– Что будем делать? – спросила Марья Ивановна в электричке, устало опустив голову на плечо Евгения Александровича.

– Да ничего, – ответил он, радуясь, что измучившая его рана подсохла и не кровоточит. – По-моему, мы совершенно напрасно впутались в эту дикую историю.

– Ты прав... Если бы не мы, Вероника Анатольевна была бы жива.

– Может быть... Если она вообще жила.

– Не поняла?

– Отдавать себя полностью кому бы то ни было, так же нехорошо, как не давать ничего.

– Как мать Регины?

– Да. У Вероники Анатольевны не было своей жизни, а только жизнь Святослава Валентиновича... Из-за этого он и стал мазохистом...

– Пытался болью изгнать ее из себя и стал?

– Может, и так. Но мне кажется, что просто он нашел женщину, похожую на мать. Многие мужчины подспудно ищут таких женщин. Мать его мучила непониманием, чуждостью, а любовница – каблучками и плеткой... И привязан он был к Регине только потому, что в конце мучений получал то, что в детстве стремился получить от матери, но никогда не получал.

– Удовлетворение?

– Да.

Марья Ивановна задумалась.

– Мне все-таки не вериться, что Святослав Валентинович не догадывался, кто убил его жену... – проговорила она, после того как Смирнов, мурлыча, потерся щекой об ее голову. – Он же жил среди всего этого.

– Ничего он не догадывался...

– Ты прав, иначе он бы не пришел к нам... К Паше...

– Он не догадывался, потому что ничего не замечал. Вероника Анатольевна, царствие ей небесное, всю душевность из него вытравила...

– Не вытравила, а не вставила... – Марья Ивановна потерлась щекой о плечо Евгения Александровича.

– Леночка пыталась вставить... – вздохнул тот. – И, похоже, еще пытается. Может, у нее что-нибудь получится.

– Получится...

– Не факт, – скривился лицом Смирнов. – Детям трудно воспитывать родителей... Они такие глупые и самоуверенные.

– Родители? – улыбнулась Марья Ивановна.

– Да.

– А ты сразу догадался, что Леночка причастна к убийству матери, да?

– Сразу. А если бы я знал, что у Леночки есть преданный друг, то выложил бы Святославу Валентиновичу все в первую же с ним встречу.

– А как ты догадался?

– У меня есть дочь, ты же знаешь. После моего развода с ее матерью, она рассказывала мне страшные сказки, в которых погибают все, кто стоял между одной маленькой девочкой и одним очень хорошим человеком.

– Папой?

– Да. Дочь и отец – это почти единый организм. Психологически единый. А если добавить к этому то, что я хорошо знаю, что дети по натуре жестоки...

– Жестоки?

– Ты, что не слышала вчера по телевизору, как десятилетний мальчик убил бабушку из-за...

– А Регина? – переменила тему Марья Ивановна, не желая слушать плохое о детях. – Пусть сидит?

– Нет. Когда ты прощалась с Леной, Святослав Валентинович просил поговорить с Центнером насчет ее освобождения. Он сказал, что так Пете будет легче выкарабкаться.

– Несчастный он мальчик...

– Он убийца, – Смирнов спорил сам с собой.

– Он ребенок.

– Он отравил Кристину.

– Освободил, – зевнула Марья Ивановна в плечо Евгения Александровича.

– Может, ты и права. Она жила в выдуманном мире. Придумывала абстрактную красоту. Хотела, чтобы абстрактным людям было хорошо. Чужим людям. А дочери ничего, кроме горя, не принесла.

– Лена для нее была не дочерью, а венцом ее трагедии, которую ей навязали. Над нами с тобой стоит Паша Центнер, стоит, напоминая о том, о чем не нам не хочется помнить, о том, что он хозяин всего. А Кристина видела глаза дочери, которая физиологически не могла винить отца и потому во всем винила ее. Ты же сам мне рассказывал об Эдиповом комплексе...

– Эдипов комплекс – это когда сын ненавидит отца... А когда дочь ненавидит мать – это комплекс Электры.

– Какая разница...

– Знаешь, если подумать, то получается, что Петя ни в чем не виноват.

– Да, не виноват... – Марья Ивановна боролась со сном.

– И знаешь почему? Дети, вообще люди, как индивиды, ни в чем не виноваты. Во всем виноваты их родители. Или воспитатели. И я думаю, что в Аду люди мучаются не за свои грехи, а за грехи своих детей. Да ты сама, кажется, что-то на эту тему говорила... В первую нашу с тобой встречу...

– Ты хочешь сказать, что отец Пети ответит перед Богом не за любовь к доступным женщинам и праздности, а за убийство? – поцеловав Смирнова в губы, спросила Марья Ивановна. – За убийство Кристины?

– Да... За хладнокровное предумышленное убийство.

– Что ж, тогда мы с тобой можем умыть руки. К чему лезть поперед батьки-Бога?

– С таким миропониманием можно всю жизнь умывать руки, – хмыкнул Евгений Александрович.

– Ты же сам знаешь: кто умеет умывать руки, тот умывает...

– А тот, кто не умеет, ходит грязным.

– Ты хочешь сказать, что мы грязные?

– А разве нет? В таком дерьме вымазались, а могли бы сидеть у телевизора и вместе с Затевахиным смотреть, как чудно живут кролики в юго-восточной Австралии и чем надо кормить больших белых пуделей на восьмом месяце беременности.

– Ты хочешь сказать, что мы ничего доброго не сделали?

– Не знаю, – покачал головой Евгений Александрович. – Хотя, если подумать, мы, мы вместе с Петей вскрыли гнойник. А это всегда полезно. По крайней мере, для здоровых людей.

– В мире все равно ничего не изменится... Большинство родителей продолжит калечить своих детей...

– В Библии сказано: подмети у своего порога.

– Ты на что намекаешь?

– На то и намекаю... Или не нагулялась еще?

– Нагулялась, нагулялась, – Марья Ивановна, выгнувшись, поцеловала Смирнова в губы. – А кого ты хочешь?

– Девочку, конечно... Они такие славные. А потом, если потянешь, можно и мальчика завести...