Когда Филипп Иванович отнес Алика в шлюзовую камеру и убедился, что сын его спит ровным и глубоким сном, он вернулся в салон. Там находился весь экипаж «Эллипса», кроме Серповского.

— Как себя чувствует наш ненаглядный любимец? — едва сдерживая гнев, задал вопрос Иван Сергеевич.

— Спит, шельмец, — устало махнул рукой Филипп Иванович.

— Ну, ладно, — перехватив взгляд Молоткова, примирительно произнес Блаженный. — Филиппу Ивановичу и так невесело. Давайте лучше думать, как избежать повторения столь прискорбного случая.

— Куда уж прискорбнее, — вздохнул Ташматов, — унижаться перед сопливым мальчишкой.

— А его нельзя усыпить месяца на два? — спросил астроботаник.

— Я его лет на пятьсот заморозил бы, — усмехнулся Кандзюба, — да это, увы, невозможно. А пацан мог всех погубить!

— Не переживайте, — помрачнел Хворостов, — еще есть шансы.

— Давайте решать сообща, — сказал Молотков, — как парализовать этого сорванца. А что он сможет натворить на Марсе?!

— Если мы туда попадем, — меланхолично вставил астроботаник.

— Без паники! — строго произнес Молотков. — Я заметил, Петр Валерианович, что вы уже не впервые... Вы трусите, да?

— Нет, Иван Сергеевич, я просто реально оцениваю обстановку. При таком психологическом резерве, как Алик, я не ручаюсь за...

— Пожалуй, Петр Валерианович прав, — произнес молчавший доселе академик. — Наличие, как он выразился, такого психологического резерва равносильно появлению сумасшедшего у пульта управления.

— Но сумасшедших можно связать, — рассудительно произнес астроботаник, — а что прикажете делать с гипнотизерами и телепатами?

— Пока он спит, — медленно заговорил художник, — его можно на всякий случай свя... то есть... гм... опутать простынями.

— А когда он проснется, Валентин Валентинович, то в эти простыни завернут вас, — усмехнулся Хворостов.

В салоне воцарилось молчание. Молотков стал нервно прохаживаться. Хворостов, обессиленный от переживаний, свалился в кресло. Ташматов стоял в нерешительности на месте. Филипп Иванович с видом обреченного уставился в пол. Академик и Кандзюба переминались с ноги на ногу. Блаженный сопел. Валетов разглядывал потолок.

— Может быть, запросить эн-пэ-у? — произнес Ташматов.

— Сейчас не время для шуток, — повернулся к физику Молотков.

— Шутка — это валидол для души, — вздохнул Гелий Михайлович.

— Скажите, Филипп Иванович, — обратился к Ноготкову Хворостов, — а ваш сын очень любознательный мальчик?

— В высшей степени, — подтвердил цитолог. — А что?

— А то, что его, быть может, легко увлечь чем-нибудь? Ну, допустим, я покажу ему нашу оранжерею, объясню принципы ее...

— Это мысль! — перебил Молотков. — Вы, Петр Валерианович, подали недурственную идею. Сколько у вас уйдет на пояснения?

— Можно растянуть и на сутки, Иван Сергеевич.

— Хорошо. Значит, сутки — на оранжерею, еще сутки на рассказ доктора геологии... Ну, допустим, восемь суток, А остальные дни?

— А остальные — на повторение пройденного, — сказал Валетов.

— Баланса все равно не выходит, — развел руками Молотков.

— Вы не учитываете одной важной детали, — поднял указательный палец Кандзюба. — Ведь за это время Алик может измениться.

— Вот вам еще один вариант психологического резерва, — заметил академик Аш. — Ребенок станет добрее и умнее.

— Это же ангел, — поклонился Хворостов. — Правда, с рожками.

— Итак, — подвел итоги Молотков, — будем считать, что пока мы пришли к соглашению о применении к малютке педагогического подхода. Гиганты педагогики Ян Амос-Коменский, Иоганн-Генрих Песталоцци и Жан-Жак Руссо наверняка приветствовали бы наше решение.

Все разошлись по своим кабинам, а Молотков решил перед сном заглянуть к своему заместителю и штурману. Его взору предстала сцена, заставившая вздрогнуть этого видавшего виды человека: Сергей Иванович мирно похрапывал в кресле дублера, а в кресле командира корабля восседал собственной персоной сын доктора биологии.