в дрожь.

Поэтому и пошла гулять сплетня про нечистую силу, хотя, если вдуматься, скорее шутки ради кто-то ее выдумал. Одно все же пугало в этой злой выдумке. Шли дни, недели, а найти бандитов не удавалось. Это доподлинно известно на всех больших и малых базарах, а значит, всему городу. Тревожные слухи поползли и в районы области.

Сначала каждый поздний вечер, а потом в конце каждой недели генерал Максинов, багровея лицом, устраивал разносы всему руководящему составу, сыщикам всех рангов и мастей, гонял «топтунов». Молнии, как положено, опережали гром – были сняты с должностей несколько засидевшихся начальников. Мелкую сошку никто не считал. Но толку никакого.

Блеск в глазах бывалых следаков и оперов отгорел, на созываемых совещаниях сидели, как нашкодившие двоечники, полковники и майоры, одинаково понуро опустив головы. Начальник угро уже давно не взлетал ласточкой на трибуну под злым взглядом Максинова, подымался, раскорячив ноги, будто штаны отяжелели. Самого генерала тоже вытаскивали «на ковер» в обком партии. Но все напрасно.

Банда пропала бесследно.

И все-таки Максинов чуял своим милицейским нутром – ненадолго это затишье. Пистолетом они разжились не по мухам палить. И форма милицейская не для маскарада. Залегли глубоко на время. Ждут, когда стихнут сполохи ментовской беготни.

Нюх, как всегда, генерала не подвел. Громыхнуло опять уже через несколько месяцев. Но до этого еще надо было случиться многому…

 

Лед и пламень

– Володя! Вам ваш любимый? Кофе? – певучий ласковый голосок Анны Константиновны донесся с кухни до Свердлина, скучающего у окна с книжкой.

– Спасибо. Я ее дождусь.

– Что?

– Я пока не хочу! – крикнул он. – Майю дождусь.

– Уже скоро, – Анна Константиновна плавно прислонилась к косяку в дверях комнаты. – Не помешаю?

– Отчего же.

– Что-то задерживается моя девочка. Эти иностранцы!.. Они не отпускают ее от себя. Они как дети.

– Вздор. Она им потакает.

– Что вы говорите, Володя! Они Майю любят. И она в них души не чает.

– Нашли друг друга.

– Вы знаете, такое редко бывает среди учителей и студентов. Обычно молодежь заносчива. Они все сплошь максималисты. И Майя им под стать! Она уступать не любит.

– Капиталисты все такие!

– Да какие же они капиталисты?

– Буржуи.

– Вы шутите. Они – будущие капитаны, моряки. Вот подучит их Майя русскому языку…

– И повезут они наш русский лес к себе мебель дорогущую делать, – хмыкнул Свердлин. – А потом нам, дуракам, продадут.

– Вы прагматик, Володя, – грустно улыбнулась Анна Константиновна, – потому что юрист. Вон Николай Петрович тоже вечно над ней подшучивает.

– Потакает она им…

– Она безотказная. Вы правы. Идет у них на поводу. Экскурсию просят в музей – она неделю готовится. В картинную галерею – пожалуйста. На днях Хлебниковым мучила. Серебряный век российской поэзии! Говорят, юбилей на носу. А вчера разволновала нас очередным нонсенсом. Спектакль они решили ставить к новогоднему празднику! И не водевиль, не мелочь, а Гоголя! «Ревизора» на русском языке! Как вам это?

– Классику в массы.

– Майя для них приводной ремень.

– Это профсоюзы. От партии – в народ.

– Это Коленька так над ней подшучивает. Дразнит ее «ремешком народным».

– Замучают они ее, народ этот черномазый. В русском-то ни бельмеса.

– Что вы! Ей в радость. Она же у них тоже была.

– Как?

– За границей. Практику там проходила. Сколько впечатлений! Сколько рассказов!

– Этим неграм повезло. Дождались, дожили до демократических времен. Сбросили оковы, с пальм спрыгнули. И к нам.

– Ну какие же это негры? Арабы.

– Одна раса. Не наша.

– Они наивные и откровенные.

– Спекулянты.

– Что?

– Валюту не предлагают?

– Что это такое?

– Ну доллары свои.

– Кому?

– Ну Майе…

– Что вы! Зачем?

Свердлин отвернулся к окну, помолчал, потом подошел к женщине, заглянул ей в глаза, тронул за руку.

– Простите. Я так. Все о своем. Работа из головы не выходит. Простите… А кофе не надо пока.

– Вы такой занятный, Володя. Вам все куда-то надо спешить, – засуетилась она. – Майя должна быть скоро. Почитайте тут. Она тоже… Любит книги… Стихи…

– Я на гитаре побренчу. Можно? – бросил он взгляд на гитару с бантом на стенке. – Кто у вас балуется?

– Майя. Она брала уроки.

– Вот как.

– Николай Петрович просит ее иногда что-нибудь, – Анна Константиновна улыбнулась. – У него слуха-то нет.

– У него зато кулак прокурорский, этого достаточно.

– Кулак давно не в моде, Володя, – покачала головой она. – И в прокуратуре Николай Петрович этого не признает. Осуждает. Они с Майей на эти темы любители поговорить.

– Долгими зимними вечерами? – взял гитару в руки Свердлин и присел настраивать струны.

– У них без расписаний.

В дверь позвонили. Свердлин повесил гитару.

– Ну вот и Майя, – Анна Константиновна поспешила в прихожую.

Потом они вместе пили чай и кофе на кухне. Разговаривали в основном Анна Константиновна и дочь.

– Поговорим? – кивнул он ей, когда Анна Константиновна собралась прибирать со стола.

– Что-нибудь случилось?

– Я просто устал.

– Пойдем, – улыбнулась Майя и поцеловала мать в щеку. – Мы посплетничаем? Хорошо?

– Дела молодые, – ответила та, – я в школу позвоню, что-то мне Маргарита Денисовна давненько новостей не передавала. Посплетничаю с подружкой.

Они прошли в библиотеку, и Майя прикрыла дверь.

– Ну что с тобой? – ткнулась она к нему.

– Нет. У меня так. Свое, – махнул рукой он. – Без секретов.

– Успокойся, – она прижалась к нему и поцеловала в ухо. – Соскучился?

– Ты знаешь, у нас в штабе, как на пороховой бочке, скучать не дают, – ответил он и отошел к окну.

– Я вижу, что-то произошло, – она посмотрела на него, как на своего провинившегося студента. – Но если не желаешь?..

– Я же говорю…

– Хорошо. Закроем тему.

– Закроем, – он сел в кресло.

Она заняла его место у окна.

– Знаешь, я скоро, наверное, опять поеду со своими в Йемен.

– Капитаны баржи поведут в дальние страны?

– Корабли.

– Я понимаю.

– А у тебя что нового?

– Давай я тебе спою, – он вскочил, сорвал гитару со стены, пробежался пальцами по струнам, начал бренчать.

– Может, все-таки скажешь?

– А мы спектакль взялись ставить, – она подошла сзади и положила руки ему на плечи. – Будем классику играть.

– Классику? – прервав песню, покачал он головой нарочито. – Грандиозно. Анна Константиновна поделилась твоими секретами.

– Она меня опять опередила, – шутя надула губки Майя. – Ничего не скажи!

– Гоголь – это, конечно, великолепно! – воскликнул он и снова запел:

– Не хочу молчать, – шаловливо напомнила она о себе. – В Йемене сейчас жара страшенная.

– Вы спектакль там играть будете?

– Поможешь?

– Нет, – задурачился он. – У тебя там своих чернокожих помощников полно. С моей белой кожей не пробиться. Говорят, сейчас рашен не в моде.

– А Майя твоя плакать будет, – пощипала она ему плечи ноготками.

Он запел снова:

– Ну и не надо, – оттолкнулась от него Майя и отбежала к окну. – К нам на кафедру Сергей Филаретович зачастил. Его все спрашивают, по какому поводу, а он молчит и глазки прячет.

– Меня из штаба гонят, – вдруг резко перебил ее Свердлин.

– Что?

– Предложили переводом. Вызывали к шефу. Тот посоветовал заняться следствием. Благо вакансия есть в одном из городских районов.

– Разве плохо? Ты же юрист.

– Вот и он твердит – по профессии диплом отрабатывать надо.

– Ну и отлично. Не надоело мальчиком при штабе на побегушках?

– Ты серьезно?

– А что? Ты же сам Лавкрафтом бредил! Помнишь, Хэммета, Гарднера мне пересказывал?

– По мне уж лучше Миллер, – отвернулся он.

– Что?

– Если отец позвонил бы долбаку в кадры, они сразу отвязались бы, – будто для себя проговорил он и снова запел:

Оборвал песню и замолчал.

– Ты подумал, о чем меня просишь, Владимир? – Майя замерла у окна.

– А чего особенного? Это его ни к чему не обязывает.

– Ну, знаешь!

– Я-то знаю, Маечка. Знаю. Игорушкин для моих штабистов вместо Бога.

– Да что ты себе позволяешь?

– Я просто поделился своими заботами, Майя. – Свердлин поднялся с кресла, повесил гитару на стенку, потрепал бант. – Ты меня спросила. Я тебе ответил. Если я обидел тебя – пожалуйста, извини.

– Я не знаю!.. Я не знаю, что думать!

– А ты не ломай особенно голову. Представь себе, что я все придумал. Как дурной сон. Наваждение. Как сон, как утренний туман… И вообще, у меня всю неделю дурное настроение.

– Ты шутишь?

– А ты что подумала?

– Ну так нельзя, Володя! У меня тоже есть нервы!

– Майя! – постучала в дверь Анна Константиновна. – Прости меня, но тебя к телефону!

– Беги, беги, – подтолкнул ее Свердлин.

– А ты?

– Я тоже побегу. С час просидел, тебя дожидаясь. Уже разыскивают, наверное, в штабе.

 

Все, что сердцу мило

Майор Курасов, браво вышагивая по Невскому, сверкал улыбкой всех тридцати двух крепких зубов даже в собственных сапогах, когда грациозно нагибался, смахивая с них малейшую пыль. Поскрипывая новой портупеей, черноглазый красавчик держал в одной руке фуражку, а в другой вещь совершенно не милицейскую, но сокровенную – изящный дипломат, заветное приобретение в Северной столице.

Жизнь прекрасна! Что ни говори.

Удачное теплое утро, небо совсем не ленинградское, без единого хмурого облачка, сияющее лукавое солнце и кокетливые женщины в разлетающихся одеждах, парящие навстречу!

Ты молод и здоров! Свободен как птица! Впереди весь мир! И никаких преград и тревог! Душу рвет вырывающееся из груди любвеобильное сердце. Кажется, еще миг, и оно выскочит навстречу женским улыбкам. Глаза разбегаются.

Курасов на вершине блаженства. Отзвенел последний раз жалящий сигнал учебной тревоги, отзвучала последняя команда учебного выезда на место происшествия. На днях сдан последний экзамен. Теперь у него здесь все последнее, последняя, последний… Диплом об окончании Высших следственных курсов в нагрудном внутреннем кармане надежно застегнут крепкой пуговицей. Большая, правда одна, звездочка сияет на погонах, звенят в ушах победные фанфары прощального офицерского банкета, ласкают хвалебные тосты, и лишь единственная закавыка – слегка побаливает еще от вчерашнего возлияния похмельная головушка…

И сегодня после месячного пребывания он покидает этот полюбившийся, запавший в душу город. Он уезжает домой. Прощай, Питер! Прощай, сказка! Прощайте, прелесть белых ночей, золотые Петергофские фонтаны, лев, так и не одолевший Самсона!

Он и сам сподобился каменному исполину, преодолев и пережив за этот месяц столько, сколько не приводилось во всей его предыдущей жизни.

Курасов тормознул у симпатичной кафешки, дурашливо козырнул отразившемуся в витрине высокому элегантному счастливчику с осиной талией и крутой саженью в плечах. Зайти, хлебнуть черного кофейку? Снять допекавший хмель? Во фляжке остались запасы с банкета. А почему бы и нет? Имеет полное право. Сегодня ему все позволено! Он достал из кармана аккуратную щеточку, подарок заботливой Эллочки, приучившей его к новому «модус вивенди», смахнул невидимую пыль с сапог. Обувь мужчины должна блистать, как душа офицера!

Элла, Эллочка! Эллочка-тарелочка! Невольное мимолетное увлечение. Как прелестны твои глаза! Как памятны жаркие губки! Сегодня она примчится на вокзал его провожать. Знает все: надежд никаких, а прикипела и не думает о разлуке. Он, как некоторые курсанты, мыльных дворцов ей не обещал, планов не строил. Не скрывал, что женат, что встреча мимолетна. Но она все равно примчится на вокзал. А как начиналось?..

– Тонкая натура, – споткнулся о ее взгляд приятель – Серега из Иваново. – Нам бы чего попроще. С этой весь месяц впустую убьешь.

– Тургеневская женщина, – шептал завороженный очарованием шатенки Курасов.

– Гордая.

– Мне нравятся недоступные.

– Высока, – урезонивал из последних сил Серега.

– По мне как раз, – шагнул, как в пропасть, Курасов, пригласил на танец и познакомился с Элеонорой.

Теперь она просто милая Эллочка-тарелочка, изящное создание, покорное существо, ловящее каждое его слово. И сблизила, спаяла их та, памятная ночь…

До последнего она держалась. Придумывала закавыки и всевозможные хитрости, чтобы не пустить его в дом. Уже и петергофы все объездили, и эрмитажи обходили, только со стен Кронштадта удочек не закидывали. Дошла очередь до церквей и храмов, а значит, ему скоро уезжать. И ее будто подменили! Куда делся неприступный вид? Эллочка выкинула белый флаг…

Засвистел тормозами за спиной автомобиль, высунулся было из окна едва не по пояс разгневанный водила, в возмущении размахивая рукой, но узрел застывшего в апофеозе чувств майора с непокрытой головой, нырнул назад и, выруливая, лишь чертыхнулся про себя. Курасов зашел в кафе. Взял чашку жидкого шоколада, стакан сока. Огляделся. Никого. Он примостился у окна. Вспомнил опять ту ночь.

…Его засквозило холодком таинства чужого жилья, когда они поднялись лифтом на третий этаж в ее квартиру. Он осторожно осматривался, озирался, словно первобытный дикарь в пещере неведомого, более могучего, нежели он, зверя. Роскошество поражало и угнетало. Он хорохорился, не поддавался. Спросить о родителях? Зачем? И так видно. Из высшего эшелона. Ему ни за что не дотянуться. Ну и ладно об этом. Тепло шло от Эллочки и ее рук. Этого достаточно. Ради этого он здесь. Не с родственниками же знакомиться приперся!

– Родители на даче. С ночевкой, – шепнула она ему. – Ты проходи, располагайся. Я стол накрою.

– Зачем? – обняв, обволок он ее всю, податливую и дурманящую, и потерял над собой контроль; месяц женщины не чувствовал по-настоящему, все охи, вздохи да поцелуйчики на лету.

И они упали на то, что было ближе…

Уже стемнело за легкими занавесками, когда они очнулись и, будто заново родившись, вглядывались друг в друга, не узнавая. Она лежала на его груди, всверливаясь в душу своими зелеными кошачьими глазами, и улыбалась через силу, кривя губы. Мгновение – и она заревет, будто испугавшись до смерти того, чего тайком желала и дождалась.

– Красиво у тебя, – отвел он глаза в сторону.

Он не любил разговоров о серьезном, о будущем, о вечном. Она, видимо, поняв, откинулась на спину, закрылась, как жемчужина в скорлупе, затаилась. Под утро он ушел…

Курасов отхлебнул из стакана сок наполовину. Внутри посвежело. Он достал фляжку с коньяком, плеснул, что оставалось, в стакан, размешал трубочкой и выпил всю смесь одним разом. Так приятнее и полезнее. Достал сигарету.

Эллочка – мечта, а не женщина. Сколько обаяния! Жаль, одну ночку ему подарила. Прощальную. Серега рассказывал про свою с восторгом. Размахивал руками от избытка чувств. Слюной брызгал. Дергал и его, – как? Курасов молчал. О таком разве можно? Ни врать, ни мечтать он не любил.

На перроне было весело, шумно и беззаботно. Уезжал в этот день не один Курасов. Собрались провожать многие, даже незнакомые. Были женщины, но грусти почти никакой. Сбились в кучу, кричали тосты, целовались между собой, не разглядывая лиц, прощались, чертя номера телефонов на пачках сигарет, на спичечных коробках, а Серега подставлял ладонь, где красовались уже несколько строчек с набором цифр. Эллочка выделялась среди всех. Совсем пьяный подполковник из Калуги, рыжий и настырный, приударил за ней, забыв про свою, голосистую и тоже блудливую. Оставшись одна, та прижалась к Курасову, запустила тонкую руку в его разметавшиеся кудри и периодически запевала один и тот же куплет:

Курасов ей не мешал, он и сам не прочь был запеть, но, во-первых, не знал слов, во-вторых, с детства не имел музыкального слуха и боялся все испортить. У брошенной подполковником блондинки все-таки что-то получалось.

Пришел в себя Курасов в купе, проснувшись к вечеру. Глянул, напротив – на полке, отвернувшись к стенке, похрапывал лысоватый толстяк в майке и спортивных штанах. На столике недопитая бутылка минералки, газетка, яблоко. Его фляжка. Он взболтнул ею в воздухе – пусто.

В ресторане пожевал что-то невразумительное, невкусное, заказал сто пятьдесят водки. Хватит на сегодня. Опрокинул в себя без чувств и вкуса, как воду. Больше для сна. И отправился назад по расшатанным повизгивающим вагонам. Не дойдя до своего купе, остановился. Что это? Дорогу ему преграждала женщина. Но удивительно другое. Это была знакомая женщина. Или привиделось?

В бархатном вишневом халате до пола. Грациозные спина и бедра. В руках книжка. Он подошел ближе. Прикоснулся, извиняясь. Она обернулась. Мила!

– Какая встреча! – удивилась и воскликнула она. – Откуда, Николай Егорыч?

– Чудом! – не удержался от восторга и он. – Из Питера! С курсов!

– Прекрасная неожиданность!

– Обучался вот…

Разговорились. Она села в Саратове. Это сколько же он спал? Весело смеялись. Бывает же такое! Мысли о сне пропали. Они зашли к ней в купе, чтобы не мешать снующим туда-сюда пассажирам. Она ехала одна. Не закрывали дверей. Николая заинтересовала книжка, которую Мила небрежно бросила на столик, лишь вошли.

– Серьезная вещь, – прочитал он название. – Люблю историческую литературу про авантюристов. А Манфреда специально собираю.

Книга называлась «Три портрета эпохи Великой французской революции».

– Про Руссо? – деликатно спросил он, открыв первую страницу. – Дадите почитать?

– Про Марию Антуанетту, шалунью и королеву, – подняла она на него сверкнувшие озорством глаза. – Увы, ее любовные подвиги кончились на эшафоте.

– Да что вы говорите?! – не притворяясь, охнул он.

Она оценила его искренность.

– Один раз живем. Ей можно позавидовать, – оценивающе оглядывая его, произнесла она задумчиво, не без печали.

– Вы шутите?

– Нисколько.

Она заговорила о бестелесном, эфемерном, в чем Курасов был не силен, хотя старался поддерживать разговор изо всех сил. Северянин, Иванов, Ахматова – это мимо его сознания.

Бродящие по вагонам надоедали, некоторые заглядывали в купе. Она встала, закрыла дверь, полезла искать карты. В обширной красивой сумке ей попалась под руку бутылка ликера…

* * *

Жена открыла дверь заспанная, подперши рукой помятое тусклое лицо.

– Звонили тут. Тобой интересовались, – с порога, не здороваясь, как будто и не уезжал никуда, хмуро бросила навстречу.

– Соскучились, – заулыбался виновато он.

– Из управы. Чепе там у них, как всегда.

– Откуда прознали? Мне на работу через два дня.

– Это уж им лучше знать. Велели позвонить, как заявишься.

 

Встреча при лирических обстоятельствах

Безумец на хищной красной «Панонии» носился по треку, закладывая сумасшедшие виражи. Рубашка черным парусом вздувалась за спиной. Мотоцикл ревел, метался под седоком, пытаясь вырваться, но подчинялся умелым рукам. Пыль из-под колес не успевала оседать на землю. Толпа спортивного вида юнцов, сбившихся в центре дикого стадиона, замирала и взрывалась от восторга в едином крике.

«Шею сломает красавчик», – усмехнулся про себя Порохов, подрулил на «ковровце» к своим и, кивнув бросившемуся к нему Тимохину, спросил:

– Откуда выискался?

– Жорик, с Царевки, – Тимоня верной слугой забегал вокруг него.

– Не слыхал. Кто такой?

– Недавно из армии пришел.

– Ну?

– Отец при башлях. И в теплое место пристроил, и мотоцикл вишь какой купил!

– Везет людям.

– Он с нашими не якшался. До службы всерьез мотиком занимался. В элистинской «Комете» пробовал.

– Мотобол?

– Ага.

– Вот, значит, откуда весь цирк.

– Да нет. Другой повод.

– А что?

– Зазнобу замуж выдает.

– Чего, чего?

– Вернулся, а девка на другого глаз положила. Бабы врут, даже забеременеть успела. Вот и заторопилась.

– Ну!

– Жорик и решил ее торжественно проводить.

– Понятно.

– Хохмит, чудило, – Тимоня заулыбался во всю свою конопатую физиономию. – Погляди туда! Вон она стоит, его краля.

Тимохин указал в сторону от толпы, где на краю стадиона у низенькой скамейки маячила по колено в траве одинокая фигурка в розовой кофточке.

– Душевная сценка, – отвернулся Порохов, особенно не заинтересовавшись, стянул перчатки с рук, сплюнул под ноги, нахмурился. – А наши чего выцарапались, как детки малые? Чем их красавчик этот растрогал?

– Ты глянь, Порох, что он с мотиком вытворяет! Залюбуешься!

– А мы чем хуже?

– Так у него же «Панония»!

– И на «ковре», если захотеть, можно не такое сварганить.

– Не потянут наши против его машины. Мощность не та, и треска больше.

– Смотря кто за рулем!

– Да хоть кто! – махнул рукой Тимоня. – Не попрут наши «ковры».

Жорик между тем вырулил на прямую, сбросил газ и покатил к скамейке, давая понять, что представление окончилось.

– Значит, говоришь, не попрут? – скривил губы Порохов, поедая Тимохина ненавидящим взглядом.

– Не заводись, Эд, – отступил на шаг Тимоня.

– А вот проверим, – развернул руль «ковровца» Порохов. – Я тебе покажу! И шкетам нашим! Чего стоят «ковры» против железяк зарубежных!

И он, ударив кожаным сапогом по стартеру, крутанул ручку газа так, что мотоцикл под ним дико взревел и вырвался бы на свободу, не выжми он сцепление.

– Ты что задумал? – отскочил в сторону конопатый.

– Собирай наших к «трубе»! – скомандовал Порохов, перекрикивая рев мотоцикла, и ткнул рукой в сторону парочки у скамейки. – И этого циркача зови! Увидите!

Круто развернув мотоцикл, он помчался через весь стадион к футбольным воротам, где возвышался над травой огромный железобетонный цилиндр заброшенного недостроенного когда-то творения.

Среди местных цилиндр этот прозывался «трубой» – бетонное круглое «колечко» высотой три-четыре метра и диаметром метров десять-двенадцать. Со временем пацаны устроили просторный подкоп внутрь «трубы», где в укромном пристанище прятались от родителей по вечерам маленькие, тусовались с девчатами по ночам старшие и постоянно скрывались от въедливых жен мужики в душевных возлияниях на троих.

Туда и порулил Порохов и вскоре исчез в «трубе» вместе со своим шустрым мотоциклом.

О Порохове и его пацанве в Нариманово слышали многие, а в окрестностях «трубы» знали все. В правильной школе и доблестной милиции эту ребятню, до которой ни у кого вечно не доходили руки, называли «трудными», самим родителям они стояли поперек горла. У Пороха, или Эда, как величали его свои, они бросали курить и баловаться винцом, хамить старушкам и задирать младших, становясь послушными и со сверкающими глазами. По его малейшей команде пацанва способна была, что называется, переворачивать горы.

Чем занимался сам Порох, как жил, не знал толком никто.

Но зимой с ребятней он носился с клюшкой не хуже Фирсова по хоккейному катку на речке, а летом там же из нескольких досок и брошенного столба соорудил вышку – трамплин и первым ошарашил братву и сбежавшихся позагорать девчат, когда красивый, как бог, крутанул тройное сальто, не моргнув глазом.

Дикое поле возле «трубы» они приводили в порядок сообща со старшими из ближайших домов и к осени, расчистив свалку, разлиновали, как настоящее футбольное поле.

Сегодняшний выходной у пацанвы Порохова должен был стать мотоциклетной забавой. Здесь, на диком когда-то поле, а теперь вполне приличном стадионе, они должны были проверить годность собранных в течение нескольких месяцев «ковровцев». Мотоциклы, смонтированные из различных запчастей, выпрошенных у отцов, приобретенных на барахолке на деньги, собранные сообща по крохам, создавались в гараже Кольки Рыжего, проныры Тимохина. Получились два монстра собственной конструкции, оглашающие окрестности безудержным ревом глушителей. Но они ездили, и им оставили славное название «ковров».

Порохов собирался устроить показательные соревнования среди своих подопечных на мотоциклах, однако нежданные трюки незваного Жорика спутали планы, поэтому теперь он задумал устроить собственный концерт. Никто не мог знать и догадываться, что затея Порохова, для него самого сущий пустяк, должна была стать для всех остальных совершенным чудом.

Проникнув не без труда вместе с мотоциклом через имеющийся лаз внутрь цилиндрической железобетонки, он еще раз убедился, что задуманное вполне осуществимо без особых жертв, хотя риск, конечно, оставался. А как без этого? Себя без риска не представлял. В этом он был весь, ради этого все делал и жил. Так ему казалось, в этом убеждал окружающих…

Единственное, что потребовалось в «трубе», – подвалить найденной доской дополнительной земли под стену в нужном месте, утрамбовать ее сапогами и устроить нечто наподобие пригорка, необходимого для плавного въезда на стену. Со своей задачей он вполне справился и приводил себя в порядок, отряхиваясь от песка, когда пацанва, пригнанная Тимоней, облепила верхушку «трубы», повылезав на бетонку и устроившись наверху с нескрываемым любопытством. Бог знает что наобещал им Тимоня, но Порохов видел в глазах подопечных то, ради чего ему стоило рискнуть, хотя только теперь, под десятками любопытных, тревожных и восторженных физиономий, он почувствовал судорожную прохладу в спине и легкую дрожь в руках. Конечно, он мог разбиться на глазах своей пацанвы, но теперь не имел на это права. «Прыгнув в огонь, по одежке не скучают», – мысленно подбодрил себя Порохов, отыскал улыбающуюся рожу Тимони, подмигнул ему, надвинул очки с мотоциклетного шлема на глаза и крутанул ручку газа.

Мотоцикл, свирепея от грохота глушителей, раскатываясь, заметался, убыстряя бег, по кругу внутри железобетонной «трубы», бесстрашное живое тело седока слилось воедино с металлическим монстром, и оба они после четвертого или пятого сумасшедшего витка рванулись на стену. Произошло это внезапно, в один миг, и сидящие над импровизированной ареной обалдевшие зрители, замерев в оцепенении, так и оставались немыми, переживая ужас и восторг от развернувшегося на их глазах немыслимого зрелища. Это длилось несколько минут, пока не завизжала пришедшая в себя публика, а Порохов крутил фантастические виражи по стенке под этот неистовый победный рев, сжимая зубы и моля Бога, чтобы не подвел движок машины.

Наконец, насладившись триумфом и не испытывая судьбу больше, он лихо вырулил вниз, обретя вертикальное положение, сделал несколько плавных затухающих витков по земле и, остановив мотоцикл, поднял руки вверх, приветствуя свой успех. Он ликовал, погружаясь до дна в удачу. Он верил в судьбу, и она не подвела его на этот раз!

– А что случилось? – небрежно спросил он Тимоню, когда тот спрыгнул к нему вниз со стены и подбежал обнимать.

– Жорик-то?

Порохов сухо кивнул.

– Да ну его! – отмахнулся тот. – С девахой прощается.

Порохов слез с мотоцикла, выбрался с ним через лаз и, окруженный ликующей толпой пацанов, тихо покатил к стадиону. Долговязый чужак уже отъехал от девушки; покидая стадион, он нацелился на встречу.

Что втемяшилось вдруг в голову Порохову? Что вдруг овладело его сознанием? Он впоследствии и сам объяснить себе толком не мог… Только взял и направил свой мотоцикл в лобовую.

Чужак, заметив его намерение, не сворачивал. Порохов прибавил газу, чужак ответил тем же.

И вот они уже неслись друг другу навстречу по неумолимой прямой, в безумной необъяснимой внезапной ярости отыскивая глаза друг друга. До страшного, смертельного столкновения оставалось метров сто, но ни тот ни другой, не сворачивая, увеличивали скорость.

Что двигало ими? Что заставило решиться на такой поступок? Ни тот ни другой не знал и не думал об этом. Но каждый отчетливо понимал – он не уступит, не отвернет! Это было бы больше, чем трусость. У чужака за спиной была фигурка в розовой кофточке, у Порохова – пацанва. А значит – решения не изменить!

Они потеряли человеческий облик, теперь это были два космических болида, обрекшие себя на ужасную неминуемую гибель.

Бежавшие за Пороховым в ужасе остановились. Тимоня не удержался на ногах, свалился на колени и полз вперед с остекленевшими глазами. Еще мгновение, и два безумца обрушатся друг на друга, разобьются вдребезги.

– Геееоооргиий!.. – это был не крик, а жуткий вой сирены.

И чужак услышал, обернулся к скамейке. Руль в его руках дрогнул. Мотоцикл вильнул. Этого хватило Порохову промчаться мимо, лишь задев жертву локтем. Он сам едва не вылетел с сиденья, чужак, кувыркаясь, полетел в одну сторону, мотоцикл, освободившись, ринулся в другую.

«Убился парень», – усмиряя «ковровца», без мыслей в голове, как в тумане, тихо покатил Порохов кругом по стадиону, возвращаясь назад.

Возле недвижного раскоряченного тела стояла она. Нагнулась, плача. Тонкая, красивая. Беззащитные лопатки на белой спине из-под кофточки лезли в глаза. Чужак шевельнулся, перевернулся с живота на спину. Тяжело охнув, попытался подняться. Она рванулась ему помочь, он, приметив подъехавшего Порохова, криво усмехнулся, отстранил ее, поднялся сам. Все лицо его было залито кровью. Шатаясь, он доплелся до возмущенно тарахтящей «Панонии», поднял мотоцикл, взгромоздился кое-как и, не проронив ни слова, покатил мимо расступившейся толпы, как сквозь траурный строй.

Порохов глянул на незнакомку. Она плакала, пряча лицо в розовый платочек.

– Садись. Домой отвезу, – сказал он.

Она села.

 

Petit lever

[23]

Боронин уже набрал по телефону приемную.

– Максинова мне найдите. Нет, пусть подъедет.

И ткнулся в очередную папку на столе. Перед ним лежала сводка о происшествиях и преступлениях по области.

Но не успел выйти второй секретарь, на пороге отчеканил приветствие генерал.

– Ты что, под дверьми дежуришь? – удивился Боронин, не поздоровавшись. – Сводку вот твою гляжу.

– Дела, Леонид Александрович.

– Вздрагиваю вот, как притрагиваюсь. Уже и боюсь.

– Все нормально, – посочувствовал тот. – Без особых происшествий.

– Ну как же?

– Вы о «санитарах»?

– О них, о них. Иначе вызывал бы я тебя?

– След взяли мои орлы. Думаю, через недельку-другую и…

– Свежо предание. Ты мне о новогодних бандитах перестал рапортовать?

– На дно сели, сволочи, – опустил седую голову генерал.

– Вот и с этими?.. Как вы их обзываете-то теперь?

– «Санитары», Леонид Александрович. В уголовке у меня ребята острые на язык.

– Они бы у тебя в другом месте острыми были!

– След есть.

– Ты и в тот раз докладывал резво.

– Я контроль не снимаю.

– Врачи мне настоящие звонят. О делах «санитаров» каких-то?! Опережают тебя.

– Моисеич плакался?

– Алексея Моисеевича, понятное дело, «санитары» волнуют пуще всего. Но не только он. Ты сам-то вник, кого грабят бандюганы?

– Ну как же!

– Тогда рассказал бы мне. Я все же не последний человек, чтобы сплетнями перебиваться.

– Извините, Леонид Александрович, ради этого, так сказать, и прибыл.

– Ну-ну.

– Сначала, больше месяца назад, они взяли квартиру Шпильмана…

– Это что же?

– Он сам почти месяц молчал, пока не ограбили его знакомого Багритова.

– Наума?

– Заместителя управляющего трестом.

– А чего ж тот?

– И Багритов милицию не вызывал.

– Да что же они!

– Поэтому и бесчинствовали воры!

– Но почему не заявляли?

– Теперь говорят, что запуганы были бандитами.

– Ну чего же бояться? Раз обчистили уже!

– Это у них спрашивали.

– И чего?

– Глазами хлопают. А банда, благодаря их бездействию, – зло засверкал глазами генерал, – бесчинствует до сих пор. За два месяца «санитары» смогли совершить несколько ограблений.

Боронин уперся в Максинова своим холодящим, известным многим взглядом.

– Четыре разбойных нападения, считая последнее, Леонид Александрович, – стушевался генерал. – Без жертв. Но забрали почти все. Жена Шпильмана особенно причитала по бриллиантовому колье. У Багритовых дочек сняли с ушей миллионные серьги…

– Неужели бывают?

Генерал только кивнул головой.

– Марасисяны свои драгоценности в сейфе прятали. Самвел у себя в спальне в стену замуровал. Думал, навечно схоронил. Выдрали вместе со стеной, только дыру оставили.

– А чего же?

– Он ключ не выдал. Сказал, в банке хранит. Ну они ему утюг на живот.

– Это ж надо подумать?

– Да. В больнице отлеживался Самвел. А ключ-то в доме был.

– Был все-таки?

– Так они выдрали сейф и целиком увезли с собой.

– Ты мне скажи!

– О последнем нападении вам Моисеич рассказывал, наверное?

– Ты мне скажи?..

– Последнее самым тяжким оказалось. Не надо было Инессе Самуиловне так себя вести. С бандитами не проходят такие номера. Ей бы тихо, а она на балкон, крик подняла. Боюсь, одним сотрясением мозга не кончится. В реанимации сейчас. Я только что оттуда. Врачи успокоили – в себя скоро прийти должна.

– Ну смотри, Евгений Александрович! – Боронин едва дослушал генерала. – Ты знаешь, как я!.. Как мне!.. Инесса Самуиловна, кстати, правильно себя вела. По-твоему, совсем ни слова не скажи твоим бандюганам?

– Леонид Александрович, – смешался генерал, – почему же мое мнение?..

– Ты знаешь!

– Это хорошо, что только этим обошлось и сам Лео Георгиевич не ввязался. А то бы…

– Ну? Чего замолчал? Договаривай!

– Застрелить могли…

– У них что же? И оружие при себе?

– Было, – кивнул генерал подавленно.

– Это не тот ли милицейский пистолет гуляет? – Боронин налился краской. – Новогодний! Который ты потерял!

– Леонид Александрович!

– Ты не смущайся. Не открещивайся. Твой пистолет. Милицейский, у милиционера твоего отобрали, значит, твой.

– Да кто же его знает? Лео говорит, что грозили. А чей он, кто его знает?

– Твой, твой. Сам успокаивал меня тогда, зимой, когда на милиционера они напали, что другое оружие у них не гуляет.

Максинов, бледнея, молчал.

– Вот, Евгений Александрович, докатились. Людей у нас с тобой с Нового года какая-то банда в страхе держит, а мы все ползаем на карачках, следы отыскиваем.

– Леонид Александрович…

– Молчи! Ты меня знаешь, я терпелив, но всему приходит конец.

– Леонид Александрович…

– Сказано – молчи! Сколько же нам еще трястись?

– Все силы брошены.

– Сколько, я спрашиваю? Только подумай, прежде чем ответишь.

– Леонид Александрович…

– Значит, чуть поумней попадаются бандюганы и тебе не по зубам?

– Хорошо организованная банда. Чувствуется, что руководит умный рецидивист.

– Это тебе, конечно, не хулиганье с улиц подбирать.

– Не уличный преступник. Качественный скачок совершили уголовники, вы верно подметили.

– Я-то подметил. А вот ты, генерал, не готов оказался. А у тебя качество уже переросло в количество.

– Если бы заявления поступали сразу! А то ведь сколько утрачено! По первым преступлениям никаких следов. Одни слова.

– И тысячи рублей похищены.

– К миллиону тянут.

– Откуда же деньги такие?

– Фамильные драгоценности. У евреев, армян традиции не наши.

– Вот тебе и след, как ты говоришь. Твой противник действует в среде людей богатых, которые боятся заявлять официально о своем богатстве. Куда ж ты смотришь? Или не знаешь, у кого что имеется? Так меня спроси! Я скажу!

– Эта версия отрабатывается, – закивал генерал. – Мы уже отслеживаем определенную группу людей. Приставил я кое к кому своих.

– Смотри, чтобы мне не жаловались. А то до смерти напугаешь! Топтунами-то своими.

– Комар носа не подточит, – посуровел генерал. – Одно плохо. С запозданием бьем. Весь автомобильный парк перевернули. Угоняли они санитарные машины накануне разбойных нападений или номера меняли на фальшивые?.. Если, конечно, сам шофер не участник…

– Это уж сам думай. Да не у меня в кабинете.

– Меры принимаем.

– Так сколько тебе? – Боронин никогда и ни о чем не забывал, поэтому его боялись, он знал об этом.

– Если раньше нас не вылезут опять с очередным… эпизодом, за месяц, товарищ первый секретарь обкома партии, выскребу со дна! – Максинов вскочил на ноги, вытянулся по форме, он тоже почуял недоброе в неподвижном холодном взгляде Боронина.

– Потерплю, – помедлив, не приглашая сесть, сказал тот. – Но ни дня больше!

– Разрешите исполнять?

– Докладывай ежедневно, – так же, без выражения, первый секретарь поизучал его, замораживая хмурыми глазами.

Тягостное молчание повисло в кабинете.

– Сколько уж мы с тобой? – вдруг спросил Боронин.

– Долго, – смутившись и потеряв себя, ответил Максинов. – Сразу не сосчитать.

– Во-от… Много уже.

И генерал перестал его интересовать. Боронин и не кивнул ему на прощанье, к трубке телефона рукой прикоснулся, вроде позвонить понадобилось, – тот сам понял, что делать.

А первый секретарь поспешил в район. Полдня было потеряно на всякую дребедень, а с час предстояло на одну только дорогу до совхоза…

* * *

Машина неслась, гладко скользя, будто не касаясь земли колесами. Под шелест шин легко думалось.

По правде сказать самому себе, ехать Боронину вообще не хотелось. Никуда. Сидел бы сейчас в кабинете… Надо же когда-то взять тайм-аут в этой жизненной гонке-спешке! Лошадям? и тем отдохнуть дают, а ему?.. Поговоришь на партийных ассамблеях с другими коллегами по областям, краям – те не забывают Кисловодск, Сочи, Гагры, а он? Чем хуже? Кто не пускает? Сам себе хозяин! Это они так считают… Окружающие… Кто рядом, и особенно молодые. Те современные взгляды на все имеют. И он замечает, посмеиваются над ним. Чудачеством называют…

Нет! Муторно становится от одной мысли, что надо ехать, встречаться, кого-то слушать, жать руки, что-то говорить самому, улыбаться или сердиться, когда все осточертело и душа покоя жаждет хоть на мгновение. С удочкой… у костерка…

В этот раз она, его душа, особенно противилась. Знал хорошо: поездка неприятная! И не знал, не гадал, чем завершится. А ведь поехал с одной болячкой – пресечь, погасить на корню заваривающуюся в области вредную бузу. И буза эта надвигалась из этого района, куда ехал, из этого совхоза, куда собирался.

Боронин поморщился, как от сильной зубной боли.

И ведь взять с собой в эту треклятую поездку никого нельзя. За компанию.

Клавдию? Да Бог с ней! Это не какие-нибудь посиделки!

Торина?.. Марк Андреевич не поймет его тревог и, наоборот, может накуролесить такого от энтузиазма, что потом плеваться придется.

Ивана Сайкина?.. Тот все перевернет, переиначит и сделает по-своему. Еще неизвестно, не он ли сам и затеял все это? Они с Хайсой – не разлей, не разбей! А Иван стратег еще тот!

Василий?.. Глазин – его верная правая рука среди рыбаков? Этот, что Торин, но успевает и в одну дуду с Сайкиным. Еще неизвестно, кого слушать будут, его – первого секретаря обкома партии или председателя Облрыболовпотребсоюза? Да… Вырастил кадры!

Вот и весь расклад среди зубров. А остальные – нолики. Что касается молодых – они ему не советчики, пусть подрастут…

Боронин глянул в окошко заднее. Стелется машина летит как птица. Уснуть можно.

Да с зубрами, пожалуй, советоваться он не станет. Самому надо решение принимать. Никаких юбилеев в его четь! Вот так! Никаких чествований! И никакой бузы! Погасить в корне. И зачинщиков урезонить. Теперь уже жестко и окончательно. Как он один умеет. За этим и едет! И правильно, что решился, наконец, а то дорого обернется неопределенность… Мягкотелость здесь ни к чему…

С этими мыслями Боронин уже подкатывал к повороту с основного шоссе. Сейчас скат налево, там подъем на живописные холмы мимо чудесных ильменей и…

А ведь не ошибся он в Сергее! Не зря директором этого совхоза его сделал из простых шоферюг! Послушался Хайсу тогда… А сам? Сам, надо признаться, не верил… А Хайса тогда допек его, настоял. И вот – на тебе! Совхоз из отстающих в передовики выскочил! Овцы на выставках в столице все медали взяли! За рубеж шагнули. Английская королева ими интересовалась! Шерсти такого качества ее овечки на туманном Альбионе не дают! Не то солнце! А в ильменях, что пролетают сейчас мимо черной его «Волги», судаки плещутся! Подумать только! Пески! Соль кругом белая! Только в рот не взять эту соль, она подошвы сама съест, если ступить, а теперь здесь судаки в пресной воде, арбузы и бараны, которым сама королева завидует!

