Панна на целый месяц поселилась на одном из островов курильского ожерелья. Она была единственной женщиной в экспедиции, и ей поставили отдельную палатку. Раскладушка стояла у небольшого квадратного окошечка. В часы отдыха, лежа в постели, Панна часами глядела в синие дали Охотского моря, над которыми проплывали фантастические тени облаков…

Первые дни она была молчалива. Старые товарищи не сразу узнали бы в этой задумчивой девушке свою всегда веселую и озорную подругу. Первое столкновение с человеческой подлостью и лицемерием потрясло ее.

И рядом с этим чувством было другое: любовь. Она никогда не умела да и не любила глубоко задумываться над жизнью, спокойно отдаваясь ее течению. Казалось, все было просто и понятно. Отец, занятый своими делами, кажется, ни разу не пытался проникнуть в сердце дочери, узнать, чем она живет. Правда, он порой замечал в ней некоторые перемены, которые не могли ему понравиться, но проходило время, и он постепенно смирялся с ними, и они становились для него столь же привычными, как для самой Панны. Ах, если бы он хоть раз вызвал ее на откровенный, если нужно — резкий разговор, такой, какой произошел между Ереминым и Олегом. Может быть, она сумела бы раньше отойти от Рутковской и увести с собой Олега. Увести? Но ведь из-за него, Олега, она и стала своей в компании Рутковской. Она незаметно для самой себя начала воспринимать эгоистически-барское отношение к жизни, считать себя чуть ли не пресловутым пупом земли, о котором столь охотно пишут сатирики. Боже мой, сколько ошибок!

А Олег!..

Она, краснея, вспомнила, как назвала его однажды своим женихом. Зачем это? Придет ли он к ней? Как он слеп! Ведь ему стоило сказать одно-единственное слово — и вся жизнь повернулась бы по-другому. Он не сказал этого слова…

И сегодня Панна в сотый раз думала о нем, заново переживая все. По палатке неторопливо, даже деловито барабанил дождь. Грозно шумело море. В такую погоду хорошо бродить по берегу в высоких резиновых сапогах и плаще с капюшоном. Идешь и слушаешь природу и с удивительной отчетливостью видишь все вокруг: и желтоватые камешки, и зеленые волны, и капли дождя на воде, словно заклепки на корпусе корабля.

Панне всегда казалось, что в непогоду природа лучше раскрывает себя, охотно принимает в свой круг человека. В этом ровном шуме дождя, в этом ритмичном дыхании волн звучала какая-то захватывающая мелодия жизни — могучей и доброй. «Никогда не отчаивайся, — говорило море. — Я с тобой. Всегда с тобой. Слышишь, всегда с тобой!»

Она соскочила с постели. Привкус соли во рту» «Откуда соль? Почему я плакала?» Панна потрогала рукой железную печурку. Она была холодна. Панна подбросила сухих чурок.

Печка разгорелась. Панна не только ощущала, но и видела, как тепло кругами расходилось по палатке. Огонь был веселый, радостный. «От людей тоже исходит тепло, — внезапно подумалось ей. — От отца, например. От Олега…» Панна поставила чайник на печку и села на кровать.

На подушке тоненькая книжка. Панна раскрыла ее.

Панна дочитала стихотворение и вздохнула. Олег часто снится ей. И не забывается. И не забудется. Никогда.

Она нашла фотографию поэтессы и долго разглядывала ее. Прищуренные глаза. Серьга, как капля росы, прилипла к мочке уха. Улыбается. «Поэты, наверное, всегда улыбаются… Может, ей весело живется? Может, она никогда не страдала, не любила так, как я люблю? И оттого, может, он не снится ей?»

Фотография молчала и улыбалась.

Панна растянулась на раскладушке и положила руки под голову.

Отчетлива в памяти картина первой встречи. Вступительные экзамены в университет. Английский язык Панна сдавала с незнакомым парнем. Она стояла у доски и разбирала предложение. Преподаватель, заложив руки за спину, смотрел в окно. И вдруг она споткнулась. Забылся какой-то пустяк, — она сейчас и не вспомнит, что поставило ее в тупик. Панна растерялась, даже уши покраснели.

