1. Остановка в Айни. Реминисценции. – Снежный человек не существует. – Остатки на голову.

Прилетев в Ташкент, мы купили на автомобильном рынке подержанный "Уазик" в хорошем состоянии и тотчас уехали на Искандеркуль.

Первую остановку сделали в Айни, располагавшемся в трех часах езды от цели нашего путешествия. Поставив машину в переулке, пошли в чайхану, прятавшуюся под огромной чинарой, взяли шашлыков, салатов, сухого вина и устроились на широкой тахте, покрытой потертыми коврами.

Баламут ел и пил неохотно. По его глазам я видел, что прошлое осаждает его со всех сторон: ведь он сидел в этой чайхане десятки раз. Вон, на той широкой тахте, застланной обшарпанным полосатым покрывалом, он лежал, дожидаясь реанимационной машины, лежал, только что вытащенный из упавшей в Зеравшан вахтовки... Здесь же, убеждая вернуться в семью, его грудь поливала слезами первая жена Наташа.

Боясь, что после Наташи он вспомнит Софию и раскиснет, я рассказал историю, случившуюся с моей матерью в бытность ее полевым геологом:

– В пятидесятом году, мою мамочку Лену спустили сюда со штолен с острым приступом аппендицита. В больнице ее переодели в залатанное солдатское белье – рубашка, подштанники с тесемками – и положили на операционный стол. Заморозили, что надо, и хирург к ней со скальпелем полез... А мамуля моя как увидела его, маленького, черненького, с бельмом на глазу, с руками скрюченными – у такого семечек на базаре купить побрезгуешь – и слетела со стола насмерть испуганной кошкой. И вон убежала. Отец, машину на штольни отправив, коридор шагами мерил; так она схватила его за руку и в подворотню потащила, вон в ту, за той шелковицей. Средняя Азия тогда еще была Средней Азией, и молоденькой девушке появляться на кишлачной улице в нижнем белье никак было нельзя: камнями могли побить.

И что делает моя маменька в такой старорежимной обстановке? Она ведет моего папулю в ближайший общественный сортир общесоюзного образца и просит его поменяться с ней одеждами! Представляете общесоюзный сортир? Ну, тогда вы поняли, как мой папуля любил свою женщину. Он сидел над зловонным очком сутки (подштанники натянуть не мог, размер был маловат), потому как мамочка, найдя добрую женщину, переоделась в ее халатик и тут же в ознобе свалилась. А добрая женщина наняла машину и отправила, беспамятную уже мою мамочку в ближайший город, в больницу, в которой хирург был хоть и не лучше кишлачного, но представительный. Следующим утром у маменьки едва швы от смеха не разошлись... Когда она вспомнила, где ее молодой человек ночевал.

* * *

...К вечеру мы были на Искандеркуле. У казавшейся вымершей метеостанции нас остановил старый, дочерна загорелый чабан в чалме, брезентовых сапогах и ветхом полосатом чепане. Овцы его паслись в рощице, в которой в советские времена располагалась турбаза. После обычных приветствий и вопросов, чабан посерьезнел и сказал:

– Не надо, ашно, Кырк-Шайтан ходить. Там многа шайтан живет. Весь человек пугает".

– Какой шайтан? – удивился я. И было чему удивляться: ведь в прошлом году мы оставили в подземельях под Кырк-Шайтаном безмолвных лаборантов и служащих Худосокова, которые ни с какого бока на чертей не походили, и походить не могли.

– Там пещера барф-шайтан живет, всех кушал, наверна, скоро кишлак пойдет обедать.

– Барф-шайтан? То есть снежный человек по-русски? – переспросил я.

– Да, снежный человека... Тири метр високий, шерсть дилинный везде, дажа нос растет, камень рука ломает, дерево вместе с корен вырывает. Худосоковский подвал живет...

– Его кто-нибудь видел? – спросил Баламут.

– Кто видел – весь умирал!

– Понятно! – улыбнулся Николай снисходительно. – Никто не видел, никто не слышал, но все страшно бояться...

– Да, силно боялся! – закивал местный житель.

– А люди из города не приезжали его проведать? – спросил я, вынув из кармана кошелек.

– Три человека из Душанбе приезжал и там пропадал, – махнул сторож в сторону Кырк-Шайтана. Потом пять или шесть раис приезжал с автоматчик. Спрашивал, подвал есть или нет.

– Ну и что? – насторожился Бельмондо.

– Мы им говорил, что там ртуть многа течет. И все люди сумашедший становится. Нам тут человек из город не нужно. Он жадный, у них автомат есть, а когда жадный люди автомат есть, он савсем плахой, голова масла нет.

– И что, уехали? – расслабился Борис.

– Конечно, уехал. Бумага писал, что никакой подвал нигде нет, мы подписывал, баран давал и до свидания говорил.

– А на метеостанции люди есть? – спросил Николай.

– Есть, спят давно.

– Как это спят?

– Они бражка варил в молочный фляга, теперь отдыхать делают.

Посмеявшись, я дал чабану что-то около сотни рублей, похлопал его по плечу, и мы запылили к Кырк-Шайтану, возвышавшемуся на противоположном берегу озера.

– А что ты, Черный, можешь сказать по поводу снежного человека, как объективной реальности, данной нам в наших ощущениях? – спросил Бельмондо, задумчиво разглядывая спокойные воды озера Искандера. – Ты же работал когда-то в этих краях?

– Снежный человек, он же барф-шайтан – это абсолютная фантастика, данная нам в нашем воображении. Он существует только в воображении жуликов желающих заработать на гонорарах бульварных газет... И, естественно, в воображении доверчивых читателей этих газет.

– Почему? – поинтересовался Баламут, чихнув – ветер неожиданно переменился, и вся наша машина оказалась поглощенной облаком тонкой белой пыли.

– Видишь ли, дорогой, – ответил я, когда облако осталось позади, – для того, чтобы снежный человек в течение длительного времени мог существовать как вид, популяция его должна быть довольно многочисленной – не меньше нескольких десятков человек... Если бы снежных людей было бы столько, они или их стоянки встречались бы каждому охотнику и каждому пастуху, не говоря уж о геологах...

– Значит, снежный человек – миф... – задумчиво подытожил Баламут мой рассказ. – Ну так пусть этот миф поработает на нас. Чем меньше людей будут ошиваться вокруг подземелья, тем нам лучше....

– Ты зря боишься паблисити, – мягко прервал его Бельмондо. – Наша организация будет существовать в пещере вполне легально...

– Под видом сумасшедшего дома, что ли? – съязвил я.

– Нет, – ответил Бельмондо, посмотрев на меня темно. – Мы, скорее всего, откроем в пещере штаб-квартиру организации по борьбе за права человека...

– И в скором времени, столица братского Таджикистана, а вслед за ней и СНГ, переедет на Искандеркуль, – опять съязвил я, впрочем, уже без всякой надежды на успех.

– Ну, в этом нет необходимости... Впрочем, если благодарный народ захочет, почему бы и нет? – пожал плечами Бельмондо. Машина в это время переезжала через речку, за которой темнели подножья Кырк-Шайтана.

– А вот и наша гора! – воскликнул Борис, когда уазик выбрался на берег. – Давайте заночуем под ней, как в прошлом году с Сильвером?

