В конце февраля старого Куна неожиданно навестил человек из района. Кто он — толком никто в Комкуре не знал. В этих краях его видели впервые. Зачем он приехал — тоже оставалось загадкой. Старый Кун на вопросы отмалчивался, от самых назойливых отделывался фразой: «Однако, мой хороший знакомый». Но скоро интерес к таинственному посетителю пропал. Всеобщее внимание привлекли теплицы. В селе еще никогда не было такого большого дома со стеклянной крышей. Это-то и вызвало любопытство. В теплицах с утра до вечера толпились охотники, заглядывавшие домой на два-три дня. Они молча и с бесстрастными лицами наблюдали, как их жены, дочери и сестры просеивали землю, клали ее на стеллажи и делали еще что-то непонятное им, зверобоям, и весело переговаривались при этом. Может быть, охотники и посмеялись бы над ними вдоволь, если бы работой руководила не Надя. Но она в их глазах была мудрой и смелой девушкой, достойной уважения почтенных людей, какими считали себя охотники.

Именно в эти дни исчез из села старый Кун. Куда и зачем он уехал, никто достоверно не знал. Одни утверждали, что он отправился на охоту, другие — к оленеводам, третьи говорили, что старый зверобой пошел искать след оймяконских грабителей. Но мало кто верил последней версии, потому что в Комкуре и Оймяконе упорно держались слухи, будто грабители приезжали из-под Алдана.

Кун вышел из дому на рассвете, когда село еще спало. Задание он получил ответственное: пойти по следу грабителей, сколько это возможно. Может, замки на складе действительно сломаны заезжими с Алдана? Но откуда бы они ни были и где бы они ни скрывались, надо их найти и наказать по советским законам. Так сказал старому охотнику человек из района. А еще он сказал, чтобы Кун вел себя осторожно и чтобы никто не знал о цели его похода. Что такое «цель», старик так и не уяснил, но понял, что он должен быть хитрее лисы. А это Кун сумеет. Ему не впервые выслеживать хитрого зверя, заметающего следы своим пушистым хвостом.

Приближался переменчивый март. В иные годы он бывал морозным и ясным, в иные — снежным, теплым, тогда невозможно бывает отыскивать следы.

Старый охотник знал: тучи не спросят, нужен ему в марте снег или нет, а начнут так сыпать, что держись! Поэтому Кун очень спешил. Сразу же за селом он стал на лыжи и направился к ложбине, где трое неизвестных жгли костер. Туда он пришел, когда рассвело. Здесь ничего не изменилось. Костер казался недавно потушенным, а отпечатки ног выглядели так ясно, будто по ложбине только что прошли люди. Но Кун опытным глазом видел другое: слежалую золу костра и изъеденные морозом кромки следов. Делать здесь было нечего. И Кун, поднявшись из ложбины, долго шел по колеям, проложенным тяжело груженными нартами. За перевалом один олень стал хромать. Старый охотник, наклонившись, присмотрелся. «Сбиты копыта», — решил он.

Скоро транспорт вышел к реке и двинулся по льду. Это удивило Куна, потому что река была притоком Индигирки и впадала в нее немного севернее заготпункта. Через километр начались наледи. Следы оборвались. Кун постоял, глядя на то, как парится вода, и решительно зашагал к левому берегу. «Раз они к реке вышли с правого берега, то где-то перебрались на ту сторону», — решил охотник, присматривая место для привала. Скоро возле перелеска задымил костер, и над ним повис небольшой, продавленный в боках котелок. Кун перекусил, выпил чаю, выкурил трубку и снова двинулся в путь.

Кругом лежала белая земля. Казалось, что нигде нет признаков жизни. Но зоркий глаз охотника видел все, что творилось вокруг. Вот тут недавно пробежал зайчишка. Там лиса подкрадывалась к белым куропаткам, задремавшим в снегу. А здесь лось подходил к реке, намереваясь переправиться на тот берег, но, потоптавшись на месте, повернул назад.

Наледям на реке не было конца. Солнце давно перевалило за полдень, а Кун не убавлял шага. К вечеру он поравнялся с заготпунктом, прошел мимо и вышел на Индигирку. Однако здесь переплелось столько следов, что трудно было отличить один от другого. Куну ничего не оставалось делать, как по правому берегу подняться до того места, где олений транспорт вышел на реку. И тут среди множества следов будто мелькнул перед глазами знакомый отпечаток сбитого оленьего копыта. Отпечаток был настолько слабый, что Кун не поверил себе. Он снял лыжи и, наклонившись, стал внимательно изучать его. Глаза не обманули охотника: это действительно был след сбитого копыта. Ближе к берегу отпечатки обозначались более явственно и шли к заготпункту: здесь возле привязей они терялись. Кун обошел здание, но ничего подозрительного на глаза не попалось. Только в одном месте на снегу виднелись затоптанные пятна крови. «Оленя забили», — подумал Кун, направляясь в чайную.

