Осенью 1628 г. собрался в Мангазею Леонтий Плехан. Он уже знал о запрещении Мангазейского морского хода и о нарядах стрельцов на заставу между Мутной и Зеленой. Поэтому направился он по сибирской дороге к Верхотурью, куда к тому времени прибыли из Москвы новые воеводы: старший — Григорий Иванович Кокорев, выдававший себя за человека, близкого к царствующей династии, и младший — Андрей Федорович Палицын, происходивший из новгородской мелкопоместной дворянской семьи, один из послов к польскому королю Сигизмунду в годы смуты, человек начитанный.

Догнал их Леонтий по дороге в Тобольск. Передвигались воеводы большим караваном. С Кокоревым ехала вся его семья: жена Мария Семеновна, сын Иван, слуги, денщики, посыльные. С Палицыным, кроме его жены, ехали многочисленные родственники. И среди них особенно выделялись своим буйным характером племянники. Некоторые из них остались в Тобольске и только на следующий год прибыли в Мангазею. Уже в пути сказалась неприязнь воевод друг к другу. Прямой, грубый и царственный Кокорев невзлюбил обходительного и болезненного Палицына.

Правда, взаимная личная неприязнь имела серьезные основания. Известно было, что Григорий Кокорев своим доносом привел дядю Палицына, Силу Зеленого, «за измену царю» на плаху. Говорили, что, отправляясь из Москвы, Кокорев якобы сказал Андрею, что берет его прямо «от виселицы». Услышав о раздорах среди воевод, Леонтий хотел повернуть в сторону, но раздумал: на Таз он все равно не попадет раньше воевод, а с ними в пути все же спокойнее.

Собираясь в далекую поездку, потратил Леонтий все свои средства, скопленные от продажи «соболиной казны», и теперь рассчитывал заработать на мангазейских торгах. С собой он взял старшего сына Климентия и младшего Ивана, надеясь приучить их к большому торговому и промысловому делу. На Верхотурье он, как и другие торговые люди, заказал собственный коч. Воеводы приказали сделать два «государевых коча». Всего верхотурские плотники рубили 22 морских судна.

Собралось идти в Мангазею много народу, и все богатый люд. У каждого на судно приходилось «промышленных заводов» и русских товаров от 1000 до 1500 рублей. Леонтий не мог причислить себя к таким богачам — таможенный голова выписал ему проезжую грамоту на товары стоимостью 150 рублей.

В Верхотурье встретил он тех, с которыми ловил соболей при воеводах Мосальском и Пушкине. Среди «новичков» оказалось много неизвестных фамилий. Эти торговцы уже успели побывать на Лене, торговали в Енисейском остроге, ходили и в Мангазею. Вскоре он подружился с ними. Особенно нравились ему своей степенностью Спиридон Казанец и его закадычный друг Степан Канищев. В питейном доме они свели Леонтия с московскими купцами Андреем Калининым, Сафоном Агофоновым и Федором Фоминым, людьми серьезными и рассудительными.

В Тобольске, куда в мае пригнали кочи, воеводы повели себя задиристо. Отличался своей неукротимостью всегда подвыпивший Андрей Палицын. Жесток и самодур он был во хмелю, хотя в трезвом состоянии считался человеком мягким. Под Иванов день пьяный Палицын приказал вести его купаться в Иртыш не иначе, как со знаменами, трубами и литаврами. А после этого слух пошел (видимо, не без участия Кокорева), что Палицын колдун, чернокнижник и еретик, раз нарушает христианские обычаи. Выкидывал Палицын и пострашнее коленца. Однажды пришел он на берег, против которого стоял его коч. В пьяную голову пришла невеселая шутка: приказал своему племяннику Богдану схватить «свободного» человека Афоньку, свезти его на судно и с носа сбросить «до смерти» в реку. В холодной воде бедняга случайно не утонул; выбиваясь из сил, приплыл он на соседнее судно, где добрые люди переодели и обогрели его. В другой раз приказал воевода привести к себе служилого человека Семена Шахлина и, когда тот явился на воеводский двор, высыпал на стол сырые грибы и приказал их все съесть. За отказ от странного угощения велел надеть ему на горло веревку и волочить под коч. Не лучше вел себя и Кокорев: пил и буйствовал в питейных домах сибирской столицы.

