1. Добро пожаловать в Ад. – Кирпич в Петровском пассаже. – Рога или малиновые петлицы?

Из высокой освенцимской трубы мы попали на поляну под Кырк-Шайтаном. И бросились к реке купаться – после газовой печи всем хотелось освежиться. Поплескавшись, улеглись погреться на солнышке. Как только я в который раз понял, что жизнь прекрасна и удивительна, Бельмондо спросил меня:

– А ты уверен, что ты это ты? Может быть, нас, настоящих подменили в прошлом году копами? Случаев сделать это было много...

– Ты знаешь, Борис, я думал об этом... – ответил за меня Баламут. – И пришел к мысли, что беспокоиться не следует...

– А если в Москве явиться к тебе поздней осенью Николай Сергеевич Баламутов и потребует немедленно освободить квартиру и отдать права? – засмеялась София. – Вот прикол будет!

– Пусть приходит, – не совсем уверенно ответил Баламут, вспомнив свои непростые взаимоотношения с Николаем Вторым.

– А ведь это здорово... – умиротворенно проговорил Бельмондо, наслаждаясь каждым падающим на него солнечным лучиком. – Представьте, что в мире – в России, в Бразилии, в Швейцарии где-то, живут еще Борисы Ивановичи, Баламуты и Черные. С таким ощущением в душе мир становиться ближе, добрее...

Я хотел сказать, что все перечисленные лица могут находиться вовсе не в солнечном Рио-де-Жанейро, а в подвале гаража какого-нибудь сподвижника Худосокова, но смолчал.

Искупавшись еще раз, мы оделись и пошли в Центр. Не одолев и километра, увидели облако пыли, поднимаемой спускающимся с Кырк-Шайтана автомобилем. Спустя три минуты перед нами остановился красный "Форд", за баранкой которого сидел невозмутимый синехалатник.

Машина довезла нас до входа в Центр. Выйдя из нее, мы увидели синехалатника, который, стоя на стремянке, прикреплял к порталу кумачовый транспарант. На транспаранте большими черными буквами было написано "Добро пожаловать в АД!"

* * *

Баламут вошел в кают-компанию первым. Вошел, положил руки на пояс и крикнул в потолок:

– Ты почто над нами издеваешься? В комиссионку захотела?

– Так вы же сами чудес просили, – ответила "трешка" удивленно. – Чудес и гарантий, что я вас не обману. А теперь у вас нет по отношению ко мне никаких сомнений – я ведь вернула вас! И не куда-нибудь, а к своему рубильнику.

– Это точно... – согласился Бельмондо.

– Ну, ладно, – выпустил пар Баламут. – Как там у нас с ужином?

* * *

Пока мы ужинали, "трешка" рассказала, что основные затребованные души в Ад доставлены и Худосоков готовит их к истязаниям.

– И... как его там... Круто... – напрягся Баламут, вспоминая фамилию своего кровника.

– И Анатолий Григорьевич Крутопрухов там, и Карликов Леонид Евгеньевич там, и Светлана Анатольевна Асетринская тоже там.

– А Карликов Леонид Евгеньевич – это мой клиент? – спросил Бельмондо. Уши его покраснели, кулаки сжались.

– Да, он. Повезло тебе. Давеча ему кирпич на голову упал... В Москве, в Петровском пассаже...

– В пассаже, говоришь, упал?.. – механически переспросил Борис, думая, как разделается с кровником. – Наверное, импортный был...

– Нет, кирпич был отечественный. Импортные легкие, сам знаешь.

Мы все замолчали. Нам было о чем поразмышлять. Представьте, что вы напросились на вакантную должность первого помощника Вельзевула и получили согласие...

"Трешка" вернула нас на землю:

– Как наряжаться-то будете?

– Не понял? – спросил Баламут.

– Ну, в аду как хотите выглядеть? Чертями или кем-нибудь еще нарядитесь?

– Нет, чертями – это пошло и маловысокохудожественно, – покачал я головой. – Представляю, как обрадуется Светлана Анатольевна, увидев меня в образе черта. За родственника, не дай бог, признает...

– А давайте ничего не выдумывать... – предложил Бельмондо. – Пойдем в своих одеждах... И мучить будем от своего имени.

– Понятно, – приняла к сведению "трешка". – Второй вопрос: Сколько вы там собираетесь находиться?

– Как сколько? Пятнадцать суток, – хихикнул Баламут.

– Заметано. А женщин своих берете?

– Ни в коем случае! – воскликнул Бельмондо. – Представляю, что будет, если Вероника увидит, как я иголки под ногти Крутопрухову загоняю... Да и тебя, драгоценную нашу, не стоит без присмотра оставлять. Мало ли кто появиться...

– Ну, спасибо за заботу! – растрогалась "трешка".

– Да ладно уж! – похлопал Баламут ладонью по тору. – Так где тут калитка в Ад?

– Как где? Подо мной, в колодце, где ей еще быть?

* * *

Трахтенн лежал в своей каюте без движений. В его сердцах боролось два желания. Умереть героем мариинской цивилизации или умереть безвестным, но насладившись вволю синийками, поразившими его до глубины души? Вбить корабль в Синию или притормозить?

Кручмы его задрожали – Трахтенн вспомнил, что выпил весь струнный замедлитель и теперь затормозить не сможет. И, что обидно, Мыслитель об этом не знает – перед тем, как нанести непоправимый материальный ущерб системе струнного торможения, Трахтенн закрепил датчик уровня жидкости на положении 100%. Хотя нет, наверное, знает... Мыслитель всегда все знает... Когда они разговаривали в последний раз, в его интонации было что-то ехидное. А если и знает, что корабль невозможно остановить, то все равно попытается ликвидировать – мертвый безопасен на сто процентов. И значит ему, Трахтенну вон Сер Вилу выбирать не из чего – придется стать героем. И героем с подмоченной репутацией – ведь перед тем, как вогнать корабль в Синию, Мыслитель передаст всю информацию о полете на Марию. И в том числе и то, что он лишил жизни Трахтенна, героя всех времен и народов, а также сексуального маньяка и алкоголика... На всякий случай лишил.

 

2. Лицензия от Вельзевула. – Коньяк с привкусом дыма. – Крутопрухов и дон Карлеоне.

...Первым в колодец друзья доверили лезть мне. Как только я окутался сиреневым туманом, сознание мое развернулось и устремилось круговой волной, бледнея и растворяясь, к границам Вселенной. Достигнув их, отлетело назад и пришло в себя на высоком черном кожаном диване.

Очувствовавшись, я увидел, что диван председательствует в просторной комнате, по всем параметрам напоминавшей приемную преуспевающей западной фирмы, отъевшейся на российских хлебах. На стенах ее висели обычные для таких фирм фотографические виды ночного Чикаго, утренней Филадельфии, Большого Каньона в полдень и Сан-Франциско в дождь.

"Брокерская контора, не иначе", – решил я и направился к встроенному в стену аквариуму с желанием полюбоваться его обитателями – игривыми болотными черепашками.

Но до черепашек не дошел: мое внимание привлекла лицензия в золотой рамке, висевшая на половине расстояния между Филадельфией и Чикаго. В ней говорилось, что ПБОЮЛ "Вечность" в лице ее владельца Худосокова Л.И. предоставлено право на очищение душ сроком на 999 (девятьсот девяносто девять) земных лет. Внизу лицензия была подписана "Вельзевул", сверху под "Согласовано" стояла вторая подпись, в которой разборчивыми были лишь буквы "Г" и "Б".

Естественно, у меня вырвалось: "Ни черта себе!" Это восклицание подействовало как "Сим-сим", единственная дверь отворилась, и в ее проеме восстал широко улыбающийся Худосоков, одетый в белоснежную рубашку (в нагрудном кармане мобильник) и кремовые брюки с отворотами.

От этого натюрморта я обмер; Ленчик же влетел в комнату с распростертыми объятиями и, уловчившись обезьяной, обнял как старинного друга.

Вырваться из его лап мне удалось лишь после того, как в приемной воплотились Баламут с Бельмондо. К моему глубокому удовлетворению Худосоков приветил их также тепло, как и меня.

Покончив с выражением чувств, Ленчик пригласил нас занять кресла, стоявшие вокруг журнального столика. Пока мы рассаживались, на нем появились графинчик коньяка, три хрустальные рюмки и цветистая коробка настоящих гаванских сигар.