Старообрядец Кузьма Ошлыков привез на заготпункт большую партию пушнины. Где он белкует, Кузьма никогда никому не говорил, но шкурки всегда сдавал первосортные, одна лучше другой.

И жаден был Ошлыков до того, что за рубль мог человеку горло перегрызть. Сдавая пушнину, он торговался за каждую шкурку, добиваясь повышения ее сортности. Приемщик пушнины — лысый, благообразный старик — не мог с ним совладать и на помощь всегда призывал самого заведующего Евгения Корнеевича Лагутина. Этот, когда Ошлыков начинал торговаться, сбрасывал с прилавка все его шкурки и начинал принимать пушнину у другого промысловика. Ошлыков сдавался и до конца приемки угрюмо молчал. Получив деньги, он тут же аккуратно, слюнявя пальцы, пересчитывал их и только после этого приступал к закупкам.

В течение сезона Старовер приезжал на заготпункт три-четыре раза и всегда увозил на заимку много разных товаров.

В этот приезд Ошлыков почти не торговался, но пушнины сдал много, почти на десять тысяч рублей. Старик приемщик удивился столь мирному поведению Ошлыкова. На половину выручки Ошлыков закупил муки, сахара, спирта, несколько отрезов шелка на женские платья и дорогой мужской костюм. Такая щедрость всегда до этого прижимистого охотника опять-таки удивила приемщика.

— Не жениться ли уж ты вздумал на старости лет, Кузьма Федорович? — спросил он.

Ошлыков сумрачно посмотрел на него и промолчал.

Укладывая товары на длинные узкие нарты, Ошлыков увидел бредущего по берегу человека. «Что он там ищет?» — подумал Старовер, отрываясь от работы. «Да никак это старый Кун?» — не без удивления пробормотал он себе под нос. Ошлыков покрошил оленям буханку хлеба и, решив перед дорогой немного подкрепиться, направился в чайную. Кун вошел туда через полчаса. Ошлыков пригласил его к столу. За десять лет жизни в этих местах Старовер привык общаться с местным населением и многих уважал, как удачливых промысловиков. С Куном у них была старая дружба. Сдружились они давно, на берегу Охотского моря, после того как Ошлыков спас старого охотника от разъяренного медведя.

Кун считал себя опозоренным на все побережье. Он, лучший охотник, не мог справиться с медведем! Тут каждый смеяться будет. Эти мысли не давали покоя Куну. Правда, и случай был исключительный. Медведь напал внезапно, и Куну пришлось бы плохо, если бы не подоспел на помощь Ошлыков. Он всадил нож в зверя в тот самый момент, когда медведь подмял охотника под себя. Об этом случае Ошлыков никому не рассказывал, и за это уважал его старый охотник.

— Как охота, Кун? — спросил Ошлыков для начала разговора.

— Удача никогда не приходит одна, за ней тянутся другие удачи, — степенно ответил старый охотник, и, в свою очередь, спросил: — А твоя хорошо белкует, Кузя?

Приятели встречались редко и всегда случайно, вот как сейчас. Но ни тот, ни другой не приглашал друг друга в гости. Так уж повелось у них с первых дней знакомства. При встречах — чаще всего это случалось на заготпункте или где-нибудь на привале у костра — они молча выпивали по нескольку кружек чаю, чтобы потом разойтись в разные стороны. Разговаривали преимущественно о погоде, об охоте, вспоминали забавные случаи, которые с ними происходили в жизни.

Ошлыков заранее знал, как пойдет у них разговор, поэтому не спешил. Он заказал спирту, разлил его в два стаканчика и, чокнувшись, выпил. Его собеседник выпил спирт мелкими глотками и начал закусывать. Потом выпили еще по одной. Ошлыков рассказал, как он два дня выслеживал соболя и не поймал его.

— Видать, и тебе не повезло, друг Кун, — заметил Ошлыков, сверля старого охотника своими черными глазами.

— Искал, не нашел, — лаконично ответил Кун.

— Видел… А какого зверя ты выслеживал, друг Кун?

