Над спящим Брагодой застыла тяжелая, узловатая фигура Годемала. В его руке вздрагивал дротик, смазанный ядом, почти мгновенно убивающим жертву. Ядовитый шип покачивался у шеи борсека, но Годемал, тельник кнеза Искора, медлил, разглядывая цепь, которой тот был опоясан.

Нет! Этот ненавистный Брагода будет не только убит, но и посрамлен. У всех на виду. Только так риксов тельник сможет вернуть себе былой почет. Впрочем, почет этот точнее было бы назвать ненавистью и страхом, которые он вселял в сердце людей.

Годеиал склонился над борсеком и оглушил спящего страшным ударом кулака.

Сознание к Брагоде вернулось не скоро. Воин лежал на спине, связанный своей же цепью.

Перевернувшись на бок, он осмотрелся: в нескольких шагах от него качалась могучая спина Годемала, на которую падали пряди грязных нечесаных волос. Риксов тельник, чавкая, трудился над остатками утренней трапезы побратимов. Его наглое спокойствие и непонятное исчезновение Бужаты вселяли в душу борсека недобрые чувства.

Брагода приподнялся, потом, звякнув цепью, встал.

Годемал обернулся. Чудовище, видно, не захотело оценить Брагоду сполна и потому не потрудилось собрать разбросанное по земле оружие, рассчитывая на надежность оков. Брагода увидел то, что искал, и теперь медленно пятился в том направлении.

Годемал тяжело поднялся.

— Ну ты, Орксов звереныш, очухался? Куда же ты? Вот он я, перед тобой…

Годемал, набычась, двинулся вперед, и в этот момент Брагода нащупал ногой древко Радаги. Легким движением стопы борсек развернул копье в нужном направлении, вдел ногу в ременную петлю и бросив его в Годемала. Риксов тельник не мог знать, что Брагода бросал копье ногой не хуже, чем рукой.

Клыки Радаги вошли в живот Годемала на всю длину, и тот, хватая ртом воздух, осел на подкосившихся ногах.

Освободившись от цепи, Брагода вспомнил о Бужате. Где он мог быть? Мысли борсека метались. Он пошел наугад сквозь изломанный в недавнем бою подлесок, натыкаясь на поваленные деревья. Кричать было опасно, но все-таки крик вырвался наружу:

— Бужата!

Внезапно рядом качнулись ветки. Борсек метнулся туда и отшатнулся: прямо на Брагоду, вращая обезумевшими глазами, шел Годемал! Он намертво вцепился в древко копья, силясь вызволить его наружу.

Брагода взревел и ударом ноги опрокинул Годемала. Тот упал навзничь.

* * *

Золотогривый Хоре еще катил свое огненное колесо вверх по небесной горе. День расцвел ярко, всеохватно и близился к своей центральной отметине. Брагода думал о том, что это риксово чудовище должно было как-то добраться сюда. До городища лежал путь длиною в день. Более короткий проход через леса и болота знали очень немногие, и вряд ли Годемал пришел оттуда. Если он и знал этот проход, собирался им воспользоваться, то прежде ему следовало убедиться, что воины не поедут прямоезжей дорогой. Иначе он бы их просто потерял. Да и зачем ему соваться в лес? Проще засесть на дороге и ждать. Дорога проходила в полуперестреле отсюда. Вдоль нее шли франконы в тот роковой для себя час.

Поиски Брагоды оказались недолгими — к заваленной ольхе на длинном недоуздке был привязан пегий риксов жеребец. Молодой ельничек, насевший на дорогу, стеной укрывал засаду.

Увидев чужака, жеребец заходил, заметался на привязи, но рука воина цепко взяла недоуздок. Жеребец был под развальным византийским седлом с притороченной к нему дорожной сумой. Пальцы Врагоды сами собой впились в ее шнуры. Узлы податливо разъехались, и взгляд борсека окаменел:в суме лежала голова Бужаты!

Вытащив из берестяного налучья гибкое тело лука, воин старательно укрепил тетиву, для чего зацепил петлями прорези рогов. В Брагоде снова как бы проснулся зверь: он почувствовал опасность спиной, порывисто обернулся. В кустах стоял Годемал, белый, как призрак.

Первая же стрела сбила его с ног. Вторую Брагода утопил в окровавленном животе врага. Третья выбила Годемалу глаз.

Борсек стрелял и стрелял, а чудовище все еще сопротивлялось смерти.

— Живуч, поди ж ты…— процедил сквозь зубы борсек. Он, всегда соизмеряющий свою силу, волю, чувство с точным расчетом, на этот раз не мог остановиться, растворившись в нахлынувшей беде.