– Коньяк откуда? – поинтересовался Баламут, потянувшись к искрящемуся графину.

– Собственного изготовления, "Черный Дьявол" называется. Из алкоголиков перегоняем... – подмигнул ему Худосоков, опускаясь в свободное кресло.

Усевшись, глава "предприятия без объявления юридического лица" внимательно осмотрел нас одного за другим и сказал:

– Вот и прекрасно, джентльмены! А я грешным делом думал, что побрезгуете моим гостеприимством. Ну и правильно, дело у нас с вами общее, а кто старое помянет, тому глаз вон. Ведь так, Колинька?

– Не пьешь по-прежнему? – проигнорировал вопрос Баламут, разливая коньяк в рюмки.

– Да вот, не пью... В моем теперешнем ведомстве трезвость нужна, как нигде, – виновато ответил Худосоков и тут же, напугав нас, вскочил со словами "О, Господи, я же забыл!", бросился к небольшому холодильнику, стоявшему в углу комнаты, извлек из него тарелочку с аккуратно порезанными лимонами и большую коробку шоколадных конфет. Расположив все это на столе, уселся, довольный, и мы выпили. Коньяк оказался отменным, хоть и попахивал то ли дымком, то ли смольем.

– А где наши кровники? – закусив конфеткой, взял быка за рога Борис.

– Здесь они, здесь! – успокоил его Худосоков. – Пригласить?

– Пригласи... – выцедил Баламут.

Худосоков вынул из кармана рубашки мобильник, нажал несколько кнопок, и через минуту в комнату вошли двое в одинаковых джинсах и ковбойках. Продырявив нас глазами, они переглянулись и, взяв у стены по стулу, уселись по обе стороны от Худосокова.

– Не понял? – вздернул брови Бельмондо. – У вас, что, здесь камерная демократия?

– Демократия, демократия! – закивал Худосоков. – У нас же здесь Ад, здесь одни грешники, да мы, ха-ха, – черти... Не разлей вода, так сказать. Кстати, познакомьтесь. Это, – указал он подбородком на сидевшего справа от него плотного круглоголового мужчину с безжалостными черными глазами, – Анатолий Григорьевич Крутопрухов, можно просто Толян, а это (ткнул указательным пальцем в невзрачного человека с бесцветными глазами) – мой тезка, Карликов Ленька, мы его доном Карлеоне зовем, ему нравится...

Мы посмотрели на дона Карлеоне. По всем параметрам он был средним и потому как бы не существовал индивидуально, а был олицетворением неприметности...

"И этот ничем непримечательный тип убил Веронику, ее сына Вадима, Диану Львовну, Пал Петровича..." – подумал я, рассматривая его исподлобья.

– Да, это он всех домашних Бориса пришил... – виновато вздохнул Худосоков. – А Толян – Софию-с ...

Худосоков не договорил – Баламут и Бельмондо как по команде вскочили и, одновременно вцепившись в горла своих кровников, опрокинули их на пол. Графинчик, задетый Баламутом, со звоном упал; коньяк полился на стол, источая густой приятный запах. Ленчик, не обращая внимания на хрипы и ругань, раздававшиеся справа и слева, молниеносно схватил одной рукой графинчик, а другой – две устоявшие рюмки, затем встал и, переступив через бутерброд Борис-Карлеоне, прошел к холодильнику. Поставив на него штатное имущество "Вечности", обернулся и хлопнул в ладоши.

Не успел он опустить рук, как в комнату ворвались шестеро здоровых красномордых мужиков в защитной форме... Они накинулись на нас, и очень скоро я провалился в черное небытие...

 

3. Таитянка на коленях. – Он сдержал слово, он нас достал... – Бутылка рома бьет в голову.

Веревочные путы на руках и ногах, страшная духота, тьма кромешная и женский смех – вот, что я почувствовал, увидел и услышал, когда в меня вернулось сознание (или душа?). Следующее, что я ощутил – мерное покачивание того, в чем я находился – привело меня к мысли, что я лежу в трюме небольшого суденышка, скорее всего яхты. И тотчас воображение развернуло перед глазами чудесную картинку – белоснежный парусник покачивается в заводи кораллового острова, на его надстройке загорает прекрасная светловолосая богиня в кроваво-красном бикини, а я... А я, черт побери, лежу в трюме, я – в лапах Худосокова! И в аду...

Страх ворвался в каждую мою клеточку; вывернутый им наизнанку, я закричал во весь голос. "А-а-а!!!"

И тут же яркий свет ворвался в мою темницу – это открылась крышка люка. Как раз надо мной.

– Чего базлаешь, милок? – раздался из него бесцветный голос дона Карлеоне. – Счас вытащу, потерпи чуток.

Я распахнул глаза, перед этим инстинктивно закрывшиеся от слепящего света, и на переднем плане увидел серое лицо дона с замученными глазами, а на заднем – невозможно голубое небо.

Спустя пять минут, наряженный в цветастый пляжный халатик и бейсболку, я сидел в шезлонге и изумленно смотрел то направо, то налево, то прямо перед собой. Челюсти моей было от чего лечь на грудину: справа сидел пьяненький Баламут в ковбойке, безграничном сомбреро, с фужером ярко-оранжевого коктейля в руке и сигарой в зубах. Слева располагался голый по пояс Бельмондо в пробковом шлеме, обшитом тканью цвета хаки, с удивительно изящной темнокожей девушкой на коленях (о, господи, какие у нее были губки!).

Напротив сидел дочерна загорелый Худосоков в выцветшей майке и белой пионерской панаме.

– Что, интересные шляпки носила буржуазия? – обратился он ко мне, обезоруживающе улыбаясь.

– Да... – согласился я, с восторгом рассматривая гладкие от природы ножки девушки.

Мне не надо было косить глазами – предположив во мне будущего поклонника, эта кокетка весьма эротичным движением положила свои оглобли на мои бедра.

– Коль, а как же София? – изгнав из себя Худосокова, предприняло мое подсознание попытку передела собственности. Рука же, попав под влияние животных чувств, моторно потянулась к шелковой коленке девушки и принялась ее поглаживать.

– Не бери в голову, – ответил Баламут на мой вопрос. – Понимаешь, мы... как бы тебе сказать... мы – на том свете... А здесь... а здесь все по-другому...

– На том свете!? – переспросил я, пугаясь. – А как же Ад? Мы же в Аду?

– Ад, понимаешь, тоже на том, то есть, на этом свете... – ответил Худосоков, грустно улыбнувшись.

– Так ты хочешь сказать, – я прочертил подбородком полуокружность, – что все это Ад?

– Ну да... И Ад настоящий... Видите ли, уважаемый Евгений, представления того света, я имею в виду тот, который вы недавно покинули, об этом (Ленчик прочертил подбородком неполную четверть окружности) в силу определенных, большей частью субъективных причин, а также недостатка информации, значительно отличаются от реального положения дел... Понимаете, нет ничего вечного, в том числе и вечной боли... Человек быстро привыкает ко всему и, например, жарка на сковородке неприятна наказуемому лишь в течение нескольких дней...

– Значит, ада нет?

– В общепринятом понимании – нет.

– А как же наказание? Очищение? Лицензия твоя, наконец? Драка в офисе?

– Это все "трешка" перестаралась. Офис, лицензия, охранники в защитной форме, – поморщился Ленчик. – Любит она, как и ее предтеча, прошлогодняя Двушка, глюков напустить. А что касается очищения... Видишь ли, этот "рай" – это классное наказание, абсолютное, я бы сказал... Представь, что тебе предстоит провести на этом райском острове, ну, хотя бы 999 лет...

– Мне!!? Мы с "трешкой" договаривались на пятнадцать суток.

– Лоханула она вас. Обвела вокруг пальца. Вечно будете сидеть... И я тоже, и Крутопрухов с российским доном Карлеоне... Посмотри туда.

Я взглянул в сторону, указанную подбородком Худосокова, и увидел дона Карлеоне, сидевшего, обречено раскачиваясь, под накренившейся кокосовой пальмой.

– Видишь, какой плохой... – сочувственно вздохнув, продолжил Худосоков. – А ведь всего второй день пошел.

– Я доволен им выше крыши! – сказал Бельмондо, тепло глянув на дона Карлеоне.

– Что-то мне все это не нравится... – покачал я головой.

– Еще бы... 999 лет – это тебе не пятнадцать суток. – Ленчик улыбнулся с искренним состраданием в глазах. – Выпить хочешь? А то я сейчас тебе такое расскажу...