Кун не хотел рассказывать, потому что тайна принадлежала не ему. А чужие тайны зверобой хранил, как спички на охоте. Он помнил предупреждение человека из района — молчать. Но совесть не позволила ему солгать другу. Поэтому он замялся, не зная, что сказать.

— Выходит, тайна? А я-то думал: Кун мне друг.

— Ай-яй, Кузя! — покачал головой старый охотник.

— Не хочешь — не надо. Нынче, видать, ты совсем ослабел, не можешь ходить в тайгу белковать, а зверя ищешь возле речки.

— Обижай не надо, Кузя, не надо обижай.

Кун не успел договорить. В чайную вошли Лагутин и молодой человек высокого роста.

— Прошу знакомиться: наши лучшие промысловики, — представил охотников Лагутин.

— Очень хорошо! — произнес молодой человек, протягивая Ошлыкову руку. — Ветлужанин, будем знакомы.

Потом он поздоровался с Куном, назвал свою фамилию и так же, как Ошлыкову, сказал: «Будем знакомы!» Старый Кун сразу же узнал в прибывшем человека из района, навестившего его в Комкуре. Узнал Куна и Ветлужанин, но виду не подал. Он с любопытством разглядывал Ошлыкова, о котором уже успел наслышаться.

«Вот он какой — живой старообрядец, — подумал Ветлужанин. — Рожа ой-ой! Не хотел бы я с ним встретиться на большой дороге».

Ошлыков расплатился с буфетчиком и стал собираться в дорогу.

— Ну, бывай здоров, Кун. Бог даст, еще встретимся!

— Ай, Кузя, ай, Кузя! — говорил старый охотник, не то радуясь, не то печалясь отъезду друга.

Когда Ошлыков вышел, Ветлужанин спросил Лагутина:

— Вы знаете, где он живет?

Евгений Корнеевич отрицательно покачал головой.

— А вы, Кун, — обратился Ветлужанин к охотнику, — вы бывали на заимке Ошлыкова?

— Не бывай…

— И не знаете, где его заимка?

— Моя туда не ходи, злой духа там сиди. Зверя стреляй нет, Кун не ходи.

— Ну, кто-нибудь вообще бывал у Ошлыкова? — помешивая чай, спросил Ветлужанин.

— Едва ли! — усомнился Лагутин. — Известно, старовер, все подальше от людей.

— На какие же доходы он живет?

— Белкует.

— Много народа сегодня будет? — меняя тему разговора, спросил Ветлужанин.

— Человек тридцать соберется.

— Это более чем достаточно, товарищ Лагутин. Как бы о предстоящей лекции объявление вывесить? У меня и афиша с собой.

— Все будет в порядке, товарищ Ветлужанин. Культурным силам мы всегда рады.

Лагутин позвал буфетчика и, вручая ему афишу, свернутую в трубку, приказал:

— Прибейте на дверях магазина.

Кун был обижен на человека из района, не признавшего его, старого знакомого. Вечером после лекции он сразу же ушел в общежитие охотников и лег спать. Но сон не шел. Кун долго ворочался с боку на бок и только под утро немного задремал. На рассвете, когда в темном небе еще сверкали тысячи звезд, он закрыл за собой двери общежития и покинул заготпункт.

…Якут и Щеголь второй месяц жили в землянке. Все необходимое им доставлял Старовер. Последний раз он приезжал почти три недели назад. За это время у обитателей землянки иссякли все продукты, и второй день они не имели во рту ни крошки хлеба. Впрочем, Якут-то был похитрее Щеголя: для себя он кое-что припас на черный день.

— Не жизнь, а жестянка, — зло проговорил Щеголь.

Он лежал на топчане, задрав ноги. Его сейчас скорее можно было назвать неряхой, чем щеголем: обросший, грязный, с горящими, как у голодного волка, глазами.

После того как, наставив дуло пистолета, он заставил Старовера и Якута поровну поделить деньги, его признали равноправным членом компании. Долгими зимними вечерами Якут рассказывал о князецком роде Старковых, о том, что все земли, которые простирались на сотни километров вокруг, должен был унаследовать он, Мичин Старков.

— Когда придут американцы, — возбужденно шептал он, — я все-все отберу. Оймякон будет мой. Комкур тоже мой, олени мои — все мое… Я буду самый богатый! А ты будешь у меня самым главным пастухом. И золото я найду. Скажут мне… я заставлю сказать…

В такие минуты Щеголь не на шутку опасался Якута, выкрикивающего слова в припадке бешенства. Успокоившись, Якут мрачно клялся:

— Я отомщу! Я сожгу Комкур…

Щеголь в душе презирал Якута, но виду не подавал.

