1. Пакт о ненападении и соглашение о намерениях. – Они обладают критической массой? – Мочить? Не мочить? А если мочить, то кого и кем?

На общем собрании, посвященном организационным вопросам, было решено следующее:

1. Ввиду того, что дело предстоит весьма тяжелое, а двое мужчин (Веретенников и я) ранены или побиты, в прорыве на волю по мере сил и возможностей должен участвовать весь наличный состав пятой штольни, в том числе, жены Али-Бабая, а также Полковник с Баклажаном.

2. Добытые алмазы и пиропы должны делиться поровну (Али-Бабай равнодушно согласился не привлекать к дележке своих жен).

На привлечении к работам Полковника с Баклажаном настояли Веретенников с Кучкиным, мы же с Синичкиной были категорически против этого предложения. Неожиданно для меня исход голосования в пользу эксплуатации сектантов решил Али-Бабай (позже станет ясно, что сделал он это по настоянию одной из своих жен).

Пленники были немедленно приведены в чайхану и перед освобождением из кандалов поклялись, что не станут предпринимать против нас никаких враждебных действий.

По поводу дальнейшей судьбы трубки разгорелись споры. Синичкина настаивала на уничтожении прохода в штольню посредством подрыва древняка, но Али-Бабай был категорически против. Он заявил, что ни при каких обстоятельствах из своего подземного жилища не уйдет. Кучкин его поддержал – сказал, что местные жители после нашего ухода наверняка захотят посмотреть, что осталось от складов подземного араба. И никто и ничто их не остановит – разберут в два дня завал на устье и, в конце концов, доберутся по нашим следам до кимберлитовой трубки, а потом и до алмазов.

– И через месяц власти республики натравят на нас, расхитителей государственной собственности, Интерпол. Так что лучше оставить в штольне сторожа, которого панически боятся все окрестные жители, – подытожил Саша свое выступление.

После утверждения араба в должности начальника охраны подземной сокровищницы, мы поклялись навсегда "забыть", где оная располагается. В конце собрания Синичкина посоветовала добытые алмазы подолгу не рассматривать, а немедленно прятать, "хотя бы в вот эту косметичку".

– Понимаете, мне кажется, что эти алмазы обладают огромной магической силой, – сказала она, изображая сильное душевное волнение. – Мне Полковник рассказал о Михаиле Иосифовиче, ну, том человеке, который эту плутониевую бомбу на Поварской улице придумал. Он ведь был вполне нормальным человеком, пока алмазами этими не завладел... А Сом Никитин? Как только алмазы в бомбе увидел, так и лишиться рассудка! Если бы ты знал, как я с ним мучилась!

– Так я тоже видел и ничего, на крышу не жалуюсь. Воображение разве что будят.

– Так ты видел один, нет, два алмаза. Мне кажется, что у них есть какая-то критическая масса... Один алмаз – ничего, два – ничего, а три или четыре – все, конец, у человека в голове что-то необратимо психическое происходит. Недаром Михаил Иосифович именно бомбу придумал, ядерную бомбу, основанную на принципе превышения критической массы. Он, видимо, подспудно понял, что такой...

– Ладно, хватит, я уже весь трясусь от страха и фактически готов отказаться от своей доли, – прервал я девушку, поняв, что она просто желает, чтобы алмазы находились при ней. – А бомбу этот сумасшедший придумал потому как у него фамилия Бомштейн, мне Полковник говорил. Бом, понимаешь, по-английски бомба, а штейн по-немецки камень. Вот и весь секрет этой сказки.

Синичкина недовольно скривилась:

– Ты бы не паясничал, а подумал над моими словами...

Я предался размышлениям. В том, что от одного вида пары алмазов неописуемой красоты и безумной ценности любой человек может повести себя неадекватно, а от лицезрения дюжины их – некоторым образом помешаться, я не видел ничего странного. Странным мне казалось поведение Анастасии. С того самого момента, как мы покинули любовное гнездышко, я не мог избавиться от ощущения, что это именно она подсказала мне, как можно выбраться из нашей западни.

"Загипнотизировала и нашептала в ухо в обстановке, преднамеренно созданной, – думал я, принимая от одной из жен Али-Бабая большую касу лагмана. – И сделала эта, потому что простые намеки меня не прохватили. Как она бесилась, когда я сказал, что соединить приятное с полезным не удастся, и мы не сможем пробиться наверх по кимберлитовой трубке! Из всего этого следует, что Синичкина доподлинно знала о существовании древней выработки, но из соображений конспирации хотела, чтобы заговорил о ней именно я, восемь лет проработавший на Кумархе, а не она, доселе не разу в этих краях не бывавшая...

Вкусный лагман, хотя и на сушеных овощах. Давно я такого не ел.

...Но откуда она могла знать о древняке? От Сома? Вряд ли. Ко времени его появления на пятой штольне все геологи, в том числе и я, напрочь забыли о таинственной яме. Мог Сом сам наткнуться на нее, например, на прогулке? И сообразить, что она представляет собой древняк, заплывший почвой? Нет. Уезжая в город по окончании своего первого и последнего кумархского полевого сезона он, смеясь, сказал мне, что за семь месяцев ни единого разу ни на шаг не отклонился от маршрута – палатка – сортир – столовая – пятая штольня. Следовательно, Синичкина знала о существовании алмазной копи из других источников...

Мясо с косточкой... Откуда у них свежее мясо? Небось, Али-Бабай по ночам баранов ворует, то есть воровал...

...Из каких источников знала? Из старинной рукописи, найденной на чердаке ее старооскольского дома? На чердаке, по которому я ушел от людей Баклажана? Или из карты на пергаменте, извлеченной из медного кувшина, обнаруженного в черноземе при рытье в огороде очередной выгребной ямы.

Черт те что. А если прибавить к этому "черт те что" уверенность Синичкиной в том, что алмазы обладают магической силой, вообще получается сплошная мистика. Откуда у нее такая уверенность? А если это не уверенность, а знание? И через пару дней штольня окажется набитой оригиналами, свихнувшимися на манер Михаила Иосифовича – одним сумасшедшим красноглазым монстром, одним тронутым уголовником, одним буйным полковником госбезопасности, одной крайне симпатичной и загадочной девушкой-маньячкой и одним вконец рехнувшимся параноиком в моем лице?

Надо во всем разобраться, – решил я, в конце концов, решил, уже вычищая касу хлебным мякишем. – И с алмазами, и с Синичкиной".

После обеда мы засобирались на работу. Али-Бабай принес инструменты – кайла, заточки, лопаты, крючья, веревки и керосиновые лампы (наши шахтерские фонари давно разрядились).

Перед тем, как отправиться в забой, Веретенников предложил присесть на дорогу. Не успел я расположиться на краешке помоста, как Синичкина, севшая рядом, шепнула мне в ухо:

– Ты тщательно взвесил создавшуюся ситуацию? И ты уверен, что все закончится так, как хотелось бы тебе? Ты уверен, что все они будут действовать, как послушные тебе шахматные фигуры?

Шепнула и, как ни в чем не бывало, принялась рассматривать свое заживающее личико в карманное зеркальце.

А я вновь задумался. Точнее не задумался, а дал выход тому, что давно сидело в моем подсознании:

"Какие все же мы идиоты, какой я идиот! Поддался настроению, эйфории, и согласился выпустить этих сумасшедших сектантов! Какие из них работники? И компания получилась – не бей лежачего. И что теперь мне светит? Как они поведут себя, оказавшись на воле с алмазами? Баклажан с Полковником, понятно, не покинут Кумарха, не отстанут от нас, пока всех не убьют. И Кучкина, и Веретенникова, и Синичкину. Они, фанатики своей бомбы, не захотят ею рисковать... Меня они будут пытать, пока я не расскажу им, где лежит алмаз с мухой. И поэтому... и поэтому, о, Боже, мне... придется их убить... Убить? Нет, убить я не смогу, не мой профиль... А что же делать? Как что? Отдать их Али-Бабаю и все дела! В конце концов, они – его законная добыча!

А Сашка Кучкин? – думал я уже на пути к алмазной рассечке. – На следующий день после возвращения в Душанбе (если, конечно, Баклажан его не кончит, а кончит он его первым), Сашка свяжется с лихими людьми или с бывшими гэбэшниками и предложит им десять процентов в подпольной старательской артели "Розовый Слон". Потом эти серьезные люди сунут ему в задницу электрический паяльник, и он все им расскажет – и про трубку, и про то, как найти остальных обладателей алмазов и их родственников.

И они найдут и убьют. Чтобы не было соперников и конкурентов. Чтобы не было утечки информации. И поэтому, Черный, хочешь ты этого или не хочешь, тебе придется и его оставить здесь в подземелье. В качестве пленника Али-Бабая. Да, придется оставить... Ради своих детей, ради Ольги...

Ольга... Она ведь предупреждала! Ну и дурак же я! Из-за малой обиды затеял эту канитель... Если бы я тогда знал, что меня ждет...

Ладно, хватит лирики. Теперь Валерка Веретенников... От этого можно ждать всего. Человек он холодный и здравомыслящий. И всегда добивается своего. Может он представлять для меня опасность? Здесь и там, на поверхности? Конечно! При случае он непременно попытается отомстить мне за то, что я вовлек его в это сволочное приключение, отомстить за то, что сделал с ним Баклажан. Он мстительный... Однажды рассказывал мне, как хладнокровно поквитался со своим сослуживцем за малую обиду... Когда в Арсеньеве служил метеорологом, в том самом авиаполку, из которого Беленко Миг в Японию угнал. Веретенников, салаженок с красным географическим дипломом, пришел телевизор куда-то посмотреть, а один афганец крутой, весь из себя прославленный, водку там глушил и его на три буквы по настроению послал. Так что Валерка сделал? На следующий день капитан на задание улетел, а Валерка ему метеобюллетень не дал. Намеренно сделал так, что капитан его не смог получить. И потом позвонил куда нужно и тому афганцу, что-то там неприятное сделали... Яйца, короче, открутили. Так что человек он опасный. И мстительный вдобавок. И потому его тоже придется оставить Али-Бабаю на сохранение. На время. На недельку-другую. Пока мы с Синичкиной не слиняем в неизвестном направлении.

Вот, она жизнь... Совсем недавно в этих горах я распинался перед друзьями-коллегами о добре и зле, о жизни, как абсолютной ценности, а теперь хладнокровно обрекаю людей на пожизненное заточение... Хорошо еще, что есть Али-Бабай. А если бы его не было? Подумал бы, подумал и пришел бы к мысли, что Кучкина с Веретенниковым надо мочить... Дегенерат... Дожил до крайней черты.

Дожил... Дожил с этой Синичкиной. Вот ведь женщина! На вид ангелочек, а занимается явно не божескими делами. Не удивлюсь, если она окажется главой международной шайки охотников за бриллиантами. Или шпионом де Бирса. Но ведь не поднимет она на меня руку? Как знать... Всю жизнь меня убивали женщины, которых я любил... Ну, ладно, хватит рефлексировать, где там мой Али-Бабай? Пора приниматься за дело".

Али-Бабай со своим фонарем шел следом за мной. Остановив его, я сказал, что вот, в этой разминовке когда-то складировали длинные ломы для очистки кровли от заколов и что я хочу взять с собой парочку.

Понятливый Али-Бабай догадался, что я желаю с ним уединиться тет-а-тет, и мы свернули в разминовку. Выбирая ломы, я доходчиво объяснил ему, что надо делать, когда мы проделаем выход на поверхность.

– Хоп, майляш, Черный, я выполню твой приказ, – ответил он, лишь только я закончил. И ответил, как-то странно блеснув своими красными глазами.

* * *

Я не придал значения этому блеску – подумал, что так, наверное, блестят глаза у бывалых киллеров, принимающих заказы от любителей Стравинского, Льва Толстого и Ахмадуллиной.

Если бы я знал, что своим заказом продлил себе жизнь на неопределенное время! Если бы я знал, что после того, как открылась измена старшей жены (только она могла печь лепешки, как ему нравилось, только она напоминала ему мать), Али-Бабай решил лишить жизни всех своих постояльцев посредством взрыва в кают-компании нескольких противопехотных мин. Он зомберскими своими чувствами, хоть и основательно размывшимися за последние годы, осознал смертельную опасность, исходящую на него от Баклажана, Полковника, Кучкина и Синичкиной. И чувствовал, что если он даст им уйти, то в скором времени долина, да что долина – его дом, его родная штольня превратится в кромешный ад. Да, три года назад ему накрепко внушили, что он должен приносить пользу людям и не просто людям, а жителям Ягнобской долины. А эти люди, пришедшие в его штольню, никакие не жители долины, а неправоверное отребье, алчные искатели наживы. И, следовательно, они не подпадают под внушенный ему императив.

Когда стало ясно, что выбраться из штольни можно и без помощи незваных гостей, и выбраться довольно быстро, Али-Бабай укрепился в своем решении и заминировал кают-компанию. Но предложенный Черновым вариант развития событий арабу понравился больше собственного. Ему, как потомку восточного сатрапа, всегда хотелось завести в своем подземелье маленькую тюрьму, точнее каторгу. Тяжелой работы на штольне было много – постоянно требовалось разбирать завалы, расширять и обустраивать жилые помещения, совершенствовать инфраструктуру подземелья (Али-Бабая давно мечтал увеличить свое жизненное пространство посредством проделывания спирально-ступенчатого прохода на вышележащую вторую штольню) – и народу, поэтому, требовалось немало. И бывший зомбер с радостью принял замысел Чернова к исполнению, тем более что после его претворения в жизнь можно было без особых хлопот отправить умника в темницу, а его симпатичную спутницу – в гаремный изолятор.