А у Сережки звезда на груди… И не Сережка он уже… Не шоферюга с руками по локоть в мазуте… Герой Социалистического труда! Он сам его таким и сделал, только звезду на грудь другой Леонид прикрутил…

Другим, значит, можно, а ему ничего?.. А ему самому ни мало ни много, а уже пятьдесят пять на носу… И он без звезды… А ведь там, наверху, после пятидесяти пяти лет могут задуматься: давать или не давать? Нет, думать никто не станет. После пятидесяти пяти, если к этой дате не представят, никто уже и не подумает. Чего себя зря тешить, будто не хочется, будто все равно?.. Вон Ильич не думает! Не мучается по ночам! Обукрасил себя всего, сейчас вся грудь в звездах! Народ смеется – пиджак новый сшил, кость плечевую увеличил железным рычагом. А ему что? Он при жизни еще!..

А он сам в скромного играет… Прогнал накануне делегацию из своего кабинета вместе с Сергеем этим и Хайсой… Бузотерами их вредными обозвал…

Пришли уговаривать его на звезду. О нем заботятся. И они про его юбилей помнят не хуже него. И им хочется в его сиянии отразиться, как в зеркале. Погреться в его славе. Инициативу, видите ли, выдвинули. Они рекорд сделают. Миллион овощей соберут в честь его юбилея, а ему за это звезду Героя!

Миллион овощей область еще никогда не давала. Не получалось. На помидорах одних миллион не сделать. А вот если с бахчевыми? С арбузами? С ними, пожалуй, если поднапрячься, можно попробовать?.. Тогда и падет звезда на грудь. Это рекорд, конечно. Такого Леонид Ильич не заметить не сможет! Впрочем, ему ли глаза открывать? Клерков из аппарата ошарашить – это да! Эти бумажные черви никого вокруг не видят, кроме себя и своих. Уже за детишек сыновних пекутся… Ну да ладно. Что он за них?..

Боронин отвернулся от окна. Солнце в глаза ударило. Зажмурился.

Вот и решил поехать…

Мысли разбегались.

Это что же получается? Выходит, он сам себе враг? Нет. И даже не сам себе! Миллион овощей и бахчевых – это всесоюзный рекорд! Он, первый секретарь, должен развивать соревнования среди передовиков. Что такое социализм по Ленину? Социализм – это передовой труд, это соревнование плюс?.. Откуда это? Из какой работы Ильича? Черт! Забыл с этой утренней нервотрепкой! Да генерал еще подсудобил. Павла бы сюда. Ольшенского ночью разбуди, он глаз продирать не станет – а выпалит враз…

Выходит, он, первый секретарь обкома партии, становится врагом передового… Против рекорда выступает. Повесят ему звезду или не повесят, а он уже против пошел. Спутал свое и общественное. Заплутался, выходит… Правильно его Хайса наставлял… Чего он ерепенился?

С другой стороны, замкнутый круг какой-то. Против рекорда ему нельзя. Это вредно. А если за рекорд, то не поймут. А собственно, кто не поймет? Здесь, внизу, с инициативой к нему сами пришли. Он их не подогревал, не учил. Ему себя корить не за что. А что там, наверху, подумают?.. Это уже их дело. Пусть они решение принимают.

Машина выскочила с подъема на бугор. Вот тебе и на! Чего это они здесь?..

Перегораживая всю дорогу, с десяток легковых автомашин – все белые «Волги» – торжественно выстроились в ряд. От них навстречу ему шествовали люди. Все в светлых одеждах.

«Что за праздник?» – даже испугался он.

Впереди директор совхоза и Хайса. И транспарант над ними. Во всю ширину дороги: «Союзный огород! Даешь Родине миллион тонн продукции!»

– Это что такое? Опять Свердлина нет! Вот свалилась напасть на мою голову! Года не работает, а на месте не найти! – начальник следственного отделения Екатерина Михайловна Панова схватилась руками за голову.

– Хорош молодой! На месте не сидит! – капитан милиции Косаревский хохотнул в кулачок. – Землю носом роет.

– Если бы…

– А то?

– Звонил откуда-то. Сказал – фотографии в кримкабинете печатает. Задержится, – Панова сокрушалась. – Уже второй час как! А его нет!

– Врет все.

– Да вы что?

– Влюбился наш сурок смышленый, – Косаревский продолжал балагурить. – Теперь Владимир Кузьмич дни и ночи под окнами своей Джульетты пропадает.

– Мне не до шуток, Андрей Иванович. Из дежурки уже несколько раз звонили. На выезд срочный надо. А Свердлина нет.

– И искать не надо. Не будет его скоро.

– Как так?

– Не будет, и все. Нет его в райотделе.

– Он же звонил?

– Я же сказал – врал.

– Как это – врал? Он – следователь! Офицер! Сегодня его дежурство, в конце концов…

– А вы что же, Екатерина Михайловна, ничего не знаете?

– Что я должна знать?

– Он не простую зазнобу себе отхватил. К дочке прокурора области ключик подобрал. За ней ухлестывает.

– Что?

– Не знали?

– Вранье все это.

– Он обнаглел там, в управе-то. Его прикрывали, прикрывали и нашли выход. К нам в район следователем. С глаз долой и вроде на самостоятельную работу.

– А я смотрю – он в следствии ни бум-бум.

– Прозрели поздновато…

– Да нет. Кто-то мне… что-то…

– Высшее образование имеет. Юридическое.

– Это известно.

– И будущий зять большого человека.

– Ты скажешь! Какой он зять? Брехня все!

– Знаете, где он сейчас?

– Я же говорю… фотографии…

– В институте у Майи Николаевны Игорушкиной, – медленно? со значением произнес следователь Косаревский. – Помогает ей ставить пьесу Николая Васильевича Гоголя с иностранными студентами. У него знания проснулись. В области аглицкого языка.

– Что?

– Если совсем верить – он уже не помогает. Он уже там у них главный режиссер. Ректор кланяется ему за версту. Кстати, «Ревизора» с неграми ставит он к Новому году. Не удивляйтесь, если позовет нас на премьеру. А там и на свою свадьбу с прокурорской дочкой.

– Что вы говорите, Андрюша!..

– Не хотел. Просил он меня молчать до времени, – Косаревский развалился на стуле. – Я и сам не верил. Думал, очередная трепотня. Вы же его знаете…

В кабинете повисла пауза.

– Да ну вас всех! – Панова нервно всколыхнулась. – Брехня сплошная! Вздор!

Косаревский степенно поднялся, прошелся по кабинету, даже руки за спину заложил. Но молчал. Не сказал больше ни слова.

– А кто же у меня на происшествие поедет? – вдруг всплеснула Панова руками. – Два трупа у нас! Старушку с внучком убили…

– Я не знаю теперь.

– Ну вот что! – Панова пришла в себя от всех впечатлений. – Не поспеет Свердлин – вы поедете на место происшествия!

– Чего?

– За своего дружка Отечеству послужите.

– Я свое отдежурил! Сутки оттрубил вчера.

– Ничего с вами не случится, Андрей Иванович. На убийство выехала прокуратура. Мы уже опоздали. Кузенев Геннадий Кузьмич уже там, наверное, со своими.

– Я на убийство никогда не выезжал, – запротестовал следователь. – Это не наши дела. Я не знаю, что там делать.

– А вам и знать ничего не надо. На подхвате будете. В осмотре места происшествия поможете. В опросе соседей. Так, если хотите, – по мелочам.

– Какие мелочи? Сами сказали – два трупа!

– Справитесь! – жестко осекла следователя Панова.

Дверь кабинета приоткрылась. Голова в милицейской фуражке, просунувшись, запричитала:

– Екатерина Михайловна, начальник уезжает! Поедет кто от вас?

– А-а-а! Черт вас всех подери! – выругалась Панова и, схватив заготовленную папку с бумагами, побежала сама на выход.

* * *

Когда она утром пришла на работу, в кабинете были оба.

– Здесь, голубчики, – не здороваясь, Панова демонстрировала отчуждение и власть.

– Здравствуйте! – вытянулись, как по команде, и подскочили со стульев.

– Екатерина Михайловна, – лишь она присела, подошел Свердлин, – мне хотелось бы объясниться по вчерашнему инциденту.

– Вы прямо как на приеме у лорда, – съязвила Панова сердито. – Пожалуйста. Объясняйтесь.

– Мне хотелось бы наедине.

– Это почему же? – она хмыкнула. – Наше отделение – одна семья. У меня тайн нет от подчиненных.

– Дело, так сказать, деликатного свойства, – замялся он.

– Да будет вам, Владимир Кузьмич! – оборвала она его. – У меня на службе все вопросы деликатные. Объясняйтесь. Я за вас сама начну, – Панова даже разрумянилась от негодования. – Вчерашний рабочий день прогулял, соврав начальнику следственного отделения майору Пановой… Так?

– В какой-то мере… За исключением последнего, – напрягся Свердлин.

– Предложите свою версию, – отвернулась она и полезла в сейф за бумагами. – Только добавьте, что при этом сорвали все выезды на происшествия.

– На одно. И то не наше…

– Ах, вас уже просветили? – Панова метнула гневный взгляд на сжавшегося Косаревского. – Нашлись защитнички! А вчера совсем другое говорили.

– Екатерина Михайловна, милочка, – заканючил Свердлин.

– Я вам не милочка! – крикнула она.

– Екатерина Михайловна, я уже ему устроил взбучку, – бросился к ней и Косаревский. – Разгильдяй, что там говорить.

– А вы помолчите, – она кипела, как масло на сковородке. – С вас я тоже спрошу! Разболтались! Не сыщики, а братство лентяев.

– Екатерина Михайловна! – Косаревский упал на свой стул, поднял руки вверх. – Я взываю только к объективности.

– Ах! Я к вам еще и пристрастна? – возмутилась она. – Сколько дел вы окончили оба за прошлый месяц?

– Ну…

– Молчите?

– Сплошные вызовы…

– А в этом месяце в суд что-нибудь пошло?

– Меня «санитары» треклятые одолели! – взмолился Косаревский. – Вы от Свердлина мне это дело передали, а там конь не валялся. Потерпевшие хуже арестантов! По повесткам не являются, свидетелей тоже не найти.

– При чем здесь «санитары»! Там опера пусть бегают, Фомкина заставьте работать. Я еще займусь с вами этим! Других дел нет?

– Не успеваю.

– Лентяй вы, Андрей Иванович! Так и признались бы. А вы, уважаемый? – Панова уперлась гневным взором в Свердлина. – Я не нахожу слов!

– А что я?

– Как! – Панова даже задохнулась от гнева. – И вы еще смеете!..

– Не кричите на меня!

– Поглядите на него! Нет! Вы на него поглядите! – Панова, не найдя никого в добровольные свидетели, хотя и обернулась вокруг себя в запале, вопрошала Косаревского. – Два месяца болтается невесть где! Дел не заканчивает! На происшествие ехать – его нет! И лжет к тому же!

– Моя ложь святая.

– Чего? Вы это слышали?

– Вам не понять.

– У начальника управления будете объясняться!

– Бегите! Жалуйтесь! На что еще вы способны?

– Как! – Панова не знала, что говорить, речь ее оборвалась внезапно, красное лицо начало белеть, Косаревский в предвидении молнии и грома нагнулся над столом и даже голову накрыл руками.

Панова, белее мела, отчетливо отчеканила:

– Достать все уголовные дела на стол!

– Чего? – не сразу сообразил Свердлин.

– Дела на стол! – рявкнула Панова так, что люстра в кабинете пережила неприятные мгновения вместе со Свердлиным, который нашкодившим мальчишкой тотчас прыгнул к сейфу, долго не мог попасть ключом в маленькое отверстие. Наконец распахнул дверцу, и на пол насыпалась гора бумаг.

Свердлин растерянно поднялся во весь свой рост над этой бесформенной кучей.

– Вот! – подняла вверх палец правой руки Панова. – Вот! Наслаждайтесь, кто несведущ.

Свердлин понуро молчал, не поднимая красивой головы.

– Видели бы преступники таких следователей!

– Да что вы в самом деле, Екатерина Михайловна? – Свердлин опустился на колени, начал собирать бумаги с пола, засовывать их в сейф. – Что вы меня шпигаете, как школьника?

– Я шпигаю?!

– Вы!

– Мальчишка!

– А вы?..

– Кто?

– Вы!..

– Ну? Говорите!

Свердлин с охапкой дел медленно поднялся с пола, развернулся к Пановой.

– Иезуитка! Издеваетесь над подчиненными!

– Что?

– Что слышали!

– Ах, так! Вон из кабинета!

– Чего?

– Вон из кабинета и подайте рапорт Максинову! Вы больше работать у меня не будете!

– Да чихал я на все! – Свердлин размахнулся и обрушил всю тяжесть уголовных дел на одинокий сейф, тот зашатался и грохнулся на пол.

– Он еще и хулиган, – опустились руки у Пановой. – Вместо работы любовь крутит и… мебель ломает.

– Что?

– Что слышали…

То, что случилось дальше, не ожидал увидеть никто. Даже умудренного житейским опытом Косаревского пробрало. Здоровенный долговязый Свердлин рухнул на стул и, бросив кудрявую голову на руки, заплакал.

– Что это с ним? – опешила Панова.

– Ревет… – боясь подойти к приятелю, тихо сказал Косаревский.

Дверь кабинета без стука отворилась – голова дежурного в милицейской фуражке просунулась внутрь и, повертевшись туда-сюда в поисках Пановой, объявила:

– А я звоню, звоню! Екатерина Михайловна, подполковник Сараскин приехал! Требуют вас к начальнику!

– Приплыли! – ахнул Косаревский. – Еще один на наши бедные головы!

 

Свадьба

Можно было с обеих рук сразу, но Порохов поберег этот эффектный трюк напоследок.

Широко расставив ноги, словно врастая в землю, он упруго выгнул спину назад и, периодически резко взмахивая то левой, то правой рукой, послал шесть ножей, сверкающих лезвием, в желтое поле мишени.

Шесть клинков вошли в деревянный щит, как в масло, лишь свист в воздухе и глухие удары.

Вторую шестерку – все в красное ядро – он вонзил, посылая их по паре одновременно с обеих рук.

Тимоня как застыл с открытым ртом, так и продолжал коченеть от восторга, лишь шире глаза округлялись.

– Научишь, Эд? – опомнился он, бросившись опередить, когда Порохов, легко прижимая локти к бокам, с прямой спиной, двинулся за ножами к щиту. – Научишь?

Тот даже головы не повернул; еще бы ковбойскую шляпу на голову – и вылитый Крисс из «Великолепной семерки»! Тимоня раз пять тот фильм смотрел в заводском клубе, спички пробовал, как ковбои, от подошвы зажигать, только не получалось.

– Что хочешь сделаю! – дергал он ножи из мишени, не замечая внезапно заалевших от крови пальцев, не чувствуя острой боли.

– Стоп! – одернул Порохов. – Без рук останешься. Не видишь, в крови уже весь.

– Да черт с ними! Пустяки.

– Не дергай ножи! Это тебе не девок за сиськи хватать. С ножами бережно надо.

– На мне, как на собаке, – Тимоня сиял от счастья. – Научишь?

– Научу, научу. Терпения наберись.

– Заживет до свадьбы, – подпрыгнул и крутанулся вокруг себя от восторга Тимоня, выдернул последние ножи и протянул их Порохову. – Кстати, ты на свадьбу идешь?

– Пригласил меня Аргентум.

– Он всех наших позвал. Пойдем, Эд? Гульнем. Первого своего женить будем.

– Не знаю.

– Рубик идет, Хабиба, Колян, Серега… Даже Мадам Бовари собирается. Я ее сегодня в мастерскую возил. Завиваться-подвиваться. И Ксюху тоже.

– А это кто такая?

– Ксюша-то?

– Ну да.

– Так это сама невеста и есть!

– Как?

– А ты не знал?

– Она невеста?

– Это что же? Серебряный тебя звал, а на ком женится – не сказал?

– А я и не спрашивал.

– Ксюшка! Она же Жорика бросила, когда Аргентум ее подцепил. Жорик ведь и творил чудеса на стадионе из-за этого! А ты не знал ничего? Я же рассказывал!

– Да, вспоминаю…

– Ты же сам ее домой тогда отвозил! Она промолчала?

– Да мы и не знакомились толком.

– Пойдем, Эд. На свадьбе и познакомитесь. Все наши будут. Оторвемся по полной.

– По полной, говоришь?

– А че?

– Ладно, подумаю.

– Тогда я за тобой забегу?

– Не надо. Я сам как-нибудь…

– Ну я пошел. С Рубином договорились одно дельце прокрутить на мотиках.

– Постой-ка, Тим, – Порохов схватил убегающего Тимохина за рукав. – А эта девушка… Ксения? Она что же, давно с Аргентумом встречалась?

– Что это тебя разобрало?

– Да так. Странно все.

– Если интересно – тебе бы у Жорика спросить. Он с ней до армии кантовался года два-три. Любовь была – не разлей вода. Платоническая, по юности. А с Серебряным она встречается с месяц. Не думала уже, что Жорик вернется, вспомнит. Разговор пошел, будто нашел тот где-то на стороне зазнобу круче. Вот Серебряный ее и сманил. А тут Жорик нагрянул как снег на голову.

– А правда, что беременная она?

– Чего не знаю, того не знаю. Со свечкой не стоял. Но думаю – врут бабы. Ксения девка степенная. За ней тут многие приударяли без Жорика-то. А она ко всем, как снежная королева.

– Вот аж как?

– Сам пробовал, – Тимоня улыбнулся над прошлыми потехами. – Не подступишься.

– А Аргентуму, значит, удалось?

– А ты спроси их, баб! – Тимоне и самому, видно, было невдомек. – Аргентум жаден, как тот жид на ярмарке, а ей, говорят, бисер метал.

Тимоня давно убежал по своим делам, а Порохов все стоял, задумавшись, у деревянного щита.

Двор его диковатой дачи был пуст, зарос за маленьким неказистым домиком сорняком и коноплей, лишь посохшие деревья с ветками, словно металлические проволоки; захламленный запчастями машин и мотоциклов гараж без ворот еще напоминал о редких визитах хозяина. И все грустило в запустении. Дворняга без имени, застрявшая было перезимовать по случаю, вытерпела лишь до весны и с первым теплом пропала. Даже кошки, и те не отваживались останавливаться на длительное жительство. Вдовец никого не прельщал.

После смерти жены Порохов и сам особенно не задумывался о серьезных отношениях с женщинами. Двое малолетних детей воспитывались у тещи. Он периодически навещал их в свободные дни, на большее не хватало. Если особенно разбирало, заглядывал к давним подружкам, где всегда находилась какая-нибудь шалунья. И этим обходился. Свою Светку забыть ему никак не удавалось. А он и не пытался…

Стемнело. И луна уже плутала в чернеющих облаках на небе, когда Порохов вышел из дачного домика на порог, потянулся в дверях, постоял и поднял голову. Повыскакивали любопытные звезды, таращась вниз, и тишина стояла такая, что екало сердце.

«Что это я, как девица на выданье? – повел плечами Порохов. – Вроде на свадьбу собрался, а не замуж!»

Он хмыкнул, решительно захлопнул дверь и направился к дожидавшемуся его мотоциклу. Руль «ковровца» поблескивал в лунном свете. Пробирала внутренняя дрожь. «А нервишки-то не отжили еще, – подхлестнул он себя. – Живое, значит, в тебе еще что-то колышется. Ну будь что будет!»

И он, вскочив на мотоцикл, ударил по стартеру и рванул ручку газа до упора. «Ковровец» взревел, не ожидая дикого обращения, взвился возмущенно с места на заднее колесо, и так, на одном этом колесе, неистовый наездник промчался всю тропинку между домами в дачном поселке и огородами, пока не вылетел на пустынное городское шоссе. В пять-шесть минут Порохов подкатил к жилому кварталу, выбрал нужный дом и, подрулив к подъезду, посигналил. Ждать ему долго не пришлось. Из окна второго этажа высунулась взлохмаченная голова, и знакомый голос окликнул:

– Порох?

– Спустись, – позвал Порохов. – Дело есть.

Через минуту Жорик, босой и в майке, выпущенной на брюки, лениво сплевывал семечки рядом, не вынимая рук из карманов.

– Чего?

– Один кукуешь? – спросил Порохов.

– А тебе что?

– Да так. Заехал вот, проведать.

Они помолчали. Жорик закончил с семечками, но не спрашивал, не интересовался, ждал. После того случая на стадионе Тимоня приводил Жорика знакомиться, но близко они не сошлись, косился Одоевцев, не сгорело еще в душе пламя обид, да и болячки не совсем зажили. Порохов полез в спортивную куртку, достал сигареты, протянул.

– Закуришь?

– Бросил.

– И я не курю, – Порохов убрал пачку назад.

– А чего же носишь?

– Для разговора.

– Так говори.

– Не гони.

– Тогда пойду я. Там телек.

– Ты чего же? – Порохов поднял глаза на Одоевцева. – На свадьбу не идешь?

– Нет.

– И не звали?

– И звали бы, не пошел.

– Чего же так?

– Тебе какое дело?

– Значит, все с Ксенией?

– Что вам всем надо от меня? Чего пристали? То один, то второй!.. – Жорика забило, голос его задрожал, начал срываться.

– Ты мне скажи! Все или нет?

– Да пошел ты! – Жорик развернулся и зашагал к подъезду.

– Все? – Порохов не унимался.

– Пропади она пропадом! – не оборачиваясь, махнул рукой тот.

– Запомни! Это твое последнее слово! – крикнул ему в спину Эдуард и не тронулся с места, пока Одоевцев не скрылся в подъезде.

* * *

Свадьба была в разгаре, когда Порохов подъехал к шатру, в котором веселились и пели. Он остановился рядом со входом, невидимый со света и прекрасно видевший все сам, заглушил мотоцикл, облокотившись на руль, наблюдал, не стаскивая шлема с головы.

В шатре вовсю танцевали и горланили вразнобой. Магнитофон наяривал свое:

Столы расставлены буквой «пе». В середине этой вилки, за цветами и вазой с фруктами виднелась крепкая голова на толстой короткой шее. Это, не моргая, смотрел перед собой рыжий Аргентум. К нему то и дело подходили танцующие, наклонялись, что-то кричали, обнимали, теребили голову, лезли целовать макушку, пухлые щеки, хлопали по спине, по плечам. Аргентум кивал, пьяно улыбаясь, тоже что-то кричал в ответ, музыка заглушала все слова, но друг друга все понимали без слов и не особо нуждаясь в них. Мелькнули возле Аргентума знакомые лица: Рубин с Хамзой подошли к жениху с рюмками, чокнулись, погладили рыжую голову, что-то покричали, отошли; проскочил, куражась в танце с какой-то брюнеткой, Тимоня. Мадам Бовари, не похожая на себя, в пятнистой кофте с откровенно открытой спиной, перещеголяла всех: ее едва оттащили от жениха, так она неистово его целовала, напутствуя в новую семейную жизнь.

На миг мелькнула круглая головка невесты и пропала, заслоняемая и цветами на столе. Порохов все пытался увидеть ее лицо, разглядеть глаза. Но не удавалось. Отвлекся, когда сзади кто-то хлопнул его по плечу. Обернулся.

– Привет, Порох! – рядом улыбался Мякишев Вениамин, при галстуке, в пестрой рубахе и с сигаретой в зубах.

– Салют, Мякиш!

– Ты чего не там? Дожидаешься кого?

– Вроде.

– Ставь мотоцикл. Пойдем. Места хватит.

– Я сейчас…

– Пойдем! Выпьют все! – захохотал Мякиш.

Песенка про кота закончилась. В шатре зашумели. Выскочил на середину взбалмошный мужик, начал выманивать всех за столы. Магнитофон зашелся в новой мелодии. Это была не песня, над столом поплыл вальс.

– Во! Совсем опоздали! – Мякиш обернулся к шатру. – Выход молодых! Вальс!

– Этого я и ждал! – крикнул Порохов в ухо Мякишеву, завел мотоцикл и рванул на нем в середину шатра.

Аргентум, приподнявшись наполовину и спьяну пошатываясь, склонился над невестой, когда мотоцикл, фыркая, описал вираж перед столом и застыл на ковре. Порохов сдвинул шлем на затылок, уперся в испуганные вспыхнувшие глаза невесты и громко сказал:

– Приглашаю!

– Ты? – Ксения, оттолкнув жениха, вскочила, вся побледнев, словно только этого и ждала.

– Иди ко мне! – громкий голос Порохова услышали все в шатре и онемели.

Взвизгнула, выронив рюмку, Мадам Бовари. Аргентум повернулся к Порохову, развел, ничего не понимая, руки в стороны, улыбнулся тупо, узнавая, двинулся из-за стола к нему навстречу обнимать:

– Наконец-то… Порох… А мы не ждали…

Но его опередила невеста. Оттолкнув все от себя, так, что порушилась ваза с цветами, посыпались, покатились по столу яблоки, загремели рюмки с посудой, она выбежала из-за стола и бросилась к протянутой ей руке Порохова. Мгновение – и гости проводили умчавшийся мотоцикл изумленными глазами.

 

Из огня да в полымя

Сообщение дежурного о внезапном появлении подполковника Сараскина было полной неожиданностью. Панова заволновалась и, пока торопилась по коридору, перебирала в уме все прегрешения подопечного отделения, которые могли стать причиной неприятного визита. В том, что новый начальник следственного отдела управления радости не принесет, она не сомневалась. Большие люди вдруг так запросто, ни с того ни с сего кресло свое не покидают. С прежним шефом Анищенко Иваном Сидоровичем еще чего ни шло: притерлась, привыкла, знала, что спросит, лишь только тот рот открывал. А как новый? Что он? Как это у классика: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно…»

По правде сказать, когда-то они вместе заканчивали институт. Но сколько лет прошло! Дорожки разошлись. Теперь увидишь – и не узнать. Лучше помалкивать о знакомстве. Кто она и кто он? Решит – набивается…

В провинции все еще помнили полковника Анищенко. Сидорыч был лыс, мудр и ужасно авторитетен. Рассказывали, будто к нему прислушивался сам Макс.

Сменивший его новый никогда в милиции не работал. Появился внезапно, выяснилось, что генерал выклянчил его из областного суда, где тот дослужился до зама. Вроде уговорил чем-то. Сплетники злословили: зарплатой и погонами; в милиции, действительно, получали больше. Сведущие знали – новичка на переход принудил обком. Политика партии – укреплять народную и доблестную. Называли чуть ли ни Боронина. Это выглядело правдоподобно.

С Анищенко жилось спокойнее. Поездки в районы бывший предпочитал кабинету. Его хорошо изучили, знали все повадки и привычки, увлечения и слабости. К приезду готовились заранее, он придерживался плана посещения районов, с которым знакомил в начале года. Некоторые планировали свои отпуска. Аккуратным был Сидорыч, не нарушал традиций, знал – себе дороже.

Приезжая, перетряхивал сейфы подчиненных, сам читал уголовные дела, вникал, тут же писал указания, разносил за волокиту; головомойкой, как правило, все и заканчивалось, если не шло дальше нарушения сроков, мелких промашек. Случалось, пускал в ход матерщину, но тоже по-свойски, по-семейному, сор из избы не выносил. И его уважали.

Новый вообще никуда не ездил. В облсуде было не принято; пока вникал – не хватало времени, а потом сам привык, и это стало обычным.

Панова вошла в кабинет и обмякла: зря напрягалась, приезжий вел вежливую беседу с полковником Грековым, громами и молниями не пахло, и после совсем уже деликатного кивка гостя она присела напротив. Заскочил Фомкин, заместитель по оперативной работе, как всегда куда-то спешащий; начальника «уголовки» на месте не оказалось, дежурный отрапортовал, что тот в районной прокуратуре с утра на совещании по вчерашнему убийству. Можно было бы и начинать, но Сараскин не торопился, слушал Грекова. Панова совсем успокоилась: даже если и по их души прибыло начальство, беда не велика, раз позволяет себе улыбаться. А за столом так оно и было: Греков вспоминал Анищенко и рассыпался о его достоинствах. «Это он правильно делает, – подумала Панова, – о прошлом следует с восторгом, чтобы новое понимало: стоит ли быть хуже?»

Когда с воспоминаниями покончили, Греков заикнулся о визите в райком партии. Этот атрибут входил в обязательную программу каждого областного визитера, однако подполковник представляться партийному руководству отказался, после чего Греков даже носом повел в сторону от изумления и, не смолчав, опять напомнил Анищенко, заметив, что тот традиции чтил. Завелась про себя и Панова: гость и тут выпендривается – новая метла по-новому заметает! А ведь лишь ленивый не пнул судью! И Гоголь, и Островский, и Антон Палыч!.. И пузат у них судья, и скуп, и блудлив. А этот? Словно задумал рейтинг изменить. Молод, умен, красив! И форма новенькая к лицу, сидит, как в кино на белогвардейском офицерике. Еще бы усики… Красавчик, а не мент! У Пановой, кажется, помутнело в глазах от ярости.

– А знаете? – Сараскин обвел взглядом Грекова и Фомкина с Пановой. – Иван Сидорович здесь у вас и прокурором района работал.

– Не может быть! – подскочил Фомкин. – В нашем районе?

– Да, – улыбнулся Сараскин. – Сам не знал, пока он не рассказал. Мы с ним давно дружим.

– А вы, значит, из судей к нам? – Пановой все-таки не стерпелось.

– А я из них, – перевел на нее голубые добрые глаза подполковник.

– А как же с десятой заповедью? – не удержалась она, и тут же екнуло внутри: «Дернул же меня черт! Вечно выскакиваю с заморочками, будто больше всех надо, а потом каюсь…»

– Вы о чем, Екатерина Михайловна? – недоумевая, Греков поднял брови.

– Екатерина Михайловна к верности долгу призывает, – улыбнулся опять Сараскин. – В Средневековье судьям полагалось хранить верность своему сеньору; десятая заповедь – важнейшая из всех добродетелей, кою обязаны судьи блюсти.

– А-а, – понимающе закивал полковник.

– Так я не изменил заповеди, – Сараскин все-таки отыскал глаза Пановой. – Сеньор у нас один – закон. Ему и служим. А у вас в отделении некоторые следователи, к сожалению, об этом забывать начинают.

«Вот! Нарвалась от большого ума! – корила себя Панова. – И чего полезла?..»

– Молодежь нас вчера с выездом подкузьмила! – хлопнул по столу ладонью Греков. – Один в городе задержался с фотографиями, второй не готов оказался.

– С убийствами так нельзя, – согласился Сараскин, – но дело не только в этом. Разбойные нападения банды «ювелиров» до сих пор не раскрыты? А генералу потерпевшие начинают звонить. Удивляются, что их никуда не вызывают.

«Ну, поехали. Сейчас начнется, – понурилась Панова. – Доконает меня этот недотепа Свердлин. И я тоже выскочила! Вот уж действительно – прихоть случая управляет миром».

– Вы о «санитарах», наверное? – заерзал сразу на стуле Фомкин. – О «ювелирах» вроде в ориентировках ничего не было.

– Сплюнь, Григорьич! – встрял тут же и Греков. – «Ювелиры», «санитары»! Какая разница! У нас в районе, Владимир Ильич, только один эпизод. Думаем, скоро нарисуются урки. Сцапаем. Как, Григорьич?

Фомкин быстро кивнул начальству:

– Работаем по всем версиям. Хорошо бы, они еще разок вылезли. У меня все расставлено.

– Ты думай, что говоришь! – осадил заместителя полковник. – У него все расставлено… Забыл, что у них наша пушка?

– Пушку они больше для маскарада берегут, – смутился Фомкин. – Вряд ли в ход пустят. Не дураки. Вышак светит.

– Кстати. При последнем разбойном нападении у ваших соседей оружие как раз было применено, – резко вставил в диалог Сараскин. – Мне докладывали дело на днях. С потерпевшей нам разрешили, наконец, побеседовать в реанимации. Она дала очень интересные показания. Изготовлен словесный портрет одного бандита, правда, в шапочке, но лицо запоминающееся.

– Вот блеск! – не стерпел Фомкин. – Чего же нам не передают? Боятся коллеги – снимем пенку, перехватим разбойничков?

– И выявлена загадочная особенность с ювелирными изделиями, что были похищены, – спокойно, будто не слышал, продолжал Сараскин. – Я бы сказал – это меняет направленность преступного умысла. Они не простые воры, в их действиях просматривается строго определенная цель.

– Мне казалось, что прозвище «санитары» они заслужили не только потому, что рядились в белые одежды и представлялись бригадой «скорой», – подала голос Панова.

– А чего же еще? – хмыкнул Фомкин. – Они сами и заявляли в дверях потерпевшим, что по звонку приехали.

– Прозвище «санитаров» им скорее подходит по объекту нападения, – Панова разгорячилась снова, не соглашаясь. – Вы проанализируйте, кого они грабили?

– Граждан… – Фомкин развел руки. – Кого же еще?

– Граждане эти особенные, – Панова даже привстала. – Простым языком выражаясь – «санитары» эти, как волки, выбирали выдающихся; все потерпевшие при больших деньгах. И похищены у них не гроши и шмотье, а сплошь драгоценности.

– Великолепные ювелирные изделия, – добавил Сараскин, и Панова ему с благодарностью улыбнулась. – Изделия, надо отметить, в некотором роде специфичные. В большинстве своем коллекционные и старинные. Есть даже уникальные.

– Это что еще? – не сдержался Греков. – Я ориентировку с похищенными драгоценностями на столе под стеклом держу. Что там за чудеса?

– Со слов потерпевших составили спецификацию драгоценностей. Эксперты сейчас работают по отдельным экземплярам похищенных украшений. Сделаны запросы в столицу. Возможно, понадобятся консультации с зарубежными специалистами, – Сараскин нагнул голову, пряча глаза. – Уточняем показания некоторых потерпевших. Я бы сказал, проверяем.

– Фаберже мелькнул? – Фомкин просиял, как пряник получил, и тут же изобразил уныние. – А нам не повезло.

– Ты это о чем? – Греков уставился на заместителя.

– У нас по делу сплошь ломбард отечественный и перстень какой-то завалящий.

– Перстень? – заинтересовался Сараскин.

– Перстень-печатка, товарищ подполковник, – подсказала Панова, – похоже, древней работы или искусная подделка. С латинскими символами или буквами. Короны просматриваются на квадратной печатке, кольцо слишком широкое и довольно тяжелое, чтобы носить на пальце.

– Вы так рассказываете, будто в руках держали? – улыбнулся Сараскин.

– Потерпевшего мне допрашивать довелось, – Панова смутилась. – У меня в отделении следователи молодые.

– Это хорошо, Екатерина Михайловна! – подмигнул Греков. – За молодежью будущее!

– Перстень необычный, – кивнул Сараскин Пановой. – Вы правы. Надо будет поработать с владельцем. Может, он расскажет историю его приобретения. Печатка с латынью – это неординарная вещица.

 

Жертва промысла

Левик Гольдберман с невинным прозвищем Жучок стал бояться одиночества. Не то чтобы помутился разумом или заболел. Его напугали. И случилось это при самых что ни на есть обыденных обстоятельствах, можно сказать, среди белого дня и даже в людской толпе двое суток тому назад.

Левик обнаружил за собой слежку!

Тогда екнуло сердце и онемела нижняя часть лица. Он прохлаждался у озера, дожидаясь назначенного времени, чтобы идти по известному адресу. Черт дернул его заглянуть в магазин через дорогу напротив. И только он выскочил оттуда – на тебе! Этот тип!

Что делать теперь? Планы рушились. О какой-либо встрече и думать забыть! Все летело к черту!

Он инстинктивно схватился за грудь, будто судорожно перехватило дыхание. То, ради чего эта встреча затевалась, болталось у него на груди. Он надел массивную цепь с крестом на шею, чтобы не грузить карманы, надежнее и всегда при нем. А теперь драгоценный груз сковал ноги. И не одни ноги. Казалось, сердце перестало биться. Если его возьмут с этой реликвией – прямиком загремишь на нары. Как легкомысленны были его намерения! Так сгореть!

Левик еще не осмыслил всю трагедию случившегося, не оценил грядущих несчастий, но понял главное: он на краю чудовищной пропасти. Впереди крах! Сейчас же бежать, спасаться, избавиться от ноши. Но не выбросить же! Бесценная драгоценность жгла ему грудь, но не настолько, чтобы ее выбросить.

От одной этой мысли его душа опять затрепетала. Левик многое перевидал, но таких ценностей в руках никогда не держал и даже не слышал о них. Хотя предки его сплошь по третье колено занимались тем, что отпечаталось в их фамилии, а сам он всю свою сознательную жизнь просидел в ломбарде, юнцом пристроенный сюда по протекции могущественного дяди Арона Соломоновича Мизонбаха. И теперь вляпаться в такую историю!..

Левика осенило внезапно. Он рванул на пристань, чуть ли не бегом и постоянно оглядываясь, успел вскочить в речной трамвайчик, когда трап был уже убран, и теплоход с полметра как отвалил от причала. Так он избавился от проныры. Перебравшись на корму, Левик посматривал во все глаза назад, но ничего подозрительного, слава Богу, не заметил. Тип, видно, неискушенный «топтун» и, конечно, не из органов профессионал, сам испугавшись провала, растерялся и отстал. «Теперь избавиться от груза, и, считай, наполовину спасся, – затеплилась надежда; мысль эта восстанавливала рассудок. – И немедленно сообщить Арону Соломоновичу. Он выручит».

…Тогда, смилостивившись, судьба больше не испытывала Левика; ему все удалось. Он благополучно доставил груз назад дяде, получив увесистый подзатыльник за неосторожность и заслужив дружеский щипок за находчивость. Кроме того, ему была дана обстоятельная и исчерпывающая инструкция, как себя вести, если вызовут в органы или эти органы вдруг явятся сами. И на том, казалось бы, конец.

Однако нет. Теперь Левик не мог ни есть, ни спать. Он боялся оставаться один. В ломбарде время проходило томительно, но терпимо; оставаясь в своей однокомнатной квартире, он мучился. Как только переступал порог, запирался на ключ и задвигал приделанный по совету дяди засов, но проходил час, другой, сумерки падали на землю, и ему чудились шаги, звуки, шорохи за спиной и в углах. В первую же ночь он проснулся от этого. На кухне кто-то ходил! Он оставил там с вечера невыключенным свет, но продрожал в постели больше часа, мокрый от ужаса, прежде чем догадался, что это соседка наверху. До утра Левик не спал, а с работы позвонил Арону Соломоновичу. Тот прислал таблетки. Они не помогали, хотя Левик сглотнул первую еще в ломбарде.

Вторую ночь совсем не ложился, промучился на кухне. Эту, третью ночь он ждал с ужасом.

 

Хайса

Шапочное знакомство тяготило, и, хотя прошло лишь несколько суток, как состоялось его официальное представление в райкоме партии, Ковшов начал подумывать побывать самому в конце недели у Сугарлиева. В административном отделе, познакомившись с заведующим, он узнал, что пятница наиболее свободный день, и если прийти к восьми, то первого секретаря можно застать одного. Некоторые, не имея возможности попасть к нему всю неделю, перехватывали утречком и таким образом решали свои проблемы.

– И надо сказать, – подмигнув, пояснил заведующий Даниле, – вполне успешно.

Далее Лукпанов дал понять, что такие интимные отношения клали на душу томную доверительную привлекательность, по-особому сближали и впоследствии обеспечивали деликатное расположение Хайсы. Первый любил нестандартные подходы и умел ценить умных.

Однако раздался телефонный звонок из организационного отдела, и сообщили, что Сугарлиев хочет видеть вновь назначенного прокурора района сам.

Хайса опередил.

– Как впечатления? – спросил он, будто и не расставались.

– Вникаю, Хайса Имангалиевич, – слегка опешил Ковшов.

– Где был?

– С милицией успел познакомиться, был в районном суде, в райисполкоме.

– Не выезжал никуда?

Данила хотел было заикнуться про сломанный «козлик», но пошутил:

– Вы же не велели без вас, – вспомнив совет секретаря, оброненный при первой встрече, когда его представляла райкомовским кадровичка Течулина. – Вот, дожидаюсь.

– Ну и молодец, – похвалил Сугарлиев. – А кто был?

– Приема еще не проводил, – развел руки Ковшов. – Народа не было. Не знают еще люди о новом прокуроре. Да и времени, по правде сказать, не хватает. На райисполком только двое суток потратил, пока со всеми перезнакомился. Мудрый человек Котин!

– Мудрый, мудрый, на то он и председатель исполкома, – Хайса зажмурился, как кот на завалинке под солнцем. – Они там все мудрые, – и коготки на маленьких пальчиках его коротеньких ручек сжались, как будто сцапали мышь. – Такие мудрые, что порой так и хочется…

Он не договорил, что ему хочется в таких случаях, но коготки довольно откровенно вцепились в ладошки его же рук до белых пятен.

– Председатель суда толковый человек… запомнился.

– Этот тоже, – согласился Хайса. – Городской.

– В прокуратуре коллектив понравился.

– У нас там кто секретарь партийной организации? – вскинул маленькие глазки на Ковшова первый секретарь.

– Прокуратура объединена с судом, Хайса Имангалиевич, – напомнил Данила, – секретарь ячейки судья Санакаев.

– Федор?

– Фарит Курбанович.

– А почему ячейки?

– Пять человек всего, – Ковшов улыбнулся, – коммунистов-то.

– Забыли, забыли, – первый поморщился. – Лукпанову подсказать надо. Следует расширять.

– Объединиться бы нам? – Данила пометил крестиком один из пунктов в своей записной книжке, с которой пришел. – С милицией. Эффективней было бы рассматривать вопросы укрепления законности на совместных заседаниях. Общение сплачивает. Лучше узнаешь… Слабые места, сильные стороны… Как вы полагаете, Хайса Имангалиевич?

– Глазастый, – первый уперся посерьезневшим взглядом в новичка. – Не спеши. Осмотришься, обогреешься, прочувствуешь. Будут предложения – пусть секретарь партийной организации доложит их в организационный отдел. Или лучше Лукпанову в административный. Обсудим. А пока, если желания – сам приходи на их партсобрания. Ты им не чужой. Прокурор везде свой, а? Тем более в милиции. Учи Виктора Сергеевича, если что. Не стесняйся. Он, правда, не очень любит, когда его учат, но пусть терпит. Прокурор же! А?

