Вернувшись в лагерь, он принялся разбирать свой рюкзак. Наташа, готовившая салаты из консервов, с любопытством разглядывала его вещи.

Один за другим на свет появились:

Целлофановая пленка.

Полутора литровая бутылка с вином.

Ласты. В одной из них – "резинка" на восемь крючков.

Маска. Трубка.

Полкило картошки в рваном целлофановом пакете. Помидоры. Кабачок.

Банка говяжьего паштета.

Колечко полукопченой колбасы.

Топорик на деревянной ручке.

Бульонные кубики в пакете.

Книга с паспортом.

Тонкое байковое одеяло. Свитер, джинсы.

Другая бутылка с вином. Литровая. Пакет с бельем и рубашкой.

Белая пластмассовая коробка со всякой всячиной. Аптечка в целлофановом пакете.

Закопченная кастрюлька. Алюминиевая ложка.

Пластмассовая кружка со знаком "Рыб".

– И это все? – удивилась Наташа, когда рюкзак опустел.

– Да нет, вот еще толстовка, – вынул Смирнов зеленый сверток. – Тяжелая и нетеплая. Зачем я ее взял, не знаю…

– А что в нее завернуто? Лук ты порежешь?

– Порежу, конечно. А завернуто в нее вот что.

Смирнов развернул сверток и показал злополучный кол. Наташа смотрела с удивлением.

– А зачем он тебе? Коня же у тебя нет? А, поняла… Ты себя к нему привязываешь! Когда видишь смазливую мордашку…

И Смирнов не удержался. Не смог удержать пластинку, которая сама вылетела из пакета, легла на диск проигрывателя и притянула к себе проигрывающую головку:

– Это амулет. Мой амулет. К нему привязана моя смерть.

– Глупости какие. – Головы не подняла. – Ну и выдумщик. – Хмыкнула. – Давай, режь лук, он мне нужен.

Смирнов, достал нож и принялся резать лук на дне кастрюльки, предварительно повозив им по песку, а затем и траве.

"Ну и хорошо, что не стала спрашивать, – думал он, кроша луковицу. – Вообще, женщины тем и хороши, что все эти глупости о привязанных смертях им до глубокой безразницы. Не любят они выдумщиков.

Они практичны и имеют в виду только то, что можно подержать в руках.

А может, все же рассказать? Сказать, что женщина бессмертного тоже бессмертна?

И она пробудет со мной не только эти считанные дни до конца отпуска, но и всю оставшуюся жизнь?

Нет, не буду ничего рассказывать. Не буду, потому что уже сам себе кажусь идиотом. Придумал сказку и сам в нее поверил.

Сумасшедший.

А глаза монаха? Как он на меня смотрел! Нет, в этом коле определенно что-то есть. Не зря я его с собой потащил".

– Ты что задумался?

– Да так. Ты мне хочешь что-то сказать?

– Да. Я хотела сказать, что там, не пляже, мне было хорошо. Я бы сказала, что так хорошо, как ни с кем не было, но я еще не вполне уверенна… И хотела бы эту уверенность укрепить.

Взгляд Наташи стал туманным

– Сейчас? Мне помыть руки?

Смирнов озабоченно понюхал пальцы, остро пахшие луком.

– Нет, вечером. Ночью. Вечером мы будем пить, есть, смотреть друг на друга и печалиться.

– Печалиться, что не встретились раньше?

– Да.

– Слушай, ты такая любимая… Я прямо таю, глядя на тебя. Ты такая ясная, умная, живая, красивая и без комплексов совсем. Говоришь, что думаешь… Откуда ты такая?

– "Кто вы такая? Откуда вы? Как вы явились сюда?" – продекламировала Наталья Окуджаву с горькой усмешкой на устах. И продолжила, глядя на море, синевшее в вырезе щели:

– От папы с мамой я. У нас была хорошая семья… Знаешь, она для меня, как для тебя твоя Наташа. Я много раз пыталась создать такую же, – бросила странный взгляд. – Но тщетно.

– А где твои родители?

– Они умерли. Погибли в автокатастрофе по дороге на дачу. И старший брат был с ними. Я тоже хотела ехать, но отец нашел какое-то пустяковое дело, и я осталась. Осталась одна в пятнадцать лет с несносной теткой в роли мачехи… И ее гадким, похотливым мужем. И поняла, что такое родной отец, мать и брат. Знаешь, когда мне плохо, я злюсь на отца. Сильно злюсь. Что не взял с собой. Что оставил жить.