Неспешно приводя к привычной норме свою жизнь, уходя из одиночества и тут же возвращаясь к нему, Брагода твердо знал, что борсек всегда один. Всегда! Это ему внушали с детства. Живя родом, ты остаешься один, чтобы не полагаясь ни на чье плечо, сделать для своего рода самое большее, на что способен человек и воин.

Борсека не тянет к людям. Они от него далеки, слишком далеки. Род борсеков создал великий бог Яровит для того, чтобы на их оружии держалась власть древних диксов. Подобно тому, как всесветлое солнце дня опирается на ярую силу восхода, сила правителей поднялась от силы оружия. Полночные рода были немногочисленны и не могли выставлять столько воинов, сколько имели ромеи, но зато научились биться так, как никогда не бился ни один ромейский солдат.

Брагода сжег стрелы, обагренные кровью врага, своего спасителя, Радагу, долго очищал огнем и заговором. Будь это обычный враг, не воинского рода, борсек не утруждал бы себя возней с его телом — достаточно было бы и того, что оно никем не погребено. Но Годемал был особым врагом — он убил брата, и потому Брагода скормил куски его мяса воронам.

Тело Бужаты риксов тельник забросил на подготовленный для костра хворост — погребальную залежку воинов. Оно нашло свое место среди них, и Брагода не мог избавиться от мысли, что боги просто откупились за жизнь франконского кнеза жизнью Бужаты, сохранив борсека. Значит, он нужен богам!

* * *

…Брагода сидел на корточках и варил в железной плошке красный мухомор, Бангу. Священный плод обладал чудодейственной силой. От краснокожей головы гриба отходил тягучий, золотистый сок. Превращение его в «напиток бессмертия» глаза человека видеть не должны — таково поверие, и Брагода смотрел поверх плывущего дымка туда, где колючий гребень леса зацепило закатное солнце.

Благословенный сход священных чар кружил голову борсеку. Испив сок Банги, он запалил погребальный костер. Тела воинов, вознесенные, казалось, под самые небеса, утонули в дыму. Воины теперь готовились к дальнему и непростому переходу. Брагоде предстояло открыть этот путь.

По обычаю рода, погребаемых облачали в свадебные одеяния с белыми рушниками. Белый цвет символизировал очищение и вечную жизнь, солнечную силу — «сва», борющуюся с губительной властью Бездны. Потому-то, когда из Империи пришли жрецы новой веры в черных одеждах, народ принял их за служителей мрачного царства Чернобога.

Языки пламени, съедая сушняк, потянулись вверх. Погребальный костер разгорался.

Дух воина всегда слит с духом оружия. Они неразрывны. Однако на этой краде оружие сопровождало только Бужату — франконы не оставили лесному воинству ничего. Вместе с Бужатой сейчас умирали Радага и Раздар, его меч, умирали в плоти своей, чтобы сопровождать побратима борсека в мир духов — хранителей рода.

Брагода больше не любовался Раздаром, он просто его вернул, и все. Пусть дух его будет угнетаем смертью Бужаты. Вот Радага — дело другое. Копье его не подвело, оно оказалось рядом с Брагодой, а не где-нибудь в кустах, и удар его пришелся точно в цель.

Рогатые копья всегда благоволили роду Оркса. Когда еще мальчиком Брагода попытался метнуть ногой такое копье, то даже не сдвинул его. Брагода зло пнул оружие и был жестоко наказан своим наставником. Его старый, изрезанный шрамами дядька-пестун сказал тогда:

— Только дурак может отказаться от лишней руки в бою!

Он положил на землю несколько рогатых копий и показал, как нужно метать оружие. Руки его беспрерывно вытягивали дротики из заплечного чехла, а ноги легко поднимали в удар копье за копьем. Орксово воинство, по традиции, вбивало рогатые копья в щиты врагов, чтобы потом, ухватив их за древко, легко выводить противника из равновесия.

Брагода, раскачиваясь в ритуальном танце, ходил вокруг языков пламени, которые уже высоко взметнулись к небу. Танец всегда соединял Брагоду с животворными силами природы, борсек общался с ее духами; его в этот момент словно бы не существовало, а было то, что говорило на одном языке с Огнем и Водой, Землей и Ветром.

Какое-то время Брагода твердил слова заговора и слышал свой голос. Но потом голос растворился в огне Банги, и борсек уже не мог запомнить, какие слова высекали из его головы этот огонь. Сознание Брагоды отдыхало. Власть над ним захватили силы более могущественные и стойкие.

С шумом провалились в прогоревший сушняк мертвые тела. Колючие искры обдали небо взметнувшимся потоком. В самом пекле кострища свершалось великое таинство кремации. Брагода уже видел, как труп побратима скрючивает жаром, и в этот момент в воздух отходит нечто напоминающее шумный выдох. Прощай, Бужата! Уже ничто и никогда не напомнит тебе об этой короткой жизни. Как белотелое облако выпадает на землю дождем, так вернешься и ты, соединись с зачатым младенцем нового поколения Одаровой молоди. Имя твоего рода столь известно, что осело в разных языках. Северные люди называли предка твоего Одаром, в средних землях его именовали мягче — Одарь, а византийцы звали Одарием. Прощай, Бужата!..