– Мне кажется…

– Да тебе не до этого будет, – Хайса зажмурился. – У нас в районе и днем и ночью гуляют. Городская шпана, конечно. Город весь наш район опоясывает. Из города нам преступления везут. Да ты сам знаешь, что я тебе говорю.

– Мне представляется…

– Вот что, – не дал договорить Ковшову первый секретарь, – сегодня у нас пятница. Ты правильно сделал, что с утра забежал. Приходи еще. А сейчас давай-ка я попрошу нашего подполковника показать тебе район. А? Не возражаешь?

– Я не планировал…

– А чего тут планировать? – первый уже поднял трубку телефона. – Начальник милиции на месте. Только что обстановку в районе мне докладывал. Все тихо у нас. Денек погодистый. Езжай, посмотри. Потом расскажешь.

Сугарлиев, не поднимаясь с кресла, протянул руку для пожатия, давая понять, что его дожидаются другие важные дела. Ковшов вышел. За дверью он столкнулся с заведующим административным отделом.

– Данила Павлович, – улыбнулся ему Лукпанов, – ты меня дождись. Я с вами поеду.

– Четко у них тут, – пожал плечами Данила, спускаясь вниз и выходя на улицу.

К райкому шариком подкатывался милицейский «уазик», из которого махал рукой и таращился усами начальник районного отделения милиции подполковник Поспелов. Но Ковшов уже ничему не удивлялся.

Утро заканчивалось, день только начинался, и Поспелов повез его на самый край района, в отдаленный рыболовецкий колхоз.

– Пока доедем, как раз к обеду успеем, – усмехался он, теребя усы. – Как, Алексей Лукпаныч?

– Ты быстрей домчишь, – ответил заведующий отделом, кряхтя, размещаясь на заднее сиденье к Ковшову. – Протрясешь кишки старику. Не мог, что помягче, взять?

Вне кабинета Лукпанов выглядел толстоватым, неуклюжим и неповоротливым.

– Может, заедем в прокуратуру? – попросил без особых надежд Ковшов.

– А зачем? – обернулся с переднего сиденья Поспелов. – Иван, ваш шофер, если отремонтирует «козлик», только к вечеру и управится. Я вчера посылал своих в мастерские проверить. Там конь не валялся.

– Как? Денисов мне сам обещал за день-два поставить «газик» на колеса, – завозмущался Ковшов.

– Спиридоныч никому не отказывает, – крякнул Поспелов. – А для прокурора района особенно подсуетится. Только дольше обещанного у него… Мне как-то тоже делал, аж месяц тянул.

– Не может быть! – Ковшов, казалось, готов был выскочить из «уазика» и бежать в «Райсельхозтехнику», так разнервничался. – Я на него управу найду!

– Будет вам, Данила Павлович, – удержал его за рукав Лукпанов. – Успокойтесь. Я зайду к Хайсе по возвращении. Он звонок сделает, и машину вам в понедельник к подъезду поставят. Как новенькую.

– Правда?

– Лучше новой будет, если Хайса тряхнет Денисова, – подтвердил с переднего сиденья Поспелов. – Спиридоныч – тот еще гусь.

– Что он себе позволяет? – Ковшов не успокаивался. – Проверку прокурорскую у него организую. Пошлю Еременко. Семен Викторович его вывернет наизнанку, посмотрит вопросы сохранности сельскохозяйственной техники, расходование запчастей. Покажет кузькину мать.

– У Спиридоныча всегда все чики-чики. Не подкопаешься, – засмеялся Поспелов. – Мои бэхээсэсники пробовали его трясти. Бесполезно. Это у других сикось-накось, а у него…

– Не может быть! Если он химичит, где-нибудь да вылезет, – не унимался Ковшов. – Нет жулья, чтобы не засветились.

– Может, Данила Павлович, – Поспелов пригладил усы. – Не по зубам он нам.

– Посмотрим.

– Да бросьте вы, – Лукпанов погладил Ковшова по колену. – И вы, Виктор Сергеевич, нашли тему. Зря бузотерите. Не раздувайте истерики вокруг Денисова. И так на него наветы одни. А мужик он нормальный. Прижимистый, это да. Но, а как иначе на его месте? Каждый председатель колхоза и директор совхоза с него одного требуют – вынь да положь запчасть к комбайну или трактору. И у всех такие роды начинаются в одно время – когда уборка на носу. О плановых ремонтах, профилактике кто думает? Данилов один в районе. А оглоедов этих куча.

Поспелов махнул рукой, отвернулся в окно, Ковшов тоже притих.

– А политику партии Спиридоныч понимает.

– Попробовал бы он не понять, – хмыкнул Поспелов.

– Вот так, – успокоил всех завотделом. – Хайса ему позвонит, Данила Павлович, и все проблемы с ремонтом снимутся.

– Но к чему эти звонки! – Ковшов даже закачал головой от возмущения. – Просьбы пустяшные. Я не за свое личное имущество пекусь. «Газик» достался мне по наследству от прежнего прокурора. Мои орлы кличку дали крылатую, «бээмпэ» называют.

– Это что же такое? – удивился Лукпанов.

– Боевая машина прокуратуры.

– Интересно. За какие качества?

– Древняя, – опередил с ответом Поспелов прокурора. – Немцы не добили.

– На ней каждая поездка – героический подвиг, – нахмурился Ковшов. – Как Токуров ездил? Ума не приложу. Колеса готовы вперед машины выскочить, кузов гнилой весь. Рухлядь. Поставил на ремонт. И – на тебе!

– А новую не обещает областная прокуратура?

– Обещают, но когда?

– Известная песня, – Поспелов закивал головой.

– Я думаю, Хайса и эти вопросы поможет решить, Данила Павлович, – Лукпанов снова погладил Ковшова по колену, как дитя малое. – Мы с вами сходим к нему попозже. Старую отремонтируем, а потом…

– А чего ждать-то! – хмыкнул подполковник. – Сразу надо новую просить. Хайсе ничего не стоит. А новому прокурору как раз в подарок будет! Авансом! Исполнит Игорушкин обещанное – вернешь в райком машину, Данила Павлович! Проси новую.

– Я даже не думал, – смутился Ковшов. – Как-то сразу… Разве можно?

– А чего ж нельзя? – засмеялся Поспелов так, что в кабине тесно стало. – Хайсе все можно.

– Ну вы, Виктор Сергеевич, тоже… не перехватывайте через край-то, – ласково урезонил начальника милиции Лукпанов. – В меру, так сказать, в меру.

Ковшов зажегся, засветлел лицом, заговорил о своих проблемах: мебели в кабинетах мало, а та, что есть, – старая, сыплется; кадров не хватает, уборщица уволилась из-за низкой зарплаты; следователь второй год в одиночестве сражается с уголовными делами, которых накопилось столько, что ушедшему прокурору приходилось самому расследовать; с машиной закавыка еще сложней: район – в один конец почти двести километров и в другой столько же, а «козлик» того и гляди рассыплется… Одним словом, при назначении на должность в эту глушь и не знал, не гадал, чего хлебнуть придется… И Поспелов поддакивал с переднего сиденья новому прокурору, вставлял в паузы собственные болячки-заботы; Лукпанов слушал их обоих, соглашался, подсказывал; так незаметно и доехали.

– Паром-то будем ждать? – спросил Лукпанов начальника милиции, когда «уазик» замер у берега.

– А зачем? Я договорился, нас сейчас баркас возьмет и прямиком к Григорьичу. – Поспелов ткнул рукой на кораблик, дежуривший неподалеку на легкой волне в тенечке двух деревцев. – Вон, уже дожидается.

Огляделся Ковшов уже на баркасе.

– Обещал в колхоз вроде, – покосился он на Поспелова, – а куда привез-то?

– Не с правлением же знакомиться, – расстегнул тот ворот милицейской рубашки, ослабил галстук, снял фуражку, обмахиваться начал. – Жара-то! Припекает солнышко! Чую, не обойдется без купания. Как, прокурор, плавать умеешь?

– Здесь не знаю, – улыбнулся Ковшов, – а у себя, в городе, речку эту переплывал.

– Во как! – не поверил подполковник. – Давай на спор!

– А ждать будут?

– Без баловства, молодежь, без баловства, – забеспокоился Лукпанов. – Мне за вас перед Хайсой ответ держать.

– Доложите, что оба сражались героически, – Поспелова разбирало на свежем воздухе, чувствовалось: засиделся в кабинете начальник милиции.

– Давайте-ка сначала пообедаем, друзья мои, – успокаивал завотделом. – Посмотрите, кажись, к тоне подплываем.

Действительно, впереди за поворотом большая группа рыбаков суетилась у берега, недалеко от них тарахтел трактор «Беларусь».

– Самое интересное поглядим, – обрадовался, как мальчишка, Поспелов, и глаза его засверкали. – Сейчас начнут мотню подтаскивать. Вот красота-то! Видел, Данила Павлович, каких осетров у нас ловят?

– Приходилось, – Ковшов не разделял настроения подполковника, наблюдая за бунтующими, рвущимися из неволи огромными красивыми рыбинами; ему вспомнились другие места, другие обстоятельства, другое время, когда на рыбокомбинате перегружали из речных посудин в морозильники живых осетров, привезенных с «низов»; особо буйных, не желавших отправляться в вечный холод сна, успокаивали ударами специальных колотушек.

– Я смотрю, тебя ничем не удивишь, – Поспелов остановился за его спиной.

– Ошибаешься.

– Сочувствуешь? Пустое. Закон природы.

Ковшов молчал.

– Интересно?

– Да уж и не знаю: говорить – не говорить…

– Давай, не стесняйся.

– Спросить все хотел…

– Спрашивай.

– В последний день мне Токуров дела передавал, поздно уже вместе домой возвращались, ехали в одной машине, а у райкома вашего окна еще светились…

– Ну?

– Володя глянул на райком, сплюнул и, закурив, сказал: «Отмучился». Я спросил: «Почему?» А он ответил: «Поймешь».

– И все?

– И все.

– Ну тогда жди.

– Чего ждать-то?

– Когда поймешь, – хохотнул Поспелов и шагнул к борту.

 

Макс и его система

Он понимал все, и от этого ярость захлестывала сильнее.

Он сам создавал себя таким – жестоким до беспощадности, справедливым до слез. Генерал милиции, начальник областного управления, Максинов, другим быть не должен.

Под себя создавал систему. Ломал старую, строил свою. Максиновскую. И не скрывал ни от кого. А кого ему бояться? Он был убежден: именно за его системой – мобильной и жесткой, мгновенно реагирующей на каждое происшествие, умело локализующей любую криминальную ситуацию, четко нейтрализующей матерого преступника – за ней будущее. В определенном смысле – роботы, а не милиционеры, инженеры, а не сыщики, без эмоций и рефлексов, аппараты, немедленно исполняющие любую его команду, – залог успеха.

Задача его, начальника, – поставить цель. Эта цель должна безусловно выполняться. Никакого человеческого фактора не должно присутствовать.

Он понимал, без жесткости задуманного не достичь. Но если с этим удалось, со справедливостью не получалось. Его самого заносило, а когда преобладает жестокость даже ради дела, справедливостью не пахнет.

Как ни странно, он это понимал, но поделать с собой уже ничего не мог.

Тогда, чтобы насаждать страх среди подчиненных не своими руками, он сделал одного приглянувшегося лейтенанта исполняющим обязанности начальника городского отделения милиции. Когда о фаворите, быстро прославившемся свирепостью, заговорили, он навесил ему звездочки капитана и назначил одним из своих заместителей. Эксперимент себя оправдал, но это было вопреки всем правилам и традициям, среди засидевшихся в креслах подполковников поднялся гам, выплеснувший скандал за пределы ведомства, и его вызвали в обком партии к секретарю по идеологии. Второе лицо в обкоме, древний велеречивый еврей что-то долго и витиевато, не называя вещи своими именами и вообще не упомянув ни одной конкретной фамилии, втолковывал ему об истоках и причинах возникновения в органах «ягодок», «ежовых рукавиц», «бериевщины» и еще бубнил черт-те что. Он тогда поднялся из-за стола, надел генеральскую фуражку и, приложив пальцы к козырьку, сухо спросил:

– Ко мне есть вопросы, товарищ секретарь?

– К вам?

– Может, жалобы какие поступили?

Секретарь смутился, долго разглядывал его подслеповатыми глазами, высморкался в большой клетчатый платок, наконец, с сомнением ответил:

– Что вы, Евгений Александрович! Какие жалобы? Я вас пригласил побеседовать, так сказать…

Он, как ни пытался, так и не нашел подходящего слова завершить фразу и спросил:

– Обстановка нормальная?

– Без особых происшествий, – выговаривая четко и ясно каждое слово, отчеканил генерал.

– Ну тогда, как говорится…

– Спасибо.

И он вышел, не увидев, как обычно, руки для пожатия.

– Ну и хрен с тобой, – уже за дверью в сердцах выругался; они не любили друг друга, впрочем, это выражение вряд ли было уместным для определения их взаимоотношений с Ольшенским; они друг друга ненавидели.

И он в тот день до самого вечера просидел у себя в кабинете, никого не принимая. Дожидался развития событий, анализируя происшедшее.

Старый седой лис, второй секретарь обкома, как говорится, задницы не отрывал от стула, не посоветовавшись с первым. Лишь заручившись одобрением Боронина, затевал интригу: прощупывал почву и предпринимал какие-то свои ходы. Теперь, после их более чем холодного расставания, он, конечно, побежал докладывать. Что сказать? Максинов ощутимо щелкнул по носу «идеолога»: не лезь, ушлый маразматик, своим рылом, куда не приглашали и в чем не разбираешься! Ольшенский таких позорных пощечин не получал даже от чиновников из ЦК за все долгое время работы в партийной системе. А здесь его одернул милиционер! Пусть главный в области! Но милиционер!..

Тогда, вернувшись из обкома, дежуря у телефона и переживая, он, мертвецки напившись, так и заночевал в своем кабинете. Всю ночь прождав звонка Боронина, он анализировал ситуацию в полном одиночестве. Сам с собой. И раньше, со времен пребывания военным советником в Йемене, он пристрастился к еженедельным самоанализам, чрезвычайная обстановка обязывала. Здесь, на гражданке, особой нужды не имелось, но, когда взялся за реформу системы и появились первые тупики и неудачи, невольно душа потребовала расслабления. И тогда – дверь на ключ, пачка сигарет и бутылка на стол.

Никто о его увлечении не знал и не догадывался. Утром быстренько умывался в комнате отдыха, принимал стакан горячего кофе – и как заново народился. А привычка выручала.

Со временем ночные бдения стали нормой. Случалось, он доставал из сейфа древний томик Макиавелли в кожаном переплете, открывал испещренные чернильными пометками главки «Государя» и погружался в чтение. Книжкой он дорожил, она была подарена еще во времена учебы в Академии одним из преподавателей его приятелю, досталась при расставании в обмен на такой же памятный презент. Он пожертвовал часы, но в книжке не ошибся, она оказалась необыкновенной. Не потому, что «Государем» зачитывался сам Сталин, а своим содержанием. Управление милиции, конечно, не государство, а он не царь, но как прав был древний итальянец, этот Макиавелли, еще около десятка веков назад! Как греют, жгут сердце его строчки, бьющие точно в цель, в главное!.. Разве это не правда: «Государю, желающему держать подданных в повиновении, не следует обращать внимание на обвинения в жестокости»? Фраза сказана мудрецом будто специально для него! И остается современной. Или еще: «… люди меньше боятся причинить обиду тому, кто вселяет в них страх!..» И это в точку!

Его стратегия верна, он правильно перестраивает систему – все более и более убеждался Максинов. И методы его оправданы. Пройдет несколько лет, он согнет эту пресловутую кривую роста преступности в обратную сторону, и она неуклонно устремится к снижению; он поймает последнего вора в области и, как легендарного разбойника когда-то, провезет в клетке напоказ по Москве. Тогда о нем заговорят в столице. Тогда сам Щелоков задумается…

Нет, он не был фантазером. В его-то годы! На всю преступность он не замахивался. Но последний вор будет отловлен, как редкий зверь, в его области! Смогли же это сделать в предвоенной Германии немцы. А почему не попытаться здесь ему?

А выживший из ума «идеолог» – просто гнилой корнеплод, его давно надо менять, но Боронин этого не делает только потому, что самому следует уходить. Боронин с некоторых пор начал бояться молодых. Чуть что, выпроваживает их на повышение. Вот и Астарьева в Белокаменную спровадил, возглавлять будет прыткий толковый парень какое-то всероссийское общество по борьбе с зеленым змием. А Астарьева-то метили на место самого Боронина… Вовремя тот узрел опасность. Нет, Боронин не станет поддерживать Ольшенского в драчке с ним, Максиновым.

И он не ошибся в своем прогнозе. Боронин не вступился за своего, не позвонил в тот памятный вечер. Значит, понимает, что цель оправдывает средства.

После этого он сразу заспешил. Почувствовал незримую поддержку со стороны первого. Тот оценил его правоту, не сказав «да», он не сказал и «нет». Максинов ликовал. Теперь он решил все милицейские проблемы проговаривать в обкоме только с первым секретарем, но и туда без особой нужды бегать перестал. Он будет властвовать в своей системе, а удел остальных – ему подчиняться. Именно таков его принцип – так он рассуждал.

И усерднее принялся за чистку системы. Особо мудрых, которых в открытую называли «дедами» и «отцами», отправлял на заслуженный отдых. От них за версту веяло тем, чему нет места в его системе; о них слишком много развелось почти романтических легенд и детективных мифов, в которых они выглядели чуть ли не Шерлоками Холмсами или комиссарами Мегрэ. Особенно преуспевал начальник «уголовки» полковник Лудонин: то он отлавливал один целую шайку головорезов на Криуше, то без оружия ликвидировал банду селенских воров. Максинову и его системе были вредны герои-одиночки, он ратовал и создавал механизм в целом, а не Робин Гудов.

И Лудонин ушел одним из первых, авторитет его действительно оказался таким, что за месяц Максинов лишился почти всей «уголовки» – «отцы» составляли ее большинство, а они без своего лидера работать не пожелали. К такому удару он не был готов, но в ножки гордецам не упал, провожая, никого не просил остаться, но и прорехи кадровые в уголовном розыске на скорую руку не латал. За неимением профессионалов подымал и бросал на раскрытие тяжких и опасных преступлений всех в райотделах, объявлял аврал в каждом подразделении управления, сам командовал операциями по розыску и задержанию преступников. Это отдавало чапаевщиной, которая в уголовном сыске вредна, но он поздно понял, а когда сообразил – нельзя было признаться: авторитет его мог пошатнуться. Если опытные сыщики не знали, куда прятать глаза, когда он объявлял очередную всемилицейскую «облаву», то молодые, на кого он делал ставку, еще не понимая, зажигались, ловя каждое слово, искренне веря, что кого-то поймают и кого-то задержат. Это и требовалось на первых порах. Он жаждал одного – неуклонного подчинения и усердия.

И они ловили. Задерживали, отпускали, ловили новых. И так до тех пор, пока не натыкались на подходящего… Тех оправдывали, освобождали уже в судах. Он очутился перед крахом. Статистика негатива в отчетах уголовного розыска и следствия могла поставить крест на его эксперименте. К тому же забил тревогу прокурор области Игорушкин. Максинов попробовал ему объяснить временность кризиса, выдвинул компромисс, но что Игорушкину до его беды, а экспериментов в уголовном праве он не признавал. Во главе всего должен быть закон, который следует исполнять, – вот его кредо, на малейшие уступки он не шел, напротив, после их встречи лично обратился к первому секретарю обкома – нутром почуял, видно, что Боронин сочувствует генералу.

– Пора вопросы неудовлетворительной ситуации со следствием в милиции и негативную обстановку с раскрытием преступлений сделать предметом обсуждения в высших партийных органах, – так заявил Игорушкин; за спиной прокурора, как обычно, шушукались: Бодяга недоброе затевает против генерала…

Бодягой за глаза прозвали Игорушкина потому, что, распекая следователей, нарушавших сроки следствия, он злоупотреблял выражением «кончайте бодягу!», так как трава эта заболачивала реки, мешая их быстрому течению. Максинов знал, как опасен бывает Игорушкин: если Бодяга брался за какую-то проблему, его не могли остановить ничто и никто, пока он ее не решал, как задумал. Не помогали и даже вредили «дружеские» советы и «сердечные» подсказки коллег, друзей, советчиков со стороны из разных и партийных органов. От таких подсказок и просьб Бодяга свирепел и усиливал напор, а самым близким признавался: «Я на верном пути, забегали крысы, ищут ко мне подходы». Близкими в таких делах, как правило, оставались его заместители Тешиев и Колосухин, от которых у него не водилось секретов по службе.

Потерпев фиаско, Максинов почуял, что оказался на краю пропасти. После ухода «последнего из могикан», полковника Монциборки, в уголовном розыске совсем образовалось «дикое поле», помалу оно зарастало сорняком. Он прогонял раз за разом неумех и бестолочей. Разгоны, которые устраивал подчиненным на оперативных совещаниях, коллегиях или один на один в кабинете, результата не давали; угрозы породили негативный результат: в милиции зародился мордобой, а преступления начали раскрывать с помощью кулаков. Когда он узнал, сам с первого отщепенца сорвал погоны и с позором выгнал. Аутодафе имело обратный эффект: мордобой начал процветать с большей силой среди младшего офицерского состава, подбираясь выше. Игорушкин и тут не дремал, дал команду немедленно возбуждать уголовные дела против специалистов кулачного боя на следствии, несмотря на количество звездочек на их погонах. В одном из ведущих райотделов перспектива оказаться на скамье подсудимых реально замаячила перед половиной сотрудников угро. Всех их Бодяга взял под стражу.

По его просьбам Боронин пробовал беседовать с Игорушкиным, тот отвечал, что «Вышинского милиции из него сделать не удастся, ради раскрытия преступлений, он на предательство закона не пойдет» и внес информацию обо всех нарушениях официально в обком. Это был демарш. Бумагу следовало также официально рассматривать.

Первый проявил деликатную уступку: поручил своим готовить обсуждение проблемы обстоятельно, всесторонне и объективно. На бумаге написал: «Проверить, рекомендую выехать на места в партийные организации, тщательно изучить ситуацию, по возможности встречаться, переговорить с народом». Это обязывало ко многому. Ему посоветовал: срочно найди замену руководителю следствия; если милицейские уголовные дела «горят» в суде, судьи их возвращают на доследование, оправдывают подсудимых, освобождают из тюрем арестованных, скоро будут судить самих милиционеров и сыщиков за рукоприкладство, то ничего нет лучше, как взять главным на следствие в милицию наиболее авторитетного судью. Такого нашли в областном суде. Всечастнов возражал, как мог, но и он поднял руки, когда ему позвонил Боронин и объяснил, что страдает общее дело, личные амбиции тут вредны и аполитичны; с судьей тоже доходчиво побеседовали в административном отделе. Это был не простой судья, заместитель самого Всечастного, руководил коллегией как раз по рассмотрению уголовных дел. Лучшего не найти.

И только после всего переговоренного Максинов вспомнил про Анищенко. Совсем забыл про Сидорыча, а ведь тот еще работал?..

Так непросто, вопреки его надеждам, воздвигалась система.

И сегодня предстояло нового человека в его системе, того самого, выстраданного, полученного в подарок от самого Боронина, попробовать уже в деле. Сараскин готовил по его поручению вопрос на коллегию.

Новичок доложился хорошо. Единственное претило: мягкость и интеллигентность сквозили в каждой фразе, он деликатно обходил персоны, не расставлял точек, будто приглашая другим домысливать, рассуждать, соглашаться или постоять за свое. Он чем-то напоминал ушедших в отставку «отцов», особенно Лудонина. Тот тоже с уголовниками чуть ли не в смокинге беседовал и стул предлагал. Но эти манеры не особенно смущали генерала. Известно, откуда к ним птичка залетела, что-что, а командный голос прорежется со временем.

И все-таки он не утерпел, пока слушал, послал кадровика за личным делом Сараскина: второпях и не взглянул, на кого бумаги подписывал. Глянул, когда кадровик нагнулся над ним, услужливо отыскав анкету, – не ошибся! Не из работяг был новичок, ну да ладно… Обломается.

По обыкновению проверил: несколько раз перебил, сам задал вопросы, на которые и ответы знал. Новичок не смутился, ответил, как следовало, в точку. Не ошиблись они с Борониным, хорош бывший заместитель Всечастного…

– Давайте, Владимир Ильич, послушаем начальников следственных подразделений райотделов, – после этих фраз генерала, казалось, в зале пригнули головы, как двоечники в школе при вызове к доске. – Может быть, у них есть предложения по улучшению положения? Хочешь не хочешь, а раскрывать преступления надо всем.

Генерал ждал. Смельчаков не находилось.

– Есть желающие объясниться?

И желающих не было.

– Начнем с главного нашего района, особенно прославившегося негативом, – Максинов развернулся к лысому, с глазами навыкате майору, тот начал краснеть лицом. Но поднялся другой, сидящий рядом, капитан милиции, лобастый, кудрявый и нагловатый.

– Можно мне, товарищ генерал?

Лучше бы он сидел.

– Потом, Митрофанкин, – отвел его рукой Максинов.

– Я начальник отделения, мне и отвечать, – не слушая его, капитан уже шел к трибуне.

Максинов знал этого бесшабашного, случалось распекать за какое-то дело, но тот не дрогнул, не стушевался и даже упрекнул самого генерала. Об такого зубы обломаешь в один раз. В системе такие были редки, но натыкался порой на них Максинов, а кадровик доложил, что между собой они его прозвали Максом. Против прозвища он ничего не имел; как у древних римлян, там тоже императоров по фамилиям не величали, все: Тит, Цезарь, Красс. Пусть будет у них свой Макс.

Митрофанкин сразу начал ругать всех и вся, в особенности сыщиков, но его громы и молнии, если внимательно прислушаться, сводились к тому, что в райотделе попросту нет хороших оперов, прежних разогнали, а тех, что набрали, учить надо. С такими краж пустячных не раскрыть, не то чтобы преступлений посерьезнее.

Максинов понял – этого не прошибешь апломбом, для него авторитетов нет; Митрофанкина надо гнать с трибуны, иначе совсем в другую колею уведет коллегию.

– Вы мне ответьте, – перебил он капитана, – долго будете еще с бандой «санитаров» возиться, или и она не по силам?

– Товарищ генерал! – Митрофанкин зло блеснул глазами. – Меня кто-нибудь слушает в зале? Сыщиков нет в районе, я своим план мероприятий представил, а толку?

– Бумагу, значит, накатал! – повысил голос Максинов. – Бумажками обвешался!

– У себя в отделении я с двумя эпизодами преступной деятельности этой банды мучаюсь, а в других районах также в одиночку бьются, как рыба об лед! Кто будет дела объединять? Или им отдайте, или мне. Панова здесь же! Решать надо!

– Я решу! – Максинов поднялся, побагровел лицом. – А вы садитесь, капитан. Толку от вас никакого на местах. Значитесь только начальниками, а пользы никакой!

– Расширяйте тогда наши полномочия, – не унимался Митрофанкин, похоже, джинна выпустили из бутылки, он и генерала не замечал. – Или указания дайте. Я бы Екатерине Михайловне дела сбагрил, у нее последнее преступление было, пусть и ловит бандитов.

– А у вас первые два! – вскочила, не утерпев, Панова в зале. – У вас больше!

– Панова! – рявкнул Максинов. – На трибуну захотелось? Прошу!

– Я с места, товарищ генерал.

– Нет уж, – генерал не прощал перебранок на совещаниях. – Прошу!

Панова застыла под его пристальным взглядом, затем дрогнула и заторопилась, заспешила по залу вперед.

– Только по существу. Воду не толочь. Когда бандиты будут на скамье подсудимых?

– Товарищ генерал…

– У меня от этих «санитаров» телефон не остывает! Долго они будут бегать безнаказанно?

– Товарищ генерал…

– Вы по существу. Не молчите.

– У меня следователей в отделении два человека…

– Что?

– А дел три десятка на каждого…

– Вы о чем? Я что вас спрашиваю?

– Вакансии по следователям не заполнены…

– Я их сокращу, чтобы голова у вас не болела. Садитесь!

– Товарищ генерал…

– Слушаю я всех вас и удивляюсь, – Максинов больше и не глядел на Панову. – Детский сад, а не милиция! Вам не стыдно? Товарищи офицеры! Не можете работу свою организовать. Ну что ж. Я сам нашел вам человека, чтобы учил следствием руководить!

Максинов остановился, обвел весь зал взглядом, как будто отыскивал кого-то, не нашел, повернулся в президиум и, нагнувшись к Сараскину, сидевшему рядом с ним, положил руку ему на плечо. – Вот! Нашел!

Сараскин покраснел, попытался подняться, но рука генерала крепко впечатала его в стул.

– Найду и другого, – опять обратился в зал Максинов, разыгрывая сцену. – Майор Курасов! Николай Егорович!

В зале с передних рядов подскочил на ноги и вытянулся высокий красавчик.

– Пройдите к нам. Я вас представлю.

Курасов взлетел к трибуне.

– Вот человек, который научит вас бандитов ловить!

По залу побежал шепот.

– Кто такой?..

– Откуда?..

– Из прокуратуры! Не знаете разве?..

– Игорушкина человек… Прокурором в следственном отделе работал…

– Каким прокурором? Что вы говорите?…

– Заместителем начальника отдела…

– Вот как?..

– Какая разница? Одного из областного суда перетащили, этого – из прокуратуры области…

– Теперь будет дело…

– Учить начнут…

– Не таких видали…

Максинов держал паузу, глядел в зал, не мешал обмену мнениями.

– Ну, наговорились? – он повернулся к Курасову. – Дела о «санитарах» поручаю вам. Соберите их из райотделов. Объедините. Сколько времени надо, чтобы представили мне конкретные предложения по раскрытию преступлений?

 

Третья ночь

Левик Гольдберман проснулся, как от толчка. В комнате рядом с ним кто-то был!

Свет горел, как оставил с вечера, но поднимать голову или шевелиться он боялся. Его тело и разум сковали страх, и моментально пробил озноб; он чуял нутром, что на этот раз не ошибся – в комнате, где, забывшись одетым и уронив голову на стол, он уснул накануне, находился кто-то еще.

Левик немел, затекали спина и руки, он боялся свалиться со стула, но больше всего страшился повернуться и прямо-таки ужасался обнаружить незваного гостя.

В шею ткнулось острие, и боль пронзила огнем. Левик вскрикнул, схватился рукой и обмер – пальцы сжали лезвие клинка.

– Не дергайся, Жучок! Без башки оставлю! – раздался хриплый свистящий шепот над его ухом. – Убери руку!

Левик взвизгнул, не владея собой. Сильный удар по голове спас его от обморока, но свалил со стула, и он покатился по полу, замер, лишь прибившись к дивану.

– Не скули, убью! – незнакомец замахнулся ножом. – Ответишь, что спрошу, – жить будешь.

Левик, повизгивая дворовой собачонкой, спрятал на груди окровавленную руку.

– Я ж тебя не трогал еще, – сплюнул и хмыкнул почти дружески чужак. – Что скулишь-то?

Левик вжался спиной в диван, дальше было некуда.

– Бить буду – сдохнешь.

Левик смолк, но начал икать и тут же получил кулаком по зубам.

– Заткни пасть!

Левик зажал рот обеими руками, но совладать с собой не смог.

– Цыц! – замахнулся опять на него незнакомец, но бить не стал: и физиономию, и руки Левика заливала кровь.

– Водка есть?

Левик кивнул на холодильник.

– У, буржуй! – открыв дверцу и увидев заваленные продуктами полки, сплюнул чужак и начал выгребать на стол водку, коньяк, минеральную воду, бутерброды, приготовленные с вечера к завтраку. – Народ с воды на хлеб перебивается, а у него жратва гниет!

Он вытащил на стол кружок колбасы и вытаращил глаза, доставая со дна холодильника стеклянную банку с черной икрой.

– Хорошо живешь, гад! И шпаклевкой не брезгуешь! – бандит ощерился, как зверек, с рыжей шевелюрой он напоминал гадкого хорька.

Левик только шмыгнул носом.

– Прими! – выпив сам стоя, чужак плеснул водку в другой стакан и протянул Левику.

Левик замотал головой.

– Башку разобью, – сказал почти миролюбиво бандит.

Левик молчал, не поднимая головы, но взвыл, согнулся от жестокого удара стаканом. Стакан разбился. Левик свернулся в комок, обхватив голову от нестерпимой боли, завыл. Незнакомец отбросил остатки стакана, утерся поврежденной рукой, долго стоял, пошатываясь и помахивая пальцами, с которых капала кровь, но очухался, налил Левику новый стакан водки до краев, протянул.

– Больше просить не буду. Пей, гад!

Икая, дергаясь, скуля, Левик схватил стакан, с трудом открыл рот и затолкал содержимое в себя, обливаясь водкой.

– А не хотел, – проследил за ним незнакомец, пододвинул стул, уселся удобнее, покачался на ножках, будто проверяя опору, огляделся.

Левик не подавал голоса, икал, жался к дивану, как щенок, зализывал раны, тихо поскуливая.

– Узнаешь меня? – спросил незнакомец, впившись взглядом в Гольдбермана.

Левик не поднимал головы.

– Подыми рожу, Жучок. Я повторять не люблю! – он налил еще полстакана водки и сунул Левику. – Прими мировую.

Левик всхлипнул, взял стакан, поднял глаза. Выпил, уже не давясь.

– Узнаешь? – бандит ощерился, сверкнув рандолевой фиксой.

Что-то знакомое мелькнуло в его лице, в прищуре глаз, в ухмылке, зуб этот желтый морду не украшал.

– Чего молчишь?

Левик покачал головой.

– Врешь, гад! По глазам вижу – узнал!

Левик сжался, закрыл голову, ожидая удара, он вспомнил, где видел этого человека. Два дня назад наткнулся на него тот у магазина.

– Ты, Жучок, в молчанку со мной не играй, – чужак налил еще полстакана. – Бить не буду. Обещаю. А пока прими штрафную. За вранье.

Левик вцепился в стакан, но его замутило.

– Блеванешь, – хмыкнул незнакомец, – лизать с пола заставлю.

Левик, давясь, выпил.

– Где прячешь цацки, которые тебе сдали? – вдруг совсем трезвым голосом спросил чужак.

Левик задохнулся и отпрянул, чуть стакан не выронил. Незнакомец хмыкнул, довольный собой, остаток бутерброда протянул ему со стола.

– Закуси.

Левик едва сдерживал рвоту, он за всю свою жизнь не выпил столько, сколько пришлось в эту ночь, рот был соленым от крови, которую он, не успевая сглатывать, выплевывал с остатками передних зубов. К тому же он умирал от страха.

– Чего трясешься-то? – издевался незнакомец. – Говорить можешь?

Левик уронил голову на грудь, заплакал.

– Мне крест нужен. С камешками. У тебя? – нагнулся к нему бандит.

Левик плакал навзрыд, не утирая лица; измордованный мальчишка, а не взрослый, трясся всем телом.

– У тебя. Я знаю. Покажи, где?

Левик покачал головой, что-то попытался прошептать, но не смог разбитыми губами.

– Чего? Не слышу?

– Нету.

– Как нет? – чужак поморщился, отстранился, оглядел жертву, как будто увидел впервые, даже головой покачал в недоумении. – Ну-ка, дай сюда ремень.

Он лениво нагнулся опять к лежащему, неторопливо расстегнул ему брючный ремень, ухватился за пряжку и выдернул ремень так, что Левик, взвизгнув, крутанулся веретеном. Завладев ремнем и проверив его на прочность в вытянутых руках, бандит сосредоточенно сделал петлю, полюбовался на нее, поцокал языком, на себе примерил и вдруг, схватив Левика одной рукой, другой накинул ему петлю на шею. Левик вскрикнул от ужаса, дернулся, пытаясь вырваться, но петля затянулась, и он захрипел, задыхаясь.

– Покажешь? – приблизил к нему свое лицо чужак. – Крестик где? С цепочкой. Я же остального не прошу.

Левик забарахтался, замотал головой, заморгал глазами, мыча что-то невразумительное.

– Ну вот. Сразу бы так, – похлопал его по щеке незнакомец, ослабил петлю, встал и, как собаку на поводке, потащил Левика за собой по комнате. – Веди! Где прячешь?

 

В альковах мадам Бовари

Порохов, конечно, догадывался, чем промышляет Чуланова, по кличке Чуланиха. Или, как она сама любила себя называть, – Мадам Бовари. Но в ее заведении он не бывал.

Слухи доходили от пацанов разные, особенно ахал Тимоня, но и остальные – он замечал – с придыханием и с похотливым блеском в глазах делились собственными впечатлениями о мягких кроватях соломенной вдовушки. При его приближении стихали. Его боялись. Порох не допускал на занятиях ничего лишнего и был жесток в наказаниях. Замечая «слюнявую лирику», как он выражался по этому поводу, на стадионе или во время упражнений гимнастикой, боксом, борьбой, он прекращал занятия, вытаскивал всем на обозрение со скамейки отдыхающих болтунов и гонял их до седьмого пота уже на спортивной площадке.

Порохов и в этот раз проехал бы мимо дома Чулановой, но заметил в вечернем сумраке сутулившегося Тимоню и высокого парня с ним, шмыгнувших в подъезд. Заглушив «ковровец», он подкатил на холостых оборотах к забору.

Дверь открылась сама собой под его рукой, дверей здесь, по-видимому, никто не запирал. До него донесся разговор из другой комнаты. Басил для солидности Тимоня, щебетала женщина. «Чуланиха», – догадался Порохов и шагнул на голоса.

– Гостей принимаете?

– Ах! Эдуард Михайлович к нам! – засуетилась, заблистала камнями на зовущей распахнутой груди хозяйка. – Как кстати!

– Мимо катил…

– Всегда рады большим гостям!

– Что ж так официально?

– Можно Эдик?

– Ну…

– Эдуард, – коснулась его плеча пальчиками хозяйка. – В Англии все короли сплошь Эдуарды. А мне один достанется.

– И ты здесь? – не обращая внимания на прижавшуюся к нему хозяйку и слегка отстранив ее, Порохов шагнул к стихшим парням. Протянул руку высокому:

– Здорово, Жорик. Повеселиться захотелось?

– Развлечься, – ответил небрежно тот, не вынимая рук из карманов, – а вас какими ветрами, семейный человек?

Тимоня тоже с удивлением взирал на командира.

– Семейным, значит, развлечения запрещены? – парировал Порохов. – Чула!.. Эмма!.. Э-э-э?..

Он запутался в именах и кличках.

– Мадам Бовари, если позволите, – цепко притянула его к себе хозяйка и зашептала на ухо. – Можно Эмма. Так теплее, даже сердечнее. Надеюсь, мотоцикл вам не помеха?

– Не понял? – склонился к ней Порохов.

– Вино предпочитаете или водочки?

– Коньяк, пожалуй, – Порохов демонстративно поднес руку хозяйки к губам и галантно поцеловал.

– Ах, эти кавалеры! – воскликнула мадам Бовари. – Девчонки! Встречайте гостей! Сегодня у нас большой прием!

И она повела Порохова в гостиную, где оторвали головы от телевизора и задвигались на диване две девицы. Пухленькая, вся в белом живчик-блондинка тут же вскочила, повеселев. Загадочная ленивая брюнетка в черном плавно обмахивалась веером с китайскими красными иероглифами, алый прозрачный шарф вился вокруг ее длинной шеи и стелился у ног.

«А пацаны говорили – бордель, – мелькнуло в голове Порохова, – вполне приличный уголок. Полюбуемся приютом греха».

– Я вас видела, – протянула ему ручку маленькая в белом. – Надин.

– Очень приятно, – хмыкнул в ответ Порохов, ему захотелось погладить девчушку по головке, – Эдуард.

– Вы на речке прелестно с вышки ныряли, – блондинка сияла, и ямочки на ее щеках розовели от счастья.

– С мальчишками баловались, – отвернувшись, опустил глаза на брюнетку Порохов, и та под его взглядом лениво прогнулась, повела оголенными плечиками и, откинув назад величественную голову, будто испытывая его, медленно провела веером по своим влажным подрагивающим губам.

– Юлия, – прошептали, поманили к себе ее губы.

– Эдуард, – коротко ответил он, отрываясь от черноокой, и почти грубо напомнил хозяйке: – Выпить бы, мадам…

А сам подумал: «Без водки пьянею. Вот черт! Настоящей бабы-то, забыл, когда видел».

– Зови Эмма. Не забудешь, – загородила хозяйка и диван, и черноокую. Легонько втолкнула его в другую комнату, больше похожую на кухню, хотя, кроме сервированного бутылками стола, нескольких стульев и кустодиевских репродукций с голыми купчихами на стенках, в ней ничего не было.

– Можно? – схватил в руки бутылку коньяка Порохов.

– Ты прямо огонь, дорогой, – прижалась к нему пышной грудью Эмма. – Куда спешим?

– Не знаю, – смутился Порохов. – Чудно тут у вас. Не думал.

– У нас душевно, – она совсем завладела его и руками, и телом, и он не заметил, как она протянула ему бокал, до краев наполненный водкой.

– Я бы коньяк…

– Пей, – она поцеловала его в губы, а оторвавшись от него, сама поднесла бокал к его губам.

Так из ее рук он все и выпил, обливая себя и ее водкой, и, уже не помня себя, бросился ее целовать. Загремели, западали стулья, а она выключила свет…

Пришел в себя Порохов уже на полу, она, обнимая, ласкала ему волосы на затылке и, легонько подталкивая с себя, шептала:

– Милый, милый… Ты меня задушишь.

Ему казалось – он потерял сознание, с ним произошел обморок, которого никогда не случалось, если только в детстве. Он силился вспомнить: что было с ним? Что он делал? Что вокруг происходило? Это было безумство. Тогда он снова зло вцепился в ее податливые горячие губы и завладел ею теперь уже сознательно, изощренно, словно издеваясь за недавнее свое беспамятство. Она стонала, порой срываясь на крик, и тогда ударяла его ладошкой, но ему казалось, ласкала.

Когда он затих, она поднялась и ушла первой, шепнув на прощанье:

– Не забудь про стулья и свет включи. Я жду в гостиной.

Порохов ощупал себя в темноте, поднялся весь разбитый, но уверенный и, наведя порядок, выпил водки. В гостиной, кроме нее и Жорика, дребезжащего на гитаре неразборчивое, никого не было.