Было уже поздно, и мы с Николаем согласились. Палатка и спальные мешки у нас, конечно, были, как и все необходимое для приятной вечеринки под открытым небом.

Споро поставив палатку, мы соорудили из большого плоского камня стол, покидали на него закуски, овощи, зелень, фрукты, присоединив к ним, конечно, несколько бутылок десертного вина, и сели ужинать.

О, господи, как мне было хорошо! Близкое небо устремлялось звездами к нашим глазам, река ворковала с ночью, костер распространял вокруг себя таинственные отблески и запах березового дыма. Я наслаждался... Иногда мои мысли улетали к Ольге, с которой мы когда-то сидели под этой самой скалой, прижавшись друг к другу, но очередной глоток вина возвращал их в настоящее.

Николай с Борисом молчали. Я пытался завести разговор, но безуспешно. Борис, блестя сумасшедшими глазами, время от времени что-то строчил в записной книжке. Николай тоже был сам не свой: находясь в добром здравии, он давно бы охарактеризовал поведение друга примерно так: "Ленин в Разливе, твою мать!".

Перед тем, как идти спать, я предложил друзьям прогуляться. Лишь только трава оросилась отработанным вином, сверху, с самой вершины Кырк-Шайтана раздался жуткий протяжный крик, такой отчаянный, что всем нам стало не по себе.

– Убили кого-то... – не переставая писать, посмотрел на скалы Борис.

– Ага. Циркулярной пилой, – согласился Баламут, застегивая ширинку.

– Вот идиоты! Никто ведь нас сюда не звал... – буркнул я, последовав его примеру. – Сами притопали. А представьте, что здесь все идет по-прежнему? И какой-нибудь безумец дожидается нас, чтобы выпотрошить наши глупые головы...

– Точно, – нервно хихикнул Баламут. – Чтобы мозги в компьютер вставить.

– На фиг ему твои пропитые мозги... – хмыкнул Бельмондо. – А вот глаза красные, вполне сгодились бы на индикаторные лампочки.

Я засмеялся, представив, как быстро моргает глаз Николая на передней панели компьютера во время работы винчестера.

Минуты три мы стояли, вслушиваясь и вглядываясь в подпиравшую небо зазубренную верхушку Кырк-Шайтана. Однако ничего не увидели и не услышали кроме ублажающего шелеста реки.

Постояв еще, пошли к палатке. Как только Бельмондо, шедший первым, нагнулся, чтобы в нее войти, с вершины Кырк-Шайтана что-то упало и покатилось вниз, увлекая с собой камни. Когда камнепад закончился, мы подбежали с карманными фонариками к подножью горы и увидели обнаженного человека, лежавшего на спине с распростертыми руками.

Живот у него был рвано разверзнут, внутренние органы отсутствовали, также как и "филейные части", то есть бицепсы, бедра и ягодицы.

Ошеломленный этой жуткой картиной, я предложил "выпрямить линию фронта", то есть отойти на турбазу и ночевать там. Но Бельмондо, нехорошо улыбаясь, сказал, что снежный человек, судя по всему, неплохо поужинал, и потому до завтрака нам опасаться нечего. Николай с ним согласился, и мне ничего не оставалось делать, как подчиниться большинству.

* * *

Когда до импакта осталось 23 грега, интоксикаторы на пункте физиологической реабилитации закончились. До жидкости в системе экстренного струнного замедления Трахтенн вон Сер добраться и не мечтал (конструкторы, зная об ее свойствах, постарались на славу). Несколько мер послонявшись по кораблю, Трахтенн занялся починкой релаксатора – а что было делать? К его несказанному удивлению это поползновение завершилось полным успехом, и релаксатор кокетливо замигал спасителю зелеными индикаторами.

Трахтенн тут же полез в него и... и, в конечном счете, утратил душевное равновесие. Несколько грегов после испытания починенного релаксатора он ходил как в дрену опущенный, вновь и вновь переживая испытанные ощущения. Это было ужасно и... притягательно своей изящной простотой!

...Лишь только релаксатор заискрился разрядами, Трахтенн ощутил себя прямоходящим существом-гуманоидом, совершенно лишенным слизистого покрова, с небольшой головой, покрытой белокурым волосом, с четырьмя удлиненными пальчатыми конечностями. Между нижними конечностями располагалась еще одна, но гораздо меньших размеров и без пальцев. Существо в ожидании удовольствия возлежало на широком ложе, покрытом блестящей алой тканью... Оно ожидало другое существо, омывающееся в соседнем помещении жидкой окисью водорода.

Вытянув из Трахтена последнюю капельку вожделения это существо явилось – белотелое, с длинными блестящими волосами, с двумя мягкими эластичными полусферами на груди и без пятой конечности между ног (вместо нее была влажная щель, поросшая по краям кудрявым волосом). Звали это создание Нинон. Она опустилась на ложе и, играя глазами, принялось обнимать и приглаживать бархатными конечностями тело Трахтенна. Это бесподобно чувственное действо продолжалось с десяток эхов; их хватило, чтобы мариянин, совершенно сойдя с ума, обездвижил создание кручмами, нет, руками и жадно впился своей оральным отверстием в ее отверстие, приоткрытое, зовущее, так привлекательно окрашенное по краям красной приятно пахнувшей краской. Во время этого действа пятая конечность Ван Сера неожиданно отвердела и увеличилась в размерах. Метаморфоза привела Нинон в совершеннейший восторг, она обхватила мягкими краями орала пятую конечность Трахтенна и стала совершать головой неистовые возвратно-поступательные движения.

Поначалу Трахтенн боялся, что Нинон повредит его нежную конечность своими белоснежными измельчителями пищи, но эти опасения оказались напрасными. Измельчители, как незадействованные актеры, спрятались за кулисы тонких эластичных... губ (слова, описывающие Нинон, один за другим падали в сознание Трахтенна, как падают золотые монеты в драгоценную копилку скупца). О, эти губы! Как они были прекрасны! Как точно они передавали все грани настроения Нинон, все ее желания, всю ее половую суть! Но, тем не менее, Трахтенн (не вытерпев и трех мер) вырвал свою звенящую радостью конечность из орала Нинон, перегруппировался криглом и неожиданно для себя вставил ее в щель между нижними ее конечностями.

О боже! Какое это было непередаваемое блаженство! Всякий раз, когда Трахтенн вспоминал этот момент, его передние нижние кручмы начинали мелко вибрировать, он покрывался голубой слизью, надувался гелием и прилипал к потолку. И падал вниз, в который раз поняв, что вновь и вновь жаждет того, что случилось потом. И ни с какого бока не желает более ни манолию, ни, тем паче, пресыщенную ксенотку. И более того, боится, что в следующий раз релаксатор предложит ему что-нибудь другое...

После пятого падения, вон Сер засучил фалды и пошел в приборный отсек с твердой решимостью добраться до содержимого системы экстренного торможения. По пути он по привычке заглянул на командный пункт и в главном иллюминаторе увидел Желтого Карлика. Третья его планета, Синия, сверкала звездочкой 10-й величины.

"Скоро она перестанет существовать, – горько усмехнулся Трахтенн, не сводя с планеты воспаленных глаз. – Перестанет существовать, чтобы Вселенная-3 существовала вечно..."

