I

— В моей долгой и, должен похвастать, нескучной жизни, — начал он, — было время, когда я работал в прокуратуре следователем, а потом и прокурором района.

Сразу и не объяснить, но после прокуратуры судьба завернула меня в милицию руководить штабом управления внутренних дел, а вот к седине, когда время пошло, возвратился я в прокуратуру. Начинались там великие дела — реабилитация жертв политических репрессий. Позвали нас, ветеранов…

Известно: жизнь беспокойное, но не надоедающее, скажу вам, занятие, любит она преподносить сюрпризы и загадки — успевай решай. И в моей их с избытком хватало. Крутит нами судьба, как захочет, всё чудится, что мы её за хвост ухватили и словно жар-птицу сказочную держим, а разберёшься: тащит-то она тебя за собой, а не ты её!

Не принято у нас говорить, стесняемся всё, что ли, но мир человеческих взаимоотношений кроме света, тепла и добра проникнут ненавистью, корыстью, кровожадностью, невольно гадаешь — а люди ли сотворили то, свидетелем чего приводилось иногда быть? Не присутствие ли это иррациональных тёмных сил? Не веришь вроде во всю эту чертовщину, а задумаешься…

Я сейчас мало читаю, а раньше был грешок, увлекался, особенно если удавалось достать Лавкрафта или чего покруче. Не читали? Ну что же так? Поищите… некоторые события прямо со страниц его зловещих боевиков так и скачут с каждого листа. Не способна на подобные ужасы человеческая душа!

А следователем работал, — вот она, перед тобой! В твоей жизни, и ты уже сам участник всех этих необычных трагедий.

Вспоминаешь, бывало, и задумаешься о диких суждениях Фридриха Ницше о природе тёмных глубин нашего мозга, о животных, неуправляемых разумом инстинктах, таившихся в подсознании до поры до времени, но открытых Зигмундом Фрейдом, вот тогда и разделишь отчаяние и испуг великого искателя истины — графа Толстого, в смятении завопившего, что в человеке преобладает гадкое, грязное и позорное, что порой животное властвует им!

И что же? Выходит, мы природой своей награждены и обречены на жестокость и ненависть? Значит, прав безумец Локк: в нас господствует зверь? Оправдана беспощадность, наблюдаемая там и тут…

Как же быть тогда с заповедью Божьей: не желай и не причиняй ближнему своему того, чего себе не желаешь?

II

О природе преступности ломал голову ещё Макиавелли. Бекариа туда же. В древности людям неравнодушным, искателям, до всего было дело, пытались во всём разобраться. Поэтому, как алхимики искали заветный камень, образующий золото, так учёные бились над причиной пороков, ведь душа Божья изначально чиста.

Не укладываются в сознании глупости, которыми на сей счёт пичкали нас, современников, в учебных заведениях. Маркс надолго заказал видеть все истоки криминала только в социальных язвах общества. И тем на время закрыл проблему.

Но твёрдолобые поумнели, а любопытные докопались, что дело-то упирается в другое. Конечно, больше половины преступлений — плод упорного законотворчества власти и государства, защищающих себя от посягательств. Это искусственная преступность. А убийства и корысть? Болезнь ли это особая самого организма или специальные биотоки, гены и наследственность, наконец? Тогда, может быть, и проще. Тогда есть эффективное средство — собрать всех таких поражённых, прокажённых этой язвой и… Собственно, так и практикуется во всём мире, изолируя преступников в лагерях и тюрьмах. Но проблеме-то нет конца! Как нет решения… Значит, не эффективен этот инструмент, а лишь обман, отмашка от проблемы?..

Не берусь обобщать и делать выводы. Решайте каждый сам. Я хочу о другом рассказать.

Мои дети выросли, выросли и внуки. Я много пожил и повидал многое. На собственной шкуре испытал войну. Смерть, что называется, видел.

Мы тоже убивали. На войне льётся кровь не по книжкам и не по-киношному. Там всё всамделишное. Мы убивали на войне, но не жаждали крови, не глумились, не издевались. Смерть не доставляла нам удовольствия. Она висела и над нами.

Был враг, поднявший оружие на меня, моих детей, мать, отца, любимую. Он убил бы их, не опереди его я. Я оказался удачливее и сильнее. Мне помогли те, кто был за моей спиной, кто в меня верил: моя земля, мой дом, в который очень хотелось возвратиться. Мне помог Бог, хотя врать не стану, не знаю — веровал ли я уже.

И теперь, когда я гляжу, как рекой льётся кровь на киноэкранах, какие «ужастики», «вампиры», «терминаторы» и садисты обрушиваются на сознание детей, я задумываюсь — откуда эта страшная болезнь? Какова её природа? Кому выгодно калечить человечество, ведь дети — наше будущее? Неужели жадность так замстила глаза и сердца извергам от кинобизнеса, а режиссёры сплошь шизофреники и уроды?

А может, это те самые?.. Заражённые Той болезнью! Так чего же мы, здоровые и всё понимающие, ждём и сомневаемся? Пока нас, слава богу, ещё большинство! Или уже поздно?..

Историю свою я расскажу. А вам судить, что может быть, если мы не будем Им сопротивляться.

Помнится, начинался тот очерк так:

«В конце сентября 1962 года в речном протоке, рассекающем Трусовский район, женщина, полоскавшая бельё, приметила плавающий мешок…»

Продолжу и я в том же духе…

III

Дарья побелела и обмерла, сама свалилась бы в воду, если бы подбежавшая соседка Пелагея Сидоровна не успела её подхватить да с мостков на берег вывести. А в воде-то точно, труп был. Мешок развязался сам или по-другому как обернулось, видно было, что торчали оттуда половина головы и волос краешек. Голова в мешке-то том к стиральщицам сама подплыла. И как её Дарья раньше не приметила?

Пелагея Сидоровна тоже вопила почём зря, пока не одёрнула её другая баба, незнакомая совсем, с других мостков подбежавшая на крики. Но не одни они уже здесь были. Толпа успела сбежаться, и все в основном бабы. Кто-то сообразил в милицию послать мальчонку подвернувшегося, и вскоре те в синих фуражках прилетели на мотоцикле с коляской. И участковый Фёдорыч всем известный, и другие — посолиднее и поважней. Бабы разбегаться стали потихоньку, расходиться, да не тут-то было: Фёдорыч всех поимённо знает, сразу предупредил — пока сам с каждой ни переговорит, ни шагу. Больше всех, понятно, отдуваться Дарье да Пелагее, но им деваться некуда, с них и началось…

Только знали они всего ничего. Стирали бельё на речке, а тут мешок этот. Раздуло труп-то, вот он и поплыл, а то как ещё они бы его заметили?..

Приехали из прокуратуры серьёзные шишки, а там и санитарная машина зачем-то. Полезли за мешком.

К этому времени весть о страшной находке облетела посёлок.

IV

— Семёныч, ты там осторожно, — подсказывал с берега криминалист Кузякин старшему оперу Сизову, подбиравшемуся к мешку в высоких резиновых сапогах, — сам не затони. А то мне и тебя ещё придётся спасать.

— Ты с шутками повременил бы, — остановился, пройдя полпути, опер. — Я другого опасаюсь. Полезу я сейчас туда, а вдруг на дне ещё чего хоронится? Я дно всё переворошу, а потом что делать будем?

— Что там может быть?

— Сам знаешь, Иван Владимирович, что с трупом бросают. И топор, и ещё чего. Да мало ли…

— Мешок-то приплыл!

— А ты видел?

— А течение?

— А что течение? Раздуло труп, вот мешок и всплыл. А остальное там, на дне.

— Что же предлагаешь?

— Лодку надо. Мешок в лодку аккуратненько затащить, а потом дно проборонить, как граблями огород.

— Руками можно, там мелко.

— Мелко не мелко, а мне с головой будет. Нырять боюсь, холодно.

— Я нырну! — выскочил вдруг из толпы спортивный паренёк лет двадцати пяти в тёмной лёгкой куртке с закатанными по локоть рукавами.

— Стой! Ты ж у нас понятой?

— Понятой. А чего скучать-то? Я и зимой купаюсь. Мне понырять — раз плюнуть.

— А что, Иван Владимирович? — улыбнулся понятому опер. — Понятой по закону помогать должен при осмотре и, так сказать, фиксировать…

— Верно. И лодки не надо, — согласился Кузякин и скомандовал парню: — Раздевайся, доброволец. Ты кто по профессии-то?

— Шофёр. Щебёнку вожу, меня Фёдорыч, участковый, знает. Мимо проезжал, Казимир Фёдорович помочь попросил.

— Ну давай, молодец, выручай нас, — засуетился с фотоаппаратом Кузякин. — Я сейчас пощёлкаю, панорамку сделаю и крупным планом мешок возьму, пока он на месте, а как команду подам, ты его аккурат на берег и волоки.

— Я понял, — скинув с себя всё до трусов, полез в воду смельчак.

— Как звать-то, боец?

— Сашок, — улыбнулся тот.

— Матков он, — подбодрил и опер.

— Не боишься?

— Мёртвых? — спортсмен повёл плечом, фигурой его залюбовались не разбежавшиеся ещё бабы. — Я и живых-то…

— Не замёрзнет? — взвизгнули в толпе.

— Он горячий, — крикнув прыснувшим бабам, засмеялся опер. — Кончай инструктаж, Владимирыч, парень, вишь, в бой рвётся.

Мешок оказался не прост. Только тронул его Сашок, тот сам весь и всплыл. Как ни смел был доброволец, а вздрогнул и отпрянул на шаг-другой от ожившего мешка. И было отчего: голова из мешка высунулась! Да и не голова вовсе, а то, что от неё осталось. Лучше б такого век не видать!

— Женщина здесь! — быстрее других очухался и крикнул сдавленным голосом Сашок.

— Баба! Баба в мешке! — понеслись вопли по берегу. — Что же это делается, люди? Голова мертвячья!

— Тащи его! Тащи! — замахал руками помощнику Кузякин. — Чего застыл? Неча народ баламутить.

— Давай, Сашок, — подбодрил шофёра опер. — Не дёргай только. Плавненько его, за мешковину бери.

А сам повернул бледное лицо к криминалисту:

— Расчленёнка, Владимирыч. Так и думал, мать её! Вот свалилось на мою голову!

— А что ещё? Что ещё могло быть, — поджал губы Кузякин. — Невооружённым глазом видно… Я тебя жалел… Подозрительно только.

— Чего подозрительно?

— Мешок-то на плаву!

— Думаешь, не всё в нём?

— Маловат…

— Не пугай и так голова кругом пошла…

Матков между тем подтащил мешок к берегу. Теперь уже вполне различимые небольшие размеры мешка подсказывали: разместить всего взрослого человека в нём нельзя.

— Влипли, — нахмурился и Кузякин. — По самое не хочу. Хорошо, хоть голова, опознать жертву легче. Ищи теперь остатки…

V

Без них было тошно, а понаехали, и совсем невтерпёж. Большое начальство всё норовит увидеть своими глазами, подсказать, советы дать, от которых никакого толка, окромя мороки, но это — «ценные указания». Кузякин молился, чтобы не заявился сам Аргазцев, прокурор области враз раздал бы каждому: и виновным, и просто, кто под руку подвернулся. А милиционерам не повезло: прикатил сам комиссар, с час воспитывал и корил, вскрыл недостатки и прорехи в профилактике.

— А отчего… отчего же ещё такое может быть? — только не выматерился он в сердцах на вытянувшегося начальника райотдела милиции и укатил.

Начальник тоже помчался за ним следом, насовав «цу» операм. Те покряхтели за компанию с Семёнычем и шасть по своим участкам: слава богу, у них никто не всплыл… Стало поспокойнее.

— Ну? — повернулся Кузякин к оперу. — Уцелел, Семёныч?

— Пронесло, — скривился тот, глядя на мешок так никем и не тронутый. — Но вечером снова начнётся. В конторе уже… Не отыщем к тому времени концов, худо мне будет.

Найти на дне реки в тот день больше ничего не удалось, как ни старался, ни нырял до синевы доброволец Сашок. Пробовал подсобить Фёдорыч, но только стянул тельник, зачернел, закраснел рубцами да зазубринами, ещё с войны кожу не покинувшими, Кузякин на него руками замахал:

— Уйди с глаз, не пугай народ.

А пугать-то уж и некого, разбежались все, вечерело заметно, и времени уйма ушла на все эти страшилки.

