Марью Ивановну била дрожь.

Подушка, прикрывавшая беломедвежью рожу, сползла.

Бывший житель холодной Арктики злорадно улыбался.

Эгисиани висел, поднятый к потолку рукой человека гигантского телосложения, висел, пытаясь достать пистолет. Когда он сумел это сделать, гигант ударил его кулаком в грудь. Вороненое оружие с глухим стуком упало на медвежью шкуру. Эгисиани конвульсивно дернулся и повис, как висит на вешалке дешевое пальто.

Убедившись, что противник потерял сознание, гигант отбросил его на стол.

Бутылки со звоном попадали, фужеры к ним присоединились. Ананас недовольно качнулся. Красный соус залил скатерть.

Злорадно улыбнувшись, хозяин положения обернулся к Марье Ивановне.

Подошел, ступая ногами-бревнами, присел на корточки.

Взялся за шелк накидки, пощупал.

Дернул.

Марья Ивановна осталась в трусиках и лифчике.

Гигант, уважительным движением губ оценив линии ее тела, запустил указательный палец за резинку трусиков, приподнял. Подержал так, глядя в райские кущи, затем отнял палец.

Резинка звучно вернулась на место.

Гигант усмехнулся и вновь приподнял ее. И выцедив: "Не лезь, сучка, не в свои трусы", убрал руку, тяжело поднялся и направился к выходу, неторопливо и с достоинством.

Минуту после его ухода Марья Ивановна прислушивалась. В смежных помещениях было тихо. Поднявшись на ноги, посмотрела на себя в зеркало. И покачала головой: "Наложница, да и только". Обернулась к столу, взглянула на Эгисиани. Он лежал равнодушным трупом.

"Пора домой", – подумала женщина и пошла к гардеробу, пошла, пройдясь прощальным взглядом по витражу с удачной охотой на лисицу, по корзинам с озадаченными цветами, по осиротевшей без нее беломедвежьей шкуре, по безжизненному телу несостоявшегося любовника.

Переодевшись, тщательно поправила лицо и прическу и направилась к выходу. На полпути остановилась.

"Эти двери, в которые он не пустил... Что за ними?"

Пошла к дверям красного дерева.

Зачем? Из женского любопытства или в надежде, что Эгисиани очнется до того, как она покинет его? Нет, наверное, из-за того, что более в это место ей возвращаться не хотелось.

Никто не желает возвращаться в места, в которых случаются неприятные неожиданности.

Двери были заперты. Схватившись за бронзовые ручки, Марья Ивановна со всех сил рванула их на себя.

И чуть было не упала – они к ее удивлению легко распахнулись.

Часть ресторана, "не имевшая прямого отношения к Кристине", была огромна по объему (одна высота ее составляла не менее пяти-шести метров) и представляла собой ярко освещенную... бойню.

По крайней мере, увидев ее, Марья Ивановна тотчас подумала: "Бойня! Это бойня!"

Невысокой ажурной железной изгородью, увитой плющом и еще какими-то вьющимися растениями, помещение делилось на две весьма неравные по площади части.

В меньшей части (прилегающей к дверям, которыми воспользовалась Марья Ивановна), стояли пять изящных столиков из тростника со стульями из того же материала, мангал на ножках и горка, заставленная разнообразным охотничьим оружием.

Большая часть помещения представляла собой огромную вольеру. Крутые скалы с мрачными пещерами, журчащий ручей, деревья, кустарник, травостой, все, кроме бугристого неба, крашенного неприятной голубой краской, казалось настоящим.

И все это настоящее было населено. Не чучелами, а самой разнообразной живностью. На скалах монументами стояли козлы-красавцы, на деревьях спали жар-птицы, в траве курлыкали довольные жизнью фазаны, на песчаном берегу ручья бегали друг за другом разжиревшие зайцы. А в самом ручье плескалась несоразмерно крупная рыба...

"И все это создал этот человек, создал, пропитавшись волнами творчества, исходящими от Кристины, – подумала Марья Ивановна, разглядывая следы пуль, испещрявших скалы, стволы деревьев и бутафорское небо с размашистыми золотыми звездами. – Можно представить какие они здесь устраивали побоища!"