Отойдя от иллюминатора Трахтенн, задумался о Нинон, и его мозг болезненно сморщился. Он понял, что релаксатор после починки настроился на волну ближайшей обитаемой планеты... То есть на волну Синии... А для Трахтенна в настоящее время это означало только одно: через 22 грега и 43 мер прототип Нинон перестанет существовать вместе со своей планетой.

 

2. Опять галлюцинации? – Это не человек!!! – Во мраке. – Стриженный пришел за шерстью.

Утром мы обнаружили, что посланец неба исчез, а трава на месте его падения выглядит как новенькая.

– Снова галлюцинации? – спросил я Бельмондо.

– Брось! – махнул он рукой. – Тоже мне выдал – галлюцинации! Ты сколько вчера на грудь принял?

– Литра полтора...

– Вот-вот! После полутора литров и черт на коньках привидеться...

Я разозлился и прошипел:

– Этого манну небесную я видел своими собственными глазами. И Баламут ее видел. А ты просто видеть ничего не хочешь!

– Да, не хочу! – ответил Борис, простодушно улыбаясь. – Если там, за поворотом, нас дожидается рота вооруженных до зубов барф-шайтанов, я все равно пойду в Центр. И ты пойдешь со мной, и Баламут пойдет...

– А если рота Худосоковых? – усмехнулся я, вспомнив, сколько Худосоковых пересекло наш путь за последнюю неделю.

Бельмондо внимательно посмотрел мне в глаза, затем махнул рукой и пошел к кострищу кипятить чайник.

Доев остатки ужина и попив крепкого чая, мы поехали к входу в подземную лабораторию Худосокова. За пару сотен метров до цели Баламут, сидевший за рулем, резко остановил машину и, выйдя из нее, уставился в следы обнаженных ступней размера не меньше пятидесятого. Они пересекали дорогу в нескольких направлениях. Мы с Борисом вышли и присели на корточки у самого отчетливого следа.

– Это не человек... – наконец проговорил Бельмондо.

– Да... – согласился я – Ступня узкая, пальцы длинные, обезьяньи почти...

– Это не обезьяна... – покачал головой Бельмондо. – Это – снежный человек... Надо бы разведать все вокруг. Знаешь, Черный, ты иди в подземелье, а мы с Колей вокруг посмотрим...

"Никак он меня в штрафную роту определил", – вздохнул я и, взяв у него пистолет, ушел.

"Обезьяны-людоеда мне только не хватало! – думал я, продвигаясь к устью подземелья. – В юности все эти горы облазил сверху донизу, и никогда ничего не видел. И местные таджики их не видели. Слышали и видели их лишь два журналиста из "Вечерки", которые статьи о них пописывали, и скальпы из бараньих шкур по телевидению показывали, вместе с фотографиями, снятыми с километрового расстояния... Игорь Кормушин в маршруте видел, как эти мошенники следы на глухой тропе печатали. Так что, скорее всего, этот снежный человек – один из одичавших кадров Худосокова. Но тогда следы должны были быть человеческими... А они обезьяньи. И их все больше и больше... Объективная реальность, никуда не денешься. Ох, если и дальше так пойдет, то ты, Черный, в самого черта поверишь, не то, что в реинкарнацию..."

Когда до входа в логово Худосокова оставалось идти не больше сотни метров, откуда-то сбоку, со стороны вреза дороги послышалось сдавленное рычание. Я мгновенно обернулся, палец напряг курок, глаза заметались в поисках гигантской обезьяны – ничего!

А это что!!? Глаза искали снежного человека и не увидели облезлого волкодава внушительных размеров, лежавшего на краю дорожного обрыва.

Посмотрев во влажные глаза собаки, я опустил пистолет: волкодав не угрожал, своим рыком он, видимо, приветствовал меня. Или предупреждал об опасности.

– Привет, как дела? – поздоровался я с ним. – Ты тут обезьяны не видел? Метра под три ростом?

Судя по реакции, волкодав видел снежного человека: окинув меня сочувствующим взглядом, он поднялся на ноги и исчез в скалах, внимательно оглядываясь по сторонам.

...На площадке перед входом в подземелье тоже были следы барф-шайтана, в том числе и затоптанные обычными человеческими следами. К этому времени мне надоело бояться; я включил фонарик, вошел в подземелье и, к своему удивлению увидел, что оно содержится в полном порядке – кругом ни пылинки, все убрано, стены только-только побелены.

"Все как в прошлом году... – подумал я, рассматривая на полу следы мокрой тряпки. – Наверное, и обед по расписанию. Надо пойти, глянуть, время самое то".

Дверь в столовую была приоткрыта и я, вслед за дулом пистолета, осторожно посмотрел внутрь. И услышал сдавленный кашель! Отпрянув, перевел дух, и глянул вновь, уже светя фонариком.

Глянул и остолбенел: в столовой за столами сидели люди в белых и синих халатах!

Это были служащие подземной лаборатории Худосокова. В прошлом году, уезжая в город, мы предложили им ехать с нами, но они, как один, не захотели покидать своей привычной норы. И мы не стали их принуждать: понятно, что в горном подземелье с такой кухней, конечно же, лучше, чем в голодном приюте для умственно отсталых.

Придя в себя, я вступил в столовую и пошел меж рядами столиков, рассматривая в свету фонаря лица бедняг. Да, бедняг – лица рабов Худосокова, бесстрастные в прошлом году, несли отчетливую печать горя. "Что-то их ест", – подумал я и, вспомнив "манну небесную", упавшую с Кырк-Шайтана, заулыбался случайно получившейся шутке.

Луч фонарика вырвал из темноты поверхность одного из столов – на нем перед "беднягами" стояли тарелки с жареным картофелем, залитым мясной поливой. Посреди стола располагались суповые тарелки, пустые и с остатками борща. На краях некоторых из них лежали свернувшиеся в трубочку кусочки помидорной кожуры. Кроме всего этого на столе среди постоянных его обитателей – пластмассового стаканчика в короне салфеток, горчицы в розетке, перечницы и солонки – стояли тонкостенные стаканы с виноградно-грушевым компотом. Я сглотнул слюну (люблю погрызть на десерт сморщенную компотную грушу) и подумал: "Недурно живут... В кромешной темноте – жаренная соломкой картошка. И борщ из свежей капусты. Откуда..."

Мысль моя не завершилась: в столовой вспыхнул свет, и бывшие служащие Худосокова, не выразив ровным счетом никаких эмоций, разом принялись за второе.

Как только глаза привыкли к яркому свету, я увидел хорошенькую официантку; она, одетая в короткую голубого цвета униформу с белым кружевным воротником, направлялась к свободному столику с заставленным тарелками подносом.

"И как только я не заметил ее в прошлом году? – задался я вопросом, рассматривая очаровательный носик, а затем и стройные ноги работницы общепита. – Наверное, из-за того, что, кроме Ольги, никого вокруг себя не видел..."

Поставив тарелки на белоснежную скатерть, официантка посмотрела на меня глазами, просящими защиты и поддержки, точнее, глазами, обещавшими за защиту и поддержку неподдельную любовь и нежную ласку, да так ясно посмотрела, что мне захотелось немедленно утащить ее в комнату отдыха и там немедленно защитить и утешить. Жаждущий еды ансамбль моих органов пищеварения, был моментально забит соло пещеристых тел, однако я, будучи волевым и достаточно высокоорганизованным существом, не подчинился бросившим вызов разуму низменным инстинктам.