В середине мая большой караван, в котором находились 50 тобольских стрельцов и казаков, воеводы и их семьи, а также 310 торговых и промышленных людей, отвалил от тобольской пристани и направился в Березов. Многие тобольчане вздохнули с облегчением, но подумали, что при таких воеводах не быть добру в Мангазее.

В Березове на воеводский прием Григорий Кокорев прибыл не в обычной своей парадной одежде, а разодетый по посольскому обычаю, как это делалось, когда Москва принимала великих послов. Позднее Андрей Палицын написал, что на Григории был кафтан с ожерельем, сверх того «охабень объяренный», «шапка горлатая лисья», «алмазы низаны и ожерелье пристяжное и отложное низано». Вел он себя на этом приеме важно, точно думный боярин или царский родственник. Подивились березовские воеводы Григорию Кокореву.

Лето 1629 г. выдалось хорошее и плавание по Обской губе прошло удачно. В июле кочи вошли в Обскую губу и только под Черными горами, где всегда мореходов встречал ветер, сделали остановку. Во время прогулки по берегу Кокорев обнаружил черный крест на могиле какого-то неизвестного морехода, погибшего в бурях Мангазейского моря. Очевидно, крест этот связывался с какими-то ритуальными обычаями, потому что Кокорев приказал священнику отпеть здесь молебен, а затем поставить икону «к кресту для утишения волн». На этот молебен он пригласил и Палицына, но тот с судна не сошел. А как только Кокорев удалился, он собрал стрельцов, подошел к кресту и «учал с людьми своими скакать и бороться и из пищали стрелять».

Отправляясь в Сибирь, Данила Наумов читал в Сибирском приказе большое объемистое сыскное дело о мангазейских воеводах и еще тогда обратил внимание на пагубные последствия воеводской ссоры.

30 августа весь караван прибыл в Мангазею. По этому случаю звонили в колокола и стреляли из пищалей холостыми зарядами. У Спасских ворот Кокорева и Палицына встретили воеводы Тимофей Бабарыкин и Поликарп Полтев со священниками и стрельцами.

Леонтий Плехан завел свой коч, как и прежде, в реку Осетровку, сгрузил товары на берег, оставил сторожить сына Ивана, а с Климентием ушел в город. Не узнал Леонтий Мангазею. Расстроилась и похорошела она несказанно. Вместо старого острога, обнесенного тыном, стоял красивый пятибашенный кремль. К южной стене примыкал большой гостиный двор, на улицах гудел и шумел разбитной промышленный и ремесленный люд. Все было не так, но к лучшему. Отыскал Леонтий свою старую избу, оказавшуюся теперь на задворках, а вскоре и переехал туда жить. Через два дня он привез товары на гостиный двор, сложил их в амбары.

А по городу уже ходил слух о том, что новые воеводы рассорились. Вскоре этот слух подтвердился. Вражда зашла так далеко, что Палицын отказался жить под одной крышей с Кокоревым, съехал на посад и заставил торговых и промышленных людей рубить ему новое жилье неподалеку от церкви Успенья. Кокорев развернулся еще шире. Терема его сверкали великолепием — всюду бросалась в глаза роскошь. Решил он завести порядки московского царского двора. Поэтому все, кто обслуживал воеводу, стали называться не денщиками, как раньше, а дворецкими. «Холопей своих, — писал Палицын, — зовет иного дворецким, иных стольники, и то он и сын его говорили при всяких людях беззазорно; а велит дворецкому восходить с кушанием, а иных холопей называет стольники…, а сами те холопи, которые у него учинены в стольниках, друг друга кто кликал: „Стольники! Всходите с кушанием“, а которые люди ходят с ним в мыльню называют мовники». Во время шествия Кокорева в соборную Троицкую церковь перед ним, как перед царем, несли меч и шли его люди с пищалями и саблями. Не менее торжественно обставлялся выход в баню. Тогда его сопровождали «мовники», а духовенство являлось на прием. В мыльне устраивались приемы всякого рода людей. Присутствующие били ему челом и провозглашали здравицу.