– Конечно, хочет, – пьяно заулыбался Баламут. – Принеси ему рома.

Худосоков встал и принес из каюты полдюжины больших желтых груш, граненый стакан и литровую бутылку кубинского рома "Негро".

В дни юности, подымаясь в горы, в свою геологоразведочную партию, я частенько брал с собой пару "бомб" этого крепкого напитка в качестве подарка для товарищей. Мне вспомнилась последняя бутылка – мы выпили ее с начальником поискового отряда Игорем Кормушиным в моей землянке в базовом лагере Кумархской ГРП. Сидели за шатким, деревянным раскладным столом у маленького оконца, конечно же, на зеленых, опоясанных брезентовыми ремнями ягдтанах, ягдтанах, набитых истрепанными журналами документации штолен и буровых скважин, закусывали докрасна жареным сурком, диким луком, горячим, только что из пекарни, хлебом и говорили обо всем на свете... С Игорем Кормушиным было о чем поговорить... Джеймс Ласт, Иисус Христос и Андрей Платонов, способы изготовления хрустящих маринованных огурчиков... О, господи, как мне было тогда хорошо! Вот где был рай – на разведке, среди товарищей и гор, среди грохота взрывов и рева бульдозеров!

...Мои реминисценции прервал стакан с ромом, образовавшийся перед глазами. Вручив его мне, Худосоков одарил брезгливым взглядом задремавшего Баламута и заговорил:

– В прошлом году, когда "двушка" сюда меня закинула, я поклялся вас достать. Но подумал, подумал и пришел к мысли, что месть ради мести – это пошло... И решил заняться Колодцем. Незадолго до смерти я узнал, что через него можно попасть не только куда угодно, но и туда, откуда все появляется, туда, где источник всего и конец всего. И еще я узнал, что этот источник можно контролировать, если заглушить Колодец машиной типа "двушки", заглушить в определенном месте, которое "трешка" остроумно назвала синапсом.

В общем, поставил себе задачу и взялся за Колодец. Но ничего у меня не получилось. Хотел залезть в него – пустил до пояса, но потом выбросил как из пушки. Короче, и так я с ним, и эдак, разговаривал даже и на колени становился – ноль внимания.

Но я не отчаялся – здесь отчаиваться дохлое дело, да и чувствовал: должно что-то прояснится, должно что-то произойти! Ведь не природой любоваться меня сюда посадили!

Так и случилось. Сижу однажды на берегу, закатом от нечего делать любуюсь. Когда солнце к горизонту прикоснулось, за спиною шум невнятный послышался. Оборачиваюсь и вижу: из Колодца... я вылезаю! Я обомлел, а он вылез, похлопал глазами от удивления, потом под ноги себе посмотрел, потому что второй, вернее, третий я меж ними появился... Я полчаса с разинутым ртом стоял, но после успокоился и начал потихоньку разбираться...

– Ну, зачем ты так, кисонька! – недовольно воскликнул Бельмондо.

Мы с Худосоковым посмотрели на него и увидели, что слова были адресованы прелестной полинезийке, в страсти поцелуя прикусившей ему то ли губу, то ли язык.

– Ну и что дальше? – отвернулся я к собеседнику, недоумевая, почему Борис сидит на яхте, а не лежит со своей красавицей в прохладных островных зарослях.

– В общем, начал я этих двойников изучать, – продолжил Худосоков, не по-мужски холодно посмотрев на упругие ягодицы и бедра совершенно забывшейся девушки. – И скоро узнал, что они ничего не помнят из моей жизни и почти ничего не знают, но очень послушные. И самое главное, я убедился, что колодец пускает их в себя без всякого напряга. Спустя несколько дней память у них восстановилась, но нормальными они и не думали становиться. Не хватало в них чего-то. И, главное, себя они чувствовали созданными для чего-то... Или для кого-то... И потому резких телодвижений не делали и на самостоятельные поступки были не способны. Как стиральная машина...

Яхту качнул порыв ветра. Баламут, не раскрывая глаз, спросил Худосокова.

– Пиво есть?

– Сам возьми, не фон-барон, – не взглянув на него, бросил Ленчик. И, досадливо помотав головой, продолжил свой рассказ:

– Через недельку еще парочка моих дубликатов нарисовалась. К этому времени я уже придумал, что делать. Перво-наперво послал разведчика в Колодец, с заданием в Центр попасть. Через день он, к моему удивлению, вернулся и рассказал, что в Центре все нормально, все функционирует, хотя Горохов персонал потихоньку выедает... Я обрадовался, провел инструктаж и послал троих компьютер собирать, руками синехалатников, конечно, но те не захотели им подчиняться. И тогда я залег под пальмой, полежал немного, полежал и придумал, как цели своей достичь.

* * *

Я все понял... Понял, как Худосоков восстановил "трешку"... Нашими руками. И, сжав кулаки, приподнялся в шезлонге.

– Ты что, Черный! Брек! – подался назад Ленчик.

– Не трогай его, Женька, не ломай кайфа... – послышался сонный голос Баламута. Повернувшись к нему, я увидел, что Николай довольно жмурится на солнце. И напустился:

– Так он твоих убил, и домашних Бориса тоже, чтобы ты на Искандер поперся "трешку" ему восстанавливать!

– Ну-ну... Опять Ария Глинки из оперы Грибоедова "Иван Титаник", – усмехнулся Николай, не открывая глаз. – Здесь Ад, Черный... Или рай, какая разница? А мы – всего лишь души... Очень, между прочим, неплохо устроившиеся.

– Какие души! Смотри, как кровь его поганая сейчас потечет!

Схватив бутылку рома за горлышко, я ударил ею Худосокова по темени. Худосоков ойкнул и упал, обливаясь кровью. Не прошло и минуты, как он задергался и умер...

– Ну и дурак! Сам палубу мыть будешь, – сказал на это Бельмондо, с трудом оторвавшись от губ девушки. – Я, пока ты в себя приходил, пять раз его убивал.

– И пять раз он оживал... – усмехнулся Баламут.

– Шутишь!? – глянул я на раскроенный череп Худосокова. – Он же мертв, как Рамзес!

Николай скептически посмотрел на труп:

– Мертвый-то, он мертвый, но через пару-тройку часов опять оживет...

Бельмондо, посмотрев на истекающий кровью труп, приказал девушке встать. Когда та выполнила приказ, встал сам и, потянувшись, подосадовал:

– Вечно ты все ты портишь, Черный! Пойдем-ка мы к озеру...

И, шлепнув отвернувшуюся к морю девушку по попе, пояснил:

– Там, в середине острова озерцо такое симпатичное... Голубое, аж странно, вокруг зелень буйная, вся фруктами и цветами украшенная, а в берегах – прохладные гроты. Очень уютные, я тебе скажу, гроты. И, что интересно, в некоторых из них амазонки бесхозные живут, прямо беда с ними. Такие привлекательные... Ну, пока.

Взяв свою улыбчивую красавицу за руку, Борис прыгнул вместе с нею в бирюзовую воду.

– Так что, ему действительно все до лампочки? – спросил я Баламута, вытирая с лица брызги.

– Ты Худосокова имеешь в виду? – уточнил Николай.

– Естественно.

– Не совсем. Ты после того офиса с черепашками и вечерней Филадельфией два дня в себя не приходил – голове твоей душевной, видно, крепко досталось. Бредил, на всех бросался. Нам пришлось тебя связать и в трюмную прохладу забросить...

– Ты это к чему?

– Так вот, эти два дня мы его с утра до вечера пытали... – сказал Баламут, равнодушно пнув ногой труп Худосокова. – Больно ему было, как всякому человеку... Даже больнее – подлые, они боли втройне боятся. Когда он первый раз скопытился – Бельмондо не рассчитал немного, в кипятке его маленько передержал, мы огорчились: столько у нас заплечных творческих планов было... Но не успели в себя прийти и по стаканчику пропустить, как он опять жив, здоров, с нами сидел. Ну, мы обрадовались, засучили рукава и снова начали с его телом пагубно экспериментировать. Сначала четвертовали – я отрезал все, что у него справа, Борис – все, что слева. Бог мой, как он орал, как молил, как плакал! Потом Борис отрезал все, что снизу у него оставалось, а я – то, что сверху. И поджарили весь образовавшийся шашлык с косточками на пионерском костре. Пляски с бабами вокруг устроили. И, знаешь, сожжение с тем же успехом прошло – утром он опять вместе с нами на яхте раскачивался... Ну, мы продолжили по инерции издеваться, хотя кайфа уже особого не было... Не знаю даже почему... То ли не наше это призвание, то ли просто поняли, что своими этими воскресениями он, в общем-то, над нами издевается...