Хорошенькая официантка не смогла сделать того же самого (понятно, вынули у женщины душу). Опустив, вернее, уронив поднос на стол (салфетница опрокинулась в харчо поверженной королевой), она схватила меня за оцепеневшую от смятения руку и увлекла в комнату отдыха. Я был столь изумлен ее поведением, что не оказал никакого сопротивления. Но, впрочем, не пожалел об этом – служительница общепита оказалась весьма приятной во всех отношениях женщиной.

...Мы вернулись в столовую минут через двадцать, и я с удивлением обнаружил, что посетители столовой по-прежнему сидят на своих местах. Я спросил девушку, почему они не расходятся по своим рабочим местам. Она лишь грустно улыбнулась в ответ и, тронув мою щеку бархатными пальчиками, ушла на кухню принести мне еды. Пока я расправлялся с изумительнейшим харчо, она сидела напротив и неотрывно, очень тепло, смотрела мне в глаза. Вглядевшись в умиротворенное лицо девушки, я с удовлетворением отметил, что "вагинальная спермотерапия" пошла ей на пользу.

"Нужен курс... – решил консилиум моих органов чувств. – Курс лечения... И, мм... продолжительный курс... В целях закрепления полученного эффекта. К тому же в начале лечении хороший врач всегда назначает двойную дозу".

Девушка прочла эти мысли. Поставив передо мной второе, она загадочно улыбнулась, приоткрыла рот и провела по губам острым кончиком розового языка. Я встал, как заколдованный, мои руки сами собой потянулись к ее талии. Она уже подошла ко мне, когда бывшие служащие Худосокова, как один, выдали сдавленное, повергающее в трепет "А-а-а!" Я обернулся, скажем, в изумлении, и увидел в дверях высокого, нагого человека, с ног до головы покрытого щетиной! Да, да, щетиной! Не шерстью, не волосами, а именно щетиной, трехдневной щетиной! Он – собранный, устрашающе дикий – стоял и пристально разглядывал сидящих за столами людей.

"Барф-шайтан! – взорвалось у меня в голове. А человек, как бы подстегнутый ею, метнулся в комнату, схватил одного из окаменевших синехалатников (не первого попавшегося, а выбранного во время стояния в дверях), вскинул его легко на плечи и был таков...

* * *

Трахтенн вон Сер Вила летел на корабле, от киля до клотика и от носа и до кормы заполненном взрывчатыми материалами. 1123 торга назад ученые Кардинального узла Марии неопровержимо установили, что в ядре Синии, третьей планеты Желтого Карлика зреют необратимые процессы, аналогичные процессам, приведшим к гибели предыдущих Вселенных. Проведя дополнительные исследования, ученые установили время начала основных событий Большого Взрыва-4 и некоторые возможные физические особенности Вселенной-4 (каждый Большой Взрыв не походил на предыдущие). Из выкладок ученых получалось, что новая Вселенная сначала пронзит, не повреждая, предыдущую и лишь затем, заняв весь ее объем, вытеснит ее вещество в субсеквентный пограничный вакуум.

Всеобъемлющие прецизионные исследования, проведенные по приказу Ведущего Администратора Марии Прахтена вон Кифа показали, что переход В3/В4 можно предотвратить, уничтожив Синию прямым ударом в точку выхода на поверхность планеты временной зоны проницаемости, пространственно совпадающей с одной из важнейших во Вселенной космических струн. И не только предотвратить, но и навсегда ликвидировать способность Потустороннего Сущего перерождаться в новые состояния. К несчастью для мариян первая попытка уничтожения Сердца Дьявола закончилась 30.06.1908 по времени цели неудачей, то есть промахом на десятки градусов, как по долготе, так и по широте. Ко второй и последней попытке марияне готовились долгих 102 торга. На роль символического спасителя Вселенной-3 в ходе многоступенчатого конкурса был выбран честолюбивый мариянин Трахтенн вон Сер Вила.

 

3. Сколько же он их съел? – Худосоков на покое. – Хорошо, что дверь открывается наружу...

Лишь только снежный человек скрылся со своей жертвой, до моего слуха донеслись совершенно необъяснимые в контексте событий звуки. В растерянности я забегал глазами по столовой и увидел, что поразившие меня звуки вызываются не чем иным, как ложками! Эти люди доедали то, что оставалось в их тарелках! Их товарища, пусть не товарища – сослуживца, только что унесли на заклание, да что на заклание – на съедение! а они, как ни в чем не бывало, продолжали свою трапезу! Более того, хорошенькая официантка, талию которой я продолжал держать в руках, по-прежнему неотрывно смотрела на меня. И в ее глазах светилось желание доставить мне удовольствие вполне определенного рода.

Я, вне себя от негодования, выпустил талию девушки из рук, сел за стол и придвинул к себе второе.

"Все складывается воедино, – думал я, не чувствуя ни вкуса, ни запаха поглощаемой пищи. – Тот голый Вася, упавший с Кырк-Шайтана на наши головы, эта бритая обезьяна и, наконец, эта явная привычность подземного общества к ее набегам... Не иначе я попал в крааль к тривиальному людоеду... Человек в неделю... Значит, он съел примерно пятьдесят бывших подчиненных Худосокова. Если начал их есть сразу после нашего отъезда. Всего подземных сотрудников было человек семьдесят-восемьдесят... Значит, через пару-тройку месяцев он должен приняться за кишлачный народ. А если их, людоедов, здесь несколько? Вот попал! А эта девица? Судя по ее глазам, у них тут строжайший сухой закон. Ни-ни секса. Хотя нет, какой сухой закон. Это Ленькина обработка. Он ведь все из своих служащих-мужиков выжимал, все, кроме, естественно, служебного рвения. Ладно, хватит размышлений. Бельмондо с Баламутом уже, наверное, беспокоятся".

Встав из-за стола, я взял официантку за руку и отправился к друзьям.

Баламут и Бельмондо сидели в тени машины, о чем-то горячо споря. Увидев нас, замолчали и принялись исподлобья разглядывать мою простодушно улыбавшуюся спутницу. Сев рядом с ними, я закурил и, по-хозяйски посматривая на Клеопатру (так мне пришло в голову назвать девушку, чем-то походившую на египетскую царицу из известного голливудского фильма), рассказал о ситуации в подземелье.

– Я думаю, эта обезьяна – продукт физиологических опытов Худосокова... – выслушав, глубокомысленно изрек Бельмондо.

– А как она на тебя реагировала? – спросил Баламут. – Ты не почувствовал, что она и тебя рассматривает, как объект пищеварения, то бишь обычный продукт повседневного питания?

– Да нет вроде... – ответил я, пожав плечами. – Скользнула по мне взглядом, может быть, даже на мгновение испугалась...

– Испугалась! Ну и прекрасно, господа! – потер Борис руки. – Боится – значит уважает!

* * *

...И раньше Бельмондо был парень не промах, но, испытав душевное потрясение, он и вовсе сделался не знающим усталости демоном. Не знаю, каким образом (не поднимая головы и не покладая рук, я занимался изучением сохранившейся компьютерной техники и иного оборудования), но через сутки все бывшие сотрудники Худосокова смотрели на него как на хозяина и неукоснительно выполняли все его приказы.

Поселились мы в своих комнатах. В тех самых, в которых жили год назад, жили с женами. Николай, войдя в свою, – я шел за ним, – совершенно раскис. Лунатиком он приблизился к кровати, сел. Обнажил подушку, откинув край одеяла. И отпрянул.