Не менее важно вела себя жена воеводы — Мария Семеновна, имевшая, как рассказывали очевидцы, громадную власть над своим мужем. Все, что злого сделал Григорий Кокорев в Мангазее, приписывали ей: «по наущению жены Марьи, и государевых людей велит побивать Григорию жена его Марья». Такая власть объяснялась в народе тем, что «приворожила» она к себе мужа каким-то «кореньем и веничным листьем, которым парятся в мыльне». Поп Степан Сосна сказал про воеводскую жену так: «что де захочет, то и делает, хотя от виселицы обоймет». По приезде в Мангазею приказала она построить светелку напротив съезжей избы, «окно в окно». Эту светелку и дорогу к ней хорошо знали женщины всего города. Стояли под окнами каждодневно матери и жены бедных людей, которым «от печалования заступнице дать нечего». Порядок был строгий: если женщина не приносила подарка Марье Семеновне, ее просто не пускали в светелку на прием. Стояли горемычные женщины часов пять в снегу и на морозе, но все равно приходилось мужьям их уплатить все, чем обложил воевода, или садиться в тюрьму. Мангазейские жители видели в ней жестокую и корыстную дворянку. Она не прочь была через подставных лиц торговать вином на городском базаре, часто сама избивала батогами непослушных. Свою половину в воеводском дворе Кокорева устроила тоже по образцу московского дворца. Все у нее ходили в «чинах», строго соблюдался церемониал. Когда она отправлялась в мыльню, «и в те поры всем мужним женам и вдовам велит с посаду приходить перед мыльню челом ударить и здоровати». Любила она парадные приемы. Всенощные устраивались в ее горнице и туда приглашались именитые купцы, торговые головы и другие важные лица.

Совсем по-иному жил на посаде двор младшего воеводы. Здесь часто кутили торговые и посадские люди, а сам воевода, подвыпив, вел душещипательные разговоры. Несмотря на пьяную заносчивость, в трезвом состоянии держал себя Палицын с людьми просто, помнил, что он из мелкопоместной семьи. Знался с простыми людьми. В годы «смуты» он верховодил отрядом крестьян Новгородского уезда. Легко находил общий язык и с посадскими, и с именитыми торговыми людьми. Не случайно на его стороне оказались затем и посадские и промышленные люди. Но был Палицын мнительным и по природе своей кляузником. Знавшие его свидетельствовали, что его подозрительность была безгранична. Он следил за каждым словом своего врага. Собирал факты, придавая им своеобразное освещение. Доводы приводил оригинальные, но не убедительные. Свое перо талантливого писателя и незаурядного публициста он посвятил в общем-то ложной идее. Он хотел доказать на основе отрывочных фраз и случайных выражений, исходивших главным образом от сторонников Кокорева, «измену» старшего воеводы царю. Он обвинял Кокорева в том, что тот хотел «завладеть Туруханом и всею Мангазейскою землею» и «воровским царем называтца и государеву казну выграбить и выпустошить», привести ее в «вечное запустение, а самому ему, Гришке, с его советники прониматца на большое окиян-море к немецким краем». Доказательств столь серьезных обвинений у Палицына совсем не было, если не считать того, что Кокорев действительно жил в Мангазее на широкую ногу. Мысль назвать Кокорева новым самозванцем, Гришкой Отрепьевым, возникла у Палицына, когда услышал он, как десятилетний сын Кокорева — Иван сказал однажды при людях, что его отец хотя «дворянин обышный», но «государю брат».

В Москву полетел донос, которому вряд ли поверили в Сибирском приказе. «Подозрение в грехопадении» Кокорева укрепилось у Палицына, когда за столом у старшего воеводы в присутствии торговых людей один подвыпивший сторонник Кокорева — мезенец Мотька Кирилов, поспорив с другим торговым человеком, сказал, что «жалует де нас царь Григорий Иванович». Правда, никто не обратил внимания на пьяные речи, а Кокорев, услышав их, приказал выбросить пьяницу из-за стола, но Палицын принял это к сведению и снова настрочил донос.