– Слушай, давай не будем об этом. Это все случилось давно, даже словесные соболезнования как-то не складываются, одно душевное сочувствие.

– Да, действительно, давай, не будем. Ужин у нас через полчаса. Не мог бы ты соорудить что-то похожее на стол? Мне так хочется посидеть удобно, как в кафе…

– Две минуты! Убирая берег, я видел две широкие доски, в самый раз пойдут. Кстати, я и стул поломанный нашел, трон тебе устрою, закачаешься!

Через двадцать минут стол был готов, и Наташа выставила на него приготовленные салаты и закуски. Скоро они сидели напротив друг друга, и пили за встречу и предстоящие дни, которые, без сомнения, станут незабываемыми. Наташа пила десертное вино, которое Смирнов, пивший "Анапу", взял для нее в Утрише. Им было весело, они разговорились по душам, и Наташа сказала, что ей не нравится, что он, ее мужчина, пьет дешевое вино.

– Так оно мне нравиться, – пытался оправдаться Смирнов. – Ну, почти нравится. А если честно, я пью по средствам.

– Ты за полчаса заработал почти четыре тысячи!

– Я не могу каждый день паясничать! Я вообще-то, очень даже серьезный человек, ученый, которого многие знают, в том числе и за рубежом. У меня пятьдесят научных публикаций, я…

– И сколько же зарабатывает "очень серьезный" человек с пятьюдесятью научными публикациями? – перебила женщина.

– Около трехсот долларов. Какие-то вы, женщины, не оригинальные в общей массе. Несколько часов знакомства и сразу о деньгах…

– Человек должен жить достойно…

– Это вы, смертные должны жить достойно! – воскликнул Смирнов, задетый женщиной и третью бутылки "Анапы". А я бессмертный, я не тороплюсь заглотать жизнь, как животное, до отрыжки.

– Ты бессмертный? – посмотрела Наташа, потемневшими глаами.

– Мне кажется.

– И когда ты стал бессмертным?

– Давно, в двадцать два года…

– И, став бессмертным, ты постарел на двадцать лет?

– Ты думаешь, мне сорок два?

Редко кто давал Смирнову его годы.

– Ну, сорок два – сорок три…

– Ошибаешься, сильно ошибаешься. Я не хотел оставаться все время двадцатидвухлетним, сама понимаешь. Все юноши мечтают выглядеть зрелыми мужчинами. Но все зрелые мужчины не хотят зреть дальше, вот я решил остановиться. Кстати, очень скоро ты узнаешь, что кое в чем я остался двадцати двух летним.

– Посмотрим, посмотрим. А как ты стал бессмертным?

– Этот кол. Он охраняет меня.

– От чего?

– Ото всего. От смерти, от морщин, от богатства, он отводит от меня нехороших женщин и заставляет работать, как лошадь…

– Языком?

– И языком тоже. Мне не терпится показать тебе, как замечательно я это делаю. Завтра утром ты будешь ходить за мной, как собачка.

Наташе захотелось увести Смирнова в палатку, но, подумав, она решила довести дело до конца:

– Но все-таки я не хочу, чтобы ты пил это противное вино. Пей мое, оно вкусное.

Смирнов попробовал.

– Нет, не для меня. Слишком сладкое.

– Послушай, там, у меня в рюкзаке упаковка брусничных коктейлей, мне подружка положила, любит она их без памяти. Девять градусов, очень вкусно. Принести?

– Коктейли? Давай! Люблю коктейли.

– Сам сходи, мне что-то не хочется подниматься.

Смирнов сходил в палатку, стыдясь, порылся в карманах рюкзака, из которых выглядывали женские вещи, полюбовался белоснежным кружевным бюстгальтером и прозрачными трусиками, понюхал духи и туалетную воду. Потом нашел полдюжины баночек по 0,33, и понес их к столу. Усевшись, взял одну, отпил половину и похвалил:

– Самое то! Послушай, а ты штучка! Если мы с тобой сойдемся, ты меня затуркаешь. "То не пей, из того не лей, то не делай, туда не ходи, оттуда не возвращайся".

– Да, милый, я такая. Я точно знаю, что мой милый не пьет "Анапу" – это мой пунктик. Потом я тебе перечислю все, что он не делает. И если тебя это не устроит, то в Лиманчике мы поцелуемся на прощание по-дружески и разойдемся по своим индивидуальным жизням.