Подойдя, я увидел, что его изумило. Золотой волосок Софии.

Я почернел от досады: "Конец Баламуту... Будет теперь бегать по коридорам Центра, крича: "Ау, София, ау"".

Я не ошибся. Николай обратил ко мне лицо. Оно, вся его фигура выражали решимость найти Софию во что бы то не стало.

– Она здесь! – воскликнул он, ожидая от меня немедленного проявления бурной радости. – Она определенно здесь! Я чувствую, понимаешь?

* * *

На следующий день мы выяснили, что добраться до жилы медеита нам не удастся. Потому что подходы к ней взрывал я, никогда не жалевший аммонита. На разборку завалов потребовалось бы несколько недель и это при условии использования буровзрывных работ. Бельмондо посетовал на мою прошлогоднюю рачительность и поручил поискать Волосы Медеи на складах Худосокова.

На второй день работы в Центре я установил, что создание "трешки" вполне возможно без приобретения какого-либо компьютерного или иного оборудования. В обширнейших складских помещениях мне удалось обнаружить все необходимое вплоть до тора. Однако ни медеита, ни неврогаза (или эссенции, как мы стали его называть) мне найти не удалось. И это меня огорчало.

* * *

Да, в деле усовершенствования человеческого общества я решил идти с товарищами до конца. Вопросы самосовершенствования занимали меня постоянно, но собственные успехи в этой области были мизерными и, вдобавок, рассеивались так же быстро, как дым у костров. Возникавшие же в связи с этим рассеиванием реактивные потуги по улучшению окружающих и близких, то есть общества, всегда кончались моим от него отторжением.

Впервые я прокололся на строительстве коммунизма. Будучи старшим геологом геологоразведочной партии и комсоргом крупной экспедиции, я строил коммунистическое будущее самозабвенно: ежедневно изматывался в маршрутах, работал в загазованных и обваливающихся штольнях, питался с голодухи галками и чумными сурками, воевал с несознательными проходчиками, буровиками и начальством...

Я с детства был насквозь пропитан коммунистической идеологией. Однажды, возвращаясь домой с дружеской вечеринки, я вытолкал из автобуса парня, на куртке которого был изображен американский флаг. "Нечего чужие флаги носить, у нас есть свой, советский!" – кричал я ему вслед, потрясая указательным пальцем.

Но прошло несколько лет, и я понял, что происходящее вокруг не имеет ничего общего со строительством коммунизма. Большинство людей и практически все начальство строило не коммунизм, а личное будущее. Они губили нас, простаков, воровали или "закапывали" народные деньги, приписывали, боролись в верхах за неперспективные месторождения. Когда я окончательно понял, что все это не пена, а преобладающий образ жизни, мне стало скучно.

– Получается, что нормальный, честный, добрый человек, радеющий о всеобщем благе – это исключение, щепка среди моря жуликов, – говорил я друзьям. – Или даже не исключение, а несуществующее явление, фантом, химера...

– Успокойся, дорогой, – отвечал мне Борис, прекрасно приспособившийся к теневым особенностям развитого социализма. – Химера, химера... У тебя самого с одной стороны нимб, а с другой – жопа. И вообще, все поэмы о великой любви сочинены импотентами или развратниками. А все своды законов – великими преступниками... А все великие гуманисты были либо безвольными слабаками, либо злодеями, либо просто неврастениками.

С производства геологоразведочных работ я ушел в науку – скопище высоких интеллигентов. И однажды стал свидетелем всенародной ссоры двух кандидатов на должность директора одного из славнейших и старейших московских институтов.

– Я тебя раздавлю! – шипел один. – У меня вице-президент Академии в кармане!

– А я вас обоих с дерьмом смешаю! – злорадствовал другой. – У меня кореш на Старой площади!

И везде, где бы мне ни приходилось жить или работать, всем правило зло и жажда наживы... Но, тем не менее, мечта жить ангелом среди ангелов не истребилась, и я был готов ради этого на любую авантюру.

...Один известный режиссер поставил однажды на российской императорской сцене драму-трагедию по книге Маркса "Капитал". Она провалилась: массовке платили мало, ведущие актеры зажрались, а когда в главрежи закономерно выбилось Ничто, и вовсе развалили спектакль на несвязанные действия.

Так почему же не повторить попытку на новом витке спирали? Тихой сапой, келейно? Массовка спит и вдруг просыпается в обществе справедливости! Причем справедливости не моей, не его, не дяди Сэма, а основанной на лучших кодексах законов!

И еще один момент. Из всемирной истории я знал, что, скорее всего, из нашей затеи ничего не выйдет: игры с народом всегда заканчиваются жестоким поражением. То, что с пафосным таким ударением называют человечеством, беспощадным железным катком прокатывается не только по большинству рядовых своих членов, но и по "чингисханам", "наполеонам", "гитлерам", "сталинам". И поэтому я рассматривал затею Бельмондо, как игру, опасную лишь для нас с Баламутом и, может быть, сотни-другой преступников.

А сам все более и более задумывался об идее, высказанной Худосоковым. А если действительно каждому новорожденному вживлять в голову микрочип, который постоянно и эффективно внушал бы ему то, что пытаются внушить своим детям ответственные родители: "Ты хороший человек", "Ты счастливый", "У тебя отличные родители!", "Все люди хорошие", "Ты не можешь никому причинить зла", "Ты учишься, живешь и работаешь во благо каждого и каждый учиться, живет и трудится в твое благо".

И все! Все вопросы будут решены! Люди перестанут ощущать себя несчастными, перестанут тянуть на себя одеяло и всем его хватит! Не нужно будет религий, которые пытаются внушить людям то же самое, но столетие за столетием терпят поражение из-за лицемерия своих служителей.

А если ничего из этого не выйдет, если человечество не может существовать в атмосфере добра, то пусть оно погрязнет во зле, но во зле уже не лицемерном, а в том, честном, о котором любил говорить Худосоков. И пусть тогда каждый несчастный знает, что его грабят, унижают и убивают во имя великой цели – во имя сохранения человечества!

...И я "рыл землю" – искал эссенцию тотально, обшарил каждый квадратный метр каждой комнаты, каждой камеры, каждого коридора.

И нашел кое-что... Но не газ, а Худосокова... Он, забальзамированный, одетый в синий костюм-тройку, белую рубашку и черные туфли, лежал в красном гробу, стоявшем на покрытом тяжелым драпом помосте.

"Наверное, он так завещал..." – подумал я, вглядываясь в мертвое лицо Худосокова. Оно, тронутое предсмертной усмешкой, было страшным какой-то особой антиживостью, оно жило смертью и не просто смертью, а смертью, дышавшей мне в затылок. Моей смертью, смертью моих друзей и близких... "Он что-то придумал! – замерло сердце. – Его смерть – это продуманное звено его козней, посмертных козней!"

Сотря испарину со лба, я вынул перочинный нож, непослушными руками раскрыл его и вонзил в грудь мумии.

Лезвие вошло в нее, как в рыхлый пенопласт Я успокоился и покинул склеп, насвистывая "Однажды смерть старуха пришла к нему с косой, ее ударил в ухо он рыцарской рукой..."

Приподнятое настроение помогло мне – не прошло и часа, как я нашел эссенцию. Она хранилась в химической лаборатории, в нише, прикрытой фальшивым электрощитом.