— Дальше, — услышала она голос преподавателя. А дальше… Она повернула голову и встретилась со взглядом синих глаз. Не глаза, а горное озеро. Парень смотрел на нее, улыбаясь. Панна улыбнулась в ответ и сразу все вспомнила. Просто удивительно.

— Так что же вы остановились? — спросил преподаватель.

— Я жду, когда вы повернетесь, — весело сказала Панна.

Экзаменатор засмеялся и вернулся к столу. Кивнув головой синеглазому парню, она покинула аудиторию. Он вышел минут через пятнадцать и растопырил пять пальцев.

— Откуда вы знаете, что пятерка? — спросила она.

— Сам преподаватель сказал, — ответил он. — Пошли, я вас мороженым угощу по такому случаю.

Они разговорились. О чем шла беседа? Да о профессорах, проходном балле, обо всем, что тогда больше всего интересовало их. На улице было шумно и жарко. У ограды университетского парка лежала овчарка, положив голову на лапы и высунув красный язык. Она караулила чемоданчик, который стоял перед ней. Увидев Щербакова, собака вскочила и пошла рядом с ним. Панна впервые видела такую большую и красивую овчарку. Она подняла руку, чтобы погладить ее.

— Нельзя, — сказал овчарке Щербаков и обернулся к Панне: — А теперь можете погладить.

В ближайшем павильоне они поели мороженого и вернулись в университетский парк.

Так началась их дружба. Впрочем, она познакомилась в те дни не с одним Олегом. Сколько новых друзей, сколько новых подруг появилось у девушки, как широко раздвинулся круг ее интересов, ее мыслей и забот!..

Веселое было время. Костер. Гигантские тени на деревьях. Споры до хрипоты и песни, песни, песни.

В жизни все сложнее, поэт. Холодною водицей не смоешь боль души. Пусть никому не дано вернуть прошлое, но оно живет в памяти, и никуда от него не денешься.

Панна вздохнула. Дождь не переставал. В палатке опять стало сыро и прохладно. Панна поднялась и потрогала чайник: остыл. Бросила в печку несколько чурок и придвинула ближе к ней раскладной стул с брезентовым сиденьем.

Может быть, сходить в большую палатку? Там сейчас забивают «козла». И больше всех, конечно, горячится Григорий Лазаревич Чигорин. Он замещал начальника экспедиции профессора Лобачева, который пока задержался на острове Туманов. Она совсем было решилась идти в мужскую палатку, но, вспомнив ухаживания гидролога, отказалась от своего намерения.

Печка гудела. Стало жарко. Панна сняла спортивную куртку. Черный свитер плотно обтягивал грудь.

«Вам следовало бы менять паруса», — вспомнила она слова Парыгина на вечере.

«Теперь на вас настоящая оснастка», — грубовато сказал он при встрече на острове Семи Ветров. Спросил о Щербакове. Панна пробормотала что-то не очень складное. Максим об Олеге больше не заговаривал.

Чайник говорливо закипел. Здесь нет серебряных ложечек, нет фарфора; есть эмалированная кружка, простая, прочная. Пить из нее — одно удовольствие. Аня, ты не пила обжигающий чай из такой кружки, не сидела в обнимку с печкой, не выходила в резиновых сапогах на морской берег. У тебя была другая жизнь — яркая, броская с виду, глухая, темная, тайная внутри. Ты обманывала нас — меня, Таню, Олега… Олега больше всех.

Панна вздохнула, поставила кружку на пол. Опять та же книжка стихов в руках… Ну, посоветуй, помоги.

Да, были песни. Были споры. Был костер.

Наступил октябрь. Пошли дожди. Старая липа роняла золотой дождь листьев. По-прежнему костер горел по воскресеньям. Дым растекался между деревьями. Где-то играла музыка — печальная, нежная, зовущая в неизведанные дали… А со старой липы все падали и падали листья. Панна каждый вечер приходила в парк, вязала из листьев сметные, несуразные бусы…

Никогда не забудутся эти осенние вечера, когда она уходила в мечты о счастье, о жизни… Ей виделись далекие горизонты… Кто же не мечтает в восемнадцать лет, как пишут поэты…

Ничто не омрачало жизнь Панны. Мелкие огорчения в счет не шли.