– А эти двое? Дон Карлеоне и Крутопрухов?

– Их мы тоже пытали... После Худосокова... Так, для очистки совести. Пару раз четвертовали, пару раз акул на них ловили...

– Акул?

– Да, акул... Если хочешь, вечером можем повторить... По первости интересно. Хотя и гаденькое чувство потом появляется, что ты такой же гестаповец... Как и они...

– Я бы с удовольствием половил...

– Валяй. А на кого будешь ловить?

– На Крутопрухова... Харя его мне не нравится.

– Ты, знаешь, за ноги к леске его привязывай... Впрочем, что советовать? Я с тобой пойду, покажу все... Хотя, честно говоря, чем с акулами возится, лучше бы грот с девушками опробовал...

– В грот я успею... А вот акул на гангстеров ловить, где еще такой аттракцион прикупишь?

– Галочку в своей биографии хочешь поставить?

– Ага... Послушай, а что, мы действительно на всю жизнь сюда загремели?

– На всю жизнь? – горько усмехнулся Николай. – Нет, братец милый, похоже, мы тут навечно. Если, конечно, Худосоков чего-нибудь не придумает. Сволочь, он, конечно, сволочь, но тыква у него соображает. Злой гений, короче... Так что ты его особо не травмируй, не отвлекай, от мыслительного процесса... Он сейчас, наверное, оживет. Слабость у него к тебе душевная... Поспрошай его, он обо всем тебе расскажет... А я, пожалуй, переберусь на озеро, поплаваю с девицами...

– Подожди, а что, через колодец вы не пробовали уйти?

– Почему не пробовали? Пробовали по разу...

– Ну и что?

– Да ничего. Выплюнул он нас в песок.

– Понятно...

– Есть еще вопросы? А то я пойду...

– Да куда ты торопишься? У нас ведь впереди вечность? – схватил я Николая за руку. Мне не хотелось оставаться одному рядом с трупом, который вот-вот оживет. Вот он, лежит, только-только убитый, холодный, серое лицо с остекленевшими глазами, покрытое пятнами уже засохшей крови, скрюченные пальцы... И вдруг они приходят в движение, выпученные глаза оживают, руки поднимаются к лицу... Ощупывают его... Тьфу, гадость!

– Да не хочу я слушать, как он тебе рассказывать о своих похождениях будет... Знаешь, он, гад, любит живописнуть, как Софу убивал. Сорвусь, опять пытать его начну... А это противно... Входит в кровь что-то ползучее, что-то такое, что делает тебя другим... Палачом... Сволочью... А я не хочу... Лучше баб за сиськи дергать, человеком, по крайней мере, себя чувствуешь...

И махнув мне рукой на прощанье, Баламут прыгнул в воду головкой и поплыл саженками к берегу. Вода была такая прозрачная и нежно-бирюзовая, что я не удержался и с разбегу нырнул в сторону океана.

Минут через двадцать, наплававшись вволю, я подплыл к яхте. На борт мне помог взобраться Худосоков.

 

4. Акул на Крутопрухова. – Ну и сволочь! – Осталось двадцать дней. – "Трешка" отвалилась.

– Вечером акул идешь ловить? – с тревогой в глазах спросил Ленчик, лишь только я взобрался на палубу.

– Наверно... – ответил я, вытряхивая воду из ушей.

– На Крутопрухова?

– А ты откуда знаешь? – спросил я, внимательно посмотрев на будущего своего живца. Он сидел в прострации на самом носу яхты.

– Я все знаю... Пиво? Шампанское? Джин-тоник?

– Джин-тоник со льдом... – сказал я, усаживаясь в шезлонг.

Вид вокруг был изумительным. Морской, пахучий до горизонта воздух... Голубая океанская гладь... Белый остров в ста метрах... Остров, заросший пальмами, диковинные разноцветные птицы на берегу и в небе. Знать бы мне раньше, что Ад так чарующ... Не мучался бы угрызениями совести.

Я дремал, когда Худосоков вернулся с серебряным подносом, на котором стоял высокий стакан с джином-тоником. Поставив его передо мной, он увидел, что забыл соломинку и ушел за ней в каюту. Его возвращения я не заметил – мое внимание привлекла появившаяся на берегу стройная женщина в коротком обтягивающем синем платье. На шее у нее был алый шарфик, в руках она держала синие туфельки на высоком каблуке... Несколько секунд она смотрела на яхту, как мне показалось, подавшись к ней (ко мне???) всем существом. Затем ловким движением скинула с себя платьице и, оставшись в бикини, улеглась в тени пальмы. "Совсем не загорелая!" – отметил я, механически принимая от Худосокова стакан с соломинкой.

– Не любишь загорелых девушек? – спросил Ленчик.

– Нет...

– Я так думаю, она тебя дожидается... – улыбнулся Худосоков, усаживаясь рядом. – Небось, Бельмондо шепнул ей, что на острове новый кадр появился... Не спеши, пусть посохнет... Времени у тебя, ха-ха, достаточно...

– Так ты, значит, Софию с Вероникой намеренно убил?

– Да... Не я, правда, а мои копы... На это у них мозгов хватило...

– С ментами договориться? Адресочки, небось дал?

– Конечно, дал. Правда, не все гладко получилось... Не понимаю, зачем им надо было из гранатомета в Баламута и Бельмондо палить. Да еще на перекрестке... Идиоты!

Вспомнив, как сидел в мусорном баке, я вышел из себя и, зло прищурив глаза, обернулся к Худосокову.

– Ну, ладно, ладно, забыли! – отпрянул он.

– Сволочь, – выцедил я.

– Ну, сволочь. Но по большому счету, они, копы мои, все сделали, как надо. Обложили вас со всех сторон.... Бельмондо помогли обчистить... Диане Львовне с Пал Петровичем что надо шепнули, что надо показали... Согласись, неплохо было придумано, а?

– Любишь ты театральные эффекты. А московскую Ольгу, тоже твои копы охмуряли?

– Да так, по мелочи... Не хотелось ее убивать... Симпатия у меня к тебе, ты же знаешь. И потому обошелся парой звонков от якобы твоих поклонниц да парой душистых писем от них же. Под занавес героя-любовника из шведского посольства ей подложил, и все, прощай, Женечка, свободен. Да это и не трудно было вас развести: Ольга давно устала от приключений. Женщиной стала... Ей милее номера в пяти-звездной гостинице теперь нет ничего... И пижона в кровати с запахом "Олд спайс" из подмышек...

– Сволочь! На тебя буду акул ловить! – зло выкрикнул я, вспомнив искрящиеся глаза Ольги... И такие равнодушные и чужие...

Худосоков от моих слов сжался, в глазах его встали слезы. Подрагивающим голосом он сказал:

– За что!? Я же по-честному все рассказываю... Ну, давай, врать буду... Тебе это надо? И вообще, на Крутопрухова акулы лучше идут, он жирный...

– Сука.

– Так если бы я сам все мог сделать, я бы изящнее вас на Искандер заманил... Помнишь, как в прошлом году? Одноногий пират Сильвер, драка в забегаловке, золотые драхмы Александра Македонского! Ренессанс, как вы говорите. А эти полудурки...

Отпив джина-тоника, я успокоился.

– А откуда эти копы? Не соображал?

– Соображал...

– И что?

– Понимаешь, столовая или, как вы ее сейчас называете, кают-компания, аккурат над погребом находится... А крааль, в котором я вас в прошлом году томил – аккурат над столовой...

– Ну и что?

– А то, что в прошлом году вы все, как и я, большую часть времени провели именно в краале, и именно в столовой...

– Ну и что?

– А то, что ты с дружками постоянно болтался в непосредственной близости от Колодца... И он вас сканировал и размножил, используя белок, который вы оставляли на простынях. Для чего, правда, размножил, не знаю.

– А почему тогда Нулевая линия не скопировала сине– и белохалатников?

– Так они же не люди... Они же биомашины...

– Ну и что? Бетономешалку она же скопировала?

– Слушай, Чернов! Если бы я все знал, то сидел бы не здесь, в Аду, а рядом с НИМ!