VI

Авторитетный щипач вор-коротышка Шурик Игрунчик, в миру — Александр Игумнов, постоянно оглядывался, крутясь, как волчок, хмыкал, толкал то и дело плечиком сутулого флегматичного дружка своего, байданщика Жорика Тёртого, с которым судьба неспокойная в «аквариуме» париться приводила, шептал, сплёвывая шелуху семечек:

— Глянь, Жорик! Заметь! — Игрунчика так и вело, так и заедало. — И там соседи своей очереди дожидаются! — он мигнул себе за спину. — С краёв у забора, секёшь? Я Блоху срисовал с Эллинга! И вон, поодаль Лом со своими с Селений.

— Лом? Откуда ему быть? Он ещё парится. Ты чего пургу метёшь?

— Выходит, отбарабанил.

— Академик травил, что на нарах загорает Лом, конторка за ним не одна…

— Лопни мои зенки! Глянь!

— Буду я крутиться.

— Глянь! Вон Боксёр ещё гонит толпу наших. И девахи с ними. Сплошь биксы и десантницы. Это что же за балаган?

— Точно, — не сдержавшись, осторожненько повёл вокруг себя глазками и Тёртый. — Выходит, наш лягаш, как обещал, сюда на жмурика потараниться всю ельню согнал.

— Кого же тогда замочили? — аж подпрыгнул Игрунчик. — Небось знатный пиджачок! Не слыхал, что братва гудит?

— Про мазурика-то?

— Ты прямо, грач какой-то, Тёртый! — сплюнул возмущённый Игумнов. — О чём кумекаешь? Проснись!

— Мне чего кумекать? — пожал плечами Тернов. — Меня квартальный наш, Фёдорыч, отловил. И сюда дуть велел. Сказал, что опознать надо жмурика. А кто таков? Откуда? У него разве дознаешься? Макитру только и нашли. Всплыла в мешке на речке.

— Сходняк прямо устроили! — сплюнул Игрунчик. — Что творят! Как что, за нас берутся. Моду взяли кучеров за помощников держать… Так и ссучиться недолго!

— Меня не застрючат, — хмуро буркнул Тёртый. — Я наседок за версту чую.

Сзади попытался протиснуться к дверям морга, прижимая приятелей к забору, нагловатый крепыш в броской отымалке.

— Браток, позволь, мне в обрез, — дыхнув тяжело на Игрунчика перегаром, процедил он сквозь зубы, не подымая головы.

— Слышишь, шкет? — обозлился Игрунчик, не двигаясь с места. — Все в ту дверь. И всем невмочь. Я вот пописал бы, а терплю.

— На свиданьице к покойничку спешишь, корешок? Мы впереди на очереди, — Тёртый пододвинулся к товарищу, совсем перегораживая дорогу нахалу. — Погодь немного.

И быть бы неминуемому скандалу или конфликту какому, но наглый в пёстрой расписухе и фартовом кителе отымалку свою вежливенько так приподнял над бровками белёсыми, будто приветствуя с запозданием и Тёртого, и Игрунчика, осклабился вставным рядом жёлтых железок и полез обнимать обоих.

— Вот встреча, так встреча! Где б ещё? — вылупил глаза Игрунчик, ошалев. — Братан! Лёвик! Чтоб мне сдохнуть, не узнал… Долго жить будешь!

— Я, дорогой, — порадовался и тот в отымалке уже в объятиях Игрунчика. — Не узнал меня? Неужели так изменился?

— Да откуда ж? Какими судьбами? Ты же за морями, за лесами?..

— Всё! Под чистую, — развёл руки тот, наконец высвободившись.

— И тебя, значит, сюда?

— Угу.

— Ущучили?

— Тихо! — резанул из-под отымалки ножичками глаз Лёвик. — Наседок вокруг!

— Да теперь уже что, — Игрунчик любовно поглаживал приятеля по костюмчику. — Раз всех согнали… Беспредел лягавые творят… Не впервой.

— Что колокола льёт народ? — сощурился на Игрунчика Лёвик, не дослушав.

— Бабу грохнули какую-то, — подсунулся к уху приятеля Игумнов.

— А мне, значит, смолчал, гад! — озлобился Тёртый на дружка. — На понт брал?

— А ты спросил? — огрызнулся тот, как ни в чём не бывало, и снова обласкал взглядом Лёвика. — Как есть бабу.

— Из ваших?

— Кто знает.

— Среди моих марух тихо. Все задрыги по себе.

— Вроде разрубили на две половинки. Та, что с башкой, и всплыла.

— Пустая. Что ей не всплыть, — сплюнул Лёвик.

— Ага! — прыснул Игрунчик. — Не унываешь ты, братан. Люблю…

— Или ведьма, — оборвал тот его.

— Что?

— Не тонет же.

— Гони пургу… — смутился Игрунчик.

— Ведьма! — сверкнул глазами Лёвик. — Не будет голова одна плавать! Не всплывает никогда.

— Вы ещё сатану сюда приплетите! — хмыкнул Тёртый, прислушиваясь к их разговору. — Умники. Башка не всплывает, там кости одни. Пухнуть нечему.

— Ну? — не понял Игрунчик.

— Вот тебе и ну.

— Нам от этого не легче, — морщился Лёвик, не обращая внимания на рассудительного Тернова. — Теперь держись, братва. Чистка среди наших начнётся.

— Чистка-зачистка, — сквасился Игрунчик. — Впервой, что ли?

— Уносить когти надо, — Лёвик поглубже надвинул отымалку на глаза. — Под одну гребёнку станут закрывать. Пока не отыщут.

— И чего ж? — погрустнел Игрунчик.

— Ты вот что, — кивнул ему Лёвик и подозрительно скосился на Тёртого.

— Да свой он, — облизал губы от шелухи Игрунчик, — наш братан, с Криуши.

— Вы вот что, кореша, — склонился к ним Лёвик. — Своих-то поднапрягите.

— Чего?

— Пошукать надо самим.

— На лягавых пахать! — вытаращил глаза Игрунчик, Тёртого тоже аж повело.

— Не борзей, лопух! — Лёвик криво усмехнулся. — Совсем не сечёшь…

— Да чего ж тут?..

— Выгоды не чуешь? Сыщем, кто ведьму грохнул, многого заломить под неё у ментов можно.

— Как?

— Скумекал?

— Самим искать?

— Теребите среди своих эту закавыку. Сообразите — дайте знать. — Лёвик посуровел лицом и глаза застеклил. — А кому повезёт найти, обещаю отдельный приз.

И он хлопнул по плечу Игрунчика так, что тот присел, а Тёртого одарил жёстким прищуром, от которого тот поёжился.

С этого и пошло: ведьма она ведьма и есть. А Лёвик стал первым, который вслух произнёс это слово и охоту на неё объявил.

VII

Вторую ночь не давали спать собаки. Одна, соседская, самая ближняя, завыла под кухонным окном, лишь Глашка уронила голову на подушку.

Так и не переставала.

А за ней и другие, да жалобно, тревожно, душу так и рвут, тоску и страх нагоняют. Одно слово — к покойнику!

И ветер злющий за окном тоже подвывает, свирепый — ставни сбивает с крючков, сорвало одну, а с ней и другая враз забухала, застучала. То ничего, а то как начнут обе! Какой уж тут сон?

Глашка встать боялась. Свет, как ей лечь, как назло отключили. Только ветер, ненастье, с погодой что, так его и отключать — повадились! Или действительно провода где-то рвёт, верно бабы судачат?

Глашка с боку на бок, туда-сюда несколько раз осторожно кувыркнулась, совсем сна нет. Ни в одном глазу. А ставни, не переставая, бухают, да как-то настойчиво, всё тревожнее, до сердца их стук достаёт. Застращалась совсем. Петра-то нет. Он в ночное дежурство, не дождавшись её, ушёл, дочка, шестилетняя Нюрка, спит без задних ног. Её сопение тихое только и подбадривает Глашку, а то небось умерла бы со страху.

К вечеру ещё вчера слух пополз по посёлку — голову отрезанную нашли в речке, а их дом на самом берегу. Из мешка, соседка бабка Митрофаниха сказала, вытащили милиционеры. Фёдорыч, участковый, по дворам весь день ходил, всё расспрашивал, не видел ли кто, не слышал чего. И у них был, только Глашки с Петром не застал, оба на работе допоздна, и сегодня Глашки не дождался, она лишь от прилавка — к подружке Ксеньке подсобить по огороду, как обещала, отправилась. Прибежала домой запоздно, бабка Митрофаниха, спать Нюрку уложив, сидит, дожидается, чайник сгондобила. Вот за чаем всё и поведала за целый день.

Да лучше бы и не слушать ей болтливой старушки! Митрофанихе лет под сто, никто и она сама толком не знает точно сколько; согнута, костлява, два передних зуба пугают встречных, и волос на голове клочьями — сущая Баба-яга, но на язык и клюку шустра, чуть что не по нраву ей, берегись. И всё помнит! Про утопшую рассказывала в подробностях разных, уже страх как будто нагоняла, но перескочила вдруг на своё детство. Вспомнила, как мать её саму, неслушницу, пугала вурдалаками. Руками размахалась по воздусьям, а потом вдруг нырк в дверь, убежала к себе, ни здрасьте, ни прощай Глашке, только её и видели.

Но успела наградить её историей муторной. История пустяшная, но запала в душу Глашке. Убили будто мужика мастерового. А злодеи поэтому и убили его, что завидовали искусству, с которым тот мебель разную починял и новую ставил. За что ни возьмётся, всё в руках горит! Вот руку-то парню и отрубили, а потом и совсем порешили горемыку.

Хватились хоронить, а руки нет, так без неё и в землю положили. А земля не принимает. То верёвок не найдут гроб спускать, то сам гроб в яму не лезет: мала оказалась, а когда опустили, спохватились, что крышку забыли гвоздями приколотить. В общем, не хотел покойник без руки на тот свет. Да что же он мог! Закопали.

А как лёг убийца-то спать, ночью рука та к нему и заявись. Он будто знал, дом-то весь закрыл, а она стучится снаружи. Он её не видит, а она бухает везде: и в дверь, и в ставни. Лишенец даже печку затвором закрыл, чтобы через трубу не заскочила ручища та!..

Глашка вздрогнула, глаза в потолок впёрла; и у неё всё стучало вокруг дома! В ставни бухали, и дверь поскрипывала, и половицы в углу, будто по ним кто прошёлся да прямо к ней! И всё ближе, ближе! Она ойкнула, а крика не вышло, сдавило горло, словно руками кто перехватил. Поперщилась, замутузило её, она закашлялась, задрожала вся. Господи, спаси и сохрани! Мать родная Богородица святая!..

Глашка и в церковь не ходила с малолетства, и в верующих не числилась, а тут откуда слова какие нашлись! Запричитала про себя всё, что не попадя.

Вроде полегчало. Прислушалась осторожно, не шевелясь, замерев. Нет, всё тихо. Ставни, конечно! Чтоб им пусто! Кто ж ещё стучать будет? Встать да посмотреть, проверить?.. Зовёт будто кто её этим стуком… Подзывает…

Митрофаниха историю свою закончила вполне сказочно, с мирным концом: как схоронили руку, так она являться и перестала. Оно чего же? Так и должно… Всему своё место: живому живое, а мёртвому — земля. А стучалась-то она, рука, затем, что душить убийцу прилетала. В сказках всегда так…

Глашка вроде успокаиваться начала, с головой под подушку забралась, сверху ещё и одеяло. Тут и Нюрка зашевелилась, чихнула, замурлыкала что-то во сне. Совсем потеплело на душе у Глашки. Нет, не дело это! Завтра Петру всё выскажет! Бросает пусть свои ночные дежурства, сторожество своё. Он там, а она здесь в страхах этих!.. Свихнуться недолго…

Отпустило. Глашке совсем полегчало. Она смелости набралась, как была, босиком по холодному полу в ночной рубашке на кухню сбегала, прильнула к окошку — точно, ставню ветер колотит. Полегчало маленько, а собаки так и не переставали, выли. Одна другой хлеще. Так и воют, так и воют…

Понеслась назад в кровать без задних ног, накрылась с головой и забылась или впрямь задремала.

Вот здесь ей и привиделась та рука…

Повисла она над ней, сама чёрная, а светится вся, сиянием неведомым горит, пальцы скрюченные, ногти длинные торчат, кровь с руки капает и тянется та рука к ней, тянется, душить собирается. И будто голос чей-то глухой. Не человеческий, звериный голос её спрашивает: «Что же ты, Глафира? Что же ты? Не страшишься меня? А я за тобой пришла!»