Впервые сердце сжалось острой болью в начале летних каникул, когда она встретила Олега с Аней. Эта встреча до сих пор в ее памяти. Полушутливый разговор на «ты», быстрые, понимающие взгляды… Панна удивилась: он ведь до сих пор не увлекался женщинами.

«В жизни есть поважнее, чем любовь. Дружба — это вещь», повторял он, когда в студенческой компании заходил разговор о любви и дружбе. Они, Панна и Олег, дружили по-настоящему и свободное время всегда проводили вместе. А теперь… Панна видела, как загорались глаза Олега, когда он смотрел на Аню. Он никогда не смотрел такими глазами на нее. Панна заторопилась.

— До свидания, Олег, — сказала она. — Скоро я уезжаю…

— Счастливо, Панна, передай привет Москве. — Он подхватил свою спутницу, и они скрылись в толпе.

…Панна опоздала к началу занятий. В день примда — это было под вечер — она сразу же побежала в жилой корпус университета. Комендант сказал, что Щербаков общежитии не живет. Она пошла в парк и села на ту же скамейку, на которой они сидели в день первого знакомства.

Встретились они случайно на улице, в начале октября, у ресторана. Она хотела пройти незамеченной. Он окликнул:

— Привет, Панна.

— Здравствуйте, Олег.

Он подошел к ней. Узкие брюки с молниями и блестящими заклепками на швах. Пестрая рубашка-распашонка. Шея повязана платком, таким же пестрым, как рубашка. Он показался ей совершенно незнакомым и чужим. Они пошли рядом.

— Как же университет, Олег? — спросила она, пересиливая себя.

— Зачем учиться, Панна? — Он говорил запальчиво, словно лишний раз хотел убедить себя. — Зачем?

Панна даже остановилась от неожиданности.

— Не надо, Олег…

Олег неловко засмеялся. Кажется, он был не в себе. Панна хотела спросить об Ане Рутковской, но промолчала.

— Что нового в университете? — спросил он, прикуривая сигарету от зажигалки. — Хорошее время было…

Вздохнул.

— Расскажите о вашей жизни, Олег.

— Зачем?

Разговор не клеился.

— Я пойду, Олег.

Он схватил ее за руку.

— Не надо, Олег.

В тот день Панна долго бродила по улицам, снова и снова припоминая разговор с Олегом. Возможно, мысль о Рутковской помешала ей остаться с ним и поговорить, как раньше, просто и откровенно. Рассказать о том, как она скучала летом, об американском балете на льду, о выставке картин Пикассо, обо всем, а главное — о жизни, о молодости, о нашем веке, бурном и веселом…

Панна любила — и она простила себя за бегство.

У дружбы свои законы, настоящие, единственные. Дружбе изменять нельзя. Дружбе надо верить, беречь ее. Помоги в беде другу, протяни руку, — и этого достаточно. Мало? Нет, не мало. Ведь для тебя протянуть руку Олегу сейчас, когда между вами и вашей дружбой стала чужая тень, — это очень много. А тень… Настанет время, и тень исчезнет. Только будь терпелива. Будь.

Так убеждала себя Панна, блуждая по городу. Домой она пришла поздно ночью. На душе ее было удивительно светло. «Странно, — думала Панна, — я, кажется, счастлива».

К ним снова вернулась дружба. На первый взгляд, ничего не изменилось в их отношениях. Панна первой протянула Олегу руку дружбы, и он принял ее так, словно ничего не произошло. Он едва ли догадывался о чувствах Панны. А она решила не просто возобновить дружбу с парнем, — ей хотелось, чтобы он стал прежним Олегом. Студентом. Веселым и остроумным спорщиком. Деятельным и энергичным человеком большой мечты. Другом, который близко к сердцу принимает радости и горести товарища. Чистым и честным.

Но все пошло иначе. Олег, познакомившись с Рутковской, вошел в какой-то другой мир — скорее узкий мирок людей, которые смотрели на окружающее совсем другими глазами, чем он. Это был мирок презрительного скептицизма и полускрытого стяжательства. У новых знакомых Олега не было ничего цельного. Эклектики, нахватавшие случайных знаний, они умели говорить с апломбом и многозначительными недомолвками. Но они же могли в продолжение одного вечера трижды менять свою точку зрения на вопрос, который случайно оказывался в центре их дебатов.

