1. Конец!!? – Из тюрьмы – в капкан. – Три дня на смерть. – Не везет...

Я очнулся в абсолютном мраке, все вспомнил, и тут же отчаяние заполнило меня до последней клеточки, заставило дико кричать, метаться по яме, в кровь разбило мои кулаки и лоб об ее каменные стены.

Последний раз я кричал так на перевале Хоки...

Поздней осенью мы шли в отгул.

Я, геолог-первогодок, шел в тяжелых отриконенных ботинках – перед дорогой не захотелось бежать с базового лагеря на пятую штольню за сапогами. Да и времени не было – радиограмму, в которой говорилось, что вертолет ввиду нелетной погоды прилетит в лучшем случае после праздников, мы получили днем шестого ноября. Внезапно и обильно выпавший мокрый снег прилипал к триконям двадцатисантиметровой “платформой”, и с каждым километром сбивать ее было все тяжелее и тяжелее.

* * *

На двенадцатом часу перехода я постепенно отключился: сначала ушли мысли, затем закрылись глаза. Остались одни ноги – поднял, поставил, поднял, поставил... Очнулся по пояс в снегу на незнакомом крутом склоне, вровень с вершинами... Я был один, совершенно один в безмолвной снежной пустыне! И я закричал жутко и пронзительно...

Лишь несколько минут спустя, обезумевший от страха, я увидел далеко внизу цепочку бредущих товарищей. Потом они смеялись.

Те, кто дошел...

* * *

“Вылез тогда, даст бог, вылезу и теперь, – подумал я, как только полумрак прошлого сменился в глазах абсолютным мраком настоящего. – Главное – без паники. Испугался – погиб!”

Полежав с минуту, я изучил темницу на ощупь. Сначала ощупывал каждую пядь слагаемых своей несвободы, когда же безнадежность положения стала казаться несомненной, руки задвигалась нервно, скачками.

Яма оказалась узкой (сантиметров семьдесят – восемьдесят), довольно длинной (метра полтора или чуть больше) и глубокой (выше моего роста). Стенки ее были неровными, песчаниковыми, дно – плоским, каменно-земляным. Наполовину она прикрывалась уплощенной глыбой, наполовину – автомобильной дверью, придавленной чем-то весьма тяжелым, вероятно, камнями.

Я попробовал приподнять или хотя бы сдвинуть ее, но безрезультатно.

“Положение, похоже, безвыходное, – подумал я, закончив рекогносцировку. И нервно засмеялся:

– Буквально безвыходное!”

С застывшим лицом я опустился на землю, устроился у стены.

Из мрака выкристаллизовалась мысль: “Почему так темно? Ни лучика... Либо ночь на дворе, либо... либо они засыпали дверь грунтом или камнями. Замаскировали...

Замаскировали...

Зачем!?

А сама яма? Что-то она мне напоминает...

Что-то знакомое... Дежавю в темноте...

Может быть, форма? Форма ямы...

Это древняя выработка!!! Точно!!

Ну конечно, ведь всего лишь неделю назад я был в точно такой же яме, даже в нескольких таких ямах, во время ознакомительного маршрута на отработанное еще в древности медное месторождение Чехелькуре...

Как же я сразу не догадался! Конечно же, я сижу в древней выработке! Две тысячи лет назад перс-рудокоп с помощью огня, воды и бронзового молота выбрал отсюда медную руду, выбрал, не зная, что сооружает мне темницу со стенами из крепких окварцованных пород!”

Мне вспомнились древние выработки, виденные во многих горнорудных районах. Древняки, как их называют геологи, или по-книжному – копи, поражают узостью отработанного пространства – кажется, что эти щели и протяженные, глубокие (многие метры) отверстия могли проделать лишь гномы, худощавые гномы.

Рядом с древними выработками нет больших отвалов пустой породы, а часто они и вовсе отсутствуют. Поэтому даже с близкого расстояния их трудно заметить и нередко лишь россыпи черного блестящего печного шлака указывают на их существование: при наличии в округе древесной растительности руда плавилась на месте добычи.

“А что если здесь... если здесь, в этом месте, залегала не одиночная линза, а протяженная жила! – задумался я. – Тогда у меня есть шанс выбраться отсюда! Вполне может быть, что рудокоп, выбрав руду из этого богатого и относительно широкого приповерхностного участка жилы, не остановился и ниже нашел и выбрал другую рудную линзу, потом, в стороне, третью. И так далее, пока не изрыл норами всю рудоносную зону.

Вполне может быть... Ведь однажды в Карамазаре, рудном районе Средней Азии, мы с отцом (он взял меня, восьмиклассника, на лето в свою партию) влезли в одну из таких древних выработок на вершине холма, а вылезли из нее у подножья...

Может быть, мне удастся и здесь совершить подобное подземное путешествие?

Можно попытаться проделать лаз в полу, сложенном ссыпавшейся сверху землей и обвалившейся с боков породой... Судя по ориентации стенок и характеру их сопряжения, моя одиночная камера ниже пола продолжается (или, как говорят геологи, ныряет) не вертикально вниз, а с наклоном градусов под сорок. Значит, надо копать у ее нависающего угла, а вынутую породу располагать с другой стороны. Причем укладывать вынутое надо предельно плотно – если заваленная часть камеры окажется по объему больше свободной, то места для складирования породы, выбранной из лаза, может и не хватить...”

И в кромешной тьме я принялся голыми руками выковыривать камни из дна ямы. Через некоторое время наносная земля кончилась, и под ней, как я и предполагал, обнажилась обломочная порода, сложенная неровными по форме и потому неплотно прилегающими друг к другу камнями.

Но дело не пошло быстрее – по-прежнему львиная доля времени уходила на укладку вынутых камней. Много времени также требовалось на использование выступов стены для закрепления укладки – ведь только они смогут ее удержать, если поползет неустойчивое земляное основание...

Земляное основание поползло. Лишь только глубина лаза достигла моего роста, укладка обрушилась, и я оказался заваленным по плечи.

Когда я осознал, что жив и не получил кардинальных повреждений, на ум мне пришли посиневший от потери крови герой популярной компьютерной стрелялки и констатирующая его состояние надпись ”LIFE – 10%”. Может быть, я выглядел и получше, процентов на 30, но все было впереди – ведь шансов найти где-нибудь в укромном месте аптечку и сумку с сухим пайком у меня не было...

Выбравшись полумертвым, я, тем не менее, продолжил свой сизифов труд. На этот раз я не тратил время на укладку и просто клал камни абы как.

Работал я, как заведенный и скоро рука, протянувшаяся за очередным обломком, погрузилась в пустоту!

Мне удалось раскопать ход в нижнюю камеру!!!

Чтобы определить ее глубину, я бросил в открывшийся колодец небольшой камешек. Он, ударяясь о стенки, скакал достаточно долго – не меньше четырех секунд. Ничтоже сумняшеся, я опустил в лаз ноги и, упираясь локтями в стенки, стал потихоньку опускаться вниз. Когда предчувствие освобождения приближалось к апогею, правый локоть наткнулся на острый выступ, я инстинктивно поджал его и мгновенно соскользнул вниз. Скорости падения хватило, чтобы я намертво застрял в своем пути к свободе...

В одном романе Джека Лондона, прочитанном мною в детстве, некий крайне неудачливый искатель приключений, заблудился в подземелье, долго бродил во тьме и, в конце концов, увидел впереди свет. Пошел к нему, затем пополз в сужающееся отверстие, застрял там и нескоро умер.

Вспоминая этот сюжет по тому или иному поводу, я испытывал панический ужас: как же, каменный мешок, впереди свет, свобода, а ты беспомощен! Но лишь оказавшись в полной темноте, истекая кровью, сдавленный со всех сторон холодными стенками, лишенный даже свободы дыхания, я понял, сколь бледны были тогдашние мои ощущения... Только оказавшись в каменном мешке я постиг, что такое быть заживо погребенным, что такое ужас ожидания медленной смерти, что такое ужас безысходности...

В порыве отчаяния я решил убить себя и забился головой о стенки. Но, увы, силы ударов не хватило даже для того, чтобы потерять сознание...

Поняв, что придется жить, жить некоторое время, я затих. Раны, полученные во время падения в колодец, болели и кровоточили; кровь стекала вдоль тела и, засыхая, соединяла меня в одно целое с камнем...

“Сколько я проживу? – подумал я совершенно безразлично. – Максимум три дня... А сколькими неделями они покажутся? И мне придется прожить их все... Может быть, начать обживаться? Тем более, не все так уж плохо, ха-ха. Торчу я, слава богу, не вниз головой, а стопы мои и вовсе свободны... И находятся там, куда я так стремился. И можно сказать, что отчасти я достиг желаемого...

Не везет...

Не везло в жизни и в смерти не везет...

Большинство моих безвременно погибших коллег и друзей отправлялись на тот свет стремительно, без проволочек, рассуждений и напутственных речей... Вот Витька Помидоров, горный мастер, многолетний компаньон по преферансу и междусобойчикам, тот, наверное, и вовсе не успел прочувствовать перехода в мир иной. Да и как успеешь прочувствовать, размазывающий тебя по шпалам чемодан килограммов в девятьсот? Когда его, этот чемодан, упавший с кровли штрека, зацепили тросом и с помощью электровоза поставили на попа, то каску снимать было не перед кем: от Помидора осталось одно мокрое место – потеки давленого мяса, да прорванная костями роба...

...А Борька Иваныч Крылов? Дурак, в маршруте полез в лоб, на отвесные скалы, хотел рудную зону до конца проследить... Ему ведь тоже повезло: летел секунды три всего, а потом шмяк – и готово! Всего три секунды отчаяния! Или даже меньше... Потом врачи с санитарного вертолета сказали, что он, скорее всего, в полете умер.

...А как друг мой с детства, Женька Гаврилов погиб? Речку ночью по перекату переходил, курице по колено, оступился – и шмяк затылком об камень! Глупо, конечно, но быстро и качественно...

...А взрывник наш Савватеич? Тоже быстро и впечатляюще... На гребне жизни, можно сказать, хоть пьесу пиши... Спустился в отгул и домой, дурак, сразу пошел. Не сообщил по телефону о своем неожиданном появлении. Что с него возьмешь? Джентльменом никогда не был, все хамил и вперед пролазил... Ну, пришел он и звонит в дверь, а ему, естественно, не вежливо открывают. Соседки улыбаются, запасной аэродром предлагают, знают, стервы, каков мужик орел после трех месяцев голодухи... А он нервный стал, засуетился. Подпер дверь доской подвернувшейся и во двор пошел проветриться, выход ментальный сообразить. Покурил там под вишнями в цвету, в окно свое на втором этаже посматривая, потом в рюкзачке покопался и боевик снарядил. Снарядил, поджег шнур и стал в форточку закидывать. Но, видимо, сильно не в себе был. Промахнулся дважды, а как в третий раз хотел бросить, боевик-то у него аккурат за головой взорвался. Зануда... Жена, говорят, сильно потом волновалась. Когда ей мужнин глаз на жилочке показали... На вишневой веточке висел, покручиваясь... Вот так вот.

...А Блитштейн-хитрюга? Его палатку на верхней буровой лавиной ночью накрыло, на третий день только откапали. И что вы думаете? Он умер от удушья на вторые сутки? Нет! Этот еврей успел-таки впрыгнуть в сминаемую снежной массой дверную раму, и его мгновенно передавило надвое!

Мгновенно...

Класс...

С каким бы удовольствием...

Протянул руку и щелк выключателем. И сразу темень на всю Вселенную. И сразу нет боли. И сразу смерть.

А тут сиди, дожидайся...”

Мысли постепенно стали путанными и отрывистыми. “Винни-Пух застрял в норе, но потом похудел и вылез... Ноги болтаются. Я – в отверстии меж двумя камерами... в самой узкой части. Сквозь которую и гном бы не пролез... Значит... Это значит, что нижнюю часть отверстия проделывали снизу, выдалбливали в рудном шнуре как восстающий. А верхнюю сверху. И значит, я был прав. Снизу выход. Потому и сквозит вроде... А я... торчу. Господи, как больно!”

И я медленно, медленно растворился в холодом камне. И вывалился из дыры в темное, изменяющее объем потустороннее пространство и повис там в мерцающем окружении блуждающих звезд.

“Как все знакомо! – удивился я открывшейся картине. – Я был уже здесь! Вывалился сюда с первого своего хирургического стола, и растворился в этом волнующемся космосе... И возникал вновь, когда хирург приоткрывал мне глаз, желая определить по зрачку, стоит ли продолжать кромсать мое тело. Я смотрел на него как бог, безразлично и бесчувственно и также безразлично и бесчувственно опущенное веко возвращало меня в живой космос”.

Вернувшись из блаженно-бездумного небытия бессознательности, я задумался, как поскорее в него возвратиться. И решил, что убить сознание я смогу, лишь преувеличив боль и ужас своего положения. И задергался, чтобы удесятерить боль, чтобы почувствовать могильный холод камня, впившегося в полумертвое тело, широко раскрывал глаза, чтобы вновь проникнуться беспредельным мраком. Несколько раз это меня доканывало, и я уплывал в вожделенный океан безразличия.

Но скоро это стало ненужным. Я привык к боли, от меня остались только холод и тьма в глазах, тьма, лишь изредка рассекаемая бегущими строками путаных мыслей.

“Скорее бы умереть... Господи, как холодно... Каменный мешок... Сколько раз я был в нем и там, среди людей... Все смыкалось вокруг... Сжимало больно и безвыходно... Хуже, чем сейчас... Мог двигаться, есть, делать что-то, но с ощущением непричастности к происходящему вокруг...

Но я вырывался... И здесь я очутился в беге... Как же я здесь очутился?

Я убежал от Веры”.

 

2. Наемный геолог. – Футляр без человека. – Опиум из Афганистана. – Уши на отрез.

Все началось как в сказке. Милая, отзывчивая, слабая. В первый ее рабочий день в нашем институте, мы шутки ради сговорились с Сашкой Свитневым и налили себе в обед по стакану “спирта” (воду в бутылке из-под популярного тогда “Рояля”), крякнули, выпили. Вера озадачилась, но виду не подала. Мы продолжили – стали чай заваривать, но заварки будто бы не оказалось, и я спросил Свитнева:

– Ну что, как всегда?

– Давай! – решительно махнул он рукой.

И я, набрав в цветочных горшках нифелей, стряхнул их в фарфоровый чайник, залил кипятком. Вера оцепенела и от чая отказалась. По глазам ее было видно, что она соображает, можно ли подавать заявление на увольнение в день приема на работу...

Да, веселая у нас была компания! Не теряли вкуса к жизни, хоть и получали почти ничего. Смех, переходивший в рыдание, раздавался из нашей комнаты ежечасно...

Через некоторое время, после определенного периода взаимных колебаний (я на двадцать лет старше), мы оказались у Веры на даче. Войдя в дом, я, чтобы преодолеть смущение, бросился к духовке готовить заранее замышленный ужин – нашпигованные сыром индюшьи ноги. До сих пор помню ее обиженное: “Я думала, ты на меня набросишься, а ты за ноги взялся...”

Через год мы родили хорошенькую девочку. Потом наша “лодка разбилась об быт”... Не смог я жить размеренной жизнью, жизнью, в которой точно знаешь, что будет в следующий понедельник, следующий январь, следующий год...

Не смог, и очутился в Иране. Устроился в частный геологический институт в качестве эксперта по дешифрированию космических снимков... 1500 баксов в месяц – разве мог я, генетический совок, мечтать об этом?

Страна оказалась интересной. Меня предупреждали, что она не только интересна, но и своеобразна до некоторой дикости: сухой закон, мол, облавы на улицах и женщин российских избили где-то за купание без паранджи.

Короче – кондовый фундаментализм. И первые его проявления не заставили себя ждать – в аэропорту на самом видном месте я увидел плакат, показывающий иностранкам, что декольтировать можно только нос, и то не напудренный... А рядом с плакатом стоял настоящий улыбающийся необъятный российский поп с огромным крестом на брюхе...

Однако рядовые фундаменталисты оказались нормальными людьми, а с другими я и не встречался.

Хозяева фирмы предугадывали любое мое желание... Возили на мемориал Хомейни – он завещал себя на солдатском кладбище похоронить. Правда, его могила далеко от солдатских оказалась. А солдатское кладбище... Ужасное зрелище... Десятки тысяч молодых лиц смотрят с могильных плит. Пацаны все безусые... Страшно.

Местные геологи – все толковые, несколько языков знают, учились в известных западных университетах. Трудолюбивые, внимательные. Ничего неприятного прямо не скажут. Молятся по шесть раз в день.

В общем, через три часа после приземления в Тегеране, начал я иранцам космические снимки дешифрировать.

Интересное это дело. Сверху из космоса Землю снимают в разных диапазонах излучения. Красном, зеленом, голубом, инфракрасном и многих других. Такие съемки нужны, так как на каждом из диапазонов породы, слагающие земную поверхность, видны по-разному. В одном диапазоне лучше выделяются базальтовые потоки, в другом – измененные граниты. А если, к примеру, парочку этих снимков сложить друг с другом и на третий разделить, то можно увидеть и кое-что совершенно невидимое на простом изображении. Например, неизвестный ранее гранитный шток или новую рудную зону месторождения.

Да, сложить, разделить, умножить. Звучит дико. Но проделываются эти действия с числовыми характеристиками элементов изображений, их еще пикселами называют.

Но в результате чаще всего получается фиг с маслом. Потому что все месторождения с рудными телами, обнажающимися на поверхности, здесь, да и во многих других местах, еще десятки или сотни лет назад открыли с помощью ног, или научно выражаясь, методом исхаживания. Или шлиховым методом. А слепые рудные тела, то есть те, которые на глубине прячутся, так просто не откроешь...

Есть, правда, один метод. Его-то я и использовал. Месторождения обычно образуются в зонах повышенной проницаемости земной коры. В такую, образно выражаясь, трубу лезет из глубины всякая всячина – тепловые потоки, магмы, растворы. И поэтому этот участок обыкновенно вздувается изнутри как флюс, и на нем появляется особый радиально-концентрической рисунок трещин и разломов, который обычно называется очаговой структурой.

С течением геологического времени флюс этот не заживает, так как породы в нем обычно легче, чем в обрамлении и потому по закону всемирного тяготения всплывают, подновляя ранее образованные разломы. И поэтому очаговые структуры хорошо видны на космических снимках, и я собаку на них съел. Беда, что много таких структур, и полно среди них фантомных (то есть рожденных воображением), и основное время уходит не на выделение их на снимках, а на отбраковку.

И лишь после месяцев ежедневного сидения за компьютером, после того как снимки, схемы дешифрирования, разномасштабные геологические и топографические карты начнут вызывать у вас не исследовательский раж, а тошноту, и лишь после того, как вы сможете себя хоть как-то убедить (или обмануть) в том, что искомое сидит именно здесь, именно в этой структуре, и что из этой высохшей мухи можно попытаться сделать привлекательного розового слона, вы сможете, наконец, обесточить свою персоналку и поискать под столом подернувшийся ржавчиной молоток... Пришла пора ковыряться в земле.

Через месяц, когда откровенной тошноты не было и в помине, приехал напарник, Удавкин Сергей Егорович. Он работал в Иране, еще в советские времена. Ему далеко за шестьдесят. Классный геолог, сухой и немногословный. “Человек в футляре” – подумал я и жестоко ошибся. Это был футляр без человека.

– Сергей Егорович, вы, наверное, за всю жизнь не сделали шага в сторону? – как-то в шутку спросил его я.

– Ну почему, Евгений, делал и не раз. Конечно, не такие, как ты. Ты ведь мечешься из стороны в сторону...

– Может быть. Но мне всегда было скучно представлять жизнь прямой дорогой. “Ты можешь заснуть, и сном твоим будет простая жизнь”, – сказал Грин в “Блистающем мире”.

– Ты просто пытаешься оправдать свою безалаберность. И своими метаниями мешаешь окружающим делать дело.

Я чувствовал, что мешаю не кому-нибудь, а ему лично. Мешаю тем, что не озаглавил еще жизнь. Нет у меня в ней единого сюжета... Одни обстоятельства... И не умею я врать и к тому же отношусь к людям типа Удавкина неприязненно – у них все выверено, все расписано. Слова, поступки, даже мысли. Все в регламенте, нет срывов, нет падений. Они равномерно движутся к общепринятому. Друзьям они пересказывают содержание газет. С женами – ровны и учтивы. Иногда уж очень хочется быть таким... Как правило, после очередного неудачного приземления...

И вот, прошло немного времени, и Удавкин стал твердо и планомерно выживать меня из контракта.

“Все это не нужно и необязательно и того-то он не знает и этого не делает” – шептал он повсюду.

Однажды, после очередного навета, я сказал ему что-то резкое. Он смутился, что-то путано пытался говорить. И, в конечном счете, затаился. Несколько недель спустя, когда мы крутились вокруг Ираншахра, он, наконец, завершил свою мысль:

– Это твое последнее поле. Ты осознай это. В России геологи никому не нужны. А здесь я тебя похороню.

Я не понимал, почему он так настойчиво выживает меня из Ирана. Мне казалось, что моя вина была в том, что я, родившись в Таджикистане, знал сто понимаемых персами таджикских слов, кое-какие азиатские обычаи и потому стал среди иранцев своим в доску. “Или просто Удавкин боится, – думал я после очередной стычки, – что я могу со временем вытеснить его, уже пожилого геолога, из контракта...”

А ларчик-то, как выяснилось через пару недель, просто открывался... Другого он боялся...

Работали мы на юго-востоке Ирана в провинции Систан-Белуджистан. Искали золото. “Найдешь – купим тебе новенький “Мерседес”, – шутил наш иранский шеф.

Поиски золота... Нелегкое это было дело, хотя геологическая ситуация выглядела весьма и весьма благоприятной. Ведь все, что выходило на поверхность, древние рудокопы основательно почистили. Если бы и было в этих краях жильное золото – видимое глазу, сносно обогатимое – его бы давно выпотрошили...

Вся надежда была на тонкодисперсное золото в крупнообъемных рудах с низкими (1-2 грамма на тонну) содержаниями. Его древние коллеги не смогли бы обнаружить даже за две тысячи лет, ведь размеры золотин в таких рудах редко превышают сотые доли миллиметра, и потому они не накапливаются в россыпях. В ступе такого золота не надолбишь и в водичке не отмоешь. И мы искали такое именно золото. Из космоса и ногами-колесами в пустыне...

Пустыня... Очутившись в ней, я засомневался, что в ней можно жить... Разве существовать? Финиковые пальмы в редких оазисах выглядят случайными инопланетными пришельцами, устало рассматривающими безнадежно унылые, выжженные солнцем хребты гор и разделяющие их широкие и плоские равнины...

Пустыня, безводная, безжизненная... Лишь случайно здесь можно наткнуться на облупленную глинобитную постройку скотовода, или черную войлочную юрту, или стадо крохотных баранов, обгладывающих уже обглоданные их предками камни...

Пустыня... Она была бы отталкивающей, угнетающей, иссушающей душу и сердце, была бы, если бы над ней не красовался взметнувшийся ввысь остроконечный заснеженный красавец Тафтан.

Тафтан – царь, владыка этих мест, в его просторном дворце можно встретить и игривую речку, полную рыбы, и голубое горное озеро, и цветущее дерево, и кишлак, полный чумазых детишек.

Вдали же от владений этого недавно потухшего вулкана восточно-иранский пейзаж оживляется лишь башнями – основной достопримечательностью здешних мест. Через каждые пять-шесть километров эти типовые красавцы – белоснежные, двухэтажные, с бойницами и крупнокалиберными пулеметами наверху, возвышаются близ основных дорог, соединяющих немногочисленные населенные пункты, по меньшей мере, на четыре пятые состоящие из духанов, магазинов и магазинчиков.

Белуджи, коренные жители, весьма похожи на обитателей Индостанского полуострова и все как один ходят в белых рубахах и штанах. И реже – в светло-коричневых или светло-серых, которые считаются рабочими. Они же живут и в приграничных районах соседних Пакистана и Афганистана.

Если сравнивать Иран с Турцией и Ираком, то Белуджистан – это нечто вроде Курдистана. И все из-за того, что есть белуджи, мечтающие о едином “Балучистане”. И есть дешевые афганские наркотики, контрабанде которых весьма способствует нестабильность.

Сам я, честно говоря, ничего настораживающего в поведении местных жителей не заметил. Люди, как люди. Торгуют, покупают, телевизор смотрят, молятся по шесть раз в день. И слышал лишь одну перестрелку и еще, что кто-то кого-то убил. То ли вчера, то ли десять лет назад.

Контрабандистам на все наплевать. На сторожевые башни с пулеметами, на солдат, на жару и ветер. С востока, из Афганистана и Пакистана, они везут наркотики, недорогие шмотки, электронику и нелегальную рабочую силу, а туда – дешевый иранский бензин.

Хотя солдат много, сидят они скопом по своим башням и немногочисленным блок-постам. Граница же, особенно ночью, остается практически открытой. Как только сгущаются сумерки, а здесь, в низких широтах, это происходит рано, пустыня оживает. Взад-вперед шныряют “Тойоты” с грузом в две – три двухсотлитровые бочки с бензином.

Местные власти пугали нас: “Берегитесь контрабандистов, убьют!”

Но контрабандисты не обращали на нас никакого внимания. Лишь иногда, остановившись на пару минут, эти люди перекидывались парой фраз с нашим водителем Ахмедом, который, подкинув нас к очередному обнажению, обычно сидел близ машины перед маленьким костерком и курил.

Мой коллектор, Фархад, говорил мне, что Ахмед курит опиум. И вправду, посидев у костра, наш водитель становился либо очень разговорчивым, либо очень хмурым и потом при возвращении, как правило, здорово встряхивал седоков: опрокидывал, не скажу – неожиданно, наш старенький “Лендровер”, прокалывал на полном ходу шину или что-нибудь терял, например, колесо или кардан. К фейерверку, вызванному замыканием клемм сорвавшегося с насиженного места аккумулятора, мы привыкли. А в остальном Ахмед был неплохим парнем – доброжелательным и веселым.

В общем, все проистекало довольно оригинально и без существенных эксцессов до того самого времени, пока местные власти не предприняли компанию по искоренению наркоторговли и не нагнали к границе солдат, тем самым, сделав жизнь контрабандистов и нашу невыносимой.

Нашу жизнь – потому что мы были вынуждены подолгу испрашивать разрешение на поездку в тот или иной приграничный район, а также из-за навязанной охраны в виде двух “Тойот” с турельными пулеметами и десятком бравых молоденьких солдат, не прочь просто так пострелять в горизонт из этих крупнокалиберных бандур. Жизнь контрабандистов стала невыносимой по понятной причине – их семьи теряли, может быть, единственный в этих краях источник дохода.

И они стали все чаще подсаживаться к Ахмеду и оживленно что-то с ним обсуждать.

Ахмед все качал головой. Но однажды, после того, как очередная беседа чуть было не перешла в потасовку, он подошел ко мне и, большей частью жестами, довел до моего сознания суть разговоров.

Оказывается, контрабандисты предлагали мне провозить наркотики от границы до Захедана (нашу машину никогда не обыскивали на шлагбаумах). За сотрудничество они обещали мне опиум, много опиума, деньги, а также их искреннее радушие и гостеприимство. А за отказ мне просто-напросто отрежут уши – такая экзекуция в ходу у здешних, иногда не вполне цивилизованных племенных боссов. Мне говорил об этом Рафсанд, наш иранский главный геолог.

Учитывая то, что к наркотикам я совершенно равнодушен и к тому же здесь, в Иране за торговлю ими положена не больше, не меньше, как смертная казнь, то я, естественно, склонялся к потере ушей.

Тем более мне не привыкать – в десятом классе я как-то громко хлопнул дверью кабинета физики и через мгновение оказался фактически без них – сверху полетели осколки стекол наддверного окошка. Все – мимо, кроме двух, упавших точно на мои уши.

Пришили последние, конечно, криво – одно тесно прижали к черепу, другое – вынесли на дюйм в сторону и с тех пор мне, чтобы не пугать девушек, приходилось отпускать волосы. Так что предстоящую операцию я мог вполне рассматривать как радикально косметическую.

О своем решении я жестами сообщил Ахмеду.

– Иншалла, – протянул он, глядя жалостливо.

Видимо, для исполнения угрозы контрабандистам необходимо было утвердить приговор в своих высших инстанциях, и нас отпустили.

Вечером, узнав об этом инциденте, Удавкин говорил, съежившись от страха:

– Ты боишься, Евгений, по глазам вижу, боишься.

Но я не боялся – иншалла! Напротив, надвигающаяся опасность привлекала меня новизной ощущений.

– А вы что так переживаете? – спросил я, удивившись его неадекватной реакции. – Я ем хурму, а рот вяжет у вас? Или, точнее, уши отрезают мне, а вы плохо слышите?

– Ты всех нас за собой потянешь! Всех! И меня, и наших шефов. Они через неделю-другую прилетят из Тегерана и все узнают. Все...

– Так что, мне, по вашему мнению, надо было согласиться на предложение бандитов?

– Согласиться, не согласиться... Умнее надо быть. А ты простой уж очень.

Я валился с ног от усталости и не стал вдумываться в его слова. А если бы вдумался, то все, может быть, пошло бы совсем по-другому.

Через несколько дней, часов в шесть вечера (было уже совсем темно), мы – Фархад, Ахмед и я – возвращались на базу после очередного маршрута на контакт гранитоидной интрузии под названием «Черная». В предыдущем маршруте я обнаружил там участок, который явно тянул на хорошее медно-порфировое месторождение. Когда до основной дороги оставалось всего несколько километров, машина уткнулась в глубокую канавку, наспех выкопанную поперек дороги. В принципе, мы должны были въехать в нее на полном ходу с последующим окончательным развалом “Лендровера” на составные части, но к этому времени у нас уже была сломана рессора, и мы еле тащились на скорости около пятидесяти километров в час.

Как только мы вышли из машины осмотреться, вокруг выросли люди. Фархада чем-то несильно ударили, и он благодарно упал в колючий придорожный куст. Меня же свалили наземь, связали и понесли мимо Ахмеда. Последний, заметив мой укоризненный взгляд, развел руками... “Иншалла”.

После двух– или трехчасового рейда по ночной пустыне меня бросили в загоне, сооруженном позади большой черной войлочной палатки. Сокамерником моим стал симпатичный белый верблюжонок. Он был красив и грустен, его большие, влажные глаза светились недетской мудростью.

Я знал, что этому одногорбому созданию надо понравиться и особенно не досаждать ему разговорами и резкими телодвижениями. В противном случае оно могло убить или просто покалечить резким ударом своей изящной ноги.

“Верблюд на стреме, дожил” – подумал я и, полюбовавшись глазами животного, прилег на землю, чтобы решить, что делать дальше.

И неожиданно заснул, уткнувшись носом в кучу сухого навоза.

Ранним утром следующего дня двое белуджей в белых одеждах перенесли меня к небольшому костерку, у которого сидело несколько человек, развязали, налили чаю, дали кусок лепешки и куриную тушку, лишенную конечностей и белого мяса.

После трапезы один из них, по виду афганец, взял нож в руки и заговорил. В его речи часто повторялось слово “гуш”, что по-ирански означает ухо. Я понял, что мне предлагается радикальная косметическая операция. В надежде, что он удовлетворится одним ухом, я принялся вспоминать, какое из них у меня оттопырено. Решив, что левое, постарался держать голову левой стороной к говорившему.

Клянусь, я не обманываю, все так и было! Мысли мои метались, в руках я нервно теребил связку луп и лупочек. Всякий геолог, отколов образец, лижет его, чтобы лучше было видно, нет ли там золота или еще чего попроще, потом ищет в карманах, в полевой сумке, в компасной кобуре лупу, чтобы стало видно лучше и, как правило, ее не находит. Поэтому всякую увеличительную мелочь геологи-маршрутчики обычно связывают длинной крепкой капроновой нитью в гроздь вместе с иголкой, нужной для определения минералов по их твердости, карандашом, чтобы записывать эти определения в полевой дневник, и резинкой, чтобы стирать потом записи неправильных определений. Все это, прикрепленное к петельке нагрудного кармана, болтается у правой стороны живота. Так вот, при виде луп мне в голову полезли всякие глупости из греко-римской истории и я, взяв пятикратную лупу, соединил солнечные лучи на поверхности нижней внутренней части голени правой ноги (я сидел в позе неполного лотоса и поэтому сделать это было удобно). Кожа под лучами покраснела, затем почернела и задымилась. Я расширил лучом образовавшуюся каверну до размеров мелкой монеты, затем начал выжигать следующую.

Вероятно, именно это маниакальное продолжение возымело действие на большинство участников зрелища – ужас, отвращение, смешанные с неприятным удивлением, читались в их глазах.

Однако один из них (его звали Масуд), толстощекий и здоровенный белудж, смог преодолеть эти чувства. Подойдя ко мне, он охватил лапой запястье моей левой руки и повернул так, как будто хотел измерить мой пульс.

Однако мой пульс был ему до лампочки: другая рука Масуда потянулась к лупе. Он схватил ее толстыми негнущимися пальцами и после нескольких неудачных попыток собирал-таки пучок солнечных лучей в самом центре внутренней стороны кисти...

Известно, что большие мужики нередко слабы в коленках. Не прошло и минуты, как шипение и запах горящей плоти остудили садистское любопытство Масуда. Дыра получилась совсем маленькой и на глазах затянулась.

Тут я должен заметить, что такие пыточные опыты не так уж болезненны, как может показаться городскому жителю. Еще в детстве, избавляясь таким образом от бородавок, я был удивлен безболезненностью этой операции. Много больше мучений доставлял мне пинцет Веры, когда она в порыве юношеского сострадания выкорчевывала седые волосы из моих усов.

Фокус удался. Разбойники оставили уши на месте. Посовещавшись, они забросили меня в кузов синей облупленной “Тойоты” и повезли в горы.

Машина долго петляла среди невысоких, выжженных солнцем холмов. Любуясь напоследок их верхушками, я жевал лепешку и вспоминал Верины пирожки.

Когда машина, наконец, остановилась, меня вытащили и поставили на ноги. Я пытался сказать что-нибудь остроумное или, по крайней мере, жизнеутверждающее, но получил сзади сильный удар в голову и отключился.

Очнулся я от нескольких подряд падений на землю – мои неблагодарные зрители, тащили меня вверх по склону горы, время от времени роняя. Уронив очередной раз, они некоторое время стояли, освещая объект падения большими китайскими фонарями. Почти у вершины они бросили мое безжизненное тело в глубокую яму.

И вот я здесь. Вполне закономерно.

 

3. Главное не открывать глаз. – Удавкин пожаловал... – Предсмертная проповедь...

Вспомнив свой путь в могилу, я несколько удовлетворился. Но поначалу никак не мог взять в толк, чем конкретно. Может быть, потому что вспоминая Удавкина, я, наконец, осознал, что он представляет собой весь мир, мир, в котором я никогда не мог найти себя. По крайней мере, надолго.

“Что же делать? – думал я, прислонившись лбом к холодному камню. – А, может быть, просто сойти с ума? Но в этой холодрыге не сойдешь... Но что это? Звуки??? Кто-то идет ко мне? Кто-то сбрасывает камни с двери?”

И тут же, как бы сверху, а может быть, с небес, раздался знакомый, подрагивающий от полноты жизни голос:

– Как поживаешь, Евгений?

– Сергей... Егорович? – удивленно спросил я, намеренно не открывая глаз.

“Если я открою глаза и увижу свет, и окажется, что это на самом деле Удавкин, – быстро промелькнуло в голове, – то моя могила станет еще и плевательницей. А в виде галлюцинации он будет весьма кстати. Будет с кем поговорить.

– Да, это я, – явно улыбаясь, ответил мой бывший напарник. С Фархадом. Напугал ты нас. Приоткрыли яму, а тебя нет... Дыра одна в полу. Сначала думали, что ушел ты. Но стон услышали... Здесь, оказывается, еще. А к нам вчера анализы пришли из ереванской лаборатории. В одной пробе из этого древняка золота полтора грамма на тонну. И меди почти два процента. А ты не глубоко зарылся? Слышишь меня?

– Слышу... Так вы заодно с ними?

– Заодно, не заодно... Какая тебе разница?

– Да так, интересно. И надо же как-то поддерживать нашу светскую беседу... – сказал я и попытался пожать плечами. Невозможность совершения этого спонтанного движения вернуло меня в мою ограниченную камнем действительность, и на минуту я замолк.

– Ты говори, говори, – попросил Удавкин, что-то отбивая молотком.

– А когда вы здесь... в этой яме моей, успели побывать?

– Да еще в прошлом году хозяева меня привозили. Когда приезжал в Захедан по контрактным делам... Сейчас надо еще проб добрать. Боюсь, как бы не повредить тебя... Свалю камень ненароком, а ты с мнительностью своей подумаешь что-нибудь гадкое.

– Ничего, ничего! Мне ничего... не повредит... Валяйте, бросайте! Сочту за честь...

– Да нет уж, я постараюсь осторожно. Вот сейчас только дверь эту уберем. Мы же ее только отодвинули. Ух, ты! Сколько ты здесь нарыл! Спасибо! А я думал, мне здесь придется покопаться. А ты уже все подготовил, только выбирай! Молодец! Похоже, ты застрял там?

– Ага! Намертво! Ни вверх, ни вниз... Подъемным краном не вытащишь...

– А далеко ты там?

– В пяти-шести... метрах...

– Не холодно тебе?

– Холодно...

– А ты не пробовал вылезти? – с заметной тревогой спросил он. – Поизвиваться? Подергаться?

– Пробовал... Но еще лучше застрял...

– Ну, тогда ничего! Не уйдешь, значит, по-английски, не прощаясь. Не оставишь старика одного с этим турком...

– Не уйду...

– Хм... Так, значит, говоришь, не помочь тебе ничем? Жаль! Было бы лучше, если бы я мог тебе помочь...

– Чтобы... Чтобы я молил вас о помощи? Плакал... уговаривал... льстил?

– Вот так вот ты всегда. В жизни все, как в растворе, а ты кристаллизуешь... Да, вот еще что, Евгений... – продолжил он, прошуршав с минуту листами полевой книжки. – Хочу тебе посоветовать... Помочь, так сказать... Ты же философию любишь. “Ты можешь заснуть, и сном твоим станет простая жизнь!” Вот и вообрази себя Заратустрой в пещере, легче будет. И про жизнь свою непутевую думай... Вслух. Короче, сочини проповедь. Или пространное кредо. Все нам веселее будет образцы и пробы оформлять и описывать. Да и тебе полезно будет – поймешь, почему сюда, в эту яму попал... А я тебя, ха-ха, буду Black Заратустрой называть!

Сергей Егорович, почувствовав, что достает меня, довольно засмеялся и по-английски отдавал распоряжения Фархаду, спустившемуся в яму. Любое его резкое движение могло немедленно прекратить мое существование.

Осознав это, я потерял самообладание, задергался, стал кричать и извиваться. К вящему своему, впрочем, удивлению, удивлению, разинувшему рот за десятыми кулисами сознания: как же, столько молить о смерти, а когда она приблизилась и пытается достать твое горло холодными пинцетами костлявых пальцев, ты, оказывается, еще не готов, и алчешь отсрочки...

“Господи, обидно-то как. Всю жизнь вылезал, вылезал, вылезши, лежал на солнышке, пока... опять не попадал куда-нибудь. А может, в самом деле, изобразить из себя Заратустру... в пещере? Из этих, ведь, он краев. Как там у Ницше? “Мы достаточно слышали об этом канатном плясуне! Покажи нам его!” Проповедь придумать? И проповедовать самому себе... Да, самое время стать святым. Давно ведь мечтал... Здесь это легко – безлюдно, нет соблазнов. Ничего не осталось – даже тела не чувствую. Там – это невозможно. Там – жизнь... И на все любви не хватает... Начну, пожалуй, с чего-нибудь актуального.

...Не бойся боли души и тела. Боль – свидетельница бытия... Очисти душу – зависть и злоба сминают день и отравляют ночь, гнев и гордыня – пыль и сор, они закрывают солнце...”

– Ты помедленнее, Евгений! И погромче, – прервал меня глухой голос Удавкина. – Глуховат я стал, не все слова различаю. Ты с выражением говори.

– Сбили... вы меня! Тоже мне, массовик-затейник... А что, Фархад с вами?

– Со мной! И, знаешь, рад, посмеивается от радости. Загонял ты его. В обиде он. За то, что Рафсанду сказал, что не геолог он.

В самом деле, я говорил нашему иранскому шефу, что Фархад компьютерщик хороший, прекрасный даже, а геолог – никудышный. Не было у этого высокого, худого, улыбчивого иранца азербайджанского происхождения таких нужных в геологии страсти, азарта. Не загорался он.

А ведь любые геологические поиски – это детектив, остросюжетный детектив. Твой извечный соперник спрятался, лег на дно, схоронился глубоко в недрах земных. Или высоко в скалах под ползучими ледниками. Но разбросал повсюду вещественные доказательства, не мог не разбросать. И тебе надо их найти, собрать воедино, послать на анализы и, получив их, вынести приговор. И привести его в исполнение ножами бульдозеров, стилетами буровых скважин, скальпелями шахт и штолен!

А Фархад не мог... Он исполнял обязанности, работал от и до. Однажды в маршруте и вовсе убежал. Орал час, голос сорвал, искал его. Из-за чего? Смешно сказать. К точке одной не подъехать было, пошли пешком, набрали камней килограммов тридцать. И надо было еще пару километров идти за последней пудовой пробой... И тут он мне заявляет:

– Я – не осел, а петрограф с университетским образованием.

Я пожал плечами и, сказав, что ничего не имею против его образования и вполне согласен с заявлением насчет видовой принадлежности, поперся один. Пришел через час с тридцатью килограммами в вещмешке и еще двадцатью в штормовке волоком (место интересным оказалось). Он же, увидев издалека, с сопочки, такую самоотверженность и явно бытовой героизм, убежал от стыда в горы.

И в других маршрутах Фархада больше интересовала безопасность от лихих ночных людей, чем прослеживание рудной зоны от начала до самого конца... Слабак, что и говорить... Городская конфетка. Халва мучная.

– Эй-эй! Ты чего? – не выдержав паузы, заволновался Удавкин. – Ты чего молчишь? Не умер?

“...Не спеши, послезавтра – смерть.

...Улыбнись правдолюбцу и помири его с лжецом: братьям-близнецам не жить друг без друга.

Обида глупа как обидчик.

Улыбнись скупому – он боится умереть бедным и меняет сущий день на фальшивые монеты небытия. Улыбнись подлому – он меняет свет дня на тьму своей души.

Улыбнись им и себе в них и отведи глаза на мир. Послезавтра смерть, а завтра ее преддверие.

Живи сегодня и здесь. И жизнь станет бесконечной...”

А у меня – бесконечно умирание... Скорее бы сдохнуть!

...А когда я умирал в последний раз? Кажется, в больнице... От перитонита... В поле как-то раз аппендикс разбушевался, а уехать нельзя – новые буровые ставили, без меня не обошлись бы. Пришлось выпить стакан водки с солью. Через день смог ходить, от сорока двухградусной температуры и следа не осталось.

Через год опять то же самое – и уехать нельзя, и умереть нельзя. Партия не велит. Гиссарская, геологоразведочная. Но у нас с собою было. Тем более соль. Снова вылез.

...В третий раз чуть не умер... Вернее, почти умер. Приступ случился в городе. Упал в лихорадке, за пару часов похудел на четыре килограмма. Шептал матери:

– Водки, водки купи...

А она:

– Алкоголик несчастный! Ты даже в бреду водку алчешь!

И вызвала скорую помощь. Приехали очкарики, добрые такие, ласковые предупредительные... Спрашивают, чем болею. Почти им доказал, что аппендицитом острым в третий раз, но тут отец встрял... Стал им объяснять, что сын Валентин у меня только что от Боткина слег. Ну, люди в белых халатах сразу же головами закивали и в палату желтушечную отвезли. В Институт тропических болезней.

Смотрю я там вокруг, как зачумленный на празднике жизни, и сам себе удивляюсь. Все соседи – люди, как люди... Таблетки глотают с энтузиазмом, телевизор смотрят, в шахматы играют, а у меня 44 градуса с практически полной отключкой органов чувств. И они все желтые, как полагается, а я – как полотно белый, если не прозрачный.

Слава богу, на второй день зашел случайно какой-то старичок, врачишка списанный, дома ему, видите ли, не сиделось... Злой весь, психованный. Слюной брызгал, линзы толстенные, еле видит. Согнулся над моим практически трупом, всмотрелся и говорит врачу лечащему: “Везите-ка этого в морг. Мимо операционной. Если до нее не помрет, сворачивайте. Перитонит у него обширный. Интоксикация. А желтуха – это надо было догадаться!

Вот, черт, сколько себя помню, все несчастья мне приносили добренькие люди. А со злыми обходился как-то...

Что там у нас с проповедью? Надо бы что-то о жизни и смерти сочинить...

...Чтобы жить, надо умирать, чтобы иметь, надо терять. Надо пройти весь путь, зная, что он – в никуда и, следовательно, бесконечен...”

– Ну, слава Богу! – опять прорвался в мозг голос Сергея Егоровича. – Тебя, Евгений, полчаса почти не было. Фархад мне уже на небо пальцем показывал. А “чтобы иметь, надо терять” – это ты загнул. А “чтобы жить, надо умирать” – просто здорово. Ты, наверное, рассматриваешь это фразу как руководство к действию?

– И чем вы только недовольны, Серей Егорович? Все так классно для вас складывается...

– Да нет... Не все складывается. Мучаешься ты как-то не так. Я, что ли, тебе мешаю? Когда мы подошли к этой твоей могиле, ты так естественно стонал. Потом кричал, как резаный. В кино такого не услышишь. А сейчас – из рук вон плохо...

– Привыкаю... А хорошо, что вы не курите... Если бы вы... сейчас... закурили, я бы умер... от тоски... и печали...

– Так в чем же дело? Давай, подымим. Мы же, Евгений, на твоей машине приехали. С Ахмедом. В бардачке до сих пор твой голубой “Кент суперлайт” за полтора тумана лежит.

И, обратившись к напарнику, произнес ласковым голосом:

– Фархад, голубчик, принеси, пожалуйста, сигареты. И, смотри, зажигалку не забудь...

Когда мой бывший коллектор вернулся, Сергей Егорович, часто покашливая от дыма, стал прикуривать сигареты одну за другой и бросать их в отверстие на дне ямы. Несколько из них упали мне в ладони, другие провалились в щели между торсом и камнем и там застряли. Небольшого тока воздуха хватало, чтобы табак тлел и догорал до конца. Приятное жжение щекотало тело, уставшее от однообразной боли, сладковатый дым сигареты входил в легкие забытым удовольствием. Я представил себя лежащим после плотного обеда... На теплом песке в тени “Лендровера”. Я затягиваюсь... Медленно... Глубоко... И сосуды головы сужаются, сужаются... в тонюсенькие проволочки... И мозг пронизывается ими...

– Ну что, покурил? – спросил Удавкин, громко откашливаясь и тем возвращая меня к жизни.

– Слушай... Егорыч! И чем... я тебя... так достал? Ты измываешься, как будто... яйцо я тебе оторвал. Хотя... фиг... тебе что оторвешь. Отбить только можно. Ты же каменный. И вообще, хватит! Надоело! Я умер...

“...Ты бежишь от жизни, но прибежать никуда и не к чему не можешь. И устало прячешь голову в сыпучий песок повседневности. Хоть дышишь ты там неглубоко, но песчинки, секунда за секундой, одна за другой, замещают твои легкие, твое живое мясо, твой еще сопротивляющийся мозг, твои еще крепкие кости. И, вот, ты уже каменный идол и лишь иногда твои не вполне остекленевшие глаза сочатся тоской о несбывшемся, тоской, не умеющей умирать...”

Острая боль ударила в желудок. “Похоже, мне захотелось есть, – с усмешкой подумал я. – О, господи! Сидеть в такой заднице и хотеть есть, голод испытывать...

Здешняя пища...

Рис с гранеными зернами граната.

Люля-кебаб.

Листы сухого лаваша.

Котлеты из петрушки.

Никак не сравнить со Средней Азией...

Там – красавец-плов с барбарисом и виноградными усиками...

Айвой.

Самбуса... Горячая, сочная, Внутри – пахучее мясо, маленькие кусочки прозрачного жира.

Бешбармак... Пять пальцев по-русски... Возьмешь ромбик вкуснейшего вареного теста, завернешь в него маленький кусочек желтенькой картошечки, баранинки чуть-чуть и морковки красненькой кругляшик...

Шурпа...

Бог с ними, с этими деликатесами. Картошечки бы... яичка вкрутую... хлебца черствого...

...Как мы ели в начале девяностых в институте! Кандидат географических наук Плотников, удачливый молодой ученый, приносил высокую восемьсот граммовую банку с потерявшими всякую самобытность остатками домашнего супа, осторожно откручивал крышку, опускал кипятильник, разогревал и потом, пряча глаза, ел. Чтобы доставать до дна глубокой банки, ложку ему приходилось держать за самый краешек ручки.

А умный и расчетливый третейский судья, кандидат геолого-минералогических наук и компьютерный бог Свитнев, из месяца в месяц приносил к обеду две маленькие бугристые картофелины, яичко, круглое в своей незначительности, и горбушку серого хлеба. Все это он бережно располагал на ведомости планового ремонта атомных электростанций (до нас десятый этаж арбатской “книжки” с гастрономом и пивбаром “Жигули” занимало солидное министерство)... Расположив, озирал внимательно справа налево и затем деловито и аккуратно чистил, солил и, сделав тучную паузу для растяжки процесса, ел, сосредоточенно жуя.

Я же при помощи ложки давил в граненом стакане окаменевший кубик отечественного говяжьего бульона (иначе бы он растворялся часами), заливал крутым кипятком, посыпал зеленым луком, росшим на подоконнике в пенопластовой коробке из-под компьютера, и затем пил, обжигаясь и заедая черным хлебом.

Наш босс, стокилограммовое светило доктор наук Викторов, держал марку и потому посылал лаборантку в буфет за крохотной булочкой (или коврижкой, или пряником) и потом ее ел, торжествующе на нас поглядывая. Мы же пытались угадать, что же ему на этот раз принесла лаборантка, но, как правило, тщетно, хотя Викторов ел степенно, часто запивая несладким чаем. Просто то, что он ел, надежно укрывалось большим и указательным пальцами будущего члена-корреспондента Российской академии наук...

Как все здорово было... Жили, смеялись, работали... Какой же я баран, какой баран! Сидел бы под крылышком у Веры! Все ведь было, только молчи, не умничай, не придумывай! Нет, говорил и придумывал. Хотел остаться собой. Зачем? Ведь самое главное в жизни – дойти до могилы без больших осложнений...

– Ты слабый, Евгений, – сквозь беспамятство послышался монотонный голос Удавкина. – И в то же время агрессивный. Ты не можешь вынести повседневности...

– А вы сегодня приедете в офис, съедите рису с противными котлетками из петрушки и, приняв пригоршню поливитаминов, ляжете спать. И будете всю ночь кряхтеть и мерзнуть. И все утро проведете у газового камина. И будете крутить его дребезжащие ручки и всех разбудите. Потом приедете в Москву с радикулитом и десятью тысячами долларов. И будете кряхтеть там. Ну что, достал?

– А ты сдохнешь. Завтра сдохнешь!

– Договорились...

“...Не принимай себя всерьез, ведь серьезность – это ощущение или желание значимости, а что могут значить природа и ты, ее частичка? Кто или что может все это оценить в целом и в частностях? Оценки всегда сиюминутны и с каждым шагом они неудержимо расходятся с действительностью, даже если оправлены в бетон тупости”...

Трах-тара-рах-трах – раздался сверху гром падающего железа. Я инстинктивно раскрыл глаза, но ровным счетом ничего не увидел. Тьма была гуще прежней.

“Все это мне привиделось. И Удавкин, и Фархад. И сигареты, – подумал я. – Ну и чудесно. Полдня без боли в обществе приведений... Эх, выпить бы сейчас... Хмельному все легко... Как мы с Юркой Плотниковым, в доску пьяные, в новогодний вечер просили милостыню в переходе на “Чеховской”! “Подайте кандидатам наук на пропитание! Подайте!” Охрипли начисто... Набрали пакет сушек, газету “Правда” и мелочи на пару банок пива... А люди – гады! Вернее, на три четверти гады... Именно столько в шапке было только что отмененной советской мелочи...”

Сверху вновь раздался гром железа. Это мои бывшие коллеги придавливали автомобильную дверь каменными глыбами. “Зачем они закрывают? – удивился я. – Егорович боится, что вылезу?

Вот редиска... Не пожалел, не убил...

...И скоро из окружающего воздуха воплотится то, что соединяет землю и небо – появится Смерть. Ты поймешь, что жизнь прошла, и наступило утро небытия И уже не твое солнце движется к закату...”

 

4. Камни на голову. – Похоже, выберусь. – Черное небо, распятое звездами. – Ползком.

Я решительно настроился умереть с последней фразой молитвы (которая почему-то оборачивалась заклинанием) и потому решил, что она должна быть эффектной, мрачно-торжественной и непременно с блестками надежды на прекрасную потустороннюю жизнь.

Но, когда я тщательно обдумывал заключительное придаточное предложение, сверху упал камешек. Кажется, он попал в онемевшую руку. Затем послышался невнятный шум.

“В голове шумит или наверху? – подумал я, оставаясь безразличным. – Похоже, наверху... Не дадут умереть спокойно... Или просто Фархад, вынув пару булыжников для Удавкинской коллекции, нарушил устойчивость камней, выбранных мою из норы?”

Шум разом перерос в грохот. Я в страхе напрягся, тут же время неожиданно растянулось, и в скальном массиве я внятно услышал глухие стуки камней, вприпрыжку скачущих на мою голову...

Надеясь защититься от обвала, я инстинктивно отогнул в стороны кисти рук. Первый камень упал мне прямо в ладони. На него упали другие... Стало нестерпимо больно – острые грани моего скального панциря взрезали засохшие было раны. И я снова провалился в блаженное беспамятство...

Придя в себя, я осознал – что-то изменилось. И, в самом деле, падение камней на мою голову не прошло бесследно. Они вогнали меня в мою нору на несколько сантиметров глубже, и теперь я мог болтать ногами в нижней камере совсем свободно. И вспомнил, как иногда, за отсутствием штопора, открывают винные бутылки. Вилкой. Которая лишь наполовину пропихивает пробку. И застревает. Но можно уже доделать работу мизинцем.

И я, не торопясь, обхватил камень ладонями. Затем набрал в легкие воздуха, поднатужился и, к своему удивлению, протиснулся вниз на несколько сантиметров – на пол-ладони! Теснота каменной оболочки уменьшилась настолько, что я мог извиваться, извиваться почти как ребенок, стремящийся покинуть чрево матери. И через некоторое время, сдирая с себя кожу, я упал вниз и приземлился на каменистой почве нижней камеры.

Промежуточная цель была достигнута! От радости я не ощущал боли. Еще бы: я мог двигаться! “Теперь, – подумал я, с удовольствием пошевеливая руками и ногами, – надо полежать, придти в себя, дать крови запечься, и до наступления последней стадии изнеможения постараться завершить свой подземный путь...”

Отчетливый ток теплого воздуха вызывал приятные мысли о свободе. Охваченный ими, я поднялся на ноги и тщательно изучил на ощупь стены, своды и почву камеры.

Мое нынешнее вместилище оказалось низкой, короткой галереей со стрельчатым сводом и очень неровным каменисто-земляным полом. Чуть в стороне от места приземления, у ближнего от меня замыкания галереи, зиял провал глубиной во многие метры (брошенный камешек падал более четырех секунд). Дальнее замыкание было намного уже ближнего и именно отсюда, снизу, сквозь каменные навалы, струился слабый поток теплого воздуха...

“Если мне не удастся выбраться, – подумал я, распластавшись на спине после утомительного исследования, – то последние свои часы я смогу провести, воображая себя лежащим под опрокинутой рыбачьей лодкой... Отдыхающим от жары и яркого света...”

Я расслабился, представив себя прогуливающимся по берегу теплого, ласкового моря. Однако лишь я вообразил опрокинутую лодку и черноту под ней, меня пронзила мерзкая мысль: “А вдруг все повторится? Нет, я не могу больше рыть землю, не могу заставить себя лезть в разные дыры... Вылезу, а у выхода меня встретит мерзкая рожа Удавкина... Лучше лежать здесь, на просторе и дожидаться смерти. Это прекрасно иметь возможность повернуться, раскинуть руки, согнуть, как хочется ноги...”

И я представил себя маленьким бездумным существом, полупришибленной букашкой с непроизвольно движущимися конечностями. И неожиданно, сами по себе, мои конечности-руки задвигались и стали что-то брать впереди и перемещать назад.

Яма углублялась, пока один из очередных каменей, самый крупный, не добил меня. Я никак не мог с ним совладать – он застревал между мною и стенкой вырытой ямы, выпадал из рук, опять застревал, не хотел лечь на борт.

Я горько заплакал. Слезы бессилия и отчаяния смешивались с кровью и грязью – в подступившей истерике я бился головой о камни, потом упал, нет, обмяк в яму головою вниз и потерял сознание...

Придя в себя, я не сразу уяснил, где нахожусь. Поводив руками по сторонам, понял, что лежу в наклонной яме глубиной около метра с небольшим и шириной сантиметров семьдесят. Яма с наклоном уходила вниз, под обрез рудной жилы... С боков я был присыпан камнями... И я видел свет, жиденький, сумрачный.

“Это глюки” – усмехнулся я и заморгал глазами.

Свет не исчезал. Он струился сквозь неплотно прилегающие друг к другу камни и впервые за несколько дней я мог что-то видеть. Если, конечно, не брать в расчет скупые, нереальные лучики, допущенные до меня приведением Сергея Егоровича.

“Похоже, я вылезу из этой дыры, – подумал я, наслаждаясь зрением. – Ну и что? Да самое лучшее, что ждет меня впереди – это голодная смерть в безводной пустыне. Или они снова поймают и посадят меня туда, на первый этаж... Или просто на кол. Для надежности. Лучше сдохну здесь. А с другой стороны, что толку лежать здесь и ждать смерти? Пошло и скучно...”

Выбраться было не просто. К счастью уже угасавший вечерний свет придал мне сил, и скоро я вывалился в расположенную ниже камеру, третью по счету в моем затянувшемся подземном путешествии. Дальняя часть ее свода была по-особому черна и эти мерцающие блестки на ней могли быть только звездами...