Колб с голубым искрящимся газом было штук пятнадцать. Они стояли на металлических полочках и мерцали в унисон, как бы обмениваясь мыслями и впечатлениями.

Взяв одну в руки, я обернулся к потолочному плафону, чтобы посмотреть колбу на просвет и увидел... барф-шайтана. Он, совершенно нагой, стоял и думал, съесть меня прямо на месте или перенести это мероприятие в свое логово – мысли эти были написаны на его зверином лице и в глазах весьма отчетливо. Я инстинктивно метнул в него колбу; она, отскочив от мощной груди природного феномена, упала на пол, разбилась. Рассмотреть, как душевная эссенция высвобождается из заточения я не смог – прямой в челюсть выбросил мое тело в коридор.

"Хорошо, что дверь открывается наружу", – подумал я в полете.

* * *

...В сердце вон Сер Вила закралась печаль. Последнее время он несколько раз в мер посещал релаксатор и полюбил ощущать себя жителем Синии. Трахтенн, как и многие марияне, побывал во многих уголках своей звездной системы, испытал практически все виды удовольствий, в том числе, конечно, и сексуальных, но о таких ярких и удивительных по своему разнообразию ощущениях, он не мог и мечтать...

"Все удовольствия, испытанные мною за всю мою жизнь, не стоят и единственного эха, проведенного с жительницей этой планеты, – думал он, не сводя взгляда с Синии, призывно мерцавшей в иллюминаторе. – И эту удивительную планету я должен уничтожить...

Да, синийки вскружили ему голову. Вон Сер думал только о них. В очередной раз вообразив себе лобок Нинон, покрытый мягким курчавым волосом, вспомнив непередаваемый вкус ее внутренних губок и вновь пережив совершенно невозможный для мариянина чувственный взрыв, Трахтенн огромным усилием воли подавлял в себе добропорядочное желание покрыться голубой слизью и бежал в релаксатор, не остывший еще от предыдущего посещения...

 

4. Обезьяна в первобытном состоянии. – Людоедствовал! – Баламут падает в обморок.

Очнувшись, я увидел над собой барф-шайтана, лишившего меня нескольких минут сознательной жизни.

– Извините, сударь, – сказала он, прикрывая срам руками. – Так получилось...

Я вытаращил глаза. Если бы не ступни 47-го размера, я подумал бы, что передо мной стоит не говорящая обезьяна, а нормальный человек.

– Я не хотел, вернее, он хотел, не я... – продолжил оправдываться барф-шайтан.

Я замотал головой – говорящая обезьяна не исчезала.

– Выпить хочешь? – попыталась загладить вину обезьяна, и я немедленно пришел к мысли, что в ней очень много человеческого.

– Угу, – сказал я, ощупывая скулу и челюсть. На скуле что-то непонятное обнаружил, исследовал на ощупь и пришел к выводу, что это телесного цвета бактерицидный пластырь с дырочками.

"Дожил... – подумал я, отковыривая его ногтями. – Не-ет, не возьмешь! Сначала пластырь на рожу, потом в уютный кабинет с мягким креслом, пластиковыми папками, кондиционером с дистанционным управлением и смородиновым чаем "Липтон" в одноразовых пакетиках. И так всю жизнь. Брр! Как фикус в кадке".

В это время мои глаза сами по себе сфокусировались на бутылке полусладкого десертного вина. Не мешкая, раскупорив ее, я принялся пить из горлышка. Выпив половину, отставил бутылку и стал ждать, пока поглощенное вино разделается с остатками владевших мной страхов.

– Ты это чего вдруг? – спросил я, когда вино успешно справилось с поставленной задачей.

– Чего чего?

– Зачем синехалатников ел, вот чего.

– А что поделаешь? – погрустнел визави. – Ел, конечно. Я же себя не контролировал... Так сказать, совершал преступные деяния в состоянии невменяемости организма.

– Ну и как? – спросил я, не в силах отвести глаз от чудовищных ступней собеседника.

– Что как?

– Вкусно?

– Ты меня на пушку не бери! Вкусно, не вкусно, я теперь – человек и людьми питаться больше не намерен.

– Молодец! – улыбнулся я. – А как ты до жизни такой дошел?

– Долгая история... – сказал бывший снежный человек, ладонью очищая грудь и живот от щетины. Она удалялась также легко, как обработанная эпиляторным кремом.

– А ты принеси еще бутылку вина, закуски какой и рассказывай. Я послушаю, мне интересно, да и по служебным обязанностям полагается...

Через десять минут Барф-шайтан явился в синем халате и с заказом.

– Ну, повествуй, давай, – потребовал я, разглядывая новоявленного синехалатника.

– Полтора года назад, в Саратове пошел я к одному известному психоаналитику, – усевшись на полу, начал рассказывать мой новый знакомый. – Были у меня проблемы с людьми...

– Ты что и раньше их ел!!?

– Да нет, психологические проблемы... – грустно улыбнулся эксбарф-шайтан. – И этот психоаналитик послал меня к хорошо известному вам Худосокову...

– А откуда ты знаешь, что эта темная личность мне с друзьями известна?

– А я видел вас с ним, да и вы видели меня... Я – Горохов Мстислав Анатольевич. Помните такого?

И я вспомнил, как с друзьями наблюдал процесс извлечения невроэссенции из собеседника. Худосоков тогда рассказал нам его историю болезни – влюблялся в своих женщин до крайности, превращая их и свою жизнь в муку. "А я высосу, – говорил, – из него немножечко души, оравнодушу по краям, и будет самое то – и жена будет довольна, и любовница, и доживет счастливым до девяноста двух лет".

– Так ведь он вас вылечил! Я сам видел ваши равнодушные, холодные глаза...

– А помните, как ваши дочки случайно вошли в главный компьютер, в "двушку"? И Худосокова оравнодушили?

– Ну...

– Так перед тем, как фамилию Худосокова на экране компьютера "кликнуть", и тем под колпак послать, твоя дочь мою фамилию "кликнула". Я уже на пути в Самарканд был, когда меня охранники догнали и под колпак вторично посадили.

– А вы откуда знаете, что именно так и было?

– Китайгородский Константин Сергеевич сказал. Ну, тот, которого вместе со мной околпачивали... Он еще сопричастностью страдал, помните? За эфиопов голодных переживал, за экологию Байкала и рождаемость в Ямало-ненецком национальном округе...

– Конечно помню. И после второго околпачивания ты полностью обездушил...

– Да... Не полностью, правда, а как раз до уровня обезьяны. Потом "двушка" вернула бы меня, наверное, в первобытное состояние, но вы такой тарарам со стрельбой подняли... А без души люди быстро в обезьян превращаются, в том числе и телесно. Смотрите, у меня даже стопа разошлась, совсем обезьяньей стала... И шерсть выросла, как у мартышки...

– А ты, что, брился?

– Да... Иногда... Но сам не понимаю зачем... Видел однажды, как один синехалатник из моей овчарни брился, вот и начал по-обезьяньи подражать...

– Слушай, Горохов! – начал я, немного подумав над словами собеседника. – Значит, это я тебя вылечил?

– Да. Колбой кинул и вылечил...

– Она разбилась, и ты впитал в себя души сколько нужно...

– Да...