Соблюдая обряд, воин остался при погребении еще на два дня. Весь следующий день он громоздил насыпь в рыхлый придорожный глинозем и перетаскивая его волоком на своем кожаном плаще. Этот день традиционно связан с шумным пиршеством — стравой. Полные кубки гуляют по рукам, шипя пенной брагой. За словостойным шумом воинство поедает ржаные ковриги, пряную квашню и прочую снедь.

Заезжие греки по недомыслию считают поминальное питие пьянством. Суть этого бражничания, конечно, далека от ублажения веселости и дури. Кубок, в представлении воинства, сроднен с детородным мужским началом, с небесной влагой, низвергающейся на Землю из грозовых туч. Покуда она есть — жизнь беспрерывна, и смерть лишь открывает дорогу новым росткам жизни.

Грядущий день должен был снова перенести борсека в мир духов. На этот раз ему предстояло силой своего воинского обличья отогнать демонов от кургана. На погребениях этот великий обряд называется тризной. Демоны цепки до мертвячины, и человеческие останки, даже захороненные, для них еще одна возможность оборотиться какой-никакой плотью.

* * *

…Спустилась ночь. Еще один день отошел в небытие, соединяя прошедшее с предстоящим. Преодолевая тягостное чувство, Брагода подошел к пожиткам Бужаты. Рано или поздно ему все равно бы пришлось познакомиться с его дорожной сумой.

Среди костяных амулетов, тонкокожих крученых шнуров, россыпи драхм , коротких кинжалов в волосяных чехлах его внимание привлекла одна удивительная вешица. Это была увесистая гривна, сплетенная из трех золотых жил. Отогнутые лапки ее изображали клювастые орлиные головы.

Борсек некоторое время с любопытством рассматривал украшение, потом надел гривну на шею и осторожно сцепил орлиные головы.

Вся последующая дорога прошла для Брагоды как бы в полусне. Посыпался мелкий, нескончаемый дождик, утопив даль в висячей пелене. Иногда мимо борсека проезжали повозки, шлепая по грязи дощатыми колесами, спешили озабоченные люди, завернувшись в намокшие епанчи .

В городе Волине, куда пришел Брагода, топили уже не по-летнему — торфом. От этого на улицах висел белый пахучий чад. По дощатым мосткам, вытянувшимся вдоль улиц, перекатывался торопливый шаг прохожих.

По обычаям страны, в этом самом крупном городе славянского Севера отмечалась пятница . На гостевом дворе это чувствовалось по-особому: разносчики несли из погребов соленья, буженину, пряную затравку к бараньим ногам, копченую рыбу, крынки с закваской, лепехи козьего сыра… Дородные хозяйки, справедливо считавшие этот день своим праздником, только что наварили густого пива, и оно щедро заливало столы и рубахи гуляк.

Брагода тихо сидел в углу и ни о чем не думал. Он мог бы, конечно, прямым ходом добраться до двора местного кнеза, где борсеку оказали бы должный прием. Но ласки риксов уже тяготили воина, и он решил никому о себе не заявлять.

Оплывали сальные светцы, ведя неравный бой с полумраком. Скоро к Брагоде подсел грек и, опасливо озираясь, принялся всасывать сочную мякоть винных ягод. Потом отломил кусок сухой лепешки, скрошил его в ладонь и ссыпал крошки в рот. Грек заговорил, ни к кому не обращаясь:

— Зачем зря ищете? Научитесь лучше в руках держать, а то уходит от вас ваше, и совсем уйдет. Кто твердо держит, тот себе не ищет снова!

Брагода насторожился. Он плохо понимал искаженный чужим говором язык рода, но все равно обратил себя в слух.

— Горды вы, оттого и боги у вас стоят под родом. Разве ж это допустимо? Вот Йесус говорит: «Я и есть род! Откажись от отца земного и матери, как это и сам сделал, и не будет рода иного, кроме верящих в меня». Все должны быть едины…

Вмешиваясь в мысли пилигрима, Брагода спросил:

— Разве все плоды природы едины?

Грек настороженно покосился на борсека.

— Нет, не едины.

— Значит, одного рода быть не может! Чем богаче краски природы, тем богаче жизнь!

Грек вытер руки о грудь и, не ответив, поспешил с гостевого двора. Брагода проводил его равнодушным взглядом.