Я выполз под ночное небо, лег на спину, закрыл глаза. Скоро ночной холод проник в тело, оно стало сотрясаться дрожью.

“Там внутри, в камне, за день согретом южным солнцем, было теплее, уютнее. И там не было свободы, этой ненужной свободы... Этой свободы, заставляющей идти куда-то... Заставляющей что-то делать...”

Неожиданный шорох легкого движения вывел меня из созерцательно-безразличного состояния замерзающего человека, и я увидел на фоне светлеющего ночного неба две фигурки – ушки на макушке, недвижные и ждущие.

Я не был знаком с пустынной живностью – лишь несколько раз ночью в свете фар видел поражающих своей мелкотой зайцев и лис.

“Вряд ли длинноухие пришли мною поужинать – наверняка, это – лисы или шакалы... – подумал я равнодушно. – Они, наверное, начнут с моих внутренностей. Будут жевать мою печень. Прометей хренов! Они будут есть мою печень, но в отличие от последнего я, наконец, сдохну. Меня сожрут. Слава тебе, господи!”

И вот, одно из этих мерзких животных уже обнюхивает мое остывающее тело. “Досчитаю до десяти и попытаюсь поймать” – подумал я и усмехнулся своей самоуверенности. Но на счете “десять” совершенно неожиданно для себя я схватил тварь за переднюю ногу. Она дико завизжала, бешено задергалась и, конечно же, вырвалась бы, но я нашел в себе силы перевалиться и придавить ее телом.

Охотник стал едой. Невысоких вкусовых качеств и наверняка зараженной какой-нибудь микроскопической гадостью, которая съест меня изнутри. Но это потом, тем более что существование моего “потом” дело весьма маловероятное. Как есть? – вот в чем вопрос. Все пернатое и пушистое надо ощипать. Тварь от этих моих мыслей нервно взвизгнула, напомнив мне о моем просчете – сначала надо прикончить.

Прочувствовав телом, где шея животного, сунул руку под себя, схватил и стал душить. Нескоро дерганье ее тела и визг перешли в предсмертный хрип.

Отдохнув, я ощупал мерзкое создание в поисках лакомого кусочка. Конечно же, это был окорок. Выдернув вонючую шерсть зубами, долго выплевывал прилипшие и застрявшие во рту волосы, затем разорвал зубами кожу и принялся выедать теплое мясо...

Солнце уже выглядывает из-за горизонта. Я знал, что скоро станет тепло, а потом и жарко и очень жарко – если не будет ветра. Перед здешними ветрами солнце блекнет и занимает второе место в списке “прелестей” пустыни.

“Итак, я сыт... Что дальше? – думал я, отдыхая после своей троглодитской трапезы. – Если пойду на север, то километров через 20-30 наткнусь на автомобильную трассу. Я хорошо ее помню по космическим снимкам. Там меня подберут и подбросят в Захедан. Если не случится чего-нибудь особенного.

...Вот, черт, сколько я себя помню, судьба время от времени подталкивает меня к краю жизни и, показав бездонность смерти, уводит в сторону. Бережет меня она, или просто хочется верить, что бережет? И чтобы испытать ее нежные чувства я убегаю из уютных офисов и квартир, ухожу от квартальных отчетов и прибыли? Или просто лежать полумертвым здесь, в заморской пустыне, лучше, чем читать в электричке захватывающий приключенческий роман? Лениво переворачивая страницы и, время от времени, поглядывая в окно невидящим взором ...”

Тут я поймал себя на мысли, что чрезвычайно доволен судьбой. И улыбнулся.

Отойдя от древняка метров на сто, я подумал, что Удавкин или его сообщники могут возвратиться и найти дыру, из которой я выбрался. Если это произойдет, то погоня мне обеспечена.

Вернувшись, я тщательно собрал остатки своей трапезы и закинул их подальше в отверстие, из которого вывалился на волю. Через пару часов внутренности протухнут и Удавкин, втянув в себя воздух, с удовлетворением поймет, что я вконец испортился.

Улыбнувшись этой картинке воображения, я завалил нору, замел следы и ушел прочь, осторожно ступая по камешкам и кустикам пожухлой травы.

Шел я ночами. Днем можно было спать, не замерзая, а ночью тело теряло меньше влаги, в руслах временных потоков можно было найти еду в виде заблудившейся черепахи или окоченевшей змеи, а впереди была видна Полярная звезда...

Где-то в середине пути жажда стала убийственной, и мне пришлось напиться из подвернувшегося пруда. В ночной темноте цвет воды был почти не виден, но по опыту я знал, что колер у нее светло-коричневый или шоколадный, и потому даже бараны ее пьют с глубоким отвращением. Теперь я познал и ее вкусовые качества – они оказались полностью аналогичными вкусовым качествам жидкой грязи, сдобренной разнообразной органикой. К тому же пруд за последнее время изрядно подсох и сократился в размерах, и поэтому был окружен кольцами глины различной консистенции; так что после водопоя я с ног до головы был липок, черен и пахуч, а к старым микро– и другим организмам, поглощенным мною с мясом шакала (лисы) и нескольких черепах и змей, добавились многочисленные колонии новых.

В течение последней ночи пути мне несколько раз пришлось прятаться от “Тойот” неутомимых контрабандистов – глупо было бы встретиться со своими старыми знакомыми. Последняя “Тойота”, как мне показалось, преследовала меня. Блуждающие огни предыдущих я замечал за несколько километров. А фары этой вспыхнули в сотне метров от меня.

Я упал на четвереньки и побежал в сторону аллюром “три креста”... Машина немедленно повернула за мной. Я был сражен страхом повторения пройденного, к тому же бег выбрал последние силы. Ослепленный ярким светом фар, я, комок страха и отчаяния, запнулся и упал неживым. “Тойота” же, немного пропетляв, прошла рядом, и я заметил за баранкой здоровенного парня в маскировочной одежде.

Это был Масуд. Рядом, выпрямившись и вперив глаза в горизонт, сидел Удавкин в своей обычной сине-красной ковбойке. В кузове стояли, оглядываясь, пять – шесть человек в белых одеждах. Увидев эти одеяния, я понял, что меня не заметили, благодаря моему послеводопойному окрасу...

К исходу третьего дня моими внутренностями вплотную занялись поглощенные микроорганизмы. Несколько раз они вывернули меня наизнанку. Но вдалеке был уже виден свет фар пролетающих по шоссе машин. Я сказал себе: “Ты дойдешь туда”.

И отключился.

 

5. В раю? – Хозяева и гурии. – Все, что надо мужчине. – Опять пленник? – Лейла – мое небо.

Шелковое, пахнущее лавандой постельное белье, мягкие подушки, нежное одеяло, на мне – великолепный, расшитый серебряными нитями халат...

“Опять глюки!” – подумал я и, приподняв голову, заморгал глазами. Но видение не исчезло, а наоборот, украсилось множеством восхитительных деталей. Я увидел сияющую чистотой просторную комнату со стенами, украшенными лепниной и золотым накатом, полом, покрытым пушистыми персидскими коврами... Кругом стояли прекрасные фарфоровые вазы с цветами, большей частью искусственными. Стены украшали гобелены ручной искуснейшей работы. На одном из них было изображено нечто знакомое и, немного поразмыслив, я понял, что передо мной “Тайная вечеря”.

“Итак, Христос с соратниками ужинает в богатом мусульманском доме... Интересно, что они там едят? Если протертый супчик с пресными лепешками, то, сейчас, пожалуй, я бы отказался... И подождал здешнего ужина... Не может быть, чтобы в этом доме с тончайшими вазами и искусной лепниной не было просторной кухни с изобретательной стряпухой. Изобретательной и алчущей восхищения своим творчеством...”

Откинувшись на подушки, я попытался припомнить, что же со мной случилось после благополучного приземления на обочину автомагистрали Тегеран – Захедан, но вспомнить ничего не удавалось. То, что приходило на ум, могло быть либо бредом изможденного человека, либо мечтаниями праведника, находящегося в раю или, на худой конец, на пути в него.

Ну, к примеру, мне виделись белоснежные облака, я парил в них, окруженный заботливыми полуобнаженными девицами со светящимися глазами. Прекрасные создания были охвачены лишь одним желанием – быть мне приятными...

Я написал здесь “прекрасные”, но язык и ум мой не принимают вполне этого глубоко несоответствующего их неземной, неописуемой красоте, слова. Они ласкали меня, нежно и трепетно меня касаясь...

Одна из них, пальчики – лепестки роз, была особенно хороша... Как она была нежна, как заботливо она...

О, боже! Я вспомнил все – неземные девушки омывали меня в беломраморной комнате, и девушка с пальчиками, по шелковистости не уступавшими лепесткам роз, была наиболее внимательной... Потом она поила меня каким-то божественным напитком. Напоив, вытерла пальчиком пролившуюся на подбородок струйку. Стирая влагу, подушечка ее мизинца медленно поднялась от подбородка к уголку моего рта, и губами я почувствовал все ее тело...

Тут читатель, видимо, предвосхитил намечающуюся пошлость дальнейшего повествования и... ошибся. Жестоко ошибся и я. Я попал не на седьмое небо. По крайней мере, не совсем на седьмое небо. Или даже совсем не на седьмое небо...

Не зная этого, я, от нечего делать, занялся идентификацией Христовых соратников. Когда дело дошло до ласкового и предупредительного Иуды, в комнату вошли две женщины средних лет. Черные их одежды оставляли отрытыми лишь лица, даже пряди волос были тщательно спрятаны под черные платки. Лица невыразительные, одутловатые и серые (видимо, на улице они бывали не часто) были обращены ко мне. Четыре одинаково желтоватых глаза внимательно смотрели на меня. Одна была повыше; она отличалась также крупной черной родинкой, прилепившейся к правому крылу носа, и более густой растительностью, жиденькими рощами расползавшейся по нижней половине лица.

Наглядевшись, женщины обменялись несколькими короткими фразами, затем высокая обратились ко мне. Язык был не персидский, по крайней мере, не полностью персидский. Вслушавшись, я понял, что это “заболи”, диалект, на котором говорят жители Забола, большого приграничного города на северо-востоке провинции, славящегося рыбой и дешевыми контрабандными товарами.

– Ман парси намедони, – ответил я, улыбаясь.

Женщины одобрительно загалдели по-своему, и я продолжил уже на английском:

– Do you speak English? What date is it today?

Женщины ничего не поняли, но после употребления мною таджикских слов “сол”, “руз”, означавших, соответственно “год” и “день”, закивали головами и сказали мне какой сегодня день 1376 года. Потом одна из них вышла (та, которая пониже) и вскоре вернулась с листком бумаги, на котором нетвердой рукой было выведена текущая дата в привычном мне летоисчислении.

Выев листок глазами, я уразумел, что мое подземное путешествие и последующий бросок, вернее “ползок”, до шоссе продолжались полных шесть дней. Изумленный, я попытался погрузиться в оценивающие мой подвиг мысли, но в голове нашлись только осевший зябкий мрак тех дней, изрядно приправленный хрустящим на зубах пустынным песочком и заключение: “Ни фига себе!”

– Ты лежать, хорошо. Ты все хорошо. Мы принес еда, – загалдели в это время женщины, подсказывая друг другу английские слова, видимо, только что заученные.

Я поблагодарил их и хотел попросить принести мне какого-нибудь препарата от последствий потребления мною сырого мяса и несвежей воды, но вовремя сообразил, что их знания английского языка и моего персидского вряд ли хватит для точной передачи смысла просьбы, и я могу получать что-нибудь эдакое, что отправит меня на тот свет. Но я все же попытался объяснить им, что настоятельно нуждаюсь в большом количестве спиртного. Они задумались на пару секунд, затем закивали головами и удалились.

Через пятнадцать минут в комнату вкатили столик, весь уставленный разнообразной едой. Среди яств возвышалась большая бутылка шотландского виски. Но есть и пить я не мог, и не вследствие того, что привык за последние дни к подножному корму и, тем более, не из-за того, что за всю мою долгую жизнь так и не научился пить этот виски, этот отвратительный заморский самогон, по своим качествам превосходящий разве только нашу российскую политуру... Просто столик вкатило то самое небесное создание с пальчиками нежнее лепестков роз, девушка, навсегда приблизившая меня к раю.

На ней были прозрачные небесно-голубые шаровары, не скрывавшие белизны и нежности бедер.

Казалось, что ее обнаженные, детской откровенности ступни не приминали ворса ковра.

Ее животик своим пупком пригвождал взгляд навеки, и если вы смогли бы отвести от него глаза, то сразу же поняли бы, что этот божественный образ навеки запечатлелся в вашей сетчатке и отныне будет с вами всегда...

Ее лицо было скрыто небесно-голубой накидкой, и я чувствовал замершим сердцем, что, когда я пойму, что не видел в жизни черт прелестнее, и что совершеннее, желаннее, прелестнее черт не может быть во всей Вселенной, эта накидка будет откинута и дыхание мое замрет в абсолютном восторге...

Ее груди! Вспомните тысячи бюстов, тысячи умопомрачительных сосков всех всевозможных рекламных королев и богинь и рыдайте – вы не видели ничего!

Позже я добавлю красок и подробностей к ее описанию – невозможно, выше человеческих сил описать в единую попытку всю бездонность ее человеческой привлекательности и всю божественность ее внутреннего совершенства!

По приведенному описанию девушки легко можно представить зигзаг, которым двигались мои изумленные глаза от одной ее прелести к другой, двигались в тщетной попытке постичь их совершенство, сущность и предназначение, в попытке постичь, почему мне, простому смертному, дозволено быть зрителем, почему же, почему мне даровано величайшее счастье видеть и запомнить все это?

Видеть и запомнить... И только! Я чудесным образом очутился в земном раю, где, видимо, все возможно, но чувствовал, что вопрос о моей мужской состоятельности после всего случившегося в пустыне (было ли все это?) все еще стоит на повестке дня.

И поэтому мои глаза заметались от ее стройных бедер к столику и обратно и, в конце концов, прилепились к бутылке. Я застенчиво и глупо улыбнулся, налил сто граммов виски и со стаканом в руке погрузился в рассмотрение предложенных мне яств. И так увлекся, что не заметил исчезновения небесной жительницы.

Здешняя еда требует к себе повышенного внимания. Жаркий климат приучил местного жителя к кислой пище – если все скисает, значит, надо любить кислое. Верх кулинарного творчества жары – особым способом приготовленные бобы. Они сначала отвариваются, затем, видимо, выдерживаются несколько суток на солнце под плотно закрытой крышкой для естественного и полного скисания и лишь потом поедаются. Я до сих пор помню восторг предвкушения в глазах персов, приступающих к приему внутрь этой пищи...Так что первым делом я отставил эти бобы под стол, потом вынул из, увы, протертого супчика эти маленькие, эти вездесущие сушено-вареные прекислые лимончики и затем отправил к бобам всю птицу – еще немного здешней куриной диктатуры и у меня начнут расти перья. Все остальное было весьма аппетитным на вид и приятным на вкус.

Утолив голод несколько раз, я откинулся на подушки и вспомнил о небесном создании. На ум пришли мысли о возможности полноценного общения между мужчиной и женщиной при наличии языкового барьера. Вот – я и она, мы устремлены друг к другу стечением обстоятельств, и мне надо говорить, мне надо создавать тот чувственный мир в котором ее глаза загорятся страстью и она до конца поймет, что все не случайно, все неизбывно, все вечно и все навсегда.

Я всегда воспринимал любовь как полное слияние любящих в нечто единое. Как ядра элементарных частиц, случайно содвинутые, отторгая немедленно все чуждое, сливаются в стремлении друг к другу в единую частицу, так, по моему мнению, должны сливаться и воистину любящие.

Но люди не сливаются навеки, люди не отторгают все чуждое, люди живут своей одинокой жизнью... Люди всегда заняты собой... Навек прикованы к себе...

Немного погрустив после таких размышлений, я незаметно для себя заснул.

Проснувшись, увидел над своей кроватью женщину с родинкой. Она рассматривала меня пристально, как хозяйка, как рассматривают человека, желая оценить его возможности и характеристики.

Видимо, для ее целей я еще не подходил и она, щелкнув пальцами, решила продолжить герлотерапию.

Не успел щелчок раствориться в коврах и гобеленах, вошли девушки. Среди них была и та, к которой устремлялись бесконечной чередой мои сладостные грезы.

Гурии, да, да они мне казались гуриями, присели на кровать как бесплотные видения. Они не были едины в своем ансамбле любви. Каждая из них была сама по себе; они не обменивались взглядами, не заливались общим смехом и не совершали связанных движений, и потому, когда я смотрел на одну, то другие как бы исчезали, растворялись в окружающем пространстве. Это было странное действие: поворачивая голову, я как бы переходил из одной реальности в другую. Такие переходы завораживали необыкновенной новизною возникавших видений и вдруг охватывающих тебя чувств, они превращали действительность в фантастику!

Незаметно три девушки исчезли, и я остался наедине с целью своих устремлений. Она подсела ко мне так близко, что я мог бедрами воспринимать таинственно-знакомый рельеф ее спины...

...Вот уходящая в блаженство ложбинка с волнующими островками позвонков...

...Вот ребрышко, из которого я хотел бы быть созданным и в которое я хотел бы превратиться в конце земного пути...

...Вот нежная плоть, источающая волны действительности...

А вот она, привстав в детском смятении, потянулась пальчиком к безобразной рваной царапине, бугрящейся на левом моем плече, и в этом легком движении коснулась меня ягодицей... Ветер восторга ударил в мое разгорячившееся сознание, опалил сердце и ушел в пах, и был смятен, и был растерзан звуком неожиданно растворившейся двери.

В ее проеме черной вороной возникла хозяйка с серебряным подносом в руках. На нем толпились пузырьки и коробочки с мазями и растирками. Подойдя ко мне, она улыбнулась и, показав на девушку подбородком, произнесла: “Лейла”. Потом, показав на свою массивную грудь, представилась Фатимой.

Вдвоем они растерли мои раны и царапины. Я, оставаясь в трансе, вызванным неожиданным переломом событий, безмолвствовал.

Перед уходом ворона велела мне выпить какого-то лекарства. Горечь его была вполне компенсирована тем, что чашка со снадобьем управлялась бесконечно изящной ручкой моей богини... Не успев поймать взгляда оставшейся на моем ложе девушки, я заснул.

Проснувшись ближе к вечеру и обнаружив, что в комнате никого нет, я решил исследовать свои апартаменты. Особенно меня интересовал вопрос – кто я? Пленник или гость?

После небольшой экскурсии выяснилось, что я заперт. Входная дверь, сделанная из крепкого дерева, никак не реагировала на мои попытки хотя бы пошевелить ее. На окнах за стеклами были укреплены решетки из толстых железных прутьев. Просторный внутренний дворик – хайет – с чахлой финиковой пальмой, склонившейся над пересохшим бетонным бассейном, был охвачен оградой, снаружи к ней примыкали безнадежно высокие глухие стены соседних домов.

Обернувшись на легкий шум, я увидел в комнате трех девушек, подруг Лейлы. Они принесли ужин – жареную рыбу, вареный рис с зернами граната, фрукты. Улыбаясь, они внимательно вглядывались мне в глаза. К своему сожалению, я не смог выразить в них любовь или хотя бы повышенное внимание – сердце мое принадлежало Лейле, несомненно, самой красивой из них.

Я деловито приступил к рыбе и большой бутылке белого “Мартини” и быстро добрался до хребта первой и дна последней. Девушки, почувствовав мои приоритеты, безшумно исчезли. После расправы с вином и едой я улегся на свою барскую постель и принялся рассуждать на тему: “Женщина в моей жизжизни”.

Образ прекрасной дамы, далекий и недостижимый, впервые вошел в мое детское сознание с романами Майна Рида. Окуджава завершил своими песнями невозможный в реальной жизни образ: “И в день седьмой, в какое-то мгновенье, она явилась из ночных огней...” Вокруг же всегда были нормальные женщины с нормальным стремлением скорее выйти замуж, а потом рожать детей, выщипывать брови, тратить деньги на ветер и кокетничать с настырными мужчинами.

Ксения... Кузнечик... Жизнь с ней была похожа на первый в моей жизни самостоятельный маршрут... Ничего у нас не вышло. Не прижились, не притерлись. А расходились, разрывались восемь лет. Переехали даже в Карелию, в надежде сладить в новой обстановке, но напрасно. Пожили кое-как год, потом она покидала вещи в контейнер и уехала с сыном в Душанбе.

Я был смятен, но надо было что-то делать, и я поступил в аспирантуру. Пожив полгода дома, Ксения вернулась. Несколько месяцев мы жили в комнате на Арбате. Летом, отправив сына в пионерский лагерь, поехали на полевые работы. Там она влюбилась в Женю Губина, разудалого белобрысого шофера с голубыми глазами и золотым зубом. Они придавались любви, пока я ходил в одиночные маршруты.

Это было что-то! Однажды Губин сказал: “Не надо Ксюхе сегодня в маршрут – у нее менструации”. Я не поверил своим ушам и придумал какое-то объяснение. И на автозаправке придумал. Женька попросил достать из его бумажника талоны и я, выполняя его просьбу, обнаружил в нем фотографию Ксении. Подписанную моими пламенными стихами в момент, когда счастье переполняло меня.

Во второе аспирантское поле я поехал с Татьяной, учительницей французского. По дороге из Ташкента мы завернули на Искандер-куль. Там, на берегу этого красивейшего горного озера, рядом с машиной, в кабине которой ворочался шофер Витя, я несколько ночей подряд готовился к встрече с Ксенией. Готовился в спальном мешке Татьяны...

Встреча состоялась, и Ксения с места в карьер потребовала развода. Оказывается, Губин полгода как переехал к ней.

Я был раздавлен и унижен. Но жизнь шла своим чередом и пришла пора провожать Таню и встречать Клару, молоденькую длинноногую и красивую сменную повариху. Молоденькая, длинноногая и красивая повариха сразу же влюбилась в будущее светило советской геологической науки. Перед отъездом в горы, мы несколько дней провели на душанбинской перевалочной базе и вечерами, когда я, наслаждаясь долгожданной прохладой, дремал на раскладушке под виноградником, она неслышно подходила и нежно гладила мои волосы...

В Москве мы встретились с ней пару раз. В последнюю встречу я был намеренно груб, и мы расстались – через неделю приезжала Ксения. Чтобы уехать спустя два месяца...

Потом были Приморье, море, тайга и Ольга. Серо-голубые глаза, маленькая родинка на нижней губе – видна лишь, когда смеется. Светлые крашенные волосы. Плечи с едва заметными веснушками, горячее податливое тело, высокая точеная грудь. Я был ее тенью, впитывал в себя каждое ее движение... Губ, глаз, тела... Она чувствовала себя единственной в мире женщиной.

Я все придумал, вернее, приделал этот роман к обычному концу. Я знал, что все умрет. И потому наслаждался, пил ее, как последнюю каплю...

Вечер этот пройдет, завтра он будет другим,

В пепле костер умрет, в соснах растает дым...

Пламя шепчет: “Прощай, вечер этот пройдет.

В кружках дымится чай, завтра в них будет лед”.

Искры, искры в разлет – что-то костер сердит.

“Вечер этот пройдет”, – он, распалясь, твердит.

Ты опустила глаза, но им рвануться в лет —

Лишь упадет роса вечер этот пройдет...

Несколько лет спустя я увидел ее... Простая, обычная. Лишь в глазах что-то... Видела меня того. Не сводящего глаз... И вспомнила себя. Единственную.

Почему так много об Ольге? Наверное, потому, что все было выдумано и мы знали, что выдумано... Никто никого не обманывал. Все честно. Все на время. Пока ничего не мешает. Пока приятно... Женщина в благодарность дарит себя, и живое движение душ перерождается в движения тел...

Вечер этот прошел, он превратился в пыль.

Ветер ее нашел и над тайгою взмыл.

Солнце сникло в пыли, светит вчерашним сном.

Тени в одну слились, сосны стоят крестом.

В сумраке я забыл запах твоих волос.

Память распалась в пыль, ветер ее унес.

Скоро где-то вдали он обнимет тебя

и умчит в ковыли, пылью ночь серебря...

После Ольги были тоска и Таня по субботам. Через год Таня укатила жить во Францию и осталась одна тоска.

После того, как умерла надежда на счастье, появилась Вера.

И все изменилось... Сколько раз утром я мчался из дому в электричке, охваченный лишь одной мыслью: “Как же, как же я счастлив, как же хороша моя возлюбленная, моя жена, моя надежда...”

Экскурс в прошлое постепенно перешел в сон. В нем я увидел Лейлу, сидевшую у моих ног. В полудреме я отметил, что настроение у девушки неважное и, что грусть, поселившаяся у нее в глазах, совсем недавно сменила былое раздражение, лишь частью сохранившееся в напряжении ее алых губ.

Я прочитал много строк, посвященных алым губкам, ланитам, лепесткам роз, но как описать эти губы? Да, слегка, чуть подкрашенные, в бесхитростной попытке очеловечить явно божественное, они подавляли всякое умственное движение, притягивали сначала своей бесконечной свежестью, затем, выражая скрытый призыв, растворяли без остатка прошлое и будущее...

И вот, я лежу в ожидании надвигающейся бесконечности, и лишь слабое сомнение в возможности большего счастья оставляет меня на земле. Лейла кружится вокруг меня, она касается своим платьем, пальчиками, распущенными волосами. И тепло ее горячей крови соединяется с моим теплом и вся вселенная в сопричастном порыве устремляется в нас...

 

6. Плата за рай. – Шантаж. – Сдаюсь? – Герлотерапия продолжается. – Лейла против.

Я проснулся до восхода солнца.

Что-то было не так.

Перебрал вечером? Но бутылка вермута под хороший ужин для меня далеко не перебор. Скорее наоборот.

Так в чем же дело? Что случилось вчера? До мельчайших подробностей я помнил, как после ужина появилась Лейла, и я исчез в ней. Так высоко я не взлетал никогда. Или это был сон? Сон, закончившийся чем-то совершенно не совместимым с ее образом... Вожделение выше обладания? Нет, скорее всего, это моя кожа после трехдневного массажа, дубления и испытания на прочность в моем подземном путешествии стала воспринимать прикосновение легкой женской ручки как крепкое объятие.

Отчаявшись вспомнить что-нибудь конкретное, я осмотрел свое ложе. Простыня была основательно измята, в самой середине на ней появились бледно-желтые, слегка сморщившие ткань, пятна... Мне казалось, нет, я был уверен, что не обладал Лейлой. Что же случилось?

Мои мысли снова унеслись к Лейле.

Лейла, Лейла – я восхищен тобою! Юная богиня любви и красоты... И мне дозволено касаться тебя, наслаждаться твоим бесконечным естеством! Конечно, – что скрывать? – чувства мои далеки от любви – этого безумного стремления к полному единению тел и умов. Она для меня – прекрасная песня на чужом языке... И безумное влечение.

Безумное... Но, может быть, на этот раз случится необыкновенное? Сердце мое всегда открыто любви и всегда в него входили женщины, которых, может быть, и нельзя было назвать совершенными красавицами, но все они были женственны, все они несли в себе глубокое осознание своего предназначения. Но не было затем полного, дополняющего слияния, ожидание которого и устремляет навстречу одинокие сердца, и непреодолимо возникала затем отчужденность, и глаза устремлялись в сторону в поиске нового пути... Может быть, Лейла? Может быть, в ней я утону, усну навсегда в блаженном сне?

Я лежал, охваченный этими приятно-сумбурными мыслями, а в подсознании крутилось одно: “Когда, когда, наконец, эта дверь откроется и войдет она?” она?”

И она вошла, но поздним вечером, уже после ужина, и опять была грустна.

Чтобы как-то отвлечь ее от неприятных мыслей, я начал обучать ее русскому языку. Лейла неплохо знала английский, и мы стали использовать его для изучения русских слов и выражений. Мне всегда было легче учить, чем учиться и мы быстро освоили основные глаголы и назвали по-русски окружающие предметы. Потом, когда предметов не осталось, нам пришлось перейти на части тела: “губы, шея, ротик...” Я медленно очерчивал кончиком указательного пальца ее нежный животик и, сужая круги, повторял: “живот, живот, животик, – и, когда палец опускался в очаровательное углубление посередине, – пупок, пупок, пупочек”. Но когда я уже предвкушал прелести освоения более интимной лексики, сон охватил меня.

Проснувшись на следующий день опять ни свет, ни заря, я попытался восстановить в памяти события предыдущего вечера. Значит, так, я опять провалился в сон, и мне опять снилась Лейла... Но руки мои не могли вспомнить нежности ее кожи. Ее милый образ за гранью бодрствования темнел и превращался в нечто неопределенное и тревожащее. Можно было предположить, что ночная Лейла была неадекватна дневной из-за того, что в моем подсознании гнездилась тревога о будущем. Может быть, именно эта беспокоящая тревога превращала хрупкую девушку в нечто довлеющее. Но почему я так неожиданно, на самом интересном месте, проваливаюсь в сон? Слабость? А может, мне что-то подмешивают в питье? Надо бы проверить...

В этот день Фатима принесла мне небольшой телевизор, и я целый день переключал каналы в надежде найти что-нибудь стоящее внимания. Показывали в основном программные выступления строгих бородатых ответственных работников, митинги, шествия с плакатами, осуждающими американский империализм вкупе с тлетворным израильским сионизмом и нравоучительные соцреалистические художественные фильмы. Если бы не бороды, не завернутые до глаз в черное женщины, а также регулярные заунывные молитвы, можно было вообразить себя в Союзе на рубеже перехода к строительству развитого социализма.

В конце концов, я остановился на телефильме, в котором показывали, как надо правильно собирать плоды с финиковых пальм и, разлегшись на подушках, стал загодя готовиться к подвигу: ведь мне надо было собраться с волей, чтобы вечером отказаться, о, боже, отказаться от спиртного.

В тот момент, когда собранные финики начали ссыпать в ящики, мне пришла в голову мысль, что мне не стоит от него отказываться... Надо просто припрятать. Пригодится, да и отказ может вызвать подозрения у хозяйки. А для этого необходимо срочно найти какую-нибудь посудину, в которую можно было бы его слить, да такую, чтобы, во-первых, запах вина не распространился бы по всему дому, а во-вторых, можно было бы его потом использовать по назначению.

Захваченный идеей спасения спиртного, я вскочил с кровати и приступил к поискам. Такая посудина – высокая с узким горлышком фарфоровая вазочка – нашлась в небольшом резном буфете.

Хуже обстояло дело с затычкой. Не найдя ничего подходящего, я решил сделать ее после ужина из хлебного мякиша. По телевизору показывали технологию домашнего приготовления строительного гипса из природного сырья. Оказывается, надо сложить из кусков гипса печь и топить ее несколько дней. Потом ссыпать готовый продукт в мешки и везти на базар.

После не влезшего в меня целиком ужина (сказался отказ от разжигающего аппетит спиртного) пришла Лейла. Мы продолжили наши занятия по русскому языку, начав не с головы, как накануне, а с пальчиков ног... Но вдохновение оставило меня: я не мог смириться с мыслью, что на самом интересном месте мне придется бессовестно заснуть. Но наклонности экспериментатора совладали с наклонностями сластолюбца и, как только мой палец коснулся узкой полоски ткани, разделяющей внутренние поверхности ее бедер, я отвалился на подушку и засопел.

Через некоторое время Лейла легким движением одернула прекрасное своей прозрачностью платье, нежно провела ладонью по моей голове и застыла в прострации.

И тут раздался скрип двери.

Я подумал, что это, о боже, ушла она, источник моей жизни, но глаз открывать не стал, а перевернулся на бок, лицом к двери. Сквозь ресницы я смог увидеть в проеме двери Фатиму. Она грозно смотрела на все еще сидевшую, оказывается, на моем ложе Лейлу. Под тяжестью ее взгляда моя голубка прошла с опущенной головой к двери и исчезла. Хозяйка же выключила свет, сначала верхний, затем нижний, и затихла. Я стал дожидаться скрипа двери, подтверждающего ее уход, но вместо него услышал шорох спадающего платья – Фатима раздевалась!!!

Объятый ужасом, я не мог пошевелить и пальцем. Ее грузное тело проступало в сумраке расплывчатым серым пятном. Через секунду оно надвинулось на меня и легло рядом. Крепкий запах духов не мог скрыть запаха потной плоти. Я попытался отодвинуться к стене, но Фатима неожиданно ловко обхватила меня руками за талию и жадно потащила к себе, к своей обнаженной груди. Я, как загнанный зверь, стал лягаться конечностями и, брызжа слюной, повторять: “Уйди, уйди, дрянь...”

Однако она продолжала молча тянуть ко мне руки, придвигалась, пыталась гладить и целовать. Я кое-как вырвался, встал, перешагнул через тело, извивающееся в экстазе, и бросился к выключателю. Во вспыхнувшем свете, на том самом месте кровати, которое обычно занимала Лейла, я увидел сумасшедшие, дико застывшие желтые глаза Фатимы, ее белокожий, бугристый торс с обвислыми грудями... Когда глаза ее привыкли к свету, она вскочила и, замахав руками, бросилась ко мне и некоторое время стояла рядом, извергая мне в лицо незнакомые, наверняка обидные слова, затем плюнула в ноги и, хлопнув дверью, убежала.

Меня охватила нервная дрожь. Я бегал по комнате, бил, ломал все, что встречалось на пути, и делал это, пока в моих руках не затеплилась высокая, с узким горлышком, фарфоровая вазочка...

Я выпил сразу половину. К счастью, виски был хоть и противный, но забористый. И с весьма необходимым в моем положении снотворно-наркотическим средством.

Захмелев, я сбросил оскверненную простыню с кровати и улегся. Под кроватью в пределах досягаемости стояла ваза. Время от времени я отхлебывал из нее, пока не забылся крепким сном.

Два следующих дня я не получал пищи. Лишь в начале третьего под дверью появилась жестянка из-под брынзы. В ней, невымытой, была вода. На четвертый день на минуту появилась Фатима. Она, сверкая глазами, подошла ко мне вплотную и выкрикнула по-персидски громко и решительно:

– Есть Фатима – есть Лейла! – и добавила для понятности по-английски, показав сначала на себя, а потом в сторону двери:

– Ферст ю фак Фатима, зен ю фак Лейла! Андестенд?

Поняв по глазам, что слова дошли до меня, она развернулась и вышла, громко хлопнув дверью.

Что мне было делать? Судя по всему, сам не ведая того, я уже дважды переспал с Фатимой и мне всего лишь предлагается продолжить по отработанной схеме бессознательный с моей стороны секс. В обмен я получаю совершенно необходимую для меня возможность общения с Лейлой...

А если я откажусь? То яд? Или выдача полиции как грабителя или контрабандиста? Удавкин уже, наверное, постарался, и меня ищут. А так: Лейла – вечером, Фатима – ночью: “Спокойной ночи, дорогая Лейла, с добрым утром, милая Фатима...” И еще: “Сладенький мой, мама уехала в Забол за виски и уступила мне свою очередь!” Или: “Лейла приболела, и целую неделю ты будешь мой!”

Нет выхода!

Кстати, о выходе... Ведь, я, стервец, за эти дни ни разу не попробовал, что попробовал – не подумал даже о бегстве из комнаты через дверь. А ведь можно было. Фатиму – по тыкве, потом в ковер закатать и на волю! Устроил себе курортную жизнь – дыни с вишнями, девочки на сладкое. Круглые попки и стройные бедра...

Хотя понятно, почему не дергался. От добра добра не ищут. Иранская тюремная камера, которую мне Удавкин, без сомнения, заказал, похуже будет. И будет без дынь и даже женщин с обвислыми грудями. И, говорят, в ней долго не живут. Так, может, поселиться здесь навечно? Фатима станет старшей женой, Лейла – любимой, а там, смотришь, и третью заведу... Здешние законы разрешают иметь трех жен, а в чужой монастырь со своим уставом не ходят... Детей я люблю, да и они ко мне всегда тянулись. Открою лавку, заведу верблюда, назову его Васькой и буду молоком из блюдечка поить... И ездить по улицам Захедана на вечернюю молитву в окружении двенадцати детишек... Вот бы только без обрезания обойтись...

Да, сплошной кайф мне светит! И никуда, видимо, от этого кайфа не денешься. Только в тюрьму или к стенке...

Как бы сдаться ей достойно? Спустить на тормозах?

Очень просто. Поломаюсь немного, потом есть соглашусь... Если дадут... Лишь бы не передумала эту гадость в вино подливать. Хотя ко всему можно привыкнуть... В том числе и к Фатиме. Тело у нее – мягкое, белое... Похудеет немного – фигурка будет о-го-го. Бельишко купим кружевное – черное или красное... Чулки на поясе... Черные. Да, черные. И красные, изящные лодочки с тоненькими каблучками-гвоздиками в пятнадцать сантиметров... Очень эротично получится! Выше, до шеи, вроде все нормально. Живот, правда, немного бугрится... Но это терпимо. Лифчик нужно подобрать... Бюстгальтер... Два крохотных треугольничка, кружевной, полупрозрачный – грудь поднять повыше и чтобы соски маленькие проступали. Лицо... В лице главное – глаза... Сколько женщин испортило себя глазами! Затравленными, усталыми, безнадежными... Сидят в глазницах, как в норах. “Я не красивая!!!” – кричат. А чтобы засияли они, нужно-то всего ничего. Грудь – вперед, покажи, что есть, томик Ахматовой, наконец, прочитай...

Но в моем случае, точнее в случае с Фатимой, Ахматова не поможет... Макияж нужен умелый... Особенно вечерний – яркие, алые губы, тени подходящие, длинные ресницы, немного румян на скулы. Родинку выжечь, волосы на лице удалить, а на голове – покрасить, вернее, обесцветить до яркой блондинки. Потом – полбутылки вина – и вперед!

Я балдею! Руки прямо чешутся!

Господи! Сплошной разврат. Самец, какой самец! При живой-то Лейле, земной богине! Нас, мужиков, хлебом не корми – дай поразвратничать. Хотя по себе знаю – сначала он, разврат, вернее, вожделение разврата, влечет, возбуждает дико, а потом все проходит. Нет ничего лучше простого, домашнего, привычного...

Но в мозгах он, разврат, сидит крепко. У всех. Даже у юных курсисток и бледных монашек. Он есть раскрепощение. Проверка, мысленная или действием – не намертво ли семейные или другие бессознательные путы члены прижали, обескровили?

Помню, в первом аспирантском поле отправил Женьку Губина из Душанбе в Ташкент, на базу – видите ли, срочный ремонт машины ему понадобился. И Ксения с ним увязалась: “Нельзя, – сказала, – одного шофера через два перевала отпускать”. Ну, я пару дней повздыхал, а на третий с дружком закадычным, Борей Бочкаренко, пошел к Софи, подруге жены. А куда деваться, если супруга законная перед другим хвостом крутит?

София вышла к нам клевая в доску – стройная, ладненькая, все французское, все на месте, ну прямо – “сахарная тростиночка, кто тебя первый сорвет!” Схватили ее под белы ручки и понесли в Борькину квартиру. И напились там втроем до посинения. Кокетничала поначалу, но потом танец живота голая на столе танцевала...

Сплошной отпад, я вам скажу. Совершенное, восхитительное бесстыдство! Бесподобное, призывное красноречие играющих бедер и трепещущей попки! Потом упали в постель, она посередине, а у нас с Борькой сплошной пассаж: тишина, решительно никаких намеков на эрекцию. Бананового ликера с шампанским, видно, перебрали. До сих пор у меня бананы отвращение вызывают. А Софи то так, то эдак, а мы лежим, навзрыд смеемся. Сунул ей руку меж ног, и, смотрю (не чувствую, нет – какие там чувства после двух бутылок и трех фужеров, а буквально – смотрю!) – у меня положительные изменения в требуемом месте произошли. Ну, я и бросился на Софи, и только ей ноги раздвинул, как Борька, гад, бросил, головой качая и ехидно так ухмыляясь:

– Нет, Черный, не выйдет... Не успеешь. Щас сдуется!

Конечно, так и случилось... Сглазил, гад! Но потом все встало... на свои места. До утра мы с ней веселились, сумела она нас поднять и не раз и по-разному, но самое веселое было в конце. Сплошной, отвратительный разврат, но уже духовный.

Когда Софи, наконец, одеваться начала, выяснилось, что пропали трусики ее французские! Маленькие такие, носа не вытрешь. Час искали тотально – не могли найти. Лишь на следующий день жена Борина нашла их в щели между матрасом и спинкой кроватной. А я ведь искал там. Обычная подлянка свободной женщины – ста баксов не пожалеет, чтобы расписаться в книге отзывов и предложений вашей супруги!

“Разврат, так разврат... – подумал я, решив, наконец, сдаться обстоятельствам. – Поплаваем пока в этой мутной водичке... Со временем можно будет оценить обстановку в доме и решить, что делать дальше. Хотя, честно говоря, у меня совсем нет желания оставаться в этом доме. Интересно, мужиков у них нет, что ли? Что за пламенная страсть к чужаку? А Лейла-то на иранку не похожа!

Столько вопросов на голодный желудок! Господи, какая глупость – морить мужика голодом. Идиотка!”

Разьярившись, я заорал во весь голос:

– Пива хочу! Жрать давай, крыса амбарная! Лей... – хотел я диким ревом привлечь мою ненаглядную, но, осознав вдруг политическую несвоевременность этого шага, продолжил:

– Лейка огородная! Хлеба давай! Гусыня подколодная...

На этом эпитете дверь растворилась, и я увидел оценивающие глаза Фатимы. Через пару секунд внимательно-ехидной констатации моего полного и безоговорочного поражения она удовлетворенно закивала, но потом, когда взгляд ее прошелся по разоренной комнате, кивок перешел в досадное покачивание головой из стороны в сторону. Еще раз взглянув на меня, уже с толикой уважения, она вышла.

Через некоторое время Фатима вернулась и предложила следовать за собой. По застланному коврами коридору мы прошли в богатую беломраморную ванную комнату. Все было знакомо... Да, похоже, именно здесь, с омовения, я начал свое хождение по мукам и радостям этого дома. В стены были вделаны зеркала, по углам стояли вазы с искусно сделанными цветами. Фатима царственным жестом указала мне на бесподобно широкую ванну, скорее – бассейн и вышла.

Я разделся и плюхнулся в воду. Вода оказалась не из водопроводного крана, солоноватая, а питьевая, из местного источника. Это был признак высшего благоприятствования! Следующий его признак не заставил себя ждать: в ванную гуськом вошли три девушки в прозрачных голубых шароварах и рубашках. Лейлы среди них не было. Но, да простит меня радость моих глаз, я скоро забыл о ней – девицы окружили меня и начали совершать омовение.

Преодолев, конечно же, не сразу, смущение, я принялся легкомысленно заигрывать с ними: брызгать водой, чтобы одежды стали прозрачнее, шлепать по попкам и прелестным маленьким грудкам, касаться ненароком таких разных – розовых и коричневатых, больших, с пуговку и маленьких, с булавочную головку, сосков – и, наконец, затащил сначала одну, а затем и остальных в ванну.

Как только они расположились в ней, в моем организме произошли количественные перемены. Девочек это привело в неописуемый восторг, они затараторили, указывая пальчиками на то, что в смущении я пытался скрыть в воде от их пытливых взоров. По их виду нетрудно было понять, что они уговаривают друг друга познакомиться со мной поближе. “Эти румяные яблочки недалеко от яблони попадали” – подумал я, рассматривая негодниц. Наконец, одна из них, брызнув мне в лицо водой, устремилась тотчас прелестной ручкой под воду и неожиданно для меня, с первого раза, схватила за основание члена нежнейшей ладошкой и довольно медленно заскользила ею к узлу сплетения большинства моих нервных окончаний.

“Хорошее не может продолжаться долго”, – вдруг пришло мне в голову и тотчас дверь ванной распахнулась, чтобы открыть взорам нашей развеселившейся компании зловещую фигуру Фатимы – единственной владычицы моей эрекции. “Shewolf, – вырвалось у меня на смеси английско-русско-таджикского, – крыса черная, падарналат, подлая притом. Ты, что, думаешь...”

И тут мне вдруг сделалось так гадко на душе, что я замолк и, шлепнув, ближайшую девушку по уже застывшей попке, в чем был, побрел в свою комнату...

Она сверкала чистотой. Я бросился на тщательно застланную постель и отдался набежавшим мыслям: “Не готов я бежать... Да и как? Куда? Влип опять, застрял. В скале легче было – ты один, камень и судьба. Здесь куча народа кругом. Хорошо было там, в камне... Жаль, рассказать будет некому.

А в этом ведь вся соль... Влипнешь куда-нибудь, выскочишь незнамо как, и упиваешься потом, увлеченно рассказывая о приключениях, чуть не сведших тебя в могилу. Может быть, и отсюда выскочу... Главное – ничего не придумывать и не отчаиваться. Многие бы согласились лечь на мое место, ха-ха!”

Поток моего сознания был прерван мягко легшей мне на лоб ладонью. Я раскрыл глаза и увидел светящиеся тревогой очи Лейлы. Она явно была недовольна, если не рассержена.

“Да не ревнуешь ли ты? – пришло мне в голову. – Ну-ну... В таком случае на сцену выступает воля со знаком, обратным воле Фатимы, и есть возможность отдаться событиям и взирать на них нулем с точки начала координат, или, что лучше, с высоты кровати. Вперед, девочка! А я устал...”

Лейла, уловив, видимо, мои мысли, несколько раз больно толкнула меня кулачком в бок, в глазах ее показались слезы.

Я многое повидал на своем веку и потому многое воспринимаю холодно, если не равнодушно. Я могу хладнокровно взирать на растерзанную человеческую плоть, часто равнодушен к чужой боли, чужому горю – если не могу помочь – но тихие женские слезы берут меня за душу цепко и глубоко.

– Well, what can I do? What can I do, my honey?

– I will do all myself, – воскликнула она и, вновь ударив в плечо кулачком, выскочила из комнаты.

Вечером Лейла не пришла. Я лежал, переваривая обильный ужин, запитый бутылкой апельсинового ликера. Остатки его еще искрились в покоившемся на животе хрустальном стакане. Мысли о причине замены тюремной администрацией напитка мужественных – виски – на дамский напиток будили во мне противление злу. Я медленно высосал остаток намека и заснул. Во сне ко мне пришла грузная женщина, и я зло и быстро изнасиловал ее...

 

7. Фатима под кроватью. – Блаженство единения. – Малайский нож.

Проснувшись на следующее утро, я позевал, приходя в себя, и сел под дверью в засаду. Как только она приоткрылась, и я увидел ненавистную черную фигуру, вся накопившаяся злость бросила меня вперед. Я схватил бешено сопротивлявшуюся Фатиму за жирные плечи, втащил в комнату и толкнул на пол. Она хотела, было, подняться, но я пнул ее в мягкий зад и еще, с огромным удовольствием, но не сильно – в пах. Мой трофей тут же успокоился и, жалобно всхлипывая, покорно распростерся у моих ног.

Многим мои действия по отношению к этой женщине показались бы жестокими и неджентльменскими, но, хочу вас заверить, что в тот момент, да и позже, я ни минуты не сожалел о содеянном. Наоборот, лишь мой взгляд, блуждавший от перевозбуждения, остановился на желтых глазах Фатимы, полных слез и нечеловеческой решимости через день, через месяц, через год, при первом же удобном случае выпить мою кровь и расчленить затем безжизненное тело на мелкие кусочки, я стал измышлять для нее что-нибудь эдакое... И, придумав, впихнул ей в рот свои плавки и с чувством глубокого удовлетворения (люблю, когда все идет так, как мечталось) закатал ее в пушистый персидский ковер. С трудом задвинув сверток под кровать (кокон с Фатимой оказался несколько большим в диаметре, чем высота кровати), я вышел из комнаты на рекогносцировку.

За первым же углом коридора я столкнулся с Лейлой. Она в безотчетном порыве подалась ко мне, обняла нежно и страстно, поцеловала в губы. Вдвоем мы вернулись в комнату.

Увидев под кроватью ковровый сверток с торчащими ногами матери, она подошла и, взявшись за массивную резную спинку ложа, качнула его несколько раз. Ось качания взвизгнула, хрюкнула и затихла. Лейла озорно улыбнулась, взяла меня за руку и мы, глядя друг другу в глаза, опустились на кровать. Под ней раздались нечленораздельные звуки, она опять качнулась, но, осев под нашей тяжестью, крепко стала на все свои четыре ножки.

Мы прилегли на подушки. Я боялся целовать девушку – одно прикосновение ее губ – и я надолго забуду обо всем на свете. А сейчас надо срочно что-то придумать, надо что-то делать... Надо бежать скорее из этого дома! Вполне возможно, что сестра Фатимы уже вызвала полицию. Или кухарка...

– Кто еще живет в доме? Кроме тех, кого я знаю? – смущенно отстранившись от Лейлы, спросил я по-русски, так как был уверен, что для этой темы ее словарного запаса уже хватит – она запоминала все на лету. Мне бы такую память...

– Ти, я, се sisters, aunt и мой mother, – перечислила Лейла, загибая маленькие розовые пальчики. – Мой mother is ill a little. Она любить европейский мужчина. И брать их в дом. Все мой сестра was born in that way. Мой father быть French oilman. Oна stole him in Tehran.

– Ну-ну... Женщина-Дракула! А кто еще здесь бывает?

– Еще один aunt и Шахрияр. Он любить меня. Он ходить ночь твой офис и брать твой passport.

– Шахрияр? Наш рабочий? – спросил я, удивившись.

Шахрияр, высокий, крупный парень, младший сын богатого, но плодовитого полубелуджа, полуиранца был хорошо мне знаком. Он иногда подменял шофера или коллектора в моем маршрутном отряде. Любил приезжать утром на работу на белом отцовском “Мерседесе”. Покоренный красотой и раскрепощенностью индийских девушек, Шахрияр мечтал поступить в какой-нибудь университет в Индии. Но отец пока не давал ему денег – молод еще.

– Шахрияр, Шахрияр! Ты знать его хорошо. Надо бежать отсюда. В Россия. Здесь тебя... – подбирая слово, запнулась Лейла и не найдя его, склонила головку к плечу и жестом изобразила веревку.

– Бежать? – воскликнул я и показал бег, быстро двигая указательным и средним пальцами. – Как? На всех ваших дорогах стоят солдаты and check passwords... Меня схватят на первом же посту.

Она весело и чуть презрительно засмеялась.

Действительно, местные мафиози давно отработали способы нелегального перемещения по стране. Мне рассказывали о проселочных дорогах, по которым незамеченными можно было попасть куда угодно, хоть в Тегеран. Ночью, не зажигая фар, по ним с бешеной скоростью мчатся контрабандисты и поставщики дешевой афганской рабочей силы (в Иране на крупных заводах не хватает рабочих рук).

Нелегалы и контрабандисты безбоязненно перемещаются и днем, на рейсовых автобусах. Шофер останавливает автобус в километре от контрольно-пропускного пункта, высаживает нелегалов и едет дальше. Обыск на пунктах длится не меньше получаса. Еще полчаса его надо дожидаться в длинной очереди из полутора десятков машин. За это время высаженные джентльмены удачи успевают не спеша обойти КПП и вовремя прибыть на посадку к заранее условленному месту.

Однажды, близ Ираншахра, славного пальмово-духанного городка, я наблюдал любопытное зрелище. Наша машина сломалась (лопнул картер) и мой отряд в течение двух часов любовался красотами расстилающегося вокруг Джаз-Муриана, одной из самых жарких пустынь мира. Мимо нас на большой скорости проносились машины. Одна из них – “Тойота” с кузовом, полным людей – остановилась на минуту, не больше, в сорока метрах от нас, над водосбросной трубой. Люди в пуштунских головных уборах быстро оставили машину, спустились с насыпи и... скрылись в этой самой трубе. Сидели они в ней, не вылезая, около получаса. Потом приехала та же самая машина и увезла их.

– На заправку ездила. Там всегда солдаты... – объяснил мне Фархад.

К слову сказать, в том же Ираншахре, мне приходилось близко видеть и неудачливых гастарбайтеров – под дулом автоматов человек тридцать афганцев вели в комендатуру. Веселых среди них не было.

Посмеявшись вволю, Лейла придвинулась ко мне, обняла и поцеловала в губы.

– Я буду прятать тебя сюда, – игриво показала она себе за пазуху и опять залилась смехом.

– Там я готов сидеть всю жизнь, – усмехнувшись, ответил я и чмокнул ее в шею.

– Но трус никогда туда не будет!!!

– Вот как? Это меняет дело... За это можно все отдать, как сказала одна наша замечательная певица. Ну а ты что? Мать ведь тебе не простит, а?

– Я идти с ты!

– Ты хочешь бежать со мной!? Да я – бич! Авантюрист поневоле! Ты пропадешь со мной! И еще I am homeless, poor man! I have nothing!

– You will have me!

– Ну, ну! Я привыкну дышать тобой, а ты слиняешь! Вон какая красавица... Да и лет тебе восемнадцать... А само главное – не пройдет и месяца, как ты вместе со мной вляпаешься в какую-нибудь историю и пожалеешь, что на свет родилась...

– Иншалла!

– Ну, ты даешь! А виза, загранпаспорт? Да тебя схватят на границе. А меня шлепнут или в тюрьму запакуют. Border, borderguard? You know?

– Мы идти Мешхед. Я есть... I will refugee. Я все делать сама. Ты смотреть я. Я смотреть world. My father was wanderer. I have wanderer blood too. Moreover I love you... I will save you. Ты ничего не знать. Тебя давно искать police.

И сбивчиво, переходя с одного языка на другой, Лейла передала мне рассказ Шахрияра.

Оказывается, задолго до того, как контрабандисты подкатили ко мне с нехилой просьбой заняться переправкой опиума через приграничные районы, Удавкин не имел мужества отказаться от подобного предложения и сделал несколько рейсов. И быстро привык к легким деньгам. Когда меня похитили, Фархад сказал своим боссам, что я с наркодельцами что-то не поделил, и меня убили.

Боссы, подумав, что и другой их иностранец работает на контрабандистов, переполошились, надавили на Сергея Егоровича, и тот раскололся. Вместе они придумали идти в администрацию провинции с тем, чтобы сдать меня, как они думали, мертвого. Так они рассчитывали прекратить связи Удавкина с наркомафией (вот, мол, братцы-разбойники, властям все стало известно, и они начнут досматривать все наши машины) и таким образом попытаться спасти многомиллионный контракт с правительством провинции.

В конце своего сбивчивого повествования Лейла всхлипнула и уткнулась мне в грудь лицом.

И что-то окутало нас. Нахлынувший прилив необычайной нежности отражался в наших глазах и возвращался утроенным. Мы ласкали эту нежность как некое восхитительное существо, своей любовью заместившее все наши страхи и заботы; каждая частичка нашей сделавшейся общей кожи стремилась вновь и вновь соприкоснуться с каждой новой ее частичкой, чтобы восторженно воспламениться в бесконечном узнавании...

Прошла вечность, прежде чем мы оторвались друг от друга. Распластавшись на измятой простыне, ее рука в моей руке, с полчаса мы приходили в себя.

“Любовь не терпит привыкания, – думал я, прислушиваясь к дыханию Лейлы. – Она не любит растекаться лужицей во времени и порой, сжавшись в комочек, должна уходить в дальний угол и следить оттуда нежным взором за своими подопечными. Все нуждается в перебивке...”

Звонкий смех прервал мои рефлексии – это Лейла вспомнила о матери! Вдвоем мы вытащили рулон с бедняжкой из-под кровати и перенесли в ее комнату.

Я развернул ковер и бедная, несчастная женщина предстала перед нашими глазами... Лейла со слезами бросилась к ней, обняла и стала гладить своими маленькими ладошками ее голову, плечи, утерла выступившие материнские слезы. Потом, поцеловав ее в лоб, поднялась и, взяв меня за руку, повела из комнаты.

Мы вернулись в мои апартаменты, уютно устроились на кровати, и Лейла не спеша изложила мне свои дальнейшие планы.

Начинались они сразу после ужина на этой самой кровати. Ранним утром на их семейном “Лендровере” нам предстояло уехать в Мешхед. До этого приграничного с Туркменией города надо добираться около двадцати часов (если знать дороги), а с учетом проверок на бесчисленных контрольно-пропускных пунктах и времени, необходимого мне для их пешего обхода – два дня. С нами поедет Шахрияр. Он будет сопровождать меня в обходах. К счастью, их семья была родом из Мешхеда, и поездка туда из Захедана не вызовет у пограничных властей никаких подозрений.

В тот момент, когда мы обсуждали возможные нештатные ситуации, вошла одна из сводных сестричек командующего парадом. В ее руках были белые белуджские одежды – широкие штаны и длинная рубаха с разрезами по бокам.

Я мечтал о такой одежде с момента своего приземления в Захеданском аэропорту. Не раз мне виделось, как я иду по Шереметьево-2, а потом и по Москве в этом живописном облачении.

И вот, я стою в нем перед большим зеркалом! Мое лицо органично смотрится в этой одежде, в одежде, в которой, по крайней мере, на беглый взгляд, за американо-еврейского шпиона меня принять невозможно.

Вечером, перед тем как лечь спать, Лейла пошла прощаться с матерью. Я увязался с ней и, как оказалось, не напрасно. Лишь только мы вошли в комнату, на меня черным вихрем с длинным, кривым ножом в руках бросилась Фатима. Удар пришелся в левую сторону груди и, если бы Лейла не успела оттолкнуть мать в сторону, он не получился бы касательным. Лезвие ножа, взрезав мою белуджскую обнову, скользнуло по ребрам и ушло подмышку.

Вырвав у Фатимы нож, я стал рассматривать прореху, образовавшуюся на рубахе. Моя обнова была безнадежно испорчена!

– Вот дрянь! Если бы я не пошел с тобой, она убила бы тебя, – сказал я побледневшей Лейле. – Теперь понятно, почему в доме нет мужчин... Фатима-Дракула, Фатима-потрошитель...

– Она больной. Сильно больной, мужчина – ее... drag, – дрожа, ответила моя возлюбленная.

– Лекарство? – переспросил я.

– Да. Ему надо многа лекарства – три, четыре, пять.

– Понятно! Капли ей нужны... Три раза в день до еды и три раза – после...

Тут Фатима, лежавшая у нас под ногами, жалобно застонала и открыла глаза. Зрачки ее остановились на мне и вспыхнули глухой ненавистью.