– Значит, мы можем всех синехалатников таким же образом в нормальных людей превратить?

– В принципе, да... Но я бы не стал...

– Почему?

– Худосоков из разных людей их делал... Преимущественно из психов и неврастеников. Похлестче нас с Константином Сергеевичем...

– Понимаю... – внимательно посмотрел я в глаза Горохова. И вспомнив манну небесную, свалившуюся с Кырк-Шайтана чуть ли не на нашу палатку, посуровел:

– А чего ты это вдруг, Мстислав Анатольевич, людей есть начал?

– Так никакой другой подходящей пищи не было, бананов или ананасов, например. А картошка ни в каком виде не пошла... Я деревенский, видите ли, сызмальства ею накушался...

– А мясо мороженое с кухни?

– Фу!

– Ну, ходил бы в кишлак кур воровать... Или, того легче, баранов на пастбищах.

– Да ладно тебе меня пытать: обезьянья душа – потемки. Оставь винца-то немного. Я потом еще принесу...

* * *

Поговорив по душам, мы пошли к моим товарищам и обнаружили их в гостиной. С ними творилось нечто необычное: Баламут сидел в кресле бледный, как полотно, а Бельмондо поил его из стакана водой.

– Картина Репина "Приплыли", – начал я юродствовать, – или "Иван Грозный пытается оживить сына".

– Да вот, вошел пять минут назад сам не свой, пролепетал, что в коридоре Софью видел и упал в кресло, как институтка... – обернул ко мне недовольное лицо Бельмондо.

– Софью? – искренне удивился я. – Ковалевскую? А может быть, Офелию? Или тень отца Гамлета?

– Нет, Софью, жену свою бывшую... А это кто с тобой?

– Горохов Мстислав Анатольевич, ваш покорный слуга, – выступила из-за моей спины бывшая обезьяна.

– А... – вспомнил Бельмондо, критически рассматривая огромные ступни Горохова. – Выздоровели, что ли?

– Да, полностью...

– А как вы, дорогой Мстислав... – запнулся Борис, припоминая отчество собеседника.

– Анатольевич, – подсказал бывший шайтан.

– Да, Мстислав Анатольевич, как вы относитесь к благородной задаче спасения человечества от язвы организованной преступности и бандитизма?

– Хорошо отношусь. Мне господин Чернов по дороге сюда разъяснил ситуацию и я готов вам услужить. Тем более, что я специалист по вычислительной технике и связи.

– Понимаете, дорогой Мстислав Анатольевич, – заговорил Бельмондо, натянуто улыбаясь, – нам люди нужны, а потом уже специалисты... Не согласитесь ли вы поработать частью биологического компьютера? Вы же ученый, вам будет интересно...

– Неожиданное предложение... – задумался Горохов. – Разрешите подумать, господин Бельмондо?

– Можете подумать пару дней, а потом – в компьютер! Пора дело делать...

Последнюю фразу Бельмондо сказал рассеянно – в дверях появилась... София.

* * *

В промежутках времени между посещениями релаксатора Трахтенн, размышлял о жизни. Подумать было о чем. Уничтожая себя и Синию, он спасал существующую Вселенную, но уничтожал Будущую, совершенно невообразимую, чудовищную, может быть, а может быть, поразительно чудесную. Уничтожая Естественное Будущее, он сохранял будущее, маленькое, теплое, безопасное, привычное будущее. Вмешиваясь в естественный ход вещей, то есть в помысел Божий, он становился... палачом Естества. Или революционером. Разумное существо может изменять Природу, знал он. Вернее, разумное существо не может не изменять Природу. Но до какой степени это позволительно мельчайшей капельке конформной протоплазмы? А если это изменение суть превращение тысячелетних скал в песок, а вековых сосен в технологическую щепу? Или мариян и других жителей Вселенной в сутолочных черво, как это произошло в объеме галактики 774343/999044 после перехода В2/В3? Имеют ли право живущие изменять Естество ради своего спасения? Имеют ли они право изменять то, что в миллиарды раз сложнее любой известной им сложности? Имеет ли они право окостеневать, вырождаться бесконечно в удовольствиях, лишая Вселенную будущего, без сомнения, бесконечно прекрасного?

Нет, не имеют! – отвечал он себе, тем не менее, зная, что ни при каких обстоятельствах не свернет со своего смертельного пути...

 

5. Тестирование в постели. – "Трешка" в ажуре. – В зобу дыханье сперло.

– Солярис, твою мать! Опять глюки, – вздохнул я, разглядывая практически всамделишную Софию. Девушка смотрела на меня настороженно.

Баламут потряс головой. Придя в себя, выпялиться на приведение. Поняв, что София существует объективно, встал с кресла, шажок за шажком подошел к ней вплотную и пристально посмотрел в глаза. Затем, придвинувшись, понюхал ушко. Затем обошел кругом, опять встал лицом к лицу, пальчиком оттянул ворот кофточки и, увидев в ложбинке между грудями маленькую алую родинку, заулыбался идиотом, сел в кресло и сказал:

– Это она. Один в один. Но не узнает...

– Послушай, Коля, а там, в Москве, ты мертвой ее видел? Может быть, ее и не убили? – спросил я.

– Видел... Шнурком была удушена, – сказал Баламут, пряча мгновенно намокшие глаза. – Я целовал ее всю холодную. В губы, в лоб, глаза. До сих пор чувствую этот холод... Потом ее в черный пластиковый мешок упаковали и в морг увезли...

– Значит, ты считаешь, что она... она – это галлюцинация?

– Да, но очень качественная, даром не разговаривает, – ответил Коля, пристально посмотрев на бессмысленно улыбающееся подобие любимой жены.

– Так это хорошо, что не разговаривает... Молчаливая жена – мечта нормального мужчины...

– Ты думаешь, мне надо...

– Ну да! Я бы на твоем месте давно бы...

– А она не...

– Ля-ля-тополя... Послушай, Коля, ты случайно в одном месте плесенью не покрылся? Топай, давай, пока не слиняла...

Баламут взял Софию за руку и, смущенно улыбаясь, увел ее в спальню. А я, понаблюдав с минуту, как Бельмондо пишет в своей записной книжке, занялся "трешкой".

Спустя шесть часов все "железо" нового биокомпьютера было готово.

За ужином Бельмондо сказал, что первым номером в "трешку" полезу я (Первый номер, как же, меня прямо расперло от гордости!), вторым Баламут. Третьим членом биокомпьютера он назначил одного из синехалатников, четвертым – Горохова, пятой – Клеопатру, шестой – девушку, очень похожую на Софию (за три часа уединения в спальной Баламут ее приручил, но разговаривать она так и не научилась).

– А я останусь снаружи, – закончив назначения, проговорил Борис с улыбкой. – Ведь нужно кому-то вас охранять.

– Ага, – согласился я и задумался.

Подумать было над чем. Если Баламут отошел от тоски по потерянной жене, вернее, если эта материализованная галлюцинация в виде Софии вылечила его, стоит ли продолжать всю эту чехарду с улучшением человечества? А с другой стороны, как поведет себя Бельмондо если мы сообщим ему о нашем решении прекратить наши игры в правозащитников человечества? Борис, похоже, не думает выходить из игры... Нет, сейчас лучше не тыркаться: можно навредить только-только оправившемуся Николаю и к тому же подвигнуть Бельмондо на опасные для нас шаги. Глубоко тронутый горем человек – есть тронутый, он может и стрельнуть в упор – пистолет у него всегда за поясом... Но ведь пистолет можно и отнять...