Смирнов раскрыл вторую банку, попил. Он думал, что Наташа его проверят. Проверяет, управляем ли он, как пьет, сколько может выпить и как, выпивший, себя ведет. Он кожей, глазами, пальцами чувствовал ее интерес, и ему было приятно. Приятно, что женщина к нему пристрастна, что им интересуется. Приятно, что она, сама того не зная, желает, страстно желает, чтобы он был…

Стемнело. Смирнов зажег костер, сел на бревно. Наташа включила тихую музыку, устроилась рядом. Он обнял ее, поцеловал приятно пахнувшие волосы и, склонив голову на плечо, стал смотреть на огонь. Она смотрела тоже.

– Хочешь, я почитаю тебе стихи? Свои стихи? – спросил он, чувствуя себя совершенно счастливым.

– Конечно, милый, – потерлась бочком об его бок.

Смирнов молчал минуту, припоминая забывшиеся строки, припомнив, начал читать:

– Как хорошо! – опять потерлась бочком Наташа. – Это ты кому написал? Полевой любовнице?

– Да и нет… Был один рабочий у нас в партии. Из морга…

– Из морга!?

– Да, из морга, – отпил Смирнов из третьей баночки. – Он там работал, а к нам приехал в отпуск. Подработать, Приморье посмотреть. И молодая специалистка была. Аня. Они сидели у костра и мяли друг другу руки. И мне показалось, что лучше им уже никогда не будет. А на следующий год я сам влюбился в девушку из другой партии. Не влюбился, а сочинил любовь. Когда она уехала, исправил эти стихи и написал другие. Хочешь послушать? Они мне нравятся.

– Конечно. Ты хорошо читаешь.

Смирнов вспомнил стихи и прочитал:

– Понюхай мои волосы, – помолчав, попросила Наташа. – Я не хочу, чтобы ты забыл их запах.

Смирнов понюхал и заулыбался:

– Теперь не забуду.

– А ты обо мне стихи напишешь?

– Если стану несчастным. Счастливый, я дурею и мычу.

Смирнов уткнулся носом в грудь Наташи и замычал. Она обняла его, поцеловала в голову. Он вырвался, впился в губы.

Потом они сидели и смотрели на догоравший костер.

– Можно, я выпью еще одну баночку? – спросил Смирнов, подбросив в него сучьев.

– Нет, милый, хватит, не надо.

– А вот и нет! Сегодня первый день оставшейся части жизни, сегодня все можно. А завтра отдамся тебе по всем статьям.

На столе оставалось еще три баночки. Смирнов посмотрел на них и заулыбался:

– Смотри, осталось три баночки, как три пути. Направо пойдешь – в морг попадешь, налево пойдешь – вообще пропадешь, прямо пойдешь – всю жизнь проживешь! Какую же выбрать? Подскажи?

– Сам выбирай…

– Морг? Нет! Там противно, там белые, чисто вымытые трупы в пеналах. Не хочу среди них лежать. Может быть, прямо пройти? И прожить всю жизнь? Нет… Прожить всю жизнь, это пошло, это общепринято. Быть как все – это не для меня. Я пойду налево! Я хочу вообще пропасть! Как это здорово! Ты знаешь, я чувствую, что уже пропал, я чувствую, что меня нет, я весь вошел в тебя и сижу счастливый меж твоих клеточек и ничего уже не жду! Я пропал с тобой! Совсем пропал! Как здорово, что ты позволила мне пропасть! И я за это выпью эту прекрасную баночку, я выпью за мою полновластную богиню, а эти оставшиеся баночки пусть хлебнет огонь! Бросив две оставшиеся баночки в огонь, Смирнов опорожнил оставшуюся и закричал:

– Ложись, сейчас будет салют в твою честь, в честь моей королевы!

И, схватив Наташу за руку, отбежал подальше от огня.

Салют был так себе. Банки взорвались неохотно. Наташа смотрела на костер недовольно.

"Не понравилась моя пьяная выходка", – подумал он, виновато глядя, и притянул женщину к себе.

– Ну, понесло, извини…Сам даже не знаю, как это получилось… Накатила дурь из ночи, и все тут…

– Да нет, я просто испугалась – подумала, что рванет… А ты склонен к аффективным действиям…

– Не люблю всего смирного, хоть и Смирнов. Пошли к морю, а?

– Пошли. Возьми только подстилку…

Сердце у Смирнова застучало, предчувствуя радость, он бросился к палатке, вытащил байковое свое одеяло, и, сунув его подмышку, бросился за Наташей.

До моря они не дошли. Они дошли до места, на котором несколько часов назад случилось нечто такое, что выходило за рамки каких бы то ни было приличий. Дошли до него, взявшись за руки, посмотрели друг на друга и тут же забыли обо всем на свете.