 

2. Слабых мест масса. – Сашка Кучкин, как экземпляр. – Веретенников пишет сценарий. – Полковник что-то придумал. – Похоже, прорвемся. – Труп был теплым.

Синичкина шла вслед за Черновым, нервно покусывая губы. Она давно решила, что надо делать, чтобы достичь поставленных перед собой целей. Но шестое чувство подсказывало ей, что будут какие-то срывы, в том числе и существенные. И она раз за разом выискивала в своем плане слабые места. И раз за разом у нее получалось, что слабых мест масса...

Во-первых, Чернов, оказался очень плохо управляемым, инфантильным, падким на сладкое и на избранную ему роль явно не годился.

Во-вторых, компания подобралась уж очень разношерстая. И сократить ее, не привлекая к себе внимания, пока никак не удавалось.

И в третьих, этот Сергей Кивелиди... А если он все же припрется спасать своего друга? Это не Чернов, нет. Он, увидев ее глаза, сразу же все поймет. И через секунду после этого вставит в них по маленькой горячей пуле.

И, в-четвертых... Это сволочное ощущение... Оно проникло в кровь, как только она взяла в руки алмаз, выковырянный Черновым из забоя. Ощущение того, что вся ее оставшаяся жизнь, очень долгая жизнь будет связана с тьмой. Или связана тьмой. Это ощущение сковывало ее, оно отравляло мозг, не давая продуктивно осмысливать происходящее...

* * *

А Сашка Кучкин шел за Синичкиной, но ее прекрасные формы его не волновали. Он думал о том, что будет делать, когда выберется на поверхность. Если выберется.

...Сашка был так себе человеком. В школе его называли Кучкин-Сучкин, в институте тоже. Он рано научился не принимать оскорбления близко к сердцу, тем более что обзывались люди в основном неумные. Отец неплохо зарабатывал, в том числе и осторожно пользуясь своим положением, и у Саши всегда были деньги на спиртное и на доступных девочек. Овладевал знаниями он по этой причине весьма нерегулярно и на геологическом факультете прославился лишь тем, что на втором курсе, на учебной полевой практике, проявил неуважение к Мамадвафоеву, свирепому преподавателю геохимии и математической статистики – устроился рядом с ним в сортире на два очка. Вследствие этого проступка Сашка пересдавал экзамены по упомянутым предметам раз десять и был помилован только после вмешательства родителя.

В период работы в партии Чернова, Сашка частенько был зван к нему на домашние вечеринки. Однако, со временем его перестали приглашать: напиваясь, он хамил дамам, тогда как хорошим тоном на этих междусобойчиках считалось обратное – подвыпивший джентльмен должен был сыпать комплиментами и по бедрам малознакомых женщин рыскать взглядом, а не потной ладонью.

Хорошим геологом ему стать не удалось, и Сашка, нигде подолгу не задерживаясь, кочевал из партии в партию. Потом Союз рухнул, как подорванное здание, работы в республике не стало вовсе никакой, и он, чтобы хоть как-то заработать на жизнь, занялся спекуляцией (продукты, редкие металлы, оружие, наркотики), но безуспешно. И вот, после нескольких лет полунищенского существования Бог привел его к кимберлитовой трубке, полной алмазов, на дюжину которых можно было купить средней по величине город. Со всеми жителями, со всей "братвой" и номенклатурой.

Поняв, что другого такого случая разбогатеть (и не только разбогатеть, а стать набобом типа графа Монтекристо, Березовского или даже Черномырдина) не будет, Кучкин задумался, как ему и рыбку съесть, и в лужу не сесть. Кем-кем, а глупым он никогда не был – отцу подносили не только бутылки, но и дефицитные книги, к тому же с самого детства в их доме частенько бывали люди с острым умом и всякого рода опытом. Он скоро понял, что Баклажан рано или поздно попытается его убить, так же как и Черный – не зря же он уединялся в разминовке со своим красноглазым приспешником.

"А эта стройная особа с такой “лирической” задницей? – задержал Сашка взгляд на упомянутой части Синичкиной. – Шушукается то с Черным, то с Полковником. А какие у нее глаза... Кошечка кошечкой, а взглянет – как асфальтовым катком пройдется (совсем как дядя Клементий, друг семьи, о котором даже отец говорил, что он страшный человек) – так сразу кружечка разбавленного "жигулевского" кажется предпочтительнее килограмма розовых алмазов.

...Нет, дорогой Сашенька, – в раздумье покачал головой Кучкин, – всю жизнь ты был говном и, вот, теперь у тебя появился шанс... Надо просто-напросто прикончить пятерых-шестерых и все – ты царь и бог...

Но как это сделать? – размышлял Кучкин, покусывая губы. – Как убить соперников? Оружия ведь нет... А у них – бабая, Черного, Валерки и Синичкиной – по два пистолета. И если заподозрят меня в чем-то – немедленно шлепнут. Как муху.

...Нет, убить их всех не получится. Первая же осечка станет последней. И, значит, остается одно – до поры до времени вести себя тише воды, ниже травы. И после выхода на поверхность сразу же сматываться в город. В городе набрать людей из старых папиных знакомых и как можно быстрее возвращаться. И через месяц-другой после этого возвращения твою фамилию, уважаемый господин Кучкин, будут произносить много уважительнее, чем фамилию другого Александра Сергеевича. А до той поры надо валять дурака, никуда первым не лезть, и стахановца из себя не изображать. Короче, "давайте, братцы, не стараться, поработаем с прохладцей..."

Последнюю фразу-цитату Кучкин произнес вслух и Синичкина, обернувшись, посмотрела ему прямо в глаза, посмотрела, как асфальтовым катком прошлась.

У устья первого штрека было решено, что в алмазную рассечку мы будем ходить по двое – мужчина с женщиной (мужчина для долбежки, а женщина – для уборки отбитой породы и поиска в ней алмазов). Также решили, что первыми начнем мы с Синичкиной, а через час нас сменят Али-Бабай с одной из жен, их – Баклажан с другой, и так далее.

Веретенникова я хотел освободить от работы, но он сказал, что рана у него практически зажила, и он пойдет в забой хотя бы для того, чтобы остальные смены могли дольше отдыхать.

...Проводя взглядом Чернова с Синичкиной, Веретенников, уселся на ящик из-под аммонита, оперся о стенку затылком и принялся обдумывать сложившуюся ситуацию. Баклажан с Полковником сидели напротив, безучастно глядя на ровное пламя "летучей мыши" (сам хозяин лампы сидел неподалеку, окруженный женами).

"Они попытаются всех убить, – думал Веретенников, разглядывая сквозь прикрытые веки жрецов плутониевой бомбы. – По глазам их видно – только об этом и думают. И красноглазый о том же мечтает. Все уже, наверное, решил... Где и как. Времени удобного ждет. Когда стрельба начнется, ствол этой мотивированной девушки с таким приятным именем Анастасия тоже холодным не останется. Так что при любом сценарии развития событий выбраться отсюда живым и здоровым будет трудновато... Если, конечно, я не напишу свой собственный сценарий... Пожалуй, если я прямо сейчас окуну мысленное перо в такую же чернильницу, то поспешным поступком это никак не назовешь.

Так, с чего начнем? С подбора главных героев, конечно... Их, считая меня семь... Они легко разделяются на две партии и прослойку. Одну партию составляют Черный, его красноглазая марионетка Али-Бабай и его же темноглазая любовница, другую – Баклажан и Полковник. Мы с Кучкиным – в так называемом “болоте”. С Сашкой объединяться нет смысла – слабак. С Черновым Али-Бабаем и Синичкиной? Нет... Что-то мне говорит, что доверяться Анастасии, которая вертит Женькой, как хочет, нельзя. Невооруженным глазом видно, что этой дамочке не впервой вонзать ножи в спины соперников.

Значит, надо объединится с Баклажаном... На первый взгляд эта опция выглядит дикой. Но только на первый взгляд... Если я помогу этим людям, они будут мне благодарны всю свою жизнь... И эта бомба... Интересно, какая она? Неужели она и в самом деле придает жизни смысл? О, Господи, я все на свете отдал бы за смысл... Я недурен собой, у меня все есть, я все могу купить, люди меня уважают, женщины добиваются, а я ничего не хочу... Ничего меня не радует... А жизни лишить себя не могу... Казалось бы, вот он, удобный шанс покончить со своим бренным существованием. Ан нет, рвусь на волю всеми фибрами души. Рвусь, хотя предчувствую, как станет гадко, очень гадко, когда я вновь окажусь в своей тарелке... А тут судьба подталкивает меня к чему-то неизведанному, к чему-то, что обрадует каждую мою клеточку, каждый мой нейрон... Нет, надо договариваться с Баклажаном и только с ним..."

* * *

...Баклажан давно понял, что не пройдет и нескольких часов, как пленившие их идиоты осознают, что освободили их из кандалов, находясь во власти предательской эйфории. После того, как выяснится, что прорыв на поверхность действительно возможен, они дружно сомкнут головы в кружок, пошепчутся с минуту-другую и еще через пятнадцать минут количество потребителей кислорода в штольне сократиться на две единицы. И значит, у них с Полковником есть что-то около суток, чтобы придумать, как изменить ситуацию в свою пользу. Но как это сделать? Красноглазый глаз с них не спускает. Так же, как и его жены...

– Не беспокойтесь, уважаемый Иннокентий Александрович... – шепотом оторвал его Полковник от тяжелых раздумий. – Мы что-нибудь придумаем, непременно придумаем...

* * *

Кимберлиты, слагавшие трубку, были не крепкими и легко крошились зубилами и заточками. Через час с небольшим стало понятно, что обнаруженный нами выход кимберлитов являет собой не главное тело трубки взрыва, а ее горизонтально расположенную апофизу (ответвление, аппендикс).

Поэтому, прежде чем повернуть вверх, нам пришлось пройти по ней наклонную галерейку сечением примерно метр тридцать на метр и длинной около полутора метров. Породы при этом было извлечено около двух кубометров. И в ней женщины нашли три прекрасных пиропа и семь алмазов весом примерно по двадцать карат.

Все найденные кристаллы были розовыми и без насекомых. Так мне сказали – я остерегался смотреть на эти магические кристаллы. Чувствовал – берут они за душу, да так крепко, что не отвяжешься.

"Накачала Синичкина своими предостережениями, – думал я, круша кимберлиты. – Стекляшек опасаюсь. И правильно. На протяжении всей человеческой истории люди, завороженные ценностью и красотой алмазов, алкали их, забыв обо всем, меняли на человеческие жизни, совесть и собственное "Я". Да, алмазы – это действительно нечто".

* * *

...Да, алмазы – это действительно нечто. Известно, что в разных странах (в особенности в Индии) в старину их считали живыми существами, усиливающими особенности обладающих ими людьми. Счастливые их хозяева становились счастливее, горемычные – горемычнее, умные – умнее, прозорливые – прозорливее.

Но это еще не все. Многие не знают, что алмазы весьма и весьма распространены в природе. В России, в Казахстане, Австралии, во многих других регионах мира есть целые горы, состоящие из глубинных магматических пород, буквально напичканных алмазами. Алмазами, размеры которых не превышают, увы, нескольких микронов.

Эти алмазы не смогли вырасти и засверкать ярчайшим светом – не было нужных условий, не было взрыва. Они, как миллионы людей, обитающих в глуши, в том числе и душевной, не смогли прорваться к лучшей жизни, к свободе, не смогли расправить своих граней. Их удел – существовать безликими и безвестными... Они никогда ничего не увидят и никогда ничего не узнают. Их жребий – жизнь в беспросветном мраке...

А те, которые прорвались в свет? Те, которых вскормили мощные потоки глубинной силы? Этим достанется одна из трех планид.

Самых крупных и чистых немного подправят шлифовкой-полировкой, дадут звучные имена – "Эксельсиор", "Звезда Африки", – и выпустят в свет. Их удел – расцвечивать историю. Так, как расцветили ее знаменитые "Хоуп", "Питт", "Шах", "Орлов" и другие.

Самых мелких и нечистых отправят на производство – истирать породу, резать стекло и всякую другую неблагодарную твердость.

А остальных? Остальных, то есть середняков, будут гранить. Их долго и нудно будут шлифовать под микроскопом, полировать. Доводить до блеска. А потом поместят в ажурные оковы из золота и платины и продадут состоятельным людям.

* * *

...Как я и предполагал, работа пошла гораздо медленнее, когда мы начали проходить в кровле нашей галерейки лаз к свободе. Особенно тяжело пришлось Веретенникову с продырявленным плечом и мне. Но мы держались.

...Представьте, что вы с побитыми ребрами, в узком пространстве, в пыли, в кромешной тьме, кайлом без ручки, долбите породу над головой, и на вас сыплются дресва, камни, иногда такие крупные, что вас (хотя вы и в каске) приходиться оттаскивать за ноги для приведения в чувство.

И это еще не все удовольствие. Представьте также, что каждый из нас знал, что рано или поздно наш восстающий соединится с древняком, заполненным рыхлым материалом и остроугольными камнями, нанесенными с поверхности, и тогда весь этот многотонный груз рухнет на голову землекопа, находящегося в забое и превратит его тело в мясокостный фарш. Превратит в фарш к радости оставшихся в живых, ибо после этого поворотного события счастливчикам останется лишь выгрести нападавшие камни и подняться наверх, наверх, к солнцу, свободе и процветанию.

Но мы вгрызались в кимберлиты без страха – каждый надеялся, что все обойдется. Или (к чему таить?) верил, что фатальное несчастье случиться не с ним.