Заорала Глашка диким криком, рот открывает, а голоса нет. Рвётся бежать! А ноги не слушаются, не двигаются. Дёрнулась Глашка и проснулась, подскочила в постели. Бухали, стучались в окно ставни, выли собаки…

Зашлось в ужасе сердце, бьётся, вот-вот выскочит! Глашка за голову схватилась. С ума бы не сойти со страху!.. Кто же грешница та? За что её, бедную?

Не помня себя, выбежала прочь от дома, на свет, к людям. Только какие же люди? Откуда им быть? Рань, ещё спать да спать. К Митрофанихе, что ли? Поплакаться… За что ей мука такая… Нет. Спит старая. А не спит, наговорит ещё небось что. К речке, на берег, там тихо, на травку.

В куртке Петровой на плечах, так, в ночной рубашке, босая, не чуя холода, спустилась к бережочку. Тихо над речкой. Туманчик лёгонький, чуть-чуть прямо над водичкой. Волны никакой, а он стелется. Легко на душе. Вроде совсем отпустило… Тьфу на тебя, старуха проклятая! Больше на ночь и рта не позволит Глашка ей раскрыть. Муки-то такие принимать!

Опустила она голову на руки, которыми крепко сжала подобранные к подбородку колени, — ну девочка маленькая, а не баба измученная!.. И заснула как есть, сидя.

* * *

А глаза открылись враз, лишь кто-то горячий влажный коснулся руки. Дёрнулась — щенок соседский. И как он её нашёл, дурачок? Глашка потянулась всем телом, огляделась, прижала щенка к груди, заворошила ему шерсть на бестолковой мордашке. Глупышка! Вот кому всё нипочём! Ни ночь, ни ставни, ни руки летающие… Тьфу ты, чёрт!

Глашка поднялась, вроде и не замёрзла… Умыться, что ли?.. Вода-то чистая в речке, утром она совсем прозрачная, нетронутая ещё.

Сбежала совсем к бережку, нагнулась — и отпрянула. Мешок, туго перетянутый бечёвкой, торчал над поверхностью, махрами грязными высовывался. Прорезался голос у Глашки. Завизжала она в ужасе и помчалась прочь, вскинув руки.

VIII

Тихо, как-то сам собой, но разговор этот должен был родиться. Новый человек в коллективе! Как лодка по воде — без волн не обойтись, даже вроде и незаметных, а тут новый криминалист!..

Удивительно, что такая развалюха, как Кузякин, оказалась в прокуратуре, да ещё в следственном отделе! Диковат, худ, бледен, одни глаза ещё на что-то годятся, сверкает ими из бездонных глазниц, словно сыч…

Зональный прокурор отдела Яков Готляр, по своему обыкновению вытянув длинные тонкие ноги в щеголеватых жёлтых туфлях, покуривал сигарету, рассуждая вроде сам с собой, в ногтях ковыряясь, изредка поглядывал по сторонам. Ему не мешали, не перебивали, но и не поддерживали; старший следователь Федонин к сейфу спиной привалился, чуть подрёмывал: вчера опять допрашивал допоздна. Зимина будто раскрытым окошком вся увлечена, ленты дыма во двор пускала; Кокарев, как обычно, с головой в футбольной газете — перекур не перекур, так лёгкая психологическая разминка среди рабочего дня с утречка, после выходного только все и увиделись, а начальство на совещаниях.

…Талантами следственного дела да и оперативного сыска криминалист явно не блистает, брякнул кто-то, новичок в технике здорово разбирается — это верно, но вокруг не провода, болты, гайки!.. Люди! А этот — ни слова, ни полслова, взять и его шутки ядовитые… все какие-то с подтекстом…

Готляр поморщился.

— А что, тебя подцепил небось! — враз проснулся Федонин от сейфа. — Чего?

— Да ну вас! Я не об этом! — зональный прокурор подскочил на стуле. — Фиктус, он фиктус и есть!

В сердцах смяв сигарету в пепельницу, он запрыгал, как аист по кабинету, нервно помахивая рукой, будто ожёгся.

— Пустяки.

— Кактус! — поправила Зинина, так и покуривая у окошка; забежав на минутку, она, вспорхнув на подоконник, задержалась.

— Тощ и на язык колюч, — резюмировал Федонин, головой седой закивал. — Сущий фиктус, говоришь? Ты, Яков, наверное, прав. Только, братцы, это всё признаки определённого скрытого явления… От наших, так сказать, глаз.

Он со значением поднял перст своей правой длани.

— Ну пофилософствуй, как же, — поморщился снова Готляр. — Нельзя у нас ничего серьёзно. Всё б пофиглярничать.

— Нет. Я вполне. Я тебя понимаю. — Федонин спрятал улыбку с губ и закончил серьёзно, даже озабоченно: — Со здоровьицем у него плоховато, братцы. Фронтовик небось?

— Оба они фронтовики, — сухо кивнула Зинина сверху. — У этого язва к тому же. Прибегал ко мне за таблетками.

— А второй?

— Тот ничего… Пофигуристей…

— Ох, Зойка! — крякнул Федонин. — Всё б тебе кавалеры!

…В следственном отделе не затихали обсуждения недавнего пополнения штатов. Прокурор области Аргазцев выбил-таки наверху две новенькие должности, да ещё какие! Отвалили прокурора-криминалиста, в чём все до последнего сомневались, и третьего старшего следователя в аппарат. Только не успели глазом моргнуть, а вакансии заполнены, и всё быстренько, тихо и скрытно. У начальника отдела Терноскутовой ничего не спросить, а у кадровички Течулиной и того пуще — рот на замке, как на том плакате «Ни звука! За спиной враг!».

— Вот вам и подкрепление прибыло, — кривил губы Готляр. — Неужели молодёжи нет? Двадцать лет, а войной икаемся.

— Нам, в глубинках, кряхтеть да кряхтеть, пока очередь докатится. Сталинград кадры перехватывает, — развёл руки Федонин.

— Вот и кряхтите в кулачок, — поморщился снова зональный. — Дождёмся, на костылях помощнички появятся.

— Значит, у тебя есть мнение по поводу кандидатур? — лукаво подмигнул Федонин, дружески хлопнув Готляра по плечу.

— Есть! — выпалил тот. — Нашёл бы среди наших в районах. С улиц не звал бы.

— Нет, Яша, — перебила Зинина. — Второй дюже прыткий.

— Это как?

— Хвалили недавно.

— Да ну! — подскочил на стуле Кокарев, бросив газетку. — За что же?

— Сунула ему Терноскутова среди прочих дел «висяк» один прошлогодний, так вытягивает его тот.

— Вот те на! Убийцу нашёл?

— Откопал человечка… В суд, похоже, дело пойдёт.

— Вот так! А ты, Яков, обложил новичка! И слаб, и перекошен…

— А я что? Я и слова не сказал, — не смутился зональный, но по кабинету прыгать перестал, к столу своему прибился, даже присел. — Насчёт суда ещё будем посмотреть. Слышал я про то дело. Там подозреваемого из другого города ещё таранить надо. Год прошёл! И поболее…

— Рука у него лёгкая, — грустно усмехнулась Зинина. — Аргазцев дело по расчленёнке, что недавно нашли, новичку передаёт.

— Жогину? — не скрывая удивления, раскрыл рот Федонин. — Это как же? Ты ж у нас на убийствах! А я полагал, тебе придётся «глухарём» тем заниматься. Гиблое дело-то!.. Кто вытянет?

— Гиблое, — затянулась сигаретой Зинина, красиво выпустила струйку дыма в окошко жёсткими узкими губками. — Даже личность убитой до сих пор установить не могут.

— Вот те на! — подскочил опять на стуле флегматичный здоровяк Кокарев. — Что же такое творится?

— Вот красавчик и будет заниматься делом. А Кузякин у него в помощниках. — Зинина порхнула с подоконника, загасила мимолётным движением сигарету в пепельницу под носом у Готляра и скрылась за дверью. — Пока, мальчики!

IX

А в кабинете прокурора области Александра Павловича Аргазцева кипели страсти: обсуждалось то самое уголовное дело.

Кузякин только что закончил докладывать обстоятельства обнаружения второй половины тела убитой и перевёл дух. Старший следователь Жогин рядом хмурил брови и сосредоточенно потирал лоб рукой, словно у него уже болела голова. Его подпирал за столом прокурор района Золотнитский, то и дело прерывавший Кузякина своими замечаниями и дополнениями. Напротив троицы ёрзала на стуле, но сдерживалась начальник следственного отдела Терноскутова, то и дело поправляющая огромные очки. Очки были тяжёлыми, натирали нос и давили на уши чуть ли не коваными золотыми дужками, но без них Аглая Родионовна абсолютно ничего не видела, к тому же очки были подарком коллектива, и это до сих пор спасало их от «участи быть выброшенными на помойку», о чём Аглая Родионовна два года назад известила всех в отделе.

— Аглая Родионовна, — сверкал глазами прокурор области, — следующий раз на такие совещания приглашайте оперативников милиции.

— Да где ж их взять, Александр Павлович? — встрял Золотнитский. — Их комиссар разогнал. В поисках все.

— Ничего, — отбрил его прокурор. — Для нашего совещания найдут время. Мы здесь не голубей гонять собрались. Так?

— Так-то так, но…

— Общее дело делаем, — пресёк пререкания прокурор и прихлопнул ладошкой по столу. — Личность убитой не установлена, как это понимать?..

— Да, но…

— Вот и результаты! А следователю пухнуть? Отдуваться за них?

Десять лет почти оттрубил Александр Павлович Аргазцев в области, а любимчиков даже в аппарате не завёл. Улыбающимся на людях его редко видели. Суров был прокурор. Кого берёг и уважал, так это следователей. Это не обозначалось, не выпирало какими-либо исключительными привилегиями или почестями, но чувствовалось. Не устраивал им разносов или выволочек, не подвергал провинившихся особым экзекуциям, на совещаниях нравоучений при всех не читал и тем более не позволял другим, даже начальнику отдела Терноскутовой. Та — гром-баба, «генерал в юбке», так и звали за глаза, а язык при нём сдерживала, не пикала.

«Следователь по закону фактически самостоятельная фигура в уголовном процессе, — любил повторять прокурор, — ему одному позволено устанавливать её величество истину на следствии, поэтому от чужого влияния и каких-либо наставлений со стороны, будь сам Господь Бог, свободен».

Этой фразе суждено было стать крылатой на долгие времена, а слово «свободен» особенно запало в души и подхвачено было всеми на ура; порой даже некоторые неумехи, когда долбила их беспощадная Аглая за прорехи в обвинительных заключениях, этим словом злоупотребляли и в оправдание своё пробовали его озвучить. И спасала их эта выручалка счастливая не раз! Опускала тогда начальница очи свои грозные долу и сквозь зубы бурчала едва различимые слова, однако, как ни скрывала, ни тихушничала, а различались фразы про словоблудие некоторых лиц.

Но не только за это уважали прокурора. Аргазцев умел понимать душу следователя и не любил давать указаний. Никогда не подписывал таких бумаг по уголовным делам, чем у всёзнающего резонёра Федонина на «общих курилках» скоро заслужил звание «демократа», и был прав. Сама Терноскутова обмолвилась, что после прежнего, «сухаря» прокурора Кавешникова, ночами просиживавшего в одиночестве и не терпевшего «говорилок» шумливых, ассамблей и галдящих без толку совещаний, его сменивший Аргазцев «дал дышать народу».

Да что Аглая Родионовна! Время другое наступало; однажды, поразив всех, Федонин с видом триумфатора прошествовал в кабинет с высоко поднятым в руке толстым журналом. Повесть Эренбурга достать было верхом мечтаний, «Оттепель» рвали из рук, а ему припрятала от длиннющей очереди почитать на одну ночь обкомовская киоскёрша. Да, с приходом Хрущёва наступали другие, свежие, лёгкие времена. Дышать будто стало легче, воздух вкуснее. Аргазцев по ночам не работал, а вместе с ним забыли про эту привычку и все остальные.

Но это дело прошлое… Не об этом сейчас думала Терноскутова, пряча глаза от Аргазцева. Прошляпил тяжкое убийство Золотнитский у себя в районе, а теперь ей придётся расхлёбывать. Этот молодой старший следователь, чувствуется, сробел совсем, слушая их.