Раздраженно покрутив головой, Худосоков продолжил:

– Вот я ЕМУ удивляюсь! ЕМУ бы такого, как я! Мы бы горы на пару свернули! Такую бы Вселенную заварганили! А ОН сидит, в затылке чешет... Что не сделаю, говорит, все одно получается – вода мокрая, небо голубое, а жизнь дерьмо! Ты что так на меня смотришь?

– Ты забыл, что я атеист и потому не надо мне голову морочить. И вообще, знаешь, что я думаю? Я думаю, что ты с "трешкой" заодно...

– Ну, ты даешь, атеист в Аду! Я с ней заодно? Да она целиком и полностью моя! Стал бы я ее для кого-то другого макерить!

– Полностью твоя!?

– Моя, моя. Если бы ты знал, сколько нервов я потратил, чтобы Вероника c Софией вставили в нее одну маленькую штучку...

– Вероника с Софией!?

– Да, Вероника с Софией и... – Худосоков посмотрел на меня с жалостью, – и Ольгой!

Я глотнул из стакана. Струйка тоника потекла по подбородку.

– И как же ты их перевербовал?

– Очень просто. Я, в виде копа, разумеется, напел Веронике, что за некую незначительную услугу она может получить в личное пользование прекрасную копию своего безвременно умершего сыночка... Она, естественно, с благодарностью согласилась и убежала. К Софии, конечно, новостью делиться... Ей я тоже пообещал.

– И Ольге пообещал? – спросил я, усмехнувшись. Если бы Худосоков решил на тех же условиях завербовать Баламута или Бельмондо, они бы, безусловно, согласились.

– Естественно, пообещал.

– Ну, ты и гад! А какую такую штучку они в "трешку" вставили?

Солнце палило нещадно, и нос Худосокова начал краснеть.

– Генератор волн высокой частоты. Если она ерепенится, то я его по мобильнику включаю. И она сходит с ума.

– Понятно... Это ты ее попросил нас сюда отправить?

– Разумеется, нет... На фиг вы сдались на мою задницу? Это она самостоятельность проявила... После того, как Баламут пригрозил ее обесточить. Я вас хотел помучить, к Кукарре отправил, потом в Освенцим... После Освенцима намеревался на галеры Барбароссы определить лет на триста, но "трешка" все испортила.

– За это, небось, электрошоком ее лечил?

– Да... – мстительно улыбнулся Худосоков.

– А тебе не кажется, что она играет не в твою, а в свою игру? Если бы меня отправили в пионерский костер, то я бы не поверил, что сделал это мой друг и единомышленник. Ты ведь, наверное, просил нас назад забрать, и она тебе отказала?

– Просил. "Трешка" сказала, что в интересах дела мне надо потерпеть. Вот дрянь! Если бы она испытала то, что я здесь терплю!

– Они сказали, что не будут тебя больше мучить...

– Ну-ну... Николай иногда так на меня посмотрит... Чувствую, что оставил в покое, пока в голову что-нибудь живописное не придет. Вчера, паразит, предлагал и вполне серьезно предлагал: "Давай через соломинку тебя надую, и пойдем купаться?"

– Не будут мучить, обещаю. У нас с тобой сейчас одна задача – отсюда выбраться.

– Да не волнуйся ты! "Трешка" все придумает...

– Ну-ну... Все придумает... Простой ты стал, Ленчик... Зачем мы "трешке", ты не подумал? Она наверняка помнит, как в прошлом году твой сынок ее предтечу из автомата расстрелял...

– Не трави душу, Черный... Нам остается только верить, что "трешка" нас не бросит... Не сможет бросить.

Я отвел глаза на океан и задумался... Худосоков также ушел в себя. Минут через пять я сделал джина-тоника, выпил в несколько глотков и, отставив стакан, посмотрел на лежавшую под пальмой девушку.

– А почему ты тещей бывшей не интересуешься? – вдруг спросил Ленчик.

– А что, она здесь? – неприятно удивился я. – Ну да, конечно... Какой Ад без Светланы Анатольевны...

– Как тебя увидела, слиняла куда-то в тропические заросли. Если захочешь повидаться с ней, дай знать, овчарок немецких тебе найду...

– Пусть пока посидит там... – рассмеялся я. – Светлана Анатольевна в роли Маугли! Это надо вообразить!

– А что ты так ее не любишь? Вроде обычная на вид женщина?

– Подлая она...

– Все в той или иной степени подлы.

– То, о чем ты говоришь – это нормальная человеческая подлость. Нормальная, потому что ее высвобождение рано или поздно вызывает у человека угрызения совести. А Светлана Анатольевна наслаждается своей подлостью.

– Наслаждается, ибо знает, что все замешано на подлости! И успех, и достаток, и влияние! Ты, после того, как помучишь ее...

– Да не буду я ее мучить! – неожиданно взорвался я. – Просто хочу ей с большого расстояния несколько вопросов задать, вернее, один: Как в ее душе могут сосуществовать и подлость, и глубокая вера?

– Поня-я-тно. Загнул, как всегда Мебиуса... Подлость и вера... Ну, в общем, когда намучаешься с ней... Ну... как тебе сказать...

Худосоков к моему удивлению чуточку покраснел.

– Тебе ее, что ли, отдать? – заулыбался я.

– Да... – ответил уже совершенно красный Ленчик. – Понимаешь, я, как только ее глаза увидел – холодные, настороженные – так сразу понял, что мой она человек...

Тут зазвонил мобильник.

Мой собеседник встрепенулся и торопливо прижал телефон к уху.

– А откуда у тебя эти данные? – послушав звонившего, спросил Ленчик, вытирая со лба капельки пота.

Он еще о чем-то спрашивал звонившего, но я не слушал: мое внимание привлекли маска с ластами, лежавшие на корме на канатной бухте. Скоро я плавал среди кораллов, распугивая стайки невероятно пестрых тропических рыб.

Поднявшись на палубу, я увидел Худосокова сидящим в шезлонге и мрачно думающем.

– Что там стряслось? "Трешка", что ли, звонила? – спросил я, смешивая очередную порцию джина-тоника.

– Да, "трешка"...

– И что случилось?

– Понимаешь, она узнала, что какой-то тип по имени Трахтенн летит к нам на гигантском космическом корабле...

– Трахтенн... Трахтенн... Что-то знакомое, – напрягся я, пытаясь вспомнить, при каких обстоятельствах это имя вошло в мою память. Но джин-тоник, впитавшись в кровь, вынудил меня зевнуть и пожать плечами:

– Ну и что? Пусть летит. Мы в аду, нам все до фени.

– Корабль этот начинен сверхмощной взрывчаткой... Они хотят уничтожить Землю...

– Землю??? – отрезвел я.

– Земля им до лампочки... Вместе со всеми нами... Они хотят уничтожить синапс, уничтожить его вместе с Землей с тем, чтобы предотвратить переход В3/В4...

– А на какое число намечена такая трогательная встреча двух цивилизаций?

– Сегодня 29-е июля... Двенадцать тридцать галактического времени, – сказал Худосоков, посмотрев на часы. – А вмажется этот придурок в Землю 18 августа ровно в полдень... Значит, у нас на все про все остается двадцать дней без получаса... Дикий случай...

– И что предлагает "трешка"?

– Ничего пока...

– Послушай, а мы же – бесплотные... Нам ведь уже все до лампочки...

– Не все... Если планета разлетится на мелкие кусочки, то остаток срока нам предстоит провести в межпланетном пространстве... Представляешь – холодрыга, пустота вокруг и твоя душа прозрачная витает... Брр!

– Ты это серьезно?

– Да... В аду можно воссоздать только существующие поблизости условия... – кривясь, потер Худосоков протез. – Ну, понимаешь, телевизор в тюремную камеру можно поставить только там, где есть телевидение и все, что с ним связано...

– Ну, с другой стороны, если мы этого камикадзе с пути истинного как-то свернем, то нам все равно конец. Большой взрыв похлестче взрыва Земли будет...

– С ним проще с большим взрывом. Мы ведь на Нулевой линии сидим... Придумает что-нибудь "трешка"... Она каждый день ума прибавляет, – махнул рукой Худосоков.

– Позвони ей, может быть, уже придумала.

– Сам позвони! – и передал мне телефон. Я взял его и посмотрел вопросительно.

– Чего смотришь?

– Номер какой?

– Ну и простой ты, Черный! Догадайся с трех раз.

– Три шестерки, что ли?