...За девять часов непрерывной посменной работы мы нашли еще четыре великолепных алмаза по двадцать карат каждый и продвинулись вверх на высоту человеческого роста (считая от почвы нашей подходной галерейки). Кислорода в рассечке к этому времени осталось совсем немного, его место заняли пыль и выдохнутый нами углекислый газ. Легкие наши сотрясал кашель, от недостатка воздуха и переутомления всех нас неодолимо клонило в сон. И я решил часов на несколько остановить работы.

* * *

В следующие сутки, не отойдя вполне от усталости, мы смогли поднять забой восстающего всего лишь на высоту вытянутой руки. И добыли три алмаза, опять таки по двадцать карат, а также десяток пиропов (пару из них, чистейшей воды, я оставил себе – очень уж они мне понравились). Работа шла медленно, во многом из-за того, что глаза наши постоянно забивались песком и пылью, и нам подолгу приходилось их отмывать водой из сточной канавки.

Последними в забое в тот день работали мы с Синичкиной. Работали – это, конечно, сильно сказано: воздух от пыли стал практически непрозрачным, к тому же мы задыхались от недостатка кислорода и каждые пять минут вынуждены были идти в штрек, чтобы хоть как-то отдышаться.

– Ладно, хватит на сегодня, – сказала Анастасия, когда до конца нашей смены оставалось еще полчаса. – Сдается мне, что еще несколько твоих ударов кайлом и мне придется тащить тебя на себе.

...Добравшись до устья штрека, я опустился на землю и немедленно отключился. Придя в себя, оглядел товарищей по несчастью (было светло – все наши лампы, сгрудившись посередине выработки, заговорщицки перемигивались друг с другом) и увидел, что рядом с Баклажаном нет Полковника.

– Где Полковник!? – подался я к жрецу бомбы, почувствовав, что случилось нечто серьезное.

Баклажан, едва живой от усталости, раскрыл глаза, слезящиеся от кимберлитовой пыли, посмотрел налево, посмотрел направо и, не найдя сил на ответ, уронил голову на грудь.

Я встал, подошел к нему и, встряхнув за плечи, повторил вопрос в повышенном тоне:

– Где Полковник???

– Не знаю, – коротко ответил он, не поднимая головы и не открывая глаз. – Худо мне стало в забое. Пришел со смены и сломался, как спичка.

– А кто знает? – спросил я, обращаясь к остальным товарищам по несчастью.

Никто не ответил, даже всезнающий араб, глаза которого от изнеможения из красных стали бордовыми.

Вернувшись на свое место, я мысленным взором прошелся по алмазной рассечке, по первому штреку, но Полковника не увидел.

– Сдох, наверное, в какой-нибудь рассечке, – предположил Кучкин, проделав, видимо, то же самое. – Зашел побрызгать и сдох от сердечного приступа.

Я решил проверить его предположение. И в рассечке напротив "алмазной" обнаружил еще теплый труп Полковника.

 

3. Сидел бы дома рядом со своей женушкой. – Полковник усмехается. – Так кто же его убил? – Его струя бьет дальше... – Правое ухо было оторвано. – Демарш Али-Бабая.

Сначала я заметил пятна крови на почве и стенках рассечки. И лишь потом Полковника, лежавшего у самого забоя. Еще издали я узнал его по толстому синему свитеру прекрасной ручной работы, с затейливыми узорами, по-видимому, изобретенными заботливой его женой.

Сподвижник Баклажана лежал на животе. И, как говорится, был готовеньким на сто процентов, и готовеньким не по вине упавшего с кровли чемодана, а совсем по другой причине: в верхней части затылка у него красовался аккуратный узкий пролом, проделанный, по всей видимости, расчетливым ударом сзади и сверху.

"Заточкой ударили, не иначе", – шепнул мне внутренний голос, молчавший последние два дня как рыба. "Точно" – согласился я и, взяв принесенную с собой заточку, приложил ее к ране. "Один к одному" – довольно хмыкнул голос.

Заточками нас снабдил Али-Бабай. Для выковыривания алмазов из кимберлитовой породы и тому подобное. Их носили с собой все. Когда у окружающих есть веские основания отправить тебя на тот свет, заточка в руке действует как-то жизнеутверждающе, оптимизирует, так сказать. Можно было, конечно, ходить с пистолетом наготове, но ведь пистолеты на взводе стреляют сами по себе и, как правило, не туда, куда нужно. А заточка – она как кортик, импозантно даже, чувствуешь себя морским офицером.

Выкурив сигарету, я перевернул Полковника на спину. Глаза его были раскрыты. Непривычно добрые, они смотрели на меня как на соумышленника.

"И что тебе дома не сиделось бок об бок со своей верной теплой супругой? – вздохнул я, закрыв ему веки. – Писал бы мемуары под оранжевым абажуром или валялся на удобном диванчике, старые советские фильмы про разведчиков смотрел, неторопливо размышляя, что заказать женушке к завтрашнему ужину – сибирские пельмени или вареники с вишней. А теперь сгниешь в этой штольне..."

Мне показалось, что Полковник передернулся. Едва заметно, но передернулся.

– Ну ладно, ладно, не буду больше о жене и оранжевых абажурах, – сказал я вслух. – А ты, вместо того, чтобы дергаться, рассказал бы лучше, кто тебя успокоил. Похоже, в штреке тебя долбанули, а сюда ты всего лишь умирать пришел...

Я не успел договорить: нижняя челюсть Полковника отвисла, глаза приоткрылись, и на его лице образовалось некое подобие злорадной усмешки. Очень усталой, очень мертвенной, но усмешки.

– Усмехаешься... – протянул я. – Понятно... Мертвые всегда знают больше живых. Намного больше. Ну ладно, хватит надгробных, вернее надтрупных речей. Оставить тебя здесь или в ствол отнести? Нет, пожалуй, отнесу в ствол... Надо разобраться, кто тебя прикончил. Да и запахнешь еще, а нам тут ходить и ходить".

И, взвалив беднягу на спину, увидел, что в левом его кулаке что-то зажато. Сбросил на пол тело, разжал пальцы и увидел металлическую кнопку-пуговицу от рубашки Веретенникова. Выдранную с "мясом".

"Ну, Валерка дает! Такого зверя завалил... – подумал я, рассматривая находку. – Хотя... Быть такого не может. Вот, бьют меня сзади железкой по затылку, бьют, проламывая череп, а я, ловкий как Тарзан, изворачиваюсь и хвать за пуговицу! Чушь собачья! Или другой вариант: Полковник смеха ради отрывает пуговицу у Валерки и деру дает. А Валерка его догоняет и салит заточкой. Тоже чепуха. Значит, подложили пуговицу. Убийца подложил... Интересные шляпки носила буржуазия... Надо идти разбираться. А про пуговицу никому не скажу. Намекну разве, что в кулаке у убитого нашел кое-что интересное".

Зря я, конечно, взял с собой Полковника. Чуть обвал не устроил: не рассчитал своих габаритов с трупом на спине и, сползая с завала, застрял под надломанным верхняком, он подался вниз и накрепко нас придавил. Хорошо, что Али-Бабай, меня, видимо, заждавшись, пошел навстречу. Освободил, взвалил труп Полковника на спину и потащил его вон из штрека. Я за ним побрел, вычисляя в голове убийцу Полковника. И в конце концов, ничего не придумав, решил взять подземного араба, как говориться, на «понт».

– А ведь это твоя жинка Полковника прикончила, – сказал я ему вслед. – Та, которая в паре с ним работала. Хрястнула сзади заточкой, когда они на заслуженный отдых шли.

– Это не она, – ответил Али-Бабай, обернувшись ко мне. – Она без моего разрешения блоху с себя не снимет. И вообще, ты же приказал мне навечно заточить их в моей тюрьме... И ты хорошо знаешь, что я не могу ослушаться твоего приказа.

Убедительно, надо сказать, ответил. Я поверил его тяжелому малиновому взгляду. И, дабы снять возникшую напряженность, сказал первое, что пришло в голову:

– Прекрасная сегодня погода, не правда ли?

Али-Бабай не ответил, только досадливо помотал головой.

* * *

Баклажан принял труп своего сподвижника, чуть ли не со слезами на глазах. Осмотрев его и выявив причину смерти, сокрушенно покачал головой и попросил у меня разрешения похоронить труп в ближайшей рассечке второго штрека; устье этой выработки открывалось прямо напротив устья первого, "алмазного", штрека. Я разрешил и уселся между Синичкиной и Веретенниковым (они сидели на бревне, лежавшем у стенки).

– Так кто же его убил? – спросила Синичкина шепотом, как только Баклажан удалился с трупом Полковника на спине (за ним с пистолетом в руке последовал бдительный хозяин подземелья). – Напарница?

– Али-Бабай сказал, что не она... И мне кажется, что он не врет.

– А кто тогда убил? – буркнул Веретенников, осторожно растирая заживающее плечо.

– Мне кажется, что это... что это Кучкин, – проговорил я, передав Валерию пуговицу, найденную в кулаке покойника. – Больше некому.

– Кучкин? – искренне удивилась Анастасия, недоуменно уставившись в усталого Сашку, сидевшего метрах в трех от нас на фанерном ящике из-под карамели "Слива" (и этот ящик, и бревно, приволок Али-Бабай, приволок, чтобы мы не сидели на холодной земле).

– Да, Кучкин, – ответил я, внимательно наблюдая за Веретенниковым, недоуменно крутившим пуговицу в руке. – Он должен был идти в забой после Полковника. Полковник сильно уставал, ты знаешь, и при возвращении со смены потому отставал от напарницы. Так вот, вероятно, Кучкин отследил этот факт и после того, как напарница полковника в очередной раз пришкандыляла на отдых первой, побежал в штрек и убил полубесчувственного от усталости Вольдемара Владимировича.

– А напарница Кучкина? Ну, та, которую Мухтар зовут? – спросил Веретенников, выбрасывая пуговицу в сточную канавку. – Она должна была все видеть?

– Она могла задержаться на несколько минут в стволе. Ну, к примеру, для того, чтобы пошушукаться с напарницей Полковника.

И, решив довести дело до конца, я подошел к Кучкину, сел перед ним на корточки и спросил:

– Ты видел Полковника по дороге в забой?

– Нет. Я пошел на смену, как только пришла его напарница. И по дороге с ним не столкнулся, подумал еще, что он где-нибудь в рассечке писается...

– Мухтар с тобой была?

– Нет, она минут на пять задержалась...

– Ты понимаешь, что своими словами ты признаешься в убийстве?

– Почему это? – удивился Сашка.

– Да потому что если бы это сделал Веретенников, работавший в забое до Полковника, то напарница последнего оказалась бы на смене одна и немедленно сообщила бы об этом Али-Бабаю.

– Ты прав, но я все равно не убивал, – посмотрел на меня Кучкин. Усталые его глаза выражали снисходительность. – Не мог я его убить. Вольдемар Владимирович отца моего знал... И вообще, если даже я убил, то к чему тебе убиваться? Полковник многое бы отдал, чтобы кишки тебе выпустить. Так что оставь меня в покое и наслаждайся жизнью...

Не зная, что и думать, я поднялся. В это время из второго штрека вернулись Али-Бабай с Баклажаном. Я подозвал подземного араба к себе и сказал ему, что подозреваю Кучкина в убийстве Полковника. Араб на это покачал головой и выдал:

– Нет, Кучкина не убивал никого. Я Мухтара своя жена спрашивала, он говорил, что Сашка не убивай, не мог убивай. Она его все время мой приказ смотрел.

– Так кто же убил Полковника? – озадачился я.

– Никто из нас его не убивай. Никто, – твердо ответил араб.

– Так значит, в штольне еще кто-то есть?

– Наверна, я шага иногда ночь слышал, шайтан, наверна, – ответил Али-Бабай и, не услышав очередного вопроса, предложил идти обедать.

* * *

Веретенников был огорчен убийством Полковника. Все его планы этим убийством расстраивались. Без ума, проницательности, опыта Полковника Баклажан становился простым бандитом, обреченным на поражение. И Валерий решил сговориться с Черновым.

* * *

По дороге в кают-компанию Веретенников предложил мне пописать в ближайшей рассечке.

– Ты знаешь, где нашлась твоя пуговица? – спросил я, расстегивая ширинку.

– Где?

Голос Валеры был демонстративно безразличным.

– В руке Полковника. Мертвого Полковника, – ответил я, с неудовольствием отмечая, что струя Веретенникова бьет дальше моей, то есть моя видавшая виды предстательная железа проигрывает таковой моего молодого друга.

– Я, скорее всего, ее в забое потерял. Да, точно, припоминаю... Камень сверху упал и оторвал...

– Я тоже так подумал, что в забое, – ответил я, застегивая ширинку.

– Тут все просто, как муха в яичнице, – взглянул Валерий мне в глаза. – Тот, кто убил Полковника, хочет, чтобы оставшиеся в живых меня к стенке поставили...

– Это точно. Примитивная подстава.

Валерка закончил писать; мы вышли из рассечки и пошли по стволу в сторону кают-компании.

– Нам в принципе незачем расстраиваться, – сказал я, чувствуя, что друг хочет со мной помириться, но пока не в силах преодолеть свою обиду. – Это ведь хорошо, что его убили. Но кто это все-таки сделал?

– Не знаю... Я не убивал, ты тоже. Синичкина с тобой все это время была... Кучкин, сын чекиста, вряд ли поднял бы руку на коллегу отца... Остается Али-Бабай с женами. Ты ему приказывал что-нибудь? Ну, тогда, в разминовке?