Олега это сначала бесило, потом сердило, потом — просто забавляло. Он привык слушать крикливые тирады новых знакомых — порой острые, но всегда беспорядочные и пустые.

Но капля точит скалы, и Олег, сам того не замечая, усвоил кое-что из тощенького багажика новоявленных друзей…

В эту-то компанию и попала вслед за Олегом Панна. Она хотела бороться за Олега, но, как оказалось, боролась за его любовь. Панна обладала той искоркой, которая заставляет человека разбираться в непонятном, искать правильных дорог. Она знала путь, по которому идти самой и по которому вести Олега. Но она медлила. Она с болью наблюдала за тем, как Олег все больше и больше привязывался к Рутковской.

Панна бывала свидетелем их споров и даже ссор. Олег мог быть упрямым, но не больше. Казалось, он порой не — делал никаких уступок Рутковской, но тем не менее спустя некоторое время вновь был возле нее.

О, как нелегко давалось Панне спокойствие. Но она думала, что ни разу не выдала себя, что никто не догадывается о ее любви к Олегу. Однако все знали это, кроме… Олега.

Порой Панна срывалась и тогда становилась колючей, алой, дерзкой. В такие минуты даже Рутковская оставляла ее в покое…

Едва ли Панна долго выдержала бы такую жизнь. Кризис нарастал, как буря, и только долг перед дружбой удерживал ее возле Олега.

Кризис назрел не тогда, когда арестовали Аню, — Панна все еще верила ей, — а в ночь после разговора с Алексеем Васильевичем. То, что рассказал Еремин, не укладывалось в голове. Она с ужасом думала о подлости и низости. О, какую же черную душу скрывали внешняя красота и лоск! Мерзость, лицемерие… Панне казалось, что ее окунули в грязь, что она задыхается от зловония… А Олег? Не двойную ли жизнь он ведет? Нет! Нет! Это было бы слишком жестоко и несправедливо…

Панна уехала, не повидав Щербакова. Не страх, не осторожность и не трусость, а горячее желание сохранить в душе все то хорошее, что было между ними, заставило ее покинуть город. Пусть Олег сам разберется во всем, что произошло. А он разберется — она верила в это.

Под вечер какой-то корабль бросил якорь на рейде. Экспедиция в полном составе вышла на берег. От корабля отошла шлюпка. Чигорин вскинул к глазам бинокль.

— Николай Николаевич приехал, — сказал он.

Через полчаса Лобачев пожимал руки всем знакомым и незнакомым. Он был весел, возбужден и сыпал шутками.

— Ну, здравствуй, дочка, — поцеловал он Панну. — На самочувствие не жалуемся?

— Ветер тут соленый, папа.

— Коли так, хорошо. Быстро продует.

— А дома как? — спросила Панна.

— Шумно, как в школе, — засмеялся Лобачев. — Вася, Федя, Коля — все приехали. Про тебя спрашивали.

— Не удастся встретиться, — вздохнула Панна и отвернулась, чтобы скрыть слезы.

— Не вздыхай. У тебя все впереди. — Лобачев притянул ее к себе. Панна была точной копией матери; может быть, поэтому она стала его любимицей. — За неделю, я думаю, закончим здесь работу.

Яркое красное солнце садилось за горизонт. Остро пахло йодом и солью. Этот запах напомнил ей детство, старшего брата, с которым она часто играла на берегу Амурской бухты. Сердце радостно колотилось.

— Не устаешь? — спросил Лобачев.

Она покачала головой.

— Ну, пошли в палатку. Тебе письмо.

— Письмо? — удивилась Панна, шагая рядом с отцом. Кто-то еще помнит меня…

— На, получай.

Панна отстала от отца. Это было письмо от Андрея Суровягина. Он сообщал, что находится на острове Туманов в служебной командировке.

«…Каланы — они же, черт побери, паралитики все, — писал Суровягин. — Стоило из-за них портить столько крови. Я их теперь терпеть не могу. Таня Чигорина в восторге от своих зверюшек, а меня называет чернильным интеллигентом, неспособным понять красоту природы. Пусть… Щербаков жив и здоров, видел его перед отъездом. Просил передать привет, что я охотно и делаю в этом письме…»

Панну позвали в палатку на совещание. Она сунула письмо в карман куртки.