– Ну конечно!

Я начал звонить, но "трешка" не ответила.

– По-моему, она отвалилась... – сказал я, ища ответ в почерневших от предчувствия беды глазах Худосокова.

– А это мы сейчас проверим, – ответил он, нажимая на телефоне клавишу за клавишей. – Волнами СВЧ проверим.

Спустя некоторое время он бросил мобильник на палубу и принялся его топтать, истерично выкрикивая: "Отвалилась "трешка"!! Отвалилась!! Отвалилась!!

 

5. Законов лучше не нарушать.

Посидев за столом в прострации, Худосоков, решил плыть на остров.

– Баламута с Борисом тебе пришлю. Вы порыбачьте, а я подумаю в одиночестве, – сказал он, перебираясь в резиновую лодку.

Послонявшись по яхте, я остановился у Крутопрухова. Некогда безжалостные его глаза выглядели выцветшими, благодаря сидевшему в них животному страху.

Мне стало жаль его: не люблю, когда меня боятся, и я решил отменить рыбалку. Но, посмотрев на золотое солнце, уже клонящееся к горизонту, вспомнил золотые волосы убитой им Софии, ее звонкий смех, ее влечение к жизни... Вспомнил, как стремился к ней частичкой, нет, частью души, как всем сердцем любя Ольгу, завидовал Николаю, который мог целовать ее не так, как было позволительно другу. Вспомнил, и тут же внутренний голос стал выговаривать мне, что я, вообще-то, в аду, можно сказать на работе, которую надо кому-то делать, чтобы зла на свете стало меньше. И поэтому я должен отбросить в сторону слабости, засучить рукава и сделать так, чтобы этому человеку стало больно, очень больно.

И гуманная моя ипостась, сдалась моей зловредной ипостаси, и та обратила нетерпеливый взор к друзьям, уже наперегонки плывшим к яхте.

Взобравшись на палубу, Бельмондо подмигнул мне и, не мешкая, занялся подготовкой судна к выходу в море. Баламут же, выказывая себя профессионалом, не торопился. Он посидел в шезлонге с баночкой пива из холодильника, выкурил сигарету, и лишь затем занялся Крутопруховым. Достав из рундука тонкий стальной трос, он обвязал им щиколотки своего оцепеневшего кровника. К образовавшемуся узлу троса Николай прикрепил три стальных поводка с большими крючками, два из которых подвязал к запястьям. Крутопрухова, а третий – к шее. Затем потащил за волосы снаряженную снасть на корму. Яхта в это время, чуть слышно тарахтя мотором, уже выходила из бухты. Пройдя около полумили, впереди по курсу мы увидели акульи плавники. Баламут оживившись, заходил по палубе, что-то выискивая.

– Что, спасательных кругов больше нет? – спросил его Бельмондо от румпеля.

– Нет...

– А там, в каюте, на стене?

– Жалко интерьер ломать из-за поганца...

– Да ладно тебе! Ленчик же говорил, что побольше нам яхту найдет – эта на троих маловата.

– А зачем нужен спасательный круг? – удивленно спросил я.

– Понимаешь, – начал объяснять Баламут, – если его в воду без круга бросить, он быстро утопнет и акулы его уже дохлого рвать будут. И еще этим кругом он от них обороняться будет, а это вообще уписаешься...

Баламут сходил в каюту, принес круг с черной надписью "GROBOVAYA TISHINA" и сунул его в руки мелко дрожавшего от страха Крутопрухова.

– Ну что, начнем? – спросил он меня, критически осмотрев наживку с ног до головы.

– Можно и начать... – буркнул я, находясь во власти противоречивых чувств.

– Так иди, разбей ему морду до крови и столкни в воду. Или прикажи, чтобы сам нырнул.

– Сам прикажи...

– А морду?

– А что, без этого нельзя?

– Нельзя, кровь нужна. Без крови акулы с ним кокетничать начнут, а через час будет уже темно – мы же где-то в низких широтах ада, вечера здесь короткие.

– Слушай, Коля, это твой кровник, ты и бей... Мне что-то не климат.

– Ты чистоплюй, да? Ну и черт с тобой! – презрительно улыбнувшись, направился Баламут к Крутопрухову, продолжавшему дрожать мелкой дрожью. Подошел, наливаясь злобой, постоял над ним с минуту. Налившись до красноты ушей, спросил сурово:

– Что, дрожишь? А помнишь мою Софию? А сына моего годовалого? Не помнишь? Так вспоминай, сука, вспоминай! – и, совершенно разъярившись, начал избивать Крутопухова. Расшибив кулаки в кровь, схватил шезлонг и продолжил расправу уже с его помощью...

– Третий шезлонг за два дня, – услышал я сзади осуждающий голос Бориса, по-прежнему стоявшего у румпеля. – Скоро сидеть не на чем будет.

А Баламут продолжал избивать Крутопрухова, тот заслонялся, как мог, Время от времени бедняга оборачивал лицо, искореженное ужасом, к морю и смотрел на акул, привычно круживших вокруг яхты, не раз поставлявшей им поживу. Я понял, что собственно побои Крутопрухову уже не страшны – он вновь и вновь переживает апофеоз наказания, то есть неминуемое свое съедение морскими чудовищами... И попытался представить чувства человека, уже побывавшего в пасти акул, уже знающего, как больно, как невыносимо больно, когда острые и безжалостные зубы раздирают на части твое несчастное тело...

Разломав свой шезлонг на куски, Баламут нашел глазами мой и уселся в него перекуривать. Сделав несколько торопливых затяжек, раздавил окурок в рогатой морской раковине, лежавшей под столиком, встал деловито, подошел к Крутопрухову. Увидев, что тот лежит без сознания, сходил к надстройке, вынул из пожарного шкафчика брезентовое ведро на веревке, зачерпнул им воду и с размаха облил свою жертву. Соленая вода, въевшись в раны, моментально привела Крутопрухова в сознание. Отбросив ведро в сторону, Баламут склонился над душегубом и привел в порядок поводки с крючками, затем наклонился к уху бедняги и прошипел:

– Я тобой, сволочь, еще долго акул кормить буду. Привыкай, гад!

И, выдавив побольше слюны из слюнных желез, плюнул оппоненту в лицо, затем сунул ему в руки спасательный круг и, добавив к плевку еще один, столкнул в воду.

Акулы были тут как тут. Взбудораженные запахом крови, они набросились на Крутопрухова со всех сторон. Через десять минут стальная леса натянулась струной, да так сильно, что Борису пришлось убавить ход яхты.

...Забыв обо всем на свете, я зачаровано смотрел, как бурлит и красится кровью морская вода. В это время кто-то ткнул меня чем-то твердым в спину; я обернулся и увидел Баламута, протягивающего мне морской бинокль. В него я увидел, что все три крючка без поживы не остались. Одна попавшаяся акула была длинной не менее трех с половиной метров, другие две были несколько короче, но, тем не менее, выглядели весьма внушительно.

Баламут сначала не хотел обрубать троса, но яхту так вело, что акул пришлось отпустить. Сделав вокруг освободившегося "кукана" пару кругов, мы направились к берегу, по которому уже минут пятнадцать нервно ходил взад-вперед Худосоков, ходил, призывно крутя рукой.

 

6. Со злом бороться бесполезно. – Оскар Уайльд об аде. – Нам предлагают сыграть в колодец.

Яхта уткнулась носом в береговой песок уже в сумерки. Выплывшая на небо луна выглядела линялой, но света ее хватило, чтобы мы без затруднений добрались до особняка, белевшего посреди джунглей.

Особняк был самый настоящий "барский" – с башенками, балкончиками, беломраморными колоннами, украшенными чертями, химерами и прочей нечистью. К тяжелой двустворчатой двери красного дерева, вели широкие ступеньки из призрачно иризирующего лабрадорита.

– Нет, лакеев в ливреях в доме нет, – предупредил мой вопрос Худосоков, остановившись у беломраморного фонтана с рогатыми амурами. – Можно было, конечно Крутопрухова с доном Карлеоне попросить прислуживать, но у них такая нервная жизнь... И какие из них лакеи? Руки трясутся, глаза бегают, ноги подкашиваются.

Баламут с Бельмондо присели на край фонтана и закурили. Жизнь казалась прекрасной. Райскую, точнее, адскую тишину нарушал лишь шелест прибоя, из лесу время от времени раздавалось завораживающее пение ночных птиц, иногда оно прерывалось звонким девичьим смехом.