— Слушай, Якут, что ты тут торчишь? На твоем месте я давно бы укатил из этой дыры.

— Куда?

— Свет велик.

— Нет, для нас с тобой он очень узок. Чуть что — сразу в каталажку. Но Мичин — старая лиса, он будет ждать своего американского друга, долго ждать… И сын будет ждать…

— Ты женишься? — изумился Щеголь, приподнимаясь с топчана.

— Да, если Мичин не дождется американского друга, то сын его — молодой князец Старков — дождется. Мичин все предусмотрел. Мичин — старая лиса.

Щеголь приподнялся и уставился на Якута: всерьез это он или блажит? На лице князца блуждала улыбка. Щеголь понял, что Якут верит в то, что говорит.

— Мелешь ты ерунду. Не придет американец сюда и не вернет тебе земли. Жди, как же!

Улыбка сошла с лица Старкова, глаза зло загорелись:

— Что ты сказал, беглый? Моя земля не будет моей? Мои олешки не будут моими? Так ты сказал?

— Так я сказал, князец Мичин Старков. Никто ничего тебе не вернет.

— Врешь ты, беглый. Будет! — Якут вдруг выпрямился и ошалело поглядел на Щеголя. — А что, если ты прав, беглый? — и, наклоняясь к собеседнику, прошипел: — Я, я все сожгу, и Комкур сожгу, и Оймякон… О-о! Князец еще отомстит…

— Брось представляться. И вовсе ты не князец, а вонючая собака…

Не успел Щеголь докончить последнюю фразу, как Якут опрокинул его и стал душить, приговаривая: «Я тебя заставлю уважать князца». Нападение было столь стремительным, что Щеголь растерялся. Кое-как вывернувшись, он головой ударил Якута в живот. Тот ойкнул и отлетел к двери. Из-под полы рассыпались куски сушеного мяса. Щеголь ногой ткнул в распластавшееся тело князца и набросился на припрятанное Якутом мясо. Наевшись, попил холодной воды и взглянул на Якута. Тот, обессилев, сидел в углу землянки, в глубоко запавших глазах его затаилась ненависть.

— На, ешь, — примирительно сказал Щеголь, протягивая остатки мяса. — Нам нельзя ссориться. Расскажи лучше, на ком женишься?

То ли Якут понял, что ему пока невыгодно ссориться со Щеголем, то ли по другой причине, но он быстро пошел на примирение. А выкурив папиросу, предложенную Щеголем, казалось, совсем успокоился.

— Кто же твоя невеста? — как ни в чем не бывало спросил Щеголь.

— Дочь Старовера, Ирина Ошлыкова.

— У него есть дочь?

Якут утвердительно кивнул головой.

— Вот никогда не поверил бы! — воскликнул Щеголь. — Где же ты ее видел?

— Когда петли на зайцев проверял.

…Встреча, о которой говорил Якут, состоялась недалеко от землянки в долине реки. Заметив оленью упряжку, Старков преградил ей путь. На нарте сидела девушка. Увидев Якута, она соскочила с нарты и крикнула:

— Ну, что встал, как пень! Пропусти!

— Ха! Куда путь держишь и чья такая?

— Еду домой. Ирина Ошлыкова.

— Вот ты какая! — удивился Старков.

— Какая ни есть, а дорогу не загораживай!..

Десять лет назад Ошлыков, возвращаясь домой, остановился ночевать у Старкова, жившего тогда на одном из алданских приисков. С Ошлыковым была девочка лет семи-восьми. Она походила на красавицу Арайас, на которой женился Мичин, когда был прапорщиком царской армии. Подвыпив, Старков рассказал гостю об этом сходстве. Ошлыков не то в шутку, не то всерьез сказал: «Подрастет — возьмешь себе в жены!» Два года назад, когда Старков напомнил об этом Ошлыкову, тот дал свое согласие на брак, но предупредил, что дочь хромает на правую ногу. Якут больше не настаивал на женитьбе, но самую эту мысль не оставлял, надеясь со временем заполучить богатство Старовера. Случайная встреча с Ириной открыла ему глаза. Он понял, что Ошлыков обманул его.

Выслушав рассказ Якута, Щеголь сказал:

— Какой же ты князец, если упустил девчонку! Надо было похитить ее.

— А верно ты говоришь! Ха! Какой я, Мичин, дурак. Ой, дурак!..

Старовер приехал ночью. Он зажег огарок свечи и сумрачно посмотрел на обитателей землянки.