Любопытно, что среди многочисленных обвинений Палицына есть упоминание о Мангазейском морском ходе. Оно приведено в связи с тем, что Кокорев якобы этим «заповедным путем» собирался пройти в «немецкую землю». Но еще любопытнее то, что в этом же самом «грехе» в свою очередь Кокорев обвинил Палицына: «А буде он, Андрюшка Палицын, пойдет к Руси мимо Мангазейский город, и вам то знать, что, своровав ему, Андрюшке, таким воровством идти без государеву указу к Руси нельзя, чает, что пойдет он, Андрюшка, Обским устьем в Большое море, потому что наперед того черкашенин (ссыльный поляк) Олешка Шафран рассказывал мне многожды, что де Обским устьем пройти в Большое море и Большим морем в Литву и в немцы можно». В этих взаимных обвинениях легко угадывались воспоминания о Мангазейском морском ходе. Спустя два года, уже в Москве, Палицын снова донес на Кокорева и обвинил его в том, что на обратном пути из Мангазеи в Березов он хотел пройти по заповедной дороге, Мангазейским морем, за границу. Если верить Палицыну и тем, кто был опрошен в Казанском приказе по указанию царя и патриарха Филарета, Кокорев действительно в 1632 г. отклонился от обычного маршрута и направил свой коч в северную часть Обской губы. «И ходил де он, Григорей, по Мангазейскому морю, а водил ево тот ево воровской называтель Мотька Кирилов неугожею дорогою, перебежал на другую сторону Мангазейского моря, ниже Зеленой реки был, и не пропустили де ево, Григория, мели. И то, государи, знатно, что он, Григорий, по своему воровскому умыслу пробивался х Ниярземскому морю и х Карской губе, и х большой окиянской проливе». Неудачу этого похода Палицын объяснил тем, что Матвей Кирилов «в такой безмерной широкой пучине не узнал свои воровские дороги». Примечательно, что в Москве на этот донос Палицына обратили внимание и учинили строгий допрос всем, кто возвращался с Кокоревым из Мангазеи в Березов. Опрошенные мореходы, в общем, подтвердили попытку Кокорева совершить плавание по Северному Ледовитому океану.

Ссора двух воевод вспыхнула осенью и переросла в открытую вражду в зимние месяцы 1629–30 г. В воеводской смуте принял участие весь мангазейский мир, все, кто был тогда в городе и в Туруханском зимовье. Она продолжалась в 1630 и в 1631 гг. В истории сибирских городов XVII в. это, пожалуй, единственный в своем роде случай, последствия которого сыграли роковую роль в судьбе целого города.

Поводом к открытому выступлению явилось незначительное по тому времени событие. У таможенного головы Тимофея Бармина во время ночного обыска было обнаружено привезенное из Тобольска вино, принадлежащее Палицыну. Вообще-то казна запрещала брать в сибирские города вино и торговать им, но в любом из городов Сибири имелись питейные дома и вино продавалось направо и налево. К тому же Кокорев вел себя во время обыска грубо и поступил с Барминым, сторонником Палицына, жестоко: он стащил его с постели и избил дубиной, «на земле велел держати четырем человекам, изломал четыре ослопа, руки и ноги обломал. И лежал я, — писал Бармин, — по всю зиму только жив». Расправа с близким ему человеком явилась причиной отказа Палицына исполнять свою должность. Он запретил подьячим писать свое имя и прикладывать свою печать к наказным памятям, выдаваемым приказчикам ясачных зимовий, и к проезжим грамотам. Стал вершить воеводский суд и расправу у себя во дворе. Он сказался больным (действительно, был он болезненным человеком, страдал припадками) и не желал ходить в съезжую избу. Кокорев жаловался, что Палицын и в те редкие часы, когда приходил в съезжую избу, ведомый под руки, всегда отговаривался, что «рука отнялась», «а повсегда, государь, пьян». Сам же Палицын писал, что «ныне брожу о двух посохах, только чуть жив, и на всякой месяц та же порча повторяется, подвожды лежу присмерти». Иногда младшего воеводу во время приступа выносили замертво со двора Кокорева. Недомогания сделали его раздражительным и мнительным, что еще более осложняло отношения с Кокоревым. Из-за вражды воевод расстроилось все делопроизводство мангазейской съезжей избы. Дела оставались нерешенными по месяцам. Все это заставило торговых и промышленных людей написать царю жалобу на воевод: «…твоих государевых дел в съезжей избе вместе при нас не делывали, а промеж собою учинилась у них брань и великая вражда, и нам… они друг на друга являют твои государевы великие дела и называют друг друга изменниками». Осенью 1629 г. Мангазея разбилась на два лагеря. Гарнизон города перешел на сторону старшего воеводы как главного военачальника. От Кокорева к Палицыну переметнулись служившие в гарнизоне выходцы из Литвы и Польши, сосланные в Сибирь в разные годы. Им больше нравился Палицын, не только знавший польский язык, но и снисходительно относившийся к ссыльным иностранцам.

На сторону младшего воеводы перешли посадские, торговые и промышленные люди. Исключение составили несколько крупных торговцев. Приказчики царских гостей занимали нейтральную позицию. Переход посада на сторону младшего воеводы можно объяснить желанием оказать сопротивление своеволию мангазейских воевод вообще. В лице Кокорева они видели типичного представителя этих воевод. Нельзя в то же время считать Палицына вождем низов, так как обращался он к посаду из чисто личных (враждебных Кокореву) побуждений. Его «бунт» против старшего воеводы не носил характера восстания против существующих порядков.