— Вот какой подарочек тебя ждёт, — отвёл глаза от Терноскутовой, глянул задумчиво прокурор на Жогина. — Как? Есть соображения?

— Мне бы почитать материал дела, — смутился тот. — Я на слух не сразу усваиваю. Как первую нашли…

— Какую первую? — не понял прокурор.

— Половину.

— Голову, что ли? Александр Акимович! — Аргазцев перевёл глаза на прокурора района.

— Всё на месте, — затараторил он. — У экспертов всё в мешках. В холодильнике…

— Как? Не исследовали ещё?!

— Ну что вы? Как можно! Заключения, правда, не готовы. И слухи ползут. Чего не выдумывают, чего не судачат пустобрехи…

— Повод есть, — Терноскутова зыркнула глазами на Золотнитского. — Это же надо подумать! Третьи сутки, а у них личность не установлена!

— Знаете, что брешут? — Золотнитский взмахнул руками. — Пирожки придумали! И кто только выдумывает?

— Что за пирожки? — округлила глаза в очках Аглая Родионовна.

— На рынках приходилось бывать?

— Ну как же.

— Вот. В пирожках, которые народу продают, будто бы ногти нашли!

— Ужас! Откуда?

— Врут всё, — пожал плечами Золотнитский. — Кому это надо? Какие ногти? Помню, в войну распускали слухи. То про пальцы отрубленные в супе, то в этих треклятых пирожках кости находили человеческие. А тут ногти появились!

— Нашли брехуна? — сжал до хруста челюсти Аргазцев.

— Да брёх, я же говорю! Один на другого валит. Егор на Петра, тот на Ивана.

— Александр Акимович! — Аргазцев крякнул.

— Участковый наш, Казимир Фёдорович, человек ответственный, фронтовик, капитан милиции, пытался выяснить… Бесполезно. Сплетни, они сплетни и есть.

— Пресечь надо!

— Да бабы же! Как с ними? За что сажать?

— Панику распространяют!

— Я же говорю. В войну с паникёрами просто. Приказ Сталина был… к стенке ставили. А теперь?

— Расхлёбывайте, что допустили, — процедила сквозь зубы Терноскутова. — Сколько работаю, расчленёнку забыла давно. А у вас! В наше-то время!..

— Привезли тело, — Золотнитский поджал губы. — Из города к нам привезли. И бросили. У нас народ отчаянный, но заводской. Рабочий, можно сказать, класс. До такого ума не хватит.

— У вас и братвы уголовной хватает, — не спускала Аглая Родионовна, — не хвалитесь. Ишь, пролетарии!

— Участковые Гордус с Сизовым всех в лицо знают, как миленьких, всех перешерстили, клянутся, — не наши убили и не нашу.

— Ты с каких это пор, Александр Акимович, советских граждан начал на наших и чужих делить? — Аглая Родионовна и прежде не особенно уважала этого районного прокурора (всегда тот от себя оттолкнуть заботы пытался!), а теперь загорелась вся в гневе, запылала, развернулась красным лицом к Аргазцеву и очки с носа схватила, чтобы не мешались. — Александр Павлович, разрешите закурить?

— Что? — Аргазцев о другом думал. — Нет. Потерпите, пожалуйста. Голова с утра раскалывается.

— Вы гляньте на него! — наседала Терноскутова на смутившегося районного прокурора. — То ему трупы из Приволжья везут, то городские сбрасывают. А он у нас паинька!

— У нас по убийствам снижение с начала года.

— Один этот труп все рекорды ваши бьёт! — насупилась начальник отдела. — Здесь счёт другой. Не забывайтесь, неделя заканчивается, а у вас ничего!.. Это называется раскрыть преступление по горячим следам?..

— Аглая Родионовна, побойтесь Бога! — взмолился Золотнитский. — Александр Павлович? Ну, право…

— Прекратим дебаты, — поморщился Аргазцев. — Иван Владимирович, так что же? Выходит, нам и заключения ещё не дали медики?

— Сказали на словах, — вздрогнул криминалист. — Версии строить можно.

— Интересно?

— Убийца — точно изощрённый тип, — Кузякин начал нервно ломать пальцы до хруста. — Расчленив тело, пытался сжечь его по частям. Подгорелости обнаружены на конечностях, а одну руку почти совсем спалил. И волосы на голове огнём почти уничтожены.

— Страдала грешница, — закачала головой Терноскутова.

— Огни и воды прошла, — медленно проговорил Аргазцев.

— А на медных трубах пострадала, — продолжил Золотнитский и тяжко вздохнул.

— Что? — оживился Кузякин. — Впрочем, это может быть причиной. Позавидовал кто?.. Женщины, у них не сразу поймёшь…

— Оперативникам и карты в руки. Проверили частные дома с печным отоплением? — дёрнула за рукав прокурора района Терноскутова.

— Ведётся работа, Аглая Родионовна. Я же говорю, — закивал головой тот. — Они мне каждое утро докладывают результаты. Мы этот участок у берега весь на квадраты разбили и прочёсываем.

— Это хорошо, что по плану работаете, — согласился Аргазцев. — Впредь докладывайте лично мне. Ежедневно.

— Я понял.

— Но прежде, вот, Александру Григорьевичу, — Аргазцев кивнул на Жогина. — Он парадом командовать будет. Кстати, из ваших мест. Трусовский.

X

Что-то невразумительное шевельнулось в тёмном углу. Это невразумительное заурчало, закопошилось и попыталось выбраться из кучи тряпья. Нескоро преуспев в своих усилиях, оно чихнуло, появившись на тусклый свет, и оказалось безобразным живым существом с огромной лохматой головой, непропорционально крошечным тельцем с кривыми ножками и длиннющими волосатыми руками. Как есть человек-паук, и глаза сверкали, словно подстерегали мух. Мух вокруг как раз было предостаточно, казалось, секунда-другая — и он начнёт их судорожно хватать и запихивать в губастый слюнявый рот.

Однако лилипут-уродец чихнул второй раз, выругался невнятно и, почёсывая небритую щёку взрослого мужика, уставился на единственное зарешечённое окошко в убогом своём жилище-норе. Его явно что-то беспокоило. Он сел на пол, раздумывая и прислушиваясь к едва различимым звукам, периодически повторяющимся и доносившимся снаружи. Скорее всего, его звали. Он напрягся, навострив, как собака, длинные уши — действительно, это были сигналы, пробудившие его.

Уродец вскочил на тонкие ножки, поковырялся в носу, чихнул в третий раз, окончательно просыпаясь, и по скрипучей настенной лестнице подобрался к потолку, там он пошарил лапой и отворил наверх дверцу. Свет ворвался в его нору, а с ним и всхлипывания, стоны и сдавленные возгласы. Его звали!

Он нырнул вверх на волю в дыру, его подстегнул злой мужской окрик:

— Где ты, Фриц! Уймёшь ты её или нет?

Имя или кличка принадлежала этому существу, потому как лилипут, выскочив в дверцу, засеменил, заковылял по комнате, в которой очутился, и застыл перед едва приоткрытой обитой дерматином дверью, осторожно просунул внутрь голову, не осмеливаясь войти. Стоны усилились. Лилипут протиснулся в дверь.

Того, кто его звал, уже не было. На широкой богатой кровати в кружевных простынях металась голая красавица.

— Зверёныш, — поманила она лилипута, — принеси вина.

— Может, чая, Нинель?

— Вина, паразит! Мне тебе повторять?

— Снова на весь день…

— Молчи, урод! Исполняй, что велено!

Коротышка исчез, но скоро появился с подносом в руках, на котором красовались чашка с холодным чаем, бутылка вина с бокалом и фрукты. Женщина в прозрачных накидках, не стесняясь, уже гарцевала на стульчике перед большим трюмо.

— Где Григорий? — уколола она взглядом лилипута, приняв с подноса бокал и залпом его опрокинув.

Служка засуетился, поставил поднос на стол, схватился за бутылку наливать ей вина.

— Где барон?

— Откуда мне знать, — не рассчитав, пролил вино на пол тот. — Я только голос его и слышал. Вы тут любезничали.

— Дерзить мне будешь!

— Но, Нинель… — взмолился лилипут.

— Молчи, гадёныш! — разрыдалась она. — Вы все меня ненавидите!

— Нинель…

— И не смей меня так называть! Я уже предупреждала! — женщина наотмашь метнула пустой бокал в служку.

Бокал угодил ему в зубы, упал на пол, разлетелся на мелкие осколки. Женщина, выхватив бутылку из рук лилипута, запрокинула над головой, сделала несколько жадных глотков и упала в кровать, завизжала, закаталась по простыням, как раненая львица. Копна золотых волос с её головы металась вслед за ней, не укрывая наготы.

— Он меня бросил! — кричала она. — Из-за той гадюки! Гришенька мой! Никому я не нужна!

Далее следовали причитания вперемежку с проклятьями и угрозами. Лилипут, видимо, привыкший к подобным сценам, отёр окровавленное лицо, убрал осколки с пола, осторожно вышел за дверь и присел на корточки тут же в ожидании, как побитая, но верная собака у ног хозяина. Ждать ему не пришлось.

— Зверёныш! — позвала она. — Ещё вина!

— Нинель… — лилипут нерешительно приблизился, дотронулся до края кровати. — Не пей больше. Тебе вредно.

— Где мой Гриша? — пьяным голосом сквозь рыдания спросила женщина.

— Я его не застал.

— Сроду ты не успеваешь. Найди! Скажи, я зову… Умру без него.

— Не станет он меня слушать.

— К чертовке той убёг.

— Что ты!

— Приманила она его!

— Подумай, что говоришь.

— Куда ж ещё?

— Ты забыла?

— Чего?

— Её ж нет.

— Нет? Как нет? Что ты брешешь!

Лилипут пустыми глазами оглядел хозяйку:

— Вы же сами… Её… неделя как нет.

XI

— Зря мы припёрлись.

— Это почему же?

— Не станет он нас слушать. Мы его не дождёмся. А явится — соврёт.

— Это Гришка-то?

— А кто же ещё.

Два человека, лузгая семечки, сидели на табуретах у порога в просторной пустой гостиной добротного деревянного дома. На полу и стенах между большими окнами красовались дорогие ковры, посредине на столе горел ярким блеском надраенный медный самовар; больше ничего и никого в гостиной не наблюдалось. Изредка из дверей, разбегающихся в многочисленные комнатушки, высовывались разномастные лукавые мордашки цыганят, щерились, таращились на незваных гостей и прятались, лишь те их примечали.

— Барон мне обязан по гроб жизни, — поправляя ладненький костюмчик, Лёвик Попугаев сплюнул шелуху в ладошку, зажал в кулаке. — Я не раз его хлопцев выручал.

И добавил, помолчав со значением:

— С лошадьми попадались милиции.

— Всё равно соврёт, — не сдавался товарищ Лёвика, степенный, уверенный в себе крепыш в кожаной тужурке с плечами волжского грузчика. — У них, цыган, не то, что у нас, — могила. Что случись, слова не вытянуть.

— Знамо.

— Вот и знамо. Как-то в таборе убийство было. Жених невесту на глазах у всех порешил. Это у них зараз, если баба непослушная. И что б ты думал?

— Ну?

— Лягавые наутро понаехали, а табор сгинул, как и не было. Они без суда вершат свои дела.

— Им суд не нужен. Известно.

— У них свой суд. А до чужих дел у них интереса никакого. Баба ж не цыганкой была?.. Или неизвестно до сих пор?

— Калач, — Лёвик закурил, пустил струю дыма в лицо приятелю, — дошлый ты мужик, слышал я, но чтобы до такой степени…

— А что?

— Когда такое было, чтобы цыгане покойников жгли, резали на части да топили?

— Ну… всяко… Времена-то меняются.

— Дура! У них законы свои. Навек установлены.

— Известно, но…

— Ничего тебе не известно. И потом… Я тебе что же, не авторитет?

— Нет, но…

— Мы зачем пришли?

— Не сердись, Лёвик, — совсем смутившись, завозился на табурете крепыш и табурет под ним жалобно заскрипел. — Сколько уже сидим здесь? А где твой Гришка?

— Тебя в дом пустили?

— Ну пустили…

— Вот и не дёргайся. Ты думаешь, мы одни здесь? За нами глаз да глаз.

— Пацаньё, что ли?

— Они самые, — Лёвик нахмурился. — Не гляди, что мальцы. Они шустрей нас с тобой и каждое наше слово куда надо уже доложили.