– Может, горячего чайку? – улыбнулась ему Эмма.

– Неси, – он сходил назад за водкой, принес бутылку с бокалами, налил себе и Жорику, протянул ему бокал.

– Выпьем?

– За что? – принял тот водку.

– За настоящих мужиков, – не задумываясь сказал он.

– Давай.

Они чокнулись. Порохов взял у Жорика гитару.

– Есть любимая песенка, Эмма? – спросил он хозяйку, которая так и не присела к ним на диван, наблюдая, не вмешивалась.

– Я девочек посмотрю, – улыбнулась ему она и вышла.

– А у тебя?

– Я бы еще выпил, – не глядел на него Жорик.

Он налил еще.

– Теперь за что?

– Не знаю.

– Твой тост? – Порохов слегка толкнул парня в плечо. – Чего набычился? Ревнуешь?

– Было бы за что.

– Зря ревнуешь.

– Да пошел ты!

– Ксения хорошая девчонка.

– Заткнись!

– Я ее не трогал. И не трогаю.

– Зарекался кобель!..

– Я пьяный, поэтому и треплюсь тут с тобой, – Порохов налил еще водки, они выпили, помолчали.

– Она тебя любит.

Порохов поднялся, шагнул из гостиной, ища выход.

– Где здесь на улицу?

– А чего же живешь с ней? – Жорик вскочил с дивана, вцепился ему в рубашку на груди. – Верни мне ее! Отдай!

– Нет уж, – отшвырнул его от себя Порохов; вроде легонько оттолкнул, но тот, взмахнув руками, отлетел вместе с пуговицами его рубашки, грохнулся на диван навзничь, скатился на пол и долго поднимался. Порохов ждал, не уходил.

– Я тебя спрашивал, помнишь?

– Ну?..

– Помнишь, говорю?

– Ну, помню.

– Ты отказался?

Жорик молчал.

– Отказался?

– Ну.

– Вот и забудь. А полезешь – убью. Теперь Ксения моя.

И Порохов ушел.

 

Частный визит

– Ты приезжай, Николай Егорович. Мы еще долго возиться будем. Тут для тебя сюрприз нашелся, – закончив разговор, Шаламов повесил трубку.

Курасов помчался к начальству.

– Владимир Ильич, – начал он с порога. – Мне прокурор-криминалист звонил с места происшествия, Шаламов. Труп на набережной Волги. Уже несколько дней в петле висел, а соседи нашли. По запаху.

– Мы-то здесь при чем? Прокуратура пусть и занимается. – Сараскин оторвал голову от бумаг на столе, устало взглянул на заместителя. – Не понимаю вашего интереса, товарищ майор!

– Шаламов намекнул, что труп к делу «санитаров», тьфу! К банде «ювелиров» отношение может иметь.

– Убийство?

– Пока только труп.

– Позвольте, но…

– В ломбарде покойник работал. А убит он или сам в петлю залез, неизвестно пока.

– Присядьте. Объясните.

– Ремень, из которого петля была изготовлена, покойнику принадлежит. Опознали.

– Так.

– Больше ничего Шаламов не сказал. Работают они там.

– Интересно. Но мы-то с какого бока, Николай Егорович?

– Шаламов, видимо, что-то еще обнаружил при осмотре. Ему про «ювелиров» из ориентировки нашей известно. Мы же перечислили там… драгоценности похищенные.

– Генералу следует доложить.

– Будет возражать.

– И тем не менее.

– А его же на месте нет, Владимир Ильич, – обрадовался Курасов. – Он в облисполкоме с обеда, там совещание. Как я мог позабыть!

– Ну, теперь-то уже дома… – Сараскин посмотрел на часы. – Рабочий день давно закончился.

– Из исполкома не приехал.

– Позвонить домой?

– А надо ли? Я бы съездил, Владимир Ильич?..

– Ну, хорошо. Езжайте. Пусть это будет ваш частный визит, – Сараскин улыбнулся. – Никого с собой из оперативников не берите. Ознакомитесь. Будут соображения – звоните мне. Я еще посижу.

– А не дождетесь?

– Звоните домой, не стесняйтесь.

– Понял, товарищ подполковник, – Курасов аккуратно притворил за собой дверь и заспешил к дежурному выпрашивать машину, но по дороге остановился и вернулся в свой кабинет.

– Раз частный визит, – хмыкнул он, – попробуем себя в качестве частного сыщика.

Он переоделся, повесив милицейскую форму в шкаф, и с удовольствием ощутил на плечах гражданскую одежду. Чего стоил один его английский бордовый галстук в мелкую синюю горошину, который удалось купить в Ленинграде!

Старый, дореволюционной постройки двухэтажный каменный дом на один подъезд с аркой, ведущей во внутренний дворик, держался из последних сил. Он давно пережил время, положенное ему, и всех жильцов во втором и даже в третьем поколении, просел к земле, прижался, кое-где покосился на углах, но пыжился и не сдавался, надеясь на несбыточное. В двух кварталах от него что-то сносилось, такое же доисторическое, и там же поднималась молодая поросль – высовывались носы фундаментов железобетонной современной братвы. В темени подъезда, несмотря на поздний час, толпился народ, в основном пожилой. Человека в гражданском они встретили подозрительно и даже враждебно, здесь молодых чужаков не признавали, сразу прикидывали: к Зинке? Нет, у Зинки вернулся матросик с рейса. К Нельке? К той тоже усатый ходит. К Зойке? И Зойка последнее время, кажись, обзавелась…

– Где прокуратура занимается? – спросил Курасов, и все успокоились, наперебой начали подсказывать, показывать на единственное светящееся окно на втором этаже в самом углу.

– Левику звонить три раза, – крикнула глуховатая, но самая общительная.

– Кому звонить? – одернули ее. – Дверь настежь! Вонь! Не продохнуть!

– Ему теперь звони не звони, – добавил еще кто-то. – Отзвонились.

– Да его уж в резалку отвезли, – поставил точку дед в очках со скамейки. – Брешут черт-те что.

Курасов достал платок, еще отдававший чьими-то духами, так с ним у носа и поднялся наверх по лестнице. Шаламов курил у дверей на этажной площадке.

– Я уже уезжать собирался, – хмуро кивнул он Курасову.

– Во, трущобы! – запыхался тот. – Пока нашел, извини. Как тут живут-то?

Шаламов только сплюнул.

– Ты откуда звонил-то?

– Не поверишь, на первом этаже абориген какой-то задержался на этом свете. А у него телефон.

Курасов нагнулся к приятелю, сунулся с сигаретой, прикурил.

– Что, глухо? – он кивнул на дверь.

– Висяк.

– Верный?

– Совсем нуль.

– Везет тебе, Михалыч.

– Как утопленнику, хоть вой от удовольствия.

– А чего звонил-то?

– Пузырек поставишь?

– Михалыч, Макс к премии представит, если с «санитарами» нас выручишь.

– Выручить – не выручу, а кое-что проклюнулось, похоже.

– Не томи.

– Пойдем, покажу. Ты чего это с платочком, как дамочка из борделя? Белые ночи забыть не можешь?

– Ты прав, Михалыч, – засмущался и улыбнулся Курасов, – такое забыть нельзя.

– Ничего, Макс поможет. С небес на грешную землю быстро спустит. «Санитары» – первый камень на твою тонкую интеллигентную шею.

– Это точно, – согласился Курасов, – но пути назад отрезаны.

– И чего тебя понесло к ним? – Шаламов сплюнул и загасил окурок.

Он никак не мог примириться с переходом давнего приятеля из прокуратуры в милицию. Еще несколько месяцев назад они были плечом к плечу. Один – прокурором следственного отдела, другой – криминалист, а начинали вместе после студенческой скамьи районными следователями. И надо же тебе! Курасов, которому пророчили блестящую карьеру в прокуратуре, вдруг дрогнул и, особо не раздумывая, даже ему, лучшему другу, ничего не сказав, перебежал в милицию. Конечно, там и должность выше, и материально крепче, но променять прокуратуру на милицию!.. В сознании Шаламова это не укладывалось. Но он не корил друга, хотя порой невольно проговаривался.

– Долго висел? – когда вошли, спросил Курасов и огляделся.

– Суток трое, а может, поболее, – откликнулся криминалист. – Глотов теперь возиться будет. Обещал завтра уже точно сказать.

– Слава не подведет, – согласился Курасов. – Накинули петлю?

– Угу, – кивнул криминалист. – На собственном брючном ремне беднягу подвесили. Вот на эту люстру.

Он ткнул рукой в потолок и увлек Курасова за собой на кухню.

– Дивись! – криминалист подошел к подоконнику, ухватился за край и, поднатужившись, без особых усилий высвободил его весь из оконного проема. – Видал фокус?

– Вот те раз!

– А вот тебе и два, – Шаламов сунул руку в грязные опилки, заполнявшие нишу под подоконником, и аккуратно извлек оттуда сверток.

– Михалыч! Прямо тысяча и одна ночь! – ахнул Курасов.

– Гляди дальше, – невозмутимо продолжал кудесничать криминалист, разворачивая сверток. – Мы с ребятками моими уже имели счастье зреть, так сказать. Это я для тебя концерт устраиваю.

В кухню из комнаты заглянули два опера, простукивающие там стены.

– Не отвлекайтесь, не отвлекайтесь, орлы, – отмахнулся рукой Шаламов, – а то мы до утра осмотр не закончим.

Он повернулся к Курасову и раскрыл бархатный продолговатый фасонистый футляр. Курасов так и бросился вперед. Футляр засверкал драгоценными камнями золотого ожерелья.

– Инессы Самуиловны вещь! – задрожал, выхватил у Шаламова из рук футляр Курасов и застыл, испугался, виновато зыркнул на криминалиста. – Пальчики?

– Не было ничего. Если и были, стерли, – Шаламов хмуро сплюнул, отвернулся. – Пойдем, выйдем на этаж. Надышался я тут.

Они опять закурили на площадке. Курасов жадно затягивался, но спрашивать не начинал, ждал, когда Шаламову самому говорить захочется.

– Так я тебе и дал бы футлярчик, если бы на нем отпечатки пальчиков нашли.

– А ожерелье?

– Издеваешься? Что на камнях найдешь?

– Значит, ничего?

– Глотов еще покопается, битый стакан я нашел, донышко одно почти, по башке им били, видно, весь в крови. Надейся, может, тебе повезет, – Шаламов грустно улыбнулся и тут же спохватился. – А тебе мало?

– Что ты! Максинов, конечно, обрадуется. Несомненно, обрадуется. Но сам понимаешь…

– Ему фамилии тут же нужны, – хмыкнул криминалист и поморщился. – Менты без этого…

– Ну зачем ты!

– Ладно. Чего нет, того нет, – махнул рукой Шаламов и, глубоко затянувшись сигаретой, закашлялся. – Откуда, как говорится, у собаки хата? Добьют меня эти висяки.

– Михалыч, а что вырисовывается-то?

– Что вырисовывается? Мне откуда знать! Ты помнишь ту старуху, которую Раскольников грохнул? У Достоевского?

– Фамилию?

– Хотя бы?

– Нет.

– И я нет. Помню, шея у нее тонкая была, как куриная нога. Федор Михайлович такой изобразил. Только почему шея – и как нога?

– Чушь какая-то!

– Вот и я что-то удивлялся Федору Михайловичу, когда убитого с люстры снимал.

– А фамилия при чем?

– Шея у висельника тоже тонкая. Как куриная нога.

– Михалыч, тебе бы сейчас граммов сто? – забеспокоился Курасов, глядя на бледное лицо приятеля. – Сколько ты здесь волындишься?

– А фамилия у него как раз для твоего уголовного дела. «Санитаров» этих касается. Я тебе уже говорил, что покойник в ломбарде работал?

– Да.

– Вот и фамилия у него подходящая. Гольдберман.

– Смотри-ка!

– Гольд – золото, ман – мужик. «Золотой мужик» получается. Но, – Шаламов пасмурно хмыкнул, глаза тосковали о чем-то, а рот в улыбке раздвинулся. – Но это я так, Николай Егорович. Для прессы. Отвечая на твой журналистский вопрос. А если серьезно? Мучили этого тощенького перед смертью. Может быть, и пытали. Побои, ссадины, есть серьезные повреждения, зубы выбиты. Одним словом – пришли за ожерельем. Ожерелье это проходит по делу «санитаров». Лови, значит, подарок…

Курасов не спускал с криминалиста глаз, ждал окончания фразы.

– К этому «золотому мужику» с дохлой шейкой крутые ребятишки приходили и глубоко осведомленные о его сокровищах…

– Не тяни, Михалыч.

– А он не проговорился.

– Стерпел?

– Гольдберман? С куриной шеей? И с такими побоями?

– А чего? Ожерелье-то вон какое! Сколько тыщ стоит!

– Это не его. Убитый, похоже, и не знал о тайнике.

– Как?

– Ищи, братан, настоящего «золотого мужика». А найдешь его – «санитары» твои.

 

Из дневника Ковшова Д. П.

С утра допек редактор районной газеты, вернее, бывший. Его отстранили от кресла за год-два до моего назначения прокурором.

Познакомились мы при странных обстоятельствах. Он полдня прождал в коридоре в очереди на прием, а когда я вышел с последним посетителем уже в восьмом часу и запирал дверь кабинета, ко мне ткнулась новая завканцелярией. Бывшая уборщица, стесняясь и меня, и своей новой должности, испуганно застыла в дверях туалетной комнаты с тряпкой в руках; внутри, за ее спиной, какой-то мужик, видимо, сантехник, возился с трубами.

– Что случилось, Нина Петровна? – забеспокоился и я.

Районная наша прокуратура размещается на первом этаже семейного общежития на территории пяти комнат и общей кухни с туалетом. Вверху, на четырех этажах, резвится народ молодой, веселый, а главное, разный, поэтому потопы, поломки, внезапное отсутствие света и другие стихийные бедствия давно перестали для нас, размещающихся внизу, быть чем-то чрезвычайным. Мы и не такое видали, правда, еще не горели, тьфу! тьфу! И все бы ничего, но у меня в штате нет слесаря, электрика, сантехника и тому подобного специалиста, подходящего на все случаи потрясений, которые периодически не забывают устраивать нам радушные жильцы. Поэтому каждый спокойный вечер после рабочего дня для меня как руководителя – двойная радость, а здесь, увидев испуганную женщину, задрожал невольно и я.

– На прием к вам, – кивнула она за спину. – А вы уже уходите?

– Вот. Собирался.

– Я что же, так к вам и не попаду? – мужчина вылез из туалета.

– Горит?

– Да нет. Тлеет. Но хуже атомной бомбы.

– Тогда заходите.

И он битых два часа рассказывал о гибели природы, кознях браконьеров и прелестях охоты.

– А вы где же работаете? – совсем утомившись, поймал я его на паузе.

– А я не сказал?

– Вы увлеклись.

– Так я из-за этого, собственно, и пришел. Вот те на! – Он поднял голову на стенку, часы показывали около десяти.

Он и не заметил, как я поднимался из-за стола включить свет, задергивал на окне занавески. Местный Дерсу Узала замечтался в грезах, ему бы тигров ловить или книжки ребятишкам писать, что я ему и посоветовал.

– Тогда я завтра приду, – сказал он беспечно.

– Нет уж, Антон Семенович, – остановил я его, – давайте на следующей неделе. И с утра. А я вас приму без записи.

Но он заявился с утра и потащил меня из кабинета.

– Поедете со мной, – трезвонил он над ухом. – Будет у вас прием граждан с выездом. Вы же устраиваете выездные заседания суда?

Что с ним делать? Сообщил он мне необычное; был настойчив и выглядел полной противоположностью тому, которого я застал в первый раз в туалетной комнате. Я согласился, попросив помощника подстраховать, если будут посетители или звонки из областного аппарата.

– Мы для маскировки на моей машине, – открывая дверцу желтенького «запорожца», говорил он, не переставая. – Там как раз притонение начнется. Вот и насмотритесь, что с природой творится.

– А что с ней творится, Антон Семенович?

– Тащат рыбу почем зря. Краснуху в особенности! А меня за это погнали.

– Поймали вас?

– Кого? Меня? – он сверкнул глазами. – Я их сам ущучил. И в райком фотки принес. А Хайса мне на дверь указал. Не сразу в шею. Похвалил по первой. А потом нашли у меня недостатки.

– Первый секретарь?

– Он. Что? Не верится?

– Хайса Имангалиевич – мужик вроде серьезный, мудрый…

– Конечно, мудрый. Вам уже золотые горы сулил? Машины вон у вас нет, до сих пор пешком ходите.

«Откуда у него информация? – подумалось мне. – Чудной мужик. Не от мира сего на вид, а в житейских ситуациях шустрый».

– Вы голову-то себе не ломайте, я не агент иностранной разведки, – хмыкнул он. – Я охотник, а у охотника глаз знаете какой! Жинка рохлей кличет, но она – женщина, ей лишь бы мужик в дом тащил, а с меня – ноль. Обещал отремонтировать Хайса «козлик-то» вам? Или уже ремонтируют?

– Антон Семенович, вы действительно Кожаному Чулку не уступите в проницательности.

– Следопыту-то? Вот-вот, – опять хмыкнул он, лихо крутя баранку. – Нет. Я жертва репрессий, товарищ прокурор. И заявляю это вполне официально. Ваш предшественник от меня бегал, прятался.

– Это чем же вы его пугали?

– Если спросите в райкоме партии, я у них там в списках штрафников и жалобщиков.

– Значит, это месть?

– Вот сгоняем на тоню, посмотрите, а там уж решайте, что делать. Вы – прокурор района. Хотелось бы, чтобы у вас имелось объективное представление о действительности. И чем тут некоторые занимаются.

– Знаете, – положил я руку на баранку автомобиля, – давайте для начала остановимся, а потом развернемся.

– Это зачем? – он не реагировал, продолжал гнать «запорожец» вперед.

– И назад поедем.

– Испугались?

– Если это проверка, то я вернусь в милицию, возьму с собой представителей бэхээсэс. Борьба с хищениями – это их полномочия.

– Знаю я их полномочия. Только незачем возвращаться.

– Я бы советовал поберечь вам нервы, Антон Семенович. Присутствие милиции не помешает в таких случаях.

– И не поможет. Они меня и доконали.

– С работой-то?

– Да, да. С подачи бэхээсэсников и поперли меня. Я же их фотографировал, когда осетров тащили, а они рядом… А, да что там говорить! Вы молодой еще, Данила Павлович…

– Это плохо?

– Нет. Это хорошо.

– Не вижу логики.

– Были бы старым да мудрым, как вы говорили, в машину ко мне не сели бы.

– Еще не поздно. Разворачивайте!

– Поздно. Прикатили. Вон она, тоня-то!

Наш автомобиль действительно сделал плавный поворот по пыльному грейдеру, выкатил на песчаный холмик, и глазам открылась безмятежная панорама Волги. У берега завершался выбор невода. Народу вокруг собралось больше, нежели рыбаков. Кого только не было! Ошарашивало количество грузовых и легковых автомобилей, высовывались в кустах мотоциклы, в тени ближайшей рощицы укрылись частные «жигули» и «москвичи». Не хватало только пожарной команды, но ее отсутствие компенсировал колхозный молоковоз, водитель которого откровенно загорал на солнышке голый по пояс с газеткой в руках. Когда мотня невода с бунтующими осетрами совсем приблизилась к берегу, толпа хлынула в воду. Бригадир, здоровенный детина, величаво командовал парадом. Наш «запорожец», на который никто не обратил внимания, скромно нырнул в тень прибрежного кустарника.

– Снимать? – повернулся ко мне «следопыт», в руках у него был фотоаппарат.

– Только чтобы фотографии были, – кивнул я ему; а народ уже тащил к своим машинам осетров, ликуя и радуясь.

Сиганул в кучу и шофер, зазевавшийся с газеткой. Я выбрался из «запорожца» – до чего маленькая и неудобная машина! «Следопыт» уже торчал за моей спиной, щелкая затвором.

Среди всех беснующихся у невода выделялся долговязый лохматый парень в рыбацких сапогах пиратской наружности. При нем было несколько человек, которые беспрекословно выполняли его команды. «Пирату» повиновались и рыбаки вместе с бригадиром. Он поднял руку, и из рощи выкатил грузовик, лихо подвернул к берегу и по колеса окунулся в воду. Подручные «пирата», сортируя осетров и отбирая икряных, начали кидать их в кузов. Для удобства открыли борт.

У меня, как это по-простому выразиться, отвисла челюсть от такого бесчинства. Тоня рыбацкая – место для посторонних закрытое, простым гражданам и транспорту находиться тут во время вылова рыбы запрещено. Я обвел глазами весь берег – и милиции нигде нет, чтобы прекратить этот беспредел; вот когда я горько пожалел, что пошел на поводу у бывшего редактора.

Пока я приходил в себя, наблюдая невероятную картину беспредела, грузовик был загружен, и «пираты» начали закрывать борт.

Я подошел к долговязому. Только тут он меня и узрел, вперившись, словно в инопланетянина.

– Какого… надо? – просто и понятно выматерился он.

Я достал красное удостоверение.

– Прокурор района. Что происходит?

Немая сцена длилась с минуту. «Пират» из краснорожего превратился в зеленого, но не потерялся в ориентации и глухим голосом попросил отойти с ним. Я оглянулся, вокруг нас собиралась вся толпа. Не было только моего «следопыта» с фотоаппаратом. Потом уже он мне признался: «Сам не знаю, не помнил себя, очнулся – за барханом песка лежу».

Мы отошли в сторону.

– Инструктор райкома Козлин, – представился он. – Рыбу гружу по заданию. Все вопросы к Хайсе.

Это имя я уже знал. Это было имя первого. Так его называли все не только в районе, но и в области. И все знали, кто это.

Я дал команду разгружать грузовик и переносить рыбу в колхозные прорези, плавающие тут же.

– Акт составьте, – сказал я звеньевому, когда и он приблизился к нам. Козлин зажал голову руками и сел в мокрый песок на прыгающую волну.

– Не надо все это, прокурор, – сказал он мне, когда я предложил подписать акт. – Мне что Хайсе докладывать?

– Так и расскажите.

Когда я возвратился к «запорожцу», ни автомобилей, ни мотоциклов не наблюдалось, «следопыт» ерзал на сиденье за баранкой, молчал, прятал глаза.

– Козлин, черт его дери! – выругался он. – Как я его не заметил? Что творят, а?

– А вы, значит, с ним знакомы?

– Инструктор! Кто его не знает? – бывшего редактора распирало. – Вот попался, так попался!

– Если я вас попрошу, Антон Семенович, пленочку мне подарить, вы, надеюсь, возражать не будете? – прервал я его возмущения.

– Конечно, – он полез за фотоаппаратом.

– Нет, – остановил я его, – сейчас приедем, времени еще достаточно, вы ее проявите и занесете мне в прокуратуру.

– Да, да, – спохватился он и, торопясь, завел мотор. – Конечно. Как я не подумал. У меня дома и проявитель, и фиксаж. Все есть. Я быстренько.

Пленку он мне принес. Фотограф из него неказистый. Много солнца, кое-где выдержка не та. Но лица Козлина и других получились.

А вечером мне позвонили и срочно вызвали в областную прокуратуру.

 

Corpus delicti

[32]

Люди охотно верят тому, чего желают.

И Косаревский, и в особенности Свердлин отчаянно надеялись, что коллегия в управлении для их начальницы завершится благополучно, но когда услыхали о полном триумфе, души их взвились на седьмое небо от восторга. Мало того, что Замазюкин из дежурки напугал, рявкнув на весь коридор: «Здравия желаю, Екатерина Михайловна!» – так ее «бандиты» сразили, выскочив из-за столов, как по команде, и, как на параде, вытянулись стрункой, чего никогда не бывало. Но и это было не все. Она ахнула бы, но сдержалась. На ее столе благоухали багровые розы в сверкающей вазе, а по кабинету плыл чарующий аромат, не свойственный и вредный милицейским заведениям.

– Спасибо, молодцы! – в тон ситуации вполне с серьезным видом прошлась Панова сквозь мыслимый строй к своему столу. – Хороши в ученье. Посмотрим вас в бою!

– Рады стараться! – рванули басами молодцы в потолок и не ударили в грязь лицом: весь день, почти не отрываясь, провели в работе, дотошно, не мешая друг другу, допрашивали свидетелей, потерпевших, печатали документы – откуда все взялось! У Косаревского-то понятно: он торопился завершить дело «санитаров», его и подшить, и пронумеровать, и опись сделать. Передавать надо было дело в управление Курасову – генерал, наконец, решение принял. А там, наверху, не любили, если снизу дела поступали к ним оформленные кое-как, наспех, да с нарушениями. Зло стегали за промашки на каждом совещании. У Свердлина же, само собой, накопилось столько, что за неделю не разгрести, ему сам Бог велел не разгибать спины.

Пообедали все вместе в кабинете, и только тут Косаревский подскочил, словно пчелой ужаленный, обнаружив досадную прореху. В бумагах дела не хватало заключения дактилоскопистов. Постановление о назначении экспертизы грустило одиноко, а заключение экспертов – тю-тю. Косаревского заколотил нервный стресс, он с трудом дождался, когда приятель закончит допрашивать очередного свидетеля, когда тот выйдет, и только после этого встал и, привалившись спиной, плотно загородил собой вход в кабинет.

– Что-нибудь случилось? – встревожилась Панова.

– Нет заключения, – уставившись на Свердлина, произнес тот.

– Там где-нибудь, смотри лучше, – беспечно хмыкнул Свердлин.

– Почему это со мной? Ты же назначал экспертизу месяц… Нет! – Косаревский бросился к столу, поднял вверх бланк постановления. – Вот! Тобой выписано! Два месяца назад!..

Он подождал, чтобы народ насладился.

– Где результаты? Получал заключение?

– Да куда оно денется? Ну, допустим, получал.

– Как допустим? – вмешалась и Панова. – А если они нашли отпечатки? Если эксперты нашли отпечатки пальцев воров?

– Значит, не нашли. Я бы уже этих «санитаров» ваших к генералу лично доставил. Что вытаращились? Верную капитанскую звездочку получил бы уже. Мне она сейчас как раз нужна. Я что, враг себе? Похож на дурака?

– Тебе не капитана присваивать!.. – заволновалась Панова. – Я у тебя последние эти сниму! Будешь рядовым бегать.

– Да что вы, ребята, в самом деле, всполошились? – Свердлин так и не понимал беспокойства коллег. – Погляди лучше, Андрюш, затерлась где-нибудь бумажка эта чертова.

– Бумажка чертова?! – прорвал гнев Панову. – А ну ищи сам, пинкертон несчастный!

Свердлин и без ее окрика бросился к столу Косаревского, схватил уголовное дело, начал лихорадочно листать, перетряхнул, подняв над столом, – пусто.

– Нет, – растерянно поднял он глаза на приятеля. – Ты все подшил?

– Все!

– Я еще в сейфе сейчас посмотрю. Было заключение. – Свердлин рванулся к сейфу, вывалил содержимое на пол. – И, кажется, пустое. Не нашли они там никаких отпечатков. Вернее, нашли, конечно, я сам отбирал… помогал отбирать пригодные для идентификации… На глаз пригодные… Но потом они не подошли… Не оказалось…

На Свердина больно было смотреть. Он копался в куче бумаг на полу, как полоумный археолог в развалинах раскопок.

– Да не долдонь ты, – хлопнул его по плечу Косаревский. – Успокойся! Вспомни хорошенько. Не суетись.

– Не нашли они пригодных отпечатков. Смазанными все оказались. Это же из квартиры потерпевших Багритовых! Второй эпизод! Первый эпизод в соседнем районе был. У Митрофанкина был первый разбой, а потом разбойное нападение у нас. Но Багритовы поздно заявили. Я сам выезжал. Там ничего не найти. А что найдешь через неделю? Да и перетерли посуду, убиралась хозяйка… Но я для порядка, чтобы они успокоились, – не зря же выезжал! Экспертов заставил попотеть, сам копался. Нашли кое-что. Больше для смеха. Нет, для дела, конечно. Несколько отпечатков. Пригодные пальчики! Но чьи? Воров? Может, и их. Скорее, конечно, хозяйские. Но взяли… Так что отпечатки изымались! Это точно.

– Чего ты мелешь? Совсем рассудка лишился? Заключение где? – напирал Косаревский.

– Нет заключения, ребята, – сел на пол возле кучи бумаг Свердлин. – Но было… Я помню.

– Ты пошевели мозгами, – Косаревский начал проявлять беспокойство. – Куда тогда подевалось все?

– А может быть, и не было? – тискал голову Свердлин. – У меня в производстве все кражи нераскрытые. Звонят каждый день потерпевшие. С ума сойти можно. Им одно скажи – когда найдем? Голова кругом идет! Я действительно ничего не помню. Я закрутился…

– Ну вот что, детка! – поднялась из-за своего стола Панова. – Беги-ка ты к экспертам. Ищи там заключение. Только чтобы начальник их не узнал. Я Корзухина знаю. Тот Максу все доложит. Он – четкий служака. Тогда уж точно не сносить тебе головы.

– Спасибо, Екатерина Михайловна, – вскочил с пола Свердлин. – Я быстро. Туда и сюда. Вы и моргнуть не успеете. У них заключение. А где ему быть? Я мигом.

И Свердлин умчался со скоростью курьерского поезда.

– А ведь было заключение, – когда шаги Свердлина стихли в коридоре, подошел к окну Косаревский, успокаиваясь. – Было. Я вспоминаю. Он мне хвалился, что сам в шкафах у Багритовых копался, помогал экспертам отпечатки бандюг отыскивать. Перед девчонками Багритова рисовался. Ох, красавчик! Не уймется никак! Мало ему дочки прокурорской!

– Не стоило бы это обсуждать, Андрей Иванович, – урезонила капитана Панова. – Тем более за глаза.

– А я и не собираюсь. – Косаревский хмыкнул. – Наш Ромео обивает их пороги.

– Не скажите.

– Да будет вам. Фирка мне как на духу! Замучил своим влюбленным трепом!

– Кстати, а почему Фиркой вы его кличете? Что за Фирка? Все забываю вас спросить?

– Так он сам же себя так называет. А вы не замечали?

– Да нет как-то…

– Что вы? Заметьте. Перед обедом обычно. У него само собой вылетает постоянно: «Фирка есть хочет. Фирка есть хочет». Как попугай!

– При чем здесь Фирка? У него имя есть – Владимир Кузьмич.

– Это мать его так зовет. Я спрашивал. Отец у них это… Из… В общем, бросил их или развелись. Он мало о нем рассказывает. Вроде как стесняется. Я не углублялся. Чего в душу лезть!

– Еврей, что ли? Так и скажите. Все вокруг да около. Вы же следователь!

– А при чем тут следователь?

– Но вы же друг его?

– Друг? Откуда? Так. В близких, конечно, отношениях.

– Эх, мужики…

– Мужики – народ особый, Екатерина Михайловна. Чтобы нашу душу понять…

– Знаю. Как в хайямовский кувшин. Надо в нее заглянуть, – махнула рукой Панова. – Только у Фирки, как вы зовете Владимира Кузьмича, она не глубока.

– Я бы с выводами не поспешал, – сощурил глаза Косаревский. – А я каким выгляжу под вашим микроскопом?

– Вы?

– К примеру?

– Вы существо загадочное, успокойтесь, – Панова улыбнулась миролюбиво. – Я вас еще не разгадала. Но я упорная, учтите.

– Интеллигентный вы человек, Екатерина Михайловна. Повезло нам с начальством.

– Радуйтесь.

– А что там с кувшином? Мимо ушей пролетело. Какой-то Хайям?

– Ну как же? Персидский повеса. Один из ваших классических представителей. Не знаете?

– Что-то вроде?.. Где-то?..

Панова лукаво глянула на подчиненного, будто вспоминая, и продекламировала нараспев:

– Браво! – разинул рот от удивления сраженный наповал Косаревский. – Не ждал. Вот! Я не ошибся. Вы продолжаете нас удивлять своей культурой и проницательностью.

– Да уж какая тут проницательность! Бросьте, – перебила велеречивого следователя Панова. – Свердлин запутался в своих связях. Не до работы ему. Вот и заключение потерял.

– Это все любовь, – осуждая, покачал головой Косаревский. – Это все дочка…

– Напрасно вы, – Панова подперла рукой голову, посмотрела в окно, – звонила мне не раз уже Анна Константиновна…

– Это кто?

– Мама девочки.

– Жена Игорушкина?

– Да. Спрашивала Владимира Кузьмича, а попала на меня. Телефон-то у нас один.

– Ну и что?

– Видно, перестал он у них бывать…

– Да что вы?

– Я к нему сунулась… про звонок-то. А он попросил в следующий раз сказать, что на происшествие ездил.

– Фирка?

– Владимир Кузьмич, – поправила Панова. – И я попрошу вас, Андрей Иванович, не зовите его так больше.

– Так он сам!

– Я вас очень прошу.

И они оба надолго замолчали. Панова ушла к начальству, Косаревский закопался в бумагах на столе. Рабочий день завершался тихо и покойно.

– Не было Свердлина? – возвратившись, спросила Панова.

– Забуксовал наш коллега, – буркнул Косаревский от стола, не поднимая головы. – Да вы не волнуйтесь, Екатерина Михайловна, принесет он заключение.

– Я не волнуюсь.

– В зубах принесет. У Фир… – заикнулся и смолк, поправился Косаревский, – наш Владимир Кузьмич кого хочешь достанет при желании.

Панова не ответила. Так они прождали, занимаясь каждый своим делом, еще час. Поздний вечер темнотой напоминал о себе в черных окнах. Зажгли свет на улице. Они не зажигали. Вдруг зашумели в коридоре, и дверь распахнулась. На пороге сиял пропавший.

– Ты чего? – рванулся к приятелю Косаревский. – Совесть есть?

Зажгли свет. Свердлин сразу наполнил кабинет гвалтом, шумом, суетой. Твердил о разном, только не о том, ради чего умчался. Поставил на стол сумку цветную, чуждую своей пестротой в служебной обстановке, извлек красную большую коробку конфет, бутылку шампанского и еще что-то, которым начал нелепо размахивать над собой.

– Вы видели! – чуть не приплясывал он. – Вы это видели? Чудо!

Косаревский попытался достать, дотянуться, вырвать у него из рук, но, маленький, толстоватый и неуклюжий, он зря старался, не получалось. Высокий и красивый Свердлин был ему не по зубам.

– Свердлин! – не выдержала Панова. – Что за пляску вы устроили? Что принесли? И вообще, что происходит?

– Как что?

– Я вас спрашиваю! Шампанское! Конфеты! Что это?

– Праздник, Екатерина Михайловна! У нас праздник. Вы это видели? – и он показал, что было у него в руках.

– Книжка, – поморщившись, отвел нос Косаревский.

– Не книжка, а Торвальд! Великий Торвальд! Как не стыдно! – заорал Свердлин.

– Ну, Торвальд. Что Торвальд? – Косаревского трудно было пронять, он сел за свой стол, но с шампанского взгляд не сводил. – Чем его закусывать?

– Вот, Екатерина Михайловна, полюбуйтесь на него, – Свердлин по-настоящему возмутился. – Ваш преуспевающий следователь! Ваш!.. – он задохнулся от чувств. – А мне досталось по дешевке. Почти даром. Завидуйте! Теперь мне никакие «санитары» нипочем. С Торвальдом теперь я их всех!..

– Владимир Кузьмич, а где заключение? – сухо спросила Панова.

– Заключение?

– Ну да. Заключение. Вас куда посылали?

Свердлин молчал, раздумывая или вспоминая.

– Ну-ка кончайте вакханалию! – посуровела Панова. – Присаживайтесь ко мне. Да, да. За мой стол. Я вас слушаю.

Свердлин грустно посмотрел на Косаревского, тот отвернулся, Свердлин присел на стул.

– Да от вас пахнет! – вскинула на него глаза Панова. – Никак выпивши?

– Ни в одном глазу! – отдернул голову Свердлин. – Встретил воспитанников Майкиных. Этих?.. Наших друзей из Африки. У них репетиции в разгаре. Гоголя вовсю шпарят. Меня зовут. Я тоже вас позову, Екатерина Михайловна. Я вас не забуду. Эта коллегия!.. Вы благородно поступили. Я добро помню! Праздник у нас… У них тоже праздник. Ну, по сто граммов. Они пьют почище нас. Почище. А заключение тут. Как же? Нашлось.

– Давайте сюда заключение.

– Я щас.

– Давайте, давайте. Я с вами еще разберусь. Ваше счастье, что рабочий день кончился. Посмотрите на него. Нечего сказать! Голубчик!

– По случаю, так сказать, всеобщей нашей победы…

– Это что за победа-то? – подал голос и Косаревский, удивляясь приятелю.

– Как, Андрюша? На коллегии Максинов нас не ругал? Не ругал. Дело, слава Богу, Сараскину передаем, бандитов, этих, «санитаров» треклятых, пусть Курасов теперь ловит. Два? Ну… африканцы не в счет… Вот по этому поводу, значит, конфетки, шампанское… Да! И Торвальд! Я разве не сказал?

– А заключение-то взял? – не дождавшись главного, напомнил Косаревский.

– Заключение – это как раз три!

– Читал?

– Чего?

– Читал заключение-то? – Косаревский не выдержал, сам полез в пеструю сумку, достал папку с бумагами, начал листать. – Что с отпечатками? Пригодны для идентификации?

– Андрюша, дружок, ну что ты, право, – Свердлин погрустнел. – Ну при чем здесь это? У нас такие события! Мы после этой коллегии, я бы сказал, впервые поняли, кто мы такие. Я не думал…

– Что ты понял? – не расслышал Косаревский, читая про себя бумаги, и вдруг взмахнул рукой, брызнул радостной улыбкой на Панову. – Екатерина Михайловна! Есть пальчики!

– Что? – Панову тоже подбросило со стула. – Нашли?

– Есть! Пригодные для поиска! И не только!

– Да что же? Читайте! – Панова едва не вырывала бумаги у следователя. – Неужели повезло?

– Точно! – Косаревский ликовал. – Пальчики чужие! Никому из жильцов квартиры не принадлежат! Бандюг отпечатки.

– Первый след, – не села – упала на стул Панова, – ну наконец-то! Ты у нас счастливчик просто, Владимир Кузьмич!

– Везет дуракам, – бросил перед ней на стол бумаги Косаревский. – А отметить это дело надо.

 

Невинный порок

Порохов терял терпение. Подобного с ним не случалось. Он умел ждать. Прослеживал ситуацию, не дергался, выжидал время. И оно наступало – он действовал.

Но с Ксенией не срабатывало.

Понять ее логику не удавалось. Он чуял – здесь что-то другое. Может быть, из области подсознательного. Или даже иррациональное. Ксения как замкнулась с того случая на стадионе, так не отходила, словно сомнамбула, она не реагировала на все его поступки, слова, попытки объясниться, сблизиться. Даже отдавалась ему будто во сне: без слов, без чувств, без желаний. Он приметил это еще со свадьбы, когда появился перед ней внезапно на мотоцикле, сказал «садись» и умчал. А на днях его всколыхнуло: он заметил, что Ксения стала попивать. Утром до обеда еще ничего, он целовал ее спящую, уходил по своим делам, а возвращался – она млела, попахивала спиртным и старалась не попадаться на глаза, уходила спать или прикидывалась уже спящей.

Тогда он решил ее поймать и, вернувшись раньше обычного, застал с коньяком.

Он открыл дверь своим ключом, чтобы не спугнуть. Заглянул из прихожей. Ксения лежала с фужером на диване полуобнаженная, терзала, рвала душу тягучая заунывная мелодия.

– Опять хандра? – зашел он к ней в зал, не снимая обуви, пахнущий улицей, дорожной пылью, машинной гарью.

Она вздрогнула поначалу, но, не меняя позы, продолжала лежать, не шевелясь, не подавая голоса.

– Кайф ловишь? – он взял с пола у дивана бутылку, нашел в шкафу фужер, налил себе. – Что ж без меня?

Ксения молчала, глядела на него, но не видела, как сквозь прозрачное стекло.

Он плеснул ей в фужер.

– За что пьем?

Она слабо улыбнулась своим мыслям.

– За любовь?

Ксения ждала от него всякого, но, видимо, не этого вопроса, и в глазах ее мелькнул интерес.

Порохов помнил этот взгляд, как в первый раз, когда увидел ее, проезжая мимо по стадиону. Ксения была очень красива. Еще пацаном в детстве он видел похожую девушку на порнографических картах, которыми играли у них дома взрослые мужики с отцом. Он стоял за спиной отца и подглядывал, когда она вскинула на него голову с карты в колоде. Голая. Русоволосая. На коленях, с выгнутой спиной. И огромные печальные глаза. Как с иконы. После, когда отец уснул в пьяном угаре, он рылся в его одежде, искал в карманах карты, но тот или спрятал их от пацанвы, или унесли дружки. Всю ночь не спал – с той карты на него глянули глаза матери, недавно умершей.

– За любовь? – повторил он.

Ксения молчала.

– Порушенную?

– Да! – с вызовом ответила она и, не дожидаясь, выпила первой все содержимое фужера.

– Ну вот, заговорила, – выпил свое и Порохов. – А теперь собирайся.

– Назад повезешь?

– Увидишь, – зло ответил он и шагнул к двери, но на пороге обернулся. – Десять минут тебе. На все. Жду у подъезда.

Она не спрашивала больше ничего, он вышел, она принялась одеваться.

Там, на даче, когда подъехали, у Хамзи вовсю кипела работа. Подбежал к «Волге» взмокший, с улыбкой во всю веснушчатую физиономию Тимоня, распахнул ей дверцу, раскланялся, дурачась.

– Просим, хозяйка!

– Веди, – кивнул ему небрежно Порохов, как будто в гостях.

Хамзя, командующий парадом, стоял на крылечке у раскрытой в домик двери, серьезный, как и положено старшему, перед ней склонил почтительно голову.

– Салам!

Она пьяно, ничего не понимая, улыбалась, но игру приняла, держалась царственно.

– Покажи, Тимоня! – Порохов, сохраняя роль, подсказывал, как читал сценарий.

– Вот это шпаклевка, – силился быть серьезным, Тимоня указал на большущий чан, стоящий на деревянном грубом столе, поднял крышку, заглянул. – Будете дегустировать?

– Пошел вон! – нахмурился на него Порохов и кивнул татарину в расписной яркой рубахе. – Хамзя?