Самое горестное, вдруг подумал борсек, в том, что он прав. Кабы боги стояли над родом, то тогда бы и кнезы, объявляя себя первыми после богов, тоже встали над родом. А теперь кнезам для этого нужен чужой бог. Бог-одиночка, изгой и вероотступник.

В этот момент чья-то тяжелая пятерня опустилась Брагоде на плечо.

— Что приуныл, парень? Пойдем-ка спляшем.

Брагода поднял голову. Перед ним стоял мужик — нечесаный, немытый, в грязной сермяге — и широко улыбался, выказывая отсутствие доброй половины зубов.

Брагода вскипел, но ограничился тем, что оттолкнул мужика, не поднимаясь с лавки. Мужик, широко разбросав руки, повалился на спину. Назревала драка, но пьяные глаза гуляки, видимо, успели оценить воина, его оружие и стать. Мужик решил не ввязываться в ссору, однако сидевшие рядом выпивохи стали его подначивать. Наконец, собравшись с духом, он обратился к Брагоде:

— Выходи тягаться… на руках!

— Нет, — тихо ответил Брагода, — тебе нельзя на руках.

— Это почему же?

— Потому, что они у тебя будут заняты штанами.

Воин метнулся вперед и неприметным движением ножа смахнул узел подвязной бечевки у мужика на животе. Прежде чем тот успел что-либо понять, его широкие, засиженные и протертые гати, почувствовав свободу, устремились к полу.

Застолье разразилось дружным смехом.

* * *

…Холодное море под Волином встретило Брагоду тяжелой, покатистой волной. В искореженных соснах стонал ветер, и влажная тень от низко висевших облаков накрывала песчаную полосу берега.

Когда сквозь тучи изредка проглядывало солнце, старик жмурился. От этого его лицо, иссушенное, как китовый бок на коптильне, сжималось в подобии улыбки. Он разговаривал с лежавшей рядом с ним собакой.

— Кто сейчас ходит за рыбой? — донеслись до Брагоды слова старика. — Промыслы совсем пусты. Ушла рыбица. А потом, почему я должен отдавать лучшую свою поимку колдуну, если он не может возвернуть косяки обратно? Верно я говорю, Урчага?

Пес, поджав тощее брюхо, слушал, иногда вздрагивая и поднимая голову. Временами он словно силился ответить хозяину, и тогда из его груди вырывался слабый, похожий на восклицание, стон.

— Так-то вот. — Рыбарь прислонился спиной к вывернутым на просушку шкурам. Они источали гниловатый смрад, доходивший до Брагоды, и борсек морщился. Старик же как ни в чем не бывало жевал копченую рыбью мякость. Потом с трудом поднялся и, вновь обратившись к собаке, сказал:— А-а, пойдем-ка, пожалуй…

Они поплелись мимо растопыренных стапелей судостроильни, давно пустой и забытой, как и весь этот грязный берег.

— Смотри, смотри, «Орлица»! Вот так развалина! Ты узнаешь ее, старина?

Пес, как бы в знак согласия, помахал лохматым хвостом.

Старик подошел к черному остову лодки.

— Сколько же лет прошло?

Он погладил лодку рукой и закрыл глаза. И кто только не гонялся за ней в протоках Водры — даны, свены, норвеги…. Никто не упрекнет эту древесину в том, что ее кости рассохлись на берегу!

— Пойдем, Урчага, мне здесь что-то тяжело дышать.

Пес, шлепая лапами по мокрому песку, поспешил за хозяином.

Неожиданно старик вспомнил о Брагоде.

— Эй, воин! Вечерять пора, а там, глядишь, за доброй чарой и ночь переминем.

В щель между краями облаков ударило закатное солнце. Брагода обреченно вздохнул и пошел по песчаной дорожке вслед за стариком.

Попав в самый разлет осеннего ветрохода, борсек уже пятый день клял налетающие на берег волны. Если бы не пожитки Бужаты, пущенные на мен, воину уже давно пришлось бы голодать. В Волине ходовым разменом признавалась только вешка — беличья шкурка, и потому, почти достигнув цели своего пути, освободясь от обременительной для борсека поклажи, фракийских кобыл и дорожного снаряжения, Брагода походил на меховщика.

В Волине поговаривали о том, что жрецы и оракул Арконы собирают представителей знатных воинских родов для посвящения . Теперь только Брагоде стала ясна цель Бужаты и смысл его приглашения в Аркону.

Никогда еще вражеское побережье не знало такого скопления ближних к роду иноплеменников. После того как вся приморская Славия отринула новую попытку Оттонских епископов затянуть на ее шее петлю под трупоносным распятьем, не приходилось и помышлять, что родовая вольница удержится сама собой.