— Ну?..

— Язык-то прикуси…

Попугаев не успел договорить, одна из дверей гостиной широко распахнулась, и ввалился красивый бородатый цыган ростом под потолок, размахнул ручищи и направился прямиком к ним. Они горячо обнялись и расцеловались с Лёвиком.

— Кореш мой, — представил Попугаев приятеля. — Яков Мохов.

— Как же! Слышал, — хлопнул Мохова по плечу лапищей цыган. — Доброму человеку всегда рад.

— Слышал? — тут же засомневался тот. — Откуда, не секрет?

— А какой секрет? — барон расхохотался, обнажив ряд золотых зубов. — Радио у нас не хуже Левитана. Забыл, братишка, куда пришёл?

— Он шутит, Григорий Михайлович, — Лёвик залебезил перед бароном, заулыбался. — Заскучали мы тут без тебя, вот и…

— Как?! Вас и рюмочкой не угостили? — обернулся вокруг себя барон и хлопнул в ладони. — А ну-ка! Геть!

— Нет! Нет! — запротестовал Попугаев, но без особого азарта. — Нам недосуг. У нас дело к тебе, Григорий Михайлович.

Но уже откуда-то, словно тараканы из щелей, повыскакивали весёлые людишки, засуетились, закружились вокруг, комната наполнилась гомоном и говором, стол — яствами.

— У нас гостей дорогих от сердца потчуют! — кричал громче всех барон и уже наливал водку в стаканы, подносил каждому, обнимая и смеясь. — А давайте, други, за здоровье да за встречу!

Он вручил каждому по гранёному стакану. Гости переглянулись, крякнули, разом запрокинув, выпили, вокруг них пели, приплясывали черноглазые красотки.

— А что Григорий Мих… — закричал тоже было и Лёвик, но не закончил.

— По-нашему! — одобрил барон и чмокнул его прямо в губы, пощекотав бородой, протянул снова до краёв наполненный стакан. — А ну-ка, братцы, ещё! За дом мой, что не побрезговали посетить! За всё в этом доме! Гуляй, романэ!

Гости хватили разом и по второму.

— Славно! — налил барон по третьему.

— А вот теперь я скажу! — решительно накрыл свой стакан ладонью Лёвик и распахнул пиджачок на груди, даже ворот рубахи рванул. — Только, Гриша, ты себе налей.

— Будь по-твоему, — согласился хозяин.

— За тебя, Гриша! За дружбу нашу крепкую! — загорланил Лёвик, чуть приплясывая в такт гомонящейся вокруг задорной публике.

— Спасибо, друг!

Они обнялись, расцеловались.

— Поехали!

Через час или три-четыре (кто их считал, такие тёплые мгновения!) они прощались здесь же у порога, едва держась на ногах.

— Ну так я надеюсь, Гриня? — целовал Лёвик бородатого красавца. — Сведения мне про эту бабу позарез нужны!

— Всё разузнаю, дорогой.

— Помни, чтоб ни одна душа, — подносил палец к губам Лёвик и для верности подмигивал левым глазом. — Между нами…

— Могила!..

XII

Наконец-то установилось бабье лето! Ночью ещё слегка поморосил дождичек, но с рассветом уже затеплило, зазвенело всё, замелькали птицы, защебетали. Одно удовольствие!..

И вот в такое прекрасное свежее утро он битый час торчал на углу облупленного здания. Как последняя бездомная собака!.. Жогина всего коробило от злости и на себя, и на спящего сторожа, и теперь уже на весь белый свет. Вот ведь всё как может перевернуться из-за какой-то, казалось бы, мелочи! Как ни стучался, ни уговаривал он сторожа морга, тот не только дверей ему не открыл, но и скоро под его уговоры и сетования совсем ушёл к себе наверх досыпать; конечно, никак с похмелья.

Совсем расстроившись, Жогин ругал и себя, и всех, кого ни попадя. А если подумать, что принесло его сюда в такую рань? По правде говоря, возле «резалки» он оказался впервые, режима её работы не знал, а, главное, ночь почти не спал, допоздна зачитавшись материалами уголовного дела, переданного ему Кузякиным. Ворочался потом с боку на бок, совсем замучив жену тяжёлыми вздохами так, что через час-другой сбежала она к сынишке в другую комнату. В обрывках сна мерещились ему куски расчленённого туловища, чёрная голова с обожжёнными женскими волосами таращилась бездонными глазницами, рак красный, точь-в-точь с рекламы над пивнушкой, ковырялся над ней под водой, подымая грязную муть со дна… Видно, глубоко он проникся поручением Аргазцева, прочувствовал, что называется, до нутра ответственность!.. Вот и припёрся в «резалку» ни свет ни заря.

Жогин присел на скамеечку возле низкого забора, достал пачку «Беломорканала», закурил. Как он не подумал, что здесь учреждение казённое, а не круглосуточный райотдел милиции? Сторожу плевать на всех, пока рабочий день не начался… Да и что толку, если он его и пустил бы, в морге нет никого… Не заладился день с утра. Это плохо. В приметы фронтовик Жогин не верил никогда, но тревога нет-нет да и закрадывалась, щемила душу; догадывался — сначала пойдёт сикось-накось, так потом всё время в кювет тащить и будет. А ведь так и пошло у него в этот день!..

Когда он поднялся на второй этаж и уселся у двери приёмной дожидаться заведующего, секретарша, молоденькая, симпатичная татарочка, улыбнувшись, шепнула ему доверительно:

— Не будет сегодня Владимира Константиновича.

— Как? — слегка вздрогнул он, будто предчувствовал.

— Уехал по районам. С проверками. Теперь только к понедельнику вернётся.

— А начальник отделения? — с лёгким холодком в душе спросил он, ещё на что-то надеясь.

— С ним. Он Александра Ивановича всегда с собой берёт. За компанию.

— Мне бы?.. — начал он осипшим голосом. — Может, и без них обойдусь?..

— Вы за актом вскрытия? — опередила она его.

— Да, — кивнул он. — Расчленённый труп.

— Так бы и сказали.

У Жогина вроде отлегло на душе.

— Зинаида Савельевна всю неделю на больничном, — улыбнулась девчушка ему и сверкнула глазами. — Акт не готов. Велели передать, кто придёт.

Жогин сник. Кузякин говорил ему о проблемах с заключением экспертизы, но обнадёжил, что обещали на этой неделе завершить, однако оказалось совсем не так.

— А мне бы вещественные доказательства забрать, — посидев и подумав, поднял глаза Жогин на секретаршу.

— Можете звать меня просто Света, — улыбнулась она.

— Вещдоки бы мне, Светланочка, — взмолился он.

— А какие там вещдоки? — недоумевая, покривила она губы. — Всё в спиртовых сосудах да в морозилках.

— Я о мешках, — заёрзал на стуле Жогин. — Части тела в двух мешках были.

— Это надо спросить у Зинаиды Савельевны.

— Как же быть?

— Я позвоню.

— Очень вас попросил бы, — Жогин поднялся со стула. — Я покурю пока внизу.

С пачкой «Беломора» в руках, совсем убитый известием, спустился он по ступенькам вниз, морщась недовольно, бурча про себя невразумительное. А как же?.. Только дело принял — и начались приключения… Этого нет, тот уехал, похоже, как и Кузякину, не добиться ему актов экспертизы!

Не лежала у него душа к этому делу сразу, как Терноскутова завела разговор о передаче. Та, женщина мудрая, потянула его к Аргазцеву на беседу, чтобы не отпирался. Ну а у Аргазцева некуда деваться.

Кузякин, когда в сейф за делом полез, аж расцвёл весь, видно было по его физиономии — только бы с себя спихнуть верный висяк.

— Раскроешь дело-то, ещё награду получишь, а то я видел у тебя на грудях, — Кузякин усмехнулся, — боевые брякали, на праздник перед девками покрасоваться цепляешь?

— А тебя завидки взяли?

— И мы не лыком шиты, но не бряцаем медальками. Али девок таким макаром берёшь?

— Что это тебя заклинило?

— Теперь, как это убийство раскроешь, враз гражданскую медальку дадут, — не унимался Кузякин. — Красавчик ты наш.

— Получишь тут, — не скрыл он досады, — дело глухое, сам-то рад, поди, что спихнул.

— Да я тебе завидую, дурачок. Что в нём глухого? По таким делам главное что? — Кузякин уставился на него, поедая глазами. — Читаешь литературку? Повышаешь уровень образования?

— Хватит дурака валять.

— А то я одолжу.

— Обойдусь.

— А зря, — он назидательно воздел вверх руку, — по таким делам главное личность установить, и убийца тут как тут.

— Сам примчится, — съязвил Жогин.

— Прибежит или примчится, но перспектива нарисуется.

— Чего же ты никак не установишь личность-то?

— Это, извиняюсь, не моя прерогатива, — сложил наполеоновским жестом руки на груди Кузякин. — Это сыщиков работа. Занятие для оперов. Они стараются, не боись. Я им хвосты накрутил. Гордус и Семёныч с мокрыми рубашками бегают. Не просыхают. Я им спуску не даю.

— Не просыхают, — крякнул Жогин и поморщился. — Они у тебя на поводке, что ли?

— С операми так. А то через три дня их не найдёшь. Умчатся на другое какое-нибудь чепе… по горячим следам.

— Ты сам-то мешки хотя бы осмотрел?

— Какие мешки?

— В которые упакована была… гражданка?

— А как же. Ещё на месте.

— Ну, ну. И больше не заглядывал?

— А чего в них? — сплюнул и усмехнулся Кузякин. — Всё, что в них было, эксперты давно выгребли.

— Вот, вот.

— Чего ты меня учишь! — взорвался криминалист. — Учить вздумал! Там в этих мешках… Тьфу! Вспоминать не хочу… Грязь! Вонь! Кровь! И вообще чёрт-те что!

…Вот, собственно, за злосчастными, недающимися актами экспертизы и мешками теми отправился Жогин с раннего утра, глазки, как говорится, чуть продравши, в морг. Решил, так сказать, за ночь всё крепко обдумав, начинать сначала. Как он понял и для себя твёрдые выводы сделал: Кузякин особенно этими мелочами дурнопахнущими заниматься не любил и желаний не имел, свалил на экспертов и милицию.

Жогин докурил папироску, не заметил, как в руках уже вторая. Решил-то он решил, только обернулось всё по-другому: не ждал его никто в морге.

Жогин дунул в папироску, сунул в зубы, затянулся крепким дымом и загрустил окончательно. Из невесёлых раздумий его вывело лёгкое нерешительное подёргивание сзади, он обернулся. Рядом с ним стоял, переминаясь с ноги на ногу, старичок, тот, вредный, который накануне так и не открыл ему двери морга.

— Что, совесть заела? — хмуро спросил Жогин. — Дрыхать ушёл. Не мог впустить.

— Ты уж меня извиняй, мил человек, — старичок совсем смутился. — Только что Светлана Захаровна всё рассказала и отругала за тебя!..

— А я тебе что кричал?

— Так откуда же я знал, что ты, этот… следователь, да ещё от самого главного прокурора всей области!

— Я ж тебе удостоверение показывал!

— А я, думаешь, вижу? Мне, сынок, знаешь сколько лет?

— А чего ж тебя взяли, слепого? И глухой небось?

— И глухой. Но не то чтобы совсем.

— Вот те раз! Как же здесь оказался? Ты насторожишь, пожалуй.

— А чего? Ты-то не проскочил? — прищурился хитрым глазом охранник. — А у них и выбора нет. Не идёт к ним никто. Платят мало, а все ночи одному с покойниками ты бы взялся к примеру?

— На войне и не такое бывало, — отмахнулся Жогин. — Спали с ними чуть не в обнимку, пока земле предашь.

— Воевал?

— Как все.

— А я вот здесь…

Они помолчали.

— Так как же? — Жогин закурил третью, угостил деда, но тот отказался. — Как сюда попал? Где они тебя такого отыскали?

— Ты не смейся, выбора у них не было, я ж тебе сказал. Охранник, что до меня был, усердием не отличался да и попивал. Придёт, бывало, их главный внезапно сам среди ночи проверять, а Никодимыч, это сторожа того так звали, вдрызг, аж пузом кверху. И вокруг — бери, что хошь, все двери настежь.

— Заливаешь.

— Случалось и почище.

— Да что же хуже?

— Приключилось с ним. За то и турнули. Только я тебе ничего не говорил.

Сторож развернулся и собрался уходить.