– Приказывал, – признался я, решив не темнить. – Приказывал обеспечить Полковнику с Баклажаном пожизненное заключение в своей тюрьме. Сразу после того, как выход на волю будет пробит.

– Правильно придумал... И Сашку Кучкина, наверное, тоже приказал интернировать?

– Ты же знаешь, его нельзя отпускать в город. Люди, которых он соберет вокруг себя, постараются уничтожить всех, кто знает об алмазах... То есть всех нас.

– А меня ты тоже в эту же компанию определил? – голос Валеры был спокойным.

– В какую компанию? – покраснел я.

– В компанию пожизненных заключенных?

– Всего на недельку, пока мы с Синичкиной не смоемся... Ты вон, каким волком на меня смотрел.

– Понимаю... – вздохнул Веретенников.

Минуту мы молча шли рядом. Паузу прервал Валерий.

– Ты Анастасии доверяешь? – спросил он, не повернув ко мне лица.

– Как тебе сказать. Конечно, нет. Фиг его знает, что у нее в голове. Да и стар я стал, людям доверять.

– Так может быть, объединим свои усилия? Друзья мы все-таки.

– А чего ты хочешь?

– Ничего. И все. А именно выбраться отсюда и обо всем забыть. Ну, еще с этой Поварской разобраться...

– Я того же хочу. Никаких алмазов мне не нужно...

– Ну, тогда по рукам? Будем прикрывать друг друга?

– Идет, – согласился я и пожал поданную Веретенниковым руку.

Минуту после рукопожатия Валерий стоял в нерешительности.

– Что там еще у тебя? – спросил я.

– Я хотел... В общем, давай обменяемся в знак дружбы и доверия пистолетами?

– "Гюрзу" Полковника хочешь?

– Да...

– Ну, ладно, – неожиданно для себя согласился я. – Бери, владей.

И протянул ему пистолет. Валерий принял его, как принимают награду.

* * *

В кают-компании нас ожидали несколько бутылочек вина и весьма недурной плов, приправленный айвой и барбарисом.

– Не всемогущий ли Аллах ли прислал нам это божественное кушанье? – спросил я араба.

– Его жена керосинка делал вместо отдыхай после работ, – ответил Али-Бабай, довольно улыбаясь.

Есть он с нами не стал. Шепнул мне в ухо: "Баклажана твой не нравиться что-то. Смотри его сильно", и ушел делать лестницу для работ в забое. Не терпелось ему, видно, поскорее отправить нас по домам.

А мне Баклажан после смерти Полковника определенно начал нравиться – выглядел на все сто раздавленным. "Не жестокий бандит, а опущенная шестерка, – думал я, наблюдая за ним. – За последние несколько часов не проронил и слова. Съел пару ложек и пригорюнился. Ну, прямо Аленушка без братца Иванушки".

Али-Бабай вернулся, когда мы уже укладывались спать. Сказав, что будет охранять наш сон, он пожелал всем спокойной ночи и устроился на самом краешке помоста.

Через три минуты после его прихода все спали мертвым сном.

* * *

Разбудил меня Веретенников.

– Баклажан пропал, – сказал он дрожащим голосом, когда мой взгляд стал осмысленным. – Али-Бабай с Синичкиной побежали его искать...

Я чертыхнулся и принялся расталкивать сладко спавшего Кучкина. Но он, недовольно бормоча что-то, уполз от меня в глубь рассечки.

– Красноглазый клялся, что всю ночь присматривал за ним и лишь под утро отошел на минуту по надобности... – продолжил говорить Валерий. – А когда вернулся, Баклажана и след простыл...

– А почему вы нас с Кучкиным не разбудили? – поинтересовался я, растирая ладонями заспанное лицо.

– Мы будили, но вы спали, как убитые, – ответил Валерий и тут же встрепенулся:

– Слышишь, возвращаются!

Через минуту в кают-компанию вошла Синичкина.

– Ну что, нашли? – спросил я, отмечая, что девушка выглядит отнюдь не расстроенной предутренними событиями.

– Нашли... Убитого, – усаживаясь рядом со мной, спокойно ответила Синичкина.

– Не может быть! – побледнел Веретенников.

– Иди, посмотри. Он там, чуть не доходя до первого штрека, лежит.

Разбудив Кучкина, мы втроем бросились в указанном направлении и через минуту или две увидели Али-Бабая, безмолвно стоящего над телом Баклажана. Наружность жреца "Хрупкой Вечности" была ужасной. Было видно, что его, уже мертвого, били по лицу и телу остроугольным камнем (он лежал рядом), да так остервенело, что правое ухо с противной мне черной родинкой было почти оторвано, а вся энцефалитка и кожаные штаны пропитались не почерневшей еще кровью. Зрелище было столь неприятным, и я поспешил отвернуться. И очутился лицо к лицу с Али-Бабаем.

– Ты его угрохал? – спросил я, стараясь тверже смотреть в его кровавые зенки.

– Нет, – покачал головой Али-Бабай. – Не я.

– А кто же?

– Не я, – твердо повторил подземный араб по-английски. – И никто из вас не мог этого сделать... Все были в чайхане.

– За-ме-чательно, – проговорил я, продолжая сверлить собеседника глазами. – Полковника никто из нас не мог убить, Баклажана никто не мог убить... Значит, и в самом деле, кроме нас в штольне еще кто-то есть?

– Получается так, – ответил Али-Бабай, не отводя глаз.

– Получается так... А мне кажется, ты врешь. Все было очень просто. Ты дождался, пока все заснут, привел сюда Баклажана и убил. Так убить, убить камнями мог только восточный человек.

Али-Бабай молниеносным движением выхватил из-за пазухи халата пистолет и приставил его дуло к моей груди. "Все, допрыгался!" – подумал я, холодея от страха.

А подземный араб всех удивил. Отступив на шаг, он взял свой пистолет за дуло и протянул мне его со словами:

– Убей Али если не верил.

Стоит ли говорить, что я едва удержался, чтобы его не расцеловать.

 

4. Через сутки вырвемся. – А что нас ждет наверху? – Лом заговорил. – Будем взрывать. – Заковать? Убить? Зарезать? – Он все чувствует...

В кают-компании мы поговорили с полчаса и пришли к убеждению, что боятся таинственного убийцу Полковника и Баклажана не имеет смысла, так как не позже, чем через сутки над нашими головами будет светить солнце. И позавтракав на скорую руку, в наличном составе отправились к восстающему.

Первыми в забой пошли мы с Синичкиной. По дороге (там, где не надо было залазить, пролазить, оглядываться, боятся) она расспрашивала меня о Сергее Кивелиди. Что он за человек? Надежный, ненадежный? Будет ли искать нас и тому подобное.

– А будет он нас искать, не будет, бог его знает... – пожал я плечами, закончив рассказывать о друге, – Занятой он сейчас человек. И стоит ли надеяться на его помощь? Через несколько часов, в крайнем случае, через сутки, нам помощь будет не нужна.

Синичкина не стала продолжать разговора. Вместо нее вопросы начал задавать мой внутренний голос, и самым каверзным из них был следующий: А не Сережку ли Кивелиди, твоего верного и весьма опытного во всех отношениях друга, она боится встретить на поверхности Кумархского рудного поля? Сережку, который может без напряга подтереться всеми ее оперативными планами на будущее?

* * *

...Лестница Али-Бабая в восстающий не пролезла и мне пришлось заняться увеличением высоты галерейки. На это ушел час работы, но, в конце концов, я был вознагражден – с лестницы было очень удобно крушить кимберлиты. Воодушевившись, я за полчаса продвинулся к поверхности сантиметров на сорок. Легкие за это время забились пылью, пот, струившийся со лба, заливал глаза, раны на руках, нанесенные упавшими камнями, горели и кровоточили, но мой "автопилот", прекрасно справлялся с телом, совершенно оглушенным нечеловеческими условиями.

И, вот, когда я решил, что еще двадцать пять ударов и все, конец моей смене, лом заговорил совсем другим голосом. Я сразу понял, что он хочет сказать – язык зубил, ломов, кайл и геологических молотков был мне знаком отлично. И этот голос, звонкий, легко уходящий в скальную толщу, донес до меня следующее:

– Кон-чи-лась ха-ля-ва, бра-тан, на-ча-лась зо-на сплош-но-го ок-вар-це-ва-ни-я.

Я чуть было не удушил железного "правдоруба" – смысл сказанного, растекшись по мозгу, смял самообладание в единую секунду. "Мы никогда отсюда не выберемся! Никогда! – подумал я, чуть было не заплакав. А лом стучал по голимому кварцу:

– Два сан-ти-мет-ра в сут-ки, два сан-ти-мет-ра в сут-ки.

Вывалившись в рассечку, я увидел Синичкину, восторженно разглядывавшую алмаз каратов в сорок.

– Смотри, какой толстячок нашелся! – сказала она, протягивая мне камень.

Не ответив, я побрел к стволу штольни.

Увидев меня, Кучкин понял, что случилось нечто весьма неприятное.

– Ты что такой черный? – спросил он, с беспокойством вглядываясь мне в глаза. – В темноте и то видно.

– Там зона окварцевания пошла, лом отскакивает, – ответил я, опускаясь на бревно.

– Зона окварцевания... – повторил Сашка упавшим голосом.

– Да. Трубка взрыва по возрасту, скорее всего, триасовая, на нее по секущей трещине наложилась поздняя альпийская кварцевая минерализация.

– А мощность зоны окварцевания?

– Откуда я знаю? – разозлился я. – Не меньше полуметра, а может быть и метр... А если кварцсодержащие растворы пошли верх по трубке, то сам понимаешь...

– Ты хочешь сказать, что древние рудокопы потому и ниже не пошли? – спросил Веретенников. – Из-за того, что на кварц напоролись?

– Вряд ли. Добывают же золото из кварцевых жил... Еще как... Ниже рудокопы не пошли по другой причине, и мы ее, возможно, узнаем. Если доберемся до дна древняка.

– Взорвать эту пробку надо, – сказал Кучкин. – Кварц хрупкий, от гранаты рассыплется.

– После взрыва надо будет двое суток ждать, пока пыль осядет... А продукты взрыва? То бишь газы? Без вентиляции они там сто лет стоять будут. Отравимся, как пить дать.

– Придется взрывать, – твердо сказала Синичкина. – Другого выхода у нас нет. Где там Али-Бабай со своими минами?

– Странный он какой-то стал после смерти Баклажана, – покачал Кучкин головой. – Уходит все время куда-то. Раньше сидел, нас караулил, а сейчас, как свободен, так шмыг в темноту! Сдается мне, что смерть этих московских сектантов – его рук дело... Раз шмыгнул – не стало полковника, два шмыгнул – Баклажана.

– Конечно его! – согласился Веретенников. – Или тайного его помощника... Или помощников. Вы не задумывались, почему при шести женах у него нет ни одного отпрыска? Возможно такое? Вряд ли... Конечно, он может быть бесплодным вследствие побочного действия зомбирующих препаратов, а если нет? Если он не бесплоден, а производит уродов?

– Ну, ты загнул! – восхитился Кучкин. – У-уважаю!

– Почему загнул? – обиделся Веретенников. – Наоборот, этими уродами можно все объяснить. И почему Али-Бабай прячется в штольне, и почему глаза у него такие виноватые, и почему жены от него не разбегаются...

– Слушай, кончай п-деть! – выразился я, невзирая на присутствие Синичкиной. – Нас с друзьями этим препаратом обрабатывали, причем меня с Бельмондо и Ольгой – дважды, и ничего, обошлось. Детки у нас после этого родились – закачаешься... Правда, отчаянные, мягко выражаясь, палец им в рот не положишь – откусят.

– Вот, вот, откусят, – хмыкнул Валерий. – Видел, как твоя четырехлетняя Ленка десятилетнего пацана в нокдаун отправила. Элегантным таким ударом под ребра.

– Что есть, то есть, и мне иногда достается, – вздохнул я. – Но насчет уродов это ты загнул...

– Ничего я не загнул! Ты же сам рассказывал, что обрабатывали вас зомбирантами, полученными в современных лабораториях при соблюдении всех технологических условий. И реабилитировали такими же чистыми препаратами. Али-Бабая же вы зомбировали плохо очищенным суррогатом, полученным полукустарным способом. И никаких антизомбирантов он не получал...

* * *

Веретенников меня достал. Действительно, люди, обработанные зомбирантами, становились бесплодными и были таковыми до тех пор, пока действие этого суперсволочного препарата не снималось противоядием... И, следовательно, подозрения Валеры имели под собой почву – Али-Бабай, отошедший от зомбиранта сам по себе, мог иметь детей. И они могли быть ненормальными. Закусив губу, я представил себе дальнюю рассечку или даже рассечки в которых за железными дверьми сидят малолетние уродцы, маленькие с кулак и большие под кровлю, подвижные как ртуть и вовсе неподвижные, как плесень. И все, как один, злобные.

– Молодец, Валерий! – вырвал меня из кошмара голос Синичкиной. – Ты просто сказочный гений. Наконец-то после твоих слов мы имеем в своем распоряжении настоящее подземелье! Теперь в нем есть не только диковинные сокровища и охраняющий их красноглазый монстр, но и дюжина, а то и две свирепых младенцев, иначе выражаясь, гномов. Теперь впечатлительные члены нашего коллектива не будут спать ночами, и эти гномы не смогут выкрадывать нас, сонных, как выкрали Иннокентия Александровича...

– Юродствуешь... – проворчал Веретенников, недовольный тем, что Анастасия смеется над его догадками. – Юродствуешь и неосознанно выражаешь свою догадку.

– Какую догадку? – посерьезнела Синичкина.