Земли эти однажды уже крестили. Народ, видя у христиан и свою, языческую, символику, не противился обряду. Язычники всегда поклонялись символу солнца — кресту, и потому целовали его с полным своим душевным благоговением. Однако дальше этого дело не пошло. Иссушенного Иисуса приняли как новое солнечное божество и уготовили ему достойное место в череде солнечных сезонов. Но когда гамбургские пастыри учредили единовластие нового бога с непонятными, сумасбродными его идеями, народ взроптал. Но Брагода не раз замечал, как круглолицая, еще не старая хозяйка дома, где он жил, старательно милостивила разом и Святовита и Ис Уса.

…К утру волны утихли. Струг столкнули на воду, добротно укрепили мачту на пеньковых распорах, и корабль ожидал только воли кормчего.

Брагода всматривался в открытую всем ветрам морскую даль. Попутчиков подобралось немного, но рыбарь в накладе не остался. Старик неузнаваемо преобразился, едва только его сухие руки уцепили кормчее весло. Он поднял плечи, приосанился, и совсем иная стихия завладела им. Если бы не лошади, перегородившие судно от борта до борта, теснота не стесняла бы путников. Но и это неудобство скоро разрешилось тем, что каждый устроился на своем облюбованном месте.

Брагода украдкой осмотрел своих попутчиков, не выказывая, однако, особого интереса к каждому из них в отдельности. Двое из пяти были воины, руяне. Несмотря на свежесть морских порывов, они не прикрывали тела плащами, а бесстрастно подставлялись ветру в своих кожаных косогрудках с одним обнаженным плечом. К широким их очельям были прикреплены кожаные косицы, подчеркивавшие воинское происхождение. Брагода подумал о том, что и ему не пристало прятаться в объятиях своего тяжелого плаща. Но в этот момент сырое крошево разбившейся волны придало мыслям борсека иное направление: он решил, что не стоит распушать оперение раньше самого полета.

Аркона — город среди скал — затерялась в дальнем углу священного острова Руяна. На пути к нему всадникам предстояло перебраться через многочисленные заливы, распахавшие здесь земную твердь.

Едва только холодная слюда небес озарилась огненным колесом золотогривого Хорса, как три всадника, резвя лошадей, ворвались в долину. Предстоящий день будоражил их воображение, а цель у них оказалась одна. В едином порыве слились биение молодых сердец, дробь копыт по каменному панцирю долины, свежий напор утреннего ветра.

Спутники Брагоды не выявляли особой тяги к верховой езде. Живя среди скал или в прибрежных песчаниках Варяжского моря, руяне привыкли видеть врага, идущего под парусом, а не конной лавиной по берегу. Это и делало их пешими воинами. Однако сейчас скачка увлекла их не меньше, чем Брагоду.

В глубине долины всадники пересекли хрустальные струи ручья.

— Смотрите, что это? — спросил своих спутников Брагода.

Из приземистых кустов тянулся вверх сизоватый дымок, который постепенно превращался в уродливое существо с клыкастой пастью.

* * *

— Это дух долины. Мы вторглись в его владения, — тихо проговорил один из всадников.

— Нужно принести ему жертву, — сказал борсек, — иначе мы отсюда не выберемся.

Он спрыгнул с коня, привязал его к узловатой ветке дуба и отправился на поиски потребия. Сыпучий холм, на который забрался борсек, наверху был сплошь усыпан камнями, поросшими серым лишайником. Поиски Брагоды скоро увенчались успехом — перед ним на плоской спине камня грелась змея.

Воины, нанизав куски рассеченной гадюки на тонкую острогу, возвели жертвенник. Под острогой руяне подожгли сушину одолень-травы, и, когда взгляды их снова устремились вперед, утренний воздух над холмами снова был чист и недвижим. Дух принял их жертву!

Аркона выступила внезапно. Город, отдаленный от дороги высокой насыпью, был залит солнцем, и всадники даже зажмурились, прикрывая глаза козырьками ладоней. У ворот они спешились и возвестили о своем прибытии сдержанным, но неробким стуком. К их удивлению, тишина, стоявшая над Арконой, поглотила шум вторжения так легко, что не оставила воинам и шанса быть услышанными. Руяне стали выказывать беспокойство. Однако вскоре створки ворот качнулись, разъехались, и перед всадниками открылась пустынная улица, ведущая к центру города. Их никто не остановил.

Ближе к вечеру, гуляя по Арконе, борсек столкнулся с одним из здешних жрецов. Тот вперил взгляд в гривну, висевшую на шее воина, однако ничего не сказал и поспешно удалился.

Брагода почувствовал, что интерес жреца к нему был не случаен, и стал думать о том, что дорогое украшение ему нужно обязательно принести Святовиту. Может быть, на то рассчитывал и Бужата, сам не носивший гривну?