– Черный икра, – перехватив крышку у Тимони и бережно накрыв ею чан, командующий парадом поклонился Ксении. – Осетрушка.

– Как будто другая есть, – махнул рукой развенчанный герой и отошел в сторону, закурил.

– Второй партия, Эдуард Михалыч, – повернулся от Ксении к Порохову татарин. – Двадцать два кил.

– Перевешивали? – посерьезнел Порохов.

– Обижаешь, шеф, – огрызнулся Тимоня.

– Не лезь! – одернул его Порохов.

– Как же, – подтвердил Хамзя. – Сам весь дежурил. Все, как в аптека.

– В аптеке, татарин! – не унимался Тимоня.

– Какой разница.

– Уймись! – осадил и Порохов любимчика, и тот притих.

– А первая партия на сколько? – снова спросил Порохов, впившись в татарина цепким взглядом.

– Первый маленький совсем.

– Сколько?

– Сдох Хабиба, – осклабился Тимоня, – другого добытчика нам искать придется.

– Заткнись, тебе говорят! – рявкнул Порохов и сжал руку в кулак; Тимоня влип в стенку.

– Всего десять кил, – Хамзя виновато опустил голову.

– Сделали?

Хамзя закивал.

– Покажи ей, что получилось.

Татарин повел трезвеющую на глазах Ксению в другую комнату-закуток, где белела в стене сверху до пола холодильная камера. Открыл дверцу, нутро камеры завораживало стеклянным пугающим содержимым: на многочисленных нестандартных полках мельтешили синими этикетками изящные баночки с бросающимися в глаза надписями.

– Кавиар, – прошептала Ксения.

– Как в аптека, – усмехнулся и поцокал языком татарин. – Одна к одна. На комбинат плохой. У нас лучша.

– Фирма! – подал голос Тимоня.

– Где остальная братва? – допытывался Порохов.

– Перекур, Эдуард Михалыч. Только кончиль.

– Рубик там?

– Там, там.

– Иди, скажи ему, чтобы ждал меня. Я освобожусь, подгребу.

Татарин вышел на двор.

– А ты двигай сюда, – позвал Порохов Тимоню.

Тот, собираясь уже поспешать за татарином на выход, лихо развернулся и, словно верный пес, рванулся к хозяину.

– Соображаешь? – Порохов закурил, протянул сигарету Ксении. Та взяла, затянулась.

– Твой бизнес?

Она не удивилась внешне, чего Порохов не ожидал, не выскакивала с вопросами, не ахала, и это его привлекало к ней еще сильней.

– А на что жить? – ответил он.

Она кивнула, пожала плечами, не докурив, выбросила щелчком сигарету под ноги Тимоне, тот бросился топтать.

– Спалишь, – невесело пошутил Порохов.

– А тебе жалко?

– На что жить? – опять повторил он, и самому не понравилось.

– Вы, мужики, – добытчики, – криво улыбнулась она.

– Пока получается, – Порохов, похоже, даже засмущался.

– Пока?

– А там видно будет, – он злился на себя, разговор получался нелепым, не по его задумкам, она перехватила инициативу, он не заметил даже, как и когда это произошло.

Он замолчал, докуривал сигарету, топтался на месте, она без любопытства огляделась.

– Я зря не рискую, – зачем-то сказал он, будто оправдывался перед ней, чего не делал никогда. – А потом отдых прекрасный! Одесса, Киев, Ростов…

– А Магадан?

– Не накликай!

– В Одессе море, – мечтательно зажмурила она глаза, распахнула руки, потянулась сладко.

– Тимоня вот… – улыбнулся Порохов любимчику, – скоро едет. Купаться будет.

– Точно, Эд? – вспыхнул Тимоня, бросился к Порохову обнимать. – Чего раньше молчал? Душу истерзал мне. Мы тут гадали с Рубиком, кого пошлешь?

– С Рубиком?

– А с кем же?

– Смотри у меня! Трепач!

– Что ты, Эд! Да чтобы я!

– Ладно, ладно.

– Вот здорово, Эд! – не унимался Тимоня. – Неужели в Одессу?

– Уймись. Рано пока к хохлам. И опасно. В Баку повезете.

– Там тоже море, – обласкала глазами Тимоню Ксения. – Я слыхала, еще красивее, чем в Одессе.

– Столица азеров! – подпрыгнул от счастья Тимоня и, не зная, куда деваться от счастья, как ребенок, ткнулся к Ксении.

– Значит, не была в Баку? – взглянул на нее и Порохов.

– Нет, – просто ответила она и глаза опустила под его снова крепнущим взглядом.

– Так езжай с ним.

– А можно?

 

Человек без лица

Арон Соломонович тихо схоронил Левика. Быстро закопали. И недорого обошлось. Все бы ничего. С трупом вот мороку устроили в экспертизе. Патологоанатом тянул, мучился с заключением, объяснял дотошному Арону, плевался: вопросов следователь понаставил кучу, на двух листах накатал, будто он не эксперт, а царь-бог, на все про все ответы должен знать.

Арон Соломонович тоже эксперта начал пытать, тот хмуро сплюнул, поморщился, как от зубной боли, побежал от него, словно от чумного.

– Отчего же, любезный? – крикнул старый Арон. – Я не просто так. Я заплачу.

– Тайна следствия, – отмахнулся тот, – к следователю, к следователю все проблемы, папаша.

Так Арон Соломонович ничего толком не узнал про Левика, а следователь еще и премудрым оказался, ни в какую не согласился признавать его близким родственником, выпросил адрес старшего брата умершего, который, хотя и еврей, а на Чукотке оказался. Странное совпадение: тоже, как и Левик, всю свою жизнь с золотом связал, только Левик – на юге в ломбарде, а тот – на лютом севере инженером прииска.

Но труп взять разрешение Арону Соломоновичу выдали: приедет брат – не приедет, а хоронить кому-то надо, труп не живой – ждать не может.

Схоронил Левика Арон Соломонович честь по чести. Попечалился, как положено, даже чуть всплакнул. Левик безобидный, слушался его, старого Арона. Но не до этого уже было Арону. Страшился Арон и на улицу выходить, и дома сидеть. Страшила ужасная догадка. Следующая очередь – его!

Арон сунулся туда, сунулся сюда. Кто на его деликатные вопросы ответит? Да и стыдно их задавать. Не каждого спросишь. Вроде как и опасно. Арон бы их и не задавал, но тот человек, который был ему нужен, будто запамятовал про него, не искал, сам не появлялся, не подавал условных знаков о встрече. А без него Арон не мог ничего поделать сам. Если идти в милицию – верная крышка! Поздно Арону в его возрасте лезть на рожон. Верный срок в лагерях. А старый Арон еще должен пожить!..

Размышляя так и страдая невыносимо, Арон Соломонович нашел временное спасение – подселился к Виолетте Карловне, дряхлой старушке, бывшей учительнице еще маленького Левика, которая когда-то давала уроки музыки на пианино. Теперь сама уже не ходила, больше сидела в кресле-качалке, но Левушку помнила и на его похороны прислала соседку, которая за ней приглядывала. Двух старушек свели нужда и одиночество, втроем, с появлением Арона Соломоновича, им вместе стало теплее и даже беспечнее.

Так что, примостившись после похорон возле этих «двух живописных развалин», как про себя окрестил женщин седовласый, но вполне сохранившийся Мизонбах, слегка успокоился. Но опять ненадолго. Решив свои «болячки», он совершенно растерялся, забыл про главное, разум совсем отбило после ужасной гибели бедного Левика. Арона Соломоновича ужалила тайная мысль – его же не найдет теперь и тот, с кем он сам жаждет встречи! Кого дожидался и Левик! Но, увы, дождался другого, врага!..

От кого же тогда он теперь прячется?

Арон Соломонович даже вздрогнул от прояснения мозгов: трясся, трясся от страха, прятался, прятался и сам себя загнал в ловушку! Старый дурень!

И он нанял мальчишку со двора, где раньше проживал, чтобы дежурил и высматривал прохожих или чужаков, интересующихся им, старым евреем Ароном. Объяснил, что надо, как следить, что спрашивать. Сунул пацану рубль для начала. Огромные деньги для мальца! Сам Арон в его годы даже у Покровов столько не зарабатывал! Смышленый не по годам пацан тут же попросил накинуть до трех. В месяц. Это уже целое состояние! Арон тут же вменил ему в обязанности поглядывать за его квартирой. Дорого, но куда денешься от этих молодых мошенников! Арон щелкнул рыжего «зяблика» по носу длинным тонким пальцем, и на том сошлись.

По времени Арон чуял – его уже давненько должны были разыскивать. Другое дело – у него сообщить этим людям ничего положительного не было, наоборот, только печальное и трагическое насчет Левика. Он и сам не прочь был никогда не встречаться и не искать встречи. Но с этими людьми так нельзя. Вроде с виду, конечно, интеллигентный и культурный народ, но попробуй обидь или не сдержи слова – и верный нож в спину. Как с Левиком. Но с ним, конечно, другое дело. Хотя какая разница? Смерть – о ней только в гробу и не думаешь.

«Нет, Мизонбах еще поживет, – размышлял старый Арон. – Еще рано. Виолетта Карловна вон шевелиться начала и каждое утро будто наводит на него лорнет, тревожно спрашивая: “Как там наш молодец, досточтимый Арон Соломонович? Как настроение? Как спалось?” И соперница, ее соседка Лизавета, наливая ему чаю с молоком в зеленую чашку, подкладывала, лукаво щурясь, уже три кусочка сахара, а не один, как на первых порах… Так что еще рано старого Арона списывать со счетов!..»

«Зяблик» тоже прилежно отрабатывает оттяпанные деньги, докладывает каждый вечер о всех событиях во дворе. Арон Соломонович требует от него подробностей, въедлив до мелочей. Для него каждый пустяк, каждая деталька – важный знак.

И вот «зяблик», наконец, принес весть. С ним желают встретиться.

Арон Соломонович внимательно выслушал мальчишку, проверил только ему одному памятными вопросами и впал в полное уныние и тревогу. Ему назначал встречу не тот человек, которого он знал и ждал.

Ловушка?

Его было кому ловить. И все-таки он пойдет на встречу! Выбора нет. Но он не загнанная дичь! Старый Арон знал, как поступить. Он загодя, с вечера останется ночевать в своей старой квартире! Он подготовится ко встрече неизвестных гостей! Пусть сунутся!

Арон Соломонович извинился перед женщинами, поблагодарил за приют, за ласку, сославшись на неотложные заботы. Попросил любезную Виолетту Карловну, чтобы послезавтра наутро, если сам не явится, послала Лизавету навестить его, проведать и помочь по хозяйству – дела могут появиться. А у него, кроме них, теперь на этой грешной земле никого нет. И распрощался, расцеловавшись с обеими. Те всполошились – что так помпезно и надолго ли? Он с грустью улыбнулся – как Бог даст.

Добравшись к себе, весь день тщательно готовился ко встрече. Даже редкую мебель в комнате расставил по-иному, поднатужившись: в центре и напротив двери – кресло для себя, перед креслом стул – для гостя. У кресла незамеченным для первого взгляда пристроил себе одноствольное ружье. Другого не имел. Да и это неизвестно по какой причине сохранилось. От него раритетом больше веяло, нежели огнестрельным оружием. Но оно годилось для одного выстрела. Второго или не понадобится, или не позволят произвести…

Потом начал искать, чем прикрыть приклад ружья, тот выпирал. Придумал – с книжкой сядет. Лампу пристроил так, чтобы свет на стул, гостю в глаза падал. Пусть слепит. А самому в тени оставаться. Из книжек лучших, как ни лазил, не нашел ничего, кроме толстого «Справочника практического врача» за пятьдесят пятый год и еще толще – «Кулинарии», тоже почти тридцатилетней давности. Вспомнил свою заботливую хлопотушку Фаню, чуть слезы на глаза не навернулись, выбрал «Кулинарию», начал пристраивать ее к креслу, не получалось – тяжела. С таким объемным томом в одной руке другой ружья не только не вскинуть быстро, но и не поднять. В сердцах книжку выбросил. Задумался раздосадованный, в кресле пригрелся и заснул.

Так всю ночь с открытой настежь дверью и проспал беспечно. Ничего не приснилось даже. Открыл глаза оттого, что лучик солнца, пробравшись в окошко, совсем уж разыгрался на его лице. Нос защекотало, он чихнул и вздрогнул. Кошку разбудил, свернувшуюся на коленях. С полгода как приблудилась, так без имени и жила. Мыкалась, видно, без него, пока он у Виолетты Карловны прятался, прохлаждался. А пришел, голодная у хозяина на коленях успокоилась. Он поднялся ее кормить, споткнулся о толстый том «Кулинарии» на полу, увидел напротив стул, обернулся на ружье и только сейчас, все вспомнив, по-настоящему перепугался. Сколько времени-то? Встреча назначена на ранний час!

Часы показывали восемь утра. У него еще было время. Арон остановил взгляд на книжке, валявшейся на полу. Поморщился. Схватил полотенце, попавшееся под руку. Откуда оно здесь? Что он с ним делал? Перевязал голову под самый подбородок с затылка. Больше ничего не придумал. Пусть гадает, будто у него зуб болит! А хвоста полотенца хватило, чтобы сверху прикрыть приклад ружья. Нелепо? Смешно? Лучше смешно, чем потом жалеть. Внимание гостя на первых порах отвлечет эта чудаковатая повязка. А первые минуты для встречи незнакомых людей самые ответственные. Он, старый Арон, в этом не сомневался.

И затих в кресле, успокоился после всех приготовлений и маленьких хитростей. Больше времени не оставалось. Будь что будет!

Гость не опоздал. Заскрипели под ногами доски иссохшего старого пола, подняла голову кошка, снова взобравшаяся на колени к хозяину.

– Здравствуйте! – вошел в комнату гость. – Извините, что я так… Не пугайтесь.

Он коснулся своей головы, на которой до самого рта прятала лицо черная шапочка с дырами для глаз. Арона, перепугавшегося поначалу, удивил дорогой черный костюм на незнакомце. В элегантности тому нельзя отказать.

– Присаживайтесь, – ничего другого не нашел вымолвить Арон Соломонович, придя в себя и позабыв про все.

– Ружье-то не понадобится, – не садясь, незнакомец зашел за спину Мизонбаха, выхватил из-под кресла одностволку, полюбовался, переломил, вынул патрон и аккуратно убрал все на кровать.

– Древнее у вас оружие, – он оглядел комнату, сел на стул, закинул ногу на ногу. – Но красивое. И мебель под стать. Царских времен?

– Жены приданое. Фаня у меня, знаете ли…

– Из дворян?

– Что вы? Наши, советские времена…

– Да…

– Вы читали?..

– Слышал.

– Уж и не верится, что все это было…

– А мы с вами видимся впервые.

– Да, да, впервые… Ваш коллега… э-э-э… Который передал мне…

– Он болен. Мне, так сказать, поручено…

– А у нас ведь горе, – Арон Соломонович опередил, уловив замешательство гостя. – Левик наш от нас ушел…

– Левик?

– Да, да, – закивал головой старый Арон.

– Жучок?

– Мой племянник.

– Как? А мы ждем – не дождемся! По договоренности все сроки прошли. Что произошло? Под машину угодил?

– Убили.

– Как!

– Кошмарное убийство, – покачал головой Арон Соломонович. – А разве в газетах не читали?

– Что? Какие газеты?

– Да-да, вы правы. Какие газеты… Схоронил я Левика. Льва Гольдбермана! И кто бы слезу уронил на кладбище! Никого. Один я. Старый немощный еврей.

– Примите мои соболезнования.

– Благодарю вас.

– Но что же случилось? Кто?

– Я вам сейчас все расскажу. Все, что знаю. Но кто мне расскажет всю правду? Я был в экспертизе. Им не до меня. Им не до наших бед! У них нет своих детей! Черствый народ! Простите меня, какой там грубый, невежественный, бессердечный персонал! Они врачи? Скажите мне? Вот вы, вы знаете. Скажите мне, разве так можно?

– Кто его убил?

Арон Соломонович выговорился, выпалил все, что в нем накопилось за время, прошедшее со смерти Левика, потом поднял глаза на гостя, не понимая его.

– Вы меня спрашиваете?

– Извините.

– Насчет ваших вещей… ценностей… не беспокойтесь, – вспомнил Арон. – Все в целости и сохранности. Только желающих приобрести не оказалось. Слишком дорогие предметы. Но Левик успел мне все передать. Принес сам. До того… как они его убили.

Арон Соломонович сунулся в кресло под собой, извлек сверток, развернул, протянул гостю величественный нательный крест на золотой цепи.

– Все тут. Он успел.

– Как же случилось? – незнакомец принял крест, не разглядывая, завернул, сунул сверток во внутренний карман костюма. – Как случилось? – повторил гость нетерпеливо.

– Кто же мне это расскажет? – Арон горько вздохнул. – Левика нет. Жил он один, вы знаете. А следователю не до нас. Я ведь, оказывается, даже не родственник Левику. Это ж надо подумать! Я, родной дядя!

– Что вам известно? – перебил незнакомец.

– Что мне может быть известно…

– Ну как же? Вы там были. Хоронили. Что народ говорил?

– Вы думаете, народ знает больше, чем старый Арон?

– И все же?

Хозяин поведал все, что слышал, видел и о чем догадывался.

– Одно, согласитесь со мной, ясно как белый день, – тяжко вздохнул он, завершая свою историю, – убийцы хорошо знали, где жил племянник, знали про эту драгоценность, которую вы нам доверили с Левиком. И следили за ним. Он мне рассказывал.

– Следили?

– Да. Когда Левик должен был показать этот предмет, – Арон кивнул на внутренний карман и даже пальчиком ткнул для пущей верности в костюм гостя, – этот предмет, кхе, кхе! Показать покупателю… он в магазин забежал. Так, по глупости. За табаком. Бог надоумил. Рыжий от него-то и шарахнулся.

– Рыжий?

– С коронкой на зубах.

– Фикса?

– Из желтого металла. Левик так перепугался, что позабыл, куда спешил. Бежать бросился.

– Значит, следили за ним?

– Левик боялся спать. А я, старый дурень, ему таблетки посоветовал. От бессонницы…

– Кто же следил?

– Ну что вы в самом деле? Конечно, не органы. Эти же… убийцы!

– Да! – незнакомец схватился за голову, забывшись, едва не сорвал с себя шапочку.

– Запарились? – тоже забывшись, посочувствовал Арон Соломонович, но спохватился и испугался.

– Мне пора уходить, – качнул головой гость. – И еще. Чуть не забыл. Мои товарищи сдавали вам не только этот предмет. Там было еще и ожерелье. Где оно?

– Левик не виноват! – выпалил Арон и не сдержался, заплакал. – Он заплатил за ожерелье своей молодой жизнью! Может быть?.. Конечно! Его из-за этого так жестоко били. Я видел его лицо! Если бы вам привелось! На теле, не только на его лице, не было живого места! Они мучили его! А что он мог сделать? Бедный мальчик! Он совершенно не развит физически. Что он мог?

– Ожерелье украли убийцы?

– Нет! Нет! Левик его защитил!

– Что?

– Левик спас его. Ради вас.

– Тогда где оно?

– Его забрали органы. Нашли в тайнике. Под окном. Когда обыскивали комнату с трупом. Бедный Левик!

– Ладно, отец. Крепись, – поднялся незнакомец. – Я скажу своим. У нас нет претензий.

– Что же будет? Я был в милиции. В прокуратуре. Они молчат. Но я знаю, они никого не найдут. Не первый раз. Как я несчастлив!

– Я их сам найду!

И гость ушел, лишь заскрипели под его тяжелыми ногами половицы.

 

Райские яблочки

– Можно к вам? – опоздавший, не дожидаясь ответа, слегка подтолкнул Ковшова, прижал ему коленки и, протиснувшись, плюхнулся, успокоился рядом в красном кресле второго ряда.

– Сергеич! Там только для кандидатов и членов райкома! – шепнул кто-то сзади опоздавшему, но тот отмахнулся и спросил Ковшова:

– Давно начали?

– Минут семь назад.

– Застряли по дороге. Грязища – ноги не вытащить, не то чтобы машине проехать. Дождь поливает как из ведра. И не лето совсем, похоже, осень началась. А до осени еще…

Все это он выговорил неторопливо, не суетясь, удобнее устраиваясь в кресле, потом завертел журнал «Огонек» в руках, футляр с очками вынул, совсем не обращая внимания на президиум и докладчика на трибуне.

– Как пес промок! Говорила мне Серафима Макаровна – возьми зонт; опять она права, а я в воде весь.

Кто такая Серафима, Ковшов услышать не успел, так как опоздавший тряхнул богатой густыми волосами головой и обдал его и рядом сидящих мелкими влажными брызгами, чем вызвал тихий смех и легкий гвалт. Докладчик смутился и споткнулся, а в президиуме поднялся энергичного вида молодец, грозно оглядел зал, метнул молнию в их сторону и назидательно бросил:

– Неронов! Борис Сергеевич! Мало что опоздали, вы еще мешаете работать активу. Не за этим мы вас собрали.

– Схватил! Досталось! Успел! – понесся к опоздавшему сочувствующий шепот из ближних рядов. – Готовься, Сергеич! Отчитываться подымут.

Неронов, не обращая особого внимания на замечание со сцены, подмигивая, кивал соседям, здороваясь со знакомыми. Наткнувшись на изучающий взгляд Ковшова, открыл перед собой на коленях «Огонек» и затих. Как белая ворона, этот деревенский франт выделялся среди присутствующих: секретарей партийных организаций, председателей колхозов, директоров совхозов – партхозактива. Все сплошь в темном, в резиновых, кирзовых, кожаных сапогах. Этот, как гость с Кавказа, весь светлый, в легкомысленном молочного цвета костюмчике, при белой, распахнутой на груди, рубахе без галстука. Особенно бросались в глаза желтые импортные штиблеты с мелкими дырочками; Ковшов как-то сразу зауважал соседа и проникся к нему симпатией – отважиться на эту фантазию в такую погоду мог исключительный мужик, не испугавшийся не только ненастья, но и грозной Серафимы.

– Хайсы нет, что ли? – толкнул между тем его локтем сосед и сунул леденец в пестрой обертке.

– Хайсы? – переспросил Ковшов, не взяв конфетку.

– Нет Имангалиевича, – ответил сзади важный толстяк и протянул руку за леденцом. – Позже будет. Подъедет к самому главному, когда разборки начнутся. Говорят, Боронин вызвал.

– Опять?

– Снова. Тебе в прошлый раз не досталось?

– А я отдыхал.

– Ты все успеваешь, Сергеич. И как тебе удается? Лето в разгаре, уборка, а ты в отпуске?

– Уметь надо. Мудрое руководство.

– У тебя Денисов есть. За его спиной хоть совсем не работай…

– У меня почки, Василий Иванович. Забыл? И легкие. Вон, курить запретили, как дите малое, леденцами снабдила Серафима, – пожаловался сосед. – Нахлебался воды в Ессентуках.

– Ты что же, Серафиму с собой брал? – толстяк хмыкнул. – Со своим самоваром?..

– Осточертели эти сульфаты – фосфаты! Все – водочку, а она мне леденцов. Сюда вон привез, остались, угощайтесь, – сосед протянул назад горсть конфет.

За конфетами потянулось несколько рук.

Из президиума на них зашикали, молодец, который один раз уже вставал по их души, демонстративно отвернулся, будто не замечая.

Сосед на минуту затих, углубился в «Огонек», но терпения его на большее не хватило, и он, забывшись, снова сунул леденец Ковшову. Тот покачал головой.

– Вы наш новый прокурор?

Ковшов кивнул.

– Как это вам удалось Козлина ущучить?

– Что?

– Инструктора райкома?

Ковшов внимательно вгляделся в соседа, не таким уж легкомысленным тот оказался.

Про случившееся на рыбацкой тоне его еще не расспрашивал никто, даже Поспелов помалкивал, хотя чувствовалось – уже доложили, «как прокурор поймал жуликов». Вызывали Ковшова и в прокуратуру области, но сам Сугарлиев молчал, будто ничего не произошло. И Ковшов ждал его вопросов и вызова в райком.

– Я – Неронов, директор областной автобазы. Будем знакомы, – сосед протянул руку. – А кресло я занял свое. Заметили? Никто сюда не садится. Знают. Я всегда с краю сижу. Быстрее убежать можно, как заканчиваются такие посиделки.

Ковшов пожал плечами.

– А вы сели в кресло нашего авторитета, – Неронов ткнул назад пальцем, в того, с кем все время болтал. – Василий Иванович Митин. Председатель самого могучего колхоза в районе. Познакомить?

– Спасибо. Потом. Давайте все-таки послушаем.

– А чего слушать-то?

– Доклад.

– Они у них один к одному.

– Тебе бы наши заботы, Сергеич, – вмешался в их тихий разговор председатель колхоза, место которого занял Ковшов.

– А чего?

– Твои орлы километры на колеса мотают, а у нас – то надои, то заморозки.

– Хочешь анекдот, Василий Иванович?

– Опять про нас?

– Новый!

– Давай, – огорчился тот. – Не привыкать. Над нами, крестьянами, кто только не смеется.

– Ладно, не прибедняйся. Грудь-то в орденах!

– Их бы на мясо сменять да на молоко. А железками этими только греметь да ворон пугать. Что с анекдотом-то?

– По анекдоту соскучился? Ну, слушай, – хмыкнул Неронов. – Заседание идет. Председатель колхоза, вроде тебя, весь в медалях, ведет правление. Вопрос один – фанеру наконец привезли. Всем надо, а фанеры – машина одна. Встает зоотехник: мне дай, председатель! Коровы в дерьме по колено стоят. Крыш нет в коровниках. Встает ветврач: дай мне! Телята под открытым небом. Замерзнут зимой. Птичница орет: куры дохнут! Без навеса не несутся! Задумался отец, а парторг ему подсказывает: Семеныч, отдай фанеру в стройцех. Сделаем из нее аэроплан и улетим из этого колхоза к едрене матери!

Сзади и поблизости прыснули смехом, докладчик начал заикаться, замирать в паузах, молодец в президиуме дернулся и, сурово взглянув в зал, схватился за карандаш стучать, но остановился. Из-за занавеси на сцене к президиуму вышел кривоногий и низенький, с сединой в голове крепыш и, переваливаясь с ноги на ногу, заковылял к столу.

– Сугарлиев! – притих зал, все уставились на первого секретаря райкома.

Докладчик совсем замолчал, дожидался, что ему прикажут. Молодец поднялся, пропустил к столу президиума первого секретаря, тот тяжело сел, спросил что-то у рядом потеснившегося председателя райисполкома Котина. Тот ритмично закивал, отвечая. Первый начал задавать ему еще не слышные залу вопросы, председатель смутился, полез в папку доставать бумаги, тыкал в них пальцем, показывал. Первый, рассуждая, дергался головой из стороны в сторону, зло и настырно. Немая сцена длилась минут десять. Зал молчал, казалось, смолкли и мухи.

– Ты садись, Виктор, – наконец, потянул молодого на стул Сугарлиев, начал спрашивать и его, тот тоже ткнулся в свою папку с бумагами, видимо, в поисках ответа.

– Это кто? – поинтересовался Ковшов у Неронова.

– Председатель исполкома…

– Знаю. Другой?

– А, этот, молодой? Второй. По промышленности. Турченок.

– Понятно.

– Ты тоже садись, Павел Никитич, – махнул рукой Сугарлиев докладчику и тяжело оглядел зал. – Чего нам доклады разводить?

По залу пополз легкий гул голосов.

– Тихо, тихо, – опять махнул рукой Сугарлиев. – Работать надо. А мы митингуем. Вишь ты! Маяки нашлись! Протрубили на всю область! На миллион замахнулись! А сами в кусты?

Зал напрягся весь, как одно живое существо, смолк, ждал.

– Павел Никитич! – махнул первый в зал докладчику, который успел присесть, но тут же вскочил на зов. – Ты чем тут хвастал?

– Я не хвастал, Хайса Имангалиевич, – побелел в лице грозный высокий дядька. – Докладывал последние сводки по уборке овощей.

– Ну? И чего мы насобирали?

– Похвалиться, прямо сказать, нечем, – понурился тот.

– Нечем? Позор! – обрушился в крике, завозмущался первый. – На всю область мы в хвосте! Забыли, как трубили? Какие социалистические обязательства брали? За миллион овощей агитировали! Кто выступил с почином? Наш район. А ведь, если наш район обязательства не выполнит, всей области миллиона не видать! Наш район самый!.. Да что я вам талдычу! Лучше меня знаете. Я Леониду Александровичу сам что обещал?.. А где наши помидоры? Где овощи? У нас, Андрей Иванович, и конь не валялся!

Сугарлиев повернулся к Котину, посмотрел на него так, как будто впервые увидел, покачал головой.

– Что будем рапортовать?

– Нагоним. Увеличим темпы, Хайса Имангалиевич, – выдавил из себя председатель райисполкома. – Есть еще время. Я проезжал перед активом по полям. У Митина побывал, у Русатова, у Смирнова. Стоят еще участки с продукцией, целые, совсем не тронуты помидоры, только пробные, первые сборы провели, а вся продукция на корне дожидается.

– А дожди?

– А что ей дожди? Наоборот, солнца нет. Не сгорит.

– Так сколько же она дожидаться будет? До заморозков? Ее в магазин везти надо, на консервный завод. По Волге пароходами отправлять.

– Отправляем, Хайса Имангалиевич.

– Да что ты мне говоришь? Вот бумага! Я же тебе показывал! Наш район в хвосте по уборке плетется. А в итоге область проваливает план и обязательства.

– Убирать некому, Хайса Имангалиевич! – выкрикнул из зала докладчик, про которого все забыли, это был начальник управления сельского хозяйства Воробейчиков. – Не справляются в колхозах своими силами. А у Смирнова в совхозе совсем людей для уборки нет.

В зале поднялся шум, не говорил и не кричал только глухонемой; Ковшов привстал от удивления, такого видеть ему не приходилось.

– Студентов ждут, – сказал ему Неронов. – Дармовая рабочая сила. Райские яблочки.

– Не понял? – наклонился к нему Ковшов. – При чем студенты-то?

– Ну как же? Каждый год колхозники за их счет выезжают. Планов громадье. Обязательства большие берут по овощам. А убирать продукцию некому. В этом году, знаете, конечно, в области миллион взялись собрать. К юбилею. Лето кончается, а продукции нет.

– А чего же?

– А вот вы и наблюдаете промежуточную стадию. Сейчас студентов все требуют, чтобы собирать. У тех учебный процесс полетит к чертям. Собирать-то до заморозков будут.

Сургалиев, гася гвалт в зале, поднялся со стула сам, вытянул вверх руку. Постепенно угомонились самые резвые.

– Павел Никитич! – поискал первый секретарь глазами Воробейчикова.

Тот, как вскочил, так и не садился; возле него, сцепившись, спорили о своем двое.

– Тише вы! – гаркнул на них Воробейчиков.

Те присели, разгоряченные, как мальчишки после драки.

– Значит, убирать некому, Павел Никитич? – грозно, но сдерживаясь, спросил Сургалиев. – Не хватает людей? А помидоры на полях лежат?

– Не хватает людей, – невнятно пробормотал тот.

– Вот те раз! А что, не знали раньше?

– Да вот они, Хайса Имангалиевич, – развел Воробейчиков руки по залу, – все здесь. И председатели, и директоры, и секретари. Спросить их надо.

– Я спрошу! И бюро райкома спросит! – нахмурился первый. – А управление сельского хозяйства куда смотрело? Тоже не знали?

И снова зал притих.

– Василий Иванович! Митин!

Поднялся, запыхтев за спиной Ковшова, председатель.

– Что скажешь, Василий Иванович?

Председатель молчал.

– Заваливаешь район, Василий Иванович? А прокурор района там с тобой рядом, гляжу я, сидит.

Ковшов поднял на первого секретаря глаза. Тот, не мигая, тоже смотрел на него так, как будто вцепился мертвой хваткой.

– Вредительством это называется, Василий Иванович! А как же? Подводить район в трудный момент. Продукция на полях, а ее не убирают! Так, товарищ прокурор?

Ковшов и встать не успел, как первый замахал на него рукой.

– Так, так. Ребенок только не поймет. Мы, Василий Иванович, ордена вешаем, но мы их и снимаем.

Сургалиев замолчал, тяжело оглядел зал, махнул рукой, чтобы все садились, сел и сам, повернулся к Котину.

– Я, Николай Иванович, только из обкома. Знаешь, что мне Леонид Александрович сказал?

Костин пожал плечами.

– Он меня спросил, – совсем сощурил маленькие глазки первый, – ты огурцы сдал? Сдал, говорю. Много? Все, отвечаю. Сколько ты сдал, говорит, я на балконе своем выращиваю. А у тебя колхозы. Помидоров тоже столько вырастил? И столько сдашь?

– Пошутил Боронин, – опустил голову Котин.

– Пошутил. А как же? Конечно, пошутил, – закивал головой Сургалиев. – Я тогда тоже так подумал. А теперь вот иначе думаю.

– Чего это, Хайса Имангалиевич?

– Не окажется ли его шутка пророческой?

Слова эти, то, как взглянул первый секретарь на председателя райисполкома, заставили Ковшова глубоко задуматься.

– Картина… – сказал рядом Неронов.

– Что? – повернулся к нему Ковшов.

– Положеньице, говорю, – хмыкнул тот и замкнулся.

Заседание районного актива продолжалось дальше; первый секретарь поднимал из зала председателей колхозов и директоров совхозов на трибуну, распекал, задавал вопросы, усаживал на места… Кончилось все затемно.

 

Сила и прелесть слабого пола

У Порохова в аэропорту действительно все было схвачено. Никого они не интересовали, на сумках с контрабандным товаром, огромных и тяжелющих, милиционер и глаза не задержал, а в самолете разрешили их поставить под ноги. В общем, улетали легко, весело, словно, как и было обещано, на курорт отправлялись.

Ксения вырядилась: вся в ярком платье. Тимоню и Рубика столбняк посетил, когда они увидели; как застыли с открытыми ртами, так и оставались, если бы не Порохов. Тот оценил: так и надо, чтобы «азеры» на контрольном пункте в Баку на нее таращились, тогда пацанам легче будет незамеченными с сумками прошмыгнуть. Главное – из аэропорта Бакинского выбраться, а там их встретят с машиной, и ищи-свищи!

Все шло как по-писаному: самолет приземлился, Тимоня с Рубиком поближе в проходе места заняли, не дожидаясь команды – лишь экипажу выходить, и они за ним. Тимоня вслед за нужным человеком пристроился, и Рубик тут же, так оба с сумарями и потопали. Ксения поднялась с одной сумочкой и косметичкой в руках да с журнальчиком. Ей куда торопиться, она отдыхать прилетела, в море купаться и загорать. Сумку на плечо вскинула, и уже какой-то черномазенький прицепился, все интересуется: который час, да кто вас встречает? Про багаж интересоваться начал. Ксения повода не давала, еще в полете, правда, поверх журнальчика стрельнула глазками по салону, наткнулась случайно на этого остроглазенького раза два, так тот возомнил о себе невесть что. Отбрила, когда полез в проходе помогать, вроде успокоился. Одни нахалы в этом Баку! Эдик не зря предупреждал.

По задуманному Пороховым ей следовало нигде не задерживаться, но и не спешить, пацаны под нее сами подстроятся, если надобность будет. Так и поступила. В аэропорту не растерялась, однако, ни Тимоню, ни Рубика не заметила на пропускном пункте, видно, успели разобраться по-своему. Она вышла, вздохнула полной грудью – пронесло!

Кажется, и не волновалась совсем, а все же переживала. Порохов успокаивал ее: не поездка будет с икрой рисковая, а прогулка увеселительная! И вот, как он и предсказывал, все благополучно закончилось. Тихо и мирно. Ей повезло.

Она огляделась. Мальчишек не было. Где они задержались? На пункте их не видела. Небось, балбесы, в туалет со страху заскочили? Подождала. На нее обращали внимание. Опять откуда-то тот тип остроглазый появился, приставать начал: «вас не подвезти?» Она отвернулась и разговаривать не стала. Пора бы уж нарисоваться и пацанам!

Их не было. Ситуация начинала волновать. Чего они себе позволяют? Порохов не погладит по головкам, если она расскажет об их проделках! Маленькие кругленькие часики на ее руке отсчитали тридцать минут, как она здесь отирается у дверей аэропорта. Порохов подарил их ей перед самым отъездом.

– Будешь смотреть и меня вспоминать, – напутствовал он, застегивая браслет.

– Золотые! И браслетик такой же! – бросилась она его целовать.

– Я по мелочам не размениваюсь, – не отстранил ее Порохов, но сам не целовался. – Моя жена других носить никогда не будет.

– Так уж и жена! – вырвалось у нее.

– Возвратишься – свадьбу сыграем.

– Одну уже сыграли.

– Эта настоящей будет.

– Не развелась еще.

– А ты не волнуйся. Скажи только, я сам здесь все решу, пока ты там купаться будешь.

– Его согласие надо. Без согласия – только через суд.

И они оба разом замолчали. Только теперь вспомнили про Серебряного. Аргентум как пропал после свадьбы, так ни он, ни она его не видели и не вспоминали.

Ксения поправила волосы, разметал прическу ветерок, пока она задумалась. Полезла за косметичкой, нашла зеркальце, поднесла к лицу и вся всколыхнулась – из дверей аэропорта к ней приближался милиционер! То, что шел он к ней, она поняла сразу. Пацанов поймали! Она обмерла, задрожала, боясь повернуться.

Милиционер окликнул ее.

– Кого ждем, гражданка?

Она молчала, совсем растерявшись, так зеркальце и вертела в руках.

– Последним рейсом к нам?

Она плохо соображала, не понимала, что ее спрашивают.

– Билетик с самолета можно глянуть?

Она полезла в сумку, покраснела, готовая зареветь.

– Ну-ну, – покачал он головой. – Плакать-то зачем? Такая красивая девушка. Пойдемте, поговорим. Не волнуйтесь.

Она, наконец, нашла в сумке платочек, поднесла к глазам.

– Пойдемте, пойдемте, – взял он ее бережно за локоть, – здесь недалеко.

Никто ничего и не понял; встретились два знакомых молодых человека, симпатичный офицер в милицейской форме и красивая девушка, друг другу под стать, девушка аж всплакнула от счастья – вот и все, в аэропорту такое на каждом шагу.

То, куда он ее привел, видно, и было отделением милиции; они вошли, и она сразу поймала на себе испуганные, затравленные глаза Тимони и Рубика. Рубик еще держался, а Тимоня совсем раскис, конопатый нос его краснел помидором на лице; оба, лишь увидев ее, пригнулись вниз головами, уперлись глазами в пол. Тут же вывернутые почти до дна темные клетчатые сумки.

Ксения отвела глаза в сторону. Комната маленькая, с низким потолком без окон. Напротив пацанов – стол. За столом восседал громадный толстопузый сержант с маленькими усиками. Перед ним во весь стол громоздились стеклянные банки с икрой.

Офицер провел ее мимо всего этого, поставил у стенки, спросил:

– Своих узнаешь?

Тимоня и Рубик согнулись на стульях еще ниже, так, что только в пол не упирались лбами. Сержант глядел на них, не мигая, сонными глазами, хмыкал глуховато, покачивался:

– Вай, мальчишка совсем. Совсем мальчишка! У вас там все такой смелый?

Тимоня зашмыгал носом, рот его кровоточил. Сержант поднял на Ксению большие выпуклые глаза, они у него заблестели, вот-вот и вывалятся, он даже толстые губы облизал.

– И ты. Красивый такой! Сестра? Родной сестра?

Ксения отвернулась, тошно было глядеть на безобразного слюнявого сержанта.

Офицер щелкнул ключом, открыл в стене рядом маленькую дверцу, подтолкнул ее внутрь.

– Проходи, проходи, – закрыл он за собой дверь и защелкнул опять на ключ. – Не стесняйся. Тут у нас тесновато. Зато атмосфера душевная. Тет на тет. Слышала про такое? Интимные беседы воспитательного характера проводим. Ты же нуждаешься в такой беседе? Что молчишь?

В чуланчике, иначе не назовешь этот закуток, только стул да оконце, ничего больше не было. Офицер оконце наполовину задернул занавеской, подтолкнул ее к стулу, включил свет, чтобы совсем темно не было.

– Садись, – он положил ей руки на плечи, придавил слегка, усадил, сам устроился на подоконнике.

Руки у него были сильными и горячими, прямо жгли огнем, прикасаясь. Она задрожала и упала на стул, то ли от его рук, то ли уже и ноги не держали от страха.

– Как тебя звать-то, красавица?

Ксения молчала, приходила в себя, никак не могла отдышаться. В закутке было душно, ее пробил пот. Лоб покрылся испариной.

– Жарко у нас, – посочувствовал офицер, полез в ее сумку, подал ей платочек. – У вас, говорят, жарко, но у нас – вообще погибель!

Ксения платок взяла, чуть прикоснулась ко лбу.

– Твои дружки разговорчивее. Вы что же? Не в одной школе учились? Забыла? Как звать?

– Люся, – почему-то сказала она.

– А в билете другое имя записано? – он уже выложил содержимое ее сумки на подоконник.

Она молчала, с носа капало, она закрыла лицо платком.

– И мальчишки врали поначалу. Что же вы все, как дети малые? Даже не интересно с вами, контрабандистами. Везете, как взрослые жулики, на тысячи, а врете, как школьники у доски.

Она пожала плечами.

– Отпустить мне вас?

– Я их не знаю.

– Ну, ну. Я же не спрашиваю их имен. Не спеши. Я спрашиваю, отпустить вас?

– Как хотите. Я их не знаю.

– Ксения, – прочитал по билету офицер. – Красивое имя. И сама ничего. У нас тоже девчонки есть красивые. Но наши не такие. Грубые какие-то. Ваши лучше. А ты на кошку похожа. Дикую. Я сразу приметил, как глянул. Повадки такие же. И глаза зеленые. Корябаться любишь?

Ксения совсем уткнулась в платок.

– А знаешь, Ксения, что с твоими дружками будет? С этими пацанами и с тобой, если я рассержусь?

– Я их не знаю.