– А то, что Баклажана выкрали эти самые уроды. Выкрали и убили зверски.

– Ты просто ужастиков насмотрелся, – улыбнулась девушка снисходительно, – А что касается папаши этих предполагаемых уродцев, то мне кажется, что от него действительно надо избавляться. Помните, как мы боялись Баклажана с Полковником? Теперь их нет. И как привольно на душе стало! А если мы и Али-Бабая терминируем, то вообще подземный коммунизм наступит. Спокойно и без нервотрепки раздолбаем эту кварцевую затычку, выберемся и разойдемся по своим домам. И не надо его убивать, зачем грех на душу брать? Закуем и посадим в его же темницу...

– Нет, убить надо... – убежденно сказал Кучкин, оглядываясь на жен Али-Бабая, сидевших метрах в семи от нас. – Все равно он человек конченный. Вон, Черный рассказывал, сколько на нем крови!

– Все это, конечно, верно... – проговорил я, решив ни в коем случае не сдавать араба. "Ишь чего захотели! Оставить меня без моей тяжелой артиллерии!". – Но вы подумали о его женах? Вы не боитесь, что, оставшись без своего мужа, они не станут работать? Или вообще, на нас ополчатся? Они или их голодные младенцы?

– Значит и жен надо прикончить! – продолжал гнуть свое свирепый Кучкин. – Без них обойдемся.

– Хорошая идея, – проговорил Веретенников, что-то обдумывая. – Давайте, сейчас взорвем в забое гранату и пойдем в отгул на сутки За это время восстающий проветрится, а мы придумаем, что с этим красноглазым бабаем делать.

– И его женами, – добавил Кучкин.

И не успел Сашка договорить, как метрах в ста от нас в глубине ствола штольни появился огонек "летучей мыши" Али-Бабая. Через три минуты он стоял передо мной с противопехотной миной в руках. В его печальных глазах светилась мягкая грусть.

Вернувшись в восстающий, я прикрепил мину к забою при помощи нескольких деревянных распорок, привязал куда нужно веревочку (также принесенную подземным арабом), протянул ее в штрек, нашел более-менее безопасное место и, перекрестившись, дернул. Потрясенный взрывом штрек бурно зааплодировал мне многочисленными обвалами. Но к счастью, самый ближайший из них ухнул в целых полутора метрах от меня.

 

5. Жажда фраера сгубила. – Куда не кинь – везде клин. – Чемодан и четыре ноги – две женские, две мужские. – Саддам Хусейн в сапогах, мародер и новые вопросы.

В кают-компанию мы шли компактной толпой. Все кроме Кучкина, бежавшего впереди. Судя по его целеустремленной походке, он мечтал только об одном – первым добраться до бутылочек с золотистым портвейном.

"Если он такими темпами будет лакать вино, то на прощальный банкет спиртного может не хватить", – подумал я и попытался вспоминать, кто из нас вчера выпил больше. Оказалось, что не он.

Пока я считал вчерашние стаканы, Сашка оторвался от меня метров на пятнадцать. Я попытался сократить разрыв, но безуспешно.

"Да ну его на фиг, пусть бежит, – сказал мне внутренний голос. – Жадность фраера губит".

Не успел я сбавить шаг, как под "фраером" грохнул взрыв. С кровли, то там то здесь посыпались камни. Поняв, что Сашка подорвался на мине, я со всех ног бросился к нему. За мной кинулись остальные.

Кучкин неподвижно лежал на спине. Вся одежда его, особенно брюки, была иссечена и окровавлена. Кровь также лилась из нескольких небольших ран на щеках, подбородке и лбу. Я, донельзя напуганный, опустился перед ним на колени и принялся осматривать и ощупывать поврежденную ногу.

– А нога-то цела, ботинок только поврежден... – огласил стоявший сзади Веретенников результаты моих исследований. – Значит, он в принципе должен быть живым и почти здоровым.

Услышав слова Валеры, Кучкин поднялся в положение сидя.

– Цела, говоришь, нога? – простонал он, ощупывая свою правую конечность.

Синичкина прошла к нему; присев, сняла ботинок с поврежденной ноги. Обследовав ее, повернулась к нам и сказала чуть презрительно:

– У него всего-навсего вывих, я его уже вправила, и небольшое растяжение. Ну и конечно с десяток-другой царапин разной тяжести. В принципе он смог бы сам дойти до кают-компании...

– Да ладно уж, отнесем, – обрадовался я (не люблю тяжких телесных повреждений) и стал прикидывать, как нести раненого.

Синичкина же, закончив обследование, поднялась, подошла к стоявшему на заднем плане Али-Бабаю, и, молниеносно приставив к его груди дуло пистолета, спросила:

– А что мы будем делать с этим субчиком?

Жены араба заволновались, подступили к мужу с явным желанием защитить его от посягательств Анастасии.

– А почему мы должны с ним что-то делать? – удивился я.

– Ты что, Черный, не понимаешь, что это он мину поставил? – с недоумением посмотрел на меня Валерий.

– Он не мог поставить ее так бездарно... – покачал я головой. – По минному делу Али-Бабай один из лучших знатоков в восточном мире. А эта поставлена на уровне домашней хозяйки или в лучшем случае подслеповатого библиотекаря.

– Почему ты решил, что мина поставлена дилетантом? – обернулась ко мне Анастасия.

– Смотрите, он закопал ее слишком глубоко, – начал я наводить тень на плетень, неуверенный в том, что именно Али-Бабай поставил мину. – И черт те как закопал, вон, по отметинам на кровле видно, что вектор взрыва был направлен от Сашки. Так что не надо трогать араба. Если ты его прикончишь, то пойдешь на поводу у того, кто это сделал.

Али-Бабай подтвердил мои слова:

– Черный правда говорил. Если я бомба ставил, вы все бы взрывался мелкий кочка.

– Тогда и в самом деле получается, что в штольне еще кто-то кроме нас есть? – опустив пистолет, посмотрела на меня Анастасия.

– Я в этом не сомневаюсь, – ответил Веретенников, взваливая Кучкина мне на спину.

* * *

В кают-компании, я уложил раненого на помост, присел рядом и вздохнул:

– Тринадцать человек на сундук мертвеца. И не одной, черт побери, бутылки рома.

– Было тринадцать, осталось девять целых девяносто девять десятых, – вздохнул Сашка, ощупывая свою раненую ногу.

Я улыбнулся:

– Ты вычел из тринадцати Полковника с Баклажаном, Гюльчехру и свой член?

– Член? – заволновался Сашка, ощупывая соответствующее место.

– Я аптека пошел принесу, – сказал на это Али-Бабай, усмехнувшись. И ушел с женами к себе. Через десять минут он вернулся с аптечкой, а еще через пятнадцать Кучкин был весь обклеен пластырями, обколот антитоксином, обезболивающими и укрепляющими средствами.

Полюбовавшись своим творчеством, араб отправился к себе, пообещав вернуться через час.

– Все-таки мне кажется, что это он мину установил, – сказал Кучкин, как только звуки шагов подземного араба стихли. – Просто торопился при установке, вот она и не сработала в полную силу.

– Конечно он, – согласился Веретенников. – Вы заметили, что раньше красноглазый с женами всегда шел впереди нас, а сегодня в арьергарде пристроился?

Проговорив это, он посмотрел на меня победителем. Я, озадаченный весомостью его довода, задумался и Кучкин начал ковать железо, пока горячо:

– Пока Али-Бабая нет, давайте решим, что с ним делать.

– А что тут решать? Забьем ночью дверь гарема гвоздями и все дела, – предложил Веретенников, зевая. – Я где-то видел ящик с сотками.

– Нет, – покачал головой Кучкин. – Половинчатые меры ведут к половинчатым результатам. Как только он вернется, я его пристрелю. Вы как хотите, а я предпочитаю спать спокойно. Особенно в ночь перед долгожданным освобождением.

– А откуда у тебя пистолет? – удивился я.

– Анастасия дала! – выцедил Сашка, с вызовом на меня глядя.

Смерив изумленным взглядом непроницаемую Синичкину, я улегся на помост и задумался:

"Понятно, что Кучкин просто метит на место главного злодея нашего подземелья. Убив подземного араба, он получит такое желаемое им "моральное" преимущество и сможет претендовать на роль главаря нашей бригады, точнее шайки. Веретенников уже держит его сторону, Синичкина, вроде, тоже не против того, чтобы он заказывал музыку, второй свой пистолет отдала... До выхода на поверхность осталось всего ничего, может так случится, что совсем ничего – пробить кварцевую пробку, ну, еще метр рыхлятины преодолеть. Работы, в общем-то, и нет, рабочие руки теперь особо не нужны. И сегодня же Кучкин убьет Али-Бабая и заставит его жен работать в забое вместо себя. Заставит... Потом с благословения Синичкиной постарается прикончить меня с Валерой. Прикончит и будет вино попивать, ожидая пока к нему жены наследные из забоя не прибегут и не скажут: "Сашенька-бей, выход готова, иди свежий воздух дышать"!

Да, так и будет, если я не предприму контрмер. А Синичкина? Она тоже может что-нибудь выкинуть. Как она изменилась за последнее время! Кошечка превратилась в камышового кота.

Вот, блин, попал в переплет! И ничего не придумаешь... Пистолет, что ли, вынуть и разоружить их? И они вынут, вон, Сашка глаз с меня не сводит. И будем мы, как в дешевых гангстерских фильмах друг друга выцеливать... И самое интересное, что и они все думают точно так же, как и я. И приходят к мысли, что лучше всего пожелать окружающим спокойной ночи несколькими нажатиями курка. Смыться что ли? Спрятаться в дальней рассечке и подождать, пока они прорвутся на волю? Если они, освободившись, даже завалят взрывом гранат древняк, его запросто разобрать можно. Фиг с ними с этими алмазами, выберусь, вернусь к Ольге, баклажаны для души и воспоминаний буду выращивать... Нет, от Синичкиной не убежишь... Она меня на расстоянии чувствует. Под землей найдет. Надо ей что-то от меня. Ведьма... По крайней мере, очень похожа на молодую матереющую ведьмочку...

А Ольга меня к себе не пустит... Совсем мы стали чужими людьми... Ну, женщина! Все из-за нее! Жестокая, целеустремленная и несчастная в этом. Вот ведь прав был старина Юнг – не может стать счастливой женщина, не любившая своего отца!

Воздуха все меньше и меньше. Все подря-я-д зева-а-ют".

– Ты чего задумался? – вернул меня под землю мелодичный голос Анастасии.

– Да вот думаю, как живот свой уберечь, – честно ответил я, продолжая позевывать. – Какие-то вы не такие... Боюсь я вас. Первый раз без Баламута и Бельмондо на дело вышел и – боюсь. Цели у вас дурацкие, не человеческие... А мои друзья – люди... Вот если бы они вместо вас здесь были! Мы бы жизнью наслаждались, пока вино не кончилось, а женщины не отяжелели (последнее я для ушей Синичкиной сказал: хоть и ведьма она, но сразу видно – о ребеночке мечтает), а потом походили бы чуток, туда-сюда, руки за спину заложив, напрягли бы извилины и нашли бы дорожку наверх, то есть к ближайшему магазину... И со всеми бы в мире жили: и с Али-Бабаем, и даже с тобой Кучкин...

– Да брось ты! – мелко рассмеялся Кучкин, потрагивая указательным пальцем ранку на правой скуле. – Развел философию из-за какого-то засранца-иностранца. Мы же друзья с тобой давние... А этих розовых стекляшек на всех хватит.

– Ну-ну, – вздохнул я, решая, что делать.

А когда решил, что пусть Бог решает, а мне неплохо бы и подкрепиться, где-то в глубине штрека бухнул обвал. Не знаю, что нас подтолкнуло, но мы с Анастасией вытащили пистолеты и бросились на звук, напрочь забыв о том, что в штольне орудует таинственный минер.

Обвалилась рассечка, расположенная чуть подальше той, в которой мы с Синичкиной провели нашу первую ночь (ночь?). Эта выработка также была забрана дверью. Открыв ее, я увидел ужасное зрелище, вдвойне ужасное в желтом свету серебряной "летучей мыши", испуганно прижавшейся к правой стене выработки. Рассечка, видимо, представляла собой филиал (или запасной аэродром) гарема Али-Бабая. В ней не было полатей; кошмы, покрытые цветастыми ватными одеялами, лежали прямо на полу и на этих одеялах громоздились упавшие с кровли глыбы или "чемоданы", как их называют горняки. Из-под ближайшей глыбы, тонны в полторы весом, если не больше, торчали четыре ноги: между двумя женскими, обнаженными, разведенными в стороны (ступни пятками вниз), располагались две мужские в приспущенных брюках, мягких кожаных сапогах и остроносых калошах (пятками вверх).

Это было ужасное зрелище. Я стоял, пытаясь сдержать нервную дрожь в руках, стоял и смотрел, как одеяло постепенно пропитывается черной кровью, кровью сочащейся из-под глыбы, я стоял, а огонек в "летучей мыши" метался, метался, не в силах, наверное, смириться с жуткой кончиной верного хозяина...

– Прекрасная смерть! На бабе умер, об этом можно только мечтать! – попытался шутить подковылявший Кучкин.

Я смолчал, а он, обращаясь к застывшей рядом Анастасии (белая вся, губы трясутся, нет, это не ведьма, обычная женщина!), сказал:

– Если позволите, мадам, я тут немножко помародерствую.