В тот самый момент, когда борсек вспомнил Бужату, в затененной глубине храма возникла фигура молодого жреца. Он подошел к алтарю, возле которого распластался оракул. Простояв некоторое время и не обнаружив к себе ни малейшего интереса, жрец робко произнес:

— Он здесь…

Оракул неторопливо поднялся.

— Ты видел гривну?

— Да. Он пришел!

В тесной подвальне борсек с трудом пробрался сквозь месиво лоснящихся от масла тел. У дальнего свободного простенка сбросил с плеч суму и опустился на залежку из сухого тростника.

Брагоду стал быстро одолевать сон. Он шел с таким напором, что обессиленное тело воина сразу перешло под его власть. Закрылось окно в один мир и распахнулось в другой. Распахнулось широко и просторно.

Пришедший сон удивил Брагоду совершенной своей ясностью. Такие сны, уходя, заставляют нас долго метаться между двумя реальностями — сущей и ожившей внутри самих нас.

Ему снилось, что он лежит, прижимаясь щекой к подгнившему вывороту пня. Впереди и внизу, в широкой ложбине, золотым пятном отсвечивал доспехами и оружием ромейский легион. Сверху были хорошо различимы и четкие линии его построения, и великолепная пышность воинства.

Брагода обернулся, посмотрел на своих бородатых сородичей, распластавшихся в траве. Все они цепкими взглядами держали Брагоду, ожидая от него повеления. И тогда воин оторвал от пнища правую ладонь, медленно поднял ее и резко стиснул пальцы в кулак.

Вереск заходил волнами. Брагодино воинство, истошно вопя, начало метать плоские, обточенные камни. Звучные удары возвещали об их попадании в тяжелые ромейские щиты — пальизы. Затем в ход пошли дротики.

Воины-бородачи действовали напористо. Это были рослые, мускулистые люди, единственным доспехом которых был широкоохватный кожаный пояс. И только Брагодину грудь прикрывал дорогой старинный доспех из резных, плотно подоганных друг к другу костяных пластинок.

Дротики тучей летели в легионеров. Бородачи кидали их с обеих рук, опустошая свои заплечные чехлы. Первая линия легиона — гастаты и отчасти вторая — принципы редели на глазах. И тут на флангах зашевелилась конница. Это была опасность немалая: триста всадников легиона могли легко взлететь на холм и раздавить людей Брагоды.

Из толпы воинов к борсеку подбежал человек и, словно укоряя предводителя за медлительность, крикнул:

— Оркс, всадники!

Не мешкая, Брагода поднял меч, длинный, волнистый, как скифский акинак, и с диким хохотом бросился вперед. Его ноги почти не касались земли, а расстояние в полсотни шагов он перемахнул, как ему показалось, на одном дыхании.

Направленное прямо ему в грудь копье Брагода легко перерубил, а гастат повалился от его второго удара. Откуда-то сбоку взметнулся короткий меч. Брагода, повалив тело вниз, саданул врага нод колено. Поднимаясь, борсек увидел движущуюся массу плита принципа. Время было уже проиграно, и Брагода даже не успел поворотиться — удар откинул его назад. Из-под щита, пытаясь дотянуться до борсека, метнулся ромейский клинок. Тогда Брагода испытанным приемом поддел ногой легионера под колено и развернул его боком.

Последовавший сразу же удар лег принципу поперек спины и перегнул его назад. Тут же, вынося меч вперед, Брагода бросил оружие к горлу врага. Ромей было дернулся, но острие вошло мягко и глубоко, обдав руку до плеча теплой кровью.

Оттолкнув от себя обмякшее тело, Брагода сжался в комок. Двумя ногами с лета он ударил по щиту сомкнушего строй легионера. Того вынесло из ряда, но и Брагоду отбросило назад. Легионеры снова быстро сомкнулись плечом к плечу, снова закрыли образовавшуюся брешь. На борсека сверху тут же обрушилось несколько мечей, но, уходя от ударов. Брагода перекатился по земле под ноги ромеев и свалил сразу троих человек.

Только сейчас он заметил, что не имеет поддержки своих мужей. Все они увязли еще в первой линии легиона. Брагода зло выругался, метнулся назад буквально по спинам принципов и, оказавшись у своих, дал знак отходить.

Рассеялись быстро в молодой поросли дикой лещины. Ромеи сразу преследовать не стали. До затайки, где были спрятаны дротики на случай отступления, оставалось уже несколько шагов, как вдруг показалась конница ромеев. Воины Брагоды падали на траву, перекатывались по ней и, завладев оружием, обращались в сторону врага с уже занесенными для броска дротиками. Ромеи валились со своих коней, бились в предсмертной агонии.

Только убедившись, что преследователи отстали, Брагода разрешил споим бородачам остановиться и отдохнуть.