И женщина вообразила летающие повсюду переливчатые павлиньи перья.

Обезумевшего раненного козла, выпрыгивающего из вольеры прямо на мангал, курящийся сизым древесным дымком.

Представила Володю Эгисиани, сосредоточенно стреляющего из пистолета по голубям, мечущимся под самым потолком.

И представила себя в индейском наряде с вон той изящной двустволкой, себя, целящуюся в того забавного рогатого зайца.

"Да, я могла бы со временем веселиться в этом вертепе, конечно же, могла бы, – думала Мария Ивановна, выходя из вольеры. – И он знал об этом. Знал, что буду со временем веселиться, что я такая, и потому, будучи опытным охотником, не торопился".

Эгисиани продолжал лежать без чувств. Марья Ивановна вышла в коридор, поборов желание пощупать у него пульс.

На полу коридора сидел, прислонившись к стене, официант. По его смотревшим внутрь остановившимся глазам было видно, что он очнулся мгновение назад и теперь проверяет, все ли его системы работают нормально. Рядом с ним стояла серебряная кастрюлька. Она упала с разноса, но чудом приземлилась на донышко.

"Оленина по-чухонски", – подумала Марья Ивановна.

Криво улыбнувшись, присела, шевельнула крыльями носа – пахнет вкусно. Взяла кусочек, попробовала. "Оригинально, но горчицы я клала бы меньше". Попыталась представить Кристину, хохоча записывающую рецепт. Круглое личико. Кудряшки. Внимательные глаза...

Нет, не то. Все не то. Трудно представить человека, чем-то придавленного к земле. Чем?

У всех есть головы. Руки. Ноги. Половые органы.

И то, что придавливает к земле.

Жизнь.

Жизнь придавливает к земле.

Несостоявшаяся жизнь.

Марья Ивановна поднялась на ноги, поправила юбку, вышла на улицу через запасной выход. Два поворота – один направо, другой налево – и, вот, Тверская.

Обычная Тверская, вся, вся в себе.

Решила ехать на метро. Наложила на себя епитимью.

Пошла по направлению к памятнику.

На полпути отметила: "Не смотрят и не оборачиваются. Конечно, с таким лицом..."

Прошла мимо милиционера. Тот посмотрел. Увидел. Кого? Проститутку?

Да, проститутку. Они в них разбираются.

"Если бы Смирнов мог ударить. А он надуется. И отвернется. Ну и пусть. Куда он денется?"

Пушкинская площадь.

Вон урна, в которую она бросала пакет с трикотажным костюмом. И мобильником. Из нее выглядывала сине-красная бутылка "Кока-колы".

Прошла мимо.

Но что-то остановило. Обернулась, посмотрела. Глаза сузились. Подошла, вынула из сумочки заколку, не задержав на алмазе глаз, бросила.

Звучно ударившись о пластик бутылки, заколка упала в темноту.

Упала в темноту и превратилась из ненавистного свидетеля, гадкого искусителя, неприятного напоминания в чью-то будущую радость.

На душе сделалось хорошо. Но в метро спустилась.

Епитимья, так епитимья.

Вагон был пуст. Спереди и сзади люди, как обычно, а этот пуст. Лишь напротив сидел мужчина в шляпе. На коленях его громоздился потертый кожаный портфель.

Мужчина смотрел строго и бесчувственно, как сопровождающий.

Сопровождающий в чистилище?

Мужчина отвел взгляд. Марья Ивановна продолжала смотреть.

Мужчина глянул на ботинки. Поправил галстук. Протер кончиками пальцев нос.

Марья Ивановна смотрела. Она ехала в чистилище. А он сопровождал. Поезд начал притормаживать. Мужчина встал, подошел к двери. Перед тем, как она открылась, обернулся к ней и сказал:

– Вы не подумайте чего. В этом вагоне спартаковские болельщики ехали, вот все люди и сбежали...

И вышел. Дверь закрылась. Марья Ивановна осталась одна.

"Уйдет Смирнов – явиться Паша".