И, не дождавшись реакции, подошел к месту трагедии и принялся стягивать сапог с правой ноги Али-Бабая. Но не преуспел в этом – нога оторвалась от раздавленного торса, и Сашка чуть было не опрокинулся на меня. Высказавшись по этому поводу ("твою мать!"), он потер больную ступню, осторожно уселся на пол, положил трофейную конечность на колени и поискал что-то под голенищем сапога. Оказалось – нож араба, прекрасный нож ручной работы с ручкой слоновой кости, инкрустированной золотом и серебром. Три года назад я несколько раз видел этот великолепный нож, подарок Саддама Хусейна, в руках Али-Бабая и столько же раз завидовал ему – такой он был красивый и в руки просился.

Едва сдержавшись от высказывания претензий на Сашкину добычу, я вывел Анастасию из рассечки. Следом за нами, постанывая от боли в ноге, вышел Кучкин. Метров через пять нам встретилась Мухтар (мне уже удавалось отличать жен Али-Бабая друг от друга по росту, а также по неуловимым деталям покроя их строгой фундаменталистской одежды).

– Гульчатай, покажи личико! – заржал довольный Кучкин. – С освобождением вас! Муженек твой, того, на небо улетел, на Зухре улетел, так что милости просим к нашему огоньку.

Мухтар, ничего не ответив, обошла нас стороной и продолжила свой путь к месту гибели супруга.

– Вернись, с дитем приму! – закричал ей вслед Сашка.

Чертыхнувшись, я пошел вслед за вдовой, и вдвоем мы завалили ноги Зухры и Али-Бабая камнями. На обратном пути мою голову сверлила мысль: откуда Кучкин мог знать, что погибла именно Зухра?

 

6. Штирлиц и родимое пятно в форме бабочки. – Он знает все. – Любовь в беспросветной заднице. – Белый шелковый тюрбан, голубой халат, такие же шаровары. – Опять кричат...

– Тринадцать человек на сундук мертвеца, – сказал я, забравшись в кают-компании на помост.

– Было тринадцать, осталось восемь, – с удовлетворением сказал Кучкин, устраиваясь рядом со мной. – Ты помнишь этот фильм... Ну, то ли "Десять негритят", то ли "Тринадцать негритят" назывался?

– Ну, помню... – ответил я, увлеченно ввинчивая штопор в пробку бутылки красного портвейна.

– Так там женщина всех убивала. Милая симпатичная женщина... Девушка, можно сказать. Очень похожая на твою Синичкину (Анастасия ушла в гарем на экскурсию и не могла слышать его слов)...

– Чепуха! – поморщился я, тужась вытащить пробку. – Он не могла убить ни Полковника, ни Баклажана... Мы все время были вместе. Ну, почти все время.

– Да, не могла убить, – согласился Сашка. – Но не все еще потеряно: нас еще восемь человек осталось, из них пять женщин. А женщины с особым удовольствием убивают женщин... Особенно красивых...

– А ты откуда знаешь, что красивых? И вообще, как ты по ногам определил, что это Зухру придавило?

– Мухтар рассказывала. Говорила, что на лодыжке, мм... левого, ближе к коленке, у Зухры красуется небольшое родимое пятно в форме небольшой бабочки. От которого Али-Бабай был без ума и без памяти. Ты должен был его заметить.

– Пинкертон... – проговорил я, припоминая ноги женщины погибшей в рассечке. Действительно, нечто подобное на лодыжке у нее было.

Кучкин хмыкнул и, приняв серьезный вид, заговорил доверительно:

– В общем, давай, последим за Синичкиной в четыре глаза. Ты меня знаешь, я тебя знаю, а она кто? Без году неделю с ней знаком... Трахнул пару раз – и уже доверенное лицо. Странный она человек, согласись. Про алмазы знает, про древняк знает, сама невольницей себя называет, – я вскинул бровь, – а ведет себя как царица... А если бы ты видел, как она с "макаром" управляется – как ковбой заядлый со "смит-вессоном".

– А ты откуда все это знаешь? – дал я выход своему удивлению.

– Наблюдательный я. Папаня учил. Налей и мне, что жмешься? Красное вино, говорят, все раны заживляет.

Я налил.

– Ну, если ты такой наблюдательный, скажи мне, где сейчас Валера Веретенников?

– Он в пищеблоке с одной из вдовушек Али-Бабая ужин готовит, – хитро посмотрел на меня Кучкин. – У них, понимаешь, взаимная симпатия полчаса назад начала наклевываться.

– Полчаса назад?

– Ну, не полчаса назад, это я пошутил, – засмеялся Сашка. – Они в паре с Лейлой в забое работали, вот и сплотились. Чуть ли не буквально.

– Ну, ты даешь! Родимые пятна знаешь, имена...

– Ага, все знаю! – захвастался охмелевший Сашка. – Гюльчехра, приснопамятная, у бабая старшей женой была. Зухра приснопамятная числилась любимой, Мухтар – на музыкальных инструментах до сих пор играет и танцует, Ниссо с ударением на "о" – старпом, то есть старшая помощница, Лейла – по стихам специалистка, по ночам ему Хафиза читала, а младшенькая Камилла, точнее, Камиля с удареним на "я", просто так, для духовности души содержалась. Он и не спал с ней практически.

– Ну, ты даешь, Шерлок Холмс! А кто Баклажана кончил, знаешь? И вообще, откуда у него такая кличка?

– Интересный вопрос. Рассказывал он мне про свою кликуху. В первую ночь здесь, на Кумархе. Она по фамилии Баклажанов образовалась, фамилии, даденой в детдоме, даденой, потому, что и в детстве его морда личности от злости и гнева фиолетовой становилась. А настоящая фамилия у него, ты не поверишь, Юденич. Когда в школе поход его однофамильца на Петроград проходили, учительница истории по секрету сказала ученикам, что этот беляк весьма доблестно воевал в Первую мировую в Закавказье и Турции. А потом, уже в наше время, в девяностых годах, наш Баклажан-джан узнал, что если бы не Великая Октябрьская революция, то генерал Юденич купал бы своих коней в Индийском океане. После Средиземного моря. Вместо того чтобы умереть в безвестности где-то в Финляндии. Этот факт истории так нашего Баклажана поразил, что он достал фотографию генерала. И поразился еще больше – до того генерал был на простого мужика похож. Хоть и с бакенбардами и бородой. А потом прочитал про него кое-что. Как он Гражданскую без охотки и бесцветно со своими, хоть и красными, воевал. И задумался. Скобелев над Дарданеллами стоял, Юденич мог к южным морям выйти. И ничего от них, а потом и от империи, не осталось. Почему не осталось? Потому, что не дошли до конца. А почему до конца не дошли? И вообще, что такое конец? Что такое великое? Эти вопросы нашего Баклажана здорово смутили... Задумался он над смыслом жизни и смерти. И через эту задумчивость попал в секту Михаила Иосифовича. А тот ему все быстро объяснил. Что в этом текущем человечестве смысла вообще нету. И поэтому надо сделать из него другое, окончательное человечество, с нетленным смыслом и значением... И тогда каждый человек поймет свой путь и будет его проходить с ежедневным удивлением и вкусом...

– Ты-то понимаешь, что он вам с Веретенниковым про бомбу рассказывал, только потому, что решил вас убить? Еще тогда решил?

– Понимаю, конечно. Решил убить или сделать своими единомышленниками... И я...

Сашка замолчал, недоговорив. С полминуты он, сморщившись, ощупывал больную ногу; затем продолжил:

– А насчет того, кто Баклажана с Полковником убил, и кто мину ставил, есть у меня одна мыслишка, но я позже тебе ее озвучу.

Сашка еще что-то хотел сказать по поводу своих догадок, но в штреке (со стороны пищеблока) послышались шаги.

– Слышишь? Это Валерка с Лейлой идут... – сказал он завистливо.

– Ты и шаги различаешь Чингачгук Большой Змей? – засмеялся я.

– Различаю, различаю, – буркнул Сашка и, придвинувшись, зашептал мне в ухо:

– Так, значит, договорились насчет Синичкиной? И еще этот Веретенников... Мне отец про таких рассказывал... Вот ты – открытый, душа нараспашку, всегда можно догадаться, о чем ты думаешь, и что собираешься делать, да и догадываться не надо – сам скажешь или проболтаешься. А этот – расчетливый! Он все рассчитает, где надо скажет, где надо дернет, где надо стукнет... Бойся его! Ты с ним не одну ведро водки выпил, но не знаешь, что с двойным дном он человек. Вот увидишь, следующий выход – его.

* * *

Мне ничего не оставалось делать, как недоуменно пожать плечами и налить себе вина. В тот момент, когда Веретенников с Лейлой входили в кают-компанию, стакан был у моих губ. Выпив, я посмотрел на парочку и попытался осмыслить слова Кучкина. Но тщетно – впитавшийся в кровь алкоголь окрасил все вокруг в лирические тона, и мне расхотелось думать. К тому же со стороны гарема уже минут десять доносилось бренчанье дутара – заунывное, расслабляющее, настраивающее на бессмысленное валяние на коврах. И, поддавшись вину и звукам, я откинулся на подушки, прикрыл веки и стал наблюдать за Валерой и Лейлой.

...Валерка, казалось, забыл обо всем на свете. В кругах, в которых он вращался, легче было встретить кистеперую акулу, нежели непосредственную женщину, а Лейла была богиней непосредственности. Ямочки на щечках, глаза, всегда смеющиеся, раскованное тело; тело, живое продолжение глаз; тело готовое смеяться, убегать и бросаться в объятия. Лейла... Это имя так много мне напоминало...

Давным-давно мы ходили с Сережкой Кивелиди на Уч-Кадо за самородным золотом. Со мной была любимая девушка, полуфранцуженка-полуперсиянка Лейла, ну, не такая непосредственная, как эта, все-таки уроженка Ирана... О, господи, как я ее любил! Как она любила! Нежно, преданно, от неба до земли... А я таскал ее за собой и, в конце концов, она привыкла бояться, поняла, что страх для меня – это подтверждение бытия...

Да, поняла, но продолжала любить так же безотчетно, как безотчетно висит одинокое яблоко на сотрясаемой осенним ветром ветви... А потом ее изнасиловал бандит, изнасиловал, чтобы изнасиловать меня... Меня. Через неделю выяснилось, что она беременна. И мы расстались, она уехала от меня, уехала, чтобы я не знал, от кого ребенок... И я согласился не знать... Вне зависимости от того, чьи гены, мои или его, вошли в ребенка, мы оба – его родители. Я, не прикрепившийся ни к чему человек, и он, убийца и насильник. Мы с ним две стороны одной монеты, монеты, удел которой – лежать на мостовой, на дороге, на большой дороге... И звенеть лишь от случайного прикосновения колеса судьбы и или просто сапога прохожего.

А эта подземная Лейла, как нашептал Сашка, сбежала из города, от мужа, избивавшего ее ежедневно. В Ягнобской долине ее чуть было не отловили и не отправили домой. Но она спряталась у Али-Бабая.

В бутылке еще оставалось. Я привстал, схватил, надежную, как рука друга, налил. И сказал Веретенникову, позавидовав его лучащимся глазам:

– Тебе, как джентльмену, придется взять ее с собой в Москву...

– И возьму! – ответил Веретенников нетвердо. – Ты знаешь, эта такая женщина... Я умру, если узнаю, что завтра ее не будет рядом со мной.

– Ой, как ты заговорил! – присвистнул я. – Ты, сухой эгоист! Это же надо, как я удивлен!

– Да, заговорил. И знаешь, я благодарен тебе за то, что ты затащил меня в эту беспросветную задницу! Все женщины, в которых я влюблялся, не стоят и одного ее волоска.

– Возможно... Но, тем не менее, в Москве ты побежишь в свою привычную квартиру и будешь жить в ней в привычной обстановке, с привычными людьми вокруг, будешь жить, потому что поймешь, что иная жизнь чревата болезненными воспалениями чувств, поймешь, что сердце твое может когда-нибудь привыкнуть биться учащенно и будет требовать все больше и больше впечатлений, и ты не сможешь более ходить в офис и есть гамбургеры с низким содержанием холестерина и нитратов, ты поймешь, что среди городских звезд и знаменитостей очень мало действительно интересных людей, поймешь, что светские красавицы сделаны из бумаги, в лучшем случае оберточной...

– Зануда! – махнул рукой Валерий. – Ты лучше посмотри в ее глаза, как они как блестят.

– Он уже посмотрел! – усмехнулась Синичкина, входя в кают-компанию. – Ты бы девушку свою ему не рекламировал, Чернов – человек влюбчивый, как бы до дуэли у вас дело не дошло.

Веретенников с испугом посмотрел мне в глаза, но, углядев в них одно лишь вожделение очередным свиданием с полным жизни стаканом вина, успокоился.

...Роман Лейлы и Валерия развивался стремительно. Они никого не видели, разговаривали одними глазами, их тянуло друг к другу неодолимо. Особенно мне нравились мгновения, в которые глаза влюбленных вдруг останавливались, останавливались в непростом испуге. Я упивался этим хорошо известным мне испугом, упивался как драгоценным вином, я знал, что этот испуг – святая квинтэссенция любви, и что эта квинтэссенция вырабатывается в совместившихся душах всего лишь считанные месяцы. Этот испуг "Как же я жил без тебя!??", останавливал когда-то и мое сердце... Вспоминая драгоценные мгновения своей жизни, я смотрел на Анастасию, смотрел и думал, что и мы могли бы пугаться таким мыслям, могли бы пугаться, если бы между нами не было бы этих алмазов, глупых убеждений, мотиваций и недомолвок... И пяти трупов.