Теперь, после окончания боя, Бозгода смог заглянуть в свою душу, душу борсерка. Он ощущал какой-то чужой склад внутри самого себя, да и тело его как бы принадлежало другому человеку. Брагода знал его имя, но боялся еще поверить в то, что он и Оркс Бешеный — одно лицо.

— Кто ты? — спросил себя Брагода и сам же удивился этому полному сомнения голосу.

— Я — Оркс, сын Красного Волка.

— Скажи мне, Оркс, я хочу у тебя спросить… Зачем ты проливаешь их кровь?

— Зачем я проливаю их кровь? Я делаю то, что умею делать, всякому — своя песня. Они-то сами охочи до чужой крови.

— И все-таки, когда кругом гора трупов, а кровь хлюпает под ногами, как осенние лужи, неужели возможно понять, кто и зачем начал убивать первым?

— Чего ты хочешь от меня?

— Понять! Только понять, почему все так?

— Не знаю и не должен знать. Твое желание оценивать отрывает тебя от необходимости действовать. Я не знаю, почему все так. Но я твердо знаю другое: мечи редко поднимаются только с одной стороны. Еще я знаю, что кому-то очень нужны твои сомнения и будут нужны всегда, потому что как раз твоих врагов сомнения не терзают!

— И все-таки, когда ты резал горло молодому ромейскому принципу, я видел за твоей спиной слезы его матери…

— А если бы этот ромей принес ей мой череп, увидел бы ты тогда у нее слезы счастья и умиления? Если я сегодня не захочу делать то, что делаю, — завтра не сумею это сделать даже при большом желании.

— Нет, убийство доставляет тебе удовольствие, убийство — твоя стихия. Но ты же не демон! Даже Яровнт, убивая, не наслаждается смертью. Опомнись, Оркс! Скоро ты станешь убивать ради удовольствия, а не по воле рода.

— Нет, нет! Сын Красного Волка берет чужую жизнь для того, чтобы не отдать свою. И только. Конечно, этим ромеям, может быть, и не нужна была моя жизнь. Но они не оставят род в покое, потому что они есть, они существуют. Одно это заставляет их считать себя выше других народов. Потому сегодня мы напали первыми. И завтра нападем, иначе послезавтра для нас может уже не наступить. А жизни их я беру так, как умею. Нет никакой разницы, как ты убиваешь человека, — чужими руками, подсовывая подложный свиток, или разрывая ему пальцами горло. Это одно и то же. Правда, я не сумел бы убить человека ядом, мирно разговаривая с ним и улыбаясь. Такой убийца страшнее зверя. Бешенство — это мера твоей защиты. Спокойно убивать нельзя.

— Теперь я понимаю, почему тебя зовут Бешеным.

— Бешеным? Что ж, красивое имя! Брагода закрыл глаза и замолчал.

— …Проснись, проснись, воин!

Какая-то новая сила ворвалась в покой борсека и вернула ему чувство реальности. Брагода потерял Оркса, вересковую долину и снова оказался среди шумной подвальни арконских казарм. Перед ним стоял мужественного вида человек, весь исполосованный шрамами.

— На тебя пал выбор оракула. Идем, нас ждут в храме.

Яркие краски храма были притушены полумраком. Сопел ветерок, резвясь под плоскогрудыми изваяниями каменных опор.

Воины двигались твердым шагом, гордо вскинув головы. Мягкие подошвы их ноговиц не поднимали гулкого шума в каменных пустотах храма. Впереди на ступени налегла плотная тень от низкой выступающей притолоки. Тень поглотила воинов, и Брагода в первый момент потерял из виду своего поводыря.

Оракул уже ждал. Он двинулся навстречу, остановив вошедших жестом. Брагода взглядывался в мягкий полумрак, пытаясь рассмотреть того, кто запросто разговаривал с богами, общался с ними на странном языке жестов, криков, плача и молчания. Лицо оракула было сокрыто тенью от массивного шлема с золотыми рогами. Его тело покрывала причудливая татуировка, но не такая, как у воинов, с иными знаками. Длинные седые пряди волос были схвачены в пучки, на которых висели украшения из резной кости.

Брагода поклонился. Какое-то время он и оракул молча смотрели друг на друга. Наконец оракул дал знак своему посыльному удалиться. Голос вящего был тяжелым и низким, как звук боевого рога.

— Покажи мне то, с чем ты пришел к Святовиту.

Подобную просьбу, оглашенную кем-либо другим, Брагода, пожалуй, и не понял бы. Но сейчас рука его сама собой нащупала гривну.

— Да, это она! Я ничего не буду скрывать от тебя, воин. Такова воля Святовита.

Брагода, разжигаемый любопытством и гордостью одновременно, казалось, весь растворился в голосе оракула.