– Их для начала арестуют. И будут они сидеть в нашей тюрьме. Суда дожидаться. Долго. Может, будешь сидеть с ними и ты. Жарко у нас в тюрьмах летом. У нас и зимой там жарко. И грязно. А еще вши бывают. Пе-ди-ку-лез называется, – он произнес по слогам, морщась, и даже сплюнул. – Фу ты, гадость какая! Мужикам не приведись, а уж женщинам!.. В женских камерах особенно. Но у нас женщин мало в тюрьмах. Наши женщины в Баку в тюрьмах не сидят. Они вообще не сидят за решеткой. На это мужья есть. Им мужья не позволяют. В наших тюрьмах стыдно женщин держать. Для них и камер нет. А когда вот такие, чужие, попадают, их сажают к мужикам. В общую камеру. Ты представляешь, Ксень? В общую? К мужикам? К нашим, а?

Ксения всхлипнула, задрожала.

– Хорошо, если одиночка все-таки найдется! А если нет? Для несговорчивых-то? Да для молчаливых?

– Что вы говорите такое! – не выдержав, вскрикнула Ксения.

– А я не пугаю, – офицер посмотрел в окно. – Курить хочется и водочки. А курить нельзя, милая девочка, задохнемся здесь, окно-то не открывается. Настроили черт-те что!

Он повернулся на подоконнике, потянулся, кости хрустнули.

– Своих не сажают тут женщин. А ты чужая. Красивая, но чужая. Понимаешь меня? Посадят тебя.

Ксению бил озноб.

– Я их не знаю, – твердила она, как заведенная кукла, почти в истерике.

– За икру, да еще в таком количестве, обязательно тюрьму дадут. Пацаны только сейчас молчат, а на суде, как про сроки услышат, про пять-шесть лет, так и лапки вверх. Тебя сдадут сразу. Ваш козел, который сюда послал… Послал, послал, не перечь мне, я знаю, не впервой. Так тот козел чистеньким останется, а вы все загремите в лагеря. Вот и раскинь мозгами. Ты женщина умная. Я вижу. Редкость сейчас. А в тебе уместились и красота, и ум. Ты что же, дура, чтобы париться за какого-то мужика? Выйдешь из тюряги лет через пять, никто на тебя и не глянет. А тот козел и подавно.

Ксения ахнула и разревелась. Он вскочил с подоконника, растерялся.

– Тю-тю-тю, – запричитал, не ожидая, видно, такого исхода, отпрянул, толкнулся в дверь, но остановился, вспомнив про ключ, положил ей руки на плечи, затряс легонько. – Тю-тю-тю. Перестань! Прекрати! Кто же тебя в тюрьму гонит? Сама. Я разве сказал что? Я, так сказать, изобразил перспективу. А ты у нас славненькая, умная девочка. Вон как их защищаешь! Спасаешь прямо. А себя не жалеешь. Не жалко, да? А мне тебя вот жалко.

Он поднял ее зареванное лицо, взял платок из рук, нагнулся и поцеловал в соленые от слез щеки, лоб, губы. Она вырвалась, перестала плакать. Сжалась вся на стуле, горело лицо, плечи, тело от его жгучих рук.

– Ну вот и хорошо, – он снова уселся на подоконник. – Обидел дядя девочку, а зря. Напугал. А девочка умненькая, смышленая. Вот я и спрашиваю – отпустить пацанов-то?

– Отпустите, – выдавила она, почти не открывая губ.

– Отпустить… хорошо, – повторил он и погладил ее по голове.

Она вздрогнула, но не отстранилась.

– Это не так просто. У меня товарищ есть. Ты видела моего товарища? Видела?

Ксения кивнула.

– Помощник мой. Дурак дураком, но насчет денег смышленый. Они все здесь смышленые насчет денег. Они торгуют всю жизнь. Нация такая. Понимаешь? У них это в крови. А этот форму надел. Икру-то мы конфискуем. Уже конфисковали. Но ее не хватит. Нужны деньги. Не мне. Я денег не беру. Моему товарищу, ну и еще… Тебе знать незачем. Пацаны свои собрали. Но у них мало. Говорят, у тебя есть.

– Есть.

– Вот и хорошо.

Порохов снабдил Ксению деньгами на первый случай. Дал на мелкие расходы, купить себе чего. Про те, что получат за икру, сказал: привезете, будет видно, кому сколько. Общие деньги ни рубля чтобы не брали, ни копейки!

– На, смотри сама, – протянул ее сумку офицер.

– Вот все, – подала она ему, что было.

– Не густо, – принял он, не считая, оценил на глаз. – Мой товарищ не поверит.

– Больше нет.

– Часики?.. – он глянул ей на руку.

– Возьмите, – она заспешила, заторопилась, расстегивая браслет.

– Ну ладно, красивая, – офицер соскочил с подоконника, хрустнул в плечах, потянулся обеими руками. – Ему хватит. А уж я тебя… и часики на память.

Он поднял ее со стула на руки, посадил на подоконник, задернул совсем занавеску и дохнул в лицо жарким жадным дыханием.

 

Из дневника Ковшова Д. П.

В прокуратуру области меня все же вытащили. Позвонил Тарков, спросил:

– Ты чего там чудишь, молодой?

– Какой молодой, Михаил Максимович! – попытался отшутиться я. – Был да весь вышел.

– Приемчики у тебя бандитские.

– Это что же?

– Приезжай, тут на тебя телега серьезная.

И мне пришлось объясняться. Все же я полагал, что Игорушкин сам пригласит по этому вопросу, а поручили клерку. Я, конечно, Михаила Максимовича уважаю, но вспомню дело Желтого, и будоражит душу. Впрочем, прошлое ворошить, что бензин в костер плеснуть…

В аппарате встретил Михалыча. Шаламов, как всегда озабоченный, весь в трудах, поздоровался и к себе наверх, на чердак.

– Что такое, Михалыч?

– Найди время. Забегай вечерком. Посидим, как раньше.

Я пообещал. Чего отказываться? У Таркова, если он не перестроился, как ему Гавралов советовал, особо не разгонишься. Я еще не забыл, как он сутки Желтого допрашивал, а наутро тот с сердцем в больницу угодил. Но то с подозреваемым, а я-то свой, прокурорский, да еще его бывший коллега – аппаратчик, вместе в шахматы гоняли.

Однако я раньше времени павлином хвост распушил – ошибся в Таркове, Михаил Максимович поставил меня своими вопросами, что называется, в позу Ромберга.

– Михаил Максимович, – спросил я его, – а само письмо, жалоба, заявление, что там у вас?.. Телегу эту нельзя посмотреть? Кто там пишет-то? Чем недовольны? Я что же, зря на жуликов акт заставил составить? Рыбу да еще икряную сначала оприходовать в колхоз надо, а потом тот может ею распорядиться. И тогда только в определенных нормах. Рыба же колхозная, ее полагается везти на рыбокомбинат. Это в воде она, может быть, и ничья, а выловил – уже государственная собственность!

– А при чем здесь прокурор? – зациклился Тарков. – Прокурора это дело – по тоням шастать, в невод заглядывать?

– Сигнал поступил на жуликов! Я знал, что они райкомовские мальчики? – уже кричал я.

– Не ори, Палыч, – по-свойски одернул меня общенадзорник. – Прокурор проверки проводить должен. Документы, отчеты… сверять. Тебе бы еще пистолет дать. Ты там стрельбу бы открыл. Олеко Дундич нашелся!

– Кто?

– Был такой. Герой Гражданской войны. Забыл Котовского?

– Котовского забудешь.

– Вот и ты! Гляньте, явился: руки вверх! Я прокурор! Разгружай рыбу!

– Михаил Максимович, вы, правда, как будто там рядышком дежурили. Все так и было.

– Ты не смейся. Они серьезными фактами располагают.

– А это все факты и есть. Может быть, разрешите прочитать, в чем меня обвиняют? Нет. Зря я не взял с собой милицию, как редактор советовал. Я бы их тут же и в тюгулевку отвез.

– Вот. Там в письме и этого анархиста тебе присобачили. Его в шею везде погнали. Жить никому в райкоме и в газете не давал, а ты с ним связался! Как же ты, Данила Павлович? Близорук, близорук ты. А у нас работал, вроде вдаль глядел.

– Я и сейчас все прекрасно вижу. Вот вас, например, Михаил Максимович. Напоминаете вы мне один персонаж. Не хочется обижать.

– Знаю, остер ты на язык, Данила Павлович, только не твой верх в этом деле.

– Это еще посмотрим.

– А чего смотреть? Пиши объяснение.

– Кому?

– На имя Игорушкина.

– Не буду.

– Как это? Не зарывайся, Ковшов!

– Я вам все объяснил. Жалобу вы мне не показали. Думаю, вопрос исчерпан. Так и докладывайте Николаю Петровичу. А понадобится – пусть меня приглашает к себе.

– Зря ты так, Ковшов. Я бы на твоем месте подумал. Больших людей ты задел. Они рассердиться могут.

– Спасибо. Теперь хотя бы буду знать.

Меня захотели видеть в кадрах, потом сам заглянул в родной отдел к следственникам, потрепался с Готляром, он уже тоже был в курсе, поглядывал на меня с осторожностью, но по спине поглаживал, советов не давал, но уже жалел.

– Жив я еще, Яков Лазаревич, – успокоил я. – Ничего, прорвемся.

– Сидел бы в отделе. Вон твой стол, стульчик. Пили бы чаек и тревог не знали. Чего тебя в район понесло? Володя Токуров шею сломал? Сломал.

Шаламов оказался не один. Ко мне обернулся Курасов, с Михалычем они заканчивали обсуждать свои дела. Обнялись. Давненько Николай Егорович не баловал своим появлением прокуратуру. С тех пор, как из Питера вернулся, считай, впервые объявился.

– Исхудал. Но выглядишь на зависть.

– В милиции мода на длинных и поджарых, вот Максинов и собирает под свои знамена.

– Ну ладно, ребята, мне домой спешить надо. Сегодня, как назло, Татьяне обещал не задерживаться. Всю неделю только спать и приходил, – Шаламов выглядел разбитым, как узкоколейка, которую корчагинцы в грязи строили. – Давайте выпьем за встречу да разбежимся.

Мы выпили.

– Как, мужики, на чужих харчах-то? – Шаламов хмуро оглядел нас с Курасовым. – Не завидуете мне? Назад не хочется?

– Шутки у тебя, Михалыч, – Курасов улыбнулся. – Тебе только висельник позавидовать может. А у нас дела еще ничего. Как, Данила?

– Терпимо.

– Ты, Данила Павлович, как раз вовремя зарулил, у нас с Михалычем сегодня праздник.

– Вот как? По этому поводу застолье? – я кивнул на украшение стола.

– Спас меня Михалыч, можно сказать, выручил, – Курасов разлил еще по одной рюмке. – Дело мне Макс поручил. Обрадовал, так сказать, по приезду из Северной столицы. Его наши делом «санитаров» окрестили, а новый шеф следственников по-своему переиначил, назвал делом «ювелиров».

– Хрен редьки не слаще, – буркнул Шаламов.

– Это точно, – хмыкнул Николай. – Глухое дело. В городе банда орудует, приезжает на квартиры под видом врачей. В белых халатах, с чемоданчиком для вызова, в дверь звонят. Два-три человека. А только открыли – хозяев лицом к стене и квартиру зачищают.

– Чего ж тут нового? Было на моей памяти в городе, – задумался я.

– У этих особые заморочки, – Курасов грустно хмыкнул. – Бандиты культурные, идеями нашпигованы. Бредец снимали с головой.

– Вот те на, Егорыч! – ахнул Шаламов. – Лихо ты закурлыкал по-свойски!

– Наблыкался, – кивнул Курасов. – Потерпевших выбирали по наводке. Абы к кому не совались. Грабили только выдающихся личностей. А те не только при больших деньгах, но и при власти. На самом верху, как говорится. Такие в милицию стыдятся обращаться.

– Чего же так? – Шаламова аж закорежило.

– Да уж не нам чета, Михалыч, – Курасов засмеялся. – Эти богатством кичатся только среди своих, и то под одеялом.

– Живут же люди, – закурил сигарету Шаламов, – а мы в космос летаем.

– И переплыли Енисей, – поддакнул я.

– Да, ребята, деньги у них большие. Такие большие, что они боялись в милицию заявлять. Но тут не деньги, тут ценности похищенные значение имеют. К слову сказать, я думаю, бандиты и сами влипли с награбленным: не найдут покупателей, чтобы сбыть похищенное. Все ломбарды, лавки антикварные, малины сыщики обложили, а цацек нет. А там такие вещи значатся! Я сейчас экспертизу назначаю: и кельтский крест, и папский перстень…

– Неужели из самого Ватикана? – хмыкнул Шаламов.

– Представь себе, Михалыч, говорят, только там такие печатки водились! – Курасов глаза закатил от восхищения. – Теперь это огромная коллекционная редкость!

– А Михалыч, значит, тебя выручал по старой дружбе? – вернул я с небес на грешную землю восторженного рассказчика.

– Грохнули амаску на Набережной, – хмуро пробасил Шаламов. – А может, и самого Каина. Мне копаться там пришлось. Покойник, похоже, проблемы этих самых «санитаров» решать взялся с драгоценностями. Да сам подставился. Повесили бедолагу.

– Уже точно? – спросил Курасов.

– Точнее быть не может. Славик Глотов уже и заключение выдал. У жмурика, похоже, тайник искали, все перерыли в квартире, а он нам достался. С ожерельем. Моей Таньке и во сне не видать такой красоты. Но главное в другом. Стаканчик я там подобрал, вернее, то, что от него осталось, донышко.

Шаламов кивнул Курасову на рюмки.

– Наливай, везунчик.

Курасов спохватился, наполнил рюмки.

– Этим стаканом по голове били. Разлетелся вдрызг. А пальчики и кровь остались. Убийца пальцы повредил. Теперь отпечатки пальцев этого мокрушника отпетого не только у меня есть, но и Николаю перепало.

– Не понял? – я действительно не разобрался в «бермудском треугольнике» криминалиста.

– У меня по делу «санитаров» накануне отпечатки пальцев нашлись по одному из эпизодов ограбления. Следователь молодой назначил экспертизу и забыл. Балбес и есть балбес, что с него взять. А когда дело передавать мне стали – хватились. Этот раздолбай за заключением к экспертам помчался, а там – действительно, только такому дурачку везет – там ему отпечатки пальцев выдали. Грабителя! Других там быть не должно!

– Ну? – у меня тоже дух перехватило.

– Вот по этому случаю и праздник, – закончив без эмоций, Шаламов поднял рюмку. – Отпечатки грабителя совпали с отпечатками пальцев на стакане. Этот поганец – «санитар» – убийца и есть.

– Михалыч! Ты у нас не иначе!.. – я вскочил с рюмкой, не мог найти слов от восторга.

– Бертильон! – помог Курасов, чокаясь со мной.

– Бери круче.

– Видок!

– Мало.

– Ну, я не знаю тогда.

– Гений сыска! – не нашел я ничего подходящего.

И мы все обнялись и выпили. На чердаке повеяло прошлым, прежним и уже невозвратным.

– А у тебя как? К Игорушкину таскали? – поднял на меня усталые глаза Шаламов, когда мы присели.

– Тарков, зараза, нервы поднял.

– От этого добра не жди.

– Я знаю.

– Помощь какая нужна?

– Прорвемся.

 

Свистать всех наверх!

Теперь она пила, не стесняясь, не прячась, в открытую. Порохов приходил под вечер, Ксения уже в пьяном отупении валялась на диване в чем мать родила. Спрашивать, убеждать, ругаться – все бесполезно, она не могла связать и слова. Глядела на него ничего не видящими глазами, молчала.

Порохов вывез все спиртное из дома, не помогло. Ей кто-то сердобольный притаскивал в его отсутствие, она прятала запасы. Порохов решился на хитрость, поймал злодея. К его удивлению, им оказался Тимоня; съежился весь, сник, хлюпал носом, только не ныл.

– Ты что же, сопляк? – отобрал он у рыжего шкета сумку с бутылками и саданул по физиономии. – Специально ее снабжаешь?

– Плакалашь… – зашепелявил тот.

– Чего?

– Прошти, Эд, приштала…

– Чего шепелявишь-то?

– А ты шабыл?

Порохову такое век помнить: рассказывал Тимоня, как били в Баку, сержант зуб вместе с фиксой вышиб. Тимоня тогда долдонил беспрерывно, а Рубик молчал, насупившись. Конечно, правы пацаны, могло все хуже обернуться. Отобрали деньги, икру – это пережить можно; Хабиба еще припрет, Хамзя новую шпаклевку состряпает, а вот явку и людей спалили, кого теперь ему в Баку слать? На верный год вперед дорожка туда заказана! Теперь в Одессу, в Киев… А туда особенно не наездишься. Не близкие края. И связи там не такие. В Баку – дом родной, а там?.. Все планы полетели! Какой провал!..

– Значит, ты молчал? – Порохов зыркнул на Тимоню глазом недоверчиво. – Тебя одного били, а ты…

– А щего говорить-то? Они вшо у наш шабрали. И не шпрашивали нищего.

– Здоровый сержант?

– Бугай, шука!

– А чего же Рубик цел?

– Рубик шам, кому хошь, башку швернет.

– Вставил бы уж давно, балбес! Фиксу-то потерял? – Порохов сказал и остолбенел от внезапной догадки, пронзившей его мозг, по-другому на Тимоню посмотрел.

Рыжий стоял перед ним, квасился, глотал слюни. «И фикса у того тоже желтая была? – будоражила, пугала рассудок внезапно появившаяся мысль. – Сбытчик тот, которому вещи сдали для продажи, он же рассказывал про убийцу! Рыжий и с фиксой из желтого металла!..»

Порохова захолонуло. Нет, не может тот рыжий его Тимоней быть! Малец этот совсем. Вон, дал ему по морде, он тут же едва не в плач. Какой из него убийца? Чтобы так измордовать бедного племянника Мизонбаха! Нет. Это не Тимоня. Но все сходится!..

– Ты щего? – испугался Тимоня его взгляда. – Щего ты?

– Ладно. Иди. И чтобы я тебя больше у нее не видел, – процедил сквозь зубы Порохов. – А к вечеру собери мне всех наших.

– Кого наших-то?

– Рубика, Аргентума, Жорика, Седого и Хабибу.

– Жорика?

– Плохо слышать стал после путешествия?

– Дак он же?

– Пока вы прохлаждались в гостях у бакинских ментов, я Жорика прощупал. Крепкий пацан. Наш.

– А я тебе шражу говорил, Эд.

– Значит, угадал.

– А Аргентума где ишкать? Его ш мещаш нет нигде.

– Пропал, что ли?

– Не шнаю.

– Найди!

 

Льет ли теплый дождь…

Сын как уехал, так затерялся; вроде в народе пословица ходит про дочь, что она отрезанный ломоть, а у прокуроров и здесь все не как у людей. Петруха в Нижнем как осел после института, так ни с места. Только в отпуск и приезжает, словно турист, даже со своими удочками. И женился там, и внуков сообразил, и на заводе его имя гремит, а все он за горами, за морями как был, так и остается для родителей. А Майка, вон она, напротив сидит, на пианино, знай, наигрывает.

Игорушкин полюбовался на дочь, закрыл глаза.

Любит он такие вечера. За окном тишина, ветка не шелохнется, луна в окошко загляделась. Аннушка на кухне секретничает по телефону со школьной подружкой, такой же пенсионеркой; он, как обычно, на диване при книжке в руках для важности, а Майка – с музыкой.

Чегой-то она там наигрывает? Незнакомая мелодия. Нет. Не классика. То обычно у нее Моцарт или Шопен, а последнее время все современное и незнакомое. Уж не этот ли?.. По телевизору показывали. Из молодых. Имя смешное, а молодежи нравится. Буль-буль оглы! Точно. И надо же! Имечко. Не смотрел бы сам передачу, не поверил бы. А ведь красивое имя! Соловей. Так переводится. Подумать только. Азербайджанцы. Веселый народ! Все у них пляшут и поют. Как дети малые. Друг за друга стеной. В России все по-другому. Политика забивает. Других дел нет. Вот, даже до прокурорских добрались! С Ковшовым беда! Ему политику шьют! А какая там политика? Жулье поймал его прокурор! Хапуг и жулье! А ему приписывают чуть ли не против линии партии! Партию, видите ли, позорит! Партию оскорбил! На партию руку поднял!..

Наглый инструкторишка осетров ловил из колхозного невода. Вот и все дела. Не для себя, конечно. Машиной осетров полгорода накормить можно. Куда ему одному! Пусть для своих. И для себя тоже. В таких случаях без этого не обходится. Потом, конечно, они оформили все как надо. Пересчитали, специалисты хреновы, сколько в машине осетров. И сколько в каждом осетре килограммов. А сколько икры – забыли! Ковшов Таркову сказал, что вся рыба икряная была. А инструктор твердит, что сплошь яловая. Икряных тот, видите ли, не брал. Но народ-то живой видел! А прокурора выставляют за дурака! Да еще теперь к нему в область с петицией!.. Разберись!..

Игорушкин мрачно захлопнул книжку. Ковшов не тот человек, чтобы врать. И сейчас он сам не позволит в дерьмо носом его тыкать. Хайса, правда, напирает. Как же! С ним не посоветовался Ковшов! Его не поставил в известность, когда на тоню поехал! Сам разбирался! Без него!.. Да если прокурор у всех разрешения спрашивать будет, какой же он тогда прокурор? Подстилка. Ноги об него вытирать станет тот же инструктор! Кстати, что с инструктором? Он сам, когда говорил с Хайсой по телефону, сразу сказал, что поведению инструктора на тоне райком тоже должен дать оценку. Хайса пообещал… Надо будет Таркову подсказать, чтобы всесторонне отнесся к проверке, чтобы и о райкомовских мальчиках побеспокоился…

Игорушкин забылся, книжка выпала на пол.

– Ты чего, пап?

– Ничего, ничего, дочка. Играй. Что это за мелодия такая? Не слышал.

– Шейк, папа.

– Шейк? Что у вас за названия теперь? Сплошь зарубежные.

– Время, папа, время.

– Мы с матерью отплясывали, бывало. Танго. Хороший танец.

– Ну вот. Тоже не наш. Испанский.

– Я танго любил танцевать. Анна Константиновна от него в обморок падала. Лишь услышит мелодию…

– А как же ты? Танго – танец двух влюбленных.

– Ну уж и влюбленных. Другие девушки были. После войны их на танцплощадке больше стояло, чем нас, солдат.

– И мама тебе позволяла?

– Она мне верила.

– И не ревновала?

– Ну это ты уж у нее спроси.

– Ссорились?

– Не без этого. А ты что грустишь?

– Уезжаю я скоро, папка.

– Знаю, знаю, Анна Константиновна оповестила. Ну и чего грустить из-за этого? Кавалера здесь оставляешь?

Майя не ответила, совсем голову опустила к пианино, тихо заиграла, подпевая:

– Буль-буль оглы? – брякнул наугад Игорушкин, чтобы как-то развеселить дочку.

– Что ты, папка? Ободзинский!

– Все они на одно лицо. Вот и твой следователь. Чего ссориться? Ты же его с собой не возьмешь? Дети, право.

– Он здесь совсем ни при чем.

Игорушкин нагнулся, поднял книжку, сделал вид, что читает. Анна Константиновна все уши прожужжала этим Володенькой. А ему следователь милиции не приглянулся. Нет, ничего не скажешь, видный, высокий, помнил, видел его один раз, когда Кравцов приезжал, но после того как ветром сдуло. Давно встречаются они с дочерью. Люди взрослые. Ну взял, пришел, познакомились. Чин-чинарем! Как положено. Игорушкин во всем любил определенность и ясность. Чего мудрить? А то бегает от него, как мальчишка! Все ему некогда! Как будто у прокурора области дел меньше!.. Или Майка сама не допускает пока?.. Докопайся, что там у них…

– Слушай, пап, только не обижайся…

– Чего же обижаться-то? Я еще и не знаю.

– Ты прокурором так вот сразу и на всю жизнь?

– Ты как маленькая, Майя. Студентов сама учишь, а вопросики у тебя!

– Ну, не хочешь, не говори. Тебя ничего и спросить нельзя.

– Почему? Спрашивай.

– Вот и ответь.

– Я не скрывал никогда. И не мечтал, не гадал прокурором стать.

– Юристом?

– И юристом не думал.

– А как же?

– Учителем мне хотелось. Историю преподавать. Слышала про Соловьева, Костомарова, Ключевского?

– Ты столько наговорил! Забыл? Я русский язык иностранцам преподаю. А историки все твои древние.

– Отчего же? Как раз все – русский народ. Карамзин что сказал? Чтобы знать настоящее, должны мы в совершенстве, прежде всего, знать свое прошлое.

– Значит, изменил своей мечте?

– Уже учителем истории работал, понял, что без юриспруденции не обойтись. Не было историков, чтобы юридическую науку не чтили. Вот и поступил вновь учиться. Собственно говоря, и не прекращал. А там война. Войне адвокаты без надобности. Прокуроры тогда больше требовались. А погоны надел…

– Владимир задумал тоже учительствовать.

– Что?

– Приглашают его преподавать в школу милиции.

– Это что же? Следователем без году неделя… И в побег?

– Ну как ты так можешь? Почему побег?

– Он еще следователем себя не почувствовал. Только же из штаба! И туда же, в преподаватели. Чему учить будет курсантов? По учебнику? Или как при штабе бегать надо?

– Ты сразу в штыки! Сразу осуждать. Вот уж действительно, мама говорит, – прокурор впереди тебя идет!

Игорушкин смутился, пожал плечами.

– Как есть. Теперь уж не переделать, дочка.

– Что у вас за спор, друзья мои? – в дверях появилась Анна Константиновна. – Давайте мировую чайком отметим. Поднимайтесь, поднимайтесь. У меня уже все на столе.

 

Одинокий волк

Арон Соломонович забыл старушек. Лизавета, как и просил он Виолетту Карловну, правда, прибегала; посуетилась, справилась о здоровье, подсобила, сготовила кое-что на кухне и убежала. И он забылся. Своих хлопот полно.

Не давала покоя тревожная мысль про неизвестного гостя в чудной шапочке. Арон крест передал, с перепуга ни имени, как говорится, ни адреса не спросил, и в ответ ничего не услышал. «А надо бы!» – задним числом жалил и ругал себя старый Арон. Грозный, конечно, мужчина его посетил, не случайный гость: все знает, ему и вопросы-то страшно задавать. Поди узнай, что у него на уме! Ружье-то как у него схватил! Арон и глазом моргнуть не успел, а тот вмиг и патрон вытащил, и крест с цепочкой в карман спрятал, как свой. Конечно, за ним и пришел. И все культурно, интеллигентно. А ведь если, к примеру, убить хотел? На что ему смерть Арона? И все же? И стрелять бы не стал. Без ружья обошелся бы. Ручищи вон какие! Придушил бы – и все дела. Нет, с незнакомцем все ясно. Он от главного пришел к Арону. Поэтому все и знал.

Арон сидел в кресле, дремал, раскладывал мысли по полочкам. Чего ж теперь думать-гадать? Теперь будь что будет. И все же не мешало бы их главного увидеть, он «товар» сдавал Арону, от него и слово последнее услышать не мешало бы. Тоже серьезный мужчина. Хотя на вид вертлявый. Но «товар» у него был такой, что у Арона тогда даже дух перехватило. Одно ожерелье чего стоило! Арон цену знает. И крест тот исключительной редкости! Арон даже отказаться хотел сначала, но увидел глаза вертлявого и язык проглотил. Понял, раз показали ему этот товар, отказаться уже не позволят… Хорошо, вернул он крест незнакомцу. С ожерельем промашка вышла. Там Левик подвел. Подвел и сам поплатился. А он, Арон, здесь при чем? Он крест вернул. Обязательств не исполнил? Покупателя не нашел? Но он сразу предупреждал главного, что найти покупателя на такие чудные редкости будет трудно. А его никто не слушал. Вертлявый как уставился тогда и фиксой блеснул… Ба!.. Старый Арон даже вздрогнул всем телом. У главного-то фикса ведь была из желтого металла на нижней челюсти! Чего же это он забыл! Как же он гостю-то, незнакомцу в шапочке, про это не сказал? Страх обуял тогда старого Арона. Себя не помнил, не то что про вертлявого. У него же фикса, как и у того, который за покойником следил!.. За Левиком убиенным! Левик же ему рассказывал!..

Арон Соломонович совсем потерялся, расстроился и сжался в кресле от нахлынувших мыслей.

Однако чего он перепугался, старый осел? Мало сейчас фиксы эти ставят? Да сплошь и рядом! Кому не лень. Кто покрасоваться, кто возомнил о себе черт-те что и хочет, чтобы другие тоже о нем думали… А с другой стороны? Зачем вертлявому к Левику лезть, да еще убивать? Он бы к Арону пришел. Они уже виделись. Знают, можно сказать, друг друга. Пришел бы к Арону, тот возвратил бы ему товар. Ну, конечно, попросил бы комиссионные… Хотя какие к черту комиссионные!

Нет логики в размышлениях! Запутался старый Арон. Голова разболелась. Одно к одному.

Сейчас бы Лизавету рядом! Хорошо с обеими, старушки его боготворили. Мирно с ними, тихо; разговоры, беседы разные. Виолетта Карловна, конечно, не того возраста, чтобы интересовать старого Арона. Ему бы помоложе. Чтобы подать могла, позаботиться, сготовить. Старый Арон чуял, пора кончать с одиночеством, приходит его время. Лизавета не подходила. На ноги, конечно, быстра и чай подавала душистый. До сих пор аромата не забыть. Но Лизавета не в его вкусе. Грубовата и проста. Что с ней Арону? Ни поговорить, ни вспомнить. У старого Арона отменный вкус на женщин. Сказать по правде, покойная хлопотушка его, Фаня, тоже не блистала, но с женитьбой тянуть уже смысла не было, и Арон махнул рукой, рискнул. Потом жалел, киснул даже, но со временем пригляделись – притерлись и прожили вместе – всем бы так. Конечно, имел Арон мелкие шалости, позволял себе, но все в рамках брачного союза, так и дожили до седин. Фаня заспешила, опередив его, грудная жаба съела его спутницу неугомонную, а Арону теперь хоть умирай самому…

Арон Соломонович пошевелился. Надо бы встать… Таблетки где-то были… Лизавета, когда гостила, давала ему от головы. После встречи с незнакомцем долго не мог в себя прийти, и головная боль мучила особенно, и сердце покалывало. Не к добру старому Арону такие волнения. И отошел ведь он давно от всех прошлых дел. А вот нашел его вертлявый. Кто сказал? Кто посоветовал? Как ни допытывался, тот ему не назвал подсказчика… Да что теперь вспоминать!..

Соломонович кое-как осторожно поднялся с кресла, сделал усилие – пошли ноги, понесли старого Арона, вот и шкафчик этот, сюда вроде Лизавета таблетки прятала… Здесь, здесь… желтенькие – от живота, беленькие маленькие – от температуры, а вот эти, побольше, – от головы…

Сзади, у двери, то ли скрипнуло, то ли треснуло. Он дверь-то на ключ запирал. С тех пор, как гость его незнакомый в черной шапочке посетил, не было такого, чтобы он не запирался на внутренний замок. Это что же? Кошка-паразитка! В дверь царапается, вернулась, проголодалась… Он задаст ей сейчас жару – его пугать!

Арон Соломонович повернулся шугануть проныру и оцепенел.

В замке еще раз что-то скрипнуло, и дверь отворилась сама собой. Осторожненько просунулась голова в кепке, и на пороге появился вертлявый!

– Здравствуйте вам, – сказал он.

– Вы ко мне? – спросил Арон Соломонович потому, что надо было что-то говорить.

– А я думал, подожду, – сказал вертлявый. – Шел к вам. И торкнулся. А она открылась.

Он ткнул пальцем на дверь.

– А я давно не выхожу, – ответил Арон Соломонович, его что-то знобило. – Голова вот что-то…

– У вас кто есть? – вертлявый шмыгнул в комнату, сунулся на кухню, шнырял быстро, словно мышь, вернулся. – Закрыть дверь?

– Отчего же? – Арон Соломонович искал, куда присесть, до кресла было далеко.

А вертлявый уже щелкнул ключом.

– Соседка обещала заглянуть, – попытался возразить Арон Соломонович и направился было к двери, схватившись за левый бок.

– Я не задержусь, – остановил его рукой вертлявый и присел в кресло. – А соседка подождет.

– Собиралась…

– Успеет, – отрезал вертлявый. – Я за товаром.

– Как? – оторопел Арон Соломонович. – Как же?..

– Я за товаром! – вертлявый подскочил в кресле. – Ты чего, старый козел? Забыл все с перепугу?

– Вы же взяли все, – Арон почуял, как выскакивает из груди его сердце.

– Кто взял? Кто был? – заорал вертлявый, в руках его появился нож, он бросился к Арону, но поздно; Арон Соломонович, вцепившись в грудь, сам свалился на пол; большое, но легкое тело его распласталось ниц и затихло.

– А, черт! – вертлявый нагнулся над телом, схватил за грудки, тряхнул раз, два – глаза старого Арона смотрели в потолок мимо него, стыли мертвым покоем.

В дверь стучали.

– Арон Соломонович!.. – послышался голос. – Откройте… Я как обещала…

– Чтоб ты сдохла! – выругался вертлявый и затих.

– Арон Соломонович!.. Заснул. Ну ладно, я через часик зайду.

 

Жиганы

К назначенному времени на даче собрались почти все. Тимоня загодя прибрался в домике, расставил на столе посуду, вилки, ложки выложил, батарее бутылок особое место выбрал – в центре. Постарался с закусью. Рыбу красную отварил в малосоле и хлеб ломтями накромсал тесаком – что еще надо под водку! Зная и соблюдая традиции Порохова: водку если пить – вдоволь, а жрать – так тоже с пользой для организма, поэтому полулитровую стеклянную банку черной икры дачной закатки открыл. Ну и обычный их фирменный стандарт – балык из селедки сварганил и картошку в чугунке отварил. Воду слил наполовину, оставил на легком огне, чтобы не особо разваривалась, пока остальные подгребут.

Ждали Порохова.

Серебряный, с тяжелого похмелья злющий, как собака, шатался по углам, задевал, задирал одного, другого, не выдержал, заорал:

– Рыжий, налей по одной! Совсем картоха сгорит! Что зря прохлаждаться?

– Шам такой! – огрызнулся Тимоня. – Еще рыжей меня будешь. Фамилию только кто тебе дал? Ошибша поп.

– Нехристь я, дурак!

– Оно и видно – некрещеный. Куда гряшными лапищами к штолу лешешь! – Тимоню, хоть и возрастом, и ростом уступал всем, слушались. Ему и повиновались: как же – при Порохе правая рука, адъютант, попробуй слово скажи!

Серебряный, ругаясь про себя, отошел в угол, присоединился к Рубику, Хабибе и Седому, раскинувшим картишки.

Порохов задерживался. Картошка, снятая с огня, остывала.

Заявился Жорик, глянул на стол, хмыкнул:

– Всегда у вас такое пиршество?

– По ошобым шлучаям, – залихватски подмигнул Тимоня. – Чапай речь держать будет.

– Ты язык бы свой поганый прищемил! – хмуро сплюнул Серебряный из угла, покосившись на Одоевцева; остальные тоже оживились, увидев Жорика, впервые он среди них здесь нарисовался.

– Брешешь почем зря! – закончил Серебряный. – Я не посмотрю, что возле Пороха отираешься. По харе заработаешь мигом. Мало зуб выбили? Небось, тоже трепался в ментовке-то у азеров?

Тимоня, ни слова не говоря, ринулся с кулаками к обидчику, но тот только легонько ткнул его – и пацан отлетел, охнув.

– Кошел! Я Эду вше шкашу! – поднимаясь, прижался Тимоня к стене, заозирался, ища защиты, но тщетно.

– Сладил? – Одоевцев заслонил подростка.

– Ты кто такой? – отставив карты, Серебряный вылез из угла, надвинулся на пришедшего. – Откуда взялся, красавчик?

– Не знаешь?

– Я-то знаю, – с вызовом ответил Серебряный и повел рукой в угол. – Ты вон им объясни.

– Это наш, – высунулся из-за спины Одоевцева Тимоня. – Георгий Победоношец. Его шам Эд велел пошвать. Жорик.

– Победоносец, говоришь? – Серебряный подошел ближе к Одоевцеву, схватил за грудки. – А вот посмотрим. Может, броненосец, а может, бедоносец, а? Бабу-то тоже делишь с Порохом?

Серебряный хмыкнул, оглянувшись на дружков, но ни Рубик, ни остальные не поддержали его веселья.

– Кончай, Аргентум, – наоборот, нахмурился здоровенный Рубик и сделал к нему шаг.

– Стоп, Рубон! – остановил его тот. – Это мое дело. Не лезь. Не советую.

Он развернулся к Одоевцеву и, не опуская рук, приблизил свое лицо к нему.

– Хороша баба-то? На двоих? – процедил он сквозь зубы. – Как же ты бабу сдал?

– Ты шам-то! – не удержался Тимоня из-за чужой спины. – От тебя она на швадьбе шбежала!

– Заткнись, гаденыш! – рявкнул Серебряный и плюнул Тимоне в лицо. – Тебя не спросили!

– Отпусти! – сверкнул глазами Одоевцев. – И шкета не трожь.

– А что будет? – прошипел Серебряный. – Ты у нас девок…

Договорить он не успел, охнул, внезапно скорчившись от удара, а от второго отлетел от Одоевцева, едва не свалив стол.

– Ах ты мразь! – заорал он, приходя в себя, и в руке его сверкнул нож. – Сейчас я гляну, какого цвета твои кишки!

Рубик, Седой, Хабиба бросились было к Серебряному успокаивать, но тот полоснул ножом воздух перед ними и истошно выкрикнул:

– Прирежу любого, кто сунется!

Ноги смельчаков приросли к полу. Одоевцев побелел лицом, но с места не сдвинулся, лишь присел слегка, как перед прыжком, ноги расставил, ожидая нападения. Тимоня пятился, умирая за его спиной от страха.

– А ну замерли! – обрушился на всех крик с порога.

В дверях стоял Порохов.

– Дай нож!

Серебряный не успел двинуться, как Порохов оказался перед ним, выбил нож, двинул локтем в лицо.

– И ты пошел! – зыркнул глазами Порохов на Одоевцева. – Чего уставился?

– Это вще Аргентум! – Тимоня ткнулся к Порохову. – Плевалша на меня.

– Сядь! – осадил и его Порохов и оглядел всех суровым, злым взглядом. – По делу собрались. Нечего собачиться.

Тимоня сунулся к столу, засуетился, начал поправлять посуду; остальные, понурившись, переминались с ноги на ногу, угрюмо молчали.

– Ты чего на своего нож поднял? – Порохов уставился на Серебряного. – Знаешь, что за это полагается?

– Кто свой-то? – поднялся на ноги тот, обтер лицо от крови.

– Раз здесь, значит свой.

– За какие заслуги?

– Это мне решать! – сказал, как отрубил, Порохов. – Если кому из вас перестали нравиться мои правила, я не держу. Тимоня, отвори дверь!

Рыжий мигом оказался у двери и распахнул ее.

– Ну! Кто первый? Выходи!

Все замерли, даже дышать, казалось, перестали.

– Нет желающих. Значит, правила остаются те же. Но теперь с одной поправкой.

Порохов еще раз оглядел всех. Лишь Одоевцев не отвел взгляда, да Тимоня уставился на него, даже рта не закрыл.

– Мы здесь все – братья! А раз так, еще повторится подобное, тот, кто руку на брата своего подымет, будет иметь дело со мной. И если жив останется, то позавидует мертвому! Ясно?

Никто не шелохнулся, только тяжело дышали.

– А теперь за стол! – Порохов занял место во главе, сев в единственное деревянное кресло да еще с подлокотниками, начал не торопясь накладывать в тарелку куски рыбы, картошку, икру; брал аккуратно, клал немного.

Потом оторвался от своего занятия, словно только заметив, что товарищи его за стол не торопятся, будто ждут от него чего-то, качнул головой, вроде не понимая, сказал:

– Тимоня, приглашай братанов! Наливай! Угощай! Отведаем, что ты тут сготовил.

Пацан запрыгал вокруг стола, подталкивая особо неповоротливых, пододвигал им табуретки.

– Ошобого приглашения ждешь? – ткнул он легонько Одоевцева, совсем застывшего у дверей. – Шадиш вон рядом, к Эду по правую руку. Шлева – Рубика табуретка.

Когда, наконец, все уселись, Порохов поднялся со стаканом водки, окинул стол взглядом, проследил, чтобы все подняли стаканы.

– Поздравим, братья, нового нашего товарища, Георгия. Мужик он верный. Я ручаюсь за него. И имя ему дадим… – Порохов задумался.

– А у него уже ешть, – не удержался, высунулся Тимоня, улыбаясь во весь свой битый, лишенный передних зубов рот. – Жорик!

– Жорик? – неуверенно глянул на адъютанта Порохов. – Не совсем в кон, вроде?..

– Жорик! Жорик! – вразнобой подхватили за столом.

– Все так решили?

– Все! Чего тут думать? Жорик пойдет! – недружно поддержала компания.

– Ну, Жорик, так Жорик. Давай, братаны, за Жорика!

И Порохов выпил первым.

Следом остальные, так же, как Порохов, по полному стакану, но не для каждого задача оказалась посильной: Тимоня поперхнулся и с половины, начал кашлять, Аргентум задохнулся следом за ним, но этот поторопился и тоже закашлялся, Рубик, выручая его, хватил кулаком по спине так, что Серебряный прогнулся, но не обиделся, а ощерился, сверкнув фиксой в благодарственной ухмылке. Седой с Хабибой тоже зашевелились, хлебанули по стакану, потянулись закусывать балыком и картошкой.

Вторым стаканом Порохов пожелал всем здоровья, только сказал как-то загадочно, непонятно:

– Здоровья желаю тем, кто рядом со мной не только за этим столом, но и в решающий миг никогда не дрогнет.

И тут Тимоня успел всех опередить и крикнуть уже пьянеющим голосом вдогонку тосту:

– А кто предашт, башкой швоей ответит!

Опять выпили, стараясь по полной, но Одоевцев отставил свой стакан, лишь отхлебнув; Тимоне Порохов пить не дал, а Седой с Хабибой только отпили по половинке. Аргентум и на этот раз не сплоховал, и когда рядом с ним Рубик стакан опустевший громыхнул на стол, то же сделал и со своим.