– А где она? – металлическим голосом прервал Бельмондо мои мысли. И, черно усмехнувшись, демонстративно тронул рукоятку "макара".

Посмотрев на него, я понял, что принял правильное решение не оглашать манифеста о немедленном прекращении судебно-правовой компьютерной революции.

– Кто "она"? – переспросил я.

– Твоя, мм... девушка...

– Спит...

– Приведи ее.

Сердце мое упало. И тут же выскочило вон из груди – дверь, ведущая в столовую из коридора, открылась, и в ее проеме мы увидели раскрасневшуюся, полную негодования... Ольгу. За ней стояла заплаканная Клеопатра. Лицо ее было расцарапано.

– Развел тут бордель, засранец, – сказала моя бывшая женщина, аки кошечка устраиваясь у меня на коленях.

Ответить я не смог – "в зобу дыханье сперло". Ольга сверлила глазами то Горохова, то Клеопатру. Убедившись в полной и безоговорочной капитуляции последней, промолвила, величественно ткнув пальчиком в Мстислава Анатольевича, донельзя удивленного происходящим:

– С ним будешь жить. Иди к нему.

Очувствовавшись, я задался вопросом: в мою ли пользу изменилась ситуация? Клеопатра была женщина хоть куда, а с Ольгой никогда не знаешь, вознесет она тебя в следующую минуту к небесам или прикопает под осиной. Но права выбора, похоже, у меня не было, и я привлек к себе девушку...

Борис попытался взять ситуацию под контроль.

– Слушай, Черный! – сказал он, с неприязнью разглядывая девушку. – По-моему ты не понимаешь, что делаешь... Это не Ольга, это кто-то другой...

– Заткнись... шизик, – полуобернувшись к нему, выдавила Ольга, и я понял, что "караул устал" и руководство компьютерного заговора низвергнуто. И вплотную занялся губами своей некогда ненаглядной.

Но Бельмондо одиннадцатью движениями указательного пальца поставил контрреволюцию в весьма двусмысленное положение – вытащив мобильник из нагрудного кармана, он набрал номер и, когда абонент ответил, подошел ко мне и приставил телефон к уху. И руки мои безвольно разжались, выпустили горячее, искреннее тело Ольги: в трубке я услышал ее голос, вернее, голос ее столичного прототипа.

– Ты? – выдавил я, уменьшившись в объеме на несколько размеров.

– Что случилось? Почему звонишь? – возмутились московская Ольга.

Я попытался объясниться, но был немедленно прерван:

– Не звони мне никогда! У меня есть человек, любимый человек и я не хочу, чтобы у него возникали вопросы. Понял!!? Не хочу!!!

 

6. Шрамы отсутствуют, остальное на месте... – Они просто появились.

Я растерянно посмотрел на Ольгу (Ольгу?), по-прежнему сидевшую у меня на коленях и уразумел, что это создание знает, с кем я только что разговаривал по телефону.

– Не обобщай, ладно? – сказала она, вжимаясь ягодицами в одно мое место. – Она там и с кем-то, а я здесь... Чувствуешь разницу?

Двинув ягодицами еще, копия супруги приложила мою ладонь к своей горячей груди. Покоренный исходящим от нее теплом, я, тем не менее, оттянул ворот свитера девушки и... не увидел меж ее грудей двух небольших шрамов. Тех шрамов, которые были у подлинной Ольги. Одну из этих пулевых отметин оставил ей в Приморье Худосоков, другую – Аль-Фатех на Клязьме. Шрамы эти поначалу были основательнее, особенно от медальона, вбитого в грудину пулей Худосокова – пластическую операцию по их сокрытию Ольга делала в лучшей клинике Москвы. И вот этих шрамов не было...

– Кто же ты такая?.. – спросил я, посмотрев в глаза девушки.

– А какая тебе разница? – усмехнулся вернувшийся из спальни Баламут, Судя по его улыбке, он уже доподлинно установил, что в определенном смысле материализовавшаяся София ничем не хуже своего прототипа.

– А тебе не интересно, откуда и зачем они появляются, и сколько там их осталось?

– Ты боишься не справиться еще с одной Ольгой?

– С еще одним самим. С еще одним тобой. Сечешь масть?

– Секу, – Баламут попытался погасить улыбку, сиявшую на его лице с тех самых пор, как он увидел Софию.

– Ничего ты не сечешь... И я не секу. И они не секут... – вздохнул я и, обернувшись к Ольге, повторил проигнорированный ею вопрос.:

– Ты кто такая?

– Я? – удивилась девушка. – Я твоя девушка...

– А что ты обо мне знаешь?

– Ну, знаю кое-что... Например, знаю, что познакомились мы в Приморье, на Шилинской шахте... Дочка Леночка есть у нас с тобой, она в Москве, у мамы на даче...

– А откуда ты здесь появилась?

– Не знаю. Появилась и все... – развела руками Ольга, растерянно улыбаясь.

Я не смог не улыбнутся в ответ. Она, почувствовав, что мой коготок увяз, придвинулась ласковой кошечкой и прочла любимые мной строки Окуджавы:

И в день седьмой, в какое-то мгновенье,

Она явилась из ночных огней,

Без всякого небесного знаменья,

Пальтишко было легкое на ней...

– Нет, ты все-таки попытайся вспомнить! – прервал я лирическое отступление, явно задуманное для отвлечения моего внимания.

Девушка подумала.

– Ничего не вспоминается, – наконец сказала она, мастерски используя улыбку, значившуюся в ее арсенале под названием "простодушная". – Помню только бирюзовое спокойное море, коралловый остров, кокосовые пальмы, горячий песок, старинный особняк с железными рыцарями и картинами. Тебя помню... Наверное, я к тебе из другого времени явилась. Из прошлого или будущего... Скорее всего, из прошлого, если рыцарей помню...

– Из прошлого... – повторил, я согласно кивая. – А почему бы и нет? Это явление Христа народу вполне в духе этих мест...

– Ты думаешь, это что-то наподобие реинкарнации наоборот? – спросил Баламут, затяжно посмотрев на Ольгу.

– Может быть. Мы с вами в прошлое ныряли, а это особа, похоже, из него вынырнула... И Софа тоже.

– А почему она похожа на Ольгу? Ну, исключая шрамы? – продолжал вопрошать Николай. – И Софа на Софию?

– Не знаю. Но, как и ты, хочу узнать.

И как можно ласковее шепнул в розовое ушко Ольги:

– А что у тебя на уме, родная?

– Обольстить хочу тебя, дорогой...

– А для чего?

– А это мой маленький секрет.

Следующую минуту мы все молчали, внимательно изучая узоры на устилавшем пол ковровом покрытии. Оторвали нас от этого занятия звуки неуверенных шагов, донесшиеся из коридора. Послушав, я заулыбался и сказал:

– Догадываетесь, кого мы сейчас увидим?

– Догадываюсь! – воскликнул Баламут и засмеялся. – Это идет... это идет погибель компьютерной революции!

И зашелся мелким смехом.

Моя догадка оказалась верной. Дверь столовой отворилась, и мы увидели... Веронику. Секунду постояв на пороге отрешенной сомнамбулой, она заулыбалась и пошла к Борису.