События разворачивались быстро. В июле из Мангазеи на Русь возвращался побывавший в Якутском уезде Самсон Навацкий. На его коче уходили также тобольские стрельцы и казаки, отслужившие свой срок. Этой оказией решил воспользоваться Палицын и отослать в Тобольск и Москву отписку об «измене» Григория Кокорева. В составлении ее большую роль играл поп Степан Борисов, духовник младшего воеводы. Палицын добился освобождения попа из тюрьмы, куда его посадил Кокорев за ложный донос. За одну ночь Борисов составил на Кокорева от имени всего мангазейского мира челобитную и взялся сам свезти ее в Москву. Тайно его переправили на судно Навацкого. Кокорев об этом узнал, когда коч ушел из Мангазеи. Сначала Кокорев растерялся, но затем решил отомстить младшему воеводе, тем более что к этому представился случай. 22 августа 1630 г. из Тобольска прибыл новый мангазейский караван из 28 кочей. Кстати, в караване было 345 торговых и промышленных людей. Из Тобольска приехали племянник Палицына Лев Неелов и двоюродный брат Игнатий Палицын. Подозревая, что они здесь не с пустыми руками, Кокорев лично прибыл на «государев коч» и приказал осмотреть его под предлогом поисков «заповедных товаров». Однако Игнатий Палицын отказал старшему воеводе в обыске и силой пытался удалить стрельцов. На коче, а затем и на пристани возникла вооруженная стычка, в результате которой имелись раненые с обеих сторон. В конце концов Кокореву удалось захватить коч, «рассечь палубы» и извлечь из трюмов запрещенное вино. Узнав об этом, младший воевода приступил к вооружению посада. По городу он ходил не иначе, как с отрядом наемников из числа гулящих людей. Кокорев в свою очередь приказал запереть городские ворота и не пускать Палицына даже в церковь на богослужение. Намеревался он угрожать посаду и со стороны реки. Для этого он установил на «государевых кочах» затинные пушки и «хотел, — писал Палицын, — пойти вверх по Тазу выше посаду и стать на якорях и хочет по посаду с кочей стрелять».

Зимой 1630–31 г. вражда еще больше обострилась. 27 декабря Палицын собрал в Успенской церкви сходку Мангазейской общины и при всем народе объявил Григория Кокорева государевым изменником. Пока шла сходка, Кокореву донесли об этом, и он приказал занять Успенскую башню, чтобы расстрелять бунтовщиков.

Открытое выступление Палицына с обвинением Кокорева в измене подлило масла в огонь. Посадские и промышленные люди, в их числе был и Леонтий Плехан, только что вернувшийся с Енисея, куда он ездил на соболиную охоту, поднялись против старшего воеводы, действиями которого они давно были недовольны. Гнев прорвался наружу. «Мир» решил восстановить порядок в городе и покончить с воеводской распрей. От лица всех была составлена челобитная царю с перечислением «измен» Кокорева и с просьбой передать управление Мангазеей в руки Палицына, немедленно заявившего о своем согласии исполнить желание посада. В ответ на это дерзкое решение «мира» Кокорев привел к присяге гарнизон, верных ему торговых и промышленных людей и сел в осаду. В городских крепостных башнях и в стенах были вырублены дополнительные бойницы и поставлены пушки, а Спасские ворота закрыты, они охранялись усиленным нарядом стрельцов. Однако Кокорев скоро и сам понял, что хватил через край и что следовало поискать выхода. Поэтому 27 февраля он созвал на посаде на гостином дворе всех жителей Мангазеи с намерением договориться обо всем. Однако вышел он из крепости, окруженный стрельцами, и на гостиный двор идти не захотел, а стал перед городской стеной. Неизвестно, дал ли кто команду открыть пальбу с городских башен по посаду, но выстрелы последовали. Это вызвало немедленную реакцию противной стороны. Промышленные и посадские люди, руководимые племянниками Палицына, бросились на штурм крепости, но взять ее, конечно, не смогли. Зато они окружили город со всех сторон и держали его в осаде несколько месяцев. Под городскими стенами выросли «остроги», стояли караулы, все дороги к городу были «перехвачены». Таким образом, гарнизон, насчитывавший сто человек, оказался в полной изоляции. В город не пропускали продукты, не позволяли возить дрова. От недоедания и отсутствия свежей пищи в осажденном лагере началась цинга, унесшая 10 жизней. Однако и посад пострадал. Почти ежедневно его обстреливали из крепостных пушек и половину домов разрушили. Не помогли и подкрепления, прибывшие из Туруханского зимовья во главе с поляком Павлом Хмелевским. К маю у осаждающих иссякли порох и свинец. Они уже не могли отвечать на артиллерийский огонь и вылазки из крепости. Тогда Палицын приказал отступить на Енисейский волок, где к этому времени поставил службы взамен мангазейских — таможню, съезжую избу. Он даже снаряжал отряды служилых людей в ясачные зимовья и собирал ясак. По существу, в эти месяцы Мангазея перестала быть центром уезда, переместившимся на Енисейский волок.