— Эта гривна имеет особенную силу. Она притягивает к себе воинов, верных Роду, его заветам, его Слову. Сейчас это, может быть, и не так важно, пока мы все вместе, но пройдут годы, много лет, и все придется начинать сначала. Тогда будут Веду, но Род вернет ее новым своим жрецам. Веда самовозрождаема. Готовые и способные к тому откроют в себе дорогу к заветам старины. Но это будут одиночки. Притягательная сила гривны, которую ты носишь и с которой будешь связан всегда, соединит всех вместе.

— Но эту вещь нес сюда другой воин. Он погиб.

— У того, кому она должна принадлежать, на лбу есть метка — след от полученного в бою улара…

Цепкие пальцы оракула ощупали голову Брагоды.

— Вот она!

«Какая метка? — мелькнуло в голове у Брагоды. — Откуда?»

Борсек действительно испытал какое-то непонятное жжение между своими бровями. Чувство это было ново для него. Внезапно в памяти возникло смутное видение — круглый щит молодого принципа, того самого, которому Оркс в бою перерезал горло. Ведь это он ударил его щитом в лицо. Странный сон!

— Мне понятны твои сомнения. Но боги не ошибаются.

— Не ошибаются? Почему же тогда они проспали Яже, который едва не проглотил Землю?

У Брагоды как-то само собой выплыло это сомнение.

— Все подчинено порядку. Особому порядку. Малый порядок встает в большое правило, а то — в великое. Но великое не может сразу охватить ничтожно малую свою часть, и потому уменьшается постепенно. День повторяет год, год — жизнь и так дальше. Яже должен был проглотить сушу земную, и в том нет вины богов. Не может быть возрождения, то есть обновления жизни, если нет ее угасания. Боги упустили Змея, но его не упустил тот, кто выше богов, их отец — Сварог. А раз он допустил потоп, значит, видел в том какой-то толк. И богам вовсе не обязательно знать, какой именно, ибо он стоит над ними.

— Выходит, ему ведомо и отречение от богов, которое сейчас охватило многие земли?

Оракул замолчал, наклонив голову. От этого золотые рога его шлема как бы грозно нацелились на Брагоду.

— Ты касаешься вопроса, в который посвящены только верховные жрецы. Воинам не доверены эти познания… Но здесь случай особый. Раз на тебя указал сам Святовит, то не мне вставать у тебя на пути. Слушай… Три века подряд развивается жизнь, на четвертый она засыпает. Но когда проходит этот четвертый век, жизнь поднимается с новой силой. Три века прошли после власти Змея, и грядет время новых испытаний. Но затмение богов еще не есть их гибель. Боги умирают, чтобы возродиться с новой силой! Так солнце каждый вечер уходит во власть Чернобога и утром воспламеняется снова. Три великих бога — как три солнца. Но ведь их когда-то было четыре…

Брагода с удивлением взглянул на оракула.

— Да, четыре. Имя четвертого скрыто, и упоминать его нельзя. Он принесен в жертву. Потому наше зимнее солнце не подвластно никакому богу. Яровит вступает в свои права весной, а Даждьбог уходит осенью. Но не все посвященные с честью держали тайну. Тень умерщвленного бога явилась тогда, когда кому-то понадобилось разрушить родовые устои. Почему? Потому, что его теперь можно как угодно оболгать. Ведь табу нарушаешь только тогда, когда говоришь правду об этом боге. Так появился тот, который сразу отверг все родовые связи. Он взял знак солнца — крест, принес себя в жертву, как и следовало, даже явился с жертвенным ягненком на плечах. Он пришел после Даждь-бога, а предали его кресту перед Ярилой. И теперь он будет править миром потому, что нам греет закатное солнце… Его приход так поспешно готовили, что не смогли даже начертать единообразный текст. Но придет время — и наступит утро. Ты сохранишь память об этой священной гривне и на все времена останешься ее обладателем. Прощай!..

Последний луч уходящего солнца скользнул вниз по притолоке храма и на мгновение обнажил прекрасное лицо арконского оракула.

Очень скоро Брагода покинул Аркону. Он и еще несколько знатных воинов были отряжены посольством к королю данов Свену I, поднявшему народ свой против христианства. Свен искал поддержки у Арконы, и поддержка эта не замедлила появиться.

На второй день плавания корабль посланников Арконы попал в шторм. Его мотало на волнах, словно осенний листок в водовороте снежных бурь. После двух дней стойкой борьбы лодья рассыпалась на прибежных камнях Вагрии, унося в пучину надежды и ожидания арконских мореходов. Суровой варяжской земли достигли лишь два измученных существа — конь и всадник. Две искорки жизни, едва не поглощенные бездной уже у самой земли.

Обнимая непослушными руками мокрую шею своего спасителя, Брагода не имел сил даже для того, чтобы подумать об очередной ниспосланной ему богами удаче…