— А что же такое?

— Вырвалось у меня. Так, забудь.

— Нет уж. Ты, давай, рассказывай.

— А-а-а! — махнул рукой старичок. — Семь бед, один ответ. Упёрли у него какое-то барахло или тряпки с покойника.

— Не может быть! Вещественные доказательства!

— Ну это уж не знаю. А, может, и не спёрли. Только пропажа случилась. Медичка-то болеет, до сих пор не очухается. Начальник ей выволочку закатил, вот она и слегла… женщина, видать, интеллигентная. А ты говоришь…

Старичок только рукой опять помахал для пущей доходчивости.

— А Никодимыча турнули взашей. Стращали, что судить могут.

— Что же пропало?

— Я ж тебе сказал.

— Не мешки? — холодея, спросил Жогин и язык прикусил, само вылетело.

— Не знаю, — старичок почесал затылок. — А может, и мешки. Мне почём знать. Я тебе ничего не говорил.

— А где ж сейчас тот пьянчужка?

— С чего ты взял, что он пьянчужка?

— Сам мне сказал!

— Ты меня не подводи, — старичок ясными голубыми глазами взирал на Жогина. — Вроде умный человек…

— Ладно, дед, извини.

— Забегал он тут, интересовался я, естественно, — старичок оживился. — На кладбище он пристроился. И на выпивку хватает, и с работой нет отбоя.

— Это как?

— Там паспорт не нужен. Днём копает могилы, а по праздникам ещё и подают.

Жогин махнул рукой сторожу на прощание и поспешил наверх.

— Ты не искать его собрался?

— Видно будет.

— Про меня ни слова.

— Помню.

— Вечерком его шукай. Как стемнеет.

— Это чего ж?

— Посвободней. Днём с могилами едва управляется, — посетовал старичок, но тут же позавидовал: — Зато заработок.

XIII

После глубокой попойки с лихим дружком Лёвиком барон приходил в себя у шалаша на бережку тихой речки. Под уху с лёгкой рюмочкой да с бодрящим купанием здорово помогало и ласково отдыхалось.

Барон не слыл, конечно, отпетым романтиком, не отличался тонкостью манер, но здесь было мирно, просторно, никто не досаждал, а свободу и спокойствие горячий цыган Григорий Михайлов любил и ценил пуще всего.

Вечер прощался с багровым диском, река постанывала, шелестела гребешками волн, дуб над головой слегка потрескивал ветками от застревавшего в них ветерка. Дремалось сладко. Изредка пугал, вспыхивал костёр, будто вздрагивал, выстреливая искры вверх, засыпал или тоже пугался вместе с человеком. Барон встряхивался, просыпался, поругивал нечистую силу, бормоча про себя. Лёжа на высоких подушках, на лоскутных ярких одеялах, вытянув ноги в кожаных сапогах и закинув могучие руки за голову, он лениво щурился на служку, копошившегося у костра. Лилипут, весь поглощённый своим занятием, пробовал вытаскивать из-под головёшек обуглившиеся чёрные картофелины — любимое яство хозяина.

— Готово? — не выдерживал барон и чертыхался.

— Скоро. Скоро теперь.

— Чёй-то аппетит у меня разыгрался. Когда ж ты?

— Как готово, так всё.

— У тебя сроду так, — беззлобно пожурил барон лилипута. — Всё без толку.

— Быстро только кошки…

— Ты у меня, Фриц, ни рыба ни мясо, — философствовал, потянувшись, барон. — Последнее время всё из рук валится.

— А что?

— Да всё. А мне доделывать. Весь в отца.

Лилипут шмыгнул носом, сунул картофелины назад в угли, нахмурился. Не любил он вспоминать родителей. Да и было отчего. Выпустив его, уродца, на белый свет, ни здоровья, ни радости они ему не дали. Откуда им быть? Сплошь страдания! Отец, пленный немец, копался в земле на строительстве железнодорожного моста через Волгу, здесь же и был закопан где-то в общей безвестной могиле вместе с другой немчурой. Никто и имени его не знал, фриц он фриц и есть, так и уродца нарекли. Мать, блудливая татарка-побуришка, пригревшая пленного, после его смерти ещё народила троих или четверых невесть от кого и все сгинули от голодухи, сама пропала без вести, ходили слухи, что замёрзла или утопла. А впрочем, её никто и не искал. Чего ж после этого жить уродцу? Потешался над ним всяк, кому не лень, допекала пацанва, шпинал кто ни попадя, сгинул бы и он, но прибило его к цыганам. У них и выжил. Был он придурковат, но по малолетству забавен, научился картам, ловко клянчил милостыню, ему подавали изрядно, убогих всегда отличали в народе и не скупились. Как попал к старому барону, так и остался при нём, а уж когда Григорий табор возглавил да приметил уродца, приблизив к себе, прикипел сердцем к нему и больше никого не признавал, окромя его и его зазноб. Григорий Михайлов смолоду слабость большую имел к красоткам и менял их одну за другой, но Фриц по наивности своей успевал привязываться за короткое время к каждой, потому как сам цепенел и терялся перед женской красотой. Особенно задержавшаяся Нинель пленила его до крайности, как и хозяина; за ней он бегал, как собачонка, неизвестно кого боясь и любя, её или барона. Появившись в таборе случайной подружкой, эта женщина в отличие от остальных задержалась надолго, через полгода она оплела и околдовала барона ласкаючи так, что тот потакал всем её причудам и капризам, сам превратившись в игрушку в её руках. Попервой в пьяных сполохах хватался за кнут, гонял вокруг себя кого ни попадя, но стоило Нинель подняться с ложа и глянуть колдовскими чёрными своими очами на цыгана, пропадал цыган, падал кнут из его рук, безропотно исполнял он любые её повеления. И уж робкая молва по табору пошла: ветреной любовницей зашла в покои барона Нинель, а сошла с ложа королевой цыганской. Никто и не заметил, как все нити правления перешли в её руки. Метался Григорий Михайлов, в загулы уходил, буянил, с девками пробовал, как по-прежнему бывало, а лишь трезвел, попадал ей на глаза, и грозный цыган падал мальчишкой нашкодившим в ноги. Стихали его гулянки, смирялась буйная цыганская натура, пришло время — не узнать стало барона. Какую девицу случайным ветром заносило в его объятия, так наутро пропадала из табора. А если задерживалась на другой день, Нинель выжигала землю под её ногами, и бежала та, проклиная всё на свете.

— Жалко, а отсель уезжать надо, — не дождавшись ответа, крякнув, сам с собой продолжал разглагольствовать барон, привыкший к молчаливой покорности слуги; видно, он давно размышлял над крепко засевшей в его голове какой-то тяжёлой, неприятной думой и она не давала ему покоя. — А чего делать? Нинель сама разберётся. У неё ума хватит. Она эту кашу заварила. Ей и хлебать.

Карлик, затолкав наконец недопечённые картофелины в угли, повёл глазами на хозяина.

— Чего таращишься? — выругался тот. — Чего зенки вылупил? Из-за тебя все хлопоты! Не допетрил?

— А что я?

— Смотреть надо было за бабой.

— Вам ли говорить? Нинель же бешеная в гневе. Сущая ведьма!

— Сгинь с глаз моих!

— Я ж повинился.

— А толку? Я вот кумекаю теперь. Те зачем приходили? Не догадался?

— А чего?

— Лёвик, этот чертяка так просто не заявится. Он же в розыски пустился. Выведывать пришёл ко мне, вынюхивать.

— Чегой-то?

— Помощи просил, — барон хмыкнул. — Найти… Кто её на тот свет спровадил.

— С лестницы его в три шеи!

— Зачем же?

— Гнать его надо было.

— Нет. Я его, наоборот, успокоил, — барон потянулся сладко, хрустнув суставами. — Мне тоже интересно. Не понял я, не верится, что Лёвик на лягавых работать начал. Задаром он ничего не делает. Откуда интерес?

— Сам попался где-нибудь, вот и ползает у них на карачках.

— Лёвик — он башковит. Если прижмёт, батьку родного сдаст.

— Чего ж ты с ним лобызался?

— Эх! Кабы всё знать про завтрашний день…

Они оба замолчали, слышно было, как ветер баловался среди ветвей дуба. К вечеру разгуливался, скликая непогоду.

— А куды собрался тикать-то? — отчуждённо спросил карлик, видно, за живое его задели слова хозяина об отъезде.

— Не боись, вас всех здесь оставлю, — хмыкнул барон. — Отлучусь ненадолго. Проведаю родню и дам знать.

— Возьми и меня.

— А зачем ты мне? За Нинель кто присмотрит?

— Она справится.

— Тебе здесь делов полно.

— Да чистый я. Всё сделал как велено.

— Ты мешки-то забрал у Никодимыча?

— Сжёг уже.

— Не так, как прежде?

Карлик поджал губы.

— Ну, ну, не ерепенься. Знаешь, почему. Сам виноват.

— Он пацана прислал намедни.

— Это с чем? Почему не знаю?

— Да спал ты. А тот прибежал. Никодимыч просил навестить его. Есть известия кое-какие.

— Что передал?

— Пришёл чтоб вечерком. И всё.

— Никодимыч зазря не позовёт… Ты сходи.

— Знамо дело.

— Только Нинель предупреди. Скажи про Никодимыча-то.

— Это ж к ней бежать надо!

— Не убудет с тебя.

— Время потрачу.

— Ничего. Сгоняешь.

XIV

Не успел Жогин войти в кабинет, его будто ждали — телефон затрезвонил по-сумасшедшему, не иначе разыскивают. Точно, Золотнитский на проводе. «А ещё думал домой заскочить, перехватить что-нибудь вместо обеда», — мелькнула мысль.

Прокурор кричал, от слов слова не отрывая, ну, прямо, пожар да и только, заискались его, ждут в районе.

— Что случилось-то? Что за спех?

— Как? Я не сказал? Убийство раскрыли! Банду надо брать!

— Что?.. Где?.. Как?..

— Приезжай! У меня совещание сейчас будет. Всех собираю. Только это…

— Что?

— Больше никуда не звони.

— А куда?

— Ну известно куда… Аргазцеву. Я сам тогда ему. После.

— Зачем же. С вашего куска, да на свой масло перекладывать не научен.

— Ну, ну. Понятливый. Давай бегом. Машину за тобой из милиции посылаю.

— Конечно, — ещё додумывая своё, бормотал Жогин в трубку. — Только вот зачем раньше времени? Вдруг что не так…

— Как это не так? — взвился Золотнитский. — Что ты! Всё блестяще! Сизов сам мне доложил. На седьмом небе от счастья. Чуть не плачет. Начальник тоже. Я их предупредил, чтобы своё начальство тоже не булгачили. Пока всю банду не накроем. А то… Знаю я их!.. Пенки умеют снимать.

— А кто же раскрыл? Сизов?

— Какой там! Фёдорыч!

— Фёдорыч?.. Градус?

— Он. Участковый.

— Подумать только.

— Казимир Фёдорыч наш главный герой!

Жогин невольно хмыкнул, вспоминая рассказанную ему кем-то старую историю про доходного участкового. И история-то совсем не историческая, так, на злую шутку больше похожа, просто анекдот сплошной.

— Что? Не веришь? — на другом конце провода прокурор, будто читая его мысли, радостно рассмеялся. — Я и сам, признаться, сомневался поначалу.

Жогин только головой покачал. Фёдорыч, Казимир Фёдорович Гордус, которого почему-то прозвали Градусом и в райотделе и на участке, где найден был расчленённый труп, не производил впечатления и положительных эмоций не вызывал, даже наоборот. Был тот, что называется, не из солдатской породы. Стоять прямо не мог, его всё время вело в сторону на кривоватых, подгибающихся, казалось, не равных ногах. Может, поэтому и прицепился этот Градус?.. Фуражка, как ни глянь, куда-то набок свалившаяся на самое ухо; приветствует под козырёк, а рука такой оборот делает, будто самолёт на посадку заходит в туманную погоду и никак не может сесть. В каких войсках служил в войну этот капитан?.. Не милиционер, а потеха! А ведь офицер…

Один только рассказ про участкового, что услыхал Жогин, чего стоил! Заснул Гордус в парке. Потом объяснялся: весь день возился с открытием заводской танцплощадки да ещё живот мучил, старая болезнь. Танцплощадка первая, единственная на весь посёлок. Морды бьёт молодёжь на улицах друг другу. А тут культура. Своя, значит, танцевальная… А его это дело? Участкового? Боевого офицера?..