После ссоры и разгрома посада в городе едва теплилась жизнь, хотя потери были незначительные: убито 12 человек, ранено 4 стрельца.

Сведения о мангазейской смуте поступили в Тобольск летом 1631 г. Там решили, что во всем виноват Андрей Палицын: он зачинщик «мужицкого воровства». Поэтому в Мангазею послали небольшой отряд стрельцов с приказом схватить и доставить Палицына в Тобольск. Младший воевода, однако, отвел обвинения и не послушался, продолжая сидеть на Енисейском волоке, и только после окончания сбора ясака двинулся в Тобольск. Шел он в караване торговых людей. Рассказывали, что на коче, кроме соболиной казны, вез Палицын как доказательства ядра от крепостных пушек, которыми Кокорев стрелял по посаду. В июле его коч прошел мимо Мангазеи, никем не остановленный. Как ни странно, в Тобольске Палицына также не решились задержать. А в Москве отделался он непродолжительным домашним арестом. Во время ареста, употребив все свое красноречие и недюжинные дипломатические способности, добился нового назначения на воеводство. Умер Палицын в начале 40-х гг. уже в преклонном возрасте.

Кокорев продолжал управлять Мангазеей еще целый год, ожидая прибытия новых воевод. О его плавании по Обской губе упоминалось. Он также не подвергся наказанию. Царский двор довольно легко убедился в том, что наветы Палицына в сущности являлись плодом его домыслов, что Кокорев не мог выступить против царского дома, и если он хотел действительно уйти из Мангазеи по морю-океану, то не по злому умыслу, а «из боязни царского гнева». Вскоре его назначили воеводой в город Чугуев.

Для самой Мангазеи воеводская смута значила очень много. Она вскрыла отрицательные стороны порядков, установившихся с приходом на Таз первых воевод. Эти порядки были неприемлемы потому, что тормозили развитие жизненно важных для северных районов Сибири торговых и пушных промыслов. Когда-то притягивавшая к себе толпы промышленного люда Мангазея после воеводской смуты стала клониться к упадку, долгое время оставаясь транзитным пунктом, который к тому же при удобном случае обходили, пользуясь южными путями — дорогой от Тобольска на Маковский острог и дальше на Енисей. Показательным в этом отношении является запустение мангазейского посада, который так и не отстроился вновь после воеводской смуты.

Сами мангазейские власти вынуждены были засвидетельствовать через 10 лет, что в городе наступило полное затишье в торговле и что «как был бой меж воевод… только на том гостином дворе от их воеводцкого пустошения осталось четыре лавченка, да и те, государь, изсечены и стоят оне пусты, а торговые и промышленные люди с своими рускими товары и с хлебными запасы стоят по онбарам и по избам у мангазейских стрельцов».

Вместе с тем нельзя сказать, что Мангазея совсем перестала играть какую-нибудь роль на торговых путях Сибири, она по-прежнему снаряжала походы в «новые землицы».

Принявший сторону Палицына, Леонтий Плехан после осады, в которой принял участие и был ранен, уехал в Туруханское зимовье, решив перевести свои торги поближе к реке Нижней Тунгуске — главной промышленной артерии Мангазейского уезда. Через три года он в последний раз посетил Мангазею и на коче благополучно прибыл в Березов. Поздней осенью он через Камень перебрался в Усть-Цильму и оттуда прибыл в свою родную Усть-Пинегу. Мангазейское, точнее, туруханское дело, которому он отдал тридцать с лишним лет, продолжали его сыновья — Климентий и Иван Плехановы.