От камышовой щели до мыса Утриш Смирнов дошел за два дня и все из-за дождей. Погода окончательно испортилась (потом он узнал, что в эти дни на побережье от селей погибло много народа, в том числе, и праздного, дико сидевшего по щелям), и от дельфинария до Анапы он ехал на маршрутке.

Как только нога его ступила на городскую мостовую, грянул ливень, собиравшийся весь день, и он клюнул на первую попавшуюся табличку "Сдается комната". Держала ее улыбчивая женщина с пустой кошелкой в руке. По дороге она сказала, что за приличный домик в самом центре возьмет всего сто пятьдесят рублей в сутки.

"Приличный домик" оказался приземистой времянкой, стоявшей среди руин одноэтажных домов, снесенных под отели. Возвышавшийся над двором фрагмент стены одного из них очертаниями напоминал смертельно раненого человека с гранатой в руках. Он покачивался.

Дальше острых ощущений прибавилось.

Комната пахла беспросветностью.

Отхожее место располагалось на задах заброшенного огородика. Оно было заполнено дождевой водой и пыталось сдаться ветру.

Душ располагался рядом и представлял собой загородку из полусгнившей мешковины; в ней, на земле, источенной червями, лежали несколько полутора литровых пластиковых бутылок с водой.

– Под солнцем вода обычно согревается, – сказала женщина, улыбаясь мошеннически виновато. – Вы не беспокойтесь, каждый день в семь часов утра я буду приходить и наполнять их.

Дождь лил, и Смирнов не стал ничего говорить. К приморским жителям, живущим жизнь сдачей подобной жилплощади, а также продажей дрянного вина и спекуляцией, он относился с брезгливым сочувствием.

Когда хозяйка, наконец, ушла, Смирнов постирался – небольшой пластмассовый тазик входил в удобства, вымылся в нем же и пошел на рынок за продуктами.

Через полтора часа он сидел на крохотной веранде и ел овощное рагу с говядиной, прилично получившееся, запивая его сухой "Изабеллой". И, захмелевший, вспоминал девочку Олю, ее благодарные глаза, вспоминал нодью и сказку, которую рассказал. Он думал о себе, глупом и навороченном дилетанте, о смысле, который, лежа на поверхности, скрывается очень глубоко и часто недоступен. "Взять хотя бы эту нодью. Лежат два бревна, и между ними огонь. Явный символ полового акта, но… но голубого. Ведь в психоанализе языки пламени – это фаллические символы. Фрейд писал, что дикари, писая на них, на эти языки, символически совершают гомосексуальный акт. Я на огонь никогда не писал, только на угли. И там, в камышах, тоже писал, покидая лагерь. А что означает писать на угли? На просторечье это означает их тушить, чтобы тайга не загорелась. А нодья на том же языке – это самый долгоиграющий и не хлопотный костер. Но писать в золу с углями приятно. Потому что боишься, что увидят, и куда-то с пользой попадаешь. В очаг, символ вагины. И получается, что, писая в очаг, в золу, я расписывался в своей гетеросексуальности. Сложил нодью – символ гомосексуальности, а когда она сгорела, совершил гетеросексуальный акт. Но почему же все-таки я бросился сооружать символ гомосексуальности, когда выяснилось, что девочка остается ночевать? Видимо, действительно, этим я вынес половую составляющую наших отношений за скобки. А со сказкой все очень просто… Вроде она о том, что влюбленные должны идти рука об руку. По крайней мере, сочиняя, он думал именно об этом. Но если пропустить ее через сито науки, что останется? Останутся мои юношеские впечатления. Да, точно. Принц Гриша влюбился и стал строить мост. А что такое мост? В психоанализе – это символ эрекции. И получается, что эта сказка о том, что у Гриши не стоял, пока она ему не помогла. И вся эта сказка взялась от его, Смирнова, юношеского впечатления: с первой его принцессой, впоследствии ставшей первой его королевой Ксенией Первой, у него ничего не получалось, пока она ему не помогла…

Вот и вся сказка. Что от нее осталось? Одна эрекция. Так и со всем. Стоит влезть поглубже, стоит разобраться, подчитать классиков наискосок – и остается одна эрекция или ее отсутствие…