Глаза, в которых одна за другой промелькнули картинки "Пылающая Гюльчехра", "Полковник с проломанным черепом", "Баклажан с оторванным ухом" и так далее, невозможно было не залить вином, и я обратил свой взор на бутылку с солнечным напитком. Налив красного портвейна (18 оборотов, 18 сахара, прекрасный букет – самое то, что нужно для приведения памяти в благодушное состояние), выпил, наслаждаясь, глоток за глотком и, передав пустой стакан Кучкину, развалился на подушках. Не прошло и минуты, как сон совладал со мной.

* * *

Снилась мне рассечка, забранная тяжелой металлической дверью. Я стоял перед ней и слушал доносящиеся из-за нее звуки: шорохи, негромкое визжание, сопение, старческое кряхтение. "Младенцы Али-Бабая!" – догадался я, с ног до головы покрываясь холодным потом. Тут же дверь распахнулась, со звоном ударившись о стену, и на пороге восстало двухметрового роста обнаженное существо. Оно было отвратительным на вид, и глаза у него были красными. В тот момент, когда оно протянуло ко мне по-детски розовую руку, державшую за край исцарапанную алюминиевую миску, я проснулся и увидел, что лежу на полатях рядом со спящими Синичкиной и Веретенниковым. Затем услышал чавканье, раздававшееся снизу. Покрывшись холодным потом уже наяву, я перешел в положение "на четвереньках", перебрался через Валеру, приблизился к краю настила, схватил лампу стоявшую у стены, опустил ее на пол. Мне пришлось мобилизовать всю свою волю, чтобы поднять свисающий край ковра и заглянуть под полати.

Лучше бы я этого не делал, а просто запустил в темноту рыжим ботинком Веретенникова, лежавшим под рукой: под полатями сидело голокожее четырехрукое чудовище с красными глазами; лицо его было вымазано кровью, потому что оно увлеченно грызло ногу, посиневшую ногу Зухры... Я узнал ее по родимому пятну в форме небольшой бабочки.

Увидев меня, чудовище освободило две руки, те которые были ближе к ногам, вскочило на четвереньки и быстро, так быстро, как бегают поросята, унеслось по штреку вон.

Я закричал и проснулся. Лучше бы я этого не делал, а просто запустил в убегающий кошмар рыжим ботинком Веретенникова. А так надо мной смеялись полчаса.

– Ты-то спал всего минуту-две, – улыбнулась Синичкина, после того, как остроумие Кучкина, так же, как и таковое Веретенникова, иссякло. – Поспи еще. Может быть, на этот раз тебе приснится приятное.

И заговорщицки подмигнула.

Выпив еще полстакана (вино предложил довольный Кучкин), я заснул.

И очнулся в... гареме. Вам бы там очнуться, вы бы поняли мои чувства. Кругом шелка, золото, зеркала, подушки, ковры. Представили? А теперь представьте там меня, едва выспавшегося после нескольких стаканов сряду. Представили? Но это еще не все, представьте себе Синичкину в тонком красном кружевном белье, Синичкину, возлежащую на подушках голубого шелка...

Представили? Вряд ли... Она была богиней. Участвуй она в любом конкурсе красоты, места со второго по последнее просто не присуждались бы из-за необозримого разрыва с ее неоспоримым первым... Но и это еще не все – по обе стороны от Анастасии сидели призывно улыбающаяся Ниссо и трогательно грустная Камилла в полупрозрачных одеждах. Они, втроем и порознь, так божественно выглядели, что, скажу честно, мне стало неловко. Я, небритый, взлохмаченный, опухший, и их глаза, смотрящие на меня, как на Алена Делона в расцвете творческих сил.

"Подвох, это точно подвох, – подумал я. – Наверняка они что-то задумали. Расслабят, заласкают и потом чемодан с потолка спустят! Или отведут на съедение к младенцам.

Но женщины продолжали смотреть на меня, как на лакомый кусочек, и я решил, вернее не я, мое мужское естество, решило взять себя в руки с тем, чтобы выжать из ситуации максимум впечатлений. Заметив перемену в моем настроении, Синичкина, не оборачиваясь, шепнула что-то черноглазой Камилле, та голубкой бросилась в глубь гарема и через минуту вернулась ко мне с тазиком для умывания.

Через пять минут, я был раздет донага, умыт и обстоятельно обработан благовониями. Закончив с этими процедурами (не скрою, принятыми мною с глубоким удовлетворением), Камилла передала меня в руки Ниссо (о, господи, какие у нее были пальчики! Пухленькие, беленькие, очаровательных пропорций!), и та, не спеша и наслаждаясь моментом, переодела меня в восточные одежды – белый шелковый тюрбан, голубой газовый халат, такие же шаровары, переодела и удалилась к Синичкиной, по-прежнему томно возлежавшей на своем царственном ложе.

Пауза, последовавшая за омовением и переодеванием, была своевременной. В ее продолжение я успел сжиться со своим новым образом, а затем и полностью раствориться в глазах режиссера волшебства, происходящего в гареме. И как только я это сделал (растворился), Анастасия воспарила со своего ложа, подошла, божественно ступая, опустилась рядом, придвинулась, нет, вошла в меня сладчайшим облаком сказочного тела и прошептала нежнейшим голосом:

– Ты не возражаешь, милый?

* * *

О господи, что было потом! Я, прошедший все, я, испытавший все, чувствовал себя мальчишкой, оказавшимся в объятиях сказочных фей. Я чувствовал, что мои душа и тело стали другими, стали волшебными, стали прекрасными, я чувствовал, что стал другим человеком... И чувства, доселе неведомые моему прежнему существу, – грубому, невежественному, нечувствительному, – открылись мне во всей своей глубине и непосредственности... Это были неземные чувства, тела девушек было неземными и, о боже, кощунство – я был неземным!

Но блаженство продолжалось недолго. Как только я вполне освоился со своей неведомой ипостасью, тишину штольни разорвал жуткий протяжный крик, крик человека навсегда расстающегося с жизнью.

 

7. Опять эта лампа! – Садомазохизм на грани фантастики. – Сказки для слабонервных. – Сашка "дедучит". – Жен осталось мало. – Перистые облака под сводом камеры.

Мне показалось, что кричали из рассечки, в которой мы с Синичкиной провели свою первую "ночь".

Я бросился туда бегом. Бросился, в чем был. Добежал, расплескивая лужи, распахнул дверь, взглянул внутрь... и увидел серебряную лампу Али-Бабая. Она, напоминая о недавней трагедии, маячила под помостом. На ковре у стены стоял кальян, источавший тонкий запах курящегося опия, посередине постели на тигриной шкуре лежал на спине Веретенников. Голова его была приподнята, приподнята в страхе, потому что Валерий, оцепенев, смотрел на обнаженную Лейлу, сидевшую на нем верхом. Обращенное к нам лицо девушки потрясало застывшим на нем глубочайшим отпечатком испугавшего нас крика. А причина крика и последовавшей за ним смерти сидела в ее левой груди, прекрасной груди с игрушечным соском. Это была заточка...

Заточка сидела в груди Лейлы так, что не оставалось ни малейших сомнений, что всадил ее мой товарищ. Решив в этом убедиться, я осмотрел правую ладонь Веретенникова. На ней виднелись отчетливые отпечатки рельефа арматуры, из которой была сделана заточка, и не только отпечатки, но и кровоточащие ссадины от торцевых заусениц.

Меня передернуло, я отбросил руку. Валерий обернул лицо (зрачки – огромные), хотел что-то сказать, но не успел: повалилось тело Лейлы. Ему на грудь.

Вопль, изданный Веретенниковым, едва не погасил лампу.

– Ты чего? – отпрянул я.

– Мышцы у нее окоченели... Там... – ответил Валерий дрожащим голосом. Из глаз у него текли слезы.

Вошел Кучкин. Последние часы он забывал припадать на больную ногу. Вошел, потоптался у помоста, с интересом разглядывая острие заточки, торчавшее из спины Лейлы и придумывая реплику по существу.

– Садомазохизм на грани фантастики... – наконец, сказал он. – Но Али-Бабая с Зухрой они не переплюнули. У них позиция была похлестче.

– Она, кажется, пенис его прихватила, – поморщился я. – Ты знаешь, что в таких случаях делают?

– Отрезают! – рассмеялся Сашка.

– Шутишь!

Кучкин не ответил. Оглядев меня, он прищурился: – А халатик этот голубой тебе идет! Дашь поносить?

И, взглянув на Веретенникова, продолжавшего всхлипывать, засунул руки в карманы и ушел, посвистывая.

Я пошел за ним. Пошел к Синичкиной, потому что не было сил оставаться во власти смерти, оставаться и смотреть на перепуганного до слез друга, друга-убийцу, обкуренного опиумом, друга, на котором лежит убитая им девушка. Не было сил оставаться и разнимать живое и мертвое, не было сил лезть куда-то и что-то там откуда-то вынимать.

Выслушав меня, Анастасия заулыбалась и сказала, что зажим пениса – это чепуха, сказки для слабонервных, надо только взять себя в руки и пенис сам собой выскользнет из влагалища. И, накинув халатик, пошла разбираться в злополучную рассечку.

Веретенникова в ней не оказалось. Лейла, еще теплая, была на месте (острие заточки торчало из ее спины так откровенно, что смотреть было горько и страшно), а Веретенникова не было.

– Теперь ты понял, кто нас гасил потихоньку? – сказал мне Кучкин сзади. – Я этого гада сразу по глазам раскусил. Шанокур он. Он ведь в семидесятые-восьмидесятые годы в Средней Азии работал, да?

– Да, в экспедициях ВСЕГЕИ, – пробормотал я механически. – По космическим снимкам выявлял, где что растет, а по тому, что растет, определял, на какой глубине подземные воды.

– Вот-вот, растет... Мак, конопля... Потом героинчик.

– Глупости.

– Конечно, глупости. Я же не спорю. Кстати о заточках. Знаешь, я часик назад рассечку исследовал, в которой Али-Бабая с супружницей задавило... Так просто, от делать нечего исследовал...

– И что? – повернулся я к Сашке.

– А то, что закольчик этот не сам по себе упал. Там, на кровле, странные какие то царапины. И совсем свежие.

– Ну и что? Трещины на кровле всегда ломиками простукивают...

– Там следы от клиньев металлических были... – не совсем уверенно проговорил Сашка.

– По твоему получается, – резюмировала Синичкина, – что кто-то, зная, где Али-Бабай частенько проводит свое свободное время, тайно подготовил закол к обрушению и дернул за веревочку после того, как Али-Бабай под него с женой улегся?

– Да ну вас к чертовой матери! – взорвался Кучкин и ушел прочь.

"В кают-компанию, – догадался я, – вино с расстройства пить. Что-то он нервный очень в последнее время..."

И повел Синичкину следом.

– Похоронить ее надо, – сказала она по дороге, взяв меня под руку. – Здесь тепло и сыро, запах дойдет до...

– До гарема? – не смог я не улыбнуться.

– Да...

– Хорошо. Я закопаю трупы, потом в алмазную рассечку схожу, посмотрю, что там с газом делается. А ты поесть что-нибудь приготовь, – сказал я и, решив пошутить, спросил:

– Помощниц-то по кухне хватит? Сколько у нас жен Али-Бабая на сегодняшний день осталось?

– Три-и, – зевнула Синичкина, не оценив шутки. – Ты осторожнее там. Переоденься и пистолет возьми.

Поменяв голубой халатик на обычную одежду, я вернулся в рассечку. И обнаружил, что трупа Лейлы в ней нет.

"Веретенников утащил! – пришло мне в голову. – Плачет сейчас над ней где-нибудь в рассечке! А может, сама уползла? Может, живая еще была, никто ведь ей пульса не щупал. Очнулась и уползла, вон, следы на почве штрека. А если это младенцы!?"

И пошел по следам, с трудом борясь со страхом, половина на половину смешавшимся с темнотой.

Следы привели в четвертый квершлаг, пробитый на север из шестого штрека. Не успел я в него войти, как передо мной возник Веретенников. Из выемки в стене, в которой когда-то стояли фидеры.

Не скрою, я растерялся, увидев его злобные глаза, полосующие меня из-под нахлобученного капюшона штормовки. Растерялся и дал себя столкнуть на землю, и не только столкнуть, но и взять за горло...

Как я выжил, будем знать только мы вдвоем. Или, точнее, втроем. Несколько минут я пытался вырваться, бил по ощерившемуся лицу Валеры, царапался, изорвал его фланелевую рубашку, но безуспешно... Поняв, что жизнь проиграна, я сдался и стал мысленно прощаться с мамой и детьми... Когда пришел черед Полины, черед хозяйки моей души, из штрека выскочило нечто маленькое и ужасное. Визжа, оно подковыляло к нам на костылях и, перехватив один из них, яростно замолотило моего душителя. Краем почти выскочившего глаза, я разглядел брызжущего слюной скособоченного карлика с детскими нежными ножками и непропорционально большими волосатыми руками; глубоко, очень глубоко посаженные его глаза были малиново-красными и светились звериной ненавистью. Получив дюжину ударов, Валерий обернулся; увидев, уродца, разжал смертельные пальцы, вскочил, схватил мою лампу и умчался прочь, как конь. За ним волочился карлик, успевший зацепиться за брючину объекта своей ненависти.

"Сынок Али-Бабая! – подумал я, оставшись в полной темноте. – И наверняка, от Лейлы, убитой Веретенниковым".