После этого Порохов, уже вкусивший яств, откинулся на спинку царственного кресла и начал оглядывать компанию незаметно, из-под бровей, испытывающим невеселым взглядом. Затем он подозвал Тимоню, что-то тихо шепнул ему на ухо и подмигнул. Тимоня, будто по своей надобности, мышкой юркнул к двери, потерся там, закрыл ее на внутренний замок и сунул ключик в карман.

– Тимоня! – тут же окрикнул его Порохов, словно и не посылал никуда. – Наполни-ка братанам по третьей. Пусть каждый подумает, что пожелать товарищам от чистого сердца. А я попрошу Рубика, нашего второго именинника, сказать слово за себя.

Толстяк армянин вздрогнул, налился малиновой краской, поднялся на нетвердых ногах, обхватил обеими руками стакан так, что побелели пальцы, выставил глаза-маслины на Порохова. Тот сидел, не двигаясь, изучал перед собой пространство.

– Чего сказать? – начал толстяк, он уже не казался большим и могучим, живот обвис, и грудь не мускулами играла, а колыхалась от дыхания жиром; глаза не сверкали, а, выкатившись, слезились. – Сказать мне нечего. Виноват. Простите, братья. За вред, что причинил, отработаю. Азеры, сволочи, будто взбесились! Звери чертовы! Вон, Тимоню мордовали даже.

– А ты чего же? – вскочил в запале, пошатываясь, Серебряный. – Ты где был, амбал?

– Молчать, Аргентум! – рявкнул Порохов. – Опять? Я тебе слова не давал. Дождешься – скажешь… Если будет что.

И уставился на Серебряного сурово, тот съежился и опустился на табуретку.

– Простите, братья! Отработаю, – закончил Рубик и замер, ожидая приговора.

– Все слышали? – спросил Порохов.

За столом молчали.

– Я думаю – поверим, – сказал Порохов. – Пей, Рубик. Но учти, больше ошибаться не позволю.

За столом заговорили, закивали головами, сначала тихо, шепотом, потом громче, пересмеиваясь, зашумели. Тарелки быстро пустели. Тимоня выпрыгнул из-за стола, заспешил к печке, восполнил съеденное, подкладывая куски рыбы, хлеб; чугунок, расчистив место, целиком взгромоздил на стол, картошку из него таскал руками. Рубик освоился, отошел и лицом, и душой, нехотя рассказывал Хабибе и Седому о поездке в Баку; Аргентум, расставив локти перед собой, засыпал, захмелев совсем, изредка вздрагивал, подымал голову с мутными, не понимающими глазами. Одоевцев, трезвее всех, скучал, оглядывая помещение.

– Есть у нас еще одна тема, – заговорил снова Порохов свежим трезвым голосом, будто и не пил совсем, будто водка его лишь взбодрила. Он распахнул ворот рубахи и снял с шеи величественный золотой крест на цепочке, отодвинул локтем посуду, положил перед собой на стол.

– Помните?

Все уставились на крест. Тимоня так и повис на плечах Порохова из-за его спины.

– Крест и ожерелье мы решили сдать надежным людям. Деньги большие. В любую лавку не понесешь. Вспомнили?

– Аргентум же вшался за это дело! – крикнул из-за спины Порохова Тимоня. – Шкашал, что у него еврей ешть опытный. Не выгорело?

Все уставились на Серебряного. Тот, почувствовав неладное за столом, оторвал голову с расставленных локтей, увидел крест и долго не сводил с него глаз, сознание медленно возвращалось к нему.

– Что молчишь? – врезался в него буравчиками глаз Порохов.

– Тот крест, – открыл, наконец, рот Серебряный. – Тот. Я сдавал Арону.

– А где ожерелье? – не отводил глаз Порохов.

– Где?

– Я спрашиваю, где?

– Там… Где ты крест взял.

– Я взял?

– Ну… Не знаю… Кто его принес? – Серебряный трезвел на глазах, он уже выпрямился, потянул руки к кресту, но Порохов успел убрать его.

– Ожерелья нет, братаны! – тихо сказал он, раскачивая крестом. – Ожерелье, которое Рубик добыл с Хабибой и Седым, у ментов. А вот это нам осталось.

– Как? – вскочил Рубик на ноги.

Седой и Хабиба не сводили глаз с Порохова.

– С кем ты договаривался, Аргентум? – Порохов уставился на Серебряного. – Кому сдавал вещи?

– Я сдавал.

– Кому?

– Арону, я же сказал… Помощник еще у еврея старого был. Слизняк из ломбарда… Надежные люди. Мне рекомендовали. Салих Арона знает, как родного…

– Племянника Арона убили, – еще тише, почти прошептал Порохов, но слышали все. – Искали наш товар. Крест Арону племяш успел вернуть, а ожерелье менты при осмотре трупа нашли. Трупа этого самого племяша!

– Где? – вытянул голову вперед Аргентум.

– Интересно? – Порохов так и не сводил с Серебряного глаз. – А чего это ты так интересуешься?

– Ну не тяни, Эд! – не выдержав, запрыгал Тимоня. – Где? Где нашли?

– А ты чего лезешь? – оттолкнул его Порохов. – В тайнике! Вот где. Мужики действительно надежные были. Только подловил их кто-то.

Порохов опустил голову вниз, окружающие потеряли для него интерес.

– А как же крест? – не терпелось уже Хабибе.

– Крест мне Арон вернул. Не берется он с нами дальше дел водить.

– Жив Арон? – тихо спросил Серебряный.

– Что? – вскинул голову Порохов. – Что ты спросил?

– Одного племяша грохнули? – Серебряный тупо смотрел в пустой стакан, потом отставил его, потянулся за бутылкой.

– Вчера Арона тоже мертвым нашли, – перехватил руку Серебряного Порохов и заглянул ему в глаза. – Причина смерти пока неизвестна. А тебе не жаль своего друга, старого Арона?

– Нашел друга! – хмыкнул тот. – Только цацки сдать. А так он мне даром не нужен. Я его и знать не знал. Твое же поручение, Эд?.. Или не ты меня просил? Чего ты на меня пялишься?

– Рыжим убийца был, – приблизил через стол лицо к Серебряному Порохов.

– Мало рыжих, что ли? – Серебряный не смутился. – Вот Тимоня наш! Рыжей его не сыскать!

– Чего ты! – взвизгнул Тимоня.

– А чего? Ты все с тех цацек глаз не сводил! – Серебряный ожил, осклабился в ухмылке. – Видел я, как ты зыркал, когда обсуждали, кому товар нести сдавать.

– Ну и чего? – Тимоня покраснел, засопел носом.

– Ты же своих покупателей предлагал! – Серебряный ухватил Тимоню за грудки, подтащил к себе. – Говорил, у них деньги большие есть.

– Пушти! – вырывался Тимоня. – Эд, шкаши ему! Чего брешет?

– Отпусти, – Порохов ударил Серебряного по рукам. – При мне он был всегда. И в Баку мотался. Расскажи-ка лучше сам о себе…

– А что я? – не смутился Серебряный. – В запое был. Спроси своего адъютанта. Где он меня отыскал, когда сюда звать прибегал?.. И вообще!.. Что за разборки? Чего это ты среди своих рыщешь?

В дверь постучали.

– А кто дверь закрыл? – Серебряный вскочил из-за стола. – Братцы! Чего это такое?

От ударов и толчков дверь не выдержала и распахнулась. На пороге стояла Ксения. С темноты она щурилась на свет, даже глаза закрыла руками.

– Ты чего здесь забыла? – вспыхнул Порохов.

– Вот вы где, – вошла в комнату она.

– Чего тебе? – Порохов поднялся над столом.

– Водку пьете? – Ксения разглядывала компанию. – А я думала, вы здесь с бабами.

– Кто тебя звал? – Порохов обернулся к Тимоне. – Отведи ее домой.

– Нет. – Ксения была пьяна, но не настолько, чтобы не понимать происходящего. – Я тоже выпить хочу.

– Веди ее! – Порохов нахмурился на Тимоню. – Чтоб мигом!

Паренек бросился к Ксении, начал подталкивать ее к двери. Та упиралась, цеплялась за все, что попадалось ей под руки; загремели, падая, табуретки, лопаты в углу у двери. Тимоне не удавалось сладить с женщиной, он боялся причинить ей боль, осторожничал.

– Гони ее, Тимоня! – рявкнул, не сдерживаясь, Порохов. – Седой! Помоги ему! Доведите до дома и заприте на ключ.

– Меня на ключ? – закричала, отбиваясь из последних сил, Ксения. – Водку жрете? Дела обсуждаете? Бабу, значит, с икрой своей поганой к черным послали! Подолом прикрылись! Давалку дешевую нашли? А как водку, так нельзя?

Она вырвалась и упала на пол.

– Не уйду никуда!

– Оставь ее, Тимоня! – Порохов осел в кресло, опустил голову.

– Чего, Эд? – подскочил к нему Тимоня. – Мы ее мигом шейчаш. Шедым-то быстро…

– Не надо.

– Чего ты?

– Пошли все!

– Чего? – не понял Тимоня.

– Пошли вон отсюда! – рявкнул Порохов. – Все вон!

Ничего не понимая, компания, понурившись, поднялась из-за стола, затопала к двери на выход. Оборачиваясь, посматривали на командира.

– Семейные разборки, – хмыкнул Серебряный. Налил водки и выпил полный стакан, не закусывая.

– Жорик, задержись, – поднял голову Порохов и подозвал Тимоню.

Тот лихо развернулся от двери, шмыганул к Порохову. Порохов подождал, пока все выйдут, шепнул:

– Глаз не своди с Аргентума. Понял?

– Понял, – выпятил тот глаза на лоб.

– И сейчас за ним беги. Чтоб тихо!

 

Киска

[49]

и жиганы

– Ну и что ты приперлась? – хмуро спросил Порохов, когда они остались одни.

– Тебя искала.

– Чего меня искать? Водку ты искала, а не меня.

– Пусть водку. А ты спрятал все?

– Спиваешься ведь. Посмотри на нее, Жорик. Скажи ей. Меня она уже не понимает.

– И понимать не хочу, – Ксения поднялась с пола, села за стол. – Налей и мне.

Порохов налил ей треть стакана.

– Налей еще.

– Тебя жалко.

– Раньше надо было жалеть, когда к чуркам с икрой посылал.

– Я тебя к морю провожал. Отдохнуть.

– А я там собой торговала.

– Что?! – Порохов вскочил, кровью налилось лицо, дрожал весь, готовый броситься, задушить.

– А ты не догадался?

– Что ты мелешь!

– Ты что же, действительно такой наивный, поверил, что твои сопляки деньгами там откупились? – Ксения подняла стакан к губам, посмотрела на Одоевцева. – И этот пусть знает. При нем скажу.

Она залпом опрокинула в себя водку, утерлась рукой, сама налила себе еще.

– Я разменной монеткой была, – она поморщилась с опозданием и грустно улыбнулась. – Сладкой монеткой. Понравилась офицерику. Еще звал.

– Замолчи! – рявкнул Порохов и хлопнул рукой по столу так, что посуда загремела. – Не верю!

– Это что же? Не хочешь. Как же? Тебе, самому Пороху, и изменила!

– Прекрати!

– Заставили. А ты как думал, милый? Киска твоя так просто там прохлаждалась? Подолом свободу пацанам твоим зарабатывала. Подолом! Следующий раз меньше на меня надевай, чтоб быстрей снимать.

– Хватит, Ксения, – Порохов обломился весь, сник, упал головой в руки. – Ради Бога, хватит.

– Пусть и он слышит, – Ксения налила себе водки, выпила, потянулась за икрой ложкой, на хлеб намазала, надкусила; все делала медленно, словно размышляла над каждым движением. – Ты же его сюда неспроста пригласил? Тоже, как и меня… Куда-нибудь пошлешь? У него подола нет. Чем ты будешь торговать, Жорик?

Она пьяными уже глазами обласкала Одоевцева.

– Быстро он тебя укротил…

– Чего ты мелешь? – Порохов, сам не свой, так и не подымал головы. – Женщина! Что бы ты понимала?

– Нам чего понимать? Нами платят, – Ксения опять потянулась к бутылке. – Только денег на мне больше не заработаешь, Эдик. Ошибся. Не на ту поставил.

– Если бы знать!..

– Пустое. Все ты знал.

– Как ты можешь!

– Ты умный. Догадывался, раз не знал.

– Я виноват. – Порохов поднял голову. – Виноват. Такое!.. Но я и подумать не мог!.. Сколько мы туда ездили! Никаких осечек! Я разберусь!

– Поздно.

– Прости меня.

– Поздно.

– Прости меня, дурака. Я, как про море ты сказала, думал тебе угодить…

– Спасибо.

– Ты нигде не была…

– Съездила, – она выпила, пожевала бутерброд, который сама себе сготовила, – недорого ты отделался. Всего-то делов.

– Перестань!

– Чего перестань? Это мне надо в истерике биться! А я вот! Перед тобой сижу!

– Как ты можешь?

– За бабьей спиной-то удобнее? Сами только кулаками? А как дело – в кусты?

– Замолчи!

– Нет. Ты уж послушай. Наберись духа. – Ксения посмотрела на Одоевцева, вроде как и не пила. – Выпьешь со мной, Жорик?

Одоевцев пододвинул свой стакан. Она налила ему половину, плеснула и в свой.

– Забыл меня, Жорик?

Одоевцев поднял стакан, выпил, отвернулся.

– Забыл… – покачала она головой. – Быстро ты меня забыл.

И она налила ему еще.

– А я красивая. Смотри! – Ксения поднялась неторопливо, тихо расстегнула кофточку, сбросила ее на стул, повела голыми плечами.

Одоевцев и Порохов не отрывали от нее глаз. Ксения еще медленней завела руку себе за спину, расстегнула лифчик, он упал к ее ногам – и свежие гордые полушария забелели бесстыже.

– Снять юбку? – спросила она тихо Одоевцева.

Жорик молчал, онемев.

– Хватит, Ксения! – вскочил на ноги Порохов.

– Сядь, – даже не глянула на него она. – Хочешь, Жорик?

Одоевцев отвернулся.

– Я там еще лучше, – повела опять плечами Ксения и кивнула на Порохова. – Он знает. А сделал меня дешевкой!

Она зарыдала, упала на табуретку, закрылась руками. Порохов бросился ее успокаивать, налил в стакан воды, совал ко рту. Она никого не видела, не слышала, билась в истерике. Одоевцев поднялся, отошел от стола.

– Ты попей. Попей. Сейчас пройдет, – метался возле нее Порохов. Она успокоилась сама, затихла, отвела от себя руки Порохова, отыскала кофточку, как во сне надела, долго мучилась с пуговками, застегнулась под самый воротник, съежилась, как будто замерзла.

– Дай мне водки, Эдик, – попросила она.

Порохов бросился наливать в стакан. Она выпила. Молчание воцарилось в комнате. Одоевцев смотрел в окно. Порохов, устав сидеть на корточках возле нее, тихо поднялся, пересел назад в кресло.

– Вам я не нужна, – вдруг, тяжело вздохнув, сказала она.

Порохов даже вздрогнул, Одоевцев повернулся к ней.

– Вам деньги нужны! – Ксения вся встрепенулась, не иначе сама догадалась внезапно. – Деньги для вас все!.. А вы спросили бы меня… Что же вы?.. Меня бы спросили…

– Что ты, Ксения? Что с тобой? – Порохов опять бросился к ней, обхватил за плечи, прижал к себе.

– Я знаю, Эдик! – Ксения вцепилась в него руками. – Ты только меня не бросай! Я знаю, где деньги взять! И в Баку не надо! И в Одессу… И в Киев…

– Что ты, Ксения? – Порохов глянул на Одоевцева. – Дай воды! У нее опять истерика начинается.

– Не надо, – отстранилась Ксения. – Не надо воды. Налей лучше водки. Я здорова.

– Выпей, выпей! – протягивал ей стакан с водой Порохов.

– Да пошел ты к черту! – Ксения выбила у него стакан из рук, тот разбился, осколки брызнули по полу.

Все застыли, словно очухались разом, молча следили, как осколки стакана летят, катаются, затихают, заваливаются в углы, по щелям в полу.

– Не бросишь меня, Эдик? Я скажу, – ласково почти пропела Ксения.

– Ну что ты, дорогая? Ну что ты? Успокойся. Конечно, не брошу.

– Ты жениться обещал? Помнишь?

– Помню. Я ничего не забыл, – взяв ее руку в свою, гладил он ее тонкие пальцы.

– В банке деньги, Эдик, – тихо сказала она. – В банке, а вы не знали.

Порохов переглянулся с Одоевцевым – с ума сошла!

– Трезвая я. Вас трезвее, – слабо улыбнулась Ксения. – И не больна. Автобусом деньги возят из банка… Зарплату… На завод… Я на заводе работала. Раньше… бухгалтером… А в автобусе, кроме кассирши, никого…

 

Из дневника Ковшова Д. П.

Вот и осень заканчивается. Повсюду. Только не в нашем районе. У нас, судя по происходящему, лето еще не скоро завершится.

Район особенный. Можно сказать, специфический. С чьей-то легкой руки – так принято говорить, а у нас – с чьего-то тяжелого языка район, опоясывающий город, называют «всесоюзным огородом» – столько овощей и бахчевых здесь выращивают, убирают и отправляют по всей стране ежегодно. И город от района такое же имечко перехватил, у них, у городских, это лихо делается, пока бедный крестьянин охнет да расчухается, городской уже на его кобыле до Саратова доскакал… Но это я так, обида жлоба давит.

Одними помидорами нашими кормится, почитай, вся Россия, а уж арбузы знают в столице, и все лето до поздней осени на ярмарках, устраиваемых властями, москвичи простаивают в самых длиннющих очередях к горам «полосатых» в надежде, что повезет с покупкой, достанется. А москвичи – кто не знает! – разбираются в арбузах и помидорах. Научились.

Анекдоты ходят. Стоит узбек с арбузами. У него покупатели спрашивают: Астрахань? Кивает: Астрахан. А почему без мягкого знака? Самый ранний, не успели дописать, отвечает.

Урожай убирают, можно сказать, круглый год. И белые мухи сдохли, и первая пороша снежком пробежалась по полям, пугая ворон, и студенты – самая дармовая и безотказная сила укатила в заморские края, и школьники наконец-то, отмыв руки от корнеплодов и томатов, сели за парты, а председатели колхозов и директора совхозов все несут акты о сдаче овощей в покосившееся от удивления двухэтажное здание районного управления сельского хозяйства. Откуда берутся такие акты? Никто не поймет. Как и мой помощник, умудренный опытом и битый жизнью Семен Викторович. Он сидит передо мной, докладывает результаты проведенной проверки не спеша с выводами. Тычет заскорузлым пальцем – у него с войны рука повреждена – в бумаги и, вновь надевая на интеллигентный нос очки, поднимает на меня голубые глаза младенца.

– Ну скажите мне, уважаемый Данила Павлович, в колхозе имени Кирова по снегу будут собирать помидоры?

Я молчу – откуда мне знать?

– А вот такие же бумаги из колхоза «Заветы Ильича», «Дзержинец», «Путь Ленина», «Красный коммунар», «Вперед к коммунизму». Здесь тоже такая же ситуация.

Недоумение. Что еще может выразить мое лицо?

– Но вы же видите эти акты? Бедный питерский студент съедает тонны помидоров! Плачет книга Гиннесса!

– Позвольте посмотреть.

– Пожалуйста. Вам очки дать?

– Спасибо. Не дожил еще.

– Не благодарите. Все там будем. Но чтобы эту липу видеть, никаких очков не надо! У меня, можно сказать, старого человека, уши горят.

– В народе говорят, – вянут, – поправил я его. – Но у вас-то за что, Семен Викторович?

– Стыдно за район.

– Ну… что поделать!.. Может, собирали все-таки, а теперь задними числами оформляют?.. То, что раньше… школьники, студенты….

– Какой там! Совсем совесть потеряли! Я слышал… команда дана сверху. Считать, сколько все гаврики съели…

– Кого съели?

– Овощей и бахчевых.

– А что за гаврики?

– Студенты и школьники. Ну что тут непонятного? Которые работали всю уборку.

– Как до такого додуматься можно?

– А я что говорю! – еще тише шепчет помощник, но от этого глаза его только становятся круглее. – Не нашими головами!..

– Кто придумал?

– Разве в управлении сельского хозяйства узнать? Но мне сказали.

– Кто же?

– Механика проста, Данила Павлович, – не слушает меня помощник, – берут одного среднего студента, по ведомости подсчитывают дни, потом складывают завтрак, обед и ужин и умножают! В воскресенье – вдвойне!

– А в выходные почему?

– Молодежь больше ест. Танцы, знаете ли, футбол, безделье, больше свободного времени. Больше в них лезет. Это подумать только! Потом килограммы перемножаются на дни и включают в план, в обязательства. Социалистические, между прочим!

У меня и у Семена Викторовича вытягиваются физиономии.

– Чему вы удивляетесь, Данила Павлович? Я тоже рот разинул. А Воробейчиков наш, Пал Никитич, меня отбрил. Съели помидоры, огурцы, дыни и арбузы молодые люди, но сначала же они их вырастили!

– Ну, допустим, не они.

– Вот.

– А чтобы есть, надо купить у того же колхоза.

– Да кто же будет продавать? Студентам, школьникам… У Пал Никитича своя теория на все: за пацанвой не уследишь, они с корня цап и в рот. Поди сосчитай. Поэтому усредняют.

– А они, значит, перемножают?

– Представьте себе, – кивает помощник. – На школьника – дифференцированный подход. Ему меньше норму ставят.

– А вы все же спросили товарища Воробейчикова насчет своевременной продажи студентам?..

– Будьте спокойны, спросил.

– И что же?

– Не все вовремя оформлялось.

– Как?

– Не до этого было. Миллион дать – это знаете? Ночей не спали люди. И потом… Кто за ними уследит, сколько с куста каждый слопает?

– А как же считали?

– Теперь у них и повар там консультирует, и диетолог… и этот? Агроном главный. Совет целый создали. Науку применили.

– Да…

– Так, науку, науку…

– А то, что в план государству идет не то, что вырастили и съели, а то, что продали и сдали, они это принимают во внимание?

– Да…

– Они не забывают про это? Это спросили у них?

– А чего их спрашивать, Данила Павлович? – покачал головой помощник. – Вы полагаете, Воробейчиков глупее нас с вами? Они команду дали оформлять через торговлю. Вот директору заготконторы расхлебывать и придется. У него голова болит. Он уже на меня таращился, когда я у него объяснения брал, писать ничего не хотел. В райком звонить начал.

– А вы?

– А я что? Трубку ему подал – звони. С Лукпановым тот консультировался.

– Ну и что?

– Я потом тоже трубку у него взял. Поговорили, объяснил про нашу проверку.

– Что-нибудь спрашивал?

– Очень заинтересовался. Говорит, они ничего не слышали про проверку. Спрашивает, незапланированная?

– Буду я с ними советоваться. Внезапная проверка. Сигнал поступил.

– Я так и объяснил.

– Ну?

– А Лукпанов спрашивает: от кого сигнал?

– Это им знать не положено. Пусть Поспеловым командует. Прокуратура пока райкому партии не подчиняется.

– Так-то оно так…

– А что же все-таки Воробейчиков?

– Как что? Команду он получил? Получил. Вот поэтому до сих пор председатели колхозов и директора совхозов бумаги эти пишут. Правда, они тоже не дураки. Вниз все спустили. Теперь охота настоящая за каждым агрономом ведется, их отлавливают управленцы, чтобы те бумаги сочиняли.

– Но это же!..

– Я предупредил Воробейчикова.

– А он? Мужик вроде серьезный. Ответственный.

– Голова.

– Так что же?

– Доберем, говорит, а там пусть сами решают.

– Чего доберем?

– До миллиона.

– Опять этот миллион?

– Год-то юбилейный, Данила Павлович! – помощник сунул мне районную газету. – Гляньте. Знаю, что читаете, но посмотрите. В каждом номере пожар этот: сводки, сводки, сводки!.. Сводки по сбору овощей и арбузов. Бьет всем по глазам этот миллион! Когда область поставит рекорд? Нет больше в жизни области других болячек! Что же вы хотите, Данила Павлович, от бедного Воробейчикова? Пал Никитич знает: миллион – это золотая звезда на грудь Боронину. Младенца спроси у нас, если говорить умеет, ответит: первому секретарю обкома партии звезду зарабатываем. А миллион овощей дадим – цель достигнута!..

Помощник отвернулся к окну, вздохнул с грустью.

– Мы в войну таких звезд не хватали. За медаль медную голову клали. Да никто о ней и не думал, когда на смерть шел… А Воробейчиков?.. Он и зимой собирать будет, если прикажет райком… И арбузы, и помидоры…

Мы помолчали.

– А вы не мучайтесь, Данила Павлович, я звонил Петренко, коллеге моему в соседний район. Не у нас одних такая картина. По всей области.

– И что же, ручки сложить? Я к Игорушкину поеду!

– А вы думаете, ему неизвестно?

– Не знаю. Известно – неизвестно. Поеду.

– Не спешили бы, Данила Павлович.

– Это почему же?

– А с рыбой-то той, забыли?

– Какой рыбой?

– Ну, с бывшим редактором газеты? Вы еще инструктора тогда поймали?

– Козлин?

– Козлин, Козлин, – закивал головой помощник.

– Ну и чего? Турнул его Хайса и уголовное дело в управлении обещали возбудить. Максинову поручили разобраться.

– Слышал я. Только Козлин тот уже в председателях колхозов бегает, виделся с ним у Воробейчикова. Вихрастов Иван Дмитриевич на пенсию ушел в колхозе своем, где тридцать лет отпахал, а через неделю и умер. Вот инструктора этого туда… там и выбрали. Должность-то выборная. Проголосовали.

– Я в райком пойду. Встречусь с Хайсой Имангалиевичем. Как так можно?

– А зачем?

– Вы такое рассказываете!

– На днях сам узнал. А представитель райкома скоро сам у нас будет. Чего к ним ехать?

– Как?

– По нашу душу Лукпанов явится. Как представитель райкома будет присутствовать на нашем партийном собрании. Я у Пал Никитича сидел, в бумажках копался, а он мне позвонил. Предложил провести отчетное собрание.

– Да год еще не кончился!

– А при чем здесь это? Мне, как секретарю партийной организации! Санакаев-то заболел, а я у него в помощниках, – поручение Лукпанов дал: собрание досрочно провести. Район у нас передовой. Мы и по молоку, и по яйцам в передовиках. Теперь вот скоро – по овощам с арбузами. И собрание, значит, досрочно! С повесткой дня: о недостатках и причинах роста преступности…

– Так я же направлял Сугарлиеву докладную записку. По итогам десяти месяцев еще. Ставил там вопросы о создании дружин народных, усилении их боеспособности. Не ходят колхозники на дежурства, сами воруют продукцию с полей. Потом ею же чуть не в ящиках колхозных на рынках торгуют. Сам Хайса Поспелова заставлял облавы устраивать на базарах. Сам на эти облавы ездил. Его завидев, и разбегались колхознички, ящики бросали, под прилавками прятались… От этого и рост пошел общей преступности в районе! За счет краж! Помните, Семен Викторович, я в показательном процессе участвовал, когда милицию пришлось вызывать? Так тогда судью чуть не избили! Колхозники едва не отмордовали за то, что мотоцикл мы конфисковали, как средство хищения!

– Ну как же. Гудел район.

– С народом надо работать райкому!

– Нет, Данила Павлович. Райкому этого не сдюжить. Им не до народа. Им звезду добыть…

Мы еще долго в тот раз сидели с Семеном Викторовичем.

Я принял решение ехать к Игорушкину.

 

Толковище

[50]

Луна заплуталась в лохмотьях черных туч на низком, готовом обрушиться небосводе. Свирепый ветер, остервенев в пух и прах, гонял ворохи сухих листьев и мелкого мусора на пустынных дачных улочках. Вот тогда, поспешая к назначенному часу, Тимоня и торкнулся в калитку. Удивился – двор оказался открытым. Кто же его опередил?

Хотя Порохов назначил встречу на позднее время, Тимоня прибежал загодя, все оглядеть, проверить, подготовить, а тут его обскакали.

Он вбежал на крыльцо, сунулся в дверь домика. В сумерках разглядел на фоне окошек темный силуэт человека, неподвижно сидящего за столом.

– Кто тут? – замер на пороге Тимоня.

– Испугался?

– Ты, Эд?

– В штаны наклал?

– Что это ты в темноте?.. Один?..

– С электростанцией опять нелады. А может, с проводкой что. Утром надо будет глянуть.

– Так давай на дворе костерок запалю, – Тимоня обрадовался, мечтательно закатил глаза. – У костра, Эд! Туда-сюда… Я побеспокоился, чтобы не припухли пацаны. На свежем воздухе! На свободе! Во! Гляди!

Он вытащил из-за пазухи бутылку водки.

– Холодновато на улице. Согреемся?

– По какому поводу праздник?

– А вот. Смотри! – и Тимоня оскалился, защелкал новыми вставными зубами, застучал ими. – Все на месте! Полный рот!

– Вставил?

– Заново родился!

– Молодец. А водку все же спрячь. И на двор не следует лезть.

– Что так?

– Разговор серьезный. Здесь перекантуемся. Тащи лампу керосиновую. Там, за печкой.

– Что случилось, Эд?

Тимоня, не дождавшись ответа, зажег фитиль, поставил на стол поближе к Порохову, но тот отодвинул ее от себя, отставил лицо в темноте.

– Опаздывают наши?

– Нет. Есть еще время.

На крыльце, как будто ждали, затопали, ввалились гурьбой длинноволосый Седой, юркий Хабиба, флегматичный толстяк Рубик.

– Маракуете в темноте? – закричали с порога. – Во всем поселке темень. Как поживаешь, Порох?

Порохов повел вокруг себя рукой, приглашая садиться.

– Располагайся, братва. Нам тьма не помеха. Нам потолковать по душам.

Расселись, пошумели, успокаиваясь; Седой поморщился на пустой стол, подмигнул Тимоне, тот скорчил рожу, отмахнулся ладошкой, кивая на Порохова. Хабиба, проследив за ними, тоже загрустил, Рубик невозмутимо лузгал семечки, от него слегка попахивало. Не сивухой, вкусным. Смахивало на коньяк. Порохов ждал, молчаливо следил за тем, как колышется легкое пламя за стеклом лампы, протянул руку, подкрутил, чтобы не коптило.

– Подметили, в каком составе собрались? – так и не отрывая глаз от огня, спросил, наконец, он.

– Боевой состав, – начал ретиво Тимоня и осекся, – только Жорика нет…

– А его и не должно быть, – будто подсказал Порохов, – соображаете?

– Тогда уж, – запинаясь, погадал Седой, – Аргентума бы надо?.. Что-то я его не вижу… И – комплект.

– Серебряного не хватает, – кивнул, соглашаясь, Порохов. – Верно, пацаны. Я собрал тех, кто со мной за цацками ходил. Почти всех. Окромя одного. А Жорика зачем в наши прошлые тайны посвящать? Ему забот нынешних хватает.

– Все-таки банк будем брать? – засветился лицом Седой. – Осилим?

– Мы в банк не полезем, – Порохов, хмыкнув, поморщился. – Как у тебя все легко, Седой! За это верный вышак дадут. Или охрана пристрелит. Хрен редьки не слаще.

Тимоня не сводил с командира влюбленных глаз.

– Сколько раз я вас на дело водил? – Порохов обвел всех настороженным взглядом. – И без осечек. Верно? Без потерь.

– Верно, чего там. Правильно говоришь, Порох, – закивали за столом.

– Так что в банк нам лезть ни к чему. Мы свои гроши тихо возьмем. Как прежде. Без крови. Вы знаете мои правила, я смерти не люблю. Вас я собрал по другому поводу. Догадались уже, наверное? Или плутаете в потемках?

– Говори, Порох! – привстал, напрягся Седой. – Не мотай нервы.

– Неужели никто из вас так и ни о чем не задумался?

Но этот вопрос вожака озабоченности на лицах его товарищей не вызвал.

– Весь бимб, все рыжье, что взяли мы на прихват, цацки разные, которые с баб галстуков надергали и вспороли медведя, Арону старому пропулить не удалось. Говорил я вам об этом прошлый раз.

– Это что же? Гнилую восьмерку подставил Аргентум? Поэтому и сам не заявился? – подпрыгнул, сжав кулаки, шустрый Хабиба.

За ним вскочил с места и Седой.

– Тихо! – рявкнул Порохов и ударил кулаком по столу так, что лампа едва не свалилась; бросился Тимоня, уберег, схватив обеими руками, поднял над столом.

– Не о том речь. – Порохов понизил голос, дождался, пока Седой и Хабиба утихомирятся. – Аргентума я не позвал. А в Ароне не сомневаюсь. Пока жив он был, встречался я с ним.

– А теперь что? Кто его убил, Эд? А племянника? – Тимоня так и застыл с лампой в руках, выкатив глаза на командира.

– Не встревай, Тимоня! Сиди тихо, рыжий! – зашикали на адъютанта со всех сторон.

– Знаете, каких лавов наше рыжье стоит! – Порохов обвел братву впечатлительным взглядом.

– Не тяни, Порох! Что за дела?

– Тысячи косых, и тех не хватит! Вот каких галстуков мы накрыли!

– С них не убудет! Это же хорошо, Эд! – повеселились за столом.

– Хорошо-то хорошо. Да нам никакого навара. Не нашлось купцов взять наше рыжье. Арон и так и сяк бился, а жлобы не пошевелились. Может, и есть на дне, да опасаются. Засветиться не желают.

– Мурмулеток нет! – зашелся в ядовитом смехе Седой, толкнув в бок локтем Хабибу. – Век не поверю!

Хабиба и Рубик тоже вылупили глаза на вожака, толстяк даже семечки грызть перестал.

– Давай в Армению сгоняю, дорогой! – вытянул Рубик руку к Порохову. – Своей мамой клянусь! Дня мне достаточно, привезу акча сколько скажешь. Все наше рыжье возьмут. В Ереване любят его больше жизни…

– Сиди, дундук! – оборвал его Порохов, наградив злым взглядом. – Ездил ты уже один раз! В Баку. Накрыл нас с икрой. Я в том деле еще точку не поставил.

И Рубик обмяк, прижался к столу, про семечки забыл.

– Вот! – Порохов распахнул ворот рубахи, вытащил с груди золотой знакомый всем крест на цепочке. – Я вам уже его показывал. Думаете, я его красоваться таскаю?

Все подавленно молчали, но на крест поглядывали с завистью.

– Деть некуда, – Порохов запахнул рубаху. – И все рыжье наше мертвым грузом лежит. Не сбыть нам его в этом паршивом городе, а может, и в стране этой.

– За бугор бы! – выпалил в запале Тимоня. – Там капиталисты чертовы с руками и ногами оторвут.

Порохов с удивлением уставился на мальчишку, не веря своим ушам, покачал головой, посерьезнел, задумался; глядя на него, примолкли остальные, ожидая, лишь повизгивал еще Седой.

– Вот, – Порохов ткнул в Тимоню пальцем. – Устами младенца глаголет истина. А? Вот о чем я хотел вам сказать. А этот шкет меня опередил. Только там, братва, за бугром! – твердо сказал Порохов, подмигнув Хабибе. – Там мы весь товар сбросим! Риск есть. Но здесь нас быстрее схватят! И уж жалости не жди! К стенке поставить могут.

– За что к стенке? – рванулся из-за стола Седой к Порохову. – Мы никого не тронули, когда штопарили. Сами отдавали. Аргентум с Рубоном зимой мента замочили. Морду набили да пушку слямзили. Но они вдвоем были. Вот пусть и чалятся за свое! А мы при чем?

– Я рукой мента не касался! – задрал голову Рубик. – Это все сумасшедший! Это Аргентум, гад! И пушку он забрал. До сих пор у него.

– Вот за мента, да пушку и влепят вышак! – жестко выпалил Порохов. – А за вас, козлов, нам достанется!

– При чем здесь мы? – подал голос и Тимоня. – Каждый за себя!

– Нет, братва! – перекрикнул всех Порохов. – Отвечать придется всем. В разной мере, конечно. Митрополит решит.

– Кто? – не понял и присел от испуга Тимоня.

– Судья, – сплюнул ему под ноги Седой. – Только я за бурдняка этого, – он повернулся к Рубику и смерил его презрительным взглядом, – тащить весь воз не собираюсь. А за Аргентума, поганца, тем более.

– Вот, – покачал головой Порохов, – поэтому за границу канать не на бздюм, а всем вместе надо. Прихватить заложника понтового и сваливать. И еще, чтобы все знали. Натырили мы, братва, я уже вам прикинул на счетах, лимона на два, как минимум. А за такие деньги вышак катит автоматом, если возьмут нас. Так что выбирайте.

– Ты в угол загнал, – заскрипел зубами Седой. – Тут и выбирать нечего. Только за бугор. Однако объясни-ка мне, командир, вроде ты молчал все, а тут вдруг про ментов да тюрягу заговорил. Вроде не пугал раньше. На хвосте кто у нас? Засветились мы? Все вокруг да около?

– Давно ждал я от вас этого вопроса, – Порохов помолчал, обдумывая. – А вот сейчас спросил ты меня, и не знаю, что отвечать. Но отвечу!.. Товаром нашим поручили мы заниматься серьезным людям.

– Аргентум же их нам отыскал! – нахмурился, сжался весь Седой. – Божился за них, как за себя!

– Младшего Каина повесили, измордовав, – сухо напомнил Порохов, – и деда, Арона старого, на тот свет спровадили. А охотились мокрушники за нашим рыжьем.

– Кто же тот гад? – подскочил, сжав кулаки, Хабиба. – Задушил бы, падлу!

– Я бы тоже дорого дал, чтобы узнать, – осадил его взглядом Порохов, – одно могу сказать точно: убийца шел за нашим товаром. За нашим. И еще скажу. Приметы мне выдал покойник. Я уже вам говорил. Рыжим был тот мерзавец. И фиксу имел. Желтую. Спереди на челюсти.

Порохов обвел всех подозрительным взглядом и ткнул пальцем в Тимоню.

– Как у него.

Тимоня сжался, схватился за рот обеими руками.

– Ты что? – закричал он, бледнея. – Ты что говоришь, Эд? Я ж только вставил. Сам знаешь.

– У тебя и раньше была, – отмахнулся от него рукой Порохов, как от мухи. – Не куксись. На другого нашего дружка та падла похожа…

– Аргентум! – завизжал Хабиба.

– Аргентум! – ахнул Седой.

– Вот и я думаю, – подвел черту Порохов. – Поэтому его и нет среди нас.

– Урыть гада! – застучал по столу кулаками Хабиба. – Казнить при всех!

Со всех сторон посыпались ругательства, проклятия, угрозы.

– Что ты молчишь, Эд? – Тимоня притиснулся к Порохову, затряс его за плечо. – Решать надо.

– Я ваше мнение теперь знаю, – легонько оттолкнул от себя Тимоню Порохов. – За этим и собирал. Теперь я сам с Аргентумом буду говорить. Хочу в глаза ему заглянуть… Услышать, что скажет эта гнида. А потом вам его приведу. На общий суд. Ну а теперь по домам, братва!

– А про бугор, Эд? – не отставал от него Тимоня. – Всерьез?

– Конечно, шкет, – заворошил ему рыжую голову Порохов. – Такими делами не шутят.

– А меня возьмешь?

– Ну куда ж мне без тебя! Вот банк уделаем. Загребем деньжищ. А там и к буржуям. Только захватим с собой кое-кого.

– Кого, Эд?

– Много будешь знать – плохо будешь спать, – улыбнулся Порохов.

– Ну ладно, Эд, скажи.

– Серьезные они люди, шкет. Не нам чета. Могут не захотеть туда с нами.

– А как же тогда?

– Тогда? Ну тогда мы их очень попросим.

 

Нападение

Как задумали, так все и получилось, но только, как в сказке, – на третий раз. Первый раз в банке денег не оказалось, и кассирша возвращалась на завод пустой. Второй – хуже, и деньги везли в автобусе, но шофер попался умелый, вывернул из-под «москвича», который Седой раскорячил посредине дороги, и умчался, даже не остановившись то ли с перепугу, то ли сдуру. А в третий раз как по маслу. И Ксения из банка выпорхнула вслед за кассиршей, головой качнула, мол, все в порядке, и мотоциклы не подвели: удалось и догнать «Кубань» с деньгами, и обогнать еще до моста, да так, что время подготовить дымовые шашки осталось.

Лишь только шофер, в поисках помехи матерясь и кляня весь белый свет, вывалился из дверей «Кубани», туда впрыгнул из дыма и грохота легкий Жорик в черной маске, выстрелом из обреза вышиб дыру в потолке и, оглядев четырех обезумевших от страха женщин, сказал:

– Не кричите.

Можно было вообще ничего не говорить или, например, сказать для хохмы «пожалуйста», потому что тем было не до него: три вниз лицом уткнулись в пол, а четвертая тряслась и задыхалась, провалившись на драном сиденье. У ее ног и лежали два мешка. Жорик сразу угадал, что банковские: видна маркировка, цвет защитный и вид фирменный. Да и тяжелые, черти! Особенно тот, что поменьше, металлические монеты гремели. Почувствовал вмиг, как только схватил. Сам в дверь и был таков. Словно призрак исчез, как и явился.

За автобусом дожидался Тимоня на мотоцикле. Маску в карман и смылись.

Все мирно, как по нотам.

Так через несколько часов и поведал Жорик Порохову, лежащему на кровати с гипсовым «воротником» на шее.

– Нет, Эд! – взахлеб перебивал Тимоня, дергаясь и не унимаясь тут же рядом. – Дыма, грохота сколько! Тьма, облако дыма над нами! Все в дыму! Как ты там видел в автобусе-то, Жорик? Я чуть не сдох от страха за тебя, дожидаясь на «ковре»! Думаю, мол, ни черта там не найти! А он выскакивает. Нате вам! Фантомас с мешком! И мы – ходу!

– А бабу, значит, не трогал? – допытывался Порохов, не двигаясь.

– Чего ее трогать-то? – Жорик небрежно бросил к кровати мешки с деньгами. – Нужды не было. Зачем?

– А деньги проверил?

– Да что ты, Порох? В самом деле! – обиделся Одоевцев. – Я открывать не стал. Один мешок с бумажными, второй с монетой. Тяжелый и брякает.

– Не обижайся. Как в сказке все, даже не верится!

– Вон мешки. Считай.