Жогин поморщился, вспоминая и рассеянно слушая Золотнитского.

…И пьян не был Гордус. Говорил, что притомился и уснул прямо в парке на скамейке. Вот пацанва у него пистолет из кобуры и того. Очухался от выстрелов. Он, значит, невзначай, а вокруг уже никого, и пальба. И главный, оторва самый, с кличкой несуразной и даже почти нецензурной Писюля бегает вокруг него и палит вверх. Ночь кругом, а тот фейерверк устроил. Пока Гордус за ним гонялся, тот всю обойму и гикнул. Вот и вся история. Гнать из милиции собирались и вытурили бы взашей, а то и под суд отдали, но вступился прокурор. Вмешался Золотнитский; комиссар, рассказывают, губы враз сдул, как прокурора у себя на пороге узрел, с просьбой тот приехал и за кого просить!.. Язва, говорит, у него. Мучила давно, а в тот день особенно, когда злосчастный праздник затевался с танцплощадкой. Вот и заснул, когда к ночи отпустило.

— А язва, если в острой форме!.. — хмурился на комиссара прокурор. — На фронте в окопе, бывало, прихватит…

— Служили вместе? — посочувствовал комиссар.

— Знаю. Сам мучился.

Когда Жогин вошёл в кабинет к Золотнитскому, тот засуетился бумажкой стол накрывать, но, заметив, что поздно, газетку куцую бросил, глянул на старшего следователя, как-то весело улыбнулся и взял в руки то, что прятать пытался. Это был пистолет, рядом темнела мягкая тряпица. «Оружие табельное чистил прокурор, — понял Жогин. — Куда это он собрался? Не банду ли брать?»

— А чего? — поймал его недоумевающий взгляд Золотнитский. — Чего лыбишься? Не гожусь?

— Нет, почему же, — Жогин положил папку с бумагами на стол, сам присел. — Но Фёдорыч! Подумать только… Успех!

— Грандиозный! Фёдорыч наш!.. — Золотнитский взял в руки пистолет, вставил обойму, передёрнул затвор молодцевато, получилось у него лихо, глянул зачем-то в дуло с прищуром. — Есть в нём божья искра. Ему на всё везёт. И «висяки» у него глуше других, и трупы по частям, как нигде, зато и глаз намётан. Ловит он злодеев, как на приманку. Больше всех. Я вот недавно анализировал обстановочку. У него ведь на участке всё чин чинарём.

— Сказать кому, не поверят.

— Но профилактикой не занимается, — прокурор, сунув пистолет в карман, заложил обе руки за спину, опять обретясь в прежнего, домашнего; заметался, забегал по кабинету в обычном своём стиле: быстрый на слово, ещё скорее на поступки. — Всё с пацанвой дворовой время проводит. Как он бабу-то зацепил? Чем взял? Сам не пойму.

— Сейчас придут, расскажут.

— Я начальника не стал звать.

— А к чему?

— Да его и нет. Как я его ни просил, он, говорят, тайком к комиссару всё же помчался, — Золотнитский хмуро шмыгнул носом. — Только зря. Комиссар на заседании облисполкома. Это теперь на весь день.

Жогин подметил: Золотнитского действительно взволновало происходящее. Тот весь дёргался в нетерпении, нервничал, не стоял на месте, не сидел. Ухоженный, благородный, очки в тонкой оправе — чуть ни монокль на длинном носу, брюшко появилось, тот, казалось, и осанку в себе выработал, начал обзаводиться манерами. Приглядывался к нему Жогин: интеллигент дозревающий из высшего общества, седина на висках и редкой красоты галстук — чего ещё? А тут, когда он вошёл, переменился прокурор весь, начиная с глаз, очки где-то на столе забыл и пистолет прятал поначалу, пистолет-то не простой, подарок, оказывается, самого Кавешникова, Жогин успел заметить блестящую пластинку с гравировкой на рукоятке. Что происходит?.. Где это видано? Мальбрук в поход собрался?..

— Скука с этими прокурорскими проверками, — будто читая его мысль, вздохнул Золотнитский. — Разводим, разводим эту бюрократию… Их бы прихлопнуть всех одним разом! Подумать только, выдумали — общий надзор! Улавливаешь толк? Прокурор!.. И общий надзор… Что же это такое? Умники придумали: это наша разведка. Всегда учили, что конкретность нужна… Ставьте перед собой цель. Надо видеть нарушителя… А тут общий!

— Значит, банду Фёдорыч раскрыл? — вернул Золотнитского к действительности Жогин. — Есть главарь? Убийца?.. Разработки, значит, вели без нас?

— Да не обижайся ты, — хлопнул по плечу Жогина прокурор. — У него всё не как у людей. Кралю прихватил на рынке. И не подумаешь. Цыганка вся расфуфыренная, а сгорела на колхознице. Гадала той дурочке, а потом обнаглела совсем и залезла к ней в сумку, баба хвать её — и в крик. Сдали Фёдорычу, ну он её и прижал тюрьмой. Оказалась зазнобой барона цыганского. И имечко какое! Ишь ты! Нинель!.. Сначала хвост подняла. Фёдорыч её сильней прижал, та припухла. В райотдел привезли, стали пальчики откатывать, она в истерику. Фёдорыч её к себе, валерьянки подносить, а та, как увидела у него под стеклом фотографии с трупами, да с покойниками неопознанными, совсем перепугалась. Сколько я этим сыскарям твержу, чтобы убирали со столов те страшилки, нет, не доходит, берегут зачем-то. Всё пугают.

— А здесь помогло?

— Раскололась красотка-то Фёдорычу, — Золотнитский присел напротив Жогина. — В грехе покаялась. Соперницу отправила на тот свет.

— Вот оно как…

— Но не виновата, мол. Толкнула в сердцах, когда барона не поделили, свалилась та на пол и головой зашиблась до смерти.

— Так нашу же по частям разделали?

— Это всё потом. Уже без её участия. У барона лилипут есть. Урод. Хуже Квазимодо, поклонник этой… Нинель. Вот по указке Григория Михайлова, барона того, урод и занимался сокрытием трупа. Начал жечь его по ночам. А вонь!.. Перепугался. Тогда на части разделил и в мешки.

— Кстати, о мешках, — поднял глаза на прокурора Жогин.

— А что мешки?

— Украли их из «резалки».

— Как?

— Это пока неизвестно. Но есть версия. Был там сторож без роду и племени. Никодимыч. Пропажа мешков при нём обнаружилась. Его попёрли оттуда.

— А где он сейчас?

— На кладбище.

— Убили?

— Нет, могильщиком устроился.

— Ну, тут и думать нечего, — Золотнитский хлопнул ладошкой по столу. — Всех брать надо. Одна банда. У нас ещё две женщины без вести пропавшими значатся. С прошлого года. Сизов вспомнил, они тоже с табором крутились. Вполне вероятно, от рук той ведьмы и сгинули.

В кабинет постучались, заглянул старший инспектор Сизов, за его спиной участковый Гордус, следом другие оперативники.

— Заходите, — скомандовал прокурор. — Заждались. Пора и за дело.

XV

Это на углу всё ещё оживлённого рынка, напевая и с перерывами насвистывая разудалый мотивчик, ошивался вор-карманник Сеня-хват в кепочке набекрень с закатанными выше локтей рукавами пёстрой рубахи. «Сеню, конечно, поставили здесь свои неслучайно, иначе торчал бы он на солнцепёке день-деньской, давно у пивнушки где-нибудь мечтал, — отмечал для себя Фриц, приближаясь к базару. — Что-то неладное в здешних краях произошло за время нашего короткого отсутствия с бароном…»

Подросток-мужичок и здесь, на вверенном посту, занимался своим делом, лениво оглядывая зазевавшихся раззяв с кошёлками, припозднившихся к торговым рядам. Но уже был не его час. Народ поспешал в основном рыбзаводской, а к ним лезть себе дороже, поэтому Сеня на них особо глаз не клал, скучал и полностью был поглощён песенным репертуаром:

Исполнитель грубо фальшивил из-за отсутствия слуха и шепелявил по причине потери двух передних зубов, поэтому особого внимания публики не привлекал, но те, ради которых он распинался, его примечали сразу и кумекали для себя выводы. Остановился и спешащий Фриц.

Сеня-хват закончил очередной куплет и застыл на секунду, узрев Фрица, оглянулся по сторонам воровато и незаметно ему подмигнул. Они скоренько завернули за угол и скрылись на задах торговых лавок в укромный уголок.

— Что за шухер? — спросил Фриц, пытая взглядом карманника.

— Громадный шмон лягавые затевают.

— По какому случаю?

— Нинель вашу замели.

— Чего бакланишь?

— Чтоб мне сдохнуть! На моих глазах сам квартальный заарканил. Смех! На задрыге её взял. Видал бы барон! А то носится с ней на воздусях!

— Заткнись! Говори толком.

— А я уже всё сказал.

Карлик схватился за голову — вот дела!

— Где ж она сейчас? — спросил и застыдился.

— Известно. В каталажке у них. Небось уже расклады на всех даёт.

— Ну ты! Чего мелешь?

— Не заносись, — миролюбиво пустился разъяснять Сеня, — Лёвик меня поставил здесь, сам точно лытки смазал. А я, вас дожидаясь, спёкся. Чего ж ты на меня-то?

Карлик только сплюнул от расстройства.

— Где это вы с бароном загуляли? — допытывался Сеня. — Все наши линяют по-своему.

Приятель не слышал расспросов, сразила его ужасная весть — арестовали Нинель! И это тогда, когда следы и все концы, казалось, были уничтожены, барон засобирался уезжать… А может, он всё это предвидел и готовился как раз удрать, а его бросить?!

Смертельная тоска одолела душу карлика. Сколько подлости он насмотрелся, натерпелся за свою короткую жизнь! Неужели ещё одна!.. Но Нинель! О себе он не переживал. Что же с ней? Как спасти её? Как выручить?.. Мозг уродца не был рассчитан на глубокие размышления и анализы. Его ограниченное мировоззрение, пошатнувшееся ещё при зачатии и совсем разрушенное ущербностью бытия, способно было лишь на элементарные рефлексы. Сейчас он сам был в опасности. Первый сигнал, будораживший его ограниченный мозг, подал одну команду — надо спасаться, бежать, прятаться. А Нинель!.. Как быть с ней?.. Тревога за женщину исходила из глубин его нутра. Но всё же раньше этого он получил приказ барона — встретиться с Никодимычем. Ослушаться уродец не мог. И он сломя голову помчался на кладбище.

XVI

Как ни настаивал, ни убеждал Золотнитский старшего следователя в нелепости его затеи, Жогин стоял на своём — он должен первым начать операцию и сам отправиться на кладбище к похитителю мешков. Вполне возможно, что этот Никодимыч не какой-то мелкий воришка и пьяница, а одна из центральных фигур в банде или правая рука кровожадной убийцы, арестованной ведьмы Нинель. Если предположить, что сторож, тот седой старичок, уже сообщил Никодимычу про предстоящий визит следователя, то его будут ждать. И если не разбежались после ареста Нинель, то станут готовиться. А значит, вся банда там, на кладбище, и соберётся. Тут они её и накроют. Если вместо Жогина отправится кто другой — спугнёт.

— Ну это, если уже не разбежались… — разводил руки Золотнитский.

— А если разбежались, то там и делать нечего, — хмурился Жогин. — И Никодимыча никакого не увидим. По всей России-матушке шукать придётся всю эту мразь.

Расчёты старшего следователя, как ни крути, были убедительны и логичны, но Золотнитский думал о своём, о чём до поры до времени помалкивал. И другое его бесило: когда это было, чтобы оперативники сидели сложа руки?.. Грели, так сказать, задницы на табуретах, а следователь прокуратуры занимался их делом и лез в пекло! Небылицы! Скажи кому, засмеют!

— Наша это работа, Александр Григорьевич, — твердил примостившийся тут же старший опер Сизов. — В кои веки прокуратура этим занималась? Застыдят нас товарищи.

— Вот, слушай сыщика, если я тебе не указ! — Золотнитский выходил из себя, начинал нервничать.

— Я руководитель следственной бригады. Мне и решать! — твёрдо стоял на своём Жогин. — Меня они уже ждут. А другой пойдёт — распугает.

— Ну что с ним делать? — отчаивался прокурор. — Время только теряем.

— Не хотите, чтобы я, пусть Казимир Фёдорович пойдёт на кладбище, — Сизов толкнул переживавшего рядом участкового.