— Ты где был? Что долго не ехал? Хочешь, чтобы я — князец Старков — к предкам пошел? — набросился Якут на Старовера. — Обманщик ты!

Ошлыков сказал спокойно:

— Привез я вам два мешка муки, полмешка крупы, килограмм чесноку, десять плиток кирпичного чая, полтушки оленя, тридцать килограммов сахара и костюм по заказу.

— А спирт? — спросил Щеголь.

— Три литра.

— Мало… ну, черт с тобой, тащи что есть.

— Вперед деньги. За все пять тысяч, — заявил Ошлыков.

— Это грабеж! — воскликнул Якут.

— Как хотите, а я ухожу, — повернулся Старовер.

— Стой! На, получай деньги!

— Сразу бы так! — удовлетворенно произнес Старовер. — Куда вы без меня? Пропадете!

Расплатившись, Якут и Щеголь быстро перетащили продукты в землянку.

Когда Старовер собрался уходить, Якут спросил:

— Когда же свадьба?

— Какая свадьба? — удивился Ошлыков, задерживаясь у дверей.

— Забыл свое обещание? Помнишь…

— Ты про мою дочь забудь, — сурово отрезал Ошлыков. — Она просватана за алданского старообрядца.

— А обещание, обещание-то как же? — фальцетом крикнул Якут.

— Мало ли я кому что обещал.

— Жулик ты! — разозлился Старков. — На каждом шагу ловчишься обмануть кого-нибудь. За продукты, которые возишь нам, берешь тройную цену.

— Ну, беру, а дальше что? — усмехнулся Ошлыков.

— Как что?!

— Спасибо скажите, что вожу продукты и не забываю вас.

— Я не жадный, бери… все бери, отдай только дочь!

Ошлыков смерил Старкова с головы до ног и пренебрежительно спросил:

— Кто ты таков, чтобы я отдал за тебя дочь?

— Я князец Мичин Старков, — вскинул голову Якут.

— Не князец ты, а прохожий с большой дороги, разбойник…

— Молчать! — вдруг гаркнул Якут.

— Не кричи… Дочь я тебе все равно не отдам.

— Придет время, я затравлю тебя собаками, — прошипел Якут и угрожающе добавил: — Ты еще попомнишь князца Старкова.

— Молчи, а то завтра же приду с милицией…

— Бросьте вы, — примирительно сказал Щеголь, кончив приготовлять еду. — Выпьем лучше.

Ошлыков вышел. В землянке наступило молчание.

По белой заснеженной долине на лыжах идет человек. Он часто пригибается к земле и в таком положении остается минуту, другую, потом поднимается и шагает дальше. Через некоторое время опять наклоняется к земле и опять шагает вперед.

Это старый Кун идет по следу.

Он не мог читать письма, которые получал. Зато книгу природы Кун понимал так же, как русская девушка Надя понимала каждое слово в письме его сына. Кун шел по следу двух оленей, запряженных в длинные узкие нарты. Третий олень из упряжки был заколот на заготпункте. Заколот потому, что в пути сбил копыта. Так говорила ему книга следов на снегу. И старый охотник шел по этому следу за худыми людьми, которые прятались в глубине белых гор.

В тот самый день, когда Кун шел по следу, в Оймяконе, в кабинете начальника милиции, произошел такой разговор:

— Как ваши успехи, капитан Ветлужанин?

— Хвастаться пока нечем.

Ветлужанин приехал в Оймякон по делу Ляпунова, бежавшего из тюрьмы во время следствия.

Ляпунов был крупным аферистом. Работая в различных торговых организациях, преимущественно в кооперации, и пользуясь беспечностью некоторых руководителей, он присваивал десятки тысяч рублей и скрывался, чтобы через некоторое время появиться на другом конце страны под другой фамилией. Попался Ляпунов на мелком деле, за что был приговорен к двум годам исправительно-трудовых работ. Отбыв срок наказания, он устроился работать кладовщиком в Марчеканский рыбкооп и развил там бурную «деятельность». За короткое время Ляпунов похитил сорок тысяч рублей. Его арестовали на Магаданском аэродроме во время посадки в самолет.

Началось следствие. Магаданский уголовный розыск запросил старое дело Ляпунова. Материалы, поступившие из Москвы, раскрыли его истинное лицо. Ляпунов знал, что теперь ему двумя годами лагерей не отделаться, и поэтому при первой же возможности бежал.

Было установлено, что Ляпунов скрылся в районе Полюса холода, но здесь следы его терялись. Во всяком случае, пока Ветлужанин не мог напасть на них.