– Одежду у Бовари спрятали?

– Там переоделись, – кивнул Одоевцев.

– А мотоциклы?

– На дне затона.

– Обрезы?

– Пригодятся еще.

– Нет. Я два раза стволы с собой одни и те же не таскаю на дело.

– А ты и не таскал.

– Не понял?

– Чего ты не понял? Я ствол не отдам. С Аргентумом еще разбираться. Сам говорил, что у него пушка милицейская. Что же, прикажешь его голыми руками брать?

– С Аргентумом я сам разберусь.

– Разобрался уже один раз. Второго случая он тебе не представит. Из пушки шлепнет. – Одоевцев махнул рукой. – Да чего говорить-то! Тебе же лежать да лежать. «Воротничок» не скоро теперь снимут.

– Ну-ка, помоги мне подняться! – Порохов сверкнул глазами.

К нему бросились, подхватили с боков, помогли сесть на кровати.

То, что случилось с Пороховым, никто и сам он предвидеть не мог. Готовясь к нападению на банк, прорабатывая и обсуждая все мелочи и детали, распределяя роли, Порохов не забывал о Серебряном. Подозрения, что тот убил племянника и покончил с Ароном Мизонбахом, да еще готовил подлянку – пытался заграбастать их общие ценности, не покидали его. Тимоня, ведя наблюдение, докладывал ежедневную информацию. Ничего особенного не происходило. Серебряный ни с кем не встречался, из дома не вылезал, по-прежнему много и тяжело пил. И тогда Порохов решил встретиться с ним сам и еще раз объясниться. Перед предстоящей операцией опасно оставлять невыясненной такую нешуточную ситуацию. Ночью, не предупреждая никого, он приехал к Серебряному и предложил поговорить на даче, намекая на банк. Тот засомневался – почему один на один, а не при всех? Но сдался, сел на заднее сиденье. Что произошло в пути, Порохов мог теперь только догадываться. Он гнал, торопясь, до утра оставалось немного. За спиной пьяно мычал Серебряный. Вдруг тот дернулся ни с того ни с сего вцепился в водителя, и мотоцикл повело на дерево. Единственное, что еще помнил Порохов, Серебряный вылетел с сиденья раньше, потом был удар и – больница. У него – вывих шеи и этот чертов «воротник». Тимоня прибегал в больницу, передавал, что Серебряный тоже угодил на койку поблизости. К Порохову зачастил участковый, а Серебряный сгинул. Тимоня не нашел его ни в больнице, ни дома.

– Обрез тебе не понадобится больше, Жорик, – убеждал Порохов Одоевцева. – Аргентум мой. А денег хватит надолго. Да и ни к чему нам пушки. Без них легче на душе. Не люблю я смерть.

– А как же Аргентум?

– То – другое дело.

– А откуда у него пистолет взялся?

– Ты не из милиции, брат? – улыбнулся Порохов. – Любопытным стал. Не узнать после сегодняшнего.

– Он у нас орел! – суетился Тимоня.

– Орел – не орел, а обрез не отдам, – хмуро сказал Одоевцев. – А вот выпить хотелось бы. Голова что-то раскалывается. Переволновался я.

– Тимоня, неси! – мигнул Порохов адъютанту. – А Ксения где? Кассир нужен. Сейчас посчитаем.

– Они с Бовари шмотки наши жечь пошли.

– Зачем жечь?

– Надежней.

– А твой обрез где? – уставился Порохов на Тимоню, когда выпили водки.

– И я схороню, Эд. Могила. Не беспокойся.

– Ну вот что, братва. Я смотрю, вы быстро хамить начинаете. Почуяли, что я ни рукой ни ногой. Это ведь все пройдет. У меня правая тяжелая.

– Ну что ты, Эд, – заскулил Тимоня.

– Чтобы обрез похерил! Понял?

– Да ладно.

– Не ладно! Сегодня же выбросишь в выгребную яму! А ты проследи! – Порохов глянул на Одоевцева.

– Считай, уже в дерьме ствол, – тихо доложил тот.

– Ну давай, открывай мешки-то, – улыбнулся ему Порохов.

Тимоня, опережая товарища, с ножом наперевес бросился потрошить мешок, с которого не спускал восторженных глаз. Первый был побольше, но не гремел.

– Тише ты, деньги не повреди! – остерег его Порохов.

– Разве я позволю, – Тимоня обнял мешок, как девок никогда не тискал. – Мотоцикл себе куплю, как у тебя, Жорик, «Панонию».

– Шевелись, – поторопил его Одоевцев, помогая.

Наконец, содержимое мешка открылось их горящим глазам. Свершилось, ради чего не спали ночей, чем грезили, о чем мечтали, ради чего рисковали!

Одоевцев глянул и даже отстранился. Деньги были разные, в банковской упаковке. Бумажные, мелкой купюрой, все трешки в пачках, пятерки, червонцы. Желтые, красные, пестрые, они мельтешили в глазах, сливались; казалось, от этой кучи денег исходил неприятный телесный запах, как от застоявшихся мужских сапог или солдатских портянок. Его стошнило, он прикрыл рот рукой и шагнул к окну. На него не обратили внимания. Тимоня вгрызся в кучу обеими руками, приподнял груду пачек, она посыпалась у него вниз, между пальцев, рассыпалась на пол.

– Вот они, денежки! – орал, бесновался Тимоня.

Порохову хватило и одного взгляда. Он кисло поморщился и отвел глаза.

– Жорик, лоханули тебя, – тихо сказал Порохов.

Никто его не слушал.

– Жорик! – позвал он.

– Ну чего?

– Лопухнулись вы.

– Что еще?

– Денег-то там тыщ двадцать. Не более. А где ж обещанные?

– Ксения же говорила, тысяч восемьдесят-сто завод получает за раз?

– Вот у нее и спрашивай.

– Пересчитаем, Эд? – крикнул Тимоня. – Тут их вон сколько! Тысячи! Почему двадцать?

– Ну считай, считай, – для Порохова, похоже, все было ясно.

 

«Сирена»

Вот и случилось то, чего опасался генерал, но с содроганием ждал изо дня в день. В области снова громыхнуло, да так, как никогда не бывало.

Среди белого дня неизвестные в черных масках совершили вооруженное нападение на заводской автобус, перевозивший зарплату из банка.

Ближе к обеду позвонили из уличной будки. Не представились. Дежурный по управлению капитан Каргин подскочил от первых слов, перекладывал трубку, как будто она была горячей, из одной руки в другую, тревожно поглядывал на помощника и пытался сам говорить. В телефоне трещало, звенело и что-то дребезжало, пропадая и периодически появляясь вновь. Слышно было, как трубка несколько раз падала из рук. Женщина кричала вне себя, ругалась и плакала.

– Вы потерпевшая? – пробовал сам кричать в трубку Каргин. – Свидетель? Кто вы?

В трубке послышались другие голоса, мужчина кому-то советовал, повизгивала собака, снова женщина кричала о дыме, гранатах, бандитах в масках, ясно охнула и запричитала горестно, как по покойнику у гроба, потом Каргин различил: «там ничего не слышат», «будь проклята эта милиция!» и «вечно не дозвониться», – после чего пронзительно запиликал отбой.

Каргин подождал минуты две, больше не звонили, набрал по внутреннему приемную, секретарь велела ждать: Максинов занят, говорит с облисполкомом.

– Происшествие! – взвился Каргин. – Что-то серьезное. Вроде разбоя!

– Вот и разберитесь, а потом соединю, – отбрила она его и отключила телефон.

– А-а… мать вашу! – Каргин кивнул помощнику. – Андрюша, посылай опергруппу на выезд: Гилязская улица!

И кинулся сам по коридору на второй этаж.

Как ни сверкала глазами брюнетка в приемной, Каргин влетел в кабинет генерала и гаркнул с порога:

– Разрешите доложить, товарищ начальник управления! Происшествие в городе!

– Что? – оторвался тот от телефонной трубки.

– Разбойное нападение на автобус. Везли зарплату на завод. Неизвестные вооружены. Забросали автобус гранатами или дымовыми шашками. Есть жертвы.

– Ты что мелешь, капитан?

– Не понял, товарищ генерал.

– Какие гранаты? Откуда?

– Она кричала.

– Чтоб больше не слышал. Кто звонил?

– Похоже, пострадавшая. Из будки.

– Что еще?

– Я выслал опергруппу.

– Поднять по тревоге весь оперативный состав! Заслон на дорогах! Объявить перехват!

Через минуту милиция области была поднята по тревоге «Сирена». Руководителей подразделений срочно собрали в кабинете Максинова. Генерал, багровый и грозный, все двадцать минут простоял на ногах, размахивая руками, не сдерживаясь, орал:

– Дождались!.. Ни наши следователи, ни сыщики!.. Как я в глаза народу смотреть буду…

Курасов, поеживаясь, тронул за локоть Сараскина, они сидели рядом.

– Я прослушал, или он не говорил? Какое оружие у бандитов? Тот пистолет новогодний? И здесь нарисовался?

– Неизвестно.

– А насчет гранат?

Ответа он не услышал. Максинов вперил в него гневный взгляд.

– Майор Курасов!

Майора подбросило с кресла на ноги.

– Я вас слушаю, товарищ генерал.

– А вы чего рассиживаетесь здесь? Полковник Зуравлев уже занят делом. А вы здесь прохлаждаетесь?

Курасов знал, что в таких случаях лучше помолчать.

– Возбудить уголовное дело и приступить к расследованию. Немедленно выезжайте. Я сам приму участие в осмотре места происшествия.

– Разрешите идти?

Но он уже не интересовал генерала. Максинов искал глазами начальника райотдела милиции. Перед ним навытяжку стоял бледный лысый подполковник.

* * *

– «Санитары», Николай Егорович, ей-богу, они! – то и дело твердил старший следователь Пыркин, которого вместе с дополнительной группой экспертов взял с собой в машину Курасов. – Носом чую.

– Откуда? И почерк не их. И манеры. Эти – настоящие отморозки. Среди белого дня! И гранаты! Что вы, Никон Петрович?

– Они!

– Мне бы вашу интуицию! А я, как вернулся из Питера, все от сфинксов и белых ночей не приду в себя.

– Вот сфинкса нам только и не хватает, Николай Егорович, – качнул понурой головой эксперт Понаровский в очках с благородной желтой оправой на длинном носу и меланхолией в глазах. – Сейчас бы загадали ему загадку: кто да зачем?

– Сфинкс-то сам мастер их загадывать! – хмыкнул Пыркин. – Вот я бы…

– Ничего, – Понаровский поправил очки, прыгавшие от тряски мчавшейся машины, – ради родной милиции постарался бы и он.

– У «санитаров» не тот почерк… – вслух рассуждал и опер Миловидов. – Меня впечатлили их вкусы. Романтики!.. Нет. Изощренные ценители драгоценных реликвий. Что ни разбой и грабеж, то великолепие ценностей! Ожерелья, каких не видел свет! Камни!..

– Вам бы экскурсоводом в музей, батенька, – опять поправил очки на носу Понаровский и едва успел ухватиться за поручни, чтобы не слететь с сиденья от резкого виража. – А вы в уголовке прозябаете. Сколько теряет народ!

– Приехали, Николай Егорович! – крикнул водитель спереди. – Вот она, Гилязская! Теперь глядите! Кажется, вон впереди и «Кубань» разворочена. Толпа-то какая!

– Следы! Следы бы не затоптали? – Понаровский схватился за голову. – Табун лошадей! Куда наши смотрят? Участковый-то думает чего-нибудь!

– Товарищи! – пока водитель выбирал место, где удобнее припарковать машину, оглядел своих Курасов. – Каждый работает по программе. Все вопросы ко мне. Не торопитесь, но чтобы дня хватило. Да, Пыркин! Никон Петрович!

– Здесь! – уже вываливался из машины старший следователь.

– Сразу побеспокойтесь насчет «Кубани»! Автобус возьмем с собой в управление. Там на стоянку поставим. С ним работать придется экспертам.

– Я найду ему место, – успокоил Курасова Понаровский. – Мои ребятки все сделают. Это наша добыча.

Солнце слепило глаза. Словно и не поздняя осень на дворе, или жарко было от другого? Толпа любопытных шумела, галдела и не расходилась. К Курасову, не успел он выбраться из машины, подбежал взмокший толстоватый капитан, откозырял.

– Товарищ майор! Следователи отделения проводят осмотр места нападения. Позвать Сечкина?

– Не надо. Пусть занимается. – Курасов снял фуражку, вытер пот со лба. – Собак пускали?

– Мотоциклы, товарищ майор!

– Да, да. Очевидцы?

– Работаем!

– Словесный портрет?

– В масках, товарищ майор!

– И это верно. Но все-таки?..

– Делаем!

– Пострадавшие?

– Кассирша в больнице. Но там все нормально. Больше перепугана. Странная история, товарищ майор.

– Что?

– Чудо!

– А яснее?

– Да я насчет денег.

– Сколько похищено?

– Я ж говорю, – чудо! Взяли гроши! Почти все деньги оставили!

– Вот как?

– Около ста тысяч везла Демичева. Кассирша завода. А пачки с крупной купюрой в свою хозяйственную кошелку бросила. И в руках держала. К груди прижала от испуга. А бандит мешки с пола схватил. Побольше и тяжелей. На полу лежали.

– Сколько же похитили?

– Да гроши, я говорю. Там металлические больше… монеты и в бумажках…

– Сколько?

– Тысяч двадцать. Не больше. Сверяются сейчас у нас в райотделе.

– Гроши, говорите?

– Я, так сказать, для сравнения… – капитан улыбнулся. – По нашей зарплате-то конечно… Но ведь сто тысяч везли!

Курасов остановился перед «Кубанью». Автобус перегораживал почти всю дорогу. Внутри копалось несколько экспертов, следователей.

– Не мешают друг другу? – спросил он капитана.

– Басканов приказал всех поднять. Вреда не будет.

– Не скажите, – Курасов поморщился. – Вот что, капитан. Я вас попрошу. Поговорите со своими и с народом. Если очевидцев установили и в них надобности нет, предложите зевакам расходиться. Рабочий день, знаете ли… Мешают. Организуйте нормальное движение транспорта на дороге, только «Кубань» не беспокоить. Ну и…

Он огляделся.

– Поспешайте, Сергей Иванович, – Курасов кивнул капитану. – Генерал обещал подъехать.

– Евгений Александрович? – вздрогнул тот.

– Он, сами знаете, не любит это… – Курасов поднял глаза на зевак. – Галдеж. Пользы никакой. Только работать мешают.

– Да, да. Я мигом!

– А Демичева в больнице?

– Нет. На заводе. У директора в кабинете ее видел. Там заводской врач с ней…

– Мне бы протокол ее допроса или объяснения?..

– Я сейчас! Сечкин! – бросился капитан к автобусу.

– Не надо, – остановил его Курасов. – Я сам, а вы займитесь тем, что я просил.

– Да, да, – и капитан умчался.

– Николай Егорович! Николай Егорович! – загалдел кто-то сзади. – Там вас. Там вас спрашивают.

Это махал рукой Понаровский, указывая куда-то за автобус.

– Не до этого. Я хотел сам «Кубань» осмотреть. Стрельба. Гранаты. Где следы?

– Никаких гранат, – успокоил его Понаровский. – Я уже зафиксировал. Крышу у автобуса продырявили. Это точно. Но из пистолета такого не совершить. Так что отпадает наша пушка, слава Богу. Тут обрез был с картечью. Пробоина такая, что я извиняюсь!

– Точно обрез, Эмиль Евгеньевич? Мне докладывать.

– Точно, точно, – улыбнулся эксперт, – ссылайтесь на меня. Успокойте Евгения Александровича.

– Хоть здесь повезло, – покачал головой Курасов. – Доконают меня эти «санитары».

– Николай Егорович?

Перед Курасовым стоял Пыркин.

– Отстань, Пыркин! Опять ты со своими версиями!

– Участковый вас ищет, товарищ майор.

– Чего меня искать? Следы надо фиксировать. Главное сейчас в нашем деле, Пыркин, – следы. Сейчас важнее задачи нет.

Курасов все-таки добрался до автобуса, взобрался внутрь, походил осторожненько, согнув голову, приглядывая, присматривая. Как больного на операционном столе оценивая, долго стоял у пробоины в крыше, у драного сиденья, где деньги везли, распорядился, чтобы еще раз сфотографировали, теперь уже как ему захотелось, вышел, закурил.

– Товарищ майор! Я кино вспомнил. Там генерал какому-то недотепе из молодых твердил. Под Сталинградом. Или под Москвой. Ожесточенные бои, – Пыркин все еще держался возле него. – Опытных бойцов поубивали, а этих, птенцов сопливых из училища, только прислали и сразу в бой.

– Что это тебя, Пыркин, понесло не в ту сторону?

– В ту, в ту. Там генерал тоже им твердил. Лейтенантам сопливым. Артиллеристам. Главное, говорит, это выбивать немецкие танки! Главное – танки! Вот и вы сейчас.

– Ты прав, Никон Петрович, – Курасов хмурился, – но у нас главное – следы! А здесь перевернули все. Кто был? Кто лазил?

– Никого чужих, товарищ майор. Только наши: Зуравлев и его ребята.

– Лошади, а не сыщики!

– Николай Егорович!

– Ты про участкового? Не завидую я ему. Сейчас генерал приедет. Обещался. Так что давай сюда участкового, пока он еще живой.

Участковый Хабибуллин уже дежурил поблизости, рука у козырька фуражки.

– Разрешите доложить, товарищ майор?

– Слушаю вас, капитан.

– Я тут с одной деталькой, товарищ майор…

– С деталькой? Может, подождешь, пока осмотр не закончим?

– Да как вам сказать, – мялся участковый. – Я вот примчался. Сказали, Зуравлев здесь.

– Сдуло Зуравлева. Он уже за семью морями. Угро ноги кормят. Слышал, капитан?

– Сказали – здесь.

– Какая у вас деталька, капитан?

– Мотоцикл нашли. Там, в речке. Один.

– А их два было? – Курасов и курить бросил.

– Похоже, два. Второй на подстраховке или для маскировки гоняли. Оба одного цвета. Черные. Оба одной марки.

– Какой?

– «Ковровцы» или «восходы».

– Вытащили мотоцикл? Владельца установили?

– Вытаскивают. А я сюда.

– Я вам дам экспертов. Понаровский! – замахал рукой Курасов. – Эмиль Евгеньевич! Давай своего! Вот, участковому!

– У меня еще одна деталька, товарищ майор, – канючил Хабибуллин.

– Еще одна? Давай еще одну.

– Бабка Трепетова. Мария Ильинична. Я сюда, она наперерез.

– Бабка?

– Удивляется. Молодые бабы. Красивые. И на помойке копались.

– Чему же удивлялась?

– Не то чтобы совсем молодые. В соку. Наши, наримановские.

– А у бабки подозрения?

– Ага. Они одежду в выгребную яму бросали. Бабка стыдить стала. Хорошая одежда, а они ее в дерьмо, простите. А те ее погнали.

– Откачивайте, Хабибуллин. И на экспертизу. Пыркин, выпишите постановление. Одежду добудешь, капитан, акт не забудь составить.

– Это мы знаем, – понурился участковый. – А одежду тогда кому?

– В пакет. Аккуратненько. И посмотрите там внимательней. Может, еще что есть.

– Да что ж там, золото искать?

– На том дне все можно искать, – Курасова от предчувствия успеха, который так и веял от этого чудного участкового, повело на философию. – Алексей Максимович, великий писатель был, однако не брезговал туда опускать своих героев. Характеры творил. На дне.

– Товарищ майор, – Хабибуллин не уходил.

– Еще деталька? – Курасова пробрало.

– Тут еще наклевывается кое-что…

– Ну! Рожайте, рожайте!

– Мне бы к Зуравлеву. Это больше по его части.

– Сочтемся славою, Хабибуллин.

– Житель у меня один есть. Не мешало бы его пошукать…

– Пыркин! – позвал Курасов и огляделся в поисках старшего следователя.

Тот подбежал от «Кубани», потный, возбужденный, озабоченный.

– Заканчиваем осмотр, Николай Егорович.

– Хорошо. Вот что, Никон Петрович, – Курасов задумался на мгновение, – Зуравлева искать не станем, он уже копает где-нибудь глубже, бери двух оперов и, вот, с товарищем Хабибуллиным проведайте одного его знакомого. Только скоренько. Капитану еще яму чистить. Найдешь меня, если я к тому времени отсюда съеду.

– Будет исполнено, товарищ майор, – подхватил под локти участкового Пыркин. – Обожаю новые знакомства.

К вечеру, когда, оказавшись, наконец, в своем кабинете, Курасов торопился, подбирая бумаги для доклада Максинову, постучали в дверь.

– Открыто! – буркнул он, не поднимая головы.

– Разрешите, Николай Егорович! – на пороге сиял Пыркин. – Не подвел меня нюх-то, товарищ майор.

– Показывай, – недоверчиво заглянул за его спину Курасов.

Пыркин посторонился, и Хабибуллин втолкнул в кабинет взлохмаченного рыжего здоровяка в распахнутой на груди рубахе.

– Кто такой? – спросил Курасов.

– Серебряный Игорь Юрьевич, – ответил за здоровяка Хабибуллин. – Я вам говорил.

 

«Золотой мужик»

– За тобой еще что есть? – Курасов поднял глаза на подозреваемого. – А то откатаем пальчики, а там посыпется…

– Что посыпется?

– Сам понимаешь.

– Я несудимый, товарищ майор. Я этим штучкам не обучен.

– Отпечатки пальцев не оставил нигде? Ты же с явкой пришел? С повинной. А раз так, то уж рассказывать должен все. Чистосердечной она называется, понимаешь?

– Я чистый. Клянусь! А этих жлобов, которые банк грабанули, сдам.

– Все про банк-то рассказал?

– Не пришел бы. Жлобы! И бабу отняли, и бабки одни заграбастать надеялись! Не выгорит!

– А ты откуда знаешь?

– Да уж знаю. И не только это. Раз пришел, все расскажу. Только участковый мне тоже обещал…

– Раз обещал…

…Курасов закончил писать далеко за полночь. Набрал дежурного по внутреннему телефону.

– Зуравлев всех привез?

– Только этого… больного, с шеей. И женщин.

– Порохова?

– Его.

– Пусть забежит ко мне.

– Сейчас. Поищу. Он где-то здесь. Вроде у экспертов.

– Найди его. Нужен очень.

Зуравлев вбежал живой, свеженький, в гражданке и при галстуке, как с приема английской королевы.

– Не побеспокою, Николай Егорович, – улыбнулся от двери.

– Ты все шутишь, Алексей Александрович. Гляжу я на тебя и вспоминаю одного товарища.

– Старого или молодого?

– Скорее, мудрого.

– Тогда домового, – еще нежнее расцвел начальник «уголовки».

– Почти угадал. Домовой и леший у него в подчиненных бегали. Помогали.

– Тогда знаю. Хорошее настроение, Николай Егорович? Все с нашим гостем беседуешь? Кладезь, похоже?

– Не без этого. Вот. Наш гость тебе еще работки нашел.

– Мы всегда готовы, – Зуравлев внимательно оглядел Серебряного. – Вы его прямо бережете, Николай Егорович. Мечта генерала!

– Вполне может быть.

– А сам?

– Я бы вздремнул, вас дожидаясь. А вы бы и возвратились как раз. Сколько? Третий час уже?

– Угу.

– Ну вот. К пяти поспеете. А мне двух часиков вполне хватит. Этих, кого брать придется, с утречка лучше. Они помоложе. Нагулялись. Надружились с девчонками.

– Да откуда у них бабы! – Серебряный не понимал шуток следователя. – Гроши, небось, считают.

– Нет их дома-то? – Курасов чуть не подмигнул Серебряному.

– Я же сказал, где их сейчас найти! – крикнул тот. – На даче у Пороха! Где им быть? И Жорик там этот. И Тимоня! Оба субчика, как миленькие, там!

– Покажешь? – Курасов не спускал глаз с подозреваемого.

– Нет! – вскочил на ноги Серебряный. – Я не могу! Не договаривались так!

– А чего испугался? Ты же мне правду-матку выложил?

– Хотите, чтобы они меня пристрелили?

– У них пистолет?

– Нет. У них обрезы.

– А где пистолет?

– Был да сплыл, – Серебряный выпалил и осел на стул, только за рот руками не схватился.

– Ты начал всю правду, так договаривай, – улыбнулся ему Курасов. – Я же тебе поверил. Почти. А от меня многое будет зависеть.

Он для убедительности поднял глаза на Зуравлева.

– Так, товарищ полковник?

– Он понимает, – не сводил глаз с подозреваемого тот и добавил: – А у меня тоже сюрприз есть к Игорю Юрьевичу. От наших экспертов. Я тут к ним заглянул перед тем, как сюда идти.

Серебряный поежился от слов, сказанных полковником, и поднимал глаза на Курасова, и опускал, словно искал защиты и помощи.

– Был пистолет… Но я покажу… Сам отдам.

Он опустил голову и сник.

– Ну вот, Алексей Александрович, значит, маршрут ваш немножко изменится. Сначала с Игорем Юрьевичем к нему зарулите. Возьмете пистолет. Тот пистолет-то? Который с Нового года? – Курасов вытянул голову к подозреваемому. – Игорь Юрьевич! Тот?

Серебряный, потупясь, кивнул головой.

– Он.

– А чего ж ты молчал, дорогой? Я распинаюсь перед ним!

– Да вы и не спрашивали про оружие.

– Значит, сам не сообразил?

– Вот ей-богу!

– Значит, и верующий к тому же? Тогда с тобой спокойней. Тебе врать нельзя вдвойне.

– Богом клянусь! Ничего не врал!

– А может, еще что вспомнишь? У нас этот пистолетик-то засветился.

– Мне нечего больше рассказывать.

– Ну как же?

– На мне нет ничего больше.

– Решай сам.

– А-а! Все равно подыхать! – закричал, запричитал Серебряный. – Есть на мне вина! Есть! Но он сам меня убить хотел! Сам вез убивать!

– Игорь Юрьевич! Ну что вы! Успокойтесь!

– Столкнул я его с мотоцикла! Под дерево! Пишите! Думал, кончу, и все! Бандюгу порешу! Освобожу свет!

– Тише, тише. Вот, водички, – Курасов сунул подозреваемому стакан с водой.

– Столкнул я его с мотоцикла под дерево, – даже всхлипнул тот. – А он выжил, гад! Выжил! Только шею вывихнул!

– Это кто же?

– Ну кто? Порох! О нем я, чтоб он сдох! Из-за шеи он и автобус не грабил. А то там бы был.

– А вы?

– А меня они не взяли бы. Я для них хуже балласта.

– Это почему же?

– Особый разговор.

– Ну что же. Тогда поговорим еще. – Курасов глянул на полковника. – Пожалуй, Алексей Александрович, поезжай за архаровцами один. Или пошли своих.

– Нет. Я уж сам. Генерал просил тоже, чтобы лично, – Зуравлев развернулся. – Я вам, Николай Егорович, перезвоню.

Он вышел, тихо и аккуратно затворив дверь. Курасов подпер голову рукой, удобнее устроился за столом.

– Продолжим наши откровения, Игорь Юрьевич.

– Я, собственно…

– Про балласт, – напомнил Курасов. – Почему выпали из их компании?

– А… это долгий разговор, – махнул рукой тот.

– Ничего, у нас с вами времени много…

Зазвонил, перебивая, телефон, голос Зуравлева в трубке был сух и лаконичен.

– Николай Егорович. Я что заходил-то к вам. Отпечатки пальчиков по делу «санитаров», которые нашли в квартире потерпевших, и отпечатки пальцев со стакана из квартиры убитого Гольдбермана принадлежат ему.

– Кому ему, Алексей Александрович? Вы что это загадками?

– Устал я, Николай Егорович, – Зуравлев сладко зевнул в трубку. – Сейчас бы поспать. Не вру, забыл, сколько уже на ногах-то.

– Чьи пальчики?

– Паскуды этой, которая перед вами слезы льет.

 

«Сам»

В обкоме словно вымерло. В коридорах темновато, никого, понурая, настороженная тишина. И за окнами погода под стать: пронизывающий холодный ветер и зарядивший с ночи проливной дождь вперемежку с мокрым снегом хлещет почем зря. Обычно с утра оживление, шумно на первом этаже, не без шуток среди сослуживцев в дверях, а тут – вбежал, чертыхаясь про себя, очередной скукожившийся, попрыгал, отряхнулся и мышкой незаметно к себе на этаж. Ни слова ни полслова.

Павел Александрович в приемной позволяет заботливой Дине Яковлевне принять с него темное плащ-пальто и, приглаживая влажной ладошкой волосы, спрашивает:

– Сам?

– У себя Леонид Александрович.

– Кто?

– Один пока.

– Как?

– Не спрашивал вас.

– Тогда давайте-ка, любезная Дина Яковлевна, погреемся чайком горяченьким.

– Павел Александрович, – в приоткрытую дверь заглянула секретарша. – Вас Леонид Александрович к себе просит.

– Что такое? – поднялся он.

– Из приемной его звонили.

– Почему не сам?

– С Москвой говорит.

– Однако… – засобирался он.

В приемной спросил:

– Один?

– Максинов, – покачала головой секретарша.

– Давно?

– С полчаса уже.

– Вот те на! – Ольшенский открыл дверь без стука; он никогда не стучался, входя, и где усвоил эту привычку, сам не помнил.

С некоторых пор визиты генерала к первому секретарю обкома стали ему претить. Они инстинктивно вызывали у него злую досаду и жгучую ревность. Все усилилось после последней стычки с Максиновым по поводу кадровых новшеств; Боронин, оставаясь в нейтральной зоне, молча занял все-таки не его позицию. Генерал сразу почуял это превосходство и повел себя наглее. Собственно, внешне ничего не случилось, те же любезные кивки при случайных встречах, обязательные улыбки, но Максинов словно отрезал – перестал сам звонить и тем более бывать у него.

По правде сказать, все, что происходило в милицейском ведомстве, напрямую Ольшенского не касалось, там был секретарь партийной организации, приходило время, – тот забегал, все рассказывал второму секретарю. А как не поделиться? – вождь идеологии обязан знать, кто чем дышит, и даже в таких режимных службах. Ольшенский был в курсе, что Максинов угодил в цейтнот со своими кадровыми экспериментами. Простившись с мудрыми, но древними профессионалами, он не нашел достойной замены и, лишившись опоры в самом уязвимом для милиции месте – уголовном розыске, медленно, но верно погружался в рутину. Его обещания и заверения на совещаниях и заседаниях в обкоме, что он намерен покончить, наконец, с преступностью, не оправдались. Особенно затерзала Максинова банда, окрещенная самими милиционерами «санитарами». Эти пресловутые отщепенцы безнаказанно творили что хотели, и генерал ничего с ними не мог поделать. Хитрецы оправдывали свое прозвище, они, как санитары, зачищали квартиры особой категории населения, нападали и грабили избирательно, только тех, у которых было очень много. Ольшенский знал каждого, кто пострадал от рук бандитов: город маленький – все на виду. Он сам даже втайне злорадствовал и не жалел пострадавших – заслужили своим непомерным и откровенным роскошеством. Он – второе лицо в области – не позволял себе такого. Да что там говорить, все знали, что он во всем брал пример со своего кумира в ЦК – Михаила Суслова; как и тот, всю жизнь в одном пальто проходил. А эти? Пострадавшие? Они не заслуживали его снисхождения.

Но наглые бандитские вылазки увеличивались. Загудел город, а потом и область: милиция бессильна! Нашлись Робин Гуды, народные мстители, которых и самому генералу не по силам одолеть! Такого допускать нельзя!..

Боронин назначил срок генералу. Месяц. Чтобы банда была за решеткой. Ольшенский знал и это, свой человек постоянно докладывал, что осталось немного, а бандиты на свободе…

Собственно, ситуация особенно не волновала Павла Александровича – сколько веревочке не виться, а конец придет. Он не сомневается, что банду ликвидируют, осудят. Будут другие, третьи, их тоже поймают и тоже осудят. Процесс этот непрерывный, как сама жизнь. Идеалист Маркс, хотя и называл себя материалистом, в этой области оказался совершеннейшим профаном, безапелляционно заявив, что преступный мир изживет себя сам.

Игорушкин – старый волк, знает, что говорит. Он от слов давно перешел к делу. Сажать за решетки начал особо отличившихся знатоков кулачного боя, несмотря на то что Максинов не успевал снимать с них погоны. Прошлый раз Максинов прибегал в обком к первому секретарю именно по этому поводу – Игорушкин арестовал сразу несколько человек за превышение служебных полномочий. А сейчас?.. Что заставило генерала примчаться сегодня, в ненастное холодное утро?..

Ольшенский кивнул Боронину с порога, подошел, поздоровался.

– Садись, садись, Павел Александрович, – тихо, без выражения на лице, как обычно, проговорил Боронин. – Вот, генерал нам добрую весть принес. Не все же ему с чепе заявляться.

Максинов, нахмурившись, сверкал глазами.

– Поймал он тех-то, – Боронин взглянул на генерала. – Как их, шут возьми?

– Бандиты, они и есть бандиты, – опустил голову Максинов. – Мразь!

– В общем, погасил костер, – Боронин заерзал в кресле. – Успокоил народ.

– Надолго? – не сдержался Ольшенский.

– Что надолго? – не принял шутки Боронин. – Арестовал всех. Навсегда.

– Это хорошо, – усмехнулся Ольшенский, – но это должно быть нормой, а не чепе, как вы правильно подметили. Чтобы народ мог быть уверен и спать, так сказать, спок…

– Ладно тебе про народ-то, Павел Александрович. Ладно. Тут другая закавыка. Я вот как раз и хотел с тобой по этому поводу, так сказать… – Боронин как будто подбирался к тому, что его беспокоило, наконец, нашел. – Бандиты-то не простыми оказались!

– Еще бы! – подхватил Павел Александрович и округлил глаза. – Сколько награбили? Изъяли хотя бы что-нибудь?.. Или ушло с концами? Мне рассказывали – там такие драгоценности! Такие реликты!

– Да хватит тебе, Павел Александрович, – остановил его Боронин. – Что вы, право, все, как обыватели! Реликты… Антиквариат… Слова-то какие! И откуда все берут?.. Я про другое тебя хотел спросить.

Ольшенский потупил глаза, едва сдерживаясь, но не успокоился, ладошкой постукивал по столу слегка, подрагивал.

– Тут вот какие дела… – Боронин опять смолк, взглянул за помощью на генерала. – Евгений Александрович?..

– Бандиты не довольствовались одним разбоем! – рявкнул тот. – Они собирались совершить террористический акт!

– Что? – не понял Ольшенский и перестал стучать ладошкой.

– Банда намеревалась на награбленные деньги приобрести оружие, совершить нападение на обком партии и захватить в заложники первого секретаря! – Максинов громогласно выпалил все, не моргнув глазом.

– Зачем им это? – не сразу нашелся, пролепетал Ольшенский, пытаясь улыбнуться. Он повернулся за поддержкой к Боронину, но тот молчал, строго подобрав губы.

– У них было две причины для этого, – как для школьников на уроках, строгий учитель Максинов начал говорить громко и назидательно. – Награбленные эти самые реликты из-за их большой стоимости они не могли сбыть, продать здесь. Хотя пытались. Продать такие драгоценности можно только за рубежом.

– Что вы говорите? – Ольшенский все-таки слабо усмехнулся.

– И второе, – не удосужил вниманием его иронию генерал. – Они чуяли, что находятся под моим колпаком, и считали часы, когда я их арестую.

Максинов оглядел обоих секретарей жестким взглядом и особенно задержался на Боронине.

– Захват обкома и первого секретаря были для них единственным выходом. Но не последним звеном в их преступном замысле.

– И что? Что бы они с ним делали? – Павел Александрович выкрикнул и осекся, до него дошло, что он говорит о Боронине, как о постороннем нереальном предмете, забыв, что тот жив и сидит рядом. От этого он даже испугался.

– Имея заложника, бандиты собирались приказать начальникам колоний и тюрем освободить спецконтингент, учинить беспорядки в городе, а самим выбраться в аэропорт, захватить самолет и улететь за рубеж.

– Вот те на! – только и смог ахнуть Павел Александрович.

– В принципе все вполне осуществимо, – сверкнул глазами Максинов. – По большому счету, обком партии не охраняется. В дверях просто дежурного порой не увидишь, за газетками бегает.

– Нет. Скажите…

– Первый секретарь обкома, Леонид Александрович, вы меня простите, сам гуляет без охраны, после работы не раз… естественно… А я об этом уже докладывал…

– Ну хватит тебе, – поднял глаза на генерала Боронин и рукой махнул. – Тоже мне, – докладывал он. Требовать должен!

– Нет, Леонид Александрович, раз так пошло… Меры надо принимать решительные! – Максинов напрягся. – Не арестуй я бандитов!.. Не раскрой эту шайку!.. Неизвестно бы, чем все обернулось!

– Ты наговоришь, – Боронин хмыкнул.

– Я про Сайкина еще хотел доложить…

– А что про Сайкина? – насторожился первый секретарь. – Иван-то с какого бока здесь?

– Да вот как раз и с бока, Леонид Александрович! – Максинов аж привстал со стула. – Машину-то, «Волгу», на которой главный их бандюган разъезжал, знаете, где он купил?

– Ну? Будешь ты мне еще загадки загадывать.

– Сайкина «Волга»! – Максинов выпалил, как дух выпустил из себя. – Год на ней Иван Александрович поездил, признали бывшей в употреблении и продали. Кому? Бандиту! А у меня племяш «москвича» в очереди не дождется.

– Ты о чем?

– Да я так, к примеру.

– Вот стервецы! Ну что ты с ними поделаешь! – Боронин глянул на Ольшенского. – Отвернуться нельзя.

– Так у них же все права, – хитро сощурился Павел Александрович; как и генерал, он терпеть не мог этого выскочку Сайкина, командующего в области торговлей.

– Машину изъяли? – спросил Боронин.

– Под арестом. Курасов мой ее в гараж управления доставил. Там сохраннее.

– Правильно, – похвалил Боронин. – А ты теперь обо всем этом Торину сообщи. Чтобы меры на будущее принял.

– Может, прокурору области передать материал? – загрустил генерал.

– А зачем? Какой материал? – тихо спросил Боронин, снова холодея глазами.

– Ну… Сайкин вроде как первый заместитель у Торина? Как ему рассматривать? Игорушкину сподручнее. Проверку проведут…

– А ты что же? – вспыхнул Боронин. – Ты не все проверил? Сам же только что докладывал?

Максинов молчал.

– До свидания, генерал… Ступай. А мы с Павлом Александровичем подумаем еще о твоих заботах. И о задачах, что нам поставил.

Максинов помялся на стуле, покивал головой и вышел.

– Ну? Что думаешь обо всем этом, Павел Александрович? – насмотревшись в окно, после того, как дверь за генералом закрылась, спросил Боронин.

– Сразу и не сообразишь, – Ольшенский поджал губы. – Когда-то это должно было случиться. При нашей…

– Я не об этом, – перебил его Боронин. – Ты конкретнее. Понял, куда Максинов клонит?

– Ну… В общих чертах.

– Заложником меня решил выставить!

Боронин внезапно вспыхнул весь, зашелся в гневе, лоб его покраснел, глаза засверкали; куда девались холодная созерцательность, презрительное равнодушие!

– Меня!.. Заложником бандитов паршивых! Первого секретаря обкома!.. В руках уголовников!..

– Леонид Александрович…

– И ведь понимает, паршивец, что творит! Ему мало, что меня с миллионом овощей этих чертовых подставили, как мальчишку! Что приписками хотят свою задницу прикрыть! Игорушкин бумажку ужу накатал! Так этому служаке мало!.. Он меня посмешищем хочет сделать!.. Меня! На всю страну!..

Это была истерика. На Боронина больно и жалко было смотреть. Он вскочил, застучал кулаками по столу. Застонал от бессильной злобы. Глухой яростный его голос, рвущийся из самой глубины груди, казалось, бомбил перепонки в ушах Ольшенского, тот схватился за голову. «Позвать врача? – лихорадочно мелькнуло у него в мозгу. – Какой переполох поднимется! Воды надо дать. У него же истерика! А ведь сидел спокойно, слушал, молчал…»

– Успокойтесь, Леонид Александрович! – бросился он за водой. – Вот водички я вам. Попейте…

– Да пошел ты со своей водой! – оттолкнул его руку со стаканом так, что вода струей обрушилась на стол, упал графин из прозрачного стекла, полетели осколки в разные стороны.

– Что с вами, Леонид Александрович? – влетела в дверь бледная и перепуганная секретарша.

– Валидол! Валидол есть? – закричал ей Павел Александрович.

Боронин упал в кресло, белый, с тускнеющими глазами.

 

Назовем это, как принято, послесловием

Сколько лет прошло с тех пор?.. Сразу не сосчитать. Пожалуй, за тридцать… Точно. Тридцать два года.

Серебряного не расстреляли.

Порохов, правда, умер. Сразу после освобождения из лагерей. Ксения жива до сих пор. Куда подевался Одоевцев, никому неизвестно – он в город не воротился. Ходят слухи, что еще в колонии не дал себя в обиду, не прогнулся под паханом-уголовником и сгинул, а другие уверяют, будто выжил он в той передряге, не зря имя Победоносца получил от отца и матери, но был осужден еще раз и уже по новому приговору отбыл на Крайний север. Тимоня тоже так и не попал «за бугор». Как малолетка, он освободился раньше всех. Спился и замерз.

О партийцах не пишу, сами знаете, что с ними стало.

В прошлом году эту историю с Пороховым мне помог вспомнить Николай Егорович.

Жив бравый майор Курасов! Дай Бог ему здоровья! Он и поведал автору большинство загадочных тайн. Тайн в год «великого юбилея» и несостоявшегося союзного рекорда в миллион овощей, которого добивались любой ценой. Не всем эти загадки и тайны известны. А кто их знал – или умер, или сейчас хранит пуще важных секретов. Только все это тщетно. Нет ничего тайного, что когда-нибудь не становилось известным. Так что Курасову автор обязан и этой книгой. Не верите? Можете сами у него спросить. Я и адрес дам. В адвокатах трудится бывший майор. Может, это лучше и правильнее, что такие люди, как он, сейчас там. Правда, Ковшов его величает теперь «апологетом преступного мира», но думается, больше в шутку. В шутку, конечно. А вы как думаете?..