— Кого? Гордуса?.. — аж подскочил на стуле Жогин.

Участкового тоже подбросило на ноги вместе с ним.

— Его, как и тебя, что переодевай, что маскируй, вся шпана знает, а жульё за версту зрит! — Жогин едва стерпел, чтобы не выругаться.

— И про вас знают, — упорствовал Сизов. — Вы же представлялись следователем из области тому старичку в «резалке».

— Я для них начальник большой. А значит, лопух. Они на меня как раз и клюнут.

— Как это?

— Известно всем, зачем вы являетесь к этой братве. Вот они и вдарят врассыпную. А от меня им информацию интересную раздобыть можно. Им жутко важно что-нибудь узнать о Нинель. Они же слышали уже про арест?

— Конечно, знают. У них радио почище нашего телефона.

— Вот. Я им вдвойне ценен. Попади я им в руки, если банда настоящая, им ничего другого не надо. Они же на меня и ведьму свою обменять смогут.

— Ты уже и это просчитал! В заложники к бандитам собрался, — Золотнитский перебил следователя, замахал руками. — Нет. Я не согласен категорически!

— Что?

— Я на себя такую ответственность не возьму.

— А при чём здесь вы?

— Я Аргазцеву позвоню. Пусть он решает.

— Стоп, — положил руку на телефон Жогин. — Звонить никому не следует. Операция началась.

— Погодим, — тоже зорко смерил его взглядом Золотнитский. — Из кабинета никто не вышел. А прокурору области полезно знать, что у нас происходит.

— Прокурор области наделил меня полномочиями решать все вопросы по этому делу, — голос Жогина зазвенел металлом. — Убийцу взяли — хорошо, но нельзя всю банду упустить.

— О таких вариантах никто и не думал, — Золотнитский посерел лицом. — Кто знал, что так обернётся?

— Ничего особенного. На войне и не такое бывало!

— Извини, — перебил Жогина прокурор и глянул ему в глаза. — Можно тебя на минутку?

— Куда? — не понял тот, оглядывая кабинет.

— Ребятки, вы бы покурили чуть-чуть, — кивнул присутствующим Золотнитский. — Нам с Александром Григорьевичем обсудить кое-что требуется.

Все вышли.

— Слушай, Жогин, только откровенно, — начал прокурор, с хитринкой изучая старшего следователя. — Ты Градуса не ревнуешь случаем к славе?

— Участкового? — удивился тот.

— Не завидуешь?

— Это чего же?

— Ну… убийство раскрыл?.. Опередил, так сказать, тебя…

— Вот чёрт! Да что вы, Александр Акимович? Одно же дело… Да я!..

— Не заело, значит?

— Глупости.

— Тогда чего же лезешь под пули? Они ж, если наши предположения насчёт банды верны, вооружены, как черти. Ведьму, заводилу их, мы взяли… Им теперь терять нечего. Они ж тебя растерзают.

— Зубы обкрошатся.

— Пушку возьмёшь и хватит?

— Подоспеете, если что, — улыбнулся Жогин. — Вы-то рядом. Один Савельич чего стоит. От его физиономии вся шпана разбежится.

— Лихой ты казак, смотрю…

— Как вы угадали, Александр Акимович? В кавалерии служил.

— Тебя ничем не пронять.

— Мать таким уродила, — засмеялся Жогин.

Посмотрел на него внимательно прокурор, покачал головой, поджал губы:

— Извини меня, Александр Григорьевич, но я всё же позвоню Аргазцеву. Одно дело я, а ему знать велено всё, — и Золотнитский накрутил диск телефонного аппарата.

На этот раз Жогин ему не мешал. С третьего набора, несмотря на вечерний уже нерабочий час, прокурор области поднял трубку, выходку старшего следователя он воспринял спокойно, никак не отреагировал, только долго молчал, Золотнитский даже обрадовался — на его стороне прокурор области, надо беречь кадры, не дело в герои играться.

— Ну что же…

Голос Аргазцева слышал и Жогин, Золотнитский специально трубку отстранил слегка, чтобы и тому слышно было.

— …Он боевой офицер, — ясно и чётко звучал голос в трубке.

— Когда это было? — крикнул в ответ Золотнитский. — На войне!

— Вы мне это бросьте! Офицер он всегда офицер. Старший следователь к тому же. Пусть принимает решение.

И Аргазцев повесил трубку.

Вот и весь разговор.

XVII

Застучали камни по крышке гроба. Загремели, загрохотали, обрушиваясь вниз, комья земли и булыжники. Никодимыч, не разбираясь, спьяну и торопясь, валил вниз всё, что ни попадя. Спешил, хотя и темень кругом, а трясло его и от страха, и от возбуждения; впервые приходилось живого закапывать. Не застал бы кто! Не приметил!

Жогин очнулся. Пришёл в себя от шума и боли в голове. Ужаснулся тьме. Эта тьма была особой, дохнувшей леденящим душу холодом, зияющей бездной. От неё веяло одним — смертью. Кромешная тьма и тяжело дышать… не хватало воздуха.

Где он?! Вот она какая!.. Ему досталась особая…

На войне, там вокруг была, но думать о ней по-настоящему, со страхом, как к себе отношение имевшей, не приходилось, времени не оставалось: лежи, пока бомбят; беги, когда в атаку; ешь — раз позвали; спи — раз сказали. Друзей хоронил и мысли не допускал, что по крышке его гроба земля стучать будет.

Выдохнул спёртый воздух из сжавшейся груди, а он назад мёртвой волной в лицо ударил. Попробовал двинуться, но смог лишь шевельнуться. Руки — в твердь, ноги туда же упёрлись, поцарапал ногтями — дерево!.. В гробу он!..

И лежит на жёстком, а сверху — рванулся головой вперёд — разбился лбом и лицом до боли! Негодяи!.. Они его живого в землю! В гроб!..

Взревел диким воплем, а крик ударил в уши тяжким молотом, застрял тут же в глотке, но что-то будто сдвинулось вверху, и он в истерике забился, весь извиваясь, рвясь из тьмы. Ящик как будто закачался вместе с ним, свежа и рыхла была ли земля, а может, сухие комья ему достались. Он заметался, зверея, зубами бы дерево грыз! Великоватый гроб попался, позволил ему дёргаться с боку на бок, и крышка опять как будто стронулась. Потому, как захрустел он зубами и песок почувствовал языком. А раз песок во рту, значит, нашёл путь к нему проникнуть…

Жогин, бунтуя и душой, и могучим телом, метался в деревянном ящике, бросаясь то в одну, то в другую сторону, гроб вздрагивал, поддавался, но продолжалось это недолго, скоро делать это стало совсем невозможно, и он снова почуял леденящее приближение смерти, непреодолимое страшное сцепило клещами его разум… Земля над ним! Всё более и более её становилось там наверху, где оставалась жизнь.

Покрылся весь липким мерзким потом; потом заливало и лицо, и грудь; влага — вонючая, мерзкая жидкость ощущалась даже в пальцах рук.

«Дышать надо медленно, беречь воздух, — подумалось ему и тут же ожгло. — А что беречь-то? Зачем? Из ящика ему всё равно не выбраться никогда! Над ним уже земли навалено столько!.. Чего себя мучить? Может, лучше?.. Так и так задохнётся он здесь. Сдохнет минутой раньше, минутой позже… Но обязательно. Нет выхода!.. Вот уж выбрал себе смертушку…»

У него кончились силы. Прекратилась истерика. Он почувствовал отрешённость, пустоту в душе. Желания бороться за жизнь, сопротивляться оставили его. Это наступило, как только он заметил, что ящик перестал шевелиться, несмотря на все его усилия.

«Набросали звери земли, постарались… — ему почудилось, что у него остановилось сердце. — Вот как умирают-то… Глаза хоть и открытые, а ничего не видят, лучше уж их закрыть, чтоб не так страшно. Что дальше-то?.. Думать о чём?.. Руки тоже надо как-то сложить, вместе держать… На груди вроде… О чём думать?.. Страх один…»

Он давно весь дрожал, кричать уже не мог, ни сил, ни голоса не было, хрип шёл из горла.

«Что же дальше, вот… сейчас… Что будет? Сердце опять, кажется, остановилось…»

Он попробовал подтянуть к груди руки. Где они? Холод сковал всё тело. Был ещё воздух. Он засопел носом. Что это он? Раз дышит?.. Что это он про сердце!.. Совсем спятил? Раз дышит, значит, жив ещё. Голова тяжёлая, кружилось что-то в ней. Вот она, оказывается, как наступает…

«Когда умирают, приходят какие-то мысли, — думалось ему, — какие-то чувства… воспоминания. Наступает спокойствие и равнодушие… Он где-то читал, кто-то ему рассказывал, где-то он слышал… Обычно о прошлом. О детстве. О родителях. Что же ему не вспоминается? Что же он? Не такой, как все? Или вспоминать нечего… Погоди! А как же он карлика прошляпил? — вот что появилось, вдруг мелькнуло, вдруг ударило в его мозгу. — Заметил уродца, когда тот заорал у него за спиной с ломом, уже падающим ему на голову. Этим, значит, ломом тот ему и угодил. Не увернулся, не успел. А вёртким ведь был когда-то… в кавалерии. В Никодимыча-то, в прощелыгу, который с лопатой на него бросился первым, успел выстрелить и даже попал. Видел, как тот свалился и закатался с криком по полу в мертвецкой между гробов свежеструганых. Остальные двое с ножами шарахнулись к стене, стол к его ногам опрокинули. Это его и подвело. Засмотрелся он на них и проглядел карлика за спиной… Вот и угодил сюда… Значит, они его в ящик. Заживо. Ну что же… По-ихнему. Куда бы им покойника девать? Привычное дело — в гроб…»

Он вроде как пришёл в себя, ужаснулся мысли, что здраво рассуждать начал. Вроде как и осмелел. Страх не таким жутким стал. Привыкает. Дышать вот только совсем тяжело. Свет бы на минуту. Да о чём он! На секундочку бы света! И ветерок чуть-чуть. На мгновение. Какой он ветер-то? Вздохнуть бы полной грудью… На море бы! А там уж будь, что будет…

Звон блуждал, путался, гулял в его голове, звон, прямо, колокола многоголосые в тумане, и качает его, будто на волнах. Плывёт он куда-то на лодке в белом, а кругом всё яркое, он уже и летит, парит, несётся стремительно стрелой, а вокруг молний разряды и искры…

Не сдерживаясь от страшной боли в груди, он вскрикнул.

— Братцы! Губами дрогнул!

Свет ударил красным лучом, жёг глаза, проникал внутрь. Наяву или там?

— Братцы! Шевельнулся!

Его закачало сильней, его тормошил, теребил, дёргал кто-то и грубо тряс, нестерпимая боль так и не покидала всё его истерзанное, избитое тело, но из этой боли его кто-то тянул, тащил, выволакивал. Он застонал.

— Голос! Голос подал!

— Уберите… больно…

— Говорит! Ожил! — визгливо заорал кто-то над ним.

— Уберите свет, мать вашу… ослепну… жжёт.

— Ого! Матерится, чертяка! Жить будет!

Он отвёл лицо в сторону. Кто-то лез, тычась страшной рожей прямо в глаза. Не разглядеть. Да кто же это?

— Александр Григорьевич! Санька! Жив!

— Градус?.. — он, оказывается, мог ещё говорить. — Ты откуда?

— А кому же быть! Александр Григорьевич! Дорогой! Успел вот.

Но Жогин не слышал. Он пил вкусный, чудесный воздух, как самый сладкий на белом свете. Воздух жизни…

И в завершение

Ведьме той, цыганке, дали десять лет, карлик, слуга её верный, до суда не дожил, то ли сбросили его, то ли сам свалился с нар в следственном изоляторе и зашибся до смерти. Барона не нашли — табор бросив, сбежал, долго его безуспешно искали. Табор без хозяина не остался, но как разрешение поступило, так с места цыгане снялись, на лошадях и с телегами пропали из тех мест.

Воров посажали, назад многие не вышли, а наш герой, как и положено, живёт до сих пор. А чего ж ему? Ему после того случая заказано жить до ста лет. Был уже на том свете, повидал, натерпелся, теперь некуда спешить…

И правда, не стоит. Пусть живёт долго наш Александр Григорьевич, сколько захочет. И пусть живёт его святая вера в правое дело, а всё плохое умерло давно, вместе с той страной.