– Я убью тебя, все равно убью, – брызжа слюной, зашипела она на уже значительно обогатившейся и ставшей привычной моему уху смеси языков. – Ты не уйдешь от меня, не спрячешься! Я найду тебя в Иране, России, везде найду! И эту дрянь найду!

Рубашку мне Лейла заменила. Не на новую, правда, но стиранную. Потом мы легли спать, но уснули не скоро.

 

8. Ведьма на колесах. – Во власти пустыни. – Охота на охотницу. – Прощай, Белуджистан

Ранним утром нас разбудил доносившийся из гостиной бас Шахрияра. Лейла быстро поднялась и побежала умываться. Я, не вполне еще проснувшийся, вышел к Шахрияру.

Он похлопал меня по плечу своей громадной ладонью и повел завтракать. К восьми часам мы уехали.

За руль села Лейла, мы же с Шахрияром разместились на заднем сидении. Первый КПП был на пересечении нашего переулка с дорогой Захедан – Забол и потому мы смогли его объехать по окольным улочкам.

Со вторым КПП было сложнее – он располагался на выезде из Захедана, там, где невысокие, выжженные солнцем хребты содвигались и не были разделены широкой долиной. Нам с Шахрияром пришлось идти в горы. На всем пути мы могли видеть КПП с огневыми точками, устроенными из мешков с песком, шлагбаумом и вереницей машин по обе его стороны. Почему-то рядом не было обычной белуджистанской башни с крупнокалиберным пулеметом – она ненужно белела далеко в отрогах противоположного хребта. Может быть, сейчас оттуда молоденький иранский солдатик, наблюдая наш маневр в бинокль, спрашивает своего командира о необходимости сообщения этого факта на КПП. Но телефона, скорее всего, у них нет, рации тоже, как и кончившегося еще вчера вечером “Винстона”.

“И к чему эту башню построили и зачем они там сидят?” – подумал я и вспомнил еще одно чудо местной фортификации – недавно виденный где-то в этих краях большой четырехугольный песчаномешочный редут с башенками по углам. В пустыне, вдалеке от больших дорог и населенных пунктов... Мираж, да и только...

Крепости и башни мгновенно растаяли в знойном воздухе, когда я увидел, что наша машина, преодолела блок-пост, но, не доехав до намеченного нами ранее места встречи около полутора километров, неожиданно остановилась. Немного погодя из нее вышла Лейла. Она открыла капот и начала копаться в моторе.

– Вот этого нам не хватало!” – вырвалось у меня. И не успел я добавить к сказанному обычное “Твою мать!”, как услышал у себя за спиной взволнованный голос Шахрияра:

– Look, look! – Это с КПП к нашей машине рванули два джипа, полных людей в военной форме.

Подъехав, солдаты высыпали из машины и окружили Лейлу. Через минуту трое солдат уже что-то делали, погрузив руки во чрево “Лендровера”. Лейла в стороне о чем-то болтала с офицером. Но все обошлось – через полчаса мы мчались к свободе со скоростью 200 километров в час.

Дороги в Иране всегда вызывали у меня вполне российскую зависть – 200-240 километров выжимаются хорошей машиной легко и без напряжения. Всегда в наличии вся полагающаяся дорожная и придорожная бижутерия и косметика, а если трассу решено обновить или отремонтировать, то старую не закрывают – просто рядом прокладывают новую. Правда, практически нет придорожных заезжаловок с шашлыком, лимонадом, бутербродами и сортиром, хотя в старину они явно были – довольно часто нам встречались живописные развалины карван-сараев. Глиняные, с размытыми дождями купольными крышами, они напоминали о том, что не всегда транспорт двигался с нынешней скоростью.

По обе стороны дороги расстилалась пустыня. Лишь вдали бурели полосатые горы – выходы гранитных интрузий, густо рассеченных более темными по цвету дайками андезитов. Спустя несколько часов этот унылый пейзаж сменился восхитительной для любого геолога картиной – по окраинам Забольской депрессии горы сложены слоистыми разноцветными отложениями древних морей – песчаниками, глинами, эффузивами, смятыми в столь причудливые складки, что диву даешься.

Я, забыв обо всем, не мог оторвать глаз от этого чуда природы. Шахрияр вывел меня из геологического экстаза, предложив совершить очередную прогулку вокруг КПП. Мы удачно проделали этот привычный уже ход конем и затем ушли в сторону от больших дорог.

После прогулки за баранку сел Шахрияр. Было видно, что ему хорошо известны эти места: он уверенно вел машину по петляющей грунтовке и без раздумий сворачивал на развилках. Дорога во многих местах была засыпана навеянным песком: рядом, на северо-западе простирался Дашти-Лут – пустыня, славящаяся своими песчаными бурями.

Мы сидели с Лейлой на заднем сидении, обнявшись, она рассказывала об отце.

Он был геологом-нефтяником и работал по контракту с известной иранской фирмой. Мать с ним познакомилась в Тегеране на приеме у одного из родственников. Когда роман их был в самом разгаре, грянула Исламская революция. Фатима, старшая дочь богатого торговца, не приняла перемен. Слишком много они ее лишили – ежегодных поездок на фешенебельные западные курорты (Майами, Ницца, Рио-де-Жанейро), ночных увеселений в барах и ресторанах Тегерана, приемов в шахском дворце, на которых она могла демонстрировать немыслимо дорогие наряды и драгоценности и многого другого.

В период антиамериканской компании любовника Фатимы на всякий случай обвинили в шпионаже в пользу США и стали разыскивать по всему Тегерану. Им пришлось тайно уехать в Захедан.

Уже на подъезде к нему, глубокой ночью, их машина на полной скорости врезалась в оставленный на дороге асфальтовый каток. Француз отделался царапинами, а Фатима, сидевшая за рулем, получила многочисленные ушибы нижней части тела и сильнейшее сотрясение мозга. Она быстро поднялась на ноги, но со временем стало ясно, что она практически полностью утратила материнские чувства, а сексуальность ее, вкупе с агрессивностью, выросли впятеро.

Когда все более-менее успокоилось, будущий отец Лейлы хотел через Пакистан уехать на родину, но первой попытки не удалась. Фатима понимала, что, отпустив любовника, она потеряет последнюю связь с милым ее сердцу прошлым. Уехать же с ним или без него она не могла – отец Фатимы к этому времени разорился и не мог обеспечить ей сносного проживания на Западе. И бедному французу пришлось прожить в сексуальной тяжелейшей неволе около полутора лет, по прошествии которых он ослаб физически и морально и за полной непригодностью был однажды ночью тайно выдворен в Пакистан.

К этому времени Фатима уже ждала ребенка от австралийского геолога, выполнявшего геолого-съемочные работы в Белуджистане. Потом были другие любовники, другие дети. Считая от несчастного француза, я был пятым возлюбленным этой страстной женщины...

После рассказа Лейлы мы надолго замолчали. Через некоторое время, слева от дороги я увидел знакомые места. Это было месторождение меди Чехелькуре – то самое, выпотрошенное в глубокой древности месторождение, в копях которого я недавно отбирал пробы на золотоносность... Незадолго перед тем, как очутится в яме, прикрытой автомобильной дверью...

Как знать, как знать, не побывай я в этих краях, пришла бы мне тогда в голову дикая мысль искать выхода внизу, под полом моей темницы? Наверняка не пришла бы... И тогда, может быть, все обошлось бы проще, без Заратустры и боли. Подержали бы деньков пять под дверью, а потом выпустили, добившись согласия на плодотворное сотрудничество... И мчался бы я сейчас куда-нибудь не с милой моей Лейлой, сладко вздремнувшей на моем плече, а с высохшим до сердцевины Сергеем Егоровичем и наркотиками в китайском термосе... Брр...

Проехав знакомые мне горы, мы свернули к западу, и скоро нас обступил Дашти-Лут... Пересыпанные песком участки дороги встречались все чаще и чаще, и нам пришлось снизить скорость сначала до восьмидесяти, а потом и до сорока километров в час.

Удовольствие от такой езды очень небольшое, особенно, если она длится многие часы подряд, и нам захотелось размять ноги и перекусить чем-нибудь горячим.

Вероятность привлечь чье-нибудь внимание здесь, в пустыне, просматривающейся на несколько километров вокруг, была крайне невелика, но мы решили все же перестраховаться и стать где-нибудь в укромном месте – береженого бог бережет. Таким местом могли быть предгорья невысокого хребта, протягивающегося на востоке параллельно дороге, но тратить время на трехкилометровый крюк туда и обратно мы не захотели и стали дожидаться, пока где-нибудь впереди дорога сама не прижмется к горам. Через тридцать километров впереди показалась неглубокая впадина, и мы решили спрятаться в ней.

Солнце уже прилепилось к горизонту и докрасна плавило пыльную окраину неба. Поставив машину метрах в ста от дороги в широкой ложбине с ровным и каменистым дном, мы расстелили на ровном месте байковое одеяло, вытащили из сумок все, что у нас было съедобного, и я, оставив спутников сооружать бутерброды, пошел искать сухие сучья для костра (“чай не пьешь – откуда силу возьмешь?” – говорят в Средней Азии). Несколько минут Шахрияр удивленно смотрел на меня, выламывающего поживу для огня среди ветвей сверхколючего кустарника, затем широко улыбнулся, залез в машину и достал из-под сидения маленький газовый баллон. Повозившись несколько минут, он надел на него сверху насадку, зажег огонь и поставил на него чайник.

“Совок даже в Иране остается совком”, – прочитал я у него в глазах.

Разлегшись на одеяле, я допивал вторую чашку чая и лениво раздумывал, закуривать вторую сигарету или нет (“когда есть работа – чай пить охота, чай попьешь – какой работа?”). Как только я пришел к мнению, что спешить не имеет смысла (“кто знает жизнь – не торопится”), сидевшая рядом Лейла вскочила на ноги и принялась напряженно смотреть в сторону дороги. За ней вскочили мы, вскочили и увидели вдалеке клубы пыли и впереди них красную машину, мчащуюся на бешеной скорости...

– Это наш машина, – сказала она, растерянно качая головой. – My mother is coming!

Не успела она закончить фразу, как на том месте дороги, где следы наших шин сворачивали на обочину, раздался скрежет тормозов. Через мгновение машина, за рулем которой я угадал собранную в комок Фатиму, съехала с дороги и, набирая скорость, помчалась к нам!

Не успели мы отбежать и на несколько шагов в сторону, как раздался скрежет металла – на полном ходу “Форд” Фатимы врезался вынесенным вперед самовытаскивателем в наш “Лендровер”, затем, некоторое время волоча его за собой, отъехал задом метров на пятнадцать-двадцать, остановился на мгновение, выбирая подходящее место для смертельного удара, и на третьей скорости снова вонзил лебедку в борт заскрежетавшей жертвы... И вот уже мы, завороженные, оцепеневшие, провожаем глазами этот быстро удаляющийся к горизонту “Летучий Голландец”... Смылась... Испарилась в мареве... А я ведь был уверен, что после второго удара Фатима вылезет из своего штурмовика с малайским ножом в зубах...

Оцепенение наше длилось недолго, и было мгновенно снято запахом горящего бензина. Мы, как один, повернули головы к “Лендроверу” и, увидев робкие еще языки пламени, бросились прочь... Вслед нам ударила горячая взрывная волна, сбила с ног и бросила в песок...

Первым выразился Шахрияр. Расстроено качая головой взад-вперед и криво улыбаясь, он сказал по-русски: “Приехали! Сливай вада”.

Я знал, что в Иране многие автомобильные термины (“бензин”, “мотор”, “тормоз” и другие) заимствованы из русского языка со времен советской оккупации во вторую мировую войну и даже раньше. И тут я услышал еще эти, хорошо известные на российских дорогах слова, которые сейчас означали только одно – мы втроем остались в пустыне без колес, воды и еды. И что до ближайшего населенного пункта (и КПП) около 100 километров.

Надежда, что мы встретим какую-нибудь машину здесь, на краю пустыни, вдалеке от основных дорог, была мизерной. По крайней мере, последние три-четыре часа езды до этой нашей злополучной стоянки мы не видели ни единой. Значит, нам остается только одно – пройти эти километры, вернее сделать так, чтобы Лейла смогла их пройти...

Пока она что-то оживленно обсуждала с братом, я провел переучет продуктов и воды, сохранившихся на месте нашего прерванного ужина. Получилось, что у нас на настоящий момент имеется три листа лаваша, полбанки пахнущего бензином тунца в масле, полпачки галет, две бутылки “Парси-Колы” и литр питьевой воды в оплавившемся пластиковом бидоне. Этого вполне хватило бы на четыре дня.

Но вынесет ли Лейла, хрупкая тростиночка Лейла, стокилометровый переход по безжалостной пустыне? Мое воображение рисовало ее безжизненное тело, безвольно распростертое на песке, ее изможденное серое лицо, ее потухшие, желающие смерти глаза...

Нет, нет! Только не это. Я этого не вынесу! Что угодно, но только не это! Я согласен на все – на сдачу властям, черту, дьяволу, готов не пить, не есть, нести ее на руках, готов остановить любую машину, если таковая по воле Всевышнего покажется на этой забытой дороге. Даже машину Фатимы.

Если, конечно, она берет пленных...

Поговорив с глазу на глаз минут пять, Лейла с Шахрияром подошли ко мне и, стараясь не смотреть мне в глаза, сказали, что, по их мнению, надо идти к ближайшему поселку, а там уже действовать по обстоятельствам.

Я улыбнулся, хлопнул по плечу Шахрияра, потом нежно обнял Лейлу. Эта лирическая пауза, закончившаяся долгим поцелуем, придала мне уверенности в благополучном исходе нашего, как говориться, совершенно безнадежного предприятия. Затем мы все вместе подошли к дымящейся еще машине, покидали в рюкзак сохранившиеся продукты и затопали по пыльной дороге. Скоро стало совсем темно, и опасность сбиться с пути сделалась очевидной. Мы отошли метров на пятьдесят в сторону от дороги и легли спать на быстро холодеющую землю.

Я проснулся раньше всех и прикинул, сколько вчера мы прошли километров. Час ходьбы – это километров пять... Значит, осталось идти еще, по меньшей мере, девяносто пять.

С невеселыми этими мыслями я поднялся на ноги и внезапно за спиной услышал шум машины, несущейся на полном ходу. Я обернулся и увидел мчавшийся к нам красный “Форд” Фатимы...

Растолкав резкими толчками спящих, я бросился к быстро приближающейся машине. “Дочь свою задавит, гадина!” – мелькнуло в голове. Она бы так и сделала: Лейла с Шахрияром, приподнявшись на локтях, смотрели на меня не понимающими глазами. Но не они были нужны в этот момент Фатиме – меня, раздавленного и истекающего кровью, видела она на песке.

Я, не сводя глаз со стремительно надвигающегося красного пятна, отошел от товарищей на несколько метров и приготовился к прыжку. “Пенальти наоборот! – сверкнула мысль. – Главное – бросится в нужную сторону, и пропустить этот мяч!”

Сначала я хотел броситься влево, но вовремя понял, что в этом случае под колесами “Форда” окажется Лейла с братом – машина неминуемо подвернет в сторону прыжка. Я прыгнул вправо, и мне повезло – правое крыло лишь скользнуло по моей ступне.

Поднявшись, я увидел, что Лейла с Шахрияром уже стоят на ногах в пяти метрах друг от друга и сжимают в руках увесистые камни. Фатима же, видимо, была в ударе – она быстро развернула машину и вновь бросила ее ко мне.

Второй прыжок был менее удачным. На этот раз я прыгнул влево (не с толчковой ноги) и резкий удар по стопам развернул мое тело по часовой стрелке и бросил под машину... Но везение не оставило меня: я не попал под заднее колесо, а несильно ударился о его колпак затылком и через секунду смог встать на изрядно побитые ноги.

К этому времени Фатима совершала следующий разворот. Перед последним ударом я видел ее глаза – немигающие глаза кобры. Нет, они не сверкали решимостью или азартом преследования – они выглядели бесчувственными датчиками, посылающими в холодный мозг данные о моем состоянии, положении в пространстве, направлении движения и скорости.

И я понял: пока у нее есть горючее в баках и питьевая вода во фляжке, она будет гоняться за мной и пока она видит меня, она может убить Лейлу и Шахрияра либо по случайности, либо если они окажутся между нами....

Поднявшись на ноги, я услышал крик Шахрияра. Он кричал, обращаясь ко мне и махая рукой в сторону пустыни:

– Sand, sand, go to sand!

Я ничего не понял и стал лихорадочно перебирать в памяти похожие русские и персидские слова. Думал я на бегу: Фатима мчалась ко мне на полной скорости, а я мчался к замеченной впереди небольшой ложбине временного потока. К сожалению, ложбина оказалась с очень низкими, отлогими бортами. Они не смогли защитить меня от машины сбесившейся женщины и, вот, она, опять вонзившись в мою спину бесчувственными глазами, мчится к моей смерти.

Уткнувшись головой после очередного прыжка в небольшой песчаный барханчик, я понял, что имел в виду Шахрияр: надо бежать в сторону песков! Там ее машина станет безопаснее полевки! И я стремглав помчался к видневшейся в ста метрах впереди песчаной равнине.

Мне удалось опередить Фатиму на миллисекунду – она резко затормозила в тот момент, когда мое тело в полете пересекало спасительную границу. Я встал на колени и, срывающимся голосом извергая проклятия, показал ей фигуру из двух рук. В ответ в глазах Фатимы мелькнуло что-то человеческое. Когда я замер в попытке определить, что же это было – глухая ненависть, смешенная с упорством и решимостью или, может быть, просто озадаченность промахнувшегося охотника, она врубила задний ход, развернулась и помчалась к Лейле!

Вот оно что! Она подумала: ”Посмотрим, что ты скажешь, что почувствуешь, когда я размажу по этому солончаку, сотру колесами в кровавую грязь вон то хрупкое, любимое тобой тело! Я, хрипя сорванным горлом, бросился ей вслед, но Фатима была уже всецело захвачена планом изощренной мести, только что родившимся в ее помутившемся разуме. Она и головы не повернула, чтобы хотя бы взглянуть на меня в зеркало заднего вида!

– Лейла, Лейла, беги, беги, – хрипел я, но Лейла, выпрямившись, стояла неподвижная и спокойная. Странно было, что и Шахрияр, находившийся в сотне метров от нее, прохаживался в песчаных наносах не подавая никаких признаков беспокойства.

Подъехав к Лейле метров на десять, Фатима резко затормозила, и только в этот момент я увидел, что девушка стоит за невысоким, сантиметров в пятнадцать-двадцать, уголком из крупных ребристых камней. И с какой бы стороны не направлялась к ней машина, Лейла всегда оказывалась под его защитой. “Умница... А кое-кто ведь и не додумался, – подумал я и с легким сердцем пошел к ним.

Через несколько минут мы втроем стояли у границы песков и обсуждали ситуацию. Фатима к этому времени отъехала к дороге и демонстративно завтракала. Она сидела, открыв дверцу и выставив левую ногу наружу; в руках у нее был большой гамбургер, в котором даже издалека можно было заметить пламенеющие кружечки помидоров и нежно-зеленые листочки сочного салата; под дверью краснел необъятный термос.

– В машине есть маленький рефрижератор, – сглотнув слюну, прокомментировал Шахрияр по-английски. – В нем она всегда возит с собой свежие помидоры. И многое другое.

Поговорив с минуту, мы решили, что ситуация остается отвратительной. С одной стороны, мы можем теперь не бояться быть задавленными ее чертовой машиной. Но, с другой стороны, ровная и прямая дорога нам заказана, и идти придется по каменистой равнине, не отходя далеко от спасительных песков. И жажда, голод, дневная жара и ночной холод в купе с дамокловым мечом в виде Фатимы на колесах, будут снижать скорость нашего движения раза в два, если не в три...

Делать было нечего и, кляня судьбу, мы медленно побрели вдоль кромки сыпучих песков.

Февральское солнце палило вовсю, но было холодно – ветер дул без перерывов, и что особенно неприятно – с практически постоянной скоростью. Наши спины, обращенные к югу, согревались солнечными лучами, спереди же все леденело. Лица обветрились, глаза слезились. На таком ветру потери влаги телом были больше, чем при сорокоградусной жаре.

Пройдя около десяти километров, мы были вынуждены остановитбся – Лейла обессилила и не могла более идти самостоятельно. Глаза ее были полны усталостью и безразличием. Мы дали ей попить и уложили в защищенном от ветра месте.

– Нам надо пройти еще километров 85, – сказал я Шахрияру, лежавшему на спине с закрытыми глазами. – Это – четыре-пять дней. Мы не сможем этого сделать – Лейла не вынесет.

– We... take her...to... in... on our hands... – запинаясь, ответил он.

– Конечно, – согласился я. – Но я вот что хочу еще предложить. Сегодня мы пойдем до упора, но побережем силы. Ваша мать от нас не отстанет, это и коню понятно. Ночью мы ляжем спать, вернее сделаем вид, что легли спать, а сами пойдем на охоту. Она наверняка станет на ночевку поблизости, и мы ее поймаем. Вернее, не Фатиму поймаем (кому нужны семьдесят пять килограммов ненависти и злобы?), а ее машину с холодильником и продуктами.

– It’s good idea! – улыбнулся Шахрияр.

– Все, что нам до этого надо сделать, так это изобразить крайнюю усталость и истощение. Нам это будет не трудно, – улыбнулся я, окинув взглядом осунувшегося и похудевшего Шахрияра. – Тогда она не уедет на ночевку далеко. Все карты нам в руки.

Как говорят в футболе – не надо забивать три гола. Забейте один, потом еще один и еще один. Моя идея в этом и заключалась – идти не четыре дня, а по одному. А охота за Фатимой, ночью, не известно где спрятавшейся, была лишь уловкой, позволяющей надеяться на спасение в каждую следующую ночь, а не через четыре бесконечных дня. Тем более, она добавляла азарта, который всегда и везде заставляет забыть об усталости и прибавляет сил.

К ночи мы прошли еще километров десять. Из них Лейла одолела лишь половину. Во второй половине дня мы по очереди несли ее на закорках. Весь день справа от нас, на востоке, маячило красное пятно. Время от времени оно превращалось в красную машину Фатимы, или огромный гамбургер с сочными красными помидорами, или необъятный красный термос с красными хризантемами на боку и живительной влагой внутри... Появлялось, превращалось и вновь расплывалось у нас в глазах. К вечеру я уже видел эти пятна везде – под ногами, на западе, востоке, впереди и в небе...

После захода солнца, до предела изнеможенные, мы упали на песок и через час, когда я пришел в себя, мысль о том, что сейчас надо идти искать где-то этот фантом, показалась мне идиотской. Но мы пошли, Шахрияр – на юго-восток, я – на северо-восток. И искали полночи. Вторую половину ночи и утро мы искали друг друга и Лейлу. Нам повезло и, вот, мы, упав на песок, смотрим друг на друга и... и что-то отдаленно напоминающее улыбку появляется на наших изможденных лицах.

И опять я лукавил: наговорил, что слышал вдалеке резкий звук, очень похожий на хлопок автомобильной двери. Они поверили, и мы стали обсуждать, что надо будет делать, если завтрашней ночью мы найдем машину, и ее двери окажутся закрытыми изнутри.

На следующий день мы отсыпались часов до одиннадцати, а потом все повторилось – половину пути Лейла шла, половину – мы ее несли. И опять вокруг нас маячило красное пятно. И опять голод и жажда наматывали наши внутренности на свой коловорот...

На третий ночной привал мы упали в шесть вечера. Я свалился так, чтобы можно было видеть дорогу со стоявшей на ней машиной Фатимы, и позволил себе отключиться, но лишь после того, как она развернулась и уехала в южную сторону. По крайней мере, мне так показалось.

В девять часов наш бродячий хоспис в полном составе пришел в себя, и мы сели ужинать. Медленно, давясь, съели галеты и высохший лаваш, выпили бутылку “Парси-Колы” и стакан воды из оплавленной канистры. После этого ужина воды у нас осталось полтора стакана.

“Конечно, там, на востоке, воду можно было бы найти, – подумал я, глядя на быстро темнеющие верхушки далеких гор. – После пары часов пути туда и трех часов раскопок в днище какого-нибудь временного водотока мы смогли бы докопаться до влажных песков и в лучшем случае добыть из них несколько стаканов солоноватой воды. А в худшем случае, если ее оказалось бы немного, нам пришлось бы, сидя в яме на коленях, часами высасывать влагу из песка. Потом мы вернулись бы и вспоминали, как это было здорово. Или не вернулись, остались бы там, и умерли не от жажды, а от истощения... Если мы и этой ночью не найдем машины – нам конец!”

На этот раз мы с Шахрияром решили не разделятся, а идти вместе, так как я видел в какую сторону уехала Фатима. Шахрияр шел по обочине дороги, я – в двадцати-двадцати пяти метрах восточнее. Видимость была всего около тридцати метров, и нам часто приходилось останавливаться и вглядываться в очередное подозрительное пятно. Скоро стало холодно – перед уходом, чтобы укутать Лейлу теплее, мы сняли с себя верхнюю одежду. Но холод в некотором роде был нашим союзником. Он приводил в чувство, заставлял двигаться быстрее.

Примерно к середине ночи мы прошли километров пять-шесть, и стало понятно, что идти дальше нет смысла. На большее расстояние от места нашей ночевки Фатима не должна была уехать – горючее в пустыне надо экономить. Далеко на восток от дороги она тоже не могла уйти – там, в предгорьях полно каменистых развалов и глубоких промоин и ездить по ним сплошная мука или вовсе невозможно. Может быть, она ушла на запад, в пески? Это было бы хитро и вполне в ее стиле.

И мы перешли по другую сторону дороги и побрели назад вдоль кромки песков. И через два или три километра, потеряв уже всякую надежду, увидели в ложбине между двумя невысокими барханами темный силуэт “Форда”.

Как было и условленно, мы, крадучись, подошли к машине и положили по большому камню под все ее четыре колеса. Заканчивали мы работу уже не заботясь о тишине, и вскоре Фатима проснулась. Оценив обстановку, она завела двигатель и попыталась вырваться из западни. Но тщетно. Когда пленница оставила попытки вырваться, Шахрияр камнем выбил стекло водительской двери, открыл ее и, поймав тетку за волосы, вытащил наружу и бросил наземь.

Щадя родственные чувства Шахрияра, я не стал пинать ее ногами, хотя и мечтал об этом последние дни. Вместо этого, переступив через объятую страхом женщину, я залез в машину и к своему глубокому удовлетворению обнаружил на заднем сидении три полные двадцатилитровые канистры с бензином, объемистую сумку, набитую всяческой снедью, портативный холодильник с котлетами для гамбургеров, помидорами, виноградом и воду – около десяти литров в большой пластиковой бутыли.

Выпив по стакану воды и связав Фатиме руки найденным в аптечке резиновым жгутом (мало ли что – проткнет канистры с бензином или воду выльет), мы помчались к Лейле. Лишь через час мы нашли ее, замерзшую, бесчувственную. Отогрев девушку в машине, мы устроили пир – съели несколько банок рыбных консервов, весь виноград, попили чаю и тронулись в путь.

Стоит ли говорить, что после этих благополучно завершившихся приключений мы забыли об осторожности и мчались вперед, не разбирая дороги и не обходя возможно охраняемых перекрестков? И, конечно, поплатились...

Это случилось, когда наша машина, покинув пустыню, свернула к северо-востоку и оказалась в довольно узкой долине, сжатой с бортов скалистыми кручами.

Уже в третьем часу ночи, за очередным поворотом мы неожиданно увидели в свете фар баррикаду, построенную из бочек из-под бензина, металлических штанг и открутивших свое автомобильных шин. Я знал, что такие баррикады строятся на ночь там, где контрабандисты, ввиду отсутствия объездных путей, особенно не церемонятся со стражами границы и рвут напролом. Наверняка, там, справа, в скалах, прячется крупнокалиберный пулемет, а, слева, на самой верхушке каменистой сопки, устроен наблюдательный пункт. Еще полчаса назад, наблюдатель, увидев вдали лучи наших фар, забегавших по склонам гор, замигал вниз карманным фонариком и теперь на нашу машину направлено, по меньшей мере, полдюжины автоматов.

Перекинувшись парой фраз, Лейла с Шахрияром вышли к баррикаде, и тотчас к ним из темноты выступил солдат. Говорили они минут пять, потом солдат подошел к машине и, согнувшись, с минуту рассматривал нас с Фатимой через открытое окно задней двери. И с каждым мгновением этой минуты мой перочинный ножик все глубже, микрон за микроном, входил в брюшные жировые складки моей потенциальной тещи...

Насмотревшись, солдат ушел в темноту и вернулся с младшим офицером. Шахрияр сунул ему в руки какие-то бумаги. Прошуршав ими в свете фар, офицер покачал головой и, приказывая съехать с дороги, махнул рукой в сторону небольшого строения, завидневшегося в растворяющейся ночной мгле. Лейла подошла к машине и с растерянным видом сказала мне, что нас, из-за отсутствия у меня надлежащих документов на проезд, задерживают, по крайней мере, до утра. Утром они будут звонить на командный пункт и, конечно же, все немедленно раскроется – ведь я, вне всякого сомнения, нахожусь в розыске...

Не успела Лейла договорить, как наверху, на наблюдательном пункте, часто замигал фонарик. Мигал он долго, и с каждой новой вспышкой озабоченность офицера сменялась все большей тревогой. В конце концов, он закричал что-то в темноту, потом замахал рукой Шахрияру. Шахрияр стремглав бросился в машину, завел ее и начал разворачивать. Лейла впрыгнула на ходу в раскрытую мною дверь, и мы помчались прочь.

– Мы должен быть Мешхед утро, – отдышавшись, сказала мне все еще бледная Лейла на смеси трех языков. Теперь они знать, где мы и куда ехать.

– А что случилось?

– Они весь неделя ждать с боковой дорога много машина с наркотик и “Калашник” из Афган. Они видеть четыре машина с контрабандист. Нам говорил ждать сторона, пока все кончается. Но мы ехать быстро Мешхед.

– Замечательная идея! – обрадовался я. – Поехали! “Ба пеш ба суи коммунизм!” – как говорили в Советском Таджикистане!

К счастью, Шахрияр хорошо знал обходную дорогу, которую мы проскочили часом раньше, и через двадцать четыре часа после пленения Фатимы, мы были в желанном Мешхеде. Там нас разместили в просторном доме одного из многочисленных братьев Шахрияра. Разбитую неудачей и, казалось, навсегда сломленную Фатиму заперли в задней комнате. Меня переодели в привычную европейскую одежду – джинсы, ковбойка, кроссовки – и тоже спрятали от чужих глаз подальше. Но не одного, а с Лейлой. И в комнате, очень похожей на захеданскую. С мягкой королевской кроватью и юрким передвижным столиком только и сновавшим туда-сюда. Хм... Туда-сюда... Обратно...

В один из этих дней отдохновения в дом неожиданно нагрянула и устроила обыск полиция, но мы были предупреждены и отсиделись над кухней в комнате кухарки.

Два часа мы лежали там втроем под весьма неширокой кроватью. Причем я лежал у стенки, Лейла – посередине, а Шахрияр – с краю. Такой расклад был не случаен: если бы полицейские заглянули под кровать и увидели бы там этого верзилу, то им бы и в голову не пришло, что за его огромным телом может спрятаться хотя бы отощавшая кошка. В общем, все обошлось и после ухода полиции Лейлу удалось оторвать от меня, а меня – от стенки...

Через день Шахрияр трогательно распрощался с любимой сестричкой и покатил с теткой домой в Захедан. Еще через три дня его брат перевез нас с Лейлой через Копет-Даг к бывшей советской границе и за сто долларов средь бела дня переправил в Туркмению к дальним родственникам. Не прожив у них и дня, мы пробрались к ближайшей железнодорожной станции, сели в местный пассажирский поезд и через несколько часов были на узловой станции. На вокзале я подошел к пьяненькому русскому мужичку и честно все ему рассказал. Он посоветовал не испытывать судьбу (пассажирские поезда часто досматривают) и ехать до Узбекистана на каком-нибудь порожняке.

Мы так и сделали – тайком сели в товарный вагон, набитый пустыми картонными коробками из-под японских телевизоров и уехали в сторону России.

 

1. Куда нас черт занес. – Сергей Кивелиди. – Золото на Уч-Кадо? – Три вискаса с содовой!

Душанбе... Представьте – вы в родном городе, который покинули много лет назад. Вы настороженно всматриваетесь в знакомые улицы, дома, скверы и понимаете, что вы – чужой, уже чужой... Но это не надолго – очень скоро дух, домовой родного города примет вас, как принимает уличный милиционер, разглядев в вашем паспорте строчку: “Место рождения – г. Душанбе”.

Да, мы с Лейлой очутились в Душанбе – наш товарный поезд шел не в Россию, а в обратном направлении. Я это понял утром второго дня нашего путешествия, когда, приоткрыв раздвижную дверь вагона, вместо унылых каракумских пейзажей, мы увидели проплывающую мимо желтую пивную бочку на автобусной остановке “13-й микрорайон”.

Еще через день я сидел со однокурсником и другом Сергеем Кивелиди в пивной на бывшей улице Красных партизан. Пиво было сносное, так как перед тем мы пропустили по паре стаканов неплохого таджикского портвейна. Несколько лет назад Сергей расстался с женой Любой и с тех пор ее не видел.

– Я знаю, ты встречался с ней в Москве, да? – опустив глаза, спросил он.

– Да, она приезжала из Саратова... Сначала с Сашкой, а на следующий год – с Люськой. Сашка – злой, мне кажется, убил бы тебя, по крайней мере, он без сомнения не раз разыгрывал в своем воображении сцену твоего убийства. “Мам, ты погоди. Я кончу институт, стану прокурором, и у нас все будет...” Люська – та вообще закатила истерику, когда я сказал, что девочка должна любить всякого отца. “Он – негодяй, сволочь, я не хочу слышать о нем”. Заплакала, убежала. Люба – перебродила, вся черная – все лето торговала куриными ногами на улицах Саратова...

– Хватит, Черный, душу травить...

– Ну, ладно, завяжем с этим. Чем теперь занимаешься?

– Всем, – коротко ответил он, с прищуром взглянув мне прямо в глаза. – Всем. От и до.

– Ты меня пугаешь... Представляю род твоих занятий. Надеюсь, заказов не принимаешь?

– Принимал бы, куда денешься? Но заказчиков нет. Вернее, хороших заказчиков. Слушай, хватит об этом. Расскажи лучше о себе.

– Что рассказывать? Последний раз мы виделись... в 93-м? Да, в 93-м. На следующий год женился на своей сослуживице Верочке. Переехал к ней с зубной щеткой и категорическим императивом. А кому это может понравиться? Скоро Полька родилась, доченька моя любимая. И Вера с родителями своими начала убеждать меня бросить науку и начать ковать бабки, ну, хотя бы охранником на рынке... Я пытался им что-то говорить. Мол, если оторвусь от привычной работы, то возможны варианты, в том числе и неприятные.

Так и случилось. Я ушел из института и постепенно стал никем, и ничего кроме нее и Польки у меня не стало, а она, наоборот, нашла хорошую работу с хорошими бабками. Исполнительным директором известной бизнес-школы стала. Потом в политику ударилась, партию даже какую-то фармацевтическую учреждала. Зауважала себя очень... Перестали вместе ходить на люди, потом стали оба задерживаться на работе, потом мне собрали мой чемодан и оторвали от моей груди плачущую дочь, потом попал в Иран... Ахилл не может бегом догнать черепаху. А я – скорый поезд к безоблачному счастью... С мягкими подушками и горячим чаем с ложкой коньяка... Потому как иду пешком и в обратном направлении, – заключил я и улыбнулся, вспомнив, как очутился в Душанбе. Ну а ты как поживаешь?

Кивелиди нехотя рассказал о трех последних годах жизни.

Он был мастером спорта по сабле и в ней – четвертым в Союзе. Объездил его вдоль и поперек. На факультете вел себя независимо и с достоинством и всегда был одним из лучших моих друзей. Я уважал его за настырность, за то, что он никогда не претендовал на первенство в наших отношениях, за значок “Мастер спорта”, и за то, что с малых лет мыл дома полы и мог запросто дать любому обидчику в рожу. Мать его, грузная, в сто с лишним килограммов, женщина в свое время была заведующим детским садом, отец – крутым зеком, в отсидках наизусть выучившем “Капитал” Маркса. Последнего (не Маркса, а Серегиного родителя) я никогда не видел, да и Сережка, скорее всего, тоже.

Из-за отца Сергей не смог вступить в партию, и ему были закрыты все пути в сытое общество. Когда он понял это окончательно (начальником поисковой партии назначили не его, а коллегу, никчемного геолога, но коммуниста), все бросил и пошел на стройку мастером.

Получив квартиру в построенном им доме, Сергей занялся разведением на продажу тюльпанов, потом еще чем-то, еще чем-то и всегда без “волосатой лапы” и поэтому сидит сейчас передо мной в этой дыре, и “пусты кошельки упадают с руки”. Но я хоть смылся вовремя, а он, связанный по рукам и ногам диабетом матери (да и ехать некуда и не на что), вынужден был не только оставаться в этой разоренной, растерзанной войной республике, но и принимать участие в чуждой ему гражданской войне одних таджиков с другими: несколько месяцев Сергею пришлось служить в правительственной армии – призвали ночью, одели наспех в маскировочную форму, дали оружие и забросили с двумя дюжинами кишлачных пацанов в мятежный район в памирских предгорьях... И забыли. Без продуктов, без палаток, без какого-либо плана действий, они сидели на подножном корму 34 дня...

– Нас всех надули, – сжав кулаки, говорил мне Сергей в заключение рассказа. – Воспитали строителями коммунизма, а сами тихо, тихо построили общество, где пели одно, а делали другое. Потом они построили еще одно общество, где Родина нужна лишь для продажи, и где, чтобы не испытывать постыдных последствий честного труда, надо обманывать и воровать! А открытые и разведанные нами, геологами, богатейшие месторождения и построенные на них гигантские горно-обогатительные комбинаты и нефтегазодобывающие комплексы? Все они непонятно как стали собственностью бывших пассажиров черных “Волг”! А мы, – продолжал Сергей, распаляясь, – те, которых с музыкой и почестями посылали на целину, магистрали, плотины, в тундру, тайгу и пустыню, стали никому не нужны. А сколько нас осталось теперь без крова, без копейки, без родины? Наших родителей вынуждали ехать на национальные окраины руководящие органы или голод. Моя, вот, матушка в тридцатых годах получила в родном Донецке повестку, в которой ей предписывалось через двадцать суток приступить к обязанностям секретаря-машинистки в милиции г. Курган-Тюбе Таджикской ССР...

– А мой дед и бабушка смылись в Среднюю Азию от сталинских репрессий... – рассматривая стакан на просвет, вставил я фразу в этот монолог, хорошо заученный и часто произносимый многочисленными жертвами перестройки.

Озадаченный моим равнодушным тоном Сергей поискал что-то у меня в глазах и, не найдя, с досадой махнул рукой и замолк.

– Не сердись, Серый! – извинился я со смехом. – Что толку плакаться? Еще немного и владельцы “Мерседесов” и нефтегазовых месторождений друг друга перестреляют. Оставшиеся эмигрируют. За ними мы двинем. Через двадцать лет полмира будет говорить по-русски... Знаешь, однажды ходил на какие-то танцы во дворец какой-то культуры, но девиц, хотя бы в сумраке симпатичных, не оказалось. И я пошел по дворцу гулять. И смотрю, по пути баб клевых все больше и больше появляется, ты не подумай, что я с портативной фляжкой шел. А потом, смотрю, вообще красавицы пошли. И когда и вовсе у меня слюнки потекли, объявление на стене увидел: “Отбор и аттестация невест производится в комнатах: 302 (на Запад), 303 (в страны арабского мира), 304 (Япония и Юго-Западная Азия)”. А ты говоришь, в Москве – Париж...

– Слушай, а как ты в Москве прописался? – переменил Сергей тему разговора. – Твои знакомые многое говорят...

– Целая история. Раньше даже неловко было рассказывать, а сейчас... Сейчас все выглядит в другом свете. В общем, после окончания аспирантуры оказался я самым настоящим бомжем. К матери меня не прописывали, запрещено законом, а в моей квартире в Душанбе жила Ксения с сыном и еще кем-то. На Новый год прилетел туда, думал встретить его с сыном. Да и с нею, что скрывать? А она на свои деньги мне билет обратный купила и 31-го в Москву отправила...

И что мне было делать? Пришлось жениться... У сестренки подружка была... Крыска-Лариска... Клевая, симпатичная, можно было бы сказать – прелестная, если бы не вес в девяносто килограмм при росте метр пятьдесят. Но симпатичная, особенно мне нравилась ее маленькие, аккуратненькие такие ступни с детскими розовыми подошвами... Ну, короче, сам того не желая, влюбился по уши и предложил ей руку и сердце при условии, что она похудеет хотя бы на пуд.

Через три месяца супружества она стала весить пятьдесят килограмм, и мужики стали на нее оглядываться, а швейцары в кабаках – говорить мне комплементы. Я же стал подумывать, что детки от нее получились бы премиленькими...

Но тут позвонила Ксения из Душанбе... Ей кто-то накапал, что я женился и балдею от избытка жизни и нахлынувших чувств. И сказала, что если я не приеду хотя бы на день, она отравится и Вальку отравит. Вижу по глазам – веришь... Знаешь ее. Ну, я сдал полтора литра крови и взял за них отгулы. Жене сказал, что еду на пять дней в турпоездку в Ригу и Цесис, сбросить неимоверную усталость от трехлетнего подряд корпения над субгениальной диссертацией и улетел с одним дипломатом. А по приезде меня ждала повестка в суд на признание брака недействительным ... На чемодане со шмотками и зубной щеткой.

Можно было, конечно, все уладить, я хотел, но обиду свою и непонимание с ее стороны пересилить не смог. И снова стал бомжем и через месяц должен был вылететь с работы: это Крыска-Лариска постаралась, письмо на пяти страницах в отдел кадров тиснула, что без прописки я и сволочь голимая. В Душанбе дороги назад не было... Пришлось жениться. Но на этот раз без секса и эротики... И всего за пятьсот рублей эпохи развитого социализма...

– Все это ты вовремя сделал... – задумчиво закивал головой Кивелиди. – Но только сдается мне, что Лариска тебя не за поездку к Ксюхе турнула. Ты ведь говорил, что она здорово похорошела? А как баба тридцать килограмм сбрасывает, она и пахнуть по другому начинает... Не кислым жиром, а фиалками... Что-то тебя, Черный, все бросают...

– Да, ты прав... – вздохнул я. – Бросают... Зануда я. Но, знаешь, что интересно – все они ко мне очень неплохо до сих пор относятся... Благодарны за что-то...

– За то, что ушел?

– Нет. Понимаешь, наверное, за то, что был неравнодушен. Вот с Веркой все время ссорился по поводу ее гардероба. “Это тебе не подходит, это портит, а в этом ты похожа на селедку пряного посола”. Это ее обижало, она матери жаловалась, а тесть говорил: “Плюнь, дурак, что ты лезешь? Пусть ходит хоть в картофельных мешках с оборками”. А я не могу так. Как увижу, что себя испортила, опять лезу...

– Равнодушнее, дорогой, равнодушнее надо было. И все было бы хорошо...

* * *

Разговор сломался, мы закурили и стали думать, что делать дальше. И тут на свободное место рядом с Сергеем упал мужик с тремя чистыми стаканами в руках. На лацкане его засаленного пиджака был приколот большой белый круглый значок с отчетливой красной надписью “МЕНЯЮ ЖЕНУ НА ШИФЕР”.

Он был ликом ужасен и вровень с нами пьян. Похож был на высохшего от скудной закуски алкоголика-дизелиста, одного из тех, кто хоть на месяц, но скрывается в геологоразведочных партиях от неодолимой тяги к спиртному.

Из первых его слов мы узнали, что он действительно был бульдозеристом, а потом и горнорабочим в Гиссарской геолого-съемочной партии, работал на участке Пакрyт и на Кумaрхе.

– Послушай, послушай, дорогой! – услышав о Кумархе, воскликнул я. Что-то в лице собеседника показалось мне знакомым. – Ну конечно! Кажется, я тебя, голубчик, припоминаю! В 77-ом, да, в 77 году, где-то в августе, ты неделю или даже меньше работал на Восточном участке?

– Да, вкалывал до пердячего пара. Пока Варакин меня не выпер.

– И знаешь, за что его выперли? – хмыкнув, обратился я к облокотившемуся на стол Сергею. – В то поле при перегоне с Кумарха в сай Уютный, где мы буровые ставили, пропал новенький бульдозер С-100, ведомый не кем-нибудь, а вот этим симпатичным и, видимо, законопослушным гражданином. Через сутки с Уютного передали по рации, что бульдозер к ним не пришел, да и на дороге его нет.

Ну, что делать? Поехали на 66-том искать по свежим следам. До сая Дальнего все нормально было: следы бульдозера аккурат по колее шли. А после Дальнего чудеса сплошные начались – несколько раз обрывались следы траков у самого края дороги! Уходят следы в обрыв, под откос – и все тут! И через километр-другой вновь снизу появляются! И кончились все эти чудеса аккурат на финишной перед буровыми прямой, на которой мы и нагнали его бульдозер... Помятый слегка, но как в ни в чем не бывало тарахтящий в нужную сторону!

– Ну, шифернулся пару раз под откос, – недоуменно пожал плечами бывший бульдозерист. – Керной был в доску, закемарил за рычагами. И пришкандылялся с опозданием всего на сутки. Помял, правда, чехарак немного... Первый раз ведь метров на двести сполз... Чуть не перевернулся, на скалу бросило. Но к вечеру отрихтовал все. Сделовил на плешь. А этот гад пархатый по морде надавал и уволил...

– Да, Варакин с такими особенно не церемонился, – согласился я. – Но хорошо помню, когда ты с рюкзаком на вахтовку в город садился, он сказал мне и с досадой сказал: “Жаль, классный бульдозерист... Бог за рычагами. До сих пор не понимаю, как он, ночью, пьяный вусмерть, по такой крутизне на дорогу выбирался...”

Мы еще немного потрепались о нашем крутом главном инженере Варакине, вспомнили начальника партии Вашурова, бригадира проходчиков Елизарьева и других.

Понемногу разговор угас, и Федя (так назвался наш собеседник) откинулся на спинку стула и глубоко задумался, вперив застывшие глаза в разделявший нас обычный гадюшечный натюрморт из облапанных пивных кружек, обглоданных останков вяленой рыбы, пустой солонки и переполненных пепельниц.

Через некоторое время он неожиданно очнулся, вытащил из ближайшей пепельницы отслужившую спичку, с минуту поковырял ею в ушах и под грязными корявыми ногтями, затем достал из бокового кармана пиджака початую поллитровку “Столичной”, не спрашивая, разлил по принесенным стаканам, придвинул их к нам, тронул бутылкой и сказал:

– Давай, мужики, выпьем, каляка есть.

И тут же, не дожидаясь нас, выцедил водку мелкими глотками, занюхал блестящим рукавом и, часто оглядываясь на дремлющего бармена и возившуюся в углу посудомойку, стал рассказывать тихим, часто переходящим в шепот, голосом... Вот что он рассказал:

В середине восьмидесятых, как раз перед событиями в Душанбе, после которых все рухнуло и убитые, истекающие кровью на асфальте, надолго стали обычным делом, Федя работал в геологической партии, переоценивающей месторождения и рудопроявления золота в Ягнoбской долине. Вдвоем с одним проходчиком он занимался расчисткой старых штолен, пройденных вручную еще в середине 50-х годов на месторождении Уч-Кадo. Жили они там же, в палатке, поставленной на промплощадке; участковый геолог приходил из базового лагеря раз в неделю, привозил продукты, документировал и опробовал очищенные от многолетних обвалов штольни, давал новые задания и был таков. Золота особого на этом месторождении не было – так, встречались отдельные непротяженные участки с содержаниями 10-15 граммов на тонну.

И вот, когда почти все уже было сделано, они получили последнее задание – по кварцевой жиле пробить вручную небольшую рассечку длинной 3-4 метра. После пятой отпалки они увидели в забое золото, очень много золота... Крупные, с кулак, самородки сидели в кварцевой жиле, рассекавшей забой от почвы до кровли.

В этой части Фединого повествования мата стало особенно много. Глаза его округлились, руками он в возбуждении стучал по столу, захлебывался словами. Сергей протянул ему свою кружку с остатками пива. Стуча зубами, разливая пиво по подбородку и черной от грязи рубашке, Федя выпил и жалобно посмотрел на мою, почти полную, кружку. Я кивнул, и он выпил и ее, к моему удовлетворению не разлив уже ни капли.

– Ну, а дальше? – спросил Кивелиди, стараясь казаться равнодушным.

– Когда мы распихали по рюкзакам куски породы, в которых желтяка побольше было, в рассечку нарисовался Васька-геолог. Деловой такой... Сразу перо достал и начал желтяки царапать. Нож царапал их как свинец. “Золото, факт, – сказал Васька, – а в Душанбе – резня. Русских режут. Все наши семейные уже смылись. Я зашел по пути, вас предупредить”. Он хотел сказать “пока”, но не успел – я ударил его по тыкве булыжником. В нем тоже было золото!

И Федя взорвался диким хохотом, слюни его брызнули нам в лица.

– Какого хрена ты все это рассказываешь? Не с кем больше язык почесать? – брезгливо отираясь кулаком, резко спросил Сергей. – Почему ждал столько лет?

– Кончай икру метать, слушай дальше. Потом я для верности замочил и напарника своего, взял, сколько смог булыжников с желтизной, рванул капитально хавало штольни, и в Душанбе отчалил.

Потопал через Зидды. Там мне местные таджики сказали: “Не ходи дальше – убьют”. Но я пошлепал, хоть и щекотно было. На попутке догреб до Варзoба и чуть ниже, на двадцатом километре, когда водила побрызгать вышел, меня, русака, засекли в кузове и с дрынами кинулись. Им, потом я узнал, их муллы сказали, что Аллах им шифровку послал типа “Гасите русских!”

Я прямо сверху, из кузова, сиганул в обрыв и брызнул в речку. Река там, братаны, стремная – волны с пивной ларек, камни и водовороты, а я – с мешком! Он мне козу заделал, уволок на дно, там я пару раз долбанулся о булыганы, захлебнулся почти... Все, думаю, хана, песец котенку! До смертинки – три пердинки. Бросил рюкзак, сам, в пень достатый, выплыл аж у Варзобского озера. Там опять ко мне пацанва бросилась с палками и кирпичами! Короче, я, как последнее говно, плыл по реке аж до самого города. Сплошной геморрой! Не поверите, братаны, плакал, как сука, бля буду, воды в реке прибавилось. И все мой рюкзак в воде глючил.

– Килограммов двадцать было? – спросил Сергей и, улыбнувшись, добавил: – Там, ниже по реке уже, наверное, россыпь образовалась. Можно золотой песочек мыть... Ну а почему раньше туда не пошел? За золотишком-то?

– Да в этот же день меня повязали, – сказал Федя, опустив глаза. – А что делать, командир? На безрыбье и раком станешь. Голый вассер в карманах, не до менжовки, в душе – как кошка нассала, натырился взять пустую хату на улице Федина, не знал, что самооборона у них, русаков образовалась везде, особенно в микрорайонах.

Но, как говориться, зашел не в свою квартиру. Из самопала получил гвоздями в жопу, потом измолотили сапогами и сдали ментам. Тянул три года за мародерство. На зоне трепанись кому – пропадешь и без копья останешься, потому как шестерка... А освободился когда, одному фраеру пургу спорол, верный кореш был, но скурвился он, пером мне в бок заехал... Пришлось замочить. Отверткой в бурчалку, га-га-га! А баба его, полюбовница моя старая, заложила. На воле полгода всего. Ходил, вот, присматривался. Но глухо – кругом анчутки... Русских мало стало, одни старики дохлые. Хрен на блюде, а не люди...

– Послушай, Сусанин, а ты не боишься? – не отставал Сергей. – Мы, хоть и не фраера, а народ интеллигентный, нальем тебе сейчас пару стаканов и в сортир за Операбалетом в дерьмо головой сунем. Ты, гад пархатый, заслужил участь говном чужим захлебнуться... Сами рванем в горы. Черный их знает, как свои яйца облупленные... Ну и все кино!

– Можно и так... – пожал плечами Федя. – Мартышка все хитрит, а жопа голая. Где ты сейчас аммонит, шнур, детонаторы нахляешь? – А у меня там все заныкано. И банки оловянные, и сахар, сухари белинские, снаряжение кой-какое, что осталась от геологов – палатки там, мешки спальные. Нахера вам все это переть на себе? Да и штольни там три и две из них взорваны. Придется вам наугад раскапывать. Пока раскопаете, народ кишлачный набежит и все пронюхает.

– Может быть, ты и прав... – задумчиво согласился Сергей.

– И нужен будет вам кто-нибудь еще. Верняк, как я, га-га-га. Не в поле – ветер, в жопе – дым, – засмеялся он своей шутке и, тепло глядя нам в глаза, продолжил:

– А вы, я вижу, ребята толковые, не штымпованные. Ботаники, короче. Я вас сразу приметил. И друг другу, похоже, доверяете. Желтяк – дерьмо! Я увидел – двоих замочил, не думая... А вы – корефаны. Мочить друг друга не станете. Может быть. Пока желтяк не увидите. Там его столько – бабки столбом стоять будут!

И он опять взорвался диким хохотом.

– Сейчас идти в горы... – покачал я головой в сомнении. – Отары на каждом шагу, всякая шпана с автоматами. Там много народу отсиживается от одной власти до другой. “Что, зачем, гуджьо мери, десять лет никого не было”. Вся долина узнает... Тем более, наверное, все выселенцы вернулись... Те, которых при советской власти вывезли из их альпийского рая в хлопкосеющие районы. Новые кишлаки появились...

– Это вряд ли, – покачал головой Сергей. – Разве что брошенные селения восстановили... Вот сколько мы утащим на плечах? По тридцать килограмм? Это – тысяч по сто-двести баксов на брата. В лучшем случае. В худшем – пуля в живот от посредника. Мне лично нужен миллион баксов...

– Ну-ну... Помнишь, Серый, на третьем курсе мы считали, сколько нужно на всю советскую жизнь? У меня получилось двести тысяч рваных, у тебя, пижона, триста.

– Сейчас мне нужен миллион. Как Бендеру.

– Да и мне ста тысяч не хватит... Я устал, как Паниковский, у меня нет ничего, кроме синего картонного чемодана, телевизора “Рубин” выпуска 1976 года и Лейлы-красавицы... А красавицам ой сколько нужно!

– Аршин бормоты и в постель до ломоты! – загоготал Федя, хлопнув меня по плечу. – Вот что бабам нужно!

Наш новый знакомый был явно в приподнятом настроении. Похоже, он решил, что сделал правильный выбор. Конечно, и мы с Сергеем были охвачены эйфорией. Но, в отличии от Кивелиди, я не мог сосредоточиться, мысли мои набегали одна на другую. Перед глазами стоял Федя, деловито набивающий рюкзак самородками. “Я бы так не укладывал. Оббил бы пустую породу... Ведь было же время!” – вертелось в голове.

– Сколько утащим, столько утащим, – кое-как преодолев волнение, продолжил я тему, начатую Сергеем. – В молодости я таскал и по пятьдесят килограммов. Ишаков, в конце концов, наймем...

Но когда идти? Вот вопрос! В зиму, в конце октября, когда отары уйдут, все задавит снегом и население ляжет на жен до весны? Но это не менее опасно, чем любопытство. Идти на перевал 3800 с грузом – лавина сдует. А может быть, идти сейчас? Под видом геологической партии? Якобы на соседние месторождения? Кумарх там, Тагобикуль? Или даже на само Уч-Кадо? Скажем, что советская власть возвращается и ей нужно олово и сурьма. Еще можно сказать любопытным, что просто идем за мумие или золотым корнем. Вот, оно – золотой корень! Будем его копать! Или сурков стрелять? Сурчиный жир всегда в спросе... Или скажем, что сурки и мыши чумные у них появились, надо изучить ареал их распространения. Наденем белые халаты и вперед! На местных и всякий там сброд это повлияет. Оставят нас в покое. Главное – в самом деле друг друга не перебить. Ну, Серый, что скажешь?

– Все это ты хорошо говоришь. И понятно очень. Но что-то ты быстро пьянеть начал, Черный. Стареешь? Надо все обдумать детально, найти денег, оружие. Эх, было бы побольше капусты... Наняли бы вертушку и в один день все проблемы в сторону! Ну, что, идем в сортир? – с хохотом продолжил он, с размаху хлопнув Федю по плечу.

– Можно и в сортир, все там будем, рано или поздно, – проговорил Федя, пристально глядя Сергею в глаза. – Но сначала – пару стаканов. Ты обещал. Башли есть?

Мы наскребли на пару бутылок “Памира”, выпили, перекидываясь незначащими словами. Через полчаса отправили пьяненького Федю домой, договорившись встретиться с ним назавтра за этим самым столиком.

– Ну, что, Черный, – прищурившись, спросил меня Сергей, лишь только за Федей захлопнулась дверь. – Может быть на Уч-Кадо промышленное золото?

– В принципе, да. Рудный столб, бонанца. Он может идти на тысячу метров вглубь. Если в нем такие крупные выделения самородного золота, то запасов металла может быть десятки, сотни тонн. Но, скорее всего, там просто локальная ловушка с пятьюдесятью-ста килограммами. Помнишь плиту Холтермана? Вообще же, с геологической точки зрения какие-либо значащие запасы золота в тех краях маловероятны. Не та рудная формация, само месторождение – существенно сурьмяное, по ближайшим речкам в шлихах нет существенных знаков золота, не говоря уже о россыпях...

– Да я тоже сомневаюсь... – задумчиво протянул Сергей, покусывая губы. – Вокруг такой жилы должен быть интенсивный ореол эндогенного рассеивания. И съемочные партии его бы подсекли геохимическим опробованием...

– Все это верно, – согласился я. – Но я почему-то ему верю... Вспомни, как он слюной брызгал. И как глаза его блестели...

– Да, ты прав. Когда он говорил, не нас видел, а золото.

– И еще представь себе нашу дальнейшую жизнь если мы не сбегаем туда посмотреть своими глазами... Не простим себе никогда. Так что придется идти. Все продумать, подготовиться и идти.

– Втроем?

– Да нет. Я думаю нам надо взять с собой таджика. Без своего пресс-секретаря, без тесной работы с общественностью нам не обойтись. Есть у меня давний приятель, взрывник он, живет, правда, далеко, в Хушоне. Это в пяти километрах от Ромита вверх по Сардaй-Мионe. Парень сообразительный, коммуникабельный. Разболтать, правда, может, но это – технические трудности. Надо его выманить в Душанбе и переговорить. Хотя зачем? Мы, если поедем на Уч-Кадо через Ромит, его зацепим по дороге. Погостим у него пару дней, разузнаем обстановку и вперед!

– А почему не через Зидды?

– В Зиддинке рыбы мало. И никто туда на рыбалку не ездит. Сразу вызовем подозрения у местных. Нет, по-моему, надо идти через Ромит... Это лучший, самый короткий вариант. От Хушона до реки Архy – километров двадцать по плохой грунтовой дороге. Там бросим машину и пешком, по конной тропе, через одноименный перевал свалимся прямо на Кумарх. Перевал этот через Гиссарский хребет я, вообще-то, не знаю, не ходил... Но, говорят, второй тропы там нет – на заблудишься. Наши геологи часто бегали с Кумарха через него в отгул. Однажды Сергеев, старший геолог Ягнобской съемочной партии, в конце ноября через него прошел. Прямо с научно-технического совета экспедиции. Образцов ему, видите ли, не хватило, чтобы доказать, что разские сланцы древнее подстилающих их известняков. В два дня обернулся...

Так вот, с Арху до Уч-Кадо – километров восемь, ну, девять. Кишлаков по дороге раньше не было, одни развалины. Сейчас, наверное, люди вернулись, я бы сам там жил – считай, моя родина, Восемь лет там отпахал. Лучших лет... Слушай, Серый, давай плюнем на все, возьмем баб и там поселимся? Ну, их эти города – гарь и пули свистят. Будем сеять ячмень, барашков разведем, детишков наплодим?

– Да ты сбежишь первой же весной... По снегу босиком побежишь – осклабился Сергей.

– Почему босиком?

– Ну, в остроносых резиновых калошах. Мулла станет тебя воспитывать, а ты его острижешь... И хана атеисту – побьют камнями, как на востоке полагается.

– А, может быть, я приму ислам и стану правоверным мусульманином. В Иране меня охмурял один доктор геологических наук, да и в Чечне ребята старались. Правда, в Иране – народ цивилизованный, на меня рукой очень скоро махнули, а вот в Чечне чуть не пристрелили. Ну да ладно, вернемся к нашим барашкам. Ну, как ты насчет Бабека? А, может быть, у тебя самого есть на примете знакомый из местных ребят?

– Нет. Да и стоит ли с ними связываться? Сейчас они голодные, семьи по двадцать человек. Любой из них родственников с собой потащит, а при удачном исходе предприятия, спихнет сразу же на базаре самородок за сотню долларов. И пц котенку – весь Душанбе сначала нас растопчет, а потом туда рванет. Золотая лихорадка начнется, вашу мать!

– Ну тогда берем Бабека. Слухи с его помощью в Хушоне распустим... Что просто идем за сурочьим жиром и мумие. А Бабек о нашей цели узнает, когда золото увидит. Накуем, сколько сможем унести, прикопаем на будущее в двух-трех местах и – до свидания!

Мы закурили. Немного погодя мои мысли вернулись к Бабеку.

– А Бабек этот будь здоров... Бабник, собака! Я как-то, в аспирантские времена, со студенточкой, Клара ее звали, заезжал к нему в Хушонпо дороге на Кумарх. Студенточка – ты знаешь, московских студенточек из педагогических вузов, высокая, жеманная такая, глаза круглые, ресницы длинные, аппетитная в своей юности... А бедра какие стройные!

Так вот, не поверишь, у него фигурально слюни потекли. Вечером вдруг попросил меня выйти с ним в соседнюю комнату и долго клянчил: “Черный, отдай Клара немножко, деньга дам, водка дам (тогда сухой закон был)” Я удивился, у него симпатичная жена-татарка, сам не похож на бабника. Еле отмазался. Сказал, что невеста...

– Давай, Черный, – перебил меня Сергей, – лучше поговорим об оружии, хоть, видно, ты и набрался. Ствол у меня есть, старый “ТТ”, патронов навалом. Еще бы автомат... Или карабин. Я знаю, у кого наверняка есть... У Кучкинского пахана был. Он в Комитете оружием занимался... И дома у него много кой чего есть. Но на все нужны деньги. Машину нанять, ишаков парочку купить, палатку, продукты, винцо. Да и мелочи всякой из снаряжения. Триста-четыреста баксов нужно. У тебя сколько есть?

– Сто с копейками, – почти честно ответил я. Почти честно, потому как я всегда чувствую себя очень и очень неуверенно, если у меня нет заначки, которой хватило бы на обратный билет. Поэтому я быстро отнял в уме от имеющейся у нас с Лейлой наличности (уезжая из Захедана, она прихватила у драгоценной мамаши триста зеленых) стоимость двух железнодорожных билетов до Москвы и озвучил ответ.

– Еще триста надо. Разве Федю нашего попросить? Но ведь зарежет, сука, кого-нибудь... А нам приключения на жопу сейчас не нужны... Хотя кого здесь зарежешь?.. Нищета кругом. Ну ладно. Сотню баксов я найду, а там – посмотрим.

– А есть у тебя покупатель? Я помню, ты что-то рассказывал о каком-то миллионере из Шахринау. Мол, сам несметные его бабки видел...

– Давай, Черный, не будем шкуру неубитого медведя кроить. Там разберемся. Есть кой-какие мысли на этот счет.

– Не будем, не будем... – начал я бухтеть. – Да мне кажется...

– Смотри, смотри, – прервал меня шепотом вдруг собравшийся Сергей и легким кивком указал на вошедшую в пивную девушку. Красивая, в коротком платье, ноги – от ушей, она прошла мимо нас к прилавку и, бросив пару слов бармену, тут же повернула в выходу.

– У вас о-очень красивые ноги, маде... мадеуазель, – проговорил я, столкнувшись с ней глазами. – Особенно левая!

– Болван, – зашипел на меня Серый после того, как за девушкой захлопнулась дверь. – Эта дочка Каримова, он хозяин здесь... За нее он тебя с говном смешает и мне скормит! Это к нему я думал подвалиться с золотом...

Мы расстроились, добавили еще, и я совсем захмелел. Тут на соседний стул запрыгнула симпатичная белая кошечка и стала ластиться ко мне.

– Смотри, персиянка! – прощающе улыбнулся мне Сергей. – Твоей Лейлы землячка. Угости ее.

– Конечно, в чем же дело, – ответил я и, обернувшись к стойке, развязно крикнул бармену: “Три Вис... Три Вискаса с содовой!”

– Пьянь болотная! Кончай выступать! Ты сейчас довыпендриваешься. Это тебе не Москва. И не семидесятые годы. Давай, вставай, пора верблюдов кормить. После восьми на улицах теперь опасно. Ограбят, а если нечего взять будет, убить могут с тоски. Пойдешь дворами. К ментам и солдатам местным, не из 201-ой российской дивизии, не подходи. По-русски не разговаривай. Машину услышишь – прячься.

– Да знаю я! В 93-ом на Мостопоезде меня солдаты вечером грабанули – часы и кошелек отняли. Потом приказали куртку кожаную снять, которую мне мать только что на последние деньги купила. А я прикинул, что все равно от кого смерть принять – от солдат сейчас или от матери позже – и побежал петлями. Не попали, я под мост сиганул.

– Второй раз может и не повезти. Тем более, что голодных сейчас больше.

Выкурив по последней сигарете и поговорив за жизнь еще немного, мы разошлись, и я пошел к Лешке Суворову, у которого мы с Лейлой имели кров и пропитание.

 

2. Пристанище и хозяин. – Федя становится Фредди. – Соперники. – Пиво льется рекой.

Старый мой приятель и однокурсник Алексей Суворов жил один в старом бараке за бывшей улицей Дзержинского. Такие бараки для русскоязычных кадров, призванных со всех уголков необъятной России в целях осуществления показательного прыжка из глухого азиатского феодализма в развитый социализм, стали появляться в кишлаке Душанбе на заре Советской власти вскоре после объявления его городом Сталинабадом и столицей Таджикистана.

Мы с Лейлой вселились в заброшенную комнату с облупившимися грязными обоями, прогнившим полом и обвалившимся потолком. Я кое-как ее подремонтировал, воздвиг из досок и старого матраса кровать. Лейла же все вымыла, подклеила обои и повесила веселые занавески.

Жена Леши уехала пару лет назад с двумя детьми в Россию искать защиты и пристанища у Родины-матери. Леша не мог ехать с ними – долгие годы он страдал тромбофлебитом. Хотя и потерял только палец на правой ноге, но ходил плохо и на роль беженца в Россию явно не годился.

Маленький, сухой, с внимательными глазами, он любил застолья и пышных женщин, любил поговорить и задумать сногсшибательный план быстрого продвижения к процветанию. Но стадия созерцания красоты и изящества задуманного всегда была у него заключительной. Следствия этого постыдного порока – логово в черном, полуразвалившемся бараке, еда, что бог пошлет, и задумчивые глаза святого мученика-мыслителя были видны невооруженным взглядом.

По дороге домой я завернул в магазин и купил “бомбу” Памира, чтобы обмыть с другом намечающееся предприятие.

О золоте я ему ничего не сказал. Таков был уговор с Сергеем. Но не говорить ничего я не мог – Лешке, как никому, нужна была какая-то надежда. Месяц назад у него приоткрылись язвы на ноге, он пошел в больницу, но там развели руками: никаких медикаментов нет, и в обозримом будущем не предвидится. И посоветовали двигать во Францию. Там, мол, есть все: и необходимое оборудование, и лекарства, и пухлые медицинские сестры. Или идти на прием к тете Марусе, живущей в глинобитной кибитке на задворках Министерства здравоохранения и запросто обходящейся без всего этого. Тетя Маруся помогла, но велела больше не приходить.

– Скоро, Леша, у нас будет достаточно денег на хороший портвейн и приличную ливерную колбасу, – сказал я ему, вынимая “бомбу” из видавшей виды пластиковой сумки. – Даже, может, останется и на врачей где-нибудь в Штатах...

– Что-нибудь надыбал? – недоверчиво перевел он глаза с бутылки на меня.

– Похоже, проклятые капиталисты интересуются оловом Кумарха, – врал я без зазрения совести. – Надо съездить и посмотреть в каком все там состоянии... Давай выпьем, Леха, за дальнейшее процветание всего человечества в нашем лице!

– Руки сначала помой, – сказал Суворов. Смотрел он недоверчиво.

Я вышел в сени, где в разбитую раковину блевал ржавой водой прогнивший кран. Вымыв руки, подсел за благосклонно скрипнувший журнальный столик и сразу же наткнулся глазами на пару граненых стаканов. Полные беспросветного пессимизма, навсегда, казалось, забывшие о своей первозданной прозрачности, они отстранено топтались рядом с десертной тарелочкой. Уставшая от жизни, щербатая, к тому же смертельно раненая зияющей трещиной, она безвольно распласталась под посиневшими от зноя кружечками чайной колбасы. Брошенные на клеенку несколько росистых стрелок зеленого лука и великолепная розовая гроздь прошлогоднего винограда спасали этот натюрморт аппетитными живыми красками.

Всю эту красоту изобразил Суворов ровно через минуту после явления бутылки из пластиковой сумки. Разлив вино, я проформы ради кликнул Лейлу, готовившую на кухне плов из голубей, наловленных нашим хозяином во дворе при помощи большого медного таза (деньги девушка берегла для Москвы, и мясом с рынка нас баловала не часто).

Выйти к нам Лейла отказалась – по мусульманской привычке она с неохотой появлялась в мужском обществе.

– Насчет олова и проклятых капиталистов ты это здорово придумал, ценю, – выпив вслед за мной и закусив виноградинкой, начал Лешка, – но я почему-то не поверил. Сейчас сюда, не говоря уж о туда, никто не сунется.

– Сунутся, Леха, сунутся. Мы сунемся.

– Олово Юго-Восточной Азии вдвое дешевле. Даже я это знаю. Не надо лезть на высокогорье в валенках и штольни с шахтами в мерзлоте ковырять. Мой себе песочек прибрежный дешевыми руками малайцев и наслаждайся жизнью в белых штанах. А в тех краях... Все, что есть в тех краях, не считая, конечно, западного Таджикистана, – это золото Пакрута, но его очень немного... И еще – Уч-Кадо. Не темни, Черный, давай, колись!

Ну, в общем, я и раскололся. Может, и понадобится Лешка. Народа всякого он знает много, да и хата его может пригодиться для перевалки. В любом случае я подкинул бы ему денег – так пусть отрабатывает!

Перед сном я попытался уговорить Лейлу не ехать с нами, а остаться с Лешкой. После нескольких попыток я разглядел в ее миндалевидных глазах слезы. Беззвучные слезы, как я уже упоминал, всегда были для меня непреодолимым аргументом в любом споре, и я сдался. Она тут же уселась ко мне на колени и начала приглаживать мои спутанные волосы, что-то говоря по-персидски.

Наши отношения с Лейлой за последнее время значительно изменились. Они стали проще. Я уже не придумывал дифирамбов и часто смотрел ей в глаза, не любуясь. Но стоило мне отдалится от нее, не видеть, не чувствовать ее всем своим существом, то от всего, что было у меня в голове отходило и обособлялось одно чувство, одно подспудное желание – бежать, вернуться, скорее быть рядом...

Когда мы оставались одни, мне, да и ей, я знаю, не приходили мысли о сексе. Все случалось само собой, не начинаясь и не кончаясь никогда... Я до сих пор не мог понять ее до конца. Почему она пошла со мной? Почему терпит неудобства быта на колесах? И почему я не могу, ради нее же, расстаться с ней?

Следующим днем мы сидели с Сергеем и Федей в нашей пивной. Кивелиди опоздал почти на час и выглядел расстроенным. От него густо пахло водкой. Выпив по кружке пива, мы заговорили о деньгах, и Федя вынул из кармана пятьдесят долларов мелкими купюрами.

– Если нужно, будут еще баксы, – ухмыльнулся он, обнажив длинные желтые зубы.

– А может и не надо нам с тобой, Черный, ехать куда-то, шкурами рисковать? – мрачно улыбнулся Кивелиди, перебирая в руках мятые зеленые бумажки. – Похоже, мы уже оторвали свой самородок в Федином лице – вон сколько за ночь накоцал!

– А чо, мы не маленькие, завсегда на чефир наскребем, – с хохотом сказал Федя. – Но вас, мужики, чаем-то не напоишь, вы птичьего молока хочете! Из девичьих сисек, ха-ха-ха... Но ехать туда надо, Васька мне говорил, что в тех краях и алмазы есть!

– Не алмазы, а трубки взрыва, в которых алмазы могут водиться, – хмыкнул я. – А это большая разница.

– Если могут водиться, то водятся! – заржал наш Сусанин.

Его улыбка напомнила мне гримасу какого-то очень знакомого киногероя. Мерзкая рожа, ногти не стрижены... Да, конечно же, Фредди из “Кошмара на улице Вязов”!

– Фредди всех нас хочет съесть! – сам себе сказал я вслух и, обратившись к нему, продолжил:

– Федя, ты не обидишься, если я буду называть тебя Фредди? Это был такой симпатичный киношный персонаж с длинными, длинными железными когтями; он очень любил резать на меленькие кусочки маленьких визжащих деток, да и подвернувшимися взрослыми тоже не брезговал.

– Валяй, – захохотал Фредди, – кликуха мне нравится! – Импортная!

Потом я рассказал им о Лешке. Сергей, отведя глаза в сторону, мрачно задумался.

– Поздравляю, Черный! – сказал он через минуту. – Ты успел-таки испортить мне настроение раньше, чем я тебе... Ведь ты знаешь, что Лешка трепач и сейчас уже сидит где-нибудь и вешает лапшу, нашу с тобой лапшу, кому-нибудь на развесистые уши. Все, что мы можем сделать сейчас умного, так это пожать друг другу руки и разойтись по своим бабам. Но это, к сожалению, тоже будет глупостью – каждый из нас, кто завтра, кто послезавтра побежит за Гиссарский хребет в одиночку, и через много лет будущие геологи Великого Афганистана или Соединенного Узбекистана найдут там наши выбеленные ветром и солнцем кости и отриконенным ботинком отшвырнут в сторону наши безмозглые черепа. А чтобы этого не случилось, давайте пойдем прямо сейчас к Лехе, а по дороге туда возьмем с имеющегося с нашем коллективе болтуна слово, что он не спустит с Суворова глаз, будет спать, есть и ходить с ним в сортир, то есть сделает все возможное, чтобы о золоте Уч-Кадо более не узнал никто.

– Да, ладно тебе, Серый, – махнул я рукой. – Жалко человека. Сидит без копейки и без надежды всякой... Без лекарств... Года не пройдет – ногу ему оттяпают.

– Жалко у пчелки!

– Да ладно тебе. Скажи лучше, чем ты хотел мне настроение испортить?

– Пойдем к Лешке, там расскажу. А сейчас, чтобы не видеть твоей довольной рожи, скажу только, что утром был я в Управлении геологии и кое что узнал... Такое, что до сих пор хожу с опущенной маткой...

– Ты что, в натуре, темнишь? – забеспокоился Федя. – Говори! Что случилось?

– Наследил ты, братец! – вздохнул Сергей. – Да... Наследил. Пошли к Лешке. Без стакана слова больше не скажу...

К несчастью, Сергей был прав с Лешкиной лапшой. Когда мы ввалились к Суворову, там сидел Юра Житник по глазам которого было ясно, что отблески желтого металла уже разбудили его воображение... Я и не знал, что они знакомы очно. Может быть, встречались в семидесятые годы пару раз у меня на вечеринках?

Этот поворот событий во многом усложнял мое положение, не наше, а мое. Юрка точно попадет в мою спину из своей вертикалки при любом исходе событий. Злорадный блеск, появившийся в прищуренных глазах Сергея, говорил о том, что и он не сомневается в этом исходе наших с Житником отношений...

Юра Житник был в Кумархской партии геологом и непременным участником всех наших домашних встреч и вечеринок. Чуть ниже среднего роста, плотный, если не полный, по натуре – хозяин, если не жлоб. Меня не любил, но, в бытность мою старшим геологом, относился с показным уважением. Кого он любил, так это мою тогдашнюю жену Ксению, работавшую техником-геологом в одной партии с нами. Да, любил, а, может быть, просто хотел нагадить в мою постель...

Однажды я послал его за город на базу партии Калтуч разобрать полевые пробы по номерам (их привозят с разведочных участков на попутках и сваливают, как попало, в калтучском кернохранилище). Через несколько дней он возвращается в город и рапортует о выполнении задания. А еще через несколько дней меня вызывает главный геолог экспедиции и дает втык – лаборатория жалуется, что пробы поступают вперемешку, а не как положено – по отдельным наряд-заказам. Ну, я и сказал Житнику что-то обидное. Он ответил мне, с ненавистью глядя в глаза:

– Следующий раз я тебе за такие слова морду набью!

– Ты!!? Ты, баба, которая лжет в глаза? – вспылил я.

Все это происходило в камералке на Красных Партизан, я сидел за рабочим столом в углу комнаты. Житник, туша в сто килограммов, бросился на меня, подмял, начал бить, нет, тыкать меня кулаками. Что мне было делать? Я лежал между рабочим столом и стенкой, на мне сидел Юрка. Тут сзади на него бросилась Ксения, стала тянуть за шиворот. Он, дурак, дал себя слегка оттащить. Получив некоторую свободу, я схватил его за правую руку и мгновенно завернул ее за спину. Раздался слабый такой щелчок, озвучивший отрывочный перелом предплечья. Сразу после того, как его увезли в больницу, мне позвонил заместитель начальника Управления геологии и сказал, что на меня пришли документы, и я могу оформляться на два года в Афганистан...

Загранкомандировка – мечта каждого геолога-совка. Мои родители не могли осуществить эту мечту, хотя одним из руководителей “Зарубежгеологии” был их хорошим товарищем: дядя матери пропал без вести в 41-ом подо Ржевом, а Органы таких пропаж не одобряли... “Волга”, деньги, благополучие, просторная квартира – все, что я мог получить, улетело в тартарары. Душа авантюриста была убита горем утраты, невзирая на то, что уже три месяца наши ограниченно контингентили, и была определенная опасность вернуться в “Черном Тюльпане” или, в лучшем случае, долгие годы зубрить суры Корана где-нибудь в Пешаваре.

Житник же, будучи деловым человеком, выставил условия сбережения моего зада от тюремного надругательства – пять тысяч тогдашних денег и... развод с женой! У него были связи в МВД, и мне стало туго. Но я выкрутился – следователь попался толковый, да и в Управлении геологии за меня вступились. В конце концов, нас обоих вызвал к себе прокурор. Он сказал Житнику что даст мне статью, которую тот для меня хочет, но и сам Юрий Львович в этом случае получит что-то за злостное хулиганство. В результате, я оплатил Юрке бюллетень за три месяца (650р. советских денег) и получил милое моему сердцу общественное порицание по статье УК Таджикской ССР “Непредумышленное нанесение тяжких и менее тяжких телесных повреждении”. Меня посадили на вахтовку и отвезли на ближайшую штольню, где толпа проходчиков и вынесла мне это порицание с заключительными словами: “...надо было этому гаду и ногу сломать!”

И, вот, Юра Житник сидит передо мной...

– Знаешь, я, в общем-то, рад тебя видеть, – медленно начал я. – Я всегда к тебе очень неплохо относился. Я часто вспоминаю нашу компанию... Нам ведь всем хорошо было тогда... Работали до упада, пили, ругались. Ну, погорячились малость, наделали глупостей. Рука твоя зажила, Ксения – черт знает, где и с кем... Знаешь, греки говорили, что любая победа при ближайшем рассмотрении оборачивается поражением... А кто тогда победил? Во всяком случае, не я. Хотя, не случись всего этого, я бы, наверное, не уехал бы в Карелию, не увидел бы Приморья, Белуджистана, не побывал бы на Крайнем Севере и на...

– Тане, Мане, двух Ларисках и Светлане! – перебил меня Суворов и надолго захлебнулся мелким смехом.

– Короче, давай, Юра, забудем все... – продолжил я, улыбаясь Лешкиной шутке.

– Кончай! – остановил он меня, откинувшись на спинку нервно скрипнувшего стула. – Хватит соплей! И ближе к делу. Я слышал, есть работа, не пыльная, но денежная?

– Работа-то есть, – зевнув, ответил ему Сергей, – Но если дело и дальше так пойдет с подбором кадров, то у нас вполне хватит народу, чтобы устроить где-нибудь в горах междусобойчик наподобие “Десяти негритятам”. Веселенькое нам предстоит путешествие...

– Все путем братаны! Умных много, а нас еще больше! – сказал Фредди, подмигнув Житнику. – В лом этот парень, вижу – свой в доску, лишним не будет. Там этого золота хоть жопой ешь, на всех хватит – дюжине ослов не уволочь!

– А ты чем нам хотел настроение испортить? – обратился я к задумчиво сидящему Сергею.

– Черт! А я забыл совсем! Ох, братцы, наливайте! – вмиг посерев, покачал он головой из стороны в сторону.

– Да вроде нет ничего больше... – растерянно ответил ему Суворов.

– Как нет? Там у меня в сумке две бутылки “Варзоба” и три “Памира”. А пока Федя их принесет, я вас огорчать буду.

В общем, так... Пошел я с утра в Управу узнать, что там, на Ягнобе, за прошедшие годы делалось. Как спать вчера лег, сразу в голову ударило: “А может быть, все давно уже вынули? И зря мы суетимся? Ведь после того, как Федя порядок на Уч-Кадо навел, времени много прошло...” Всю ночь не спал и прямо с утречка потопал на Красных Партизан. И во дворе наткнулся на Абдурахманова Тимура Абдурахмановича. Оказывается, он сейчас опять главный геолог Южно-Таджикской экспедиции. И вижу – обрадовался он мне, хоть мы с ним раньше только “здрасьте-досвиданья” были. Обнял за плечи, трясет, радуется. “Пошли, – говорит, – на базар, вдарим по пловчику”.

Такой поворот событий, сами понимаете, меня устроил, ну и потопали мы с ним на Зеленый базар, плова взяли, водки бутылочку. Спрашивать стал, чем занимаюсь и так далее. Короче, долго он вокруг да около ходил, пока, наконец, не раскололся. Оказывается, на эти Майские праздники он с двумя дружками плов на пленэре затеял. Раньше они по такому поводу ездили в Ромитское или Варзобское ущелья, а в нынешние времена это опасно стало, и они решили ехать на Душанбинку. Подъехали по пединститутскому спуску к самой речке. Костер разожгли...

– И когда Тимур Абдурахманов пошел мыть рис и мясо, на отмели он увидел крупинку золота... – встрял я, и, пока Сергей выливал в себя стакан “Памира”, стал высказывать давно пришедшую в голову догадку. – Тот рюкзак с Фединым золотишком всплыл. Который наш почтенный друг под Варзобом посеял.

– Угадал! – утвердительно качнул головой Кивелиди. – Только Тимур в воду не полез. Подумал, что это слюда или пирит окисленные. И товарищи с ним согласились: откуда в Душанбинке золото? И пошли они водку жрать и пловом закусывать. И когда нажрались до отвращения, купаться пошли. А один из них, золотарь, на Дарвазе когда-то у старателей работал, мисочку (все равно мыть!) с собой прихватил, и в заводи подходящей намыл за полчаса грамма три.

Удивлению их не было предела – последняя шлиховая съемка проводилась на этой речке всего лет десять назад и ровно никаких намеков на золото не было. Как, впрочем, и при предыдущих съемках. Да и форма и характер поверхности золотин говорили, что в речке они находятся недавно!

Короче, следующие несколько дней они промывкой только и занимались, но накоцали только несколько граммов в километрах двух выше по течению от первого места. Хотели уже бросить это безнадежное дело, подумали: “Ну, клад размыло или машина какого-нибудь местного Монтекристо в воду упала... Что с этого поимеешь? 100 грамм? Или 200 в лучшем случае?” Но в это время в химическую лабораторию Управления геологии поступили пробы на внешний контроль с Западного Таджикистана и они, сами не зная зачем, присоединили к ним свое золото.

– И когда они получили результаты пробирных и спектральных анализов, – опять встрял я, – им стало все ясно...

– Да. Тимур хорошо знал золото Таджикистана. Он сразу понял, что, во-первых, золото с такой пробностью и с таким содержанием сурьмы и некоторых других характерных генетических примесей имеет явно не ювелирное происхождение (то есть не попало в речку из какого-нибудь древнего или современного клада), и могло появиться в Душанбинке только с другой стороны Гиссарского хребта! А, во-вторых, по количеству намытого золота он допер, что в речку его попало достаточно много, несколько десятков килограммов. Как попало – неважно. Детали. Но много. И, в-третьих, что много, а может быть и очень много, его и там, где оно добыто.

И, по его словам, недолго думая, он очертил на геологической карте два вложенных круга. Один большой круг, вернее овал, охватывал все рудные поля центральной части Зеравшано-Гиссара, поля в которых такое золото могло быть в принципе, а другой круг, совсем маленький, крохотный совсем, не падайте, братцы – включал одно, наиболее вероятное месторождение! Не сказал, гад, какое, даже после второго стакана.

– Маленкий секрет от болшого друга, – сказал. И чуть не лопнул от смеха.

В общем, в конце разговора я понял, что веников он не вязал и поработал хорошо: обстоятельные справки в геологических фондах навел, людей знающих поспрашивал. И теперь даже штольню знает и место в ней, где золото сидит! По крайней мере, мне так сказал... Точно Уч-Кадо!

– И что они, в конце концов, решили? – негромко, но отчетливо спросил Житник, внимательно рассматривая свои ногти.

– Пусть тебе Черный ответит. Он уже, наверное, догадался.

– А что тут догадываться? – скривил я губы. – Зарплаты у них маленькие и их давно не платят. Решили обойтись без помощи государства. Ага?

– Практически, вернее, перпендикулярно точно. Как же тут без государственных денежек обойдешься? Золотом они решили с ним не делиться, а не расходами! И придумали, как за счет экспедиции слетать в Ягнобскую долину. Быстренько написали маленький проектик по сурьмяной тематике. И наняли Ми-четверку на госбюджетные деньги. И слетали на это месторождение...

– Ну, я тады пошел! – приподнялся тут Житник, с шумом отодвинув от себя недовольно скрипнувший столик. – Прощевайте, братаны! Дел навалом. Невпроворот. А я тут с вами груши хреном околачиваю.

– Но вертушка на полпути забарахлила, – спокойно продолжил Кивелиди, – и они едва до Вистoнской вертолетной площадки дотянули. Там, когда чинились, на них кто-то наехал, и пришлось им на полуразобранной машине смываться на метровой всего высоте. Один из них, который взлет прикрывал, там остался, ничего о нем не знают. Недалеко от Кальтуча, бедолаги, чуть не упали на провода высоковольтки. Не вернулись, короче, а приехали на свою голову... И в Душанбе их приключения не закончились. Один из них, пожилой мужик, в этом полете инфаркт схватил и умер через три часа после посадки. А через день второго, фатальный случай, пацаны вечером какие-то ограбили и на жопу посадили. Позвоночник с тазом повредили. Умрет через день, другой, точно.

Житник, опять скрипнув столиком, сел. Стало тихо. Все смотрели в окно, о верхнее стекло которого билась большая сине-зеленая муха.

– Это золото проклятый, – вдруг нарушил тишину тревожный голос появившейся из кухни Лейлы. – Оно погубить всех.

– Проклятый, не проклятый... Треп это! Вы трепитесь, сколько хотите! Хоть килограмм, – презрительно оглядев всех нас, прервал наметившуюся паузу Юрка. – А я непременно хочу своими глазами посмотреть, кого оно погубит, а кого нет.

– Ты, Юр, знаешь... – медленно произнес Сергей, неожиданно зло прищурив глаза. – Держись пока к нам поближе. Я тебе не угрожаю, не в моих это правилах, но, пока мы не решим похерить это дело, каждый, слышишь, каждый будет поступать, как все решат. Понял Юрий Львович?

– Понял, начальник... – опустив голову, спрятал колючие глаза Житник. – Просто сопель не люблю...

– В общем, Тимур предложил мне к нему на работу устраиваться и с ним лететь, – недослушав его, продолжил рассказ Сергей. – Потому как делать ему нечего – в три дня человека надо найти. А свои люди кончились. “Кругом враги, подсиживают, – говорил. – Старые, надежные друзья кто в Россию уехал, а кто состарился”. Тридцать процентов предложил.

Я сделал вид, что не поверил ни единому его слову, и стал канючить о своем радикулите, болезни матери, обещал подумать и через пару дней ответить. А он задумался на минуту, потом так на меня посмотрел... Пристально, тяжело, как на труп врага посмотрел. Я понял, что точно закажет, если откажусь. Или до матушки доберется. Он хорошо знает, где она живет... Мне приятель один недавно о нем рассказывал... Говорил, что Абдурахман ни перед чем не останавливается. Особенно сейчас, когда если не ты, по тебя в унитаз спустят. И что недавно пацаны какие-то порезали его возможного соперника на место главного геолога Управы. Глаза выкололи. И этот второй, которого на жопу посадили... Точно, его рук дело. Утечку, наверное, профилактировал... Так вот, смотрю я в такие его глаза и думаю, как выкрутится. И тут вспомнил, как Черный в былые времена жену свою дурачил...

– Серый! – повысил я голос, посмотрев в сторону кухни, в которой хлопотала Лейла. – Я жил тогда по кодексу строителя коммунизма и всегда был честным семьянином. И никогда никого не обманывал!

– Так вот, этот строитель коммунизма, если с полюбовницей до или после полуночи задерживался, то после того, как Ксюха ему дверь открывала, естественно, как стеклышко трезвому, потому как, сами понимаете, в постелях с девушками строители-джентльмены водку не пьют...

– Серый! Да тише ты! Если Лейла услышит, я оторву то, что мажут блендамедом.

– Себе? – загоготал Кивелиди.

– Тебе. Мне она оторвет!

– Ну, в общем, – продолжил Сергей, понизив голос, – как только дверь открывалась, Черный со стоном и закатившимися глазами бросался мимо подбоченившейся жены в сортир и часа два смачно рыгал там в унитаз. А утром она его спрашивала: “С кем ты, милый, так надрался? С Бочкоренкой или с Кивелиди?” Так вот, и я со второй “Пшеничной” стал алкаша изображать. Потом взял третью бутылку и после первого же из нее стакана целоваться начал. Наберу слюны в рот побольше и лезу, целуюсь. Когда он оттолкнул меня и по-таджикски отца моего собакой назвал, я плакать начал за жизнь свою паскудную. Классно, скажу я вам, повеселился. Потом на пол упал и отрубился. Благо всю ночь не спал и по утряне три стакана выпил.

– И все? Надо было еще и описаться, – съехидничал я. – По системе Станиславского для полной убедительности.

– Прости, Черный, не получилось. Я ведь и в самом деле заснул. А то сидел бы перед вами трезвый почти... А за матушку свою я бы и под себя написал.

– Не боись, Серый, – тронул его колено Суворов. – Не найдет он тебя. Мы тебя похороним понарошке. Слухи в Управе распустим, некролог в газете дадим. На первой полосе. “Такого-то июня, во время посещения пивного бара, не приходя в себя, скоропостижно скончался выдающийся спортсмен, талантливый геолог, цитрусо-цветовод Кивелиди Сергей Александрович. Друзья и родственники скорбят по невозвращенным долгам. Покойный завещал себя завялить и подать под пиво на поминках. Панихида и прощание с костями состоятся на месте смерти. Непьющих просим не беспокоиться.”

– Некролог – это всегда можно, – улыбнулся Житник. – Но есть у меня один вопросик к тебе, Серый. Почему ты нам... почему ты все это рассказал? И почему ты отказался? Ты ведь мог с ним лететь на вертушке и поиметь свою треть или даже больше. В зависимости от сообразительности? А в нашей компании тебе светит... – оббежал он нас глазами, – максимум двадцать процентов? А?

– Я, конечно, думал об этом, – ехидно улыбнулся Кивелиди. – Но я ведь умный. Я знал, что Черный трепанется Суворову, а Суворов – тебе. А тебя, дорогой, я никак не мог обидеть! А если серьезно... Во-первых, если бы я сказал Абдурахманову о Черном, Лейле и Феде, а не сказать бы я не мог, то появились бы варианты... В том числе и непредсказуемые варианты со смертельным исходом. А во-вторых, в горах лучше Черного сзади иметь, чем его. И теперь все предельно ясно: вперед и прямо, кто не успел, тот опоздал.

– Слышишь, Черный? – повернул ко мне чем-то недовольное лицо Житник. – Кивелиди хочет тебя иметь... Сзади хочет!

– Резвишься... – спокойно констатировал я и, пристально просмотрев Житнику в глаза, продолжил:

– А что ты так расстроился? Никто тебя не хочет? Или клянешь судьбу? Что Серегу столкнула с Абдурахмановым, а не тебя?

– А что тут такого? – недоуменно пожал плечами Юрка. – Нормальное явление. Сам себе не поможешь, никто тебе не поможет...

– Ладно, хватит лирики, – выпив стакан “Памира”, начал я подводить итоги. – Короче, если я все правильно понял, мы должны драть когти через день или два. Если, конечно, хотим успеть к раздаче бутербродов. Это хорошо. А то бы собирались полмесяца и половину вещей забыли. Помнишь, Серый, как мы на первом курсе на пикник с ночевкой ездили?

Сергей впервые за день улыбнулся и начал рассказывать, обращаясь преимущественно к Лейле, только что появившейся из кухни и ставшей у меня за спиной:

– Мы неделю в Варзобское ущелье собирались, а когда на место приехали, то обнаружилось, что на семь человек мы взяли тридцать одну бутылку вина, полкило колбасы и буханку хлеба... Хорошо Черный с собой одноклассницу, Нинку Волчкову, прихватил. Не подумай чего, у него в ту пору ничего, кроме платонических отношений не получалось. Так ее сумкой и спаслись. Еще и осталось.

Лейла сдержанно посмеялась и предложила ужинать жареной картошкой и салатом из помидоров, огурцов и репчатого лука. Лешка достал кусок сала, и, получив разрешение девушки, нарезал его тоненькими ломтиками. Сергей откупорил оставшиеся бутылки, и очень скоро обеденного столика не стало видно за нашими сомкнувшимися плечами.

Уничтожив все съестное, мы разогнулись, нашли ленивыми движениями опоры для своих спин и благодушно закурили. Но когда окурки один за другим сломали свои шеи в заменявшей пепельницу друзе горного хрусталя, послеобеденное благодушие в глазах товарищей начало постепенно сменятся озабоченностью. Чувствуя, что разговор опять может вернуться к теме “Абдурахманов и мы” я стал подтрунивать над Федей.

– Слушай, Федя, дорогой, я давно хотел тебя спросить, – шутя, обратился я к клюющему носом коллеге по предстоящему делу. – Ты знаешь, что такое “законы жанра”? Ну, короче, сейчас я тебя должен спросить: “Ну, на хрена тебе, Федя, деньги?” Ну, купишь ты себе хату, будешь водку жрать, пока не загнешься или перо в бок не получишь. Или еще что-нибудь в этом или балагановском духе. И скажу честно, как убежденный гуманист, я хочу, но не могу найти для задачки “Федя + деньги” разумного и безопасного варианта решения. Ну скажи, что я не прав?

– Сука, ты, Черный, – трудно выдавил из себя Фредди.

Я с удивлением посмотрел на него: он впервые обратился ко мне так фамильярно. “Наверное, попал в десятку..., – пришло мне в голову. – Этот вопрос давно его тревожит. Может быть, поэтому он и тянул так долго с возращением на Уч-Кадо...”

– Ну-ну, успокойся, – продолжил я, слегка хлопнув его по плечу. – Равнодушнее, дорогой, равнодушнее. Ведь каждый из нас думает или будет думать над формулой “Я + бабки = X”. Вот у меня ни фига не получается. Живу я этой своей неустроенной жизнью, нет у меня ничего, и вокруг меня лес дремучий из насущных проблем. Бабки вырубят этот лес, и что я увижу? Другие проблемы? Какие? Я привык довольствоваться малым, я не сноб, не честолюбив и не хочу власти и народного узнавания. Более того, я хорошо знаком со многими из тех, кто достиг больших высот и всяческого благополучия и скажу честно, что ваша компания куда приятнее компании этих во многих местах выхолощенных людей. Я не могу мечтать о дорогой, деликатной пище и коллекционных винах. Не раз у меня все это было, и каждый раз я умирал с тоски по дешевому портвейну...

– А ты путешествуй, – перебил меня Лешка. – Ныряй в океаны, летай на шарах, кушай ласточкины гнезда и маслины с мармеладом!

– Нет, надолго этого не хватит... Представьте себе человека, любующегося закатами. Представили? А теперь представьте человека, который каждый день любуется закатами. Клинический случай, не правда ли? Так вот, вы знаете, чем занимаются многие сытые люди?

– Откуда нам знать, дорогой? – рассмеялся Сергей, подцепив вилкой последнюю стрелку зеленого лука. – Мы колбасы копченой сто лет не видели. А еда такая – лучше ходить голодным.

– Так вот, – продолжил я, – сытые люди вместо массы насущных проблем усиленно борются с одной, но очень трудной, может быть, неразрешимой проблемой – они борются со смертью! Они всеми силами пытаются продолжить навсегда это милое, приятное земное существование. Почувствуйте разницу – мои проблемы решаемы! Я найду кров, пищу, кружку вина, женщину себе на колени, может быть, даже мечту свою осуществлю – уйду пешком по миру в никуда. Но я не хочу купить себе проблему сытых! Хотя, честно говоря, и люблю иногда поскулить на тему качества моей жизни...

– Ну и зачем ты в таком случае идешь? Хочешь поиметь маленькую насущную проблему в виде пули в животе? – исподлобья спросил Лешка.

– Да так, не в Москву же ехать. Еще, понимаешь, – рассмеялся я, – коли нет у меня этой самой большой проблемы, то я бессмертен... Но немного, совсем чуть-чуть, сомневаюсь в этом своем качестве, то бишь бессмертии, и потому, чтобы развеять эти сомнения, иногда делаю что-нибудь этакое выходящее за рамки здравого смысла... А вообще, мне кажется, что деньги нужны тебе, чтобы вылечится и Житнику, жлобу в хорошем смысле этого слова... Он, вне всякого сомнения, купит землицы, где-нибудь рядом с охотой, разведет коров и кроликов, а в свободное время будет ездить на сафари в Африку. Хотя, зачем ему сафари – он охоту любит, потому что она прибыток дает – мясо, шкурки там.

– Нарываешься, Чернов, – сверля меня глазами, проговорил Юрка.

– Да нет... Это ты неправильно меня понял. Польза от тебя будет. Мясо, шапки для населения. Разбогатеешь еще больше. “Мерседес” купишь, детей наплодишь. Нормальный ты, в отличие от меня. И совершенно справедливо тебя беспокоят люди, ставящие под сомнение ценность этой самой нормальности. А почему? Да потому, что она, нормальность – это субстанция, почва для произрастания чего-то ненормального. “Не таких ли идиотов, как Черный? – мучает тебя вопрос. – Тогда цель природы – ненормальность???”

– Сгоняй-ка лучше за пивом, – прервал меня Кивелиди, кинув на стол мятые деньги. – Чушь плетешь. Понесет тебя – не остановишь. Лешка, дай ему тару какую-нибудь.

Несколько минут мы сидели беззвучно. Нам некуда было деваться. Там за дверями барака был большой бардак, в котором мы были безвольными зрителями или скорее паршивыми актеришками непонятных и противных нашему существу экономических и политических спектаклей. А здесь, у нас, организовывался свой маленький бардачок, в котором каждый из нас становился активно действующим лицом и мог идти к общей цели в общей колонне, да еще в относительно безлюдной местности, где мало кто мог бы опять шутя столкнуть нас на карачки.

Суворов вывел меня из созерцательно-ностальгического состояния, сунув в руки две до блеска вымытые трехлитровые банки в полиэтиленовом пакете.

Идти было недалеко – заветное место находилось на перекрестке бывших улиц Дзержинского и Кирова. Бочку только что привезли, и мне пришлось с полчаса стоять в очереди. На стене дома, в тени которого пряталась желтая пивная емкость на колесах, большими коричневыми буквами было выведено “КАШТАНКА СУКА”. Надпись поразила меня своим трагизмом и многозначительностью. Глядя на нее, я вспомнил другую, подмосковную, более определенную в характеристике: “РИЭЛТЕР ВАРЛАМОВ из г. ЮБИЛЕЙНЫЙ ЖУЛИК”. Этот выстраданный текст старательно и многократно был написан на задах королевских гаражей, выстроившихся вдоль Ярославской железной дороги. И еще одну вспомнил... Теплыми летними вечерами, взявшись за руки, мы с Верой и Полиной прогуливались по болшевским тенистым переулочным зигзагам в сторону тихой Клязьмы и всегда утыкались глазами в покосившийся зеленый забор ветеринарной лечебницы с надписью-клеймом “ЧИФЕР ПАДЛА”. Казалось, что так будет всегда – Клязьма тихая, забор зеленый, а Чифер – падла...

Когда подошла моя очередь, и в банку весело побежала белесая струйка пива, со стороны дороги раздались выстрелы из автоматов, в том числе и в нашу сторону. Стуча и звеня банками и бидонами, пивная очередь дружно попадала на землю. “Автобус 201-ой! В него стреляют!” – сказал мне в правую пятку уверенный голос моего соседа сзади.

Я поднял голову и увидел желтый “Икарус”, быстро уходящий в сторону бывшей улицы Ленина. Посередине дороги стояли два таджика с автоматами и строчили ему вслед. Расстреляв рожки, они, озираясь, пробежали мимо нас к прятавшемуся в проулке новенькому “Жигуленоку” и уехали в сторону памятника Победы.

Я поднялся на ноги первым, и сразу же в глаза мне бросилась моя переполнившаяся банка. Пиво из нее бежало в неглубокую посудину, предназначенную для утилизации пролитого при разливе. Туда же изо рта продавца стекала кровь. Голова его лицом вниз лежала в пиве.

– Пулю прямо в рот схлопотал! Смотри, затылок ему выбило! – брызжа слюной и утираясь дрожащей рукой, радостно сказал бывший сосед моей правой пятки.

– Ну-ну! Так это его мозги у тебя на морде?

– Наверно, я сзади него стоял, брызнуло что-то. А ты что раззявился? Бери пиво и мотай отсюда.

– Так у меня две банки.

– Давай, набирай. Скоро война приедет разбираться. Через минуту или пять. Хотя, погоди, кран для скорости выбить надо. Нет, не пойдет, не успеем... Братва! – вдруг встрепенувшись, обратился он к очереди. – Давай Каштанку к стене – мешается он!

Один из дюжих парней схватил продавца со странным прозвищем под мышки и перетащил его к стене с поразившей меня надписью. Остальные, мгновенно выбив камни из-под бочечных колес, быстро покатили пивную емкость в проулок, в котором несколько минут назад пряталась машина террористов.

Раздумывая о легитимности происходящего, я побрел следом. Когда пришло к убеждение, что за пиво я уже заплатил и потому имею полное право заполнить вторую банку, Ум, Совесть и Честь Нашей Эпохи, а короче сосед по очереди и знакомец пятки, уже деловито тюкал по крану большим булыжником, поданным ему расторопными любителями пива. Скоро кран, подхваченный мощной струей пенящегося пива, со стуком упал на драную клеенку с выцветшими вишенками. Ум, Совесть и т.д. быстро заткнул образовавшуюся дырку тряпочкой и затем, выискав глазами меня, бывшего первым в расстроившейся очереди, пригласил к разливу.

Набрав пива, я отошел в сторону и принялся закрывать банки полиэтиленовыми крышками. Закончив, поднял голову на толпу, окружившую бочку, и с удивлением заметил, что многие из жаждущих набирают пиво не в банки, а в обычные пластиковые сумки. Недолго думая, и я, предварительно надув и проверив на отсутствие дырок пятикилограммовый пакет с Аллой Пугачевой, врезался в толпу.

Это была нелегкая задача – тащить, прижав к груди, две трехлитровые банки и раздавшуюся Аллу, из правого соска которой била тоненькая струйка пива. Пройдя метров десять, я вспомнил об авоське, предусмотрительно сунутой мне Суворовым в задний карман брюк, и поместил туда банки. Затем я заткнул пробоину в пивоточащей певице поднятой с дороги спичкой и помчался к друзьям.

К бочке со всех сторон спешили люди с банками. Некоторые из них задерживались у лежавшего на обочине дороги трупа прохожего, пятью минутами назад убитого шальной пулей террористов. Пока мы разбирались с бочкой, ручеек невозможно алой крови убежал от него метров на семь и далеко не истощился. Я остановился и стал заворожено смотреть, как медленно и верно течет кровь, но, услышав вскоре шум приближающихся бронетранспортеров, нырнул в первый же переулок.

Выслушав мой рассказ об увиденном, Сергей успокаивающе махнул рукой.

– Мы уже ко всему привыкли. Знаешь, сейчас частенько у нас стрельба, и такая стрельба, что сбитыми ветками придорожных чинар весь асфальт устилается... А тетки с детишками своими стоят кучками в укромных и не очень укромных местах и глазеют, сражением любуются, пальцами указательными в гладиаторов тычут. Интересно, конечно. Что говорить? Где такое увидишь? Живьем, не по телевизору? Сам смотрел. И чего я не пойму, так это того, что первыми в перестрелках провода троллейбусные падают. Как будто пули они притягивают...

* * *

Потом мы пили пиво с высохшим до стеклянного состояния лещом, одновременно решая финансово-организационные вопросы. Деньги у обстоятельного во всем Юрки были. Обещал сто баксов, одну вертикалку двенадцатого калибра и того же калибра одностволку-обрез с навинчивающимся стволом. Патроны к ним обещал сделать убойными для вертолета.

– Ну, а чтобы было чем пули из твоего, Чернов, мяса выковыривать, – ухмыльнулся он, вперившись в меня плотоядным взглядом, – возьму с собой маленький такой полевой хирургический наборчик. Катетеры, скальпели всякие, пила есть...

После краткого обсуждения маршрута нашего путешествия, мы пришли к решению, что возвращаться в Душанбе надо через Варзобское ущелье. В противном случае пришлось бы дважды мозолить глаза жителям долины Сардай-Мионы и милиционерам на КПП.

Суворова мы обязали ждать нас в зиддинской чайхане, конечном пункте пешей части нашего Золотого кольца. Перед тем, как приняться за чай, он должен будет подготовить сценарии отхода и провести тщательную оперативную разведку обстановки от Душанбе до Зиддинского перевала.

Лешка с радостью согласился и тут же, войдя в роль бравого разведчика, выложил нам уже имеющиеся у него агентурные данные. Оказывается, сегодня утром он узнал от знакомого рыбака, что в Ромите нет армейского блок-поста, как и шлагбаума на въезде в заповедник (в прежние годы этот шлагбаум отделял для нас, геологоразведочного люда Тагобикульской партии, город от поля. За ним не было ГАИ и какой-либо власти. Переехав его, водители вахтовок и бензовозов притормаживали, запускали левую руку за сидение, нашаривали там припасенную бутылку портвейна и, раскрутив содержимое, водоворотом выливали его в горло. Все пассажиры – в основном это были буровики и проходчики – к этому времени уже были склонны к песнопениям и бурно выражали восторг по поводу присоединения бедняги-шофера к их веселой компании).

– Все это хорошо, – выслушав Суворова, сказал я, – но для пользы дела давайте считать, что есть там и блок-посты, и шлагбаум. Кстати, они могут быть и по дороге в Ромит. Надо послать Юрку на разведку. На мотоцикле с удочкой, пусть половит рыбу. После его возвращения решим, как и когда ехать.

* * *

Через два дня все было готово. Были закуплены продукты, заготовлено снаряжение. Правда, Сашку Кучкина мы не нашли (да и особо не искали) и потому остались без карабина. В Шахринаусском садвинсовхозе Суворов задешево достал канистру коньячного спирта, Сергей приволок откуда-то два спальных мешка. Большой мешок получили мы с Лейлой, второй, поменьше, туристический, был отдан Фредди. Кстати, последний к нашей радости, оказался предусмотрительнее нас. Он принес два карбидных светильника и пару килограмм карбида. Житник нашел “Газ-66”, старенький, но хорошо сохранившийся.

После турне Житника было решено ехать в середине дня, в самую жару – ночью в долине было неспокойно, а утром, примерно до полудня, на всех перекрестках паслась местная милиция. Днем, особенно в 2-3 часа дорога пустовала.

Все продукты (примерно на две недели) мы упаковали в два баула. У каждого, кроме меня, были туго набитый рюкзак и удочка. Мои же вещи было решено поместить в большую черно-белую сумку – у зевак не должно сложиться впечатление о нашем, хотя бы стилевом, единстве. По этой же причине вместо удочки Житнику вручили сачок для ловли бабочек. Это моя идея воплотилась в жизнь лишь благодаря бурной поддержке Фредди. Последний, видимо, мечтал о таком сачке в беспросветном своем детстве и рассчитывал в будущем прибрать его к рукам. Но пока он был в руках у Юрки. Одну из его будущих картечин в своей спине я отыграл!

Одежду себе мы также подобрали такую, чтобы не напоминать команду или отряд. Я был в резиновых сапогах, Сергей – в кирзовых, остальные – в кроссовках (у всех также были запасные крепкие ботинки). Наше облачение оказалось столь цветистым, что расположись рядом цыганский табор, то он остался бы незамеченным.

И вот мы присели перед дорогой. Рассудив, что наш излишне трезвый вид может вызвать ненужные подозрения у дорожной милиции, я налил каждому по двести граммов марочного вина, прихваченного Суворовым в Шахринаусском садвинсовхозе в довесок к коньячному спирту. Лешка бурно потребовал двойной дозы, и все с этим согласились. Оставаться всегда труднее.

 

3. Поехали... – Абдурахманов нас опередил? – Утопленник кормит рыбу, а рыба кормит нас.

Машина, Газ-66 с открытым кузовом, прибыла на час позже условленного времени. К молчаливому неудовольствию Суворова в течение этого часа все марочное вино незаметно перекочевало из оплетенной трехлитровой бутыли в нашу кровь.

Водитель машины (его звали Саид) был родом из Ромита, часто ездил туда из Душанбе и потому хорошо знал места, где паслась милиция. Он легко поверил, что мы едем на недельку-другую в верховья Сардай-Мионы, чтобы провести меня, москвича, родившегося в Таджикистане по запомнившимся в молодости местам. Лейлу ему представили как мою супругу.

– Он спас в Белуджистанской пустыне очень влиятельного шейха, и он отдал ему свою дочь, – серьезно сказал Кивелиди водителю.

– Она его вторая, любимая, жена! – хохотнул Фредди, – первая осталась в Москве.

Лейла, согласно разработанному плану движения сквозь милицейские заслоны, сразу же устроилась в кабине. Чему, естественно, наш улыбчивый красавец-шофер был рад несказанно. Он время от времени украдкой поглядывал на девушку, вызывая у меня чувства, очень похожие на ревность. Не прошло и нескольких минут, как они оживленно обсуждали на фарси климатические особенности Северного Ирана и положение современной женщины в постсоветском Таджикистане.

– Хохотушка у него широкая, – с пониманием улыбнулся Сергей, перехватив мой косой взгляд в сторону кабины, – смотри, не прозевай девчонку – умыкнет черноусый!

Но, мельком увидев в окне мою хмурую физиономию, Лейла почувствовала мои частнособственнические настроения и нежным взглядом легко изменила их в лучшую сторону.

И вот мы, наконец, погрузились. На скамейке правого борта уселись Сергей и Юра, напротив – мы с Фредди. В проходе громоздились рюкзаки, на них лежали удочки и сачок.

Первый блок-пост был на Оржабадской развилке. Уже издали мы увидели двух милиционеров, пивших чай под тутовым деревом. Они сидели за раскладным столом на ящиках из-под помидоров. На нем, соседствуя с облупленным фарфоровым чайником, пиалами, кусками лепешки и рассыпанным сушеным урюком лежал автомат. Как и было задумано, Саид остановился сам. Мы с Сергеем, не спеша, подошли к милиционерам, поздоровались и спросили, нет ли каких-нибудь запретов на передвижение машин, и сможем ли мы проехать до Хушона.

– Зачем Хушонедешь? – с подозрением спросил один из милиционеров (тот, который был толще).

– Зачем в горы идут, дорогой? Рыбка ловить, водка пить, – ответил я, коверкая по-местному слова, – там мой друг живет, Бабек – давно в гости звал.

– Бабек? Маленький такой? – отерев пот с лица, засмеялся страж порядка и показал ладонью рост, обидный даже для лилипута. – Мой родственник. Очень русский девочка любит, ха-ха-ха! Ладно, езжай. Там, на Ёсе пост. Жадный очень. Дай ему пятьдесят тысяч. Есть? Только мелкими. Крупные увидит, подумает, что богатые вы, и все перевернет, что хочет возьмет и назад отправит. Привет от меня передай. Скажи, Ахмедов – твой друг. Откуда такой красивый девочка? – заинтересованно кивнул он в сторону кабины.

– Его жена, – одобрительно похлопал меня по плечу Сергей, – из Ирана привез, Хоменеи – тесть его. Милиционер с недоверием посмотрел на меня, потом понимающе улыбнулся и, отпуская, махнул рукой.

Река Ёс впадает в Кафирниган там, где широкая Гиссарская долина сужается в довольно узкое ущелье. Езды до нее было минут тридцать. Забравшись в кузов, мы рассовали предназначенную для взятки мелочь по ближним карманам, и с хмурым видом принялись ждать встречи с местным Прокрустом. Но, к нашей всеобщей радости, она не состоялась – пост был пуст. Мы, чуть замедлив ход, пронеслись мимо него по узкой, застланной маревом дороге в твердой уверенности, что жизнь прекрасна и удивительна. Круто вверх уходили рыжие, опаленные летом горы, внизу, под шоссе, бухтел и пенился голубой Кафирниган, впереди, на слиянии составляющих его рек Сорво и Сардай-Мионы, был Ромит.

Когда мы бесповоротно поверили, что удача на нашей стороне, где-то вверху, слева и чуть сзади, за хребтиком, параллельным автомобильной дороге, послышалось характерное вертолетное тарахтение. Оно, притягивая наши глаза и уши, сопровождало нас с небольшими перерывами целых десять минут. И этих бесконечных минут хватило с лихвой, чтобы последние крохи оптимизма безвозвратно растаяли в ослепившей нас неимоверной голубизне неба.

Только перед Кальтучем мы, наконец, увидели злополучную тарахтелку. Это была бело-голубая Ми-восьмерка.

– Ну, братцы, у меня душа в пятки ушла! – с улыбкой признался повеселевший Сергей. Это не они. Не Абдурахманов. Живем, братцы!

– Свернули они на север, там, где наши вертолетчики всегда сворачивали... – покачал я головой. – Уходя на Кумарх... А что касается Ми-восьмерки... У него, у Абдурахманова твоего, нет выхода. Пилот Ми-четверки сам мог найти другую машину...

– Сейчас в душанбинском вертолетном отряде штук десять вертушек, – вступил в разговор Житник. – И все они летают каждый день. Так что вам, слабонервным, в принципе светят десять инфарктов. На каждого.

– Юрка прав, – сказал я, потирая шею, уставшую помогать глазам сканировать небо. – Если мы не забудем навсегда об Абдурахмановской вертушке и будем все время крутить задранными головами, то вляпаемся во что-нибудь на земле...

* * *

Мы въехали в узкие, петляющие улицы Ромита ровно в три часа дня и без остановки промчались мимо продовольственного магазина, последнего магазина на трассе Душанбе – Кумарх. Пока он не скрылся за поворотом, я провожал его глазами как старого доброго знакомого... В эпоху расцвета геологоразведочных работ кодекс чести полевого люда предписывал оставлять в его винном отделе последнюю копейку, или точнее, последние 3-62 или рубль-27. Еще пара поворотов и мы выскочили на финишную перед шлагбаумом прямую.

Простреленный в нескольких местах шлагбаум из двухдюймовой металлической трубы был задран высоко вверх, и было понятно, что долгие годы им никто по назначению не пользовался. Перед домиком смотрителя стоял человек. Когда мы подъехали, он заулыбался и жестами пригласил попить чаю.

Мы высыпали из машины, вошли в домик, уселись на широкой, от стены до стены, тахте. На достархaне лежал обычный чайный набор: сушеный урюк и тутовник россыпью, пропыленный сахар-рафинад, давленая и оплавившаяся дешевая карамель с невзрачными, накрепко прилипшими обертками. Мы добавили к этому натюрморту пачку печения, кружок копченой колбасы, несколько помидоров и огурцов, а также буханку теплого еще городского хлеба. В какой-то момент мои глаза встретились с глазами Сергея и Житника и мне, добровольному виночерпию, пришлось идти к машине за коньячным спиртом – после треволнений дороги и небесного тарахтения надо было слегка оттянуться... Нашему хозяину этот поворот событий понравился и, выпив, он предложил нам остаться на ночь:

– Баран режем, плов делаем, дутар играем, – сказал он, достав из-под тахты горячо любимый таджикским народом музыкальный инструмент и сыграв на нем пару аккордов. – Смотри, как хорошо играет. Всю ночь слушаем, песня поем!

Мы, естественно, вежливо отказались. Все, что нам было нужно, так это узнать о нынешнем положении дел в долине и ее ближайших окрестностях.

И вот что мы выяснили. Оказывается, что Бободжон – так звали этого человека – находился в домике у шлагбаума скорее по привычке. При советской власти он десять лет поднимал эту полосатую преграду для геологов и честных жителей долины и опускал для браконьеров и туристов. Ныне заповедник, славившийся своими бухарскими оленями и несметными стадами кабанов, заброшен и открыт каждому.

Еще он сказал, что каждый переворот в городе или его попытка, приводили в эти края все новых и новых людей в маскировочной форме. Да и понятно, ведь через долину Сорво (левую составляющую Кафирнигана) и далее по горным тропам отсюда легко попасть в Гарм и далее на Дарвaз и Памир, а через долину Сардай-Мионы проходят тропы к Ягнобской и Зеравшанской долинам, к Самарканду и Ходженту. Часть из этих пришлых людей осела в горных кишлаках к острому неудовольствию местных жителей и духовенства.

Ромитский мулла не любил политики и поэтому пользовался всеобщим уважением. Благодаря его миротворческим усилиям психи с автоматами в долине долго не задерживались. В настоящий время в долине оставался лишь один из них (ахмак, девонa – охарактеризовал его хозяин шлагбаума). К нашему огорчению он терроризировал именно Хушон. Бободжон посоветовал нам не ехать туда:

– Савсем бальной он, в голова масла нет, полкишлак убежал... Лучше Сорвo иди. Кишлак Каняз-Поен знаешь? Там люди хороший, шир-мохи, гуль-мохи много есть.

Псих с автоматом испортил нам настроение и мы, посидев немного для приличия, распрощались и поехали. Естественно, к Хушону. Погода была великолепной, неторопливый ветерок нес с гор прохладу ледников, барашки облаков умиротворенно прогуливались по ухоженному небу, речка шелестела мирно, и хотелось думать, что все обойдется.

Проехав чуть меньше километра по разбитой каменистой дороге, мы нашли живописную полянку, окруженную кучерявыми ореховыми деревьями, и остановились держать совет. Однако говорить никто не захотел. И без того всем было ясно, что обратной дороги для нас не нет. До злополучного Хушона оставалось всего пять километров, и с каждой минутой он все сильнее и сильнее притягивал наши решившиеся сердца.

– Ну что, давайте, хоть перекусим, – закончил не начавшийся совет Кивелиди. – Отдохнем, поужинаем, а ночью попытаться прорваться.

Настроение у всех, кроме Саида, оставалось подавленным. Лейла, видя, что я нервничаю, старалась держаться вне моего поля зрения, но я чувствовал ее либо спиной, либо мое боковое зрение угадывало ее черный силуэт.

Понемногу каждый из нас нашел себе занятие. Житник, казавшийся наиболее спокойным, не торопясь, привел в порядок ружья. Закончив, он надвинул на лицо армейскую шляпу и улегся спать на траве под кустами алычи и барбариса. Саид с Лейлой, истощив, наконец, тематику творчества Хафиза и Хайама, занялись приготовлением ужина.

Послонявшись по поляне, я пошел к реке. Под крутым берегом, поросшим плакучими ивами, сидел Сергей и задумчиво бросал в воду камешки. Я сел рядом с ним и занялся тем же.

– Послушай, ты недавно мне что-то о Чечне говорил, – спросил меня Сергей, не оборачиваясь. – Что ты там забыл?

– Что, Что... Смеяться будешь – золото искал... Странно, когда геологом работал, все другими металлами занимался. А как при нынешнем капитализме с геологией завязал – одним золотом. А Чечню я попал случайно. Дудаев как-то по телеку сказал, что, ну, их на хрен, сами проживем, тем более что в Чечне золота полно, сейф, говорит, вон, за моей спиной доверху забит самородками. А у меня знакомый один был чеченец. Позвонил он мне как-то летом 92-го, как раз после той телепередачи, и предложил на пару недель слетать в какой-то там район на вертолете и золотишко поискать.

Ну, я и поехал. Хорошо приняли, на следующий день в вертушку посадили и в горы отвезли. Красиво у них там – башни пустые, высокие, прямые и покосившиеся, могильники, забитые мумиями и скелетами. Оглянулся я, посмотрел поисковым взором и ясно понял – золота нет и в ближайшие геологические периоды не будет. Хоть ваньку повалять надо, думаю, жаль ребят огорчать, – и стал шлихи мыть. Мою, а рядом четыре автоматчика: охраняют, от скуки в деревья стреляют. Очень их интересовало со скольких метров березу в обхват насквозь прострелить можно... А я отмыл десяток шлихов, достаю лупу и им в глаз – смотрите есть, блестит, но очень мелкое.

Очень скоро этот бесполезняк мне приелся, а в речке форель плещется, в кармане леска с крючком на палочку намотана.

“Давай, – говорю, – ребята, хватит, поздно уже, топайте в лагерь, отдыхайте, а я с удочкой пройдусь”. А они: “Нет, – говорят, – ты – гость, охранять будем”.

Рыбалка была – не забыть! Форель – огромная на голый крючок бросается, а рядом – чеченцы с автоматами! Они и спать укладывались с ними – на боевом взводе, на груди греют. Ну и сказал им: “В тайге один ходил и спал спокойно, хотя выйдешь утром по надобности и на следы тигриные мочишься. А с вами – боюсь. Вот, приснится кому, ну, теща, к примеру, и стрельбу откроете...” Пожелал спокойной ночи и слушаю. Не прошло и двух минут, как во тьме, то там, то тут звуки характерные стали раздаваться – храбрые чеченцы дружно ставили автоматы на предохранители...

Спирту с собой полно было. Я как-то за ужином выступил: “Вот вы, чеченцы, народ аккуратный, ничего лишнего не делаете, но спирт, вот, пьете как-то странно и длинно – в стакан наливаете, потом водой разбавляете, потом пьете, потом запиваете, а потом закусываете. А вот, говорю, глубоко вами не уважаемый российский народ ритуал этот существенно сокращает”. И наливаю себе полстакана спирта и без напряжения медленно выцеживаю. Естественно, потом не запивая и не закусывая. Чеченский народ переглянулся, затем его взгляд слился в один, кинжалом упершимся в одного из своих представителей, по одному погону милицейского капитана, по другому – лейтенанта. Тот пожал плечами, налил полный стакан спирта и выпил без всяческой натуги. Тут я понял, что чеченский народ непобедим и пообещал сообщить об этом российскому парламенту.

Через пару дней наш бугор, Харон, осознав, наконец, что чеченского золота не будет, предложил (в шутку или нет, не знаю) сходить за ним в соседнюю Грузию. По его словам, там, неподалеку от границы, было промышленное месторождение.

Часть чеченского народа понимающе закивало головами, другая же часть, человек в шесть, после небольшого обсуждения, предложило кругу оперативный план с использованием вертолета Ми-8, отвлекающим маневром и совсем небольшим кровопролитием... В качестве тренировки они тут же устроили соревнование по стрельбе в белый свет и окружающие камни. Полюбовавшись на это безобразие, я предложил в качестве цели свой геологический молоток. Воткнул его торчком на расстоянии метров в сто, а призом выставил право росписи на березовой ручке. И, знаешь, очень скоро один из них, оставив победоносную свинцовую метку на кованом российском железе, ничтоже сумняшеся расписался ниже отметины химическим карандашом: “Руслану от Саида!”

– Да ты, батенька, авантюрист... – покачал головой Кивелиди, дождавшись, наконец, хоть что-то напоминавшее паузу. – Форменный авантюрист...

– Ага! – ответил я, широко улыбнувшись. – Люблю адреналинчику хлебануть... Пошли, что ли, рыбу половим? А то после воспоминаний о чеченской форели у меня руки зачесались...

Сергей согласился и тут же полез в воду за рачками для наживки. Я же пошел к машине, достал из кузова удочки и сачок и, бросив последний рядом со спящим Юркой, вернулся к реке, и скоро на наших с Сергеем куканах трепыхалось по четыре небольших, с ладонь, маринки.

Удовлетворившись уловом, мы уже решили идти к машине, чтобы зажарить рыбу на углях, как я заметил впереди вдающуюся в речку небольшую скалу с прилепившимся сбоку деревом. Обычно у таких скалок вода вымывает глубокие ямы.

И действительно, яма оказалась глубокой и широкой – метра два с половиной в поперечнике. В ней без сомнения сидел крупняк. Вода медленно, кругом, ходила в омуте, устремляя за собой опавшие листья и пену.

В спешке (каждый из нас старался забросить удочку в лучшем месте) мы насадили наживку и стали ждать поклевки. Сереге повезло первому, и он вытащил форель грамм на четыреста и неплохую маринку. Я занервничал, ведь до этого самой крупной была моя рыбина, но Бог был милостив и за следующие две минуты мне удалось вытащить одну за другой три большие маринки.

Когда я вынимал крючок из пасти четвертой, из глубины омута медленно поднялось лицо с закрытыми студенистыми веками. Волосы струились над ним в слабом движении устремившейся вверх воды. Вслед за головой всплыли белые вымоченные руки с пальцами, объеденными рыбой. Утопленник был в ковбойке с надорванными длинными рукавами и черных джинсах. Ноги его либо застряли в корнях росшей на берегу чинары, либо были обуты в тяжелую обувь, либо просто были утяжелены грузом, и поэтому тело не поднялось полностью к поверхности, а косо расположилось в воде под углом около 50 градусов. Мы сели на краю омута и стали смотреть.

– И за что ты его не любишь, Черный? – выдержав паузу, спросил тихо Сергей. – Вроде нормальный парень...

– Понимаешь, Серый, упертый он, – ответил я, поняв, что речь пошла о Житнике, и пошла потому, что ни мне, ни Сергею не хотелось так сразу впускать в сознание только что увиденное, не хотелось понимать, что впереди по нашей дороге много таких омутов, и каждый из нас может в будущем стать кормом для прожорливых рыб.

– Ну и что? Упертый, он под танк лезет.

– Да ты вслушайся – у-пер-тый... В предрассудок, во мнение. Любое мнение – пенек от дерева. Одни рубят под корень, чтобы был классный пень под задницу; другие – ствол повыше, себе вровень, третьи – рубят ветви (ну ее, эту многозначность), а четвертые – общипывают листья, чтобы горизонт не закрывали. Все укороченное, обломанное, объеденное становиться более понятным, более пригодным к употреблению и потому – более разумным. А эта их разумность меня раздражает...

Мы помолчали. Закурив, я усмехнулся:

– А вообще-то ты не прав. Я его люблю по-своему, хоть и подлянок он мне сделал – не счесть... Понимаешь, если каким-то чудесным образом из памяти выбросить все плохое, то все хорошее в ней поблекнет...

Я говорил, а в мозгу шевелились мысли: “Мужик, русский, голова побита, на боку, похоже, рваная рана, в воде сидит около недели. Надо бы возвращаться. Но...”

Время от времени тело утопленника сносило течением немного вправо, однако его голова, достигнув крайней точки, возвращалась в исходное положение, видимо, из-за упругости опутавших ноги корней.

– Смотри: головой качает, – хмыкнул я. – Недоволен чем-то.

– Наверное, это тот парень с вертолета, Абдурахмановский кореш, – сказал он, вставая. – Который взлет их прикрывал... Смотри, рубашка дырявая на груди... Такие дырки от пуль бывают.

– Может, вытащим, закопаем по-христиански, а?

– И охота тебе? За руку потянешь – оторвется. Видишь, он в сплошную слизь, в кисель превратился... Не отмоешься потом. Пусть здесь живет. Похоже, ему нравится. Как в ванне нежится... Кайфует...

– Можно его в речку отбуксировать...

– Да ну его в задницу! А если тут их десяток таких? Хоронить будешь неделю... Забудь, и вообще пора идти.

– Пора, так пора. Рыбу из омута с собой возьмем или выбросим?

– Давай возьмем. Хоть похвастаемся...

Мы нанизали выловленную в омуте рыбу на кукан из ивовой ветки. Последнюю рыбину, Сергей вытащил из плавок: если хорошо клевало, он не тратил времени на иной тип складирования пойманного. Частенько из-под плавок он вытаскивал и еще кое-что: круто вьющийся волос нередко оказывался неплохой наживкой.

– Давай, Черный, не скажем никому об этом компоте. Все равно Юрку не свернешь, один пойдет, – положив мне руку на плечи, сказал Сергей на обратном пути. – Так что одно нам осталось – вперед и прямо. А рыбу-то жалко выбрасывать... Послушай, однажды в Каратегине у меня в отряде жратва кончилась – осталось полмешка сушеных заплесневелых буханок, галки в небе и сурки вокруг. Патронов не было, и стали мы сурков в петли ловить. А они, собаки, попрятались со страха... День назад еще табунами бегали, а тут ни одного сурчонка вокруг! Наконец, через два дня один удавился... Дохлый такой, шерсть клочьями и блохи, с муху размером, тучей из него прыгают. Стал я его разделывать – шкуру снял, брюхо, блин, распорол. А там – солитер, зеленый такой, длинный. Шевелится так недовольно... Меня чуть не вырвало. Ну, мужики и порешили выкинуть беднягу-сурка. И забросил я его подальше в траву. В полете внутренности вывалились – я их закопал поглубже. Два дня мы ходили вокруг тушки, а она провялилась на ветру, симпатичная такая стала, в общем, аппетитная почти. Собратья же бедняги вовсе исчезли, как ветром сдуло. Короче, к вечеру третьего дня, когда буханки кончились, переглянулись мы молча, потом порубили сурка на мелкие кусочки и зажарили в его же жиру до красноты. Ничего, вкусно было, хоть и не на хлопковом масле. Ты уже, наверное, понял к чему это я?

– Понял. Рыбу, пойманную в яме, зажарим до красноты и съедим, – улыбнулся я.

Встреча с утопленником и последующий экскурс в прошлое оживили Сергея. Чувствовалось, что он еще что-то хочет сказать.

– Ты тут недавно распинался о деньгах, – глядя в сторону, начал он на середине пути. – Тебе, мол, они не нужны. Хоть и трепался ты, но что-то в этом есть... Знаешь, как я ушел из Управления геологии на стройку, потом на тюльпаны, потом цитрусовые и прочее. Хотел сам прорваться, своими руками и головой – не вышло! В такой грязи извалялся... Бич я теперь – бывший интеллигентный человек...

И Люба... Знаешь, были такие моменты – убил бы ее! Она все понимала... Сел я в лужу, лопухнулся где-то по-крупному – она успокаивает: “Не расстраивайся, мелочи все это!” А мне ее слова – нож в сердце. Я ведь проиграл, победили меня, убили считай! И получается – плюнь, что убили тебя, это не страшно, ты же из таких. В общем озлобился я... А сейчас живу с женщиной – не баба, а сексстанок. Молодая, красивая и говорит мало. Простая как патефон... Болела как-то, и я ее в шутку спросил: “Что на памятнике твоем писать-то будем?” А она, улыбаясь, отвечает: “Напиши: “Истратила пятьдесят тысяч долларов”. Может быть, еще успею истратить...” А я так не умею... Мне прорываться куда-то надо. Но не через дерьмо...

– Спортсмен ты. Прорывальщик. Но не знаешь, что в городе прорываются только через дерьмо. Оно всегда там, где люди. А здесь, на пленэре дерьма нет – только болота, лес дремучий или крутые скалы. А они, сам понимаешь, с фекалиями не сравнимы. Так что дерзай, прорывайся!

* * *

У машины нас ждал накрытый достархан. Лейла приготовила рис с зернами граната и он, белоснежный, зернышко к зернышку, аппетитно дымился на блюде. Рядом стояла чашка с извлеченными со дна казана кусками поджарки и эмалированная тарелка разогретой с луком тушенки.

Не мешкая, я соорудил из камней нечто подобное мангалу, нагреб туда углей из костра, сверху, на сложенную из зеленых веток решетку, бросил рыбу, споро распластанную Сергеем, и присоединился к обедающим. Через десять минут сказочный запах жареной рыбы распространился по всей поляне, и мы забыли и о рисе, и о тушенке.

После сочащейся соком форели и двух маринок, а также половины кружки спирта, жизнь показалась мне настолько прекрасной и удивительной, что я с подачи Сергея рассказал о причине повышенной упитанности рыбы, пойманной в омуте. Сиюминутное мироощущение у товарищей оказалось аналогичным моему, и к последней маринке-людоеду Федя и Юрка потянулись одновременно.

Выехали мы к вечеру. Солнце уже опустилось за горы, подул ветер, стало прохладно. Машина, рыча и чертыхаясь, мужественно преодолевала каменистую дорогу. Нас бросало из стороны в сторону, но скоро грунтовка стала ровнее, я задремал, и мысли мои унеслись в прошлое...

Вечером седьмого ноября наша вахтовка неслась по этой самой дороге в город.

В проходе между боковыми сидениями лежал труп дизелиста, погибшего на перевале. Он был завернут в одноместную палатку.

От тряски, особенно на крутых спусках, труп съезжал к передним торцевым сидениям и упирался головой в ноги Виталию Сосунову. Время от времени Виталий нехотя вставал, брался за плечи покойного и задвигал его в глубь салона...

В глубине салона сидел я. От тряски, особенно на крутых подъемах труп подъезжал ко мне.

 

4. Конструктор золотой лихорадки. – В яме. – Тамара, Тамара... – Благополучный провал.

– Смотри, братва! Хушонначинается! – разбудил меня возбужденный возглас Житника, заметившего впереди обычные для окраин кишлаков лоскутные поля изумрудно-зеленой люцерны.

– Ну, ну... Чувствую, мы здесь задержимся. Главное: не суетиться, – пробормотал я, пытаясь скрыть волнение. – Наверняка нас ждут. Вечером машину слышно за километр.

– Не боись, Евгений, прорвемся! – впервые за весь вечер прохрипел Фредди в ответ.

Въехав в кишлак, машина остановилась – путь ей преградил немудреный шлагбаум из ствола толстенного тополя, брошенного поперек дороги. Из темноты раздавались голоса; говорили по-таджикски.

Мы высыпали из машины и за валунами, лежавшими на обочине, увидели пятерых или шестерых таджиков в тюбетейках и разноцветных стеганых халатах. У троих были автоматы. Один из них, плотный, с обветренным застывшим лицом, приказал нас обыскать, а затем, ткнув поочередно указательным пальцем в Серегу, Юрку, меня и Фредди, коротко сказал:

– Пойдете со мной.

Переглянувшись, мы пошли вслед за ним к ближайшему кирпичному дому с новой шиферной крышей. Дом, хотя и был окружен осыпающимся глинобитным дувaлом, явно принадлежал далеко не бедному человеку. У широко растворенных высоких резных ворот стоял Саид. Как обычно он широко улыбался. Я подошел к нему и попросил присмотреть за Лейлой.

– Слушай, не отпускай ее далеко. Ты один ей брат и отец теперь.

– Хоп, майляш, Черный. Что могу – сделаю. Иди, не бойся. Этот человек – дядя мой. Хороший человек, но немножко курутой, – кивнул он на плотного, явно довольный тем, что удалось употребить популярное слово. – Резвон его зовут, Он меня любит.

– Так ты знал, что здесь нас ждет!!?

– Зачем знал? – обиделся было Саид, но тут же заулыбался вновь. – Дядя давно меня в гости звал. Поэтому я соглашался Арху с вами ехать...

– Понятно... Значит не Юрка тебя, а ты Юрку нашел...

Саид довольно засмеялся и пригласил нас в дом.

Через несколько минут мы сидели в просторной комнате, обычной среднеазиатской комнате с полами, покрытыми полосатыми паласами, с возвышающейся в одном углу высокой кипой разноцветных ватных одеял, и со стоящим в другом обычным зеркальным платяным шкафом на ножках. На стене висела старинная сабля, неизвестно как очутившаяся в забытом богом кишлаке. Мы уселись на курпачах вдоль стен и стали ждать. Через некоторое время вошел Резвон, сел напротив нас и начал рассматривать одного за другим.

– Племянник ваш веселый парень... – выдержав его пронзительный взгляд, начал Сергей.

– Куда едете? – надменно вздернув подбородок, оборвал его Резвон на хорошем русском языке.

– На рыбалку в Арху. Вот гость из Москвы приехал отдыхать. Друг мой, однокурсник, – кивнул на меня Сергей. Родился в Таджикистане, работал здесь долгое время. На Пакруте, Кумархе, Тагобикуле. Хорошо знает Бабека.

– Бабека?

– Да, Бабек работал в его партии взрывником.

– Очень хорошо. Вы вовремя приехали, – улыбнулся он, как будто бы сам назначал дату нашего прибытия в Хушон. – Мне хорошие геологи очень нужны. Хочу золото добывать на Пакруте. Знаешь Пакрут?

– Я же говорил, он знает, – показал Сергей на меня.

– Давай, говори, – жестко обратился Резвон уже ко мне.

– Есть там золото в одном месте. В двенадцатой рассечке первой штольни. Сто граммов на тонну, видимое. Чешуйки – с миллиметр... Когда это место нашли, и многие узнали об этом, пришлось ставить в рассечке бетонную стенку – каждый день кто-нибудь выковыривал оттуда кусок золотоносной породы на память. Голыми руками выковыряли нишу в два метра длиной. Но я бы вам не советовал организовывать там добычу: на всем месторождении одну тонну золота до глубины двести метров насчитали. Подсчет запасов знаешь? Проходят буровые скважины, штольни, рассечки, берут тысячи проб, тратят на все миллион долларов, а потом говорят – здесь десять килограмм золота со средним содержанием 4 грамма на тонну, и никому это никогда не будет нужно. “Досвидайкин”, как говорит мой дядя Эдгар. В общем, не советую. Дело это дохлое. В конечном счете народу сюда набежит море и стрельба пойдет по всей долине... Потом воду в реке в рот не возьмешь из-за плавающей мертвечины (тут Резвон метнул в меня острым взглядом). А потом правительство танки сюда нагонит. Лучше грабить на больших дорогах – доходнее.

– Ходить далеко надо, а к золоту сами придут – и все здесь оставят. А танки придут – хорошо. У меня к ним должок есть. Давний должок. Давно отдать его хочу...

– А спецназу в Москве обученному вы ничего не должны? Который на танках этих сюда приедет? Они тут камня на камне не оставят.

– Они сюда, а я с друзьями туда, ха-ха! Соображать надо! Все понял?

Я все понял. И мои товарищи поняли все. Мы ему нужны, чтобы создать видимость добычи золота на Пакруте. Золотая лихорадка ему нужна. А он будет стричь старателей. Бацилл этой болезни там полно, даже в реке, под отвалами штольни, можно намыть десяток-другой граммов за день. Так что будет, чем людей заразить. А заодно он и то место со ста граммами постарается раскопать. Нашими руками. Короче – мы заложники! В руках умного и волевого авантюриста...

– Понял, дорогой. Ты нас не отпустишь. А нам все равно – что в городе, что здесь. Ты нас не убьешь – мы нужны тебе, а когда мы все для тебя сделаем, ты нас отпустишь или мы сами убежим. Я правильно понял?

– Правильно, дорогой, правильно. Только я сделаю неболшой профилактика, – сказал он на южный манер, – посидите два-три дня в яме – хорошая, яма, сухая, по-нашему зиндан называется. Потом расскажите, зачем вам для рыбалки столько оружия. И коптилки зачем, и хирургический инструмент зачем. Познакомимся поближе, узнаю, что от вас можно ждать. А то был у меня один знакомый, на геологическом вертолете прилетел. Я хотел его с друзьями в гости пригласить, на несколько лет, ха-ха, но он стрелять начал, дал им улететь. Когда патроны у него кончились, я его поймал, помучил совсем немного: хотел знать, куда летели с кирками и аммонитом. Когда кол в его задница чуть-чуть зашел, сантиметров на пять всего, кайф, наверно, даже поймал, ха-ха, он говорить начал. И рассказал про Пакрут. Золото, сказал, много там. Год назад, мол, дубликаты проб в Управлении геологии переанализировали и выяснили, что лаборатория в годы разведки содержания сильно занижала. Туда, сказал, ехали. Это через него я все решил, как и что делать. Подружились даже, как брат мне стал, Резвончиком называл, ящик водки выпили, три барана съели... А потом убежать хотел... Неблагодарный. От меня убежать... Сам убил его и в воду бросил. Хороший парень был. Боксер крепкий... Как выпьет, говорил мне: “Давай, ака, помолочу кого-нибудь из твоих джигитов”. Всех моих палвoнов в кровь побил. Робертом его звали. Все о жене своей рассказывал, “Тамара, Тамара” – головой качал, плакал даже.

Мы с Сергеем в удивлении переглянулись: “Это Роберт, наш однокашник, был там в воде!” Чтобы скрыть минутное замешательство, я спросил Резвона:

– Ты, командир, говорил: “познакомимся поближе”. Ты что, в зиндан с нами пойдешь?

– Ха-ха, насмешил! В яме будешь сидеть лишний день! Шутка, дорогой. За два-три дня в яме каждый из вас раскроется – кто злой, кто хитрый, кто слабый знать буду. Потом кто-нибудь на кол сядет и расскажет мне, почему сюда в такое время геологи зачастили, и куда они на самом деле зачастили. А еще, если честно, завтра мулла ромитский сюда приезжает, меня воспитывать будет. Зачем его волновать?

– Не любит он вас, я слышал? – не удержался я.

– Не любит, не любит! Совсем не любит! – рассмеялся Резвон от души. А сделать ничего не может. Здесь, дорогой, я сила и власть! Сейчас вам чай-пай принесут. Пейте, ешьте последний раз, может быть, ха-ха...

И он ушел. Через некоторое время нам принесли зеленый чай, горячие лепешки, карамель и чуть позже – по большой касе шурпо.

Шурпо был красив – куски аппетитной баранины, желтоватые круглые картофелины, узкие дольки ярко-оранжевой моркови и пузатые ребристые горошины купались в прозрачном бульоне, посыпанном крошеной зеленью. Вкус его мог спорить с красотой – это была далеко не обычная похлебка, в которой вкусы составных частей смешены в один, союзный. Это была конфедерация, где каждый ингредиент сохранял свой неповторимый имидж.

После обеда нас посадили в глубокую каменистую яму, вырытую во дворе дома между курятником и хлевом. Для четверых она была тесноватой, но мы, в конце концов, расположившись, занялись обсуждением сложившейся ситуации. Ничего не придумав, решили ждать – утро вечера мудренее... Через некоторое время разговор зашел о пленнике, о котором рассказывал Резвон. Был ли тот полуразложившийся парень в омуте нашим однокашником и мужем нашей однокурсницы Тамары?

“Тамара, Тамара, ты мне не пара... Я влюбился, женился и с супругой живу...” – пел под гитару Таиров Искандер, наш курсовой весельчак и сорвиголова... Пел, не сводя озорных глаз с нежного личика Тамары Галкиной, наверное, самой привлекательный девушки нашего факультета.

Однажды, на первом курсе, на лекции по палеонтологии, я провел конкурс на самую красивую студентку. После подсчета голосов оказалось, что над моим предприятием посмеялись – первое место завоевал я. Галкина заняла второе место.

Перед моим очередным днем рождения мама посоветовала мне пригласить Тамару. На мой удивленный вопрос, откуда она вообще ее знает, мама ответила, что эта симпатичная девушка давно ходит к ней на работу и говорит обо мне очень хорошо (ну, к примеру, что на практике я стираю полотенце в одном тазике с грязными носками и портянками).

На дне рождения Тамара была умопомрачительна в обтягивающем черном платье. Подарила яшмовые запонки. Когда все ушли, я поставил песню “О, сахарная тростиночка, кто тебя первый сорвет...”, и присел с ней на диван. Во время затяжного поцелуя я краем глаза увидел, как приоткрылась дверь, и в проем вкралось любопытное личико моей десятилетней сестренки...

И все кончилось. Линии наших с Тамарой жизней разошлись, так и не пересекшись...

Потом я случайно познакомился с ее подругой, маленькой, очень милой Наташей. До сих пор помню ее открытое лицо, лучащиеся голубые глаза, тонкие, чувственные губы... Я хотел ее видеть всегда, всегда хотел быть рядом. Млел перед ней, руки не мог протянуть, не то, что прикоснуться... Мне до сих пор кажется, что сложись у нас тогда отношения “короче дорога бы мне легла”. Мы стали встречаться, но однажды Наташа сказала мне, медленно и четко выговаривая слова, что у нее есть парень, и она его любит. Лишь многие годы спустя я узнал, что Тома жестоко избила свою соперницу и вынудила порвать со мной.

На второй практике ко мне начал придираться Роберт Калганов с первого курса. Он часто был безмолвным третьим в Тамариной палатке, куда я частенько заходил просто позубоскалить. Ему, крепкому парню, боксеру-перворазряднику, мои экспромты и комплименты почему-то не нравилось и потом он, сжимая кулаки, привязывался: “Выйдем, да выйдем”.

Кончилось все поздней осенью. Ночью меня запинали ногами до полусмерти у дверей собственного дома. Человек семь. Когда я уже на звук и свет не реагировал, двое взяли меня под руки, а третий с размаху начал бить в пах... Бить и приговаривать: “Это тебе от Тамары... А это – от Роберта!” А Роберт с Тамарой, как мне потом сказали, стояли в обнимку в жасминовых кустах неподалеку, стояли и любовались моим избиением... Можно было бы сказать, что любовь превратилась в ненависть, но это чушь. Просто девушкам хочется замуж. На клеточном уровне. И еще они говорят своим парням (точнее, говорили – сейчас другие времена), что потеряли невинность в результате коварных действий того-то и того-то.

– Ты бы, наверное, хотел, чтобы тот парень в омуте был Калгановым? – ухмыляясь, пресек мои воспоминания Сергей.

– Чепуха, я наоборот, жалел его. Ты помнишь, когда я выяснил, что моя первая возлюбленная Ксения не девственница, я переживал очень. Но этот парень, осквернивший мою первую любовь, не был персонифицирован. А Калганов был уверен, что именно я лишил его жену целомудрия. Ты можешь его понять. А Томку жалко... С ней я понял, что такое женщина. Мужчиной, можно сказать, стал.

– Кончай треп, спать давай, первый час уже, – зло проскрипел Юрка, которому всю жизнь доставались всласть погулявшие женщины. – Понял, не понял... Какая теперь разница? Завтра ты поймешь... что такое осиновый кол в твоей заднице...

– Ничего завтра не будет, успокойся. Ни в моей, ни в твоей заднице.

– Хотел бы я в это верить... – усмехнулся Сергей. – А почему ты так считаешь? Цыганка нагадала?

– Опыт, дорогой! Смерть вокруг меня не ходит.

– Ну-ну...

– Нет, серьезно. Я понял это, как в геологии начал работать. Только в 75-ом со мной были три случая, один за другим... Потому и запомнились, наверное.

Прикиньте сами, в том году, в конце мая, я впервые в жизни пришел документировать забой, на пятой штольне это было. С горным мастером пришел, как и полагается по технике безопасности. Он ломиком основательно прошелся по кровле и стенкам, заколы снял, и разрешил работать. И ушел пить чай в дизельную. А я остался гордый сам собой: как же, не какую-то там канаву или керн документирую, а штольню, тяжелую горную выработку, да еще по рудному телу идущую! И вот, в обстановке необычайного душевного подъема я забой зарисовал и за развертку штрека принялся. И тут мне компас понадобился, элементы залегания разломчика одного замерить. Похлопал по карманам, посмотрел в полевой сумке – нет нигде. Оглянулся вокруг и в ярком луче фонаря увидел компас у забоя. Забыл, оказывается, его на камешке, когда там азимуты мерил. И только я шаг ступил в сторону забоя, как с кровли чемодан упал килограмм в триста, и аккурат на то самое место, где я только что стоял! Упал и только самым своим краешком карман моей штормовки зацепил и оторвал... Я только и услышал звук рвущейся ткани и “шмяк!”.

А неделей позже рассечку переопробовал на второй штольне. Часа три ковырялся, потом поболтал немного с буровиками, они в камере напротив бурили, и на обед пошел. Кто-то из проходчиков улара здоровенного застрелил, и повариха обещала его в суп вместо тушенки, всем надоевшей, положить. И вот, когда я крылышко улара обгладывал (самый краешек, ведь птицу на двадцать человек делили) приходят буровики и говорят:

– Счастливый ты! Как только звуки твоих шагов затихли (резинки по рудничной грязи громко чавкают), рассечка твоя села. Обрушилась начисто!

Но, по сравнению с третьим случаем, все это чепуха. Клянусь, до сих пор поверить не могу... В общем, через неделю после обрушения рассечки спускался я с мелкашкой с Тагобикуля. Шел по небольшому водораздельчику и сурков высматривал. Увидел одного и с ходу вдарил ему в бок. Он закрутился у самого обрыва, а я, дурак, с мыслью одной: “Свалится, гад, тащись потом за ним!” к нему бросился. И, когда он уже в обрыв летел, попытался его схватить. И полетел за ним вниз головой и руками вперед. Все! Никаких вариантов! Представляете – вниз головой в двадцатиметровый обрыв. И без всяких деревьев и кустов, которые в фильмах приключенческих спасают... Но чудо: через три, ну, вру, два с половиной метра свободного полета я ударился обеими руками о небольшой карнизик, они, руки (клянусь, не я!) сами по себе оттолкнулись и я, сделав в падении сальто в воздухе, крепко стал на ноги в двух метрах ниже на следующем карнизе! Карнизе шириной всего пятнадцать сантиметров! Это невероятно, тем более за всю свою жизнь я не сделал ни одного сознательного сальто! Я до сих пор не могу в это поверить!

– Завтра поверишь, – презрительно выдавил из себя Житник. – И бессмертность свою проверишь. Треплешься, почем зря, вместо того, чтобы о боге подумать.

– Зачем проверять? – расхохотался Кивелиди. Его давно уже проверили и от армии освободили. Да, Черный? По статье 2б, кажется?

– “Годен к нестроевой в военное время”, – подтвердил я. – Правда, я ее снял лет десять назад, потом билет военный выстирал и новый получил. Теперь я простое пшено перед вами, господа обер-лейтенанты.

– Так ты, что, псих подпольный? – подумав с минуту, нарушил возникшую тишину явно насторожившийся Житник. – Не только бессмертный, но и контуженный?

– Ага! Только особенный, конечно, псих, романтический, можно сказать. Бегаю я, вернее, когда-то бегал по ночам. Лунатик по-простому или сомнамбула по научному.

– И давно ты бегал последний раз? – не отставал Юрка, несколько успокоившись.

– На Кумархе, Юра, на Кумархе, – заулыбался я, решив удовлетворить любопытство Житника. – Слушай:

В 76-ом вел я 2-ой штрек 5-ой штольни по 10-му рудному телу. После второй отпалки вошли в зону мощного разлома, два дня вода из него хлестала. Подождали пару дней, пока вытечет, дальше пошли, а за разломом жилы не оказалось. А что за разлом – сдвиг, сброс или взброс – не поймешь: нет в его зоне никаких борозд и зеркал скольжения... И не поймешь, следовательно, куда поворачивать, где жилу искать... А проходчики сзади стоят, “Давай, – говорят, – соображай быстрее, нам до конца месяца надо еще пятьдесят метров пройти”. А ошибиться нельзя – повернешь не в ту сторону, придется обратно крутить, а это – потеря времени, да и катать породу по штреку буквой “зю” изогнутому тоже удовольствие небольшое, вагонетки бурятся... Постучал я молотком и безо всякой идеи пошел в камералку погоризонтные планы и планы опробования изучать. И заснул далеко заполночь, так и не решив в какую сторону поворачивать. А утром прихожу в забой, глаза еще не протерев, и вижу, что проходчики влево повернули и по второму разу уже обуривают. Я к ним бросился, кулаками размахивая.

– Кто велел, вашу мать!!? – кричу.

– Как кто!!? – отвечают, ошеломленно на меня глядя. – Ты же сам ночью приходил и велел влево рельсы гнуть???

Ну, думаю, и хрен с вами, надо же куда-то поворачивать... Поднялся в палатку и вижу: на доске моей чертежной план погоризонтный лежит, кнопочками приколот! А я ведь его точно перед сном в тубус убирал! Подлетаю к столу и глазам своим не верю: этот не поддававшийся участочек со злополучным разломом отрисован на плане полностью! И жила, и секущий ее разлом. И стрелочки маленькие, на левый взбросо-сдвиг указывающие, по бокам его нарисованы. Вот так вот... Во сне нарисовал по журналам документации штрека, по разрезам и по памяти или наитию. И все точно. И во сне же на штольню потом спустился, и распоряжения проходчикам отдал. Через пять отпалок снова на потерянную жилу вышли...

– Все это замечательно, – равнодушно зевая, продолжил беседу Сергей, – но как ты с “2б” в военном билете ежегодную медкомиссию проходил?

– А никак! На справке Чернов Р.А. исправлял на Чернова К.А. и Ксению Алексеевну посылал. И потому в моей справке, разрешающей работать в высокогорных условиях и на подземке, всегда была отметка гинеколога “Здорова”... Но за семь лет ни одна экспедиционная крыса этого не заметила.

– Так, значит, лунатик ты... Больной, значит, – задумчиво подвел черту Житник.

– Не знаю. Наверное, больной. Я и по жизни хожу, как лунатик. Ничего не вижу, на все натыкаюсь, ничего не понимаю... И никуда не могу прийти... И луну люблю во всех вариантах. Завораживает она меня. Вот такие вот дела. Ну ладно... – зевнул я. – Доверь вам потаенное... Всю жизнь дразнить станете...

– Всю жизнь – это до завтра, – усмехнулся Житник уже в полусне. – Или до послезавтра.... Все... Отбой.

Не успели, однако, мы устроить головы на бедрах и животах друг друга, как крышка нашей ямы откинулась и в свете полной луны мы увидели Лейлу и молодую женщину, по виду – русскую. Не говоря ни слова, они спустили нам жердяную лестницу. Мы быстро поднялись по ней и, оглядываясь по сторонам, пошли к воротам. Перед ними чавкали два уважительного вида волкодава. Женщина подошла к одному из них, почесала за ухом. Волкодав, недовольный вмешательством в трапезу, глухо зарычал. Бочком, бочком мы миновали собак, и подошли к нашей машине, стоявшей в соседнем дворе.

– Ты сядешь? – коротко спросил Юру Сергей.

– А кто еще? – презрительно ответил ему Юрка, одинаково хорошо водивший все виды автотранспорта.

Он открыл дверь кабины и чертыхнулся:

– Мешка нет, черт, пошли назад.

Делать было нечего: без нашего арсенала благополучный исход предприятия становился весьма проблематичным.

– И спирта нет, – зло прошипел Фредди из кузова. – Надо брать эту хату...

Посадив женщин в машину, мы с ним и Сергеем пошли в дом. У порога, на корявых тесаных ступеньках лежал парень в ватном халате. Рядом валялась распустившаяся чалма.

– Видно, на стреме стоял. Девка та его вырубила, – опять прошипел Фредди, тронув ногой лежавший подле тела обрубок толстого сука. – Как бы не очнулся...

И, ухватив голову неудачливого стража за прядь жидких волос, чуть смоченных густой, запекавшейся уже, кровью, тюкнул ею о край ступеньки.

Понаблюдав со смешанными чувствами за этой профилактикой, мы, крадучись, вошли в дом. Нам повезло – все наши пожитки и канистра находились в углу знакомой нам комнаты. В тусклом свете бог весть зачем горевшей керосиновой лампы мы похватали их и пошли в выходу. В это самое время отварилась дверь смежной комнаты, и нашему взору предстал озабоченный хозяин дома.

Сергей пришел в себя первым: молниеносно сорвав саблю со стены и обнажив ее, он плашмя ударил Резвона по голове. Это было нелегко сделать – ведь разбойник стоял в проеме двери и достичь нужной силы удара было непросто. Но мастер спорта – есть мастер спорта и, перешагнув через упавшее тело, Кивелиди бросился в комнату и мы услышали глухие звуки падения, по крайней мере, еще двух тел. Через секунду он появился перед нами и, слава богу, лезвие сабли было сухим...

Но Всевышний не дал нам улыбнутся этой удаче. Лишь только глаза мои остановились на кончике сабли, во дворе дома раздалась короткая автоматная очередь, тут же за дверью комнаты послышался топот многих ног, она с грохотом распахнулась, и на пороге мы увидели вооруженных людей, полных решимости немедленно растерзать нас голыми руками. Осмотрев их, Сергей криво улыбнулся, повертел в руке саблю, затем повернулся к стене и, вложив в поднятые с пола ножны, повесил на место.

 

5. Жизнь бьет ключом. – Спасает лампочка. – Допрыгался и лег спать. – Спасительный сель.

Свалив нас на пол и опутав по рукам и ногам, бандиты бросились в комнату главаря. Скоро из нее послышалось бессвязное бормотание, матерные выкрики на русском и отрывистая таджикская речь – это Резвон приводил в чувство своих проштрафившихся охранников.

Через минуту Резвон предстал перед нашими глазами. Левое его ухо даже в тусклом свете керосиновой лампы малиново светилось и выглядело великоватым. Но, – было видно, – он не думал о боли. Глаза его горели злорадством, и всем нам стало ясно, что часы наши сочтены. Или, по крайней мере, часы нашего безбольного существования...

Оглядев комнату цепким взглядом и увидев лежащего на полу Сергея, Резвон подошел к нему и несколько раз ударил ногой в голову, пах и живот. Бил он расчетливо, сильно и с явным знанием анатомии. Убедившись, что обидчик надолго потерял сознание, он отошел к стене посмотрел на саблю и, обернувшись ко мне, надменно сказал:

– Это сабля великого Хромого.

– Тамерлана!?

– Да. С ней он стоял под Москвой, раздумывая брать ее или нет. Она из душанбинского музея.

– Вас надули, раисака! В советские времена все настоящее в Москву увозили. Даже согдийские фрески. А взамен оставляли дешевые подделки.

– Сабля настоящая!

С минуту помолчав, Резвон снял оружие со стены, вынул из ножен и вернулся к бездыханному Сергею. И следующую минуту потратил на приведение его в чувство. Делал он это с помощью кончика сабли.

Поняв, что Сергей не сможет в ближайшее время сознательно участвовать в экзекуции, Резвон разочарованно плюнул ему в лицо и, взяв саблю в обе руки, поднял ее над животом Кивелиди, намереваясь немедленно пригвоздить его к полу. Но тут, о чудо, над нашими головами неожиданно и очень ярко вспыхнула забытая всеми электрическая лампочка... Бандиты, задрав головы, разом загалдели. По отдельным их словам я понял, что в кои веки загоревшаяся лампочка – это знамение завтрашнего, вернее, уже сегодняшнего приезда муллы...

Покачав головой, Резвон что-то приказал своим людям и вышел, в задумчивости обхватив пальцами подбородок. Проводив его глазами, подручные загалдели, решая кому браться за тяжелые и неудобные для переноски плечи, а кому – за легкие и удобные ноги. Решив, схватили и вынесли из комнаты сначала Сергея, а затем и Федю. Через минуту дверь распахнулась, и на пороге появились Лейла и освобождавшая нас незнакомка. У обеих были связаны руки. Приведшие их охранники грубо столкнули девушек на пол, накрепко связали им ноги и тут же удалились.

– Как там Юрка? Живой? – спросил я Лейлу.

Она была бледна. Губы ее подрагивали.

– Ну, ты, гражданин начальник, даешь! – удивилась незнакомка. – У него баба от страха дрожит, нет, чтобы успокоить сразу, слово ласковое сказать, а он окрестностями интересуется... Жив приятель твой... Они в воздух стреляли. Теперь с другими двумя вашими опять в яме сидит...

– Хорошо... А что касается слов ласковых... Что толку по головке гладить? Тебе, вот, это поможет? Нет!!! А Юрка может помочь. Я точно знаю, что не умрет он, пока не вылезет. А мы, похоже, влипли. И проживем до отъезда муллы, если начнем друг друга гладить по головкам...

Резвон вернулся минут через пятнадцать-двадцать, когда я уже успел или, по крайней мере, постарался внушить Лейле надежду на освобождение. Войдя в комнату, он сразу же подошел к нам и внимательно, не торопясь, проверил наши путы.

– В общем так... – обращаясь ко мне, начал Резвон. – Мне, дорогой, надо чтобы ты меня слушался. И завтра, когда мулла приедет и потом, когда главным моим геологом будешь. Скажу честно, я послезавтра все равно всех остальных убью, всех, кроме тебя и твоей красавицы, конечно. Не могу, понимаешь, поступиться принципами! Если ты меня не будешь слушать, то буду твою подругу на глазах у тебя мучить и насиловать всеми средствами и всем своим личным составом, а потом, когда она в себя придет, буду два месяца тебя убивать, уже у нее на глазах. И убью так, что навсегда останешься безвольной скотиной, яйца мои будешь лизать, хвостом вилять и “спасибо за угощение” говорить...

– Хозяин – барин... А что тебе завтра от меня надо?

– Когда мулла приедет, ты Робертом будешь. Похожи вы, понял? А мне надо мулле кого-то показать, чтобы отстал пока. Он как муха голодная у меня над лагманом! “Где этот человек, где?” Ищет этого Роберта кто-то из города. Какой-то большой раис из МВД. Своего муллу надо ставить... Этот совсем надоел... В общем, я тебя с твоей красавицей покажу ему, а ты скажешь, что не хочешь в город возвращаться, а будешь в Пакруте золотодобычу на благо долине организовывать. Завтра, короче, генералом у меня будешь. По полной программе. Вино, шашлык, фрукты, ковры мягкие и подушки. До его отъезда, ха-ха! Есть еще вопросы?

– Нет, агаи Резвон, нет вопросов. Есть одно пожелание. Девушку эту не убивай, а? Женщина все-таки. Пусть завтра рядом со мной посидит?

– Не убью – хуже ей будет. Спроси, она сама у меня лишнего дня жить не захочет, ха-ха!

– Да уж! И что только руки у тебя чешутся? Не любишь ты людей... Значит, себя не любишь...

– Нравишься ты мне, такой же, наверное. Только словами мучаешь... Ладно, оставлю ее... Тебе на ночь, ха-ха. Покайфуй между ними, только смотри, не переусердствуй, больше двух палок каждой не кидай. Завтра ты мне свеженьким нужен! Ночевать я у жены буду, так что никто тебе не помешает!

Закончив речь, Резвон потушил свет и удалился, посмеиваясь и приговаривая: “Палка, налево! Раз, два, три! Палка, направо! Раз, два, три!”

Я, чтобы выждать время, поговорил с девушками еще с полчаса, затем задумался об освобождении. “Как это делается в голливудских боевиках? Так, наверное, надо попытаться развязать зубами веревки, опутывающие девушек ... Или пережечь свои путы над открытым огнем. Но керосиновую лампу они унесли... Можно еще разбить какую-нибудь посудину, лечь на нее и, раня руки и обливаясь кровью, перерезать веревки ее осколками”.

Ничего стеклянного в комнате не оказалось, и я решил обследовать девушек на предмет возможности их освобождения с помощью собственных зубов. Извиваясь, я повернулся к Лейле и принялся исследовать ее путы. Ноги моей половины оказались туго перемотанными тонким капроновым фалом. Я попробовал распустить узлы зубами, но скоро понял, что дело это безнадежное, либо потребует столько же времени, сколько потребовалось графу Монтекристо на бегство с острова Иф.

– Да, спеленали тебя как Гулливера, – посетовал я. – К мамке-то не хочется?

– Хочется... – честно ответила Лейла. В глазах ее стояли слезы.

– Не плачь и не бойся! Ничего с нами не случится. Резвон получит свое. А мы уйдем. Чувствую я это. И потому отчаяния нету. Один кураж.

– Кураж?

– Кураж – это когда с тобой ничего сделать не могут. Или сделают, а тебе не обидно... Или, как в словаре написано, наигранная смелость. Опять я болтаю. Надо тебе руки осмотреть...

Я перевернул Лейлу, помогавшую мне в этом, на живот и осмотрел узлы тонкого экранированного кабеля, зверски стягивающего ее хрупкие запястья. И услышал у себя над ухом злорадное, знакомое до боли “ха-ха”.

– Сзади предпочитаешь? А не рановато ли ты на нее полез? – смеялся Резвон. – Не разогрел совсем! Смотри, какая грустная. Нет, вас надо по углам развести, а то завтра утомленные будете, и мулла мой подумает, что я вас мучаю!

– Да нет, агаи Резвон, я просто хотел тебя на вшивость проверить... И теперь вижу, хоть и темно, что вы человек серьезный, не то, что эти фраера из штампованных голливудских кинофильмов, которые вареными макаронами руки врагам связывают...

– Зачем врагам? – шутливо обиделся он, включив ослепивший нас свет. – Почему ты понимать не хочешь, что я сильнее пока и играть надо по моим правилам? Я – природа для вас, злая, ха-ха, природа! Я могу раздавить вошь, а могу и сунуть ее кому-нибудь подмышку. Пойми это и надейся.

– На теплую подмышку?

– Точно, дорогой! А может, и на лохматку бабы твоей. Будешь хорошо себя вести, я тебя туда суну.

– Спасибо дорогой! Это же райское наслаждение – быть вольной вошью в этом божественном саду с живительнейшим колодцем... Всю жизнь мечтал быть спелеологом... Это же класс! Подземные, вернее вагинальные маршруты по внешним и внутренним губкам... Завтрак на клиторе... Ристалища во влагалище...

– Я ж говорил, что ты меня понимаешь, хотя и много говоришь... – сказал он и потащил Лейлу, а следом и незнакомку в противоположный конец комнаты. Затем, вытащив из-под стоявшего там зеркального шкафа чемодан, сверкнувший никелем утюг и еще что-то, он с торцов задвинул под него девушек. Оглядев плоды своего труда, покачал недовольно головой, затем опустился на колени и, сунув руки под шкаф, связал ноги пленниц отсоединенным шнуром утюга. Теперь они, надежно прикрепленные друг к другу, не могли двигаться и никто не смог бы достать их путы зубами.

Я, наблюдая за этими действиями, вспомнил далекий, жаркий, родной Захедан, мою роскошную комнату с “Тайной вечерей” на стене и бедную Фатиму под нашей с Лейлой кроватью. Ничто не сходит с рук. Все гадости, которые ты делаешь другим, со временем необходимо упадают тебе на голову.

– Теперь ты их не достанешь! – прервал мою мысль Резвон, на ходу отирая ладони. – А что мы с тобой будем делать?

– Что-то сложно ты все делаешь. Суетишься... Сунул бы нас в яму до утра и все дела! Да и зачем связывать, если за дверью охрана с автоматами?

– Да я сам об этом думал! Но ты должен меня понять. Понимаешь – я артист, артист своего дела! Муки творчества это. Как говорится – нежелание идти проторенными путями. Ищу, понимаешь, оригинальные решения, новые формы.

– Шизофрения, короче...

– Скорее, как говорят психиатры, пограничное состояние...

– Так вы лечились, батенька?

– Да нет, учился, дорогой. В Ленинграде... – ответил он, присев на корточки рядом со мной. – Там, на втором курсе психфака, женился на местной блондинке. Жили с тещей. Да-с... Ведьма была еще та. Приду домой выпивший, и пилит неделю. Однажды совсем пьяный пришел, залез точно под такой вот шкаф и лежу там, кайф ловлю. А она шипит: “Пьяница, арап занюханный достался на мою голову!” А я говорю ей из-под шкафа: “Хорошо тут, мама! Как в гробу, тихо, прохладно... Давайте, махнемся, – говорю. – Вам давно пора в прохладе полежать...”

Хорошо было... – продолжил он после небольшой, но сочной паузы. – Пока деньги большие не пошли... Дядя как-то позвонил и сказал: “Умри, но достань пять тысяч”. И я умер. Попал в одну контору... Меня глаза их поразили. Люди говорят: “Он смотрит на человека, как на дерьмо”. А они смотрят без всякого “как”. И веришь им, что ты просто дерьмо для них...

– И у тебя сейчас такие глаза, гордись! Да, тяжело тебе, вижу... А лечится не пробовал?

– Чем? Не могу больше ни пить, ни анашу курить... Все курят, а я не могу... А человека убью – легче становится. Больше пустоты, свободы вокруг. И я последний в ней умру, в этой пустоте или свободе.

– Ты что, богом наоборот себя воображаешь? Он из глины людей лепил, а ты из людей – пустоту? Они ведь дерьмо, да? Такие жалкие, когда умирают... И все из них можно сделать. Любую низость, любую гадость. И тебе противно, что ты такой же низкий. И ненавидишь себя. И жить не хочешь, да? Но боишься сразу себя убить? Ну, признайся! Боишься... Вижу... И последним себя поставил в очереди на смерть.

– А ты что, смерти не боишься? Или думаешь, что я тут благотворительностью занимаюсь?

– Да нет, не думаю. А смерть... От страха за жизнь у меня один сильно покоцанный инстинкт самосохранения остался. Короче, на все плевать, но на кол добровольно я не сяду. И все оттого, что я, дорогой, уже давно никуда не тороплюсь. Успеть что-нибудь сделать... Или увидеть. Да и терять мне вроде бы нечего. И помощь моя, в общем-то, никому не нужна.

– Врешь ты все!

– Наверное. Как же без этого? Боюсь немного. Никто ведь не знает, есть ли на том свете пиво и девочки. А если нет?

– Что, детей нет?

– Есть. Сын взрослый... Давно чужим стал... А дочь живет с бабушкой, тещей бывшей, которая из нее саму себя, деревянную, лепит. И успешно, надо сказать. Тоска...

– А Лейла?

– Да без меня ей лучше будет! Жалко, если мучить будешь. Только это меня тревожит. Но чтобы ты с ней не сделал, я ее по-прежнему любить буду, и ты умрешь в этой любви...

– А сам от боли умереть не боишься?

– Да ничего ты нового для меня не придумаешь. Опустишь разве? Ну и что? Ты ведь сам опущенный...

Резвон наотмашь ударил меня по лицу, затем, вскочив, замахнулся ногой. Но бить почему-то не стал. Вместо этого он перевернул меня на живот и тщательно осмотрел и ощупал узлы веревок, стягивающих мои конечности. И вышел, гад, не возвратив меня в более или менее удобное исходное положение.

Через десять минут Резвон вернулся, оглядел меня внимательно и удалился, потушив свет и плотно прикрыв за собою дверь. Еще минуты три мы могли слышать его уверенный голос, отдававший приказы охранникам.

– Лейла! Как ты там? – окликнул я девушку, как только смолкли все звуки.

– Больно рукам, не чувствую их совсем. И пахнет чем-то неприятным. Прокисшим... И к маме опять хочется... Домой, в Захедан...

– В Захедан... Очутись ты там, тебе сразу сюда захочется. Так что считай, что это твое будущее желание уже исполнилось. А руками подвигай, как можешь и постарайся заснуть. Может быть, удастся провернуть что-нибудь с муллой. Имей в виду это завтра. Он – наша последняя надежда.

И я замолчал, твердо намериваясь заснуть. Но мысли об освобождении не оставляли меня. Я намеренно не отдавался жалости; может быть, это было и жестоко по отношению к Лейле, но я думал только о свободе. О ее свободе.

“Сабля!” – вдруг мелькнуло в голове, когда я решил уже оставить свои тщетные мысленные потуги. – Кажется, он повесил ее на место. Если я смогу ее достать и вытащить из ножен, то все остальное будет проще пельменей”.

Я попытался встать на ноги и, после шести попыток, преуспел в этом. Но первый же прыжок по направлению к сабле оказался неудачным: опять подвели излишняя торопливость и эйфория, охватившая меня после заслуженной победы на первом этапе освобождения. В результате дверь отворилась, вошли охранники, разбуженные шумом моего падения, и зло попинали меня ногами. Зло и целенаправленно, так целенаправленно, что я, в конце концов, очутился в начальной точке свое путешествия к сабле.

Встав во второй раз, я решил не прыгать, а двигаться к сабле боком, осторожно переступая с пяток на носки. Но и эта попытка, из-за скрипа рассохшихся половиц, завершилась с тем же прискорбным для моего тела результатом.

В третий раз встать на ноги я не смог из-за резкой боли в коленях и спине, разбитых коваными сапогами охранников. И, пожелав девушкам спокойной ночи, лег спать со спокойной совестью.

Через мгновение полного, глубочайшего сна я был разбужен Лейлой, трясшей меня за плечи. За окном было еще по ночному темно и тихо. За спиной Лейлы на мгновение появился Федя с керосиновой лампой в руках и тут же исчез.

– Вставай, чего разлегся, – зло прошипел мне Сергей, сменивший его в кадре. В руке его был карманный фонарик. – Или ты с Резвоном остаешься? Скорешился, что ли, на почве словоблудия?

– Где мы? – прошептал я, зевая и растирая сонное лицо ладонями.

– Сейчас я тебе врежу. Невзирая на заслуги.

– А-а... А что происходит? Амнистия вышла? Или реабилитация в правах?

– Ты чего, Черный? С Луны свалился? Или свихнулся от событий? Может, тебя, как дитятю, на руки взять? – зашипел Сергей и схватил меня за шиворот, явно намериваясь тащить мое не проснувшееся тело волоком.

– Да сам я ходить умею, – ответил я, широко зевая. – Куда идти-то?

– За мной иди, герой! Да побыстрее!

Через пять секунд мы были у машины. Уже светало. Житник боролся с зажиганием, Серега отворял ворота, Наташа, время от времени, отталкивая от себя вилявших хвостами волкодавов, бросала наши пожитки в кузов. В это время позади себя я услышал шум, обернулся и увидел человека, быстро бежавшего из покинутого нами дома по направлению к машине. Я мгновенно выхватил обрез из рюкзака, лежавшего под колесом “ГАЗа”, и дернул курок...

К счастью, выстрела не последовало. К счастью потому, что этим человеком был наш Фредди. Оказывается, по дороге из дома он завернул в подвернувшуюся кладовку и зацепил там освежеванную тушку барана и... ящик водки. “Не ящик, – сказал он потом, уже сидя в машине и премного довольный нашими одобрительными взглядами, – а цельных двадцать две бутылки!”

И вот мы мчимся по каменистой дороге прочь из кишлака. Нашу машину бросает из стороны в сторону, да так, что удержаться на месте невозможно. Нас с незнакомкой поочередно кидает друг на друга и на мешки с пожитками, которые наши тюремщики после нашего ареста почему-то не выгрузили. Время от времени Фредди сильными толчками широко расставленных рук изменяет опасные для ящика с драгоценной влагой траектории полета наших тел.

“Как там приходится Лейле?” – подумал я и, взглянув в заднее окошко кабины, увидел, что она сидит лицом ко мне на моторе, упершись обеими руками в потолок. И что за талию ее придерживает Сергей.

Тут незнакомку вновь кинуло мне на колени, и я заметил, что миловидное лицо ее покрыто застарелыми синяками – черно-фиолетовые разводы окружали ее глаза, пестрели на носу и скулах.

– Меня Женей зовут, – представился я. – Или Черным. В школе девочки Черненьким называли. А как тебя зовут, благодетельница? Все недосуг было спросить...

– Наташа... Третьюхина, – ответила она, подняв на меня невозможно синие глаза.

– А где остальные две трети? – улыбнулся я.

– Какие две трети?

– Юхина, конечно, – вновь улыбнулся я, украдкой рассматривая ее разбитую бровь.

– Что, красивая? Давно у них живу... Били почти каждую неделю.

– А как к ним попала?

– Как, как... Главарь их, Резвон, из города привез. Я там по ресторанам зарабатывала – хотела денег скопить на дорогу в Москву. Там говорят, по сотне баксов за интимные услуги платят. А он со своим племянником напоил меня и в машину кинул. У него в доме и очнулась.

– А племянника-то не Саидом звали?

– Саидом... А что?

– Ты разве не видела, кто нас в Хушонпривел? Он самый... Черноусый.

– Не видела... Спала после бурно проведенной ночи. Саид – у дяди снабженец. То этим снабдит, то тем...

– А собак-то как приручила? Вон как хвостами виляли.

– Как, как – подкармливала их. Месяц назад бежать хотела, и они меня чуть не съели. Вот, с тех пор сама недоедала, кормила, чем могла.

– Да, волкодавы – серьезные ребята. Я сам их побаиваюсь, не раз в горах сталкивался. Однажды меня вместе с лошадью чуть не съели... Окружила стая на летовке. Один волкодав, ярко-рыжий, огромный – метр в холке, сзади на круп кобылы запрыгнул и стащил меня на землю... Рвать начали всем колхозом. Как ни странно, лошадь меня спасла. До сих пор ее помню. Пена изо рта, как мыла наглоталась, глаза выпученные, безумные. Вот-вот вылезут... Не убежала почему-то, топтать меня стала... Вместе с собаками в нее и меня вцепившимися. Потом две недели от маршрутов отдыхал, раны с ушибами зализывал... Но история на этом не кончилась. Представляешь, в конце полевого сезона этот ярко-рыжий волкодав ко мне в лагерь пришел и у дверей моей землянки поселился. Кормил я его с опаской, не погладил даже ни разу: уж очень страшным был. И тут чабаны ко мне зачастили: продай, да продай, породистый, мол, очень. Наконец, не выдержал я и продал за полбарана. Принес плату чабан и веревку мне сует: “Свяжи его”, – говорит. А пес-то сразу голову поднял, оскалился и на меня так выразительно посмотрел: “Разорву, мол, дурачок, на части, и не заметишь...” Что делать? “Твоя собака – ты и связывай”, – сказал я пастуху и в землянку свою ретировался. Пришлось бедняге самому с собакой договариваться. А через два дня выхожу утром в маршрут и вижу – пес этот опять на своем месте лежит и обиженной мордой в пустую миску тычется! Потом еще раза два его продавал...

– С псами-то можно сладить... – чуть улыбнувшись, промолвила Наташа. – А вот если эти двуногие нас догонят, то все... Пытать будут. Резвон это умеет, профессионал. Не врал он тебе. Мужиков кастрирует. Или на кол сажает. А женщин, которые ему не угодят, или просто со зла своему ишаку в жены отдает... Если не хочет, чтобы тот бабу насмерть убил, тыкву ей дает высушенную, с двумя дырками на концах и позволяет на член ему надевать. Этот ишак так пристрастился, что и ослиц теперь в упор не видит. Меня однажды отдавал, но повезло, ишак не в духе был. Объелся, наверное. Так он его одним ударом кулака в ухо наземь свалил. Если бы не ты, многие из нас уже не жили бы...

– Если бы не я? Что-то вы с утра загадками говорите. Что же такого я натворил?

– Да ты никак забыл все? – искренне удивилась Наташа. – Ну, ты даешь!

– А что я забыл?

– Забыл, что было после того, как резвоновские сторожа тебя отметелили по второму разу? По голове, вроде, не били...

– Это я помню хорошо. И чувствую до сих пор, – сказал я, потирая разбитые колени. – Слушай, кончай темнить и рассказывай, что случилось после того, как я пожелал вам спокойной ночи.

– Ну, Лейла сразу забылась. А я не смогла. Да и как заснешь? Я-то, в отличие от тебя и девушки твоей, знала, что нас ждет. В общем, примерно через час ты в третий раз встал... Но как-то очень осторожно. Резвон меня лицом к комнате под шкаф запихал, и я все видела, хоть и темно было. Зрение у меня кошачье... Ну, значит, ты встал и как привидение к сабле пошел, поплыл, я бы сказала. Потому как совсем не видела твоих движений. Как минутная стрелка – сколько не смотри, не увидишь, как движется. И не слышала ничего. Приплыл к сабле, схватил за... ну...

– Эфес...

– За эфес зубами схватил и со стены снял. Тоже без звука и незаметно совсем. Потом, кажется, лег на нее спиной и, плечами и задом двигая, вытащил из ножен. Как ленивец африканский, без движений заметных. И веревку так же, лежа на спине, перерезал. С первого раз. И не порезался, наверное. По крайней мере, я запаха крови не чувствовала...

– Нет, не порезался, одни синяки от веревок – проговорил я, изумленно оглядывая свои запястья. А ленивец разве в Африке живет?

– А фиг его знает. Потом шнур от утюга развязал, меня вытащил и тоже развязал. Все делал, как заведенный. А подругу оставил связанной... Покопался у нее в веревках, рукой махнул и пошел к двери...

– Торопился, наверное... – пробормотал я в свое оправдание.

– Дверь открыл, – продолжала рассказывать Наталья, как-то странно на меня посмотрев, – и ударил два раза саблей... Они и понять ничего не успели. И небыстро так ударил... Как будто знал, где они и как сидят... Еще до того, как дверь открыл, знал. И знал, куда и как они, тебя увидев, подадутся... Во дворе еще одного положил... Ударил плашмя по уху...

– По уху!!! Фанфан-Тюльпан, Арамис и Артаньян в одном лице! Какое кино я проспал! А потом?

– Потом мы с тобой к яме пошли и ребят освободили. Как только они наверх вылезли, ты, ни слова не говоря, повернулся, саблю наземь бросил и сюда, в комнату вернулся. Я подумала, что ты к Лейле пошел, и с тобой увязалась, думала помочь в чувство ее привести, очень уж она плоха была. А ты вошел и спокойненько так на свое место лег и сразу же заснул. Только тогда я начала догадываться, что ты и не просыпался вовсе. Потом Сергей еще сказал, что ты... Ну, этот... Сам знаешь...

– Какой пассаж! А что потом?

– Потом я Лейлу развязала. Долго возилась... Порезала даже немного саблей.

– Сильно?

– Да нет... Так, царапина. Она сразу к тебе бросилась, припала к груди, в лоб поцеловала. А ты на спину перевернулся и захрапел, как паровоз.

– Это я знаю. Что храплю. А ребята как? Резвона, что ли, в доме не было?

– Он же сказал, что к жене пойдет. А она на краю кишлака живет. Там он ей дом с павлинами построил... И евнухов ей обещал парочку. Тебя с Сергеем.

– А ты откуда о евнухах знаешь?

– А ночью, когда нас во дворе словили, он бросил своему охраннику, что завтра он всех вас ос... оскопит и потом пошлет павлинов стеречь...

– Слушай, а что, машину после первого нашего побега они на месте оставили? Вместе со всеми шмотками и оружием? Бери и езжай?

– А что ты думал? Во втором часу ночи они шмотки ваши драные делить станут? А машину нигде, кроме как во дворе дома и не поставишь... Ну, еще и соседнего. А оружие, ружья ваши охотничьи и пистолет, у охранников были, забыл что ли? Не захотел им Резвон автоматы давать.

* * *

Примерно через час мы остановились – как назло начал барахлить бензонасос. Кое-как остудив его мокрыми тряпками, проехали еще несколько сот метров – Сергей хотел поставить машину так, чтобы дорога со стороны Хушона просматривалась на максимально возможное расстояние.

Сергей с Житником, не мешкая, сняли бензонасос и начали над ним колдовать. Я несколько секунд рассматривал свежие еще царапины и уколы, густо покрывавшие лицо и шею Кивелиди, затем поболтал немного с Лейлой. Убедившись, что она почти отошла от ночных мучений, я решил пройти в сторону Хушона с километр и залечь где-нибудь с двустволкой.

Хорошее место для засады нашлось у правого борта небольшого ручья, последнего из преодоленных нами. Дорога здесь выпрыгивала из его довольно широкой каменистой долинки на заросшую кустарником террасу почти полутораметровой высоты.

Я залег за валуном и стал воображать, как вдарю дуплетом по шоферу и сидящему рядом с ним Резвону, когда их машина, натужно ревя, будет преодолевать крутой, почти в 45%, подъем на террасу.

Неожиданно погода начала портится: на северо-западе, над верховьями ручья нависла огромная черная туча. Через некоторое время ее менее представительные спутники закрыли небо и надо мной, тут же откуда-то сбоку посыпались первые капли дождя.

“Если эта симпатичная пречерная тучка, останется там, то у нас появится шанс дожить до обеда. И, соответственно, не сесть на кол”, – подумал я, собирая капли в ладонь.

И, слава Всемогущему – эта летучая цистерна была столь тяжела и неповоротлива, что поднявшийся ветер не смог сдвинуть ее с места. Туча застыла, извергая из себя косые потоки дождя; не прошло и двадцати минут, как вода в ручье сначала побурела, а потом и вовсе стала густо-коричневой. Постепенно поток раздался в ширину и начал подбирался ко мне. Теперь его можно было переехать лишь на “ЗИЛ-131” или на “Урале”. И если Юрка подремонтирует бензонасос, а в этом я был уверен, то мы оторвемся от преследователей.

Я продолжал удовлетворенно ловить крупные капли дождя в ладони и мечтать о сытном завтраке, когда из-за поворота появилась машина, тоже “ГАЗ-66”, в ней сидели бабаи с автоматами. Но милость аллаха оказалась беспредельной – в среднем течении раздувшегося ручья раздался глухой рокот и через секунду из теснины ущелья вырвался сель! Камни, валуны, растерзанные стволы деревьев, жалкие, жеваные остатки кустарника стремительно неслись в густом грязевом потоке. На моих глазах он разрубил реку: голубые воды ее не могли сдержать натиска и отступили. Прошло еще несколько минут, в течение которых я стоял с раскрытым ртом, и сель воздвиг мощную песчано-каменную плотину, перекрывшую от борта до борта почти двухсотметровую долину Сардай-Мионы. Ниже по течению теперь струились ее жалкие остатки, не страшные и курице, страдающей водобоязнью. Выше же реки тоже не стало: на глазах она превратилась в голубое озеро.

В отличие от меня наши преследователи не стали восторгаться мощью и красотой стихии: они развернули машину и немедленно уехали прочь. Я же вернулся к товарищам и рассказал о селе и о прерванной им погоне.

– Ну и что теперь? Что мы с этого имеем? – невозмутимо спросил Сергей, продолжая копаться в двигателе.

– А то, что в ближайшие сутки они будут шмотки таскать. Наш друг Резвон тоже – дом его у самой реки стоит. Когда прорвет плотину, то могут быть всякие варианты. Может, и Ромиту плохо придется. Это не то, что раньше – через три часа после перекрытия приезжал начальник Вашуров с взрывниками, и еще через три они тихо-тихо спускали озеро. Предварительно набив все имеющиеся мешки живой рыбой. Представляешь, сколько ее сейчас в ямах ниже плотины? Начерпал ведром – и порядок! Что с бензонасосом?

– Тоже порядок! – гордо ответил Житник. – А рыбки бы набрать надо... Что добру пропадать? Мы станем вон под той скалой, на берегу, под тополями, приготовим что-нибудь пожевать, а ты с Фредди сгоняйте за рыбой, – предложил он, протягивая мне большой полиэтиленовый мешок.

Я не смог отказаться от удовольствия такой рыбалки: люблю, когда рыбы много и не надо часами слоняться с удочкой по берегу в поисках голодной водоплавающей.

Мы быстро добрались до плотины, но рыбы под ней не оказалось, да и не могло быть – ее смыло селем. Пришлось спускаться вниз по реке, точнее, по ее дну и примерно через километр мы нашли яму доверху набитую рыбой. В основном эта была разной величины маринка, но попадалась и форель.

Мы спрыгнули в яму и начали азартно ловить рыбу и запихивать ее в мешок. У Феди горели глаза, он гонялся по яме за крупной, тридцатисантиметровой форелиной, а в мешке – за случайно попавшей туда мелочью.

– Вот это охота, е-мое! Хоть магазин открывай... – сказал он, когда рыбы набралось с полмешка.

– Это что! Вот у меня однажды охота была! Слушай прикол, – обратился я к нему. – Однажды в Карамазаре – это рудный район в Северном Таджикистане – у нас продукты кончились. Машина во время не пришла и мы одни макароны жрали. А рядом с палаткой, – она в русле пересохшей реки стояла, – под корнями вывороченного дерева была яма, набитая рыбой и... змеями. Чем только я крючок не наживлял – не клюет и все тут! Долго ходил вокруг, но, делать нечего, полез в воду. Смотрю – не трогают гады! А рыбы море – в плавки сама лезет. Такой азарт на меня нашел – ловлю под корнями – и в ведро! Поймал очередную, вынул из воды – змея, не рыба! В ладонь не помещается. Но меня уже понесло – выкинул ее на берег и опять в воду. Вытаскиваю, смотрю – опять змея, а в пасти – маринка, сантиметров на двадцать пять, наверное, только хвост наружу торчит! “Ах, ты, дрянь этакая, – говорю, – отдай на место!” – схватил рыбину и тащу наружу. Змея извивается – жалко ей...

И тут за нашими спинами раздался характерный звук, недвусмысленно давший нам понять, что мы находимся под прицелом взведенного автомата!

 

6. Появляется шестой. – Покупаем ишаков. – Грязно-зеленая муха. – Банкет в райской роще.

Взглянув в застывшие от страха глаза Феди, я представил его сидящим на колу, врытом у бывшего здания сельсовета на центральной площади Хушона. Он попытался что-то мне сказать, но вместо его голоса я услышали другой, уверенный и резкий:

– Стой! Рука вверх!

Мы медленно, не разгибаясь, повернули головы и увидели стоящего на берегу маленького таджика с кучерявой шевелюрой и окладистой бородой.

– Бабек! – радостно воскликнул я, сразу же узнав своего старого приятеля. – Ты!?

– Здравствуй, Черний! Рыбка ловишь? А я тебя поймал! Пойдем теперь.

– Куда пойдем?

– К тебе пойдем. Где твой машина? Куда едешь?

– На Кумарх еду. Дело там есть. Не пыльное, но денежное, как Житник выражается. И ты нам нужен, мы тебя искали, хотели с собой взять, а нас твой друг Резвон в яму посадил. Пошли к машине. Там все расскажем. Ты только автомат мне отдай, а то Юрка тебя шлепнет – он во-о-н там с ружьем за камнем сидит.

Бабек, не раздумывая, отдал мне автомат, взвалил на плечи мешок, истекавший водой и блестками рыбьей чешуи, и мы пошли к машине. По дороге к нам присоединился Житник – он и в самом деле сидел в кустах и наблюдал за нами и дорогой. Бабек хорошо знал Юрку по полевым работам, но друзьями они не были (у Юрки, по-моему, вообще не было друзей). Они тепло поздоровались – Бабек был рад знакомому человеку, а Житник – что не пришлось поднимать шума и тратить патронов.

У машины я подвел Бабека к Сергею и представил. Бабек рассказал нам, что пришел по собственному желанию – было интересно узнать, что за знакомый явился в ущелье. Еще он рассказал, что за нами люди Резвона не поедут – надо спускать озеро, да и куда мы денемся? Нас будут ждать – и в Хушоне, и в Ромите, когда мы будем возвращаться.

– Этот человек сказал, что с вас кожа будет сдирать, а Наташа ишаку без тыква отдаст, – продолжил Бабек, пытливо глядя мне в глаза и старательно выговаривая забывающиеся русские слова. – Вам надо Арху идти. Перевал Хоки пять лет никто не чистил – бульдозер нет, машина не пройдет. А зачем вам на Кумарх надо? Какой дело там есть?

– Это, дорогой, мы тебе на месте объясним, – усмехаясь, сказал Сергей. – Если хорошо будешь себя вести... А как вообще ты сюда попал? Не с ними приехал?

– Да, с ними приехал. С кем еще? До речка. Потом немнога наверх брод переходил и сюда шел. Видишь, до сих пор весь сапоги от грязь грязный. Им говорил, что вас сторожить буду и потом...

– Врешь! – прищурившись, перебил его Житник. – Это Резвон по наши души тебя послал!!? Говори, так?

– Да, посылал. Беги, сказал, пешком и их машина догоняй, – криво улыбнулся Бабек. – Потом, сказал, “Калашник” отдавай и стенка становись.

– Да, он прав... Не могли они знать, что у нас машина сломалась. А если замочить нас послал, то зачем он к нам с Федей вышел?

– Тебя ему жалко стало! – процедил в ответ Житник.

– А что с Саидом? – сменил я тему разговора, увидев в глазах Сергея, что и он не верит в сговор Бабека с Резвоном.

– Чай пьет, песня поет, – пожав плечами, ответил Бабек. – Очень веселый человек. За машина свой савсем не боится. “Куда денется? Из долина никуда не уйдет” – говорит. Женя, давай поехали быстрей. Лучше уезжать отсюда, пока Резвон ничего не придумал.

* * *

И мы поехали. Впереди были несколько кишлаков, но без дури в лице бандитов смутного времени. По дороге, оставив машину у трепещущего подвесного моста, зашли в Гускеф, большой красивый кишлак, развесивший свои дома на крутых береговых скалах. В кишлаке, конечно же, нашлись родственники Бабека, и нас оставили обедать.

После обеда мы задешево купили пару молодых ишаков и задорого полмешка муки. Хозяйственный Житник раздобыл три ватных одеяла – наверняка на это его подвигла забота о бедной Наташе.

Они сразу подружились, хотя внимательный наблюдатель мог заметить, что видимость этой дружбы создается самим Юркой – он крутился вокруг стройной, ладненькой Наташи и если видел, что кто-нибудь собирается перекинуться с ней парой слов, то немедленно вступал с нею в разговор. Она же, как я сразу заметил, пыталась встретить глаза Сергея. “Ну-ну, Серый, – подумал я, наблюдая за ней, – как-то ты разберешься с Юркой? С ним шутки плохи...”

Купленные ишаки никак не хотели лезть в кузов по скату, устроенному из корявых досок, но мы особенно здесь не церемонились. У всех было приподнятое настроение – как же, считай, смерти избежали!

При погрузке Сергей со смехом, переходящим в общий хохот, рассказывал Феде как на первом курсе он, выбравшись вместе со мной и Суворовым на улицу, чтобы хоть немного отдышаться и придти в себя от беспробудной послеполевой пьянки, обнаружил в палисаднике большого белого ишака, неизвестно как оказавшегося в городской черте.

“Сначала Черный на него сел, поехал, потом я сзади заскочил, – рассказывал Кивелиди, давясь от смеха. – Лехе тоже захотелось, и он стал проситься в пассажиры: “Возьмите меня, гады” кричит. Ну, посадили мы его, ткнули шестью ногами ишаку в бока, чтобы бежал быстрее, но он, скотина, – ни с места! Я посмотрел под осла и вижу – брюхо его от тяжести трех седоков по земле волочится! Жалко нам его стало, слезли и думаем, что дальше делать? Тут Черный и говорит: “Давай его на четвертый этаж затащим!” “Классная идея!” – сказал фельдмаршал Суворов, и мы погнали беднягу-ишака к ближайшей хрущевке. Как мы его затащили – не знаю. Килограмм двести он весил, ну, до нашей встречи, конечно. Наверху привязали его моим новым галстуком к дверной ручке и – деру! Черный тогда от смеха болел два дня – сорвал что-то в горле”.

После погрузки Бабек ушел прощаться в кишлак. С ним в экскурсионных целях увязалась Наташа. Мы же с Сережкой и Федей, сели на придорожную траву и закурили на посошок. Некурящий Житник закрыл глаза и тут же заснул. Лейла спустилась к речке и чертила что-то пальчиком в мокром прибрежном песке. Сережка смотрел на нее сквозь прикрытые веки.

– Ты ее не потеряй, – сказал он мне, закрыв глаза.

– А куда денешься? Не моя она... Как украл... А люблю. Потеряю – все... Не выживу.

– Брось. Пока твоя. Смотри, она как нимфа. Часть природы...

– Природа ее часть... А ты, брат, поэт... Хорошо-то как... Похоже, все у нас будет тип-топ...

Но Всевышний вновь не позволил благодушию и оптимизму освоиться в наших сердцах: “Тр-тр-тр-тр-тр”, – раздалось где-то совсем рядом. – “Тр-тр-тр-тр-тр.” Вмиг застыв, мы смотрели друг на друга, кто недоуменно, кто испуганно.

– Вон он!!! – встрепенулся Житник, указывая не вверх, а в сторону пышной ореховой рощи, разросшейся в сотне метров выше по реке.

Мы увидели несущуюся прямо на нас большую грязно-зеленую муху. Она, замедлив ход, и, едва не чиркнув винтами по придорожным скалам, пролетела над нами на высоте всего десяти метров. Я смог ясно различить в кабине не только пилотов в обычной гражданской летной форме, но и их лица. Из-за голов пилотов выглядывал, выгнув шею, плотный, загорелый, коротко стриженый человек в белой мятой рубашке с короткими рукавами.

Когда тарахтение вертолета стихло, мы обернулись к машине и увидели вылезающего из-под нее Сергея.

– Ты чего сховался? – удивленно спросил его Федя.

– Чего, чего... А вдруг там кореш мой, Абдурахманов? Чтобы он сдох или подавился! Матушку жалко... Достанет ее... Он же, гад, не остановится...

– Дык он меня как облупленного знает! – усмехнулся я. – Как, впрочем и то, что мы с тобой друзья-однокурсники...

– Значит, и тебе надо было прятаться... Гадом буду, я уже жалею, что сюда поперся... Полпути не приехали, а уже покалечили... Печень болит, полголовы не чувствую. Этот гад своими сапогами меня всего переделал...

– Да ладно тебе плакаться, – раздраженно махнул я рукой. – Обойдется.

– А в кабине за спиной пилотов стоял один фраер, – проговорил Фредди, прищурив глаза, разглядывая “шестерившего” Сергея. – В белой рубашке, и глаза ментовские.

– Да, и очень похожий на Тимурчика фраер. И, похоже, с Кумарха они летели. Через Арху, – сказал Житник, меняя патроны в вертикалке.

– А вы, Юрий Львович, никак переживаете? – криво усмехаясь, спросил я товарища, явно выбитого из колеи. – Забыл, что нам говорил, когда первый раз вертушку увидели?

– Она, наверное, не знает, что я не железный. И не зеленый, как она. Следующий раз вдарю ей в брюхо из обоих стволов. Летально, – не глядя ни на кого, ответил Юра жестким голосом. – Лично я не сомневаюсь, что это Абдурахманов в вертолете был. И летел с Уч-Кадо. Где гавриков своих высадил золотишко добывать. Через три дня, максимум через неделю, вернется за ними с чемоданами.

– Если это так, то... – задумчиво пробормотал Сергей, расковыривая на груди прыщик. – То что делать будем? Если на Уч-Кадо найдем кого-нибудь?

– Возьмем на абордаж гавриков. Ночью, – отозвался Житник, целясь в верхушки гор. – А Абдурахманова тебе придется кончать. Выхода у тебя, Серый, нету. Или он, или золото... Выбирай.

– Да хватит вам душу травить. На месте все решим. Айда купаться! – сказал я, увидев Бабека и Наташу, идущих из кишлака. И пошел к мосту.

* * *

А тот человек в белой рубашке, рассматривавший нас из вертолета, и в самом деле был Абдурахмановым...

Когда на Зеленом базаре Кивелиди упал пьяным под стол и заснул, Абдурахманов ему не поверил. Он брезгливо ткнул его пару раз носком ботинка в живот, и пошел купить домой зелени и резаной морковки. Через пятнадцать минут на обратном пути он заглянул в забегаловку и, увидев Сергея в прежней позиции, успокоился.

Абдурахманов недолюбливал русских. Возникла эта неприязнь в университете, где он понял, что городские русские лучше подготовлены, чем он, отличник кишлачной школы. Закончив геологический факультет с красным дипломом, он начал работать в Карамазаре, работать с известными по всему Союзу геологами. Почти все они были фанатиками своего дела, то есть работали до упада, потом пили до упада, потом валились в постель с предусмотрительно принятыми для этого на работу женщинами. И жили они для всего этого. А у Абдурахманова были жена и куча ребятишек, и он работал, чтобы жить с ними в своем маленьком домике под тенистым виноградником.

Когда он стал главным геологом и переехал в Душанбе, его неприязнь к русскоязычным усилилась – им надо было постоянно доказывать, что ты не баран. А для этого надо было читать до полуночи специальную научно-техническую литературу и, главное – отличать Растрелли от Сандрелли. Просто любить Рудаки и народную музыку для этого было недостаточно.

Потом начались смутные времена, и ходжентских таджиков, занимавших в столице многие руководящие посты, стали вытеснять местные и кулябские таджики. И Абдурахманов ввязался в эту авантюру с золотом. Но все пошло сикось-накось. Не было надежных людей, денег, жена потерянного в первой экспедиции Калганова оббивала чреватые неприятностями пороги...

“И сегодняшний вылет на Уч-Кадо сорвался, – раздраженно думал Абдурахманов, приземлившись в душанбинском аэропорту. – Кто бы мог подумать, что новенький вертолет на подлете к Уч-Кадо забарахлит и чуть не разобьется? А эти люди у Гускефа? Кто они? Очень уж один из них похож на Чернова, давным-давно уехавшего в Россию. Похож на Чернова, одного из близких друзей Кивелиди”...

Садиться и разбираться с ними было глупо – у Абдурахманова был лишь пистолет Макарова, а хорошо вооруженные вертолетчики, не знавшие об истинной цели предприятия, вряд ли захотели бы вмешиваться.

Так что шел домой Абдурахманов в плохом настроении – его “Золотое дело”, как он с любовью называл свое предприятие, никак не хотело сдвигаться с мертвой точки. И настроению этому в самом ближайшем будущем предстояло стать весьма плохим – зайдя по дороге к другу, он узнает, что пилот первого его вертолета, “Ми-4”, решил действовать самостоятельно... А когда он придет домой, жена со слезами на глазах вручит ему повестку в следственный отдел УВД – Тамара Калганова завела дело о пропаже мужа.

И, подумав, Абдурахманов пойдет ва-банк – он продаст все, что сможет продать и на вырученные деньги наймет двух головорезов с автоматами и ручным пулеметом с целью раз и навсегда покончить со всеми соперниками и недоброжелателями...

* * *

Канатный мостик шатался метрах в трех от голубоватой пенящейся воды. Я быстро скинул с себя одежду, прошел к его середине, взобрался на проволочные поручни и головкой прыгнул в обжигающе холодную воду. Проплыв по волнам метров двадцать, вылез на берег и зарылся в горячий песок. Через несколько минут рядом со мной лежали все остальные русскоязычные мужчины нашего отряда (Бабека Сергей послал наблюдать за дорогой). Лица женщин, стоявших наверху, на дороге выражали глубокое сожаление по поводу отсутствия у них купальников.

“А неплохо было бы увидеть их в бикини... – подумал я и бросил глаза к подолу Наташиной юбки. – Ноги стройные... Но слишком крепкие. Угловатые...”

Когда мы вылезли из заводи, в которой смывали с себя налипший песок, и предстали друг перед другом, настроение наше несколько испортилось. Было из-за чего: Резвон и его команда изрисовали нас славно... Огромные амебы синяков всех оттенков фиолетового цвета расползлись по нашим телам...

Больше всего их было на мне. Сергей мог бы, конечно, претендовать на первенство, но только спереди и с правого бока. А Юрка – на оригинальность исполнения. Его, видимо, били не сапогами, а тяжелыми предметами всевозможных форм и назначений. Меньше всего синяков и кровоподтеков было у тщедушного Феди, но, кажется, это его не расстраивало...

– Не огорчайся, братва. Все еще впереди! – сказал он, уловив наши завистливые взгляды.

* * *

Ближе к вечеру мы подъехали к мосту через Арху. Место, где эта река вырывается из своей узкой долины и сливается с Сардай-Мионой – одно из самых красивейших в этих краях. По берегам бурных, голубых потоков в густом ковре манящей покоем травы отдыхают березовые и тополиные рощи. Высокие, закаленные горячим солнцем горы, прячут в их прохладе свои подножья. Здесь все пропитано неспешной мудростью времени, просветленной откровенностью...

Перед мостом мы свернули с автодороги, ведущей на Кумарх через перевал Хоки и Ягноб, въехали в березовую рощу и покатили по колее, оставленной много лет назад машинами геологов, жаждавших насытиться царским великолепием этих мест перед тем, как на много недель или месяцев затеряться в голых скалах и альпийских лугах Ягнобской долины. Вокруг виднелись заросшие изумрудной зеленью остатки закопченных каменных очагов и мангалов. Они были окружены шлейфами битого разноцветного бутылочного стекла и ржавых до дыр консервных банок. Через пару сотен метров дорога уткнулась в огромный валун, за которым начиналась вьючная тропа на Кумарх.

Разгрузили машину мы быстро. Ишаки, привлеченные зеленью и сочностью травы, на этот раз оказались покладистыми. Бабек с Лейлой, найдя и оттащив в сторону кухонные и продуктовые рюкзаки, без промедления занялись приготовлением ужина. Чистя картошку, Лейла, выросшая в пустыне, вертела головкой по сторонам, восторженно разглядывая уходящие в зеленое небо белоснежные стволы многолетних берез. Проследив за выгрузкой спиртного, Федя добровольно отправился в дозор к выходу из ущелья.

А Юра с Наташей занялись приведением в порядок нашего арсенала. Как выяснилось, Наташа в юности успешно занималась стендовой стрельбой. Что и предельно просто продемонстрировала – из Юркиной вертикалки она шутя разбила в пух и прах все подброшенные Бабеком бутылки, а из Сережкиного тяжеленного “ТТ” с десяти метров с первого выстрела отбила с березы развесистую сухую ветвь, которой с лихвой хватило на костер. Она просила у Бабека дать ей пострелять также из “Калашника”, но тот, смущенно улыбаясь, отказал:

– Два рожок есть, болше нет. Чем потом двава рубит будем?

На его “драва” Сергей вспомнил старый анекдот из жизни таджикской школы: “Дэти, запомните хорошенко: вилька, бутилька и копилька пишутся без мягкий знак, а сол, фасол и антресол – с мягкий!”

После ревизии арсенала Сергей с Юрой устроили раздачу оружия. Впрочем, раздаче подлежал только обрез с навинчивающимся стволом, так как вертикалка, ТТ и “Калашник” уже имели своих хозяев. Я, принципиальный противник огнестрельного оружия, с удовольствием от него отказался в пользу Наташи. Получив дробовик, она быстро проверила его, затем закинула за плечо и ушла купаться.

Когда она вернулась, пошли мы с Лейлой. Я знал, что чуть ниже от нас по течению Арху есть симпатичная заводь с песчаными берегами. Очутившись на ее берегу, Лейла, оглядываясь, разделась, и медленно, ослепляя белизной тела, вошла в воду. Меня она не стеснялась (а, может быть, намеренно не стеснялась), и поэтому я смог насладится всей естественностью девичьего купания. Оно было столь волнующим, что я не смог не разделить его на две части.

На ужин нас ждала наваристая тройная уха, жаренная на углях рыба и лепешки, испеченные Бабеком на нагретых костром валунах. Все это предполагалось запивать водкой. Чтобы не забивать головы поисками способов сбережения в пути драгоценных бутылок, мы вылили дюжину их в опустевшую наполовину канистру с коньячным спиртом, семь бутылок отдали на сохранение Фредди. А оставшиеся три выставили на стол.

Мы сидели в свете костра и фар машины на разостланных на траве одеялах и спальных мешках. Посередине достархана на большой алюминиевой кастрюльной крышке дымилась рыба с белыми, выпученными от жара глазами. Вокруг нее в коротком антракте отдыхали зеленые эмалированные трехсотпятидесятиграммовые кружки, непременные атрибуты повседневного быта странствующего люда.

Говорить никому не хотелось – все переваривали уху и прошедшие события. К моему удивлению, после ухи, перед рыбой и моя фундаменталистка не отказалась от пятидесяти грамм и с легким румянцем на щеках выпила их в один присест. Через несколько минут ее чуть-чуть развезло и она, положив голову на мое плечо, прилепилась сзади.

Фредди тихо сидел, подогнув под себя ноги. В руках он глубокомысленно вертел непочатую бутылку.

Житник задумчиво лежал на боку, подперев рукой голову.

Сергей, не желая встретиться с глазами сидевшей напротив Наташи, смотрел в сторону. Рядом с ним, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, сидел Бабек.

– Как тебя жена отпустила? – спросил я его.

– Нет жена, город ушел. Она – красивый... Резвон плохо смотрел, она к отец убежал. К ней пойду потом. А твой Лейла, смотри, веселый стал.

– Ты, я вижу, к мамке уже не хочешь? – повернувшись к Лейле, спросил я.

– Нет, не хочу, – улыбнулась она. – Мне... очень нравится промежуток между умер. В пустыня чуть не умер... чуть не умерла. Потом был, было очень хорошо. В кишлак чуть не умерла. Теперь хорошо... Когда не умер, жить хорошо...

После этих взволнованных слов все задумались. Конечно, жизнь кажется прекрасной и удивительной после того, как смерть отворачивается от тебя. И, может быть, поэтому мы сами время от времени привлекаем ее внимание. Но быть в чьей-то власти – это отвратительно.

– Вы чо, мужики задумались? – к общему удовольствию прервал паузу Федя. – Думать вредно. Водка тишины не любит. Пить давай, я угощаю!

– Давай-то давай, а как у тебя с этим? Совсем белый не убежишь потом? Я имею ввиду – не алкоголик ли вы, барон? – спросил я его по возможности строго.

– Не, от водки я тишею. Как пахан мой – выдавит пару пузырей и сидит, раскачивается, ну вон как Бабек наш.

– Пара пузырей – это немного для мужчины... Один мой знакомый как-то шел к любовнице поздним вечером, – начала рассказывать Наташа, – и его на перекрестке мотоцикл сбил насмерть. Привезли в морг и когда вскрытие сделали, то в желудке нашли полтора литра водки, а в крови, после анализов – тройную смертельную дозу алкоголя. Врачи удивились, а тут их санитары спрашивают, что с сумкой покойного делать – три бутылки водки, мол, там! Вот мужик был! С тройной дозой и тремя бутылками к любовнице шел!

– А у нас такой случай был, – начал Сергей, не спеша закусывая сочившейся соком рыбной тушкой. – Поехали мы за сорок километров за водярой в Гарм, а там нет ничего, духов даже, не то, что одеколона. Что делать? Пришлось ни с чем возвращаться. А Гришка Огневой геофизик наш, алкаш штатный, не вынес такого издевательства и шампуня какого-то пузырек задавил (и в нем спирт, оказывается, есть). Ну, едем мы, а он через каждые триста метров, потом двести, потом сто канючит: “Останови, останови”. К вечеру дело шло, я не выдержал и говорю: “Ну тебя, Гриша, на фиг! Садись на задний борт!” Сел он, зад наружу перевесив, на задний борт, ну, там где навесная железная лесенка обычно висит, и мы его привязали к ее поручням. Так он там полтора часа двигатель заглушал!

Разгоряченные питейными историями мы выпили еще по дозе. Затем навалились на теплую еще рыбу и моментально с ней расправились.

– Что еще человеку надо? – благодушно сказал Кивелиди, закурив и поудобнее устроив спину на рюкзаке. Люблю посидеть у костра с кружкой. Посидеть, потрепаться. Многие городские думают, что геологи только этим и занимаются. Но я, когда в полевых партиях работал, очень редко себе это позволял. Только и помню, как из маршрутов полуживой приползал. Свободного времени практически не было...

“Он прав, – подумал я, удобнее устраивая голову на горячих бедрах Лейлы. – Свободное время – это когда льет дождь или выпало много снега. Или когда полевые работы на высокогорье закончились ввиду наступления зимы, и геологи, чтобы хотя бы еще немного пополучать полевые надбавки, сидят где-нибудь в теплой, совсем еще летней южной долине... Камералят потихоньку, пьют, трепятся... Кто-нибудь, может быть, и поморщится от нашей любви к байкам и историям, но что поделаешь, ведь половину свободного времени геологи, да, наверное, и остальные полевые люди тратят на рассказы о своих и чужих приключениях... А остальная половина уходит на преферанс, рыбалку и охоту. Или, как у меня, на штопку истрепавшихся носок и соединение разбежавшихся штанин в целые брюки... “

– Мировой закусон, – вернул меня на землю Федя, вычистив, наконец, тарелку из-под рыбы кусочком мякиша и отправив последний в рот. И, довольно облокотившись на лежавший сзади рюкзак, продолжил:

– Вы тут про нас, алкоголиков, байки травили, а я вам о самой дешевой закуске расскажу. Стою, значит, я как-то однажды у пивзавода, в гадюшнике, в очереди за стаканом бормотухи. Передо мной мужик опрокинул водки двести пятьдесят, но, видно, плохо пошла, и он закуски хоть какой затребовал. А буфетчик запустил руку за голову, достал откуда-то сухарь замусоленный и в морду ему сунул. Мужик понюхал его и пошел довольный, а буфетчик-то пальцы разжал, и сухарь как улетит ему за спину – на резинке он был! Я чуть не уписался! Многоразовый закусон...

– Ну, теперь, чувствую, должны последовать истории о последствиях чрезмерного употребления внутрь, – продолжил я, разливая по кружкам остатки водки. – Вот одна из них, слушайте:

Как-то раз на Кумархе, уже под снегом, устроила повариха Зинка Ольшанская день рождения. Бражки наварила – молочную флягу. Ну и нажрались мы до посинения... Еле-еле с привязавшимся Сашкой Кучкиным доползли до моего кубрика. А ночью Сашке худо стало – жажда одолела, застонал, пить просит. А я, сам едва живой, ему говорю: “Отвяжись, нет у меня воды. А до колонки не дойти ни мне, ни тебе, как до Южного полюса...” Он не поверил, встал кое-как и заходил во тьме, на вьючные ящики натыкаясь и тубусами гремя. Гремел, гремел, стучал, стучал и вдруг говорит гордым таким, с легкой укоризной, голосом: “На, пей, Черный, я нашел!” Пью я, влагой наслаждаюсь, а в изможденных алкоголем мозгах мысль так тяжело и тревожно заворочалась: “Где же он воду-то нашел? Ведь не было, точно не было!” Утром в себя пришел, причем – как стеклышко, и сразу глазами по углам зашарил. И увидел... И не вынесло меня только потому, что не знал, что сначала делать – блевать или смеяться... Оказывается, Кучкин банку трехлитровую на подоконнике нашел, в ней два месяца, наверное, или даже больше полевые цветы в воде стояли. Так вот, цветы эти, сверху высохшие, он в угол забросил, а оставшейся водой – плесенью подернутой, черной, вонючей, с сопельками начисто прогнивших стебельков – напился, и меня, гад, напоил...

Была, конечно, распита еще одна, четвертая, бутылка сладковатой водки душанбинского разлива и чайник чая. Так, с кружками в руках, мы сидели у костра и трепались до поздней ночи, теплой и уютной. Луна была еще не видна, но лучи ее уже серебрили верхушки деревьев, обрамлявших иссини черные лужицы неба. Звезды в них мерцали красиво и таинственно.

Поняв, что банкет заканчивается, и выпивки больше не будет, Фредди добровольно ушел на свой боевой пост, где, как он хвастался, им было оборудовано уютное гнездышко из недавно скошенной травы. Мы с Лейлой улеглись вдвоем в большой спальный мешок. Наташе были выделены два одеяла. Третье мы отдали Бабеку и он улегся на развернутую палатку в ряд со спящими уже Сергеем и Юрой.

 

7. Прорвемся или нет? – Федя опять плавает. – Ночевка под перевалом.

Под утро стало холодно, выпала роса. Я проснулся рано и хотел было идти готовить завтрак, но Лейла, прикорнув к моему плечу, спала так сладко, что я решил немного повременить – без меня она быстро замерзнет и проснется.

Через некоторое время я все же осторожно выполз из спального мешка и разжег костер. Когда пламя побороло влажную от росы древесину, я повесил над костром чайник и кастрюлю с остатками загустевшей ухи. Еще через полчаса мы уже сидели, кто где, и молча скребли ложками алюминиевые миски.

Нас расстроил Бабек, сказавший, что в эту зиму снега в горах выпало необычайно много и будет не так-то легко пройти перевал высотой 3800 метров... Может быть, даже придется возвращаться на устье Арху и идти вкруговую через перевал Хоки, а это более 60 км пешего пути.

В старые времена автодорога через Хоки на Кумарх открывалась в конце июня, и мы хорошо знали, как тяжело было нашим бульдозерам пробиваться на перевале через снежные заносы, приводить в порядок раскисшие и оползшие от избытка влаги крутые серпантины. Но все это удовольствие ожидало нас на северной стороне Гиссарского хребта. Южная же сторона была уже согрета летним солнцем и казалась доступной и даже заманчивой.

Свернув лагерь и нагрузив ишаков, мы налегке, с полупустыми рюкзаками тронулись в путь. Впереди, за самым молодым ишаком (мы назвали его Пашкой) шел Бабек. Он хорошо знал тропу по долине, но так же, как и я, перевал не пересекал ни разу. Сергей вел следующего ишака (названного по цвету шерсти Черным. Я был против этой клички, но Юрка отомстил мне за сачок, присоединив свой голос в ее пользу). За Черным шли последовательно Наталья, Житник, Федя, Лейла и я.

Километра полтора тропа петляла в зарослях кустарника, сплошь покрывавшего надпойменную террасу Арху. Затем долина разветвилась, и мы свернули к северу. Вскоре после развилки тропа пошла круто вверх, и наше движение резко замедлилось – Фредди шел с трудом, тяжело дыша и часто останавливаясь. Мы не торопили его, так как решили сегодня “поработать с прохладцей”. Куда дойдем – туда дойдем. Хорошо бы, конечно, дойти до снегов, но не дальше. А вообще, загадывать в горах – дохлый номер. Стоит только сказать, уходя в маршрут, что вернешься к десяти вечера – в лучшем случае вернешься далеко заполночь.

Честно говоря, с непривычки мало кому из нас доставлял удовольствие подъем вверх, по крутой, извилистой тропе, к тому же, во многих местах оплывшей или заваленной осыпавшимися камнями.

Вообще, общепринятое представление о том, что есть люди (геологи, альпинисты, туристы там), которым нравиться ходить по высокогорью вверх и вниз, взад и вперед, является, по моему мнению, мифом. Хождение по горам – это тяжкий труд, привыкнуть к нему невозможно. Просто есть люди, которым нравится стоять на вершине или преодолевать свою слабость. Или просто люди, которые зарабатывают этим на жизнь. А ходить далеко и нудно, особенно с тяжелым рюкзаком и ноющим напарником, не любит никто. Хотя это и полезно для закалки некоторых личностных свойств. Вот первая моя любовь, Ксения, автобусной остановки пройти пешком не могла, жизни не знала, в себя не верила. А взял ее из противоградовой экспедиции к себе, в горы, техником-геологом, начал посылать в самые тяжелые маршруты (чтоб никто не обвинил в радении родному человечку), так она очень скоро стала весьма самостоятельным человеком... Да-с, весьма самостоятельным.

Конечно, природа здесь, в горах, неописуема, кругом всякие дух захватывающие пейзажи... Красиво... Идешь, пот с тебя градом, рюкзак то вдавливает в тропу, то тянет в обрыв, то так поддаст в спину, что еле из-под него выбежишь... А поднимешь глаза с тропы ненавистной, поднимешь, совсем, как боксер в нокдауне поднимает их на соперника, и сквозь струящиеся с бровей ручьи пота увидишь далеко впереди неимоверно красивую, белоснежную вершину... Она не скоро подпустит к себе, не надейся. И лишь поняв, что мелкий, тяжелый твой шаг упрям и неотвратим, она, наконец, приблизится и ляжет под тебя покорной добычей.

Вот и сейчас заснеженный Гиссарский хребет пилит вдали резко голубое небо. Чуть в стороне от нашего перевала, меж двумя вершинами, в нерешительности застыл над пропастью висячий ледник. Легкий, холодный ветерок, струящийся с гор, доносит спокойное их презрение к нашим самонадеянным намерениям, вселяет сомнения в наши сердца.

“Может быть, надо было все же идти через Хоки? Снега столько же, но там не тропа, а автомобильная грунтовка, и я знаю каждый ее изгиб, – думал я, покусывая губы. – И здесь, судя по состоянию тропы, на ту сторону отар еще не гоняли”.

Без сомнения, об этом же думали и мои товарищи. Но отступать никто не собирался, все знали – стоит отступить однажды, и мы окажемся в Душанбе у своих разбитых корыт. И, видя в плотно сжатых губах друг друга решимость идти до конца, мы собирались в один поток и прогоняли свои и чужие сомнения. Житник, оборачиваясь, разговаривал с Наташей, Сережка с видом бывалого туриста любовался окрестностями, а я, бегая челноком, собирал попадавшиеся на пути грибы-вешенки. Остальные, не зная о возможных подвохах ледовой природы, просто преодолевали путь. Когда Юрка сказал Наташе, что в опасных местах следует идти, держась за хвост ишака, я вспомнил одну из своих полевых историй, и, горя желанием скорее рассказать ее, подобрался к ним поближе.

– Однажды, на Майдане, – начал я, пристроившись за Наташей, – это золотое рудопроявление невдалеке от Кумарха – Юра его хорошо знает, – уже вечером, в конце затяжного маршрута, мне посчастливилось найти объевшегося и поэтому отставшего от отары барана. Понятно – что с воза упало, то к геологу попало. Долго я за ним гонялся... Высота приличная – больше двадцати метров за раз не пробежишь. И, вот, промчусь за ним я эти метры, задохнусь и стою, минут пять дышу, в себя прихожу. Баран, гад, отбежит на безопасное расстояние и стоит, травку лениво так щиплет, время от времени на меня глазами лупая. Наконец, с пятой или шестой попытки мне удалось поймать это глупое животное. Веревки, чтобы поводок ему сделать, не было. Так я, сидя на баране, вытащил из капюшона штормовки тесемку, связал ее со снятой с рюкзака затяжкой и накрепко обвязал этим баранью шею, чтобы не бегал больше самостоятельно. Повернул его на тропу и ногой под зад ударил. А овчина эта подлая – ни с места! Поздно уже, вот-вот шарик закатится, а он, как дерево. До слез чуть не довел. Я его молотком по спине, по яйцам – он пошел, но со скоростью километр в час. Ну, делать нечего, смирился я с такой скоростью передвижения, тем более луна скоро выкатила, иду о шашлыке мечтаю. А баран впереди на веревочке трусит неспешно так, задумчиво. Оглядывается по сторонам, цветочки скусывает. И вот, уже мой лагерь – две палатки и машина – вдалеке появился, километра полтора до него по тропе через закрепленную осыпь. Классная такая осыпь, крутая, градусов 45, и километр вниз тянется, прямо к обрыву. Там, где сланцы на поверхность выходят, всегда есть такие осыпи из мелочи остроугольной суглинком слегка сцементированной. Упадешь – зацепиться не за что. Не разобьешься, но одежду вместе с кожей снимет. А тут еще обрыв внизу. Но тропа хорошая, иду. И вдруг слышу: в лагере музыка во всю мощь играет, то есть водила с моей студенткой Кларой танцы, наверное, устроили! Я их, гадов, предупреждал: если кто в маршруте – в лагере должно быть тихо! У нас в экспедиции один геолог погиб так – дополз, поломанный, почти до лагеря, кричал, но никто его не услышал. Концерт шел по заявкам... “Барабан был плох, барабанщик – бог”

– И у нас такой случай был... – обернувшись, сказал Сергей. – Правда, все обошлось.

– Так вот, разозлился я, потерял бдительность, оступился – и вниз! – продолжал я. – Все! С мамочкой простился и еще, как говорится, за мгновение жизнь перед глазами прошла... И вдруг мое движение к мучительной, безвременной смерти резко замедлилось, а потом и вовсе прекратилось. Смотрю в недоумении вверх, а этот баран, маленький такой, килограмм в двадцать без шкуры, на шашлык хороший не хватит, как стоял на тропе, так и стоит, родной. Лишь дернулся немного, когда веревка под тяжестью моих ста двадцати с рюкзаком килограммов до отказа натянулась. Полежал я с минуту на склоне, дух перевел. Потом подтянулся по этой самой веревочке, сел рядом со спасителем, обнял за шею, погладил нежно. До сих пор его запах помню – родной такой, надежный, совсем не мясной. Растрогался, разговаривать с ним начал. “Прости, – шепчу, – брат, за былую грубость. Не буду больше пинаться и бараном называть! Хочешь, я имя тебе красивое придумаю?”

И не обманул, Незабудкой назвал. Съели мы его только через месяц – на день рождения Клары шашлык сделали...”

Через несколько часов мы подошли к подножью перевала. Здесь основная долина разветвлялась на две, идущие параллельно южному склону Гиссарского хребта. То здесь, то там ущелья и бегущие по ним ручьи перекрывали тормы – не растаявшие останки сошедших зимой лавин. Их было необычайно много для этого времени года – явное свидетельство того, что прошедшая зима была весьма богатой на снегопады.

Одна из торм пересекла наш путь. Под ней, в промытом тоннеле бешено клокотала вода. Мы осторожно прошли по самой середине этого снежного моста – все кроме Фредди, шедшего последним (моя вина – я опередил его, чтобы в этом неприятном месте быть рядом с Лейлой). Уставший Фредди завертел головой, испугавшись внезапно послышавшегося вертолетного тарахтения, и, не удержавшись на рыхлом, мокром снегу, соскользнул вниз и исчез в провале, зиявшем в седловине тормы.

Проводив глазами быстро уходившую к перевалу Ми-четверку, мы с Сергеем, грязно матерясь, бросились к провалу, но Феди там уже не было – поток унес его прочь. Мы побежали по борту тормы вниз по течению, туда, где поток на несколько десятков метров выбирался из-под снежного свода. Феди не было и там, хотя тоннель проглядывался вглубь метров на восемь.

Мы сели на берегу ручья и закурили – в том, что Федя появится у наших ног, сомнений не было. Вот только мертвый или полуживой? Не успели мы сделать и пары-другой затяжек, как в глубине тоннеля раздались глухие матерные выкрики. Еще через минуту Сергей, с сожалением выкинув недокуренную сигарету, ухватил проплывающего мимо Федю за шиворот, и мы вдвоем втащили его на берег.

– Ну, блин, опять лажанулся! И з-з-значек любимый пр-р-ропал, сука – едва очутившись на суше, заругаться мелко дрожавший искатель приключений. – Хороша была шавка... Шифер Клавка!

– Ты опять плаваешь, Фредди, – сказал я со смехом. – Правда, сейчас без мешка с золотом. Странные у тебя наклонности...

– Расскажешь кому, что его вертолет сбил – не поверят, – усмехнулся Сергей, мрачно разглядывая небо.

В это время злополучный, всеми нами проклятый вертолет появился со стороны Ягнобской долины и, не снижая высоты и не меняя курса, ушел в направлении к Сардай-Мионе.

– Опять вертушка... А мы все смеемся, – поморщился Кивелиди, задумчиво выдавливая ладонью воду из плечевых накладок Фединого пиджака. – Похоже, Тимур уже рудник там организовал. И гребет лопатой.

– Ну и хрен с ним, – ответил я. – Зато молодость вспомнили. Я все мечтал перед смертью в этих краях побывать...

– Радуйся тогда. Мечты твои исполняются... – усмехнулся он и, обернувшись к несостоявшемуся утопленнику, спросил:

– Федька, водка в рюкзаке цела?

Федя заволновался. Спустя секунду вещмешок был развязан.

– Усе в порядке, шеф! – радостно воскликнул он, понюхав истекающий влагой многократно обернутый в нижнее белье и перевязанный сверху бечевкой сверток.

– Ну, наливай тогда, согреемся, – сказал ему Сергей, веселея. – Вы поняли, что он там не садился? Полетал минут семь и вернулся... Ни фига не пойму...

Федя, и не пытаясь взять в толк, о чем говорит Сергей, дрожащими руками размотал сверток, достал бутылку и, сорвав зубами крышку-кепочку, отпил из горла грамм сто пятьдесят.

– Во, в самый раз, теперь я падать не буду, – вмиг повеселев, пообещал он.

– Ну-ну... Не будешь, конечно. Я тебя на ишака посажу и проводом для геофизических исследований привяжу. Знаешь, есть такой провод, тонкий, с жилками стальными внутри, Юрка им сурков ловит, – ответил я ему и, вспомнив давнюю историю, рассмеялся и начал рассказывать, в тайне надеясь отвлечь Сергея от его мрачных мыслей:

– Однажды, подымались мы из отгула на Барзангинский горный узел и был с нами Одиннадцать Лет Октябрьской Революции Иванович Худяков. Такое уж имя у этого геолога было, Олор, сокращенно. Мы его уважали – на студенческую скамью он сел в сорок пятом, после Берлина, майором уже.

И вот, на Канязской штольне, где с вахтовки мы на лошадей пересаживались, этот малопьющий в отставке так набухался, что в седле не держался ни при каких обстоятельствах. Дело шло к вечеру, а до ночи надо было еще километров десять-двенадцать проехать до промежуточного лагеря в Зоркомаре. И, не долго думая, мы его привязали проводом к лошади намертво. И поехали. Пришли уже глубокой ночью – усталые, злые с похмелья.

Утром встали, позавтракали кое-как и побрели друг за другом в основной лагерь. Лишь километра через два вспомнили, что Олора накануне никто с лошади не снимал и что утром его в лагере никто не видел. Ну, и бросились назад, и только через два часа в дальней березовой роще нашли беднягу – он висел на проводах вниз головой под мирно пасущейся лошадью!”.

Посмеявшись, и мы с Серегой отхлебнули по паре глотков. Выпив и отеревшись ладонью, я наткнулся на жалобные просящие глаза Феди и, после одобрительного кивка Кивелиди, вручил ему бутылку.

Странное дело – Федя, человек, прикончивший, по меньшей мере, троих, стал вызывать у нас какие-то теплые, может быть, даже дружеские чувства.

В геологии всегда ошивалось много зеков, в том числе, помногу отсидевших за тяжкие преступления. Хотя они всегда имели оправдательные легенды типа “иду по улице, вижу – мертвая девочка лежит в арыке. Ну и понес ее в медпункт...”, но, тем не менее, неизменно вызывали у нас неприятие и еще что-то. Поначалу вызывали – потом, когда на первое место выходили повседневно выказываемые ими качества, важные в полевом быту, то судили их уже по ним.

И вообще, за что мог отвечать Федя? За то, что он родился в семье алкоголика в забытой богом Могоче, и основным развлечением его родственников и знакомых была водка? За то, что родители ненавидели его за предстоящее воспроизводство им их образа жизни? И не смогли дать ему ничего? И, вот, мы, зная, что он недополучил, пытаемся это как-то восполнить...

Перебравшись к ожидавшим нас на тропе Житнику, Бабеку и девушкам и переодев Федю во что попало, мы пошли тяжелым шагом вверх по вьющейся серпантином тропе.

Через некоторое время Житник заметил метрах в двухстах над нами рощицу тальника, спрятавшуюся в уютной лощине. Поднявшись к ней, мы обнаружили развалины небольшой летовки. От этого места до перевала было не более пятисот метров по превышению.

Посовещавшись, мы решили не идти выше, на голые, не защищенные от ветра склоны, а разбивать лагерь рядом с летовкой. Быстро поставили четырехместную палатку, соорудили из камней очаг, нарубили дров. За это время Юрка завалил тощего и облезшего после зимовки сурка. Наши мусульмане (Бабек и Лейла) поморщились и попросили не использовать общей посуды для его приготовления.

Таджики и вообще мусульмане не едят сурков, считая их свиными родственниками. На самом деле, мне кажется, причина не в родственных связях, а в том, что сурки являются распространителями чумы. Мне говорили, что в начале века от этой беспощадной болезни полностью вымер близлежащий кишлак Анзоб. В его окрестностях я и сам видел в почвенном слое, вскрытым врезом автодороги, тонкий слой извести – после смерти последнего жителя царские эпидемиологи полили негашенкой всю округу. А началось все с простого пастушка – он, бедняга, гоняясь за убежавшим бараном, сорвался со скал и здорово ободрал спину. Местный знахарь лечил пострадавшего древним способом, а именно – пересадкой кожи. Он просто-напросто содрал с первого попавшегося сурка шкуру и наложил на рану. К несчастью, сурок оказался чумным, и пастушок утащил в могилу весь родной кишлак. Потому и не едят сурчатины таджики – только желчный пузырь в угоду женщинам употребляют внутрь...

Пока Житник разделывал сурка и жарил его в скороварке, Бабек с Лейлой приготовили рисовую кашу с бараниной. Поев, мы улеглись спать – назавтра было решено подниматься с рассветом.

Заснуть я не смог – всегда был совой и никогда, даже валясь с ног от усталости, не засыпал до наступления ночи. Лейла же заснула, лишь головка ее прикоснулась к изголовью спального мешка. Я выбрался к догоравшему костру, подбросил пару веток и стал думать ни о чем.

Было еще совсем светло. С запада, из-за гор медленно выплывали веселые, легкомысленные облака – нежные, бледно-розовые, но очень яркие на фоне темнеющего голубого неба и взметнувшихся к нему мрачных, простившихся уже с солнцем, скал. Ниже застыли темно-серые облака-тучи. Грозные, давящие... Легкомысленные, постепенно бледнея, уносились на восток, и там, в стороне от вечерней зари, казались уже не облаками вовсе, а жалкими помарками в невзрачном небе. Тучи же степенно уходили на север, становясь все более угрюмыми и настораживающими...

Стало почему-то одиноко, и я пошел к ишакам. Они сосредоточенно выискивали среди былинок прошлогодней пожухшей травы затерявшиеся крохи остатков нашего ужина. Я отвязал их и повел к ближайшей мочажине, сплошь поросшей изумрудными стрелками зеленого лука.

“Странно, что Бабек сразу не привязал их здесь, – думал я, привязывая ослов к забытому чабанами колышку. – А эта вертушка... Что она здесь вертится? А если Абдурахманов действительно уже на Уч-Кадо? Юрка, гад, точно устроит гражданскую войну с расстрелом царской фамилии. Хотя, вряд ли Тимур там. Даю голову на отсечение, вертолетчик просто не решился сесть. Наверное, опять что-то забарахлило, и он боялся не подняться... Если я прав насчет неисправности, то в течение двух-трех дней они здесь не появятся. А если они все же скинули на ходу людей и снаряжение?”

Постепенно стало темно. Луна повисла где-то там, за горами, днем казавшимися не такими уж высокими и близкими... Одна горная гряда отбрасывает тень на другую. Скалы, неприступные и грозные в свете солнца, в лунном свете нежны и загадочны. Нестаявший снег резкими мазками расчерчивает сине-серые склоны дальних вершин. Далеко внизу шумит река, ледник, застрявший на перевале, влечет таинственным блеском. Небо бледнеет и робко прячет свои звезды в свете спрятавшейся луны...

Костер мой совсем потух, но угли все еще тлели и иногда, то там, то здесь охватываясь короткими протуберанцами красного пламени.

“Надо идти спать – подумал я, бросая в огнище несгоревшие веточки и угольки. – Но хочется еще немного побыть наедине с собой... Последний раз я сидел так, наверное, еще в приморской тайге. Скоро разбогатею и стану плавать с Лейлой в голубых бетонных бассейнах с искусственной морской водой и пластмассовыми пальмами вокруг...

 

8. Что такое разведка? – Испугался – погиб! – Операция на свежем воздухе. – Считай – дошли!

Рано утром мы вышли в путь. Еще несколько часов и там, за перевалом, мы увидим речку Кумарх и за ней Кумархское рудное поле, поле моей юности, поле тщетных надежд. Там я, будучи еще молодым специалистом, пацаном, можно сказать, нежданно-негаданно для многих и, прежде всего для себя, стал старшим геологом партии. Прежний старший геолог Глеб Корниенко неожиданно заболел туберкулезом и, ложась в больницу, рекомендовал меня на свое место. Как я понял, прежде всего, за самонадеянность и независимость, которые он в течение полугода стойко испытывал на себе. И я сделался полновластным хозяином месторождения! О боже, как меня распирало тогда чувство собственной значимости! Как я был горд и высокомерен! Пока не наделал ошибок, которые до сих пор стыдно вспоминать... Пацан... Мальчишка...

– Слышишь, Черный, кажись опять вертушка? – перебил мои мысли тревожный голос Кивелиди.

– Я тебе, Сергей, удивляюсь! – проговорил я, зашарив глазами по небесам. – Ты знаешь, что полагается за панику в нашей обстановке? Голой задницей на снег!

– Да ладно тебе... Они ведь могут и из автомата шарахнуть.

– Ну, наблюдай тогда! А я буду тебе под ноги смотреть...

* * *

Первые несколько километров, до высоты около 3000 метров, тропа была сносной, вполне летней, но выше, где еще царила ранняя весна, она разбухла от грязи. То один из нас, то другой, включая и ослов, поскользнувшись, падал в грязь, и скоро все мы были липкими и коричневыми от глины. Еще примерно через километр мы вступили в зиму, тропа исчезла под снегом, и я понял, что сыграл злую шутку над собой и своими товарищами – я не знал и даже не мог предположить, куда дальше идет тропа. Наугад двигаться было опасно – короткая дорога в горах почти всегда ведет в вертикальный тупик, то есть в пропасть. Мы обратились к Бабеку и он, кивнув в сторону самой низкой седловины, сказал густо окрасив слова сомнением:

– Туда, наверно, идет.

Посовещавшись, мы решили все же не возвращаться, а попытаться проскочить.

И пошли по рыхлому, покрытому ледяной коркой, снегу... Мужчины поочередно меняли впереди идущего. Нам повезло – лишь пару раз нам пришлось возвращаться на несколько сот метров назад, и оба раза после того, как мы выскакивали на непроходимые крутые склоны. На последнем один из ишаков (Черный) сорвался. К нашему счастью он не улетел далеко – передними копытами осел слегка изменил направление своего движения вправо, и вместо падения с невысокого, но достаточного для летального ишакокрушения, карниза, уперся в торчащий из снега скальный выход.

На водружение Черного на исходный пункт падения ушло больше часа. Мы занесли его практически на руках и изрядно выдохлись. Но перевал был уже перед глазами. Конечно, это казалось, что перед глазами... В горах всегда кажется, что гребень, вот он, в десяти метрах, а он шаг за шагом все отступает и отступает, пока совсем неожиданно ты, застыв в немом восторге, видишь уже не осточертевшую, недостижимую эту грань, а расстилающийся под твоими ногами величественный высокогорный пейзаж. Так и мы, совершенно неожиданно увидели вдали остроконечные вершины Зеравшанского хребта, и, практически под ногами – Кумархское месторождение олова, четыре квадратных километра гор, обезображенных глубокими шрамами разведочных канав и траншей.

Олово в виде касситерита содержится в нем в крутопадающих кварц-турмалиновых жилах, прослеживающихся на большую глубину. Жил – десятки, а олова в них – очень немного и не везде. Искали его обычным способом – на поверхности рудного поля вкрест жильной серии проходились канавы. По результатам их опробования выделялись рудные тела – более или менее протяженные участки жил с содержанием олова выше 0,40%.

Если удавалась это сделать, то рудное тело прослеживалось на глубину – где-нибудь на крутом склоне, ниже канав, мы вгрызались в рудоносную жилу штрековой штольней и опробовали ее забой каждые три метра (или сначала рассекали всю жильную серию штольней и уже из нее проходили штреки по разведанным на поверхности жилам и по жилам “слепым”, не обнаруженным на поверхности). Если жила была шире штрека, из него в стороны, на всю мощность оруденелой зоны, проходились рассечки, которые тоже опробовались всплошную.

Если рудное тело удавалось выделить и в штреке, то сорока метрами ниже (если позволял рельеф) проходилась следующая штольня, или в рассечках уже пройденной сооружались камеры, из которых вниз бурились наклонные скважины...

Много лет назад, уезжая с доживающего последние дни Кумарха (запасы олова в этом месторождении оказались незначительными и его разведку было решено прекратить), я думал, что никогда сюда не вернусь. Но я вернулся двумя годами позже со своим аспирантским отрядом. И, вот, опять я здесь... Землянки, в которых я и мои товарищи жили в течение многих лет, были растащены на дрова, устья многих штолен – завалены. Природа начала излечиваться от многочисленных ран, многие из которых были нанесены лично мной – бесчисленные канавы и траншеи, дороги и подъездные пути, отвалы и буровые площадки заросли бурьяном, крутые борта их осыпались. И не было там моих товарищей, с которыми я делил радости и печали, хлеб и водку... Сначала они разошлись по месторождениям и рудопроявлениям Средней Азии, а потом стали беженцами и разбрелись по баракам и заброшенным деревням России-матери.

Я бродил взглядом по развалинам нашего базового лагеря... Вот здесь стояли баня и бильярдная, здесь пекарня, а здесь – моя камералка, в которой мы после прихода вахтовки частенько устраивали пиры и танцы... Вон там виден врез лагеря 5-ой штольни; там, последней в ряду, стояла моя палатка. Здесь Федю Муборакшоева в пьяной драке выбросили в отвал и я, к своему удивлению (сам едва стоял на ногах) его вытащил.

А вон – так называемая Верхняя тропа, вьющаяся по-над скалами стометровой высоты... По ней я гонял студентов, приучая их не бояться высоты... Может быть, и жестоко с моей стороны это было (некоторых, наиболее впечатлительных, приходилось выносить с нее на руках), но действенно. А вон там, в саю Дальнем, в зарослях не цветущего еще иван-чая до сих пор видны ржавые остатки бурового копра – памятник моему позору. Задавая эту скважину, я глупейшим образом ошибся в масштабах и вбил определяющий устье кол, не в двухстах метрах от рудной зоны, а всего в пятидесяти. И рудная зона была вскрыта не на глубине 300 метров от поверхности, как проектировалось, а в десять раз ближе. Никто ничего не заподозрил, а я смолчал. И двести тысяч советских рублей вылетело в трубу.

А вон там, на той крутой канаве №1337, чуть не погибла Ксения, сваленная с ног солнечным ударом. Она катилась вниз по склону метров десять и неминуемо была бы искалечена, если бы совершенно случайно ее не откинуло в мощный куст кислячки (ревеня)...

Вон стоит списанный, но почему-то не увезенный на металлолом, бульдозер ДТ, “дэтешка”. Облупленный, заржавленный... А когда-то он был оранжево-голубым, веселым, шумным мальчишкой... Валька, мой сын, тогда пятилетний, любил, подражая бывалым бульдозеристам, сидеть за его рычагами с приклеенным к нижней губе окурком “Беломора”.

Это мой Кумарх... Я знал здесь каждую канаву, знал, где и какой мощности в них подсечены рудные жилы и какие в них содержания олова. Я знал здесь каждый тропку, каждый камень, все грибные места и каждую неразорвавшуюся мину. И вот я снова здесь. Я вернулся!

Как только мы, налюбовавшись красотами альпийского орогенеза, начали спускаться вниз, в прямую как стрела троговую долину Хаттанагуля (левого притока Кумарха) Федя снова упал. Он поскользнулся на ровном месте и, опрокинувшись на спину, поехал вниз по склону. Такой способ спуска ему понравился, и он прокатился еще. Пример его оказался заразительным: Наташа, выбрав подходящий участок, зигзагом заскользила на подошвах.

Я, решив прочитать им лекцию о некоторых правилах поведения на высокогорье, вышел вперед и, оборачиваясь к Наташке и ловя себя на мысли, что мне приятно с ней общаться, стал говорить, что спуск с вершины – конечно, веселая штука, но, как ни странно, спускаться почти всегда труднее и опаснее, чем подыматься. “Человека тянет вниз вес его тела и кажущаяся легкость спуска, – поучал я. – К тому же, почувствуйте разницу: он поднимается головой вперед, а при спуске – впереди задница. Поэтому, чтобы не было на нее ненужных приключений, давайте внимательнее глядеть под ноги и не...”

Последние слова были произнесены мною уже в падении. В пылу трепа я не заметил, что слева склон стал значительно круче. И поэтому, оступившись, я не смог удержаться на насте и рухнул вниз. Метров триста я скользил на заднем месте и финишировал на небольшой площадке перед известняковой грядой. Снега на ней почти не было, и между двух скальных выходов я увидел фрагмент потерянной тропы!

Поднявшись на ноги, я крикнул товарищам, призывая их спуститься ко мне, предварительно сбросив рюкзаки и ослиную поклажу. Не прошло и пяти минут, как рюкзаки и остальная поклажа полетели вниз. За ними лихо соскользнула Наташа, но, похоже, я сглазил, и эффектного зрелища не получилось: примерно на середине пути она потеряла равновесие и достигла моих ног лежа на спине. Житник, недовольно покачав головой, снял куртку, сложил ее наподобие подушки и подошел к Лейле. Положив эти импровизированные салазки перед ней, жестом предложил сесть. Поколебавшись, Лейла села и спустилась без приключений.

Когда я подошел к ней, яркий румянец удовольствия окрашивал ее обветрившиеся уже щеки. “Еще немного снега, солнца и ветра и эти бархатные щечки, этот гладенький лобик и особенно этот миленький изящный носик станут такими, что в мясном ряду их не заметишь”, – подумал я, рассматривая любимое лицо.

Пока я смазывал лицо девушки кремом, товарищи связали ослам ноги, одного за другим столкнули вниз, и полетели сами. Длинноухие скользили, вращаясь то так, то эдак. Юрка врезался в одного из них, в него врезался Бабек и к нашим ногам скатилась облепленная снегом кучамала из ослов и их смеющихся погонщиков.

За скальной грядой, трассирующей выходы мощного известнякового пласта, тропа, местами через овринги, спускалась к подножью последнего и терялась в оледенелых лавинных навалах, лежавших на уступе, образованном выходами другого известнякового пласта. Было ясно, что так просто мы их не минуем: оступись здесь и конечным пунктом для нас станет дно глубокого обрыва (мощность нижнего пласта была не меньше десяти-пятнадцати метров).

Мы решили не рисковать и проложить тропу по наиболее опасным участкам. У нас была лишь одна саперная лопатка, да еще охотничий топорик, а прорубаться надо было метров двести.

Работали мы до вечера без перерывов. Пока двое из мужчин рубили лед и снег, двое других отдыхали и перекусывали. Федя не принимал участия в сооружении тропы: его мутило от одного вида круто сбегающего вниз снежного ската, оплавленного солнцем, и к тому же обрезанного обрывом.

С конца проделанной тропы были уже видны черные камни осыпей и скальных развалов; за ними начиналось плоское дно трога, зеленевшее порослями молодой травы.

Первыми мы провели ишаков, потом женщин. Последним я повел Федю. Наш Сусанин отчаянно трусил, особенно на середине тропы, откуда можно было видеть, что начинается за нижним обрезом склона – крутой черный провал глубиной не менее десяти метров. Увидев, что ведомый объят страхом, я взял его сзади за полу пиджака и посоветовал идти обычным шагом и смотреть не вниз, а вперед...

– Иди ты впереди! – жалобно попросил он.

– Не трусь, Федя! Здесь не страшнее, чем в городе. Просто там ты ко всему привык и не боишься. Ни пера в пивной, ни дорогу на автопилоте перейти. Думаешь, мне не страшно? Страшно, но я дойти хочу... До костра. И горячего ужина и кружки с чаем. И иду к ним. По этой самой тропе. И ты иди к ним. Или к чему-то другому... И дойдешь, никуда не денешься!

– Нет, не смогу... – лицо Фредди белизной могло соперничать со снегом.

– Ну как знаешь!

Я проскочил вперед, хотя этот вольт был небезопасным ни для меня, ни для него и пошел. В правой руке у меня был топорик, им я время от времени врубался в склон, в левую же крепко, обеими руками, уцепился тяжело дышащий Федя. Его неуверенность понемногу передалась мне, тем более что он постоянно цеплял мои ноги своими.

Когда до конца тропы оставалось не более пятидесяти метров, Федя запнулся и мы вдвоем слетели с тропы. В падении он отчаянным движением успел ухватиться за капюшон моей штормовки, но тот, хлипко прикрепленный несколькими пуговицами, с треском оторвался. Я перевернулся на живот и с первой попытки врубился топором в снег. И боковым зрением “сфотографировал” подошвы сапог Фредди, улетавшего в пропасть... Потом скосил глаза вверх и в сторону и увидел Сергея. Он бежал по тропе к месту нашего дефолта. Остальные товарищи, оставшись на месте, хлопотали над Лейлой, лежавшей без сознания...

Сергей принес с собой несколько кусков вьючной веревки. Связав их в одну, спустил ко мне конец.

– Не удержишь! – сдавленно крикнул я. Вруби лопату, привяжи к ней!

– Времени нет! Ты долго не удержишься! – ответил Сергей.

– Беги за лопатой...

– Ну, держись тогда, сейчас принесу, – сказал он, пожав плечами. – Смотри, яйца не отморозь! Это тебе не с голой задницей на снегу сидеть...

Несомненно, подниматься и поднимать при помощи незакрепленного фала было обоюдно опасно: я мог стянуть с тропы спасителя или спаситель мог, спасая себя, выпустить его из рук. Но и с помощью закрепленной веревки подняться по оплавленному солнцем снегу было непросто: связанная из чего попало, она могла и не выдержать веса моего тела.

Так и случилось. Когда я прошел половину дистанции (около восьми метров), она лопнула, и я полетел вниз по второму разу. Но вновь успел врубиться.

“Теперь надо выкручиваться самому, – придя в себя, подумал я. – И слава богу...”

Свободной рукой я вынул швейцарский перочинный нож, подаренный еще Верой, раскрыл его зубами и хотел выдолбить упор для ног, но топорик выскользнул из обледеневшего снега...

Я не улетел в обрыв, я изловчился и нанес смерти остановивший ее удар. Нож на удивление вошел в снег глубоко и держал меня устойчиво. Так устойчиво, что я смог подтянуться и лечь грудью на его ручку. В таком положении мне нетрудно было вырубить освободившимся топором довольно просторную ступеньку. Став на нее, я начал делать следующую, повторяя вслух: Од-наж-ды смерть ста-ру-ха при-шла к не-му с ко-сой. Ее у-да-рил в ухо дро-жа-щею ру-кой. Я не говорил “ры-цар-ской”, потому что коленки мои мелко и неприятно дрожали.

Всегда так – вляпаешься куда-нибудь, каждое неверное движение – это смерть, а они дрожат. “Мы рубим ступени, ни шагу назад и от напряженья колени дрожат”. Пока я не услышал этих строк Высоцкого, мне казалось, что вся эта физиология происходит от личной трусости.

К моему удовольствию Сергей ничего не говорил и не советовал. Он, свесив ногу, сидел на тропе и спокойно курил. Конечно, в этой его позе чувствовалась бравада, но она выказывалась в мою поддержку (“плевая ситуация, я тысячу раз бывал в таких переделках и, вот, видишь, сижу, курю и закатом любуюсь”). Не можешь помочь – молчи, не суетись.

Минут через сорок, когда силуэты товарищей, маячивших у конца тропы, уже едва проглядывались в сумраке подступившей ночи, я подобрался к Сергею; он протянул мне руку и вытащил на тропу.

Еще через три минуты мы стояли рядом с товарищами. Бледность Лейлы была замена даже в опустившейся темноте. Я, как мог, успокоил ее, поспешно выкурил сигарету, и мы, кое-как прикрепив вьюки лентами, надранными из чехла Юркиного спального мешка, пошли вниз. У крупноглыбовых развалов подножья нижней известняковой гряды мы разделились – я с Сергеем отправился навестить останки Феди, а остальные ушли искать в долине пригодную для стоянки площадку.

Шли мы медленно, часто спотыкаясь о камни и кочки. И было отчего! Тьма, только-только вступившая в права, решила на радостях устроить смотрины ночной природе. По замыслу ее луна не торопилась с выходом на небесную сцену, сплошь засыпанную крупными, таинственно мерцающими звездами. Она лишь слегка подсвечивала самые верхушки горных кулис. И вот, представление началось! Яркий диск являлся неторопливо, степенно, великодушно давая нашим глазам вдоволь насладится чарующим изломом ночи. Он не спеша, с достоинством, завладел небосводом и тьма отступила, впиталась в природу и сделалась ее душой...

Добрались до подошвы обрыва, в который упал Федя, мы долго искали тело. Кругом валялись известняковые глыбы, и найти меж ними мешок с костями (в ином виде мы не ожидали увидеть нашего товарища) было весьма трудным делом. Потратив на поиски минут сорок, мы решили возвращаться.

– Мавр сделал свое дело, мавр может умереть, – сказал Сергей, протягивая мне пачку сигарет.

Я закурил и опустился на камень. Сережка присел рядом. Не сделав и пары затяжек, он вздохнул, затушил сигарету и встал.

– Точно, он, – пробормотал он, пристально глядя чуть в сторону. – Смотри ты... Второй раз... Примета прямо.

– Что во второй раз?

– Как только закурю, Федя появляется... Помнишь, вчера я затяжки не сделал, как он из-под тормы выплыл... И сейчас то же самое... Затянулся, глянул в сторону и увидел... Пошли, попрощаемся...

Федя лежал на глыбах осыпи, скрючившись и уткнувшись лицом в небольшую, уже загустевшую лужицу крови. Сергей нащупал пульс и несказанно удивился: мешок костей был жив!

Феде повезло круто. Он, видимо, приземлился плашмя на крутой обледеневший скат, по форме уклона напоминавший трамплин для прыжков с лыжами. Но в конце этого трамплина был резкий изгиб, отбросивший его в сторону, на скалы, с которых он и упал на осыпь. Здесь ему повезло во второй раз: он упал лицом вниз и не захлебнулся своей кровью.

Мы вынесли Федю на ровное место и обследовали. Скальп его в лобной части был почти на четверть снят, из правого предплечья на сантиметр торчала кость. Судя по обширным ссадинам на левой стороне груди, у него наверняка было сломано еще и несколько ребер, но это уже мелочи. Я натянул лоскут сорванной со лба кожи на место и осторожно вправил кость. Потом мы привязали руку так, как показано на картинках руководств по оказанию первой медицинской помощи.

Перед выходом в путь мы обследовали Федю вторично и обнаружили, что не дышит.

– Интересные шляпки носила буржуазия! – сокрушенно покачал головой Сергей. – Ну, мы даем! Косметический ремонт сделали, а кондиционер включить забыли! Может, еще не поздно... Но я с ним целоваться не буду! У меня аллергия к искусственному дыханию. Давай ты, Черный.

Куда денешься? В этом состоянии – рука и ребра сломаны, внутреннее кровотечение – годится только способ “изо рта в рот”, да еще аппарат искусственного дыхания. Последнего, конечно, у нас не было (да и у запасливого Житника, наверное, тоже) и мне пришлось дышать с ним единым дыханием. Это было не просто: распространявшиеся от Феди закисшие запахи плохого табака, давно немытого тела и еще чего-то, прочно обосновались в моей носоглотке и настойчиво пытались проникнуть в желудок. Но я совладал с собой, и через десять минут пострадавший засопел. Убедившись, что это надолго, Сергей взвалил, слава богу, всего пятидесятикилограммового Федю на закорки и побрел к тропе. Я пошел за ним. Минут через пять он остановился перевести дыхание.

– Ну, как, Черный, у него губки? – спросил он, тяжело дыша, и тут же закашлялся от смеха.

– Издеваешься... Запах от него, скажу я тебе... – Букет сандалии и еще что-то...

– Что ты там бормочешь?

– Да так. Жизнь прекрасна и удивительна. А ты что так брезгливо к искусственному дыханию относишься?

– Возьми этого, расскажу... Ухохочешся. Я что-то сапоги резвоновские вспомнил... Печенкой...

– Ну, давай, рассказывай.

Сергей опустил Федю на поросшую травой высокую обочину тропы, облокотился об него и, отдышавшись, начал рассказ:

“Однажды, сдавал я технику безопасности заместителю начальника экспедиции Едешко. Этот человек, это надо видеть, мало чем отличался от гориллы, разве был не таким волосатым и ростом много повыше. А так – губы клювом, глаза, веки – горилльи, гориллья походка и рост под два метра. Еще рассказывали, что не одна баба сбегала от его немыслимых размеров члена. На пьяных междусобойчиках он, говорят, показывал фокус: втискивал его в граненый стакан, размахивался и разбивал тару вдребезги об дверной косяк!”

– Погоди, Серый, с фокусами! Похоже, этот летун опять не дышит!

– Давай, посмотрим, – вздохнул Сергей и, вынув из моего нагрудного кармана осколок зеркала, поднес его к носу Феди. – Нет, дышит еще! – довольно равнодушно констатировал он через минуту. – Смотри, как лошадь надышал. Пошли, что ли? По дороге дорасскажу.

Побрызгав в сторону, он помог взвалить Федю мне на плечи и заговорил.

“Так вот, на все вопросы я ответил, все было нормально, пока не дошел до последнего вопроса, а именно, до способов искусственного дыхания.

– Способ изо рта в рот, – говорю, – наиболее эффективный...

– А что при этом делать надо? – масляно улыбаясь и заглядывая в мои глаза, спрашивает Едешко.

– Ну, это просто! – отвечаю я, улыбнувшись легкому вопросу. – Надо бережно положить пострадавшего на спину и вдыхать воздух ему в рот, через чистенький носовой платочек желательно. И дышать в него, пока не очнется или не посинеет от безвременно наступившей смерти.

– Врешь! Не правильно! Помрет он! Точно, помрет! Давай, двоечник, на мне попробуй, – радостно закричал Едешко и лег на кушетку трупом, горилла чертова, глаза закатил, как в морге, губы только страстью трепещут. Члены комиссии в предвкушении незабываемого зрелища “Старший геолог Кивелиди оживляет травмированную гориллу” со своих мест привстали, подталкивать меня к нему стали.

– Ну, нет! Я жить хочу, а ему земля пусть будет пухом, – воскликнул я и в легкой панике к двери бросился.

– Нос, нос пострадавшему зажимать надо! – сразу ожив, закричал мне в след Едешко. – На всю жизнь теперь запомнишь! И я запомнил. До сих пор его трепещущие губищи перед глазами стоят, ко мне тянутся...

– Это все, конечно, смешно, – пробормотал я в ответ с кислой улыбкой, – но мы, по-моему, заблудились. И что они до сих пор костра не разожгли?

– А куда здесь денешься? Вперед и прямо, мимо них не пройдем... Долина ровная, троговая, ледником выглаженная. Спрятаться здесь негде... Тем более четверым, – ответил Сергей.

– Это-то так, да вот этот может не дойти, – кивнул я на свою ношу. Возьми его. У меня что-то в паху заболело... Догадались бы навстречу выйти...

– Этот-то точно не дойдет! Он доедет! – сказал Кивелиди, перекладывая ношу на свои плечи. – А навстречу те точно не выйдут. Федю они уже похоронили. Житник твой, наверное, уже руки потирает... Как же, человеком меньше – доля больше!

Редкая до этого момента облачность стала почти сплошной и низкой. Скальный уступ, по которому мы теперь спускались, со всех сторон окутался серыми купами, они нависали сверху и клубились внизу в долине. Чуть позже эта завораживающая картина стала и вовсе сказочной – вверху перед нами в одной раздавшейся прорехе обнажились иссини черное небо, звезды и удивительно яркая луна, в другой – покрытые снегом далекие и близкие горы.

Поплутав в окутавшем нас облаке с полчаса и вконец выдохшись, мы решили передохнуть. Но только лишь Федя очутился на траве, впереди, всего в пятидесяти метрах от нас, появились и затрепетали отблески только что родившегося костра. Они немедленно вырвали из ночи и огромные валуны морены, и стоящую среди них палатку, и фигурки товарищей, зачарованно застывших вокруг набирающего силу огня.

– М...да! Это называется палатку поставили... Убедительно! – изрек Сергей, оббежав глазами открывшуюся картину.

“Поставили”, конечно, было не то слово: палатка, за отсутствием кольев, висела на веревках, укрепленных на вершинах двух не равновысоких валунов. Боковые и угловые растяжки, наспех привязанные к небольшим камням, придавали ей законченную форму основательно измятой консервной банки.

– Красиво – не красиво, – прокряхтел я, придавленный Федей, – но на ночь хватит.

* * *

Вообще, старые геологи, как ни странно, нередко отличаются от новичков небрежностью, с которой они относятся к постановке палаток, укладке рюкзаков и прочим повседневности полевой жизни. Особенно это касается геологических молотков. У новичка он всегда крепко сидит на длинной, отполированной ручке, сделанной из крепких на излом сортов дерева и определенно пропитанной маслом для придания ей водоотталкивающих свойств. Если еще ручка заканчивается наконечником наподобие ледорубного, то это точно однолеток! У давнего же геолога, если, конечно, он не выбрался в начальники (этим ручки делают новички), молоток обычно свободно болтается на треснувшей ручке из штатной березы.

Вместе с Юрой и Бабеком, подошедшими нам навстречу, мы бережно положили Федю на разостланный рядом с костром спальный мешок. В костре к моему удивлению пылали не стебли ферулы, а настоящие дрова: оказывается, Бабек по дороге нашел полусгнившую рудостойку, привезенную, видимо, чабанами с ближайшей кумархской штольни.

И вот, при свете костра и луны (облачность к этому времени растаяла в ночной прохладе без остатка) мы взялись ремонтировать Федю. Сначала я обработал йодом рану на голове, затем, смыв, конечно, йод кипяченой водой, натянул сорванный лоскут кожи на место и пришил его простерилизованными белыми нитками (другого цвета под рукой не оказалось). На бинтовку этой раны ушли почти все наши запасы перевязочных средств.

Труднее было с открытым переломом предплечья. Федя был худ и несилен и, поэтому мы без труда определили, что кость сломана наискось и чисто, без больших осколков. Если ее просто зафиксировать шинами, то вероятность того, что она срастется правильно или вообще срастется, была невелика. Я предложил разрезать руку и зафиксировать кость чем-нибудь подручным. Сергей скривился и сказал:

– Ну его на фиг, бросьте с ним возиться. Срастется – не срастется, пусть аллах решает. А эйфорию вашу надо водкой гасить, не скальпелем.

Юрке же идея понравилась: ведь он сам проходил пару месяцев с титановыми винтами и накладками после нашей с ним драки. Он предложил связать Федину кость нихромовой проволокой, завалявшейся у него в бардачке. Подсознательно услышав нас, Федя очнулся и замычал. Мы тут же влили ему в горло полбутылки водки, и он замолк и обездвижил, безропотно позволив стянуть ему руку выше перелома жгутом из моего нашейного платка. Житник достал хирургический набор, закипятил его на костре и мы, обработав свои и Федину руки йодом, сели его резать. Наташа светила нам китайским фонариком, Лейла же, не выдержав вида крови, ушла к палатке готовить ужин.

Операция прошла без сучка и задоринки: не задев крупных сосудов, мы длинным разрезом обнажили кость и с помощью плоскогубец в двух местах зафиксировали ее прокаленной проволокой. После этого нам оставалось лишь зашить и перевязать рану.

– Хирурги сраные! – одобрительно охарактеризовал нас Сергей, когда я закончил шитье. – Через пару дней отрезать будете”.

Конечно, во многом эта хирургическая затея была игрой, ребячеством. Каждый из нас не раз слышал леденящие кровь байки об отрезанных от Большой земли геологах, отпиливающих друг другу пораженные гангреной конечности при помощи ножовки и водочной анестезии, а тут появилась возможность самим поучаствовать на главных ролях в такой истории, обогатив тем свои биографии и запас баек... Тем более, что в горах воздух стерилен, и ничего нового мы ему в рану не могли занести, а завтра можно сгонять в горы и набрать мумие – заживет, как на собаке.

Довольные благополучно завершившейся игрой в Менгеле и, конечно же, тем, что цель почти достигнута и с небольшими потерями, мы сели ужинать. Нарезали молодой гускефской баранины и нажарили на шампурах, наколотых из рудостойки, вполне приличных шашлыков. Молодая баранина тем и хороша, что ее не надо ни мариновать, ни долго жарить. Вспрыснул разведенным уксусом или, как мы, лимонкой, подержал минуту над углями – и порядок!

Все было прекрасно, Федя спал, приняв очередные полбутылки. Температуры у него не было. Я сидел, обнявшись с Лейлой. Она явно не отошла от усталости и беспокойств минувшего дня. Было видно, что в душе она не может смириться с издержками нового для нее образа жизни. “Ты мог погибнуть, ты можешь погибнуть... И с чем я останусь? Я не смогу жить без тебя... А ты когда-нибудь не сможешь выбраться на тропу” – читал я у нее в глазах.

Вот так всегда с женщинами – кашу заварят, а расхлебывать их слезы нам, мужикам. Сидела бы сейчас в Захедане и смотрела документальный фильм об особенностях хайкинга в горах Эльбурса. А я бы в тюрьме персидской, как говориться, пайку хавал. Все равно через полгода мамуля бы вытащила...

Наташа сидела между Сергеем и Юркой. Она засыпала, и ее голова потихоньку легла на Юркино плечо. Видимо, сделала свой выбор или, скорее, приняв обстоятельства к сведению, решила идти не за убегавшим от нее Сергеем, а к идущему навстречу Житнику. Истинная женщина!

Бабек о чем-то думал. Что-то лежало у него на душе. Время от времени я отмечал, что он непохож на себя. Не обращает внимания на женщин, нет обычного для бабников сального взгляда, всегда устремленного в сторону юбки. «Наверное, беспокоиться о жене, – решил я. – Или думает, чем для него это лирическое отступление закончится. Резвон, есть Резвон. Такие не прощают».

Ишаки, забыв об ободранных боках, сосредоточенно паслись бок об бок в густой молодой траве, покрывавшей берега ручья. Им было хорошо.

На следующий день, рано утром мы отправили Бабека за мумие. Километрах в трех отсюда он знал пещерку, в которой было это природное лекарство, чудодейственно сращивающее кости и заживляющее раны.

Собственно говоря, мумие – это ферментированный горным воздухом и солнечными лучами мышиный помет. С течением времени последний высыхает, исторгая резко пахнущую (мягко говоря) коричневатую клееобразную массу. Стараниями полевок мумие постоянно возобновляется: из одной и той же пещеры можно каждые три года набирать примерно одинаковое его количество. Я не всегда верил в лечебные качества мумие, но как-то однажды, играя после маршрута в футбол на вертолетной площадке, я поранился – стоял на воротах, и мне наступили отриконенными ботинками на пальцы обоих рук. Одну руку я лечил традиционно – тетрациклиновой мазью, и раны на ней затянулись за три-четыре дня. Другую руку я смазал мумие и, к моему удивлению, уже на следующий день ранки на ней зарубцевались!

Отправив Бабека в горы, мы осмотрели Федю. Он чувствовал себя неплохо, лишь немного жаловался на головную боль. Это могло быть следствием либо сотрясения мозга, либо похмельного синдрома. От обеих болезней помогает водка, которую Федя и получил в количестве ста пятидесяти грамм.

– Эх, мужики и пьете вы! Что делать будете через неделю, когда все вылакаете? – наливая ему стакан, сказал бережливый Юрка в сердцах. – В Хушонпобежите? Там магазина нет...

– Через неделю мы будем ведрами пить французское шампанское в Душанбе, а может быть – в Москве, а может быть – в Париже... Правда, Федя? – спросил я опохмелившегося Федю и продолжил уже серьезно. – Не подведешь, дружище? Дотянешь до морга?

– Все путем! – бодрясь, ответил он и, вдруг помрачнев, спросил:

– Слушай, на хера я вам? Почему не бросили меня там под скалами?

– Понимаешь, дорогой, если бы мы тебя бросили... Как бы тебе объяснить?.. Это – не игра “я тебя брошу – ты меня бросишь”... Понимаешь – это идеология, вдолбленная коммунистической пропагандой еще в наше детское сознание – “сам погибай, а товарища выручай”. Нельзя преодолеть то, что вдолблено в детстве. А еще есть идеологический пряник: “тот, кто вытащил – хороший мальчик “. Это вкусный, полезный пряник. Помнишь Маршака? “Ищут пожарные, ищет милиция”? Он, этот пряник, однажды мне здорово помог. Давным-давно, шли мы с Кумарха в отгул через перевал Хоки. Снегу – по пояс, все в изнеможении – пятнадцать часов шли до него... Один, на самом перевале скопытился от кровоизлияния в мозг... Короче, на самый верх залезли все вместе, а вниз покатились, кто, как мог... Те, кто покрепче были – вперед ушли, ослабевших побросав. Я с одним геологом молоденьким, Виталиком Сосуновым, оказался. Он из Сибири был родом, маленький такой, розовощекий. Так вот, бросил он меня, с двумя здоровенными буровиками увязался... Я пальцы на ногах отморозил и не мог идти быстро, а иногда – и просто идти. Ну, через час или два совсем замерзать стал, во второй раз уже. Иду, вот-вот упаду. И упал. Прямо на Виталика – он поперек дороги спал. Улыбочка на лице, блаженная такая, румянец на всю щеку. Лежит в снегу, “Оставь меня, оставь, хорошо мне...” – шепчет. И, знаешь, спас он меня. Косвенно, правда. Выручая его, я себя выручил. На себя уже было наплевать, а тут, как будто в игру какую-то начал играть... В спасителя... Ожил сразу, надавал ему по румяной роже и потащил вниз. До самой машины дотащил, которая внизу под снежной линией ждала, хоть сам полумертвый был. Хохму еще помню – полбутылки водки влил ему в горло и сунул на пассажирское кресло “Газ-66”-го, чтоб погрелся на работающем моторе, а он ничего не понимает, руками-ногами двигает, как будто идет еще... Ну и пролез на карачках через всю кабину и через водительскую дверь в снег под колесами вывалился! Такие вот дела. Может быть, и мы вчера с Серегой в чем-то себя выручили... Или играли.

– Ты заколебал уже всех этой историей, раз пять ее только при мне рассказываешь, – почему-то возмутился Юрка. – Ты лучше расскажи, как во сне с саблей наголо Хушоносвобождал. Эту историю мы еще не слышали.

– Да я и сам удивляюсь, до чего крепко она во мне засела. Наверное, потому, что за те двадцать четыре часа от Кумарха до морга... Ну, понимаешь, если всю мою прожитую до нынешнего дня жизнь сконцентрировать как-то в одном дне, ну, без баб, конечно, то этот день и получится... Все было в нем... Сила и слабость, радость и страх, верность и предательство. И если бы я погиб тогда, то не много бы потерял. Разумеется, не считая женщин и всего, что с ними связано. Но все обошлось. Кончилось преодолением чего-то... Или историей... Все кончается историей. Байками... Которые можно у костра рассказать.

Когда пришел Бабек с мумие, Наташа смазала им Федины раны, грамм двадцать этой черной, вонючей массы мы заставили его съесть. Ишаки к этому времени были уже навьючены. Один из них, Пашка, ходил счастливым – его вьюк был в три раза легче, чем у его коллеги, но лишь до тех пор, пока мы не водрузили на него Федю. Идти нам оставалось совсем немного и по преимущественно хорошей тропе. Через полчаса мы вышли к реке Кумарх, а еще через час неспешной ходьбы по ее берегам – к речке Уч-Кадо, в которую Кумарх впадает. Отсюда до подножья скал, в которых прятались штольни Уч-Кадо, было рукой подать.

 

9. Ставим лагерь. – Краткое введение в горнопроходческое. – Неопознанный летающий объект.

На устье Кумарха мы объяснили Бабеку, почему мы собираемся идти не вниз, к Ягнобу, на тропы, ведущие к автомобильной дорога Душанбе – Ходжент, а вверх по Уч-Кадо, к штольням. Выслушав нас, Бабек поинтересовался насчет своей доли и получив демократичный ответ, обрадовался:

– Очень хорошо, мне много денег нада – еще два молодой жена покупать буду, большой дом строю.

Радость его не уменьшилась и после нашего рассказа о конкуренте-Абдурахманове. Бабек заулыбался еще шире и предложил направить его на прочесывание окрестностей Уч-Кадо. Получив согласие, сразу же ушел вверх, в скалы, господствующие над месторождением. Мы же, решив дать ему время на обстоятельную разведку, сели пить чай и усердно занимались этим до обеда.

К сожалению, нас заметили. В самом начале чаепития на правом борту Кумарха, под бывшей вертолетной площадкой Тагобикульской партии появилась небольшая, баранов в тридцать, отара, охраняемая парой облезлых разноцветных волкодавов и несколькими мальчишками. Увидев сверху нашу компанию, они глазели минут пятнадцать, затем повернули стадо и спешно удалились. Наверняка эта отара была из ближайшего кишлака.

Название этого живописного кишлака дворов на пятнадцать, раскинувшегося на правом берегу Ягноба, чуть выше устья Уч-Кадо, я точно не помнил. Кажется, он назывался Дехиколоном. Там меня, наверное, еще помнят – многие его жители, голубоглазые потомки согдийцев (или истинных арийцев, если хотите), работали на кумархских штольнях горнорабочими. Конечно же, назавтра они заявятся к нам в гости, и им придется объяснять, что мы здесь потеряли.

До верховьев Уч-Кадо мы добрались быстро и без приключений и сразу же приступили к поиску подходящего места для лагеря. Внизу, в долине Уч-Кадо нашлось бы много таких мест, но никому не хотелось каждый день подниматься оттуда вверх на высоту Останкинской телебашни. Ставить же палатки рядом со штольнями при наших обстоятельствах было опасно – местные жители, жаждущие общения или терзаемые любопытством, неминуемо окажутся в выработке.

После часа с небольшим поисков, мы остановились на плоской седловине небольшого скалистого отрога, ответвляющегося чуть ниже штолен от обрывистого северного склона Гиссарского хребта. На южной стороне седловины было несколько мочажин, поросших диким луком и дававших исток довольно широкому ручейку с прозрачной ледяной водой. Незамеченным подобраться к нашему лагерю было трудно – с седловины долина Уч-Кадо просматривалась на несколько километров в обе стороны. Через полчаса к нам присоединился Бабек, клятвенно заверивший нас, что никого не видел, хотя облазил все окрестности.

После короткого совещания было решено поселить женщин в отдельной палатке, и в ней же устроить кухню и столовую. Поставив эту палатку первой, мы снесли в нее все наши припасы и посуду. Затем Сергей и Бабек занялись сооружением рядом с ней обеденного стола из сланцевых пластин. Наши дамы в это время чистили и жарили шампиньоны, в изобилии росшие вокруг лагеря. Кстати сказать, синяки у Натали совсем исчезли, и она стала весьма и весьма привлекательной или, как сказали бы на Западе – сексапильной мамзелью.

Они были такие разные с Лейлой. Всем своим видом Наташа говорила: “Я знаю – я нравлюсь мужчинам, и мужчины мне нравятся. Некоторые... И если мы с тобой сойдемся, то я с радостью сделаю все, что ты захочешь... Все... Мне нравится делать это...”

Лейла – совсем другая. “Ну, так получилось, что я хороша собой. Это приятно, не скрою, но это вовсе не моя заслуга... И меня смущают ваши плотоядные, раздевающие взгляды... Почему вы не видите, что я всецело, всею душой, принадлежу своему избраннику и почему вы не понимаете, что если мужчин много, значит, нет ни одного?”

После обеда неплохо почувствовавший себя Федя, выпил несколько кружек крепкого чая и вызвался ехать с Юрой на ишаках за спрятанными им много лет назад припасами и снаряжением. Через час они неожиданно вернулись – у Феди заболела грудь и голова, но штольню, в которой был склад, он успел показать. Прихватив с собой Сергея и Бабека, Юрка тут же ушел обратно.

За пару часов они проделали проход в обрушенную взрывом рассечку с захороненным барахлом и к вечеру, сделав две ходки, привезли его в лагерь.

Осмотр Фединых запасов нас порадовал. Консервы (банок тридцать “Завтрака туриста”, кильку в томатном соусе и еще что-то без этикеток, но густо смазанное солидолом) было решено считать сохранившимися. Все крупы заплесневели и поэтому были переведены в разряд фуража и немедленно скормлены ишакам. Мешок муки, как и мешок сахара, был в прекрасном состоянии – хоть пекарню открывай и бражку ставь. Четырехместные палатки наполовину сгнили, но после просушки могли сгодиться для подстилок. Из пяти шерстяных спальных мешков сохранились только два (те, которые были завернуты в полиэтилен). Две кирки, два лома, кувалда и несколько зубил были, естественно, в полном порядке. Более всего нас порадовали большие самоспасатели. С ними можно будет запросто ходить в забой сразу после отпалок. Скальный аммонит, капсюли, огнепроводный шнур и зажигательные стаканчики требовали, конечно, проверки. Бабеку я поручил сжечь один из пяти мотков ОШ (так сокращенно называют огнепроводный или бикфордов шнур). Он сгорел отменно и в положенное время (сантиметр в секунду), без прострелов – (мгновенного прогорания). Капсюли-детонаторы (КД) заложенные на хранение в водонепроницаемой шкатулке, обмазанной к тому же сверху солидолом, также хорошо сохранились и рвались в горном воздухе звонко и безотказно.

С взрывчаткой было на мой, в общем-то, дилетантский, взгляд сложнее. Это был патронированный скальный аммонит производства 88-го года в обычной провощенной красной бумажной оболочке. Со студенческой скамьи я знал, что лежалые ВВ (взрывчатые вещества) опасны – из них при длительном хранении выделяется легко детонирующий (даже от слабого удара) компонент. Я помнил, что такие выделения называются эксудатом, но как последний выглядит, не знал. Бабек, долгое время проработавший взрывником, на мой вопрос пожал плечами:

– Не знаю, не видал. Я, наверно, сто тонн взрывчатка взрывал, но все время свежий был, откуда старый? Не бойся, Евгений! Если не взорвался, когда сюда везли, то сам не взорвется уже.

* * *

Здесь хотелось бы пояснить, что для нас, геологов, возня с взрывчаткой была всегда привлекательной игрой. С первой производственной практики каждый из нас непременно привозил красивые, ярко блестящие капсюли-детонаторы и мотки огнепроводного шнура. Напившись пьяными на заработанные в поле деньги, мы частенько сотрясали ночной город резкими, очень громкими взрывами капсюлей. Это было не опасно – лишь бы в руках не взорвался. В противном случае эта фитюлька размером чуть больше окурка начисто отрывала пальцы. Взрывчатку, правда, не привозили (по крайней мере, я не привозил) – боялись «органов». А вообще, сами по себе промышленные ВВ вовсе не опасны, и взорвать их можно лишь при помощи капсюля-детонатора (помню, в восьмом или девятом классе кто-то дал мне граммов пятьдесят аммонита в порошке и что только я с ним не делал! Жег, стучал молотком, ток даже пропускал, а он – хоть бы хны).

На полевых работах ВВ были частью нашего быта – мы ломали с их помощью арчу на дрова, канавщики бросали красные палочки патронов аммонита в костер вместо дров – половины килограмма хватало, чтобы вскипятить чайник на пятерых, чабаны крали его для лечения зачервивевших баранов.

В какой мере нам пригодятся припасенные Федей взрывные материалы, мы не знали. A если золото сидит в монолитной кварцевой жиле, от которой зубило со звоном отскакивает? Долбить ее со скоростью десять сантиметров за три часа? А рвать породу без шпуров – дохлый номер! Выбьешь в забое небольшое округлое углубление – и все! Можно, правда, негабариты при разборке завалов дробить накладными зарядами. Короче, была бы взрывчатка, а что взрывать – всегда найдется.

Закончили с разборкой вещей мы уже в сумерках. Поужинали оставшимися с обеда жареными грибами и, в опытных целях, Федиными консервами. “Завтрак туриста” как был гадостью пять лет назад, так и остался. Сгущенка потемнела малость, но была вполне сносной. Тушенка тоже.

Вообще, геологи и другой бродячий люд непривередлив к еде. В поле нам приходилось питаться чем угодно, вплоть до галок и ворон, не говоря уж о змеях, лягушках и головастиках. Впрочем, последние, жаренные на растительном масле, представляют собой восхитительный или, по крайней мере, привлекательный деликатес, с треском поедаемый даже самыми брезгливыми гурманами. А лошади? Наши скакуны-доходяги с экспедиционной конебазы? Если верный соратник-трудяга безвременно, после непродолжительной болезни или летальной травмы, покидал юдоль земную, то на несколько дней все маршруты отменялись, и весь личный состав партии, засучив рукава, весело приступал к изготовлению бесчисленного количества пельменей и котлет!

А наши поварихи! Особенно на разведках, где одной женщине приходилось три раза в день кормить горячей пищей сотню голодных рабочих... О них ходят легенды. К примеру, о Галине Францевне, кормившей сорок проходчиков домашними пельменями, котлетами, блинами и пирожками из ливера, причем последних каждому доставалось по десять штук! Четыреста невероятно вкусных пирожков каждое воскресение и четыреста блинов с дырочками каждую субботу!

Но чаще попадались другие поварихи... В памяти они ассоциируют с небрежно вымытыми ложками и мисками, сплошь покрытыми отчетливыми темно-серыми отпечатками пальцев, варевом неизвестного происхождения, матом-перематом, обычной парой таблеток фталазола или энтеросептола на ночь после еды, чтобы выспаться, и невообразимой ценой за крест.

Конечно, полевые особенности, накладывает свой глубокий отпечаток на отношение к еде. Вот я, например, не могу терпеть гречку – однажды ее одну пришлось есть на протяжении целого месяца. И до сих пор еще помню, как в ноябре 1976 года, приехав в отгул после двух месяцев потребления исключительно говяжьей тушенки, я обнаружил на праздничном домашнем столе обложенную зеленью тушеную телятину!

А чай с дымком? Волосы встают дыбом, когда бывалый турист, неведомо как затесавшийся в полевые ряды, засыпав в котелок непередаваемо ароматную индийскую или даже цейлонскую заварку (трепетную мечту каждого геолога, измученного грузинским веником второго сорта), затем, с торжествующим видом непревзойденного знатока, опускает туда дымящуюся головешку...

После ужина мы посидели немного у костра, и пошли спать. Впервые за долгое время со мной рядом не было Лейлы. Из соседней палатки был слышен ее звонкий голос – она на ломаном русском рассказывала Наташе что-то об Иране и обо мне.

Ночью мне приснился сон: я, зажатый со всех сторон холодным камнем, торчу в древняке. Я пытаюсь вырваться, но тщетно. И потом обнаруживается, что это не камень вокруг, а Фатима с Фаридой и еще кто-то душат меня бесчисленными черными руками. Потом они исчезли. И на другом конце Вселенной появилась Лейла. Между нами были миллиарды километров, но это было не расстояние. Мы с ней говорили, но не словами. В моей душе теплилась ее улыбка. А моя – жила в ее сердце. И мы знали, как это получилось.

И смена кадра: где-то далеко лежит в саване бледная, как смерть Лейла. Я прохожу к ней сквозь Фатиму, беру на руки... Она, мертвая, открывает глаза, целует меня и говорит:

– Вымой меня...

Я проснулся в холодном поту и долго не мог заснуть.

* * *

Утром, оставив Бабека с Лейлой хозяйствовать в лагере, мы ушли на штольни. На ишаках мы везли взрывчатку, чайные принадлежности и кое-что из еды. Сергей взял с собой пару пачек матерчатых пробных мешочков и небольших полиэтиленовых пакетов, найденных среди Фединых запасов. Шли мы около получаса и вот, наконец, мы стоим на узеньком врезе (или по-горняцки – промплощадке) перед обрушенным устьем штольни.

Короткая, метров сорок с небольшим и узкая, метр тридцать на метр шестьдесят, эта штольня проходилась ручным способом, то есть шпуры пробивались молотобойцами с помощью кувалды и зубила.

О силе молотобойцев тех лет до сих пор ходят легенды. Маленький и щупленький подручный после каждого удара поворачивал зубило или, вернее, бур на 90 градусов. А молотобоец (вовсе не гигант – в ручной штольне большой человек не поместился бы), жилистый, невозмутимый, стоя на коленях, бил со скоростью тридцать ударов в минуту. Устав, он менялся с напарником рабочими инструментами, однако работа отнюдь не замедлялась – эти вздувающие кожу плеч маленькие, сухие мускулы и у подручного были стальными.

После отпалки порода нагружалась в вагонетки и по рельсам вручную выталкивалась к отвалу. Все это совершалось в тусклом свету карбидных ламп и без принудительной вентиляции... Двадцатью годами позже, на Кумархе, мы проходили горные выработки уже с помощью всяческой современной техники – перфораторов, погрузмашин, электровозов и мощных вентиляторов. И длина у них была больше километра, а сечение – 6,4 квадратных метра, т.е. в три раза больше, чем здесь на Уч-Кадо.

Вообще, проходка – это интересная штука! Все в ней впечатляет – медленное, метр за метром, отпалка за отпалкой, вгрызание в камень... Проходчики – крепкие, видавшие виды, шебутные и гордые... Обвалы, после которых собирают в ведра сочащиеся кровью останки нарушителей техники безопасности...

А как захватывает работа погрузмашины! Это забрызганное грязью страшное стальное животное, яростно мотая опущенной головой-ковшом, с грохотом и визгом наезжает по рельсам-времянкам на отбитую породу и, набив ею пасть, легко перебрасывает через себя в вагонетку!

А скачка к выходу по неосвещенной штольне на буфере последней вагонетки? Состав с грохотом мчится на огромной скорости, ветер бьет в лицо, вагонетки размашисто раскачиваются, время от времени из темени, из-за луча шахтерского фонаря, к голове твоей бросаются бревна крепления, соединительные коробки, трубопроводы. И надо от них увернуться, и не всегда это получается и тогда: “бум” и “та-та-та” – что-то все же сбивает с тебя каску, и она на фонарном кабеле весело скачет сзади по рельсам и шпалам!

И, конечно – забой в руде. Это – охота! Ведешь штрек по рудной зоне, пять-шесть метров в день – ничего, пустая жила, барабан. Но – ждешь, должна быть руда, должна! И каждый раз, не дождавшись, пока вентиляторы высосут пыль и газ, бежишь в забой сразу же после отпалки. Перебираешься через навалы отброшенной взрывом породы, бросаешься к забою, задохнувшись в разрывающем грудь кашле, – пусто! Но через день или два, в четыре часа утра, стучат проходчики в дверь твоего кубрика и говорят, усмехаясь: “Беги, давай! Там все блестит от стенки до стенки!”

И вот, опять я стою на промплощадке... Но уже не старшим геологом партии, а в качестве джентльмена удачи. Будь моя воля, я и сейчас, не раздумывая, предпочел бы первое. 175 рублей, плюс 40% высокогорных, 40% полевых, 15% районных и со всего этого – 10% подземки вместо златых гор были бы в самый раз. На наши, то есть их деньги – это примерно пятьсот долларов по советскому обменному курсу. Большего мне и не надо. Пятьсот долларов, фонарь на каске и забрызганная рудничной грязью штормовка – это мой уровень, моя жизнь! Но, видно, не судьба...

Штольня была завалена капитально. Федя, удобно устроившийся на согретом солнцем отвале, ухмыляясь, сказал:

– Полпачки почти на устье взорвал – метров на десять завалено, точно!

– А ребят, которых убил, где бросил? – спросил я с накатившим вдруг отвращением.

– Там они, сразу за завалом.

– Сам, сука, хоронить будешь...

– А что, похороню в натуре, не впервой. Ты речь скажешь, Наташка слезу пустит, а потом все вместе нажремся, помянем, по горсти земли в могилу бросив, – пытался шутить Федя, но замолк, придавленный нашими глазами.

– Хватит болтать, орлы! Тут работы на целый день – и это в лучшем случае, – прервал пикировку Сергей. – Я думаю, вчетвером тут не поработаешь. Будем вкалывать парами. Начнем мы с Черным. А ты, Юр, потом подменишь кого-нибудь из нас. А пока шлепни пару сурков и что-нибудь из них, печень, к примеру, в эти полиэтиленовые мешочки сложи и этикетки прикрепи – для отвода глаз противочумным врачом у нас будешь. И чтобы инструменты твои хирургические на виду были. А ты, Наташ, набери травки всякой и тоже в мешочки yложи, красиво и аккуратно, чтобы сразу было видно, что ты ботаник у нас грамотный.

– Надо понимать, мы тебя “гражданин начальник” должны называть? – хищно сузив глаза, съязвил Юрка. – Или “господин управляющий” предпочитаешь?

– Ну а что? Валяйте. Если мы тут партию изображаем, кто-то должен быть по форме начальником. Или, может быть, ты хочешь бугром быть? И что тогда будет? Черного в Кальтуч за пробами отправишь? Или куда подальше?

– Кончай, Серый! Твой прирожденный талант руководства заслужил мое восхищение и лично я обеими руками голосую за твое святейшество, – решительно сказал я и, улыбнувшись, спросил:

– Послушай, всенародно избранный, когда ты сказал “начнем мы с Черным”, ты, наверное, ишака имел в виду?

– Тебя дорогой, тебя. Ишак в штольню не пролезет.

– Блаадарю! Оправдаю доверие ценными мыслями. Вот первая: Юрку за врача-противочумника выдавать – дохлое дело. Его здесь каждая собака знает. Пусть Наташка по совместительству сурчиными ливерами заведует. Другая ценная мысль: давай, не будем сразу весь завал разбирать, на это уйдет несколько дней, а проделаем только лаз, чтобы на четвереньках можно было до золота добраться, а там посмотрим по обстоятельствам. Может, его и нет там вовсе. Правда, если палить будем – не проветрится. Но потом можно расширить проход, насколько потребуется.

– А как камни будем вытаскивать? На веревочке за собой?

– Да нет! Штольня, вне всякого сомнения, не всплошную села, участками. Будем породу складывать в сохранившихся частях выработки. А то, что Федя на устье наворочал, мы сейчас вмиг в речку скинем. Благо, палатки в стороне, на них не покатится...

– Что же, давай, начнем, – пробормотал Сергей и вдруг рассмеялся.

– Ты чего? – посмотрел я на него с подозрением. – Повышению радуешься?

– Да нет, конечно! Представь, Черный, прикол: откопаем мы штольню, а там кукиш с маслом!

Угас его смех скоропостижно. Он растворился в медленно вытянувшемся лице без остатка, без всякой надежды на скорое возвращение. И было отчего: где-то за нависшими над штольней горами, скорее всего в районе перевала Арху, послышалось слабое, мерное, ненадолго смолкающее тарахтение. Через минуту стало казаться, что это тарахтение раздается отовсюду и изнутри, и что это не один вертолет, а целый полк, и что еще немного и Серега, и я, и Житник навсегда окунемся в наплывающий отовсюду океан тихого сумасшествия. Мы понимали, что это глюки, что шум вертолета просто отражается окружающими нас скалами, но постоянное ожидание, постоянные поиски в небе этого дамоклова меча сделали свое дело...

Звуки слышались минут пять, но вертолет не появился, более того тарахтение смолкло, так, как будто бы какой-то небесный распорядитель вырубил небесный динамик резким ударом руки по выключателю. Еще минут пять мы ждали возобновления звуков. Но они растворились безвозвратно...

– Серый! Ты слышал что-нибудь?.. Ну, например, вертолетное тарахтение? – стараясь выглядеть равнодушным, спросил Житник, когда стало ясно, что кроме шелеста реки в природе не осталось неподвластных нам звуков.

– Да как тебе сказать, Юра... – пожал плечами Кивелиди. – Может, что-то и показалось...

– Чтобы больше не казалось, и народ не дергался, я предлагаю созвать срочно в нашем лице пятиминутную конференцию по НЛО, – начал я. – Ввиду наличия кворума, есть мнение открыть ее сейчас же. Слово предоставляется товарищу Кивелиди. Как вы думаете, господин председатель, чем нам грозит приземление здесь вертолета с гражданином Абдурахмановым Тимуром Абдурахмановичем и его командой?

– В лучшем случае придется делиться, и доля каждого может уменьшиться примерно в два раза и станет равной суточному заработку аппетитной референтки в каком-нибудь Роскомбанке. Правда, о-очень аппетитной. Положительные стороны лучшего случая – вертолетная эвакуация добычи. В худшем случае нас ждет разборка с оплатой по факту.

– Гм... – Вертушка эта, Ми-четверка, тонну вытянет, – задумался я вслух. – Это – четыре человека и шестьсот килограмм металла. Делим шестьсот на четырнадцать, то есть поровну на две команды по семь человек, и получаем примерно по сорок килограмм на брата. Впрочем, все зависит от того, сколько золота мы наковыряем, и сколько рейсов сможем сделать. Да... Очень все это похоже на разделку неубитого медведя...

– Зачем неубитого? За пару дней там килограмм двести можно набрать, – начал говорить Фредди срывающимся голосом. – И еще сто за следующую неделю. И еще...

– Сто за следующий месяц, – закончил я за него, и повернувшись к Житнику и спросил:

– Ваше мнение, милостивый государь? Только короче, пожалуйста.

– Согласен со всенародно избранным с точностью до наоборот. Худший его вариант считаю лучшим. Лучше разобраться. Тем более, ваш покорный слуга обязуется самолично поднять вертушку в воздух и посадить ее на ровном месте где-нибудь в Варзобском ущелье. Так что я – за разборку.

– Вот этого-то я и боюсь. Не хочется мне почему-то стрельбы, потому и головой по небесам мотаю. Ставлю на голосование проект Соглашения о намерениях под девизом “Вертолет за половину”. Кто за претворение в жизнь лучшего варианта с конечным выходом на суточную зарплату аппетитной работницы Роскомбанка? Четыре “за” при одном “против”? Принято. Учитывая принцип консенсуса, предлагаю назначить тов. Житника Юрия Львовича в комиссию по переговорам в качестве сторонника силового решения с правом угрожающе стучать кулаком по столу. Предлагаю также начать работу с написания красочного плаката “Добро пожаловать, Тимур-ибн-Абдурахман!”

Цель была достигнута. Мы доказали сами себе, что большой опасности Абдурахманов для нас не представляет и, наоборот, может даже помочь. Тем более, мы уже здесь, а ему еще предстоит до этих мест добраться. Даже, может быть, нам стоило бы и подождать его и договорится о перевозке золота.

Обсудив, уже спокойно и обстоятельно характер и ход наших действий при появлении Тимура и его команды, мы принялись за работу.

 

10. Разбираем завалы. – Подземные хранители. – Вот оно! – Бедный Нур. – Добыча на потоке.

Самый сложный участок завала, конечно, был у устья – здесь скальная порода, ослабленная приповерхностными трещинами, полностью обвалились или, как говорят горняки, села от взрыва.

Лишь через три часа, после двух направленных взрывов, откинувших обрушенную породу от устья, мы проделали узкий, извилистый лаз в штольню. Как я и предполагал, в других местах Федя истратил взрывчатку и время зря – хотя обвалившаяся порода и перекрывала выработку полностью, нам было достаточно лишь немного разгрести завал у кровли, чтобы освободить проход в свободное пространство над горкой вывалившейся породы. После этого оставалось лишь подняться на четвереньках на вершину вывала, спустится с нее ногами вперед и выдавить ими выход в следующий нетронутый взрывом отрезок штольни.

За третьим, последним, завалом в тусклом свете карбидных ламп мы увидели первые плоды Фединых рук: у стенки, ногами к выходу, лежало высохшее тело Фединого напарника. Штольня была сухая, это и способствовало мумификации тела убитого.

Постояв над ним минуту, мы пошли вглубь. Перед поворотом в рассечку мы нашли вторую мумию – Васька-геолог сидел у стенки, опустив голову на левое плечо и перегородив проход ногами. Он был в обычном одеянии участкового геолога, то есть в выцветшей от солнца и бесконечных стирок штормовке, в разлезшихся и отремонтированных белыми капроновыми нитками брезентовых штанах на солдатском ремне, в туристических ботинках со шнурками разного цвета.

– Великоватой, братан, спецуха тебе стала... – пробормотал я, разглядывая усохшие руки и ноги коллеги.

– Давай, давай, философ, потом помолишься, – торопя, ткнул меня в спину Сергей. – Там злато за углом, а он: “Бедный Йорик, бедный Йорик...”

Держа в вытянутых руках карбидные лампы, мы вошли в рассечку и встали перед забоем. И замерли от немыслимой картины. И чем более глаза привыкали к тусклому газовому освещению, тем невероятнее она казалась – практически по всему забою сверкало золото. Крупные, с ладонь, и мелкие, с ноготь, самородки блестели на поверхности белоснежной кварцевой жилы и под ногами в ее обломках. Мы не стали царапать ножами желтый металл, испытывая его на твердость и пластичность. Все было и без того ясно – опытные геологи недаром говорят: “Если сомневаешься, что это золото, то это не золото”.

Да, это было золото, много золота! Оно явно было приурочено к структурной ловушке – сверху, почти у кровли рассечки, кварцевая жила срезалась пологим коробчатым разрывом. Перед нами фактически был огромный самородок с включениями кварца! Последний навскидку занимал всего лишь процентов 50-60 от всего объема золотоносной породы. Знаменитая плита Холтермана – самый крупный в мире найденный самородок – была, вне всякого сомнения, поменьше!

Мы внимательно, сантиметр за сантиметром, осмотрели и обстучали кувалдой всю рассечку, но нигде больше, в том числе в кровле и в нижней части жилы, видимых выделений золота не обнаружили.

– Что будем делать? – опустившись на колени, спросил Сергей задрожавшим голосом.

– Что, что... Ясно, что! – ответил я, садясь рядом с ним. – Прекрасный материал для целой серии научных статей. Слава, докторские диссертации... Жирные шапки во всех газетах: “Найден Самый Крупный в Мире Золотой Самородок – Плита Чернова-Кивелиди!”, “Триста Килограммов Золота Передано Правительству Таджикистана!”. Или, ну все это к черту? Давай тогда взорвем сейчас свою мировую известность, продадим потом втридешева, бабам конфет накупим, тряпок? Водки? Остальное спустим в унитазы на Канарских островах? Вижу, ты против... А жаль... Но назвать самородок Плитой Кивелиди-Чернова я не соглашусь. Значит, будем взрывать!

– Взрывать! И немедленно, архисрочно, сию минуту! Хочу побыстрее набить этим карманы! Но, знаешь, жалко все-таки... Такая красота. Если потом я все потеряю, и черт с ним, не жалко, то одних воспоминаний об этом великолепии хватит, чтобы ни о чем никогда не жалеть...

– Да, ты прав... Глаза слепит и душу греет... А возни будет много. Не кварц же с собой везти, хотя придется. Надо отпалить здесь пару раз, посмотреть, что дальше будет, а потом – ручная разборка. Здесь, я вижу, можно довольно легко выдолбить три-четыре шпура. Оторвет на метр почти. Больше аммонита заложим – больше искрошит, а нам это на руку. Я этим займусь. Пошли на-гора.

– Иди один. Я есть не хочу и пособираю пока, что лежит. Потом накроет оторванной породой и придется разгребать. А с сушеными что будем делать? Давай, здесь их оставим – снесем в глубь штольни, пусть спят вечным сном?

– Давай. Слушай, а если там наверху уже гости из кишлака пришли?

– Что, что! Тащи их сюда – скажи, что золота навалом... На всех хватит...

И уже не обращая на меня внимания, Сергей опустился на корточки, вытащил из-за пазухи карманный фонарик и принялся выискивать в кварцевом крошеве мелкие самородки и складывать их в мешочки. Я тоже не мог отказать себе в этом приятном занятии. Заодно мы немного поговорили о возможных поворотах событий. Утолив в меру свою алчность, я вышел из рассечки, взял подмышку совсем легкого Васю и снес его к забою штольни. Другого покойника решил отнести туда же по возвращении.

Яркий, слепящий солнечный свет, приятное тепло земли, свежий воздух и заснеженные горные цепи, подпирающие голубизну неба, встретили меня как дорогого товарища. Люблю выйти к ним из затхлой тесноты и мрака штолен, сесть на подвернувшийся камень и, устало отерев руки и спецовку от приставшей рудничной грязи, закурить помятую сигарету!

Чай был уже готов. В тарелке аппетитно румянились сурчиные конечности. На камне, брезгливо отвернувшись от этой пищи богов, сидел с кружкой чая Нур, наш бывший пекарь из Дехиколона. Рядом с ним сидел другой пришелец. Степенный, широкоплечий, с цепкими немигающими глазами.

«Вне всякого сомнения, бывший пединститутский доцент, – подумал я, когда он представился школьным учителем. – Теперь, небось, в сложенной своими собственными руками кибитке учит письму и устному счету дюжину разновозрастных детишек».

Поздоровавшись, я спросил Нура о ситуации вокруг Дехиколона.

Он рассказал, что жизнь в долине идет как обычно, отары пригонят через несколько дней, а пока скот в округе пасут только местный. Я сообщил Нуру, что в этом году в долине Кумарха будет работать небольшая геологическая партия, и что рабочих из числа местных брать мы не будем. Но лично его, если он не боится работать в заброшенных выработках, я возьму баксов на пятьдесят. Потом я ему поведал, что в штольне, кажется, кто-то есть: в конце ее я слышал какие-то голоса и потому убежал.

Нур, конечно, подумал, что я его проверяю на смелость (знал – геологи-горняки любят травить байки о подземной нечистой силе), и сказал, что не ничего боится и может пойти со мной. Попив чаю, мы направились к штольне. Там я сунул в лаз голову и закричал:

– Эй-эй-эй, мертвый человек, выходи!

И подождав минуту, сказал:

– Что-то не выходит... Может, пойдем, посмотрим?

Нур счел, что за пятьдесят баксов можно и безрассудство проявить, и согласился. Я сунул ему в руки зажженный фонарь и пустил первым.

Это было кино! Сергей сделал все, как надо. Лишь только Нур миновал завал, из темноты восстала мумия. С диким воем бедный пекарь выскочил из штольни на четвереньках. Его безумные глаза ничего не видели, он ничего не слышал и не чувствовал. Когда Житник поил его водой, из штольни вылез Сергей. Подойдя к нам, он поздоровался с учителем и поинтересовался:

– Что тут у вас случилось?

– Вам лучше знать! – ответил односельчанин Нура, внимательно глядя ему в глаза.

Сергей присел напротив Нура, обхватил его за плечи и с тревогой в голосе спросил:

– Что с тобой, дорогой? Почему болеешь?

– Я в штольня видел мертвый черный сухой человек, он меня за горло хватал! Очень плохой! – заикаясь, пролепетал Нур.

– Ну, ты даешь! Я там два часа работал и никого не видел. Звук шагов и голоса какие-то, правда, слышал, но в любой штольне полно всяких звуков. Вода там капает или течет, породы ползут...

– Не знаю, не знаю, – сказал я, качая головой. – Вот, когда я в Карелии на Кительской шахте работал, там тоже русаки, проходчики приезжие, только голоса неясные слышали... А вот местные карелы обладателей этих голосов хорошо видели. Большинство – один раз... Первый и последний. А немногие уцелевшие рассказывали, как эти твари выглядят. Черные, с полузакрытыми глазами, очень худые и вечно голодные... Местных жителей почему-то не любили и уводили с собой под землю... Или, наоборот, любили... Мясо... Потому как никто пропавших потом не видел, только кости в дальних рассечках находили – белые, обглоданные, с какими-то сине-зелеными пятнами, очень похожими на отпечатки пальцев...

– Евгений говорит, что только вы, местные жители, можете их видеть. И они только вас видят, – пояснил мои слова Юрка. – И не любят почему-то. Наверное, ваши предки когда-нибудь убили невинных и не похоронили их по-человечески. И они затаились в этой штольне.

Товарищ Нура недоверчиво покачал головой.

– Не веришь? Тогда иди сам посмотри, – сказал ему Сергей. – Хочешь, я с тобой пойду?

– Зачем идти? Мне надо Нура домой отвести. Потом разберемся, почему вы такие веселые.

Когда они ушли, мы обсудили возможные последствия этого визита и пришли к мнению, что надо быстрее заканчивать с золотом и уходить в город. Затем я снарядил несколько боевиков, вернулся в штольню и с помощью зубила и пятикилограммовой кувалды начал выдалбливать шпуры. Первый я выдолбил быстро – один из стаканов располагался прямо в центре золотоносного участка.

Самый известный плакат по технике безопасности гласит: “Бурить в стаканы запрещается!” Посторонний человек, увидев такой плакат, представит проходчика с бражного похмелья разбуривающего двухсот пятидесяти граммовый граненый стакан. Но стакан – это донная часть шпура, оставшаяся в забое после взрыва. В него удобно забуриваться: не надо мучиться, удерживая одной рукой тяжелый перфоратор, а другой – бешено вращающуюся буровую штангу. Но в стакане – спрессованный взрывом аммонит и раз в год он может сдетонировать от мощных ударов твердосплавной коронки. И тогда перфоратор вобьется в грудь халявщика, осколки породы брызнут ему в лицо, на радость жене, которая, наконец, начнет получать деньги в виде пособия за потерю кормильца...

Выдолбив пять шпуров – кварц крошился отменно, – я зарядил их, поджег шнуры и побежал к выходу.

Товарищи пили чай. Сев рядом с Федей, я вспомнил мумии и прицепился к нему, деловито помешавшему в своей кружке палочкой. Сахара и чая в ней было поровну.

– Ты бы, гад, пошел посмотрел на друзей своих, – выцедил я. – Тебя бы высушить так, гада! Дети, наверное, у них были?

– Не, не было. Васька – тот вовсе от баб подальше держался. Трепались, в городе, что его какая-то аппетитная немочка охмуряла, домой все приглашала. А он выпьет бутылочку и в аут, спит на ладошке промеж сисек теплых. И все потому, что на лодке служил, и командир у него бравый был, весь обрентгененный, ходил, куда не надо без костюма защитного, а матросы-пацаны ему подражали... А второй замоченный – вообще сдох бы от цирроза через месяц или в горячке через два. Не жалко мне их. И себе они были не нужны, как я. Мусор! Дерьмо!

– Ну, знаешь, братец, жизнь долгая штука, иногда – слишком долгая. Когда по ней ходишь, а не торчишь – находится все... И нужность тоже... А убивать друг друга, конечно, можно. Люди, особенно большие, вообще без этого жить не могут. Черт те, что вокруг творится – озоновый слой берегут, красных книг завели море, никотина боятся, а живут все по идеологии, в которой основной компонент – лишение жизни, убийство! Понимаю, это самая страшная штука для человека и он использует ее как оружие в борьбе за что-то там, вместо того, чтобы исключить, запретить, забыть ее. Я бы пожизненно красил убийцам головы в несмываемый красный цвет и отпускал их на волю – пусть все видят, что они не где-то там, на экранах и страницах, а здесь, рядом, за спиной! И каждую минуту по ней, по твоей собственной, может сбежать алая струйка крови...

– А что, Фредди, давай выкрасим тебя в красный цвет? – загоготал Сергей, хлопнув его по плечу.

– Давай, я согласен, хоть сейчас, – задумчиво глядя, ответил Федя.

– Черного хлебом не корми, а дай потрепаться, – махнул рукой Сергей. – Допивай, давай, свой чай, великий гуманист, и пошли в забой. Вот нагребешь кучу бабок и лежи на диване и гуманизируй, болтай сам с собой сколько душе угодно.

– А с кем же еще поболтаешь? Из вас слова живого не вытащишь. И вообще, гуляю я! Настроение хорошее. Особенно когда учителя этого кишлачного забываю. Говорить, понимаешь, хочется. Комплименты в частности.

– Комплименты? – заинтересовалась Наташа. – Очень интересно!

– А ты вот, к примеру, красивая женщина, – обернулся я к ней. – Будь ты красивее – что-то потеряла бы... Земное что-то. Всегда так. Один мой приятель, увидев законченную красавицу, восклицал: “Безнадежно, безнадежно красивая”. Правда, потом он добавлял: “Красота должна быть с изъяном”, но я считаю...

– Давай, вали отсюда с изъяном! – прервал меня тотчас набычившийся Житник и я, сокрушенно махнув рукой, решил идти в гору. Но, наткнувшись взглядом на Федю, продолжавшему попытки растворить сахар, рассмеялся:

– Фредди, дорогой, давно хотел тебя спросить... Ты знаешь, чем ты чай размешиваешь?

– Как чем? Вот этой вот палочкой... Я там, у родника ее нашел.

– А ты видишь на ней насечки? Похоже ведь, что сделали их для того, чтобы удобно было что-то наматывать, да?

– Веревочки, наверное, разные для нужды какой...

– Не веревочки, а кое-что очень похожее. Короче, это чабаны из долин потеряли или выбросили. Меня однажды чуть не вырвало от такой палочки... Сижу у чабана-киргиза в палатке, горячими лепешками, мясом жаренным объедаюсь. Парная ягнятина – пальчики оближешь! А перед лицом она, милая, с перекладины палаточной свисает, болтается на ниточке туда-сюда. Я спросил чабана, что это такое. И он, улыбаясь, объяснил: “Это, – говорит, – палочка чтобы ришта наматывать. Червяк такой есть, тонкий и длинный, метр почти. Живет под кожа у человек и один раз в год из нога вылезает яичка ложить”. И пояснил мне, что если начнешь этого червяка наружу вытаскивать он рвется сразу (нежный, гад) и дохнет... И гниет этот метр в ноге. И хана тогда человеку... А палочка эта – выручалочка. Вылезет червяк на сантиметр, а чабан обернет его нежно так вокруг палочки и привяжет ее рядом с червячьей норкой к ноге. И так сантиметр за сантиметром, и день за днем, пока весь не вылезет! Ну, пока, Федя... Как говориться – приятного аппетита! Палочку-то не выбрасывай. Пригодится теперь...

* * *

Пыль в штольне почти осела, но газа было полно. Дыша в самоспасатель, я осмотрел плоды своего труда. Породу подробило неплохо – вся рассечка была усыпана белой кварцевой крошкой, среди которой густо блестели чешуйки, зерна и самородки золота самой разной величины. Некоторые самородки были раздавлены и, как снарядные осколки, причудливо изогнуты и закручены. Грудь забоя продвинулась примерно сантиметров на пятьдесят. Кварцевая жила сократилась в мощности, особенно внизу, и напоминала клин, обращенный острием вниз. Тупой его конец на высоте около полутора метров упирался в блокирующий разрыв, круто погружавшийся по направлению рассечки. Скоплений золота стало меньше, но в площади они увеличились. Было ясно, что золотоносной породы осталось чуть меньше четверти кубометра. И выковырять ее будет не трудно – отпалка пары неглубоких шпуров, пробуренных по плоскости блокирующего разрыва, раздробит жилу легко и просто.

Мне удалось ударить по зубилу лишь пару раз: газы, заполнявшие штрек, сделали свое дело и я, сотрясаясь от сильного кашля, бросился к выходу.

Отдышавшись и попив чаю, я нарисовал на земле план забоя и объяснил товарищам, где надо долбить шпуры. Затем, сославшись на позднее время, предложил отправить Наташу с Фредди в лагерь – с самого утра тревога о Лейле глодала меня.

Юрка согласился нехотя. Их роман с Наташей развивался стремительно – они старались быть рядом, искали уединения, а в минуты отдыха Юркина голова находила пристанище на стройных бедрах Натальи.

* * *

Полевые романы... Сколько их прошло перед моими глазами за долгие месяцы, проведенные в экспедициях! Чаще всего они были групповыми – повариха или студентка обслуживали нескольких затосковавших по женской ласке мужчин. Причем количество клиентов всегда было обратно пропорционально красоте сервера.

Но если дама была в какой-то степени привлекательной, то ею, конечно, завладевал сильнейший. Часто после – мордобоев и иных инцидентов. Тот же Юрка долгое время обхаживал симпатичную маркшейдериху Лиду Сидневу – но проиграл шестидесятилетнему начальнику участка. Проигрыш обнаружился в одну из прозрачных летних ночей. Заглянув в приземистое окно Белого дома (кумархское техническое начальство жило не в полусгнивших землянках, как мы, геологи, а в оштукатуренном и побеленном здании), Житник увидел значительно продвинутый вариант известной картины Рембрандта: Лида, дождавшись своего Зевса, нежилась в его объятьях! Соль этой истории была не в возрасте победителя, Сиднева предпочитала зрелых мужчин, – это знали все, – а в Юркиной реакции – выйдя подышать ночным воздухом, я увидел следующее: пьяный вдрызг (в тот вечер из города пришла вахтовка). Житник с разбегу ударялся девяностокилограммовым телом в закрытую изнутри дверь Белого дома, падал, некоторое время, приходя в себя, лежал под ней, затем, шатаясь, вставал, отходил метров на десять и повторял попытку вновь и с тем же результатом и с той же последовательностью этапов.

Покоривший даму, особенно единственную, пользовался у полевой братии уважением. Если этой дамой была повариха, то в столовой часто можно было наблюдать следующую картину – обедающие, потерявшие всякую надежду найти в борще мясо, время от времени завистливо смотрят на любимца женщин, выковыривающего скудные лепестки капусты из мясного архипелага...

В высшем же обществе, включавшем руководство полевых экспедиций и их жен, нравы были, конечно, мягче, культурнее. Вращалось это общество в отдаленных экспедиционных поселках по весьма и весьма сближенным (особенно ночью) орбитам. Такое сближение, как правило, приводило к тому, что, к примеру, сыновья главного инженера N-ской ГРЭ были как две капли воды похожи на главного геолога, а дочь начальника ПТО – на начальника экспедиции.

Вообще, очень уж романтическую любовь в полевых условиях встретить трудно – все здесь на виду, ничего не придумаешь и словами никого не обманешь. Такая любовь выдумывается тоской по женщине, оставленной далеко в городе. А потом “они встречают нас и вводят в дом, а в нашем доме пахнет воровством”.

* * *

Первым в штольню пошел Сергей. Его хватило на десять минут. За ним ушел Житник. За те двадцать минут, пока его не было, я успел снарядить боевики. После Юрки вместо меня опять пошел Сергей – кашель по-прежнему раздирал мои легкие. Когда, наконец, сопровождаемый товарищами (они решили собрать крупные самородки), я, пришел в забой, шпуры были уже практически готовы. Газу в выработке оставалось уже немного, и можно было работать не торопясь.

Собранное золото мы сложили рядом с невозмутимым Васей. Затем, зарядив и запалив шпуры, вышли на-гора и засобирались домой. Житник сказал, что останется сторожить штольню до ночи – береженого бог бережет. Сергей счел разумным его решение не оставлять золото без присмотра, и мы постановили, что после ужина и до рассвета нести охрану буду я с Лейлой (как мне самому не пришло в голову уединиться с ней на штольне?), а с рассветом нас сменит Сергей.

В лагерь шли быстро. Я предвкушал встречу с Лейлой: представлял, как мы бросим спальный мешок там, на лужайке под штольней, как обнимемся, и я почувствую ее маленькие точеные груди, почувствую ее губы, почувствую трепетное ожидание их тезок, оживленных сладостными потугами томящихся бедер...

 

1. Ушл? – Ночное нападение. – Отбиваемся. – Юрке понравилось. – Дожить бы до завтра.

У лагеря нас встретили растерянные Наташа и Фредди.

– Лейла с Бабеком пропали, – сказала девушка, с жалостью глядя мне в глаза. – И, видимо, с самого утра.

– Точно, с утра, – согласился Фредди. – И, похоже, твоя фифочка сдалась без боя... Или ей сдались.

– Да, в палатках все на месте, нет никаких следов борьбы или поспешного бегства, – покивала Наташа.

“Что же могло случиться? – задумался я, опустившись на ближайший камень. – Вряд ли это было нападением со стороны. Это – Бабек! Точно Бабек... Конечно же, его Резвон приставил к нам. Черт, была ведь такая мысль... Но отбросил ее, глядя в простое, добродушное лицо старинного приятеля... Теперь все становится понятным – его странное появление, неестественное поведение”.

Поднявшись, я пошел по лагерю в надежде найти следы дневных событий, и у ручья, там, где женщины мыли посуду, наткнулся на зеленый пластиковый тазик, полный чистых кружек. Рядом стояли две невымытые. На посудной тряпочке лежал маленький кусочек туалетного мыла. Я поднял его и на поверхности увидел отпечатки детских пальчиков Лейлы.

“Спокойно, Черный! – приказал я себе, закусив губу. – Похоже, они и в самом деле ушли сразу после нашего ухода на штольню! И, не куда-нибудь, а в Хушон... Если побегу за ними сейчас же, то к утру буду у перевала. На устье Арху догоню... Убью собаку!”

– Побегу-ка я за ними, – сказал я, вернувшись к товарищам. – Если он доберется до Саидовской машины раньше меня, то все... Уйдет, собака. И тогда конец и ей, и мне. А вы валите отсюда. Завтра, самое позднее – послезавтра, Резвон будет здесь.

– В Душанбе потом... пойдете? – ободряюще улыбаясь, спросил Сергей.

Пауза между «потом» и «пойдете» была крохотной.

– А куда еще? Не сюда же возвращаться... В городе найду... найдем вас у Суворова.

– Может, возьмешь с собой парочку самородков? Возьми, всегда пригодятся...

– Да ну их... И на штольню за ними бежать времени нет. Знал ведь, чувствовал, что боком они мне выйдут. Лежали бы сейчас с ней рядышком где-нибудь в Сочи. В глаза друг другу смотрели... Слова ласковые говорили...

– Ну, тогда ни пуха тебе, ни пера... Долю свою ты получишь, – сказал Сергей, и, похлопав меня по плечу, пошел к ручью умываться.

Я сел у костра переобуться перед дорогой. Федя устроился рядом и сочувственно смотрел, как я вытряхиваю камешки из ботинок. Он хотел что-то сказать, раскрыл рот, но так и застыл – в скалу за палаткой ударила автоматная очередь. Следующая очередь пошла ниже и прострочила насквозь наше брезентовое жилище. Раны, видимо, оказались смертельными и палатка, испустив дух, очертила свои внутренности.

Но это видел лишь я: после первой очереди, Федя, забыв о ранах, мгновенно вскочил и во весь дух побежал к скалам Алтына (так нами была названа ближайшая к нашему лагерю вершинка). Я, петляя, помчался за ним в одном ботинке, второй в руке. Через минуту мы лежали за камнями, и, в надежде увидеть Наташу или Сергея, всматривались в сторону лагеря.

Кивелиди появился сбоку, с восточной стороны Алтына. Он шел к нам, припадая на одну ногу и опираясь руками на попадавшиеся на пути глыбы.

– Там, за вами, только что стоял кто-то. С ружьем! – тяжело дыша, сказал он, упав на землю рядом со мной.

Мы с Федей обернулись и в полутьме, в десяти метрах от себя, увидели... Наташу с одностволкой в руках.

– Ты как здесь очутилась? Да еще с пушкой? – спросил я в изумлении, когда она приблизилась к нам.

– Как, как... Когда ты с Серым прощался, уларов здесь заметила. Спугнул их кто-то. Вот и пошла посмотреть, – ответила она, напряженно всматриваясь в сторону лагеря.

Я осмотрел Сергея. Его бедро было простреляно насквозь, но крови выделялось немного. Выдернув шнурок из принесенного ботинка, я перетянул ногу выше входного и выходного отверстий. Наташа вынула из нагрудного кармана штормовки перевязочный пакет, взрезала спереди и сзади намокшую кровью штанину и со знанием дела перевязала рану.

– А тебе везет, Черный! – ткнул Сергей меня в бок, удовлетворенно рассматривая плоды ее труда. – Не придется тебе через Арху бежать. Похоже, Резвон сами сюда пожаловали. И Лейла твоя ненаглядная наверняка с ним.

– Да, это он притопал... Больше некому, – согласилась Наташа.

– Как некому? – криво улыбнулся я. – У нас все через жопу. Не удивлюсь, если и Резвон притопал, и Абдурахманов прилетел. Слышали ведь вертолет...

– И почему только они ночи не дождались? – задалась вопросом Наташа, усевшись рядом с Кивелиди. – Положили бы тепленьких... Что ж, теперь повоюем.

– Ну-ну! С одностволкой против автоматов... – скептически скривил губы Фредди. – Не оторвется номер...

– А что? Юрка от штольни не уйдет. Значит, они у нас в окружении! Надо пугнуть их, чтобы сами не полезли. Вы тут покудова лежите, а я вперед пойду, поохочусь... Что толку здесь валяться...

Судя по тону, Наташа, посчитав, что Сергей ранен, а я убит горем, взяла командование на себя. И в самом деле, метастазы смятенных мыслей о Лейле поразили мой мозг, не давали сосредоточиться. Я мог шутить, говорить что-то, бежать в ночи, но делал все это в вязкой среде этих мыслей...

Как только наша боевая подруга растворилась в темноте, наверху, у штольни раздался взрыв гранаты. Через минуту полной тишины один за другим прогремели два ружейных выстрела.

Решив, что это Житник поставил точку в дуэли на штольне, мы воспрянули духом. И заулыбались, когда еще через минуту, метрах в тридцати от нас бухнуло ружье Наташи. Выстрел ее был результативным: он родил вопль, перешедший в отчаянную матерную тираду.

– Смотри ты, русак попался! Красиво как говорит! – восхитился я. – Серый, что там у нее было – дробь или пуля?

– Дробь наверняка. Слышишь, как рыдает? Во, дает! А Юрку-то после взрыва гранаты я похоронил... – прошептал Сергей. – Молодец! Если он в лазе сидит – его гранатометом не достанешь. Молодец!

– Да... – согласился с ним Фредди. – Фартовый мужик. Замочи они Житника – все! Штольню со всеми потрохами и наши бабки столбом, все Резвон сунул себе бы под жопу...

– Вы погодите радоваться... Кто знает, что там сейчас происходит... – сказал я и спросил у Сергея:

– Как нога? Минут через двадцать жгут распустить надо.

– Нормально. Крови нет, правда, болит, дергает здорово. Что делать будем?

Я не ответил. В голову мне пришло, что Лейла ушла добровольно. Сама. Не выдержала ненужных, тяжких даже для мужчины, испытаний. Поняла, что я не тот человек... А тип, не способный беречь и обиходить хрупкую женщину... И ушла через Зидды в город. И Бабек, как истинный мужчина, решил ее сопровождать. Вероятность такого желанного и спасительного для меня объяснения была очевидной, и я заулыбался.

– Что делать будем? – повторил я вопрос Сергея, с трудом вернув лицу серьезность. – Перво-наперво, я думаю, в лагерь срочно надо идти. За Юркиным хирургическим набором. Разрежем тебе ногу аккуратно, почистим, зашьем потом белыми нитками... Федя тебе завидовать будет, клянусь.

– Ну тебя в задницу! Я серьезно.

– Подождать надо немного. Они без сомнения уйдут, если не ушли уже. Дохлой номер ночью в засаде друг против друга сидеть. Тем более, что те, которые на штольню вышли не знают, что получилось у тех, которые сюда нарисовались. И наоборот, – ответил я и, вспомнив вдруг любящий взгляд Лейлы, провалился в бездну отчаяния.

– Если это Резвон, и Лейла у него, – подрагивающим голосом продолжил я, – то завтра они явятся менять ее на золото. Зачем под пули лезть, если можно и так все взять? И скажу сразу, Серый, что я – за обмен.

– Ну, Черный! Ты как всегда худший вариант переживаешь. Не улавливаешь, что после обмена все будет наоборот: он в штольне, а мы снаружи. И учти, если он кокетничать начнет, то мы пообещаем ему взорвать полтора ящика в золотой рассечке. И разнести всю эту штольню в пух и прах. Пусть потом по горам окрестным самородки ищет!

– Может, ты и прав... Давайте, что ли, к штольне пробираться? К Юрке. Там все решим и...

– Слышите? Идет кто-то... – перебил меня Федя.

– Это я, Наташа... – услышали мы голос девушки.

Через минуту она появилась перед нами, в руках – автомат, на плече – ружье.

– Откуда дровишки? Никак завалила кого? – уважительно спросил Сергей.

– Да, одного... Фраер попался – устало протянула Наташа, отдавая ему автомат. – Выглянула из-за скалы, ну, той, что сразу за вашей палаткой, а он боком ко мне на фоне неба светится. Прямо как фигурка железная в тире. Ну, врезала ему с десяти метров по рукам. А патрон с дробью мелкой – на улара заряжала. Он заорал, автомат бросил, танцует и матом выражается: “Твою мать, твою мать”. Подошла осторожно, смотрю, а это Вовчик-дезертир. Обе руки по локоть в крови. У Резвона он ошивался. Да вы его, кажется, видели. Он еще Черному снился, когда тот с саблей по Хушону бегал... Бил меня, гад, когда Резвон уставал... А сознание теряла – трахал зверски. Не удержалась, сунула приклад между ног. А он упал на колени, ботинки стал целовать. Я его пнула, он кубарем вниз полетел. Потом подумала, что язык ведь! Может, расскажет что. Догнала, стала спрашивать, сколько их и что им надо. А он обезумел от страха, мычит, дергается только. Пена изо рта пошла. Я его опять прикладом по детородным... Он взвился и вниз со скалы сиганул. Но не разбился, гад. Теперь уже внизу, у реки, наверное. Там еще один с ним был... После моего выстрела в сторону ускакал. Если бы не он, достала бы Вовчика, привела к вам.

– Надо было сразу его сюда вести, а не прикладом размахивать, – сказал Кивелиди с укоризной. – Ну и бог с ним. Главное – штольня! Это наши вокзал, почтамт и Смольный.

– И Форт-Нокс, – ввернул Федя со значением в голосе.

– Смотри ты! – удивился я – Какие слова знаешь! И сказать можешь! Грамотный ты у нас, оказывается.

– А ты думал! Я в зоне книжек море прошишлял. Всю лагерную библиотеку! Кой чего фурычу! А что у тебя голосок-то подрагивает?

– Тебе показалось, Федя! – похлопал я его по плечу и, обращаясь к товарищам, продолжил:

– Пока мы на коне. Если и Юрка там не промахнулся, то 2:0 в нашу пользу. Пошли, что ли наверх? Я Серого к штольне провожу, а ты, Наташа, с Федором в лагерь заверни, жратвы какой возьмите, патронов себе и догоняй. Если что, осторожнее там с мужскими детородными... И не торопитесь. Может, все-таки сидит где-нибудь их охотник, ну, тот, который от Наташи сбежал.

Мы замолчали, вслушиваясь в ночь. Наташино бедро равнодушно грело мое бедро и мне захотелось что-нибудь ей сказать. Когда стало ясно, что никаких подозрительных звуков в природе не существует, мы поднялись и пошли к палаткам.

– Послушай, красавица, – уже на ходу обратился я к девушке. – Я вот что тебе хочу сказать... Ты такие вещи о себе рассказываешь: на панели зарабатывала, ишаку отдавали, били, трахали зверски... Я понимаю, женщина должна быть с прошлым, но не с таким же. Романтичнее надо. С цветами и завитушками. Понимаешь?

– Ага, понимаю. Несчастный влюбленный, джигит-красавец, украл меня прямо с защиты диссертации по злободневным проблемам уличного секса. В горах он окружил меня любовью и преданными слугами, подарил арабского скакуна, ставшего моей тенью. Но я была холодна и непреклонна. И когда в замке заночевали прекрасные рыцари, я отдала свое сердце одному из них, и темной ночью мы скрылись в любовном тумане... Ну как, сойдет?

– Совсем другое дело! Еще пару-тройку штрихов и наши глаза засветятся не только любовью и преданностью, но и искренним восхищением...

– Спасибо за науку. Вот только завитушек здесь, да и везде, мало кто любит... Разве что в одном известном месте...

Я ее уже не слушал. Мне вдруг пришла в голову мысль, что Лейла, может быть, и не попала к Резвону. И мой приятель Бабек смылся с ней отнюдь не верным паладином. “Ведь он – любитель сладкого, – думал я. – И мог придти сюда по приказу Резвона, а уйти по другой причине. Украл полюбившуюся девушку вместо того, чтобы нас перестрелять... Даже золота не дождался! Ну, конечно! Лейла и золото... Несравнимо... Точно, втрескался, гад! Аж до потери алчности и пульса!”

И ревность, дремавшая в уме, встрепенулась и, почувствовав нежданную добычу, мгновенно устремилась в самую середину моего существа, ожгла душу, проникла в часто забившееся сердце и уже проперченной кровью устремилась повсюду. “Ну, ты, даешь, Черный... – пытался я себя успокоить. – Ты не страдал так, когда думал, что она у Резвона... Жестокого, безразличного. У которого она не прожила бы и часа... А мысли, что кто-то пялит на нее масляные глазки, кто-то сидит рядом с ней и может коснуться ее пальчиков, груди, мысли этой вынести не можешь. И знаешь ведь, что если она у Бабека, он ее не тронет. И отдаст, в конце концов”.

Через сорок минут мы подошли к устью нашей штольни и стали кашлять Житнику, давая ему знать о нашем приближении.

– Здесь я! – раздался его глухой голос от скалок, возвышавшихся над устьем.

– А мы думали, ты в штольне сидишь. Как в дзоте, – сказал я, увидев Юрку, выступившего из темноты с автоматом в руке. Судя по широкой улыбке, жизнь ему казалась прекрасной.

– Что там у вас? – спросил он, пересчитав нас глазами. – Все живые?

– Бабек Лейлу увел, – ответил ему Сергей. – И привел Резвоновских шакалов. Наташка одного подранила, вниз убежал. И ты, судя по автомату, времени даром не терял?

– Спрашиваешь! – усмехнулся Житник. – Пошли в штольню. А что касается твоих слов, Евгений, то, во-первых, дзот – это древесно-земляная огневая точка. Штольню лучше сравнивать с дотом – долговременной огневой точкой. А во-вторых, в ней третий помощничек появился. Все при деле: Васька злато сторожит, тот, второй – вышибалой по-прежнему в сенях стоит, ну а новенький, который с “Калашником” под вечер проведать меня пришел, перед выходом теперь отдыхает... Очень теперь с него удобно с упора лежа стрелять!

– Замочил его? – хмуро спросил шедший последним Федя.

– Да нет, живой пока. Афганец он, понимаешь. По крайней мере, на наших таджиков не похож совсем, и в шапочке ихней. Они думали, что я в лазе сижу, и очень грамотно поступили – по первости лимонку туда кинули. А я здесь, под скалой залег и дремал себе потихоньку. Когда бабахнуло – проснулся. Смотрю – нет никого, да и что в темноте со сна разглядишь? Через минуту присмотрелся, заметил одного перед лазом, в шляпе пуштунской, потом другой появился. Ну, я ботинки скинул, подобрался поближе и врезал им по очереди, как в кино. Афганец сразу лег, а другой завыл негромко так и вниз скатился – в нижнем стволе дробь была, не гвозди с картечью, как в верхнем. Гадом буду, Резвон это был. Голос и фигура – точно его. А этот, – пнул он ногой лежавшего связанным иноземца, – до утра не доживет... Полста граммов у него в пояснице. Слышишь, гуманист, – добавил он, обращаясь ко мне, – первый раз в человека стреляю... Прямо чувствовал, как железо в него входит. Как будто я сам пальцами в него полез! А сейчас чувствую, как оно, железо, сидит там, у него под кожей, рвет красное мясо, трет белую кость и жжет, жжет, кровь сочится. Как пальцами чувствую. И скоро сдохнет, и сгниет, и мухи снесут в него яйца! Я еще в городе, когда гвозди рубил, симфонию эту предчувствовал ... И я его завалил! Я!!! И, знаешь, Черный, мне нравится это, нравиться. Видишь, даже говорить стал, как ты, с картинками. Образы и метафоры сами в голову лезут. Я другим человеком стал и снова хочу все это испытать!

– Ну-ну, успокойся, это – эйфория или проще – истерика, – похлопал я его по плечу и продолжил, – Похоже, ты, братец, смерти боишься. А когда такой убивает, крик у него в душе появляется: “Я не такой, как все! Я не жертва!!! Я убийца!!! Я убиваю! Я буду жить, а вы все умрете! И еще тяжелая наследственность – все троглодиты искренне верят, что каждая отнятая ими жизнь их жизнь укрепляет... “Горца” помнишь? А вообще, тебе надо было Резвона шлепнуть. Недавно он мне примерно то же самое говорил. Единомышленники вы с ним. Волк волка бы съел. Все овцам облегчение.

– Ну вас на ...! – прервал меня Сергей, остановившись у устья штольни. Ты, Черный, умный очень. Человек, может быть, жизнь нам спас, а ты его пещерным жителем называешь! И волком.

– Умный, умный, – забурчал я, начав разбирать лаз штольни, обрушившийся от взрыва гранаты. – Китайский знаю, в тихую погоду парю над облаками, пересадки сердца делаю... Вот только трепанации черепа на расстоянии мне никак не удаются. До мозгов ваших никак не доберусь! Кость, что ли, у вас там?

* * *

Через десять минут мы все, за исключением Наташи, добровольно оставшейся на страже, уже сидели в штольне между завалами и ужинали в тусклом свету карбидных ламп. Мумии циррозника места за достарханом не хватило и ему пришлось переселиться в забой к Ваське-геологу. Туда его, чертыхаясь, потащил Житник. С ним увязался Фредди, пожелавший посмотреть на золото.

Я достал из Наташкиного рюкзака несколько банок кильки в томатном соусе и “Завтрака туриста”, Юрка выложил кусков десять холодной жаренной сурчатины и фляжку родниковой воды. Есть никому не хотелось, но все понимали, что завтра времени на еду может и не найтись.

Глядя на лица товарищей, я остро чувствовал, что исчезновение Лейлы – не главная для них беда. То, за чем они пришли – золото – по-прежнему было у них в руках. Лишь иногда, то один, то другой из них вглядывался мне в глаза, пытаясь определить степень моего расстройства. И если они находили ее достаточной (не парализующе высокой и не бесчеловечно низкой), в их глазах проступало сочувствие. Отряд заметил потерю бойца, но остался отрядом.

– Есть налево! На сундук мертвеца и бутылка рома, – отрапортовал Федя, вернувшись из забоя. И, пошмыгав носом, продолжил сокрушенно:

– И что вы за люди геологи? Сами себя не уважаете! Вот, Васька мужик был очень неглупый, с высшим образованием, гордый – пальцем его не тронь, а в таких портках ходил! Белой капроновой ниткой чиненых от мотни до жопы! Стежки с сантиметр!

– Все в норме, дорогой, – засмеялся Сергей, взглянув на свои не раз ремонтированные штаны. – Главное – не красота, а надежность. А насчет внешнего вида анекдот есть старый. Слушай:

Однажды Политбюро по просьбе женщин решило мужикам смотр устроить. Ну и вызвали представителей сильного пола на свое заседание. Первым, конечно, пошел свой человек из министерства легкой промышленности. Смотрят – выбрит гладко, отутюжен, пахнет хорошо и смотрит ласково.

– Внешний вид, – говорят, – “Отлично”.

– Курите? – затем спрашивают.

– Нет!

– Пьете?

– Нет!

– А как насчет женщин???

– Только с собственной женой!!!

– Замечательно! И что только гражданки жалуются?! Следующий!

Следующим был морячок. Бескозырка белая, в полоску воротник. Выбрит до синевы, опрятен, красив, весел. Тоже получил за внешность высший бал.

– Курите? – потом его спрашивают.

– Только советские папиросы!

– Пьете?

– Только “Советское шампанское”!

– А как насчет женщин?

– Только в советских портах!

– Замечательно! Можете идти!

Третьим по недоразумению какому-то геолог прошел. Небритый, один сапог кирзовый, другой резиновый, одежда драная, нос облуплен, глаза бегают...

– Да... – говорят. – Оценка за внешность ясна... Курите?

– А есть?

– Пьете?

– Наливай!!!

– А как насчет женщин?

– Счас будут!

Все, кроме меня, засмеялись, хотя рты у каждого были забиты опостылевшей пищей, которую не хотелось ни жевать, ни глотать.

– Да, бичей среди геологов полно, – сказал я, стараясь прогнать из головы невеселые мысли. – Стать им просто. Особенно без женской ласки и на этом вот “Завтраке туриста”. Нет бабы – все, конец геологу. Сначала перестаешь бриться, потом – ширинку застегивать, затем – мыться, затем – ложкой пользоваться и одежду менять. Однажды оставили мы на зимовку на Кумархе Олега Семакова, нашего техника-геофизика. Чтобы, значит, местные не разворовали все начисто. На пять месяцев, с декабря по апрель. Когда в мае поднялись – никто его не узнал. Зверь зверем. Зарос весь, грязный, говорить разучился. Таджики из Дехиколона сказали, что вставал он с кровати раз в месяц, когда самогонка у него кончалась. Кладовщица Нина Суслановна потом пяти мешков сахара не досчиталась! А в Карелии с другим бичом был знаком. Классный геолог, большой специалист по апатитовому сырью и строительному камню. Я полтора года с ним рядом проработал, так он за все это время ни разу одежды и носок не сменил. Представьте, как от него пахло. И ел он как зверь... Наклонится над чашкой и ест быстро, не жуя, чавкая и обливаясь. И, знаете, чувствовалось, что ложка для него не столовый прибор, так он ее держал (вернее, удерживал), а нечто, символ принадлежности к людям, что ли... Или даже, может быть, последняя ниточка с цивилизацией связывающая...

Заканчивал я уже автоматически. Опять мои мысли унеслись к Лейле. “Последняя моя ниточка... Киска... Болтаю здесь... Как будто ничего не случилось. Измучил девочку. Давно надо было уйти от нее, отправить к родственникам в Париж. И все так получилось из-за того... из-за того, что боялся, что уйдет, оставит одного... И привел ее сюда. Негодяй! Это все страх, подспудная боязнь одиночества...”

* * *

Ближе к концу нашей скудной трапезы, от входа в штольню раздался глухой протяжный стон.

– Афганец мой, похоже, откидывается... Судорога его бьет! – первым сообразил Юрка.

– Сидел бы дома, в духане своем спичками торговал, а то нет, сюда за смертью пришел, – грустно сказала Наташа, несколько минут назад смененная Федей.

– А ты чего дома не сидишь? – усмехнулся Житник.

– Я не по своей воле здесь. Будь моя воля, сидела бы дома и детей рожала. Хотя... Помните, Лейла на Арху говорила: “Когда не умер – жить хорошо”?.. Я тогда ее поняла... Когда от Резвона в первый раз убежала, в скалах застряла. Только вверх можно было лезть. И на самом верху повисла... На пальцах. Но вылезла, не знаю как. Чудом... И легла на краю. До сих пор помню все вокруг... Как будто заново родилась. И все остальное тоже. И солнце, и скалы, и небо. Все только что появилось. Все такое чистое, новое...

– Чистое, новое! Завтра, может быть, всех нас шлепнут и поделом... – с трудом проглотив последний кусок “Завтрака”, переменил Сергей тему разговора. – Давайте лучше о деле, то есть о том, что мы имеем и будем иметь. Значит, все вместе мы видели четверых. Один из них – Юркин моджахед, он, судя по всему, благополучно откинулся. Напарник моджахеда, возможно, это Резвон – ранен в седалище, чему я искренне рад. Третий, Наташкин Вовчик – ранен в руки, и стрелять теперь долго не сможет. Четвертый – жив и невредим. Без сомнения, у них еще есть пара человек. Или на сотню больше, если они кишлаки окрестные подняли... Но это маловероятно.

Теперь о завтрашних делах... Я предлагаю Черному с Наташкой завтра идти на разведку, или в охранение – как хотите. Пусть Резвона поищут. А до того мы все вместе здесь...

– Давай, я с Черным пойду, – мрачно перебил его Житник. В колеблющемся свету карбидной лампы его лицо выглядело зловещим.

– А Наташку с кувалдой в забой? Понимаешь ведь, что штольня – это ловушка. И женщин лучше держать от нее подальше. Слушай дальше, джентльмен. До ухода Черного с Наташкой мы все вместе подготовим здесь песец котенку. А именно перенесем ящики с аммонитом в рассечку. Аммонита у нас мало, но можно забить ящики камнями, а аммонит сверху положить. Чтобы, значит, было видно, что взрывчатки у нас вагон и маленькая тележка. И если ее взорвать, то от золота одна пыль останется. Потом соберем золото в брезентовые мешки... То же золото, которое оторвало после последней отпалки...

– Загадками говоришь, начальник! Зачем все это? – опять перебил Сергея Житник.

– А затем. С самого рассвета, а лучше часов с четырех ночи, Черный с Наташкой уйдут в поиск, найдут их банду и будут издали следить за бандитами. Я это к тому, что когда за тобой кто-то следит, да еще с оружием, всегда хочется мирного соглашения. Рано или поздно Резвон припрется Лейлу менять, и тогда одного из них мы приведем в забой и покажем эти ящики с взрывчаткой и золото, естественно. И предъявим им ультиматум: либо они отдают Лейлу, либо мы взрываем этот рудник к чертовой матери. И потом даем знать о нем городским властям. При благоприятном для нас решении Юра с Федей грузят мешки на ишаков и соединяются с Черновым и Наташей где-нибудь на пригорке. Потом Резвон отпускает Лейлу, и со своей шайкой уходит подальше, а я присоединяюсь к вам, и мы чешем в Зидды на третьей скорости. А Резвон получает в собственность штольню со всеми ее потрохами.

– Для этого обмена, – с сомнением покачала Наташа головой, – надо доказать ему, что в штольне остается много золота...

– Я заходил в рассечку после последней отпалки. Там на стенке в заколе два самородка с блюдечко и тарелку... Классное зрелище. Мало ему не покажется, – сказал Житник, немного подумав. – Но все, конечно, будет совсем не так. Резвон, скорее всего, не поверит Сергею. Не поверит, что он не взорвет золотую рассечку. Так, из вредности. Сам бы он наверняка взорвал. А вообще, делайте что хотите, а за вынос мешков из штольни буду отвечать я. Вынесу, а там трава не расти и Лейла...

– А с вредностью, – перебил я его, по глазам догадавшись, что он намеривается сказать какую-то гадость, – есть выход... Можно огнепроводный шнур на боевике сделать очень коротким, сантиметров пять-десять... И Резвону показать. И объяснить ему, что на выход из штольни минимум двадцать секунд нужно. И если Сергей решит повредничать, то растворится в атмосфере вместе с золотом. И, естественно, убедить, что другого шнура подлиннее нигде мы не спрятали. Короче, есть, чем торговать. Резвон умный мужик, хоть и зверь. С ним можно договориться.

На этом мы и порешили. Поговорив еще немного о возможных осложнениях и путях их преодоления, мы втроем с Юркой и Сергеем ушли в рассечку и подготовили ее к возможному визиту Резвона.

 

2. Бабек редактирует события. – Опять Фатима! – Очищение. – Рассказ Лейлы. – Закругляемся...

Лишь только мы улеглись спать, внизу у реки послышались короткие автоматные очереди. Их было три, стреляли, скорее всего, из одного автомата. Пальба длилась минуты две, не больше.

– Похоже на расстрел... – пробормотал Кивелиди, приподнявшись.

Не сказав ни слова, я схватил один из трофейных автоматов и побежал искать лагерь Резвона. Когда я выскакивал из штольни, одна за другой раздались еще две очереди.

Сердце подсказало мне, где располагается лагерь бандитов: внизу, в двадцати минутах ходьбы от штолен, на стрелке между двумя составляющими Уч-Кадо ручьями. Высокие, обрывистые борта ручьев защищают ее с двух сторон, с третьей же к ней примыкают неприступные отвесные скалы. Я не сомневался, что Резвон бросил свои кости именно там – более надежного места для ночевки, да и для обороны, в этих краях не найти.

Небо уже посветлело, и скоро я смог убедиться в своей правоте – на поляне действительно стояла покосившаяся четырехместная палатка. Старая, выцветшая от южного солнца, она довольно легко различалась в утренних сумерках. Крадучись, я подобрался к лагерю метров на четыреста и залег на седловине одной из скал, возвышающихся на правом берегу Уч-Кадо.

Скоро стало совсем светло и перед входом в палатку у потухшего костра я смог различить неподвижно сидящего Бабека. Рядом на цветастом одеяле лежала связанная Лейла. Позади палатки, прямо на траве распластался человек в стеганом халате. Под обрывом у самой речки паслись два осла.

Неожиданно Бабек поднял голову и посмотрел в мою сторону, затем быстро встал и пошел в палатку. Через минуту он вышел, пятясь и волоча за ноги несомненно мертвого Резвона.

Бросив его недалеко от входа, Бабек вернулся в палатку и тем же манером, вытащил другого мертвеца. Оставив его рядом с первым, вновь посмотрел в мою сторону и призывно, вкруговую, махнул рукой.

Будь мои товарищи рядом, они по всей вероятности подумали бы, что Бабек – мой сообщник в какой-то тайной игре. На их месте я и сам бы так подумал, подумал бы, если бы мне не были хорошо известны простодушие и непосредственность этого горца – он всегда следовал логике данности. Следовал, так как знал, что такое следование – это всегда верный путь к выигрышу. Вот и этой ночью он, видимо, решил, что разумнее перейти на нашу сторону...

Приняв эту гипотезу, я встал, забросил автомат за спину и, не скрываясь, пошел к палатке.

Лейла была без сознания. От ее бледно-серого лица веяло не вынесенным страданием. Я посмотрел на Бабека, желая невозможного – опровержения ударившей в мозг догадки. Но он закивал головой.

– Резвон ее взял, – сказал он дрожащим голосом. – Я не мог слышать, как она кричит, стрелял в него. Потом я ее веревка вязал – она убивать себе хотел. Два часа лежит, но живой. Не развязывай совсем – пусть в себе придет. А то убежит опять. Мусульманский женщина после такой жить не может – сам себя убивает.

Я положил голову Лейлы на колени, пригладил ее растрепавшиеся волосы. Она была холодна как камень. Бабек, прочитав мои мысли, сходил в палатку за стеганым одеялом и занялся разведением костра. Я бережно укутал Лейлу до подбородка и задумался. “Несколько часов назад на этом красном, дырявом одеяле Резвон насиловал Лейлу... Сейчас он мертв. А Лейла... Нет, я не отпущу ее с ним! Главное – успокоиться. И правильно себя вести. Если я хоть как-то покажу ей, что, как и она, убит горем, то – конец. Надо дать ей понять, что все прошло и все осталось... Надо думать, говорить об этом даже сейчас, когда она лежит в забытьи. Если я остался прежним, значит, и все между нами осталось прежним. И как прежде я буду целовать ее губы, ее бедра, ее...”

– Она будет живой, не бойся, – подойдя к нам, прервал мои мысли Бабек.

– Что тут случилось? Расскажи все...

– Чего рассказывать? Резвон, когда сель нам дорога закрывал, приказал мне идти за вам, узнавать все и потом твой жена брать и назад идти. Он хитрый, не верил, что просто рыбалка идете. А то, говорил, плохо мой семья будет. Он весь мой родственник в Душанбе знает, где мой жена живет знает... Ну, я пошел. Когда сюда пришли, и я все узнавал, я взял твой жена и пошел назад Сардай-Миона. Я ее сильно не обижал, не бойся. В Хаттанагуле их встречал. Еще с ним мама и тетя Лейлы был.

– Мать Лейлы здесь!!? – вскричал я.

– Зидесь, зидесь! – ответил Бабек с интересом вглядываясь в мои глаза. – Палатка сидит... Не киричи только. Смотри, Лейла спит.

– Фантастика!!! Триллер!!! – укачивая девушку, продолжил я шепотом. А зачем ты их в палатке спрятал?

– Я думал, если ты видишь – злой будешь. Они мне все рассказал про твой иранский трам-тарарам.

– Я балдею! Какой сюжет! Сплошной отпад! Дальше рассказывай! Кто еще с ними был?

– Еще шесть человек был. Два – уже мертвый, на перевале умирал. Там хорошо для вас был. Их вертолет видел и низко вокруг летал. Как в Гускеф. Они в его морда автоматный залп стреляли, и вертолет падал прямо них и два эти савсем убивал.

– Да ты что!!? Какой вертолет был?

– Маленкий, не болшой. Взрывался савсем и гарел.

– И кто в нем был?

– Три человек. Один черный был, савсем гарел. В лоб его кокарда был, с фуражка оставался. Летчик, наверна. Другой таджик белый короткий рубашка был, голова тоже горел, два нога нет, сначала живой был, потом умирал... Русский еще был, белый волоса чуть-чуть остался...

– Щас помру! Ну, дела... Джеймс Бонд и Никитa с ударением на а! И весь этот противовоздушный бой на нас ведь, сопливых, повесят!

– Не повесит. Резвон там горелый бумага находил. Полетный документ. Там бил написан, что вертолет савсем другой сторона летит, Барзанги-Калон.

– Все равно машину найдут. С воздуха.

– Э!!! Зачем боишься? Это давно будет. Месяц, наверно, пройдет. Мы