Худосоков присел рядом со мной и, выдержав паузу, заговорил:

– Ты, Черный, много книг прочитал, а ничего не понял...

– Чего я не понял?

– А то, что со злом бесполезно бороться. Или очень тоскливо. Все, что человек может сделать, так это то, чтобы его меньше рождалось. Человек должен вырасти счастливым, тогда он зла совершать не будет... Или мало совершать... Вот как вы... А чтобы человек вырос счастливым, должны быть счастливы его родители... А таких людей на миллион единицы...

Я изумленно посмотрел на Худосокова:

– Ну, ты даешь! В прошлом году об Империи зла толковал, говорил, что только злом мир держится, а сейчас вот как запел... Никак пытки подействовали?

– Когда они меня пытали, я никаких угрызений совести не испытывал. И, тем более не клялся, что "больше не буду". Я только боль испытывал... И если я отсюда выберусь, то опять что-нибудь придумаю... Потому как с несчастными людьми можно только по-плохому...

– Ты же небесный переворот задумал... – проговорил Баламут, искоса любуясь луной, ставшей к этому времени вполне жизнерадостной.

– Это само собой...

– Ну и что ты сделаешь, когда синапсом завладеешь?

– Я сделаю всех счастливыми. Я при рождении вобью людям в головы, что они счастливы и всегда будут счастливы...

– Э, дорогой! – усмехнулся я. – Когда пара потомственных алкоголиков сношается, то знаешь, какие они счастливые? А когда у них дебильный ребенок рождается без неба и с одним ухом, он тоже, в общем-то, очень счастливый... Несчастными люди становятся пересекаясь.

– Ты юродствуешь, Черный! Я просто стану действующим богом, богом, который будет внимать и помогать, помогать и карать за зло...

– Ты? Редкостный злодей?

– А что? Добрый человек не может сделать ничего великого... Да что я тебе говорю... Ты сам когда-то об этом думал...

– Думал, может быть, и думаю, но никогда не... – начал я оправдываться, но, вспомнив, с какими волюнтаристскими намерениями появился в Сердце Дьявола, смешался.

– Ладно, хватит философствовать, пошлите в дом, – усмехнулся Ленчик, прочитав мои мысли, мысли одного из несостоявшихся организаторов компьютерно-правовой революции.

По дороге я поинтересовался у Худосокова, где его сын Кирилл. Со слезой в голосе он поведал, что душа бедняги в настоящее время проходит по этапу в соседнем департаменте, то есть в чистилище. И начал торопливо рассказывать, каким хорошим и перспективным во всех отношениях был его мальчик.

Тем временем мы подошли к дому. По широкой мраморной лестнице Худосоков провел нас в костюмерную – большую комнату, по всему периметру которой располагались старинные шкафы с зеркальными дверцами; в них находились новехонькие одежды многих исторических эпох. Примерив тюрбаны, треуголки, цилиндры перед зеркалами и вдоволь насмеявшись друг над другом, мы оделись в привычные нам джинсы и толстовки и прошли в просторную столовую. На высоких ее стенах, украшенных старинными светильниками, висели потрескавшиеся портреты строгих стариков и дам преклонного возраста, под ними стояли на страже никелированные рыцарские доспехи в сборе. Большой любитель живописи, я спросил Худосокова, кто изображен на портретах и чьей они кисти.

– Рембрандт, Гойя, Веласкес... – ответил он, слегка улыбнувшись. – А изображенных персон вам стыдно не узнать...

И начал тыкать в портреты пальцем:

– Это Александр Македонский, это Нострадамус, это Легран, известный антильский пират, это Витторио Десклянка... На втором этаже другие портреты людей и животных, в телах которых пребывали ваши души... Как-нибудь я покажу их тебе...

– Да-с... – только и сказал я, оторвав взгляд от рыцарей и портретов. – Ад у вас, надо сказать, на все сто...

– В аду все должно быть... – сказал Худосоков, поджав губы. – Абсолютно все. Оскар Уайльд как-то воскликнул: Не получать того, что хочешь? Что может быть хуже!!? Только получать все, что хочешь!

Подивившись начитанности записного убийцы, мы уселись за длинный стол, покрытый накрахмаленными белоснежными скатертями. Не успел я осмотреться, как передо мной возникли большое блюдо с телятиной, языками и прочей мясной и овощной всячиной, бутылка красного десертного вина и хрустальный фужер. Поставила все это на стол изящная белоснежная ручка. Поразившись ее красотой, я обернулся и увидел... Ольгу! Увидел и содрогнулся: это была настоящая Ольга, а не ее копия. Это она загорала на берегу в виду яхты!

– Ты... ты умерла!!? – воскликнул я.

– Да нет, как видишь! – прыснула девушка. Она была в обтягивающем бархатном вечернем платье с глубоким вырезом. Волосы ее были собраны в пучок на затылке, в ушах сверкали крупные бриллианты, бриллиантовый же кулон нежился в ложбинке между грудями.

– Эта девушка из колодца, ты с ней в Центре познакомился, – сказал Ленчик, пристально посмотрев на Ольгу. – А Юдолина твоя жива и здорова... Ее, кстати, ты можешь увидеть, если, конечно, захочешь...

А Ольга-Из-Колодца, поправив лежащие передо мной приборы, вышла из столовой и через минуту вернулась с тарелками для Баламута и Бельмондо. Вино для них принес сам Худосоков. Поставив бутылки, он поблагодарил Ольгу и неуловимым движением подбородка отправил ее прочь.

– Я попросил оставить нас одних, – ответил Худосоков на мой недоуменный взгляд. – Не надо никому слышать то, о чем мы будем говорить. Давайте, ешьте, пейте, а потом начнем говорить.

– А ты, что, сам не ешь?

– Мы же в аду, Женя! А в аду есть и пить вовсе не обязательно...

– И нам, что ли, тоже? – изумился Баламут.

– Конечно... Но для приятности адского существования земные ритуалы и привычки вовсе нелишни. Так что не обращайте на меня внимания и кушайте, а я тем временем позволю себе расширить ваши познания об Аде.

– Валяй! – сказал я и с воодушевлением принялся опустошать свою тарелку.

– Здесь в некотором роде все наоборот, – утонув в кресле, начал рассказывать Худосоков. – Например, здесь вы можете приглашать к себе в гости не друзей, но лишь врагов...

– Приглашать врагов!? Зачем? – изумился Бельмондо.

– Видите ли, здесь можно вечно досаждать тем людям, которые в прожитой жизни досаждали вам... Человек, отягощенный злом, здесь беззащитен. Так же, как там, в жизни, беззащитен человек, отягощенный добром.

– А те люди, которым я досаждал и, о, боже, гадил, могут здесь гадить и досаждать мне? – спросил я, явственно вспомнив некоторых своих знакомых, которые сочли бы за счастье изо дня день заниматься распиловкой моей души при помощи неразведенной двуручной пилы.

– Они могут пригласить тебя в гости, – проговорил Худосоков, пригвоздив меня к спинке кресла холодным взглядом. – Если узнают, что ты здесь.

Глядя на него, я вспомнил, что у Ленчика нет одной ступни, и что оторвана она была взрывом брошенной мною гранаты. А Ленчик, насладившись моим замешательством, тронул губы презрительной усмешкой и продолжил:

– Но ты, Черный, не беспокойся, ногу отпиливать я тебе не буду. Здесь, в аду, подсчет бабок как в преферансе – меньшая "гора" списывается... Но не исключено, что некоторые твои знакомые найдут тебя и скормят акулам, – рассмеялся Худосоков. – Времени-то у них не меряно!

Огорошенные полученными знаниями, мы продолжили трапезу. И я, и Коля, и Борис делали это автоматически – каждый из нас думал, что издевательства над Худосоковым и его пособниками надо, пожалуй, прекратить. А то ведь отпишут, сволочи, куда надо, и позовут нас на рыбалку и пионерский костер с четвертованием эти бесчисленные студентки-практикантки и завистники, которым, ох, есть, что нам предъявить... И не только предъявить... На двуручную пилу и наживку для акул-людоедов мы, вероятно, не потянем, но личико оплеванное скалкой набьют, это точно...

– Да ладно вам переживать! – прервал наши неприятные мысли Ленчик. – Не беспокойтесь! Своих закладывать у нас не принято.

И, взяв со стола серебряный колокольчик, пару раз им звякнул. Тотчас же в комнату влетел дон Карлеоне с подносом, уставленным старинными винными бутылками. Руки его слегка подрагивали, глаза испуганно бегали по лицам Баламута и Бельмондо.

– Бургундское трехсотлетней выдержки, – похвалился Худосоков, когда мы начали рассматривать откупоренные новоявленным виночерпием бутылки. – Пить его надо с трепетом.

Наставнический тон Худосокова, задел Баламута, и он сделал, то, что мог сделать только Баламут: он раскрутил бутылку и мигом отправил ее содержимое в желудок. Ноль целых восемь десятых литра драгоценного вина водоворотом в десять секунд – это, конечно, редкостный аттракцион; мы с Бельмондо покачали одобрительно головами и принялись за гуся, оккупировавшего стол с помощью таинственно улыбавшейся Ольги.

Поев и опустошив бутылки, наша компания перешла в курительную комнату и расселась там в тяжелых кожаных креслах. Ольга принесла коньяк, и ласково пощекотав меня за ухом, исчезла. Худосоков раздал нам по сигаре, переключил верхний свет на нижний и утонул в своем кресле.

– Ты что-то говорил о настоящей Ольге... – вспомнил я.

– А, пустое! – ответил мне Ленчик. – В той жизни ты был влюблен в нее по уши, и она была на двадцать лет, кажется, моложе... И это тебя постоянно мучило... А здесь, в аду, она на двадцать лет тебя старше. И по уши в тебя влюблена. И разыскивает повсюду. А влюбленное сердце, ой, чуткое, оно! Найдет, чувствую, ох, найдет и призовет в свой пленительный альков... И что будет! Представь себе шестидесятипятилетнюю Ольгу. Очень, знаешь такая животрепещущая картина – одиночные волоски на щеках и подбородке, черные точечные угри на губах (не найденные и не уничтоженные по причине слабого зрения) седые волосы, сухая грудь, грудь, полная неимоверной, к тебе Евгений Евгеньевич, любви... И еще представь фиолетовые волосы, подтянутое мраморное лицо, черные очки, чтобы не было видно уставших глаз, немножко артрита, немножко остеохондроза, немножко вазелина и очень, очень много любви к тебе, Евгений Евгеньевич... Или...

– Хватит изгаляться! – прервал Худосокова резкий голос Баламута. – Ты лучше расскажи, что ты там придумал? И вообще, прорезалась "трешка" или нет?

– Нет, не прорезалась... – Худосоков, довольный произведенным впечатлением, не расстроился напоминанию об измене детища. – А придумал я вот что... Завтра, прямо с утра вы вновь попытаетесь вырваться отсюда... Я уверен, на этот раз получится, ведь в прошлый раз вы и не хотели, признайтесь, выбраться, вот Колодец и выполнил ваше подспудное желание позагорать и покупаться в тропиках. Получится, попытайтесь выйти на "трешку", если, конечно, она еще функционирует... Выгорит дело – мы спасены. Учтите: из сиреневого тумана вы можете попасть куда угодно, даже к Господу Богу на именины. Не получится сразу выйти на "трешку", попытайтесь изучить устройство Колодца. Как я себе представляю, на него нанизано множество бесконечных миров, в том числе, вероятно, и разновременных. Во всем этом надо будет разобраться, разобраться с тем, чтобы прекратить это безобразие с ЕГО волюнтаризмом в общем и с переходом В3/В4 в частности...

– Около девятнадцати дней на изучение бесконечных миров... – покачал головой Баламут, взяв протянутую мной рюмочку коньяка. – Маловато будет, товарищ майор...

– Может и хватить, – отчетливо выговорил Худосоков. – Эта штука, как все великое, должна быть устроена очень даже просто... Надо просто узнать, где у нее замочная скважина, потом подобрать отмычку...

– Повернуть два раза, и очутится у Господа за пазухой... – усмехнулся я. – А что касается простоты устройства, так ДНК человека тоже очень просто устроено, однако его полста лет ученые всего мира изучают, и еще на сто лет осталось.

– Нет, Нулевая линия должна быть устроена проще, есть у меня такая уверенность... И вообще в это лучше верить, потому как верить нам больше не во что...

– И это все, что ты хотел нам сказать? – спросил Баламут разочарованно. Ему по-прежнему не хотелось покидать адские места, ставшие такими привычными, если не сказать – родными.

– Да.

– Ну-ну... И ради этого пятиминутного сообщения ты бегал по берегу и руками нам махал?

– Перенервничал. Мне почему-то показалось, что вы откажетесь лезть в колодец... Вы так здесь все притерлись...

– Мы откажемся? – хохотнул я. – Чтобы мы отказались лезть в ж... то есть в колодец? Ты плохо нас знаешь!

– А почему прямо сейчас не полезть? – поинтересовался Бельмондо. – До утра мы часов десять потеряем...

– Нет, давайте спешить не будем... – покачал головой Худосоков. – Может быть, "трешка", наконец, даст о себе знать. Да и время вам надобно, чтобы обдумать свои будущие действия, настроиться, наконец... И поэтому предлагаю сейчас разойтись.

Сказав, посмотрел на меня с ухмылкой: – Дон Карлеоне покажет тебе твою спальню.

* * *

Спальня моя была царской... Все в ней было царским.

Большая беломраморная ванная комната с натурально золотой сантехникой...

Огромная золотая кровать под голубым газовым балдахином...

Пушистые персидские ковры и головастая тигровая шкура на полу.

Чудесные гобелены изумительно тонкой работы на стенах.

И Ольга в обтягивающем платье, Ольга, ожидая меня, заснувшая на пурпурном покрывале...

* * *

Наутро мы позавтракали на скорую руку (кстати, руки у дона Карлеоне уже почти не тряслись, тряслись они у Крутопрухова, да так, что чашечки с кофе мелко дребезжали на подносе) и, распрощавшись с подругами, пошли к колодцу.

– А почему ты думаешь, что он нас не вышвырнет? – спросил я по дороге у Худосокова.

– Почему не думаю? Думаю, – ответил он, простодушно улыбнувшись. – Но, может быть, я ошибаюсь... Мы ведь с Крутопуховым и Карлеоне в Ад, так сказать, по определению попали, вот колодец нас отсюда и не выпускает. А вам по земным заслугам Чистилище полагается, да и затащили вас сюда обманом... А если не получится, не беспокойся, в песок или в море не очень больно падать...

...Колодец с его сиреневой клубящейся начинкой выглядел в то утро особенно загадочным и, я бы сказал – притягательным. Присев вокруг него, мы закурили.

Я думал об Ольге. Той, московской. Той, которая может бросить, и может вернуться. Той, которая единственна. Той, с которой ты не хозяин, а влюбленный. Той, которая не дает полюбить даже совершенную свою копию. Той, ради которой я без сожалений готов покинуть рабский мне остров.

Нервничавший Баламут расправился с сигаретой в три затяжки. Его единственная была мертва. Он видел ее, мертвую, и во второй Софии. Ночью ему в голову пришла мысль, что он мог бы пригласить ее на остров. Ту, первую. И изменять ей открыто. Так, как изменяла она. Под утро он понял, что если останется, то это произойдет. И он потеряет себя.

Вдавив окурок носком ботинка в песок, Николай пожал мне и Бельмондо руки и со словами "Если что-то я забуду, звезды, вряд ли, примут нас" шагнул в искрящуюся сиреневую бездну.

Она его приняла. Вторым подошел к колодцу Бельмондо. Пожав мне руку, он прошелся взглядом по океану, неспокойному с утра, по острову. По его грустным глазам было видно, что Ад ему полюбился и расстается он с ним, как, уходя на войну, с которой нет возврата, расстаются с родным краем... Последний его взгляд растворился в лесу, скрывавшем озеро...

Когда пришла моя очередь исчезнуть в сиреневой неизвестности, меня охватило сомнение. Я пристально взглянул в глаза Худосокова. "Сочинил, гад, все про Трахтенна, чтобы сплавить нас с острова... Перепихивают с "трешкой" друг другу, – думал я, пытаясь найти в желтых его зенках подтверждение своего подозрения.

– Ну, если ничего не получится, – с виноватой улыбкой развел он руками, – то, по крайней мере, я от вас избавлюсь... А за женщину свою не беспокойся... Она тебя найдет.

И гадко усмехнувшись, добавил:

– Я имею в виду ту, шестидесятипятилетнюю.