...На то, чтобы прийти в себя (унять дрожь в теле, стереть пот с лица и тому подобное), а также на изучение на ощупь обнаруженного под ногами костыля карлика, ушло минут десять. Следующие минуты я соображал, как в кромешной тьме добраться до кают-компании. Решив использовать костыль в качестве щупа, побрел шажок за шажком. И дошел, набив на лбу всего лишь пару шишек. Дошел, пропустил полстаканчика от боли в горле и объяснил товарищам, коим образом попал ко мне самодельный детский костыль. Товарищи не решились мне поверить; разозлившись, я нашел Камиллу с Ниссо. Однако, увидев, несомненно, знакомую им вещь, вдовы Али-Бабая лишь пожали плечами. Что мне оставалось делать? Я чмокнул Анастасию в щечку и, прихватив Сашку, направился в забой.

* * *

Газа в алмазной рассечке оставалось немного, и мы решили, что я смогу добраться до восстающего и установить в нем мину. Я смогу, потому что Кучкин сказал, что у меня это получиться лучше и быстрее, так как я эту операцию уже совершал и имею сноровку.

А я на него и не рассчитывал, знал, что, в отличие от меня, он не способен на тяжкие деяния супротив своего организма. Отдышавшись на устье штрека, мы пошли за миной в кают-компанию. По дороге заглянули в шестую буровую камеру, в ту, в которой лишила себя жизни Гюльчехра, заглянули, потому что Сашке показалось, что в ней кто-то есть.

И в самом деле, камера была не пуста. В ней болтался Веретенников. Мы вошли, крадучись, а он, бедолага, висит. Высоко, метрах в трех от пола (до желтых его свиных ботинок Кучкин, мародер в душе, дотянуться не смог, как не пытался). Висит и покачивается еще, покручивается, рубашка фланелевая из штанов вылезла; видок, я вам скажу, у него был впечатляющий, я чуть слезу не пустил от жалости. Там, у самого купола стакан был, так он подлез к нему по железной лестнице, вставил деревяшку, прикрепил к ней петлю из стального геофизического провода и повесился. Надо же было до такого додуматься. Я сурков ловил на удавки из этого провода, а он повесился. Вот дурак.

– Может, повесили его? – опасливо спросил Кучкин. – Мертвого уже? Смотри, капюшон на голову нахлобучили. Как мешок, чтобы не волновался перед смертью...

И зазевал во все горло. В последние часы, как я уже говорил, мы зевали все чаще и чаще.

– Да нет, кому на-а-а-а фиг нужно было так стараться, – усомнился я, также протяжно зевнув. – Провод найти, распутать, петлю замакерить, потом по лестнице вихляющей вверх тащить? Кому это нужно, если забурником можно просто и безошибочно успокоить? Да и кто это мог сделать? Лейла, что ли? С заточкой в груди? Или Али-Бабаевские младенцы? Нет... Тот, которого я видел, на ногах своих детских едва держался...

– А ты и в самом деле его видел? Говорят, что когда человека душат, ему черт те что в голову приходит...

– Конечно, видел... А что в этом невероятного?

– Да ничего. Просто я подумал, что если ты видел одного...

– То их могут быть много больше? И им всем вместе вполне по силам поднять к потолку любого из нас?

– Да...

– Кстати, ты меня разочаровал, как Шерлок Холмс. Имена все знаешь, а сколько уродцев в нашей квартире до сих пор не сосчитал...

Сашка смолчал, шею в задумчивости потирая (удавку на ней, небось, вообразил), а я, удовлетворенный тем, что мне, наконец, поверили, предложил:

– Давай снимать тело? Похороним рядом с Гюльчехрой?

И кивнул на холмик у стены, под которым покоилось тело старшей жены Али-Бабая.

– Да ну его на х... – сморщился Сашка, вспомнив обуглившуюся жертву феодально-байских пережитков. – Пошли отсюда. Мне эти покойники вот где стоят. – И резанул ребром ладони горло.

– А я похороню... Друг все-таки, – сказал я и пошел к лестнице, чтобы обнаружить прямо под ней записочку, аккуратно придавленную камешком. Взяв ее в руки, узнал почерк Веретенникова.

– Что там? – спросил Сашка, приблизившись ко мне.

– Читай...

– “Ты... Лейла... Индикационное дешифрирование Cirrus cumulus Каракалпакии... Али-Бабай... Я никогда...... See you later beside Gogol", – прочитал Кучкин. – Никак крыша у него поехала? Какое на фиг индикационное дешифрирование Каракалпакии? Что такое Cirrus cumulus?

– Шизофрения это... А Cirrus cumulus – это, кажется, перисто-кучевые облака по-латыни, – проговорил я чуть не плача. – Сошел он с ума. Это я его убил, я... Двое детей у него, жена-красавица... Сволочь я, сволочь!

– Развел тут сопли, – сказал Сашка, довольный, что я расквасился, как маменькин сыночек. – Хорони, давай, я подожду. Вот тебе нож.

Смахнув слезы (они все-таки выступили), я взял финку Али-Бабая и полез по лестнице. В тот момент, когда нож уже приближался к проводу, на котором висел Веретенников, из глубины штольни раздался крик отчаяния.

Кричала Синичкина.

С заточкой в груди!?

 

8. Пусть висит покойник. – Оставайся, Али-Черняем будешь! – Что мы уничтожили? – Опять трещит и пшикает. – Я ведь такой, я ведь и жениться могу. – За нами пришли?

Никакой заточки в груди у Синичкиной не было. Она просто споткнулась о костыль, торчавший из шпалы. Так она, по крайней мере, сказала. И я не стал допытываться, хотя узрел в ее широко раскрытых глазах знакомого мне карлика-уродца.

Пока я перекуривал, Кучкин рассказал Анастасии о Веретенникове. Она внимательно его выслушала, но посмотреть на труп не захотела.

– И хо-о-ронить не надо, – зевнула она. – Пусть висит-болтается. Заслужил, паразит.

– И вправду пусть висит, – согласился Кучкин. – Представляю картинку: придут лет через сто сюда геологи и увидят над головами скелет в штормовке от Министерства геологии СССР. Класс!

Недоуменно посмотрев на Сашку, Синичкина обратилась ко мне:

– А что там, в алмазном штреке? Осела пыль?

– Осела, самое время мину взрывать, – ответил я.

– Ну, так идите скорее. Надоело тут сидеть. На солнышко хочется... Позагорать... Арбузик хочется...

Я вспомнил арбуз, которым Петруха угощал Синичкину в вертолете, и мне расхотелось подниматься на поверхность. Не знаю почему... Хотя если подумать... На свете много плохого, а если замкнуться где-нибудь, то ничего, жить можно. Жил же Али-Бабай в этой дыре. Но, то, в чем ты замкнулся – тоже мир, и он тоже полон плохого, и опять нужно замыкаться... Вот так замыкаешься, замыкаешься до финального гроба. На даче, в квартире, в машине, в собаке, например. Собаки для этого особенно хороши. В людях фиг разберешься, они злые и эгоистичные. Родишь ребеночка, а он тоже со временем человеком становиться, нет, лучше собака, добрая преданная. Ну, или кошка...

– Ты чего задумался? – прервал голос Синичкиной поток моего измученного жизнью сознания.

– Арбузик вспомнил. Которым тебя Петруха угощал.

– А... – поняла Анастасия. – И тебе на волю расхотелось, да? К изменам и пистолетам?

– Нет, не расхотелось, – начал я юродствовать. – Я прямо рвусь туда неимоверно. К жене, которая меня выперла... К ментам, которые за вертолет ищут.

– Кончай дурака валять, – прервал меня Кучкин доброжелательно улыбаясь. – А впрочем, можешь оставаться. Мы с Анастасией дернем на волю, а ты оставайся. Жратвы полно, вино есть, три бабы, наконец. Оставайся, Али-Черняем будешь.

И гадко захихикал.

А я, признаюсь, задумался. А что если действительно остаться? Топать наверх с этой непредсказуемой Синичкиной, с этим бесформенным Кучкиным, с этими дурацкими алмазами, наконец? А тут три послушные мусульманские жены, очень симпатичные надо сказать, скажешь им, к примеру, "чтоб вы сдохли!", они к кумгану с керосином побегут, скажешь "ам-ам" – они на кухню, поманишь пальчиком, так сразу в трех экземплярах наслаждение. Хорошо! Но столица... Грохнет ведь под фанфары...

– Столицу я спасу, слово джентльмена, – прочитал мои мысли сообразительный Кучкин.

– Хватит паясничать! – не дала мне отпарировать Синичкина. – Вас хлебом не корми, дай языки почесать.

* * *

Через час мина была взорвана в кварцевой пробке, а еще через полчаса я лежал на картонной подстилке у устья алмазного штрека не живой и не мертвый. Меня притащил Сашка – пробираясь после взрыва к стволу, я потерял сознание где-то в районе третьего от устья завала.

– Что-то не то мы сделали... Уничтожили что-то чудесное. Уничтожили, себя, мерзких, спасая... – захлебываясь, заговорил Сашка, едва мне удалось раскрыть глаза. Выглядел он необычно взволнованным и, что странно – одухотворенным.

– Уничтожили что-то чудесное?.. Какой ужас... – только и смог выдавить я.

– Да, ужас, – ответил Сашка. Глаза у него светились. – Понимаешь, эта трубка нечто такое... Мне, как только грохнуло, показалось, да что показалось, озарило меня, что эти чудесные алмазы были маленькими винтиками в чем-то очень сложном. В чем-то таком, что могло бы вывести нас отсюда не на безмозглую Землю, а куда-то в совершенно иной мир... Который, может быть, теперь безвозвратно исчез.

– Эка ты заговорил... – просипел я, выкручивая фитиль лампы (с каждым часом наши осветительные средства светили все тусклее и тусклее, а мы дышали все глубже и глубже). – Ты что, свихнулся, как Веретенников?

– Это не я говорил, – сник Кучкин. – Это кто-то из трубки. Или реквием их. Я как алмазы в руках подержал, другим каким-то стал. А после того, как давеча один припрятал, вообще чуть ли не сдвинулся. Все время мысленно с кем-то разговариваю... Как с Богом. И ощущение такое, что я уже у него, то есть у Бога в прихожей топчусь... И очень скоро его воочию увижу... Через две дырки в своей голове.

– Чепуха все это, – сказал я, посветив Сашке в глаза и увидев в них предсмертную тоску. – Ты не расстраивайся. Я тоже после этих алмазов с внутренним голосом заговорил. А как в штольне очутился, так делать ничего не хотел, ты же знаешь. Чувствовал, что все образуется. И без ломов и кайл. И трупов. Я всегда чувствую, когда на диване надо лежать, а когда грязь топтать. А эта Синичкина... Этот Баклажан, наконец... Понимаешь, жизнь так устроена, что ведут ее вперед недобрые люди. И ничего с этим не сделаешь. Помнишь, с чего жизнь людская началась?

– С чего?

– С уничтожения самого прекрасного на Земле чуда, с уничтожения Эдема. С тех пор и повелось. Сначала Эдем уничтожили, потом вообще потоп обоюдными стараниями организовали. А сколько было неудачных попыток ликвидировать цивилизацию? А сколько их еще будет?

В общем, испортилось у нас с Кучкиным настроение, хоть плачь, как на поминках. Наверх и не хотелось. А тут еще в глубине ствола дикий крик раздался, явно предсмертный. "Вот штольня! – подумал я, прислушиваясь. – Орут и орут!"

Как только предсмертное соло оборвалось, началось другое, еще более неприятное.

– Это жены Али-Бабая орут, Ниссо с Мухтар, похоже, – предположил Сашка. – Пошли, посмотрим.

Мы помчались к гарему. И нашли там Камиллу; она была бледна, вся в слезах и слова сказать не могла, только рукой махала в сторону винного склада. А тут еще запах пошел. Хорошо знакомый с тех пор, как Гюльчехра сгорела. Ну и побежали мы с Сашкой по направлению к винному складу, и перед ним, в уширении, наткнулись на два обугленных тела; одно лишь дымилось, а другое нет-нет и вспыхивало жирным пламенем.

– Это Ниссо, она полненькая была, вот и горит дольше... – сказал Сашка, слезами от дыма обливаясь. – Фу, как резиной горелой несет! Не догадалась, дура, калош пред смертью скинуть.

– Пошли отсюда, – только и смог я сказать. И ушел в кают-компанию, прихватив из склада пару бутылок вина.

Когда я пережил смерть женщин, и дрожь в руках прошла, Синичкина привела Камиллу. Сашка допросил ее по-таджикски. Через несколько минут мы знали, что все жены Али-Бабая после смерти мужа были обязаны покончить жизнь самоубийством, имелся, видите ли, у них такой языческий пунктик в коллективном брачном контракте.

– А почему она сама не сожглась? – удивилась Синичкина.

– Завтра, сказала, ее очередь. Закончит кое-какие дела и сожжется.

Я в недоумении посмотрел на девчонку, потом подошел, чадру приподнял. А она, покраснев, глазки ладошкой прикрыла, вспомнила, видимо, нашу недавнюю встречу в гареме.

– А может, не надо сжигаться? – спросил я ее по-русски, но с таким чувством во взоре, что Камилла все поняла. – Если не можешь по-европейски суверенно жить, то давай, я тебя по-русски приватизирую? Я ведь такой, я и жениться могу...

– Ах ты, кот! Ах ты, маньяк сексуальный! – вскричала на это Синичкина. – И не стыдно тебе, пердуну старому, девчонке под юбку лезть?

– Не под юбку, а под чадру. И не просто так, а из гуманных соображений... Спасти хочу ее душу грешную от гиены огненной, полагающейся за самоубийство.

– Не ври!

Я не ответил – по штреку пахнуло сквозняком.

– Устье штольни вскрылось! – засиял Кучкин, и все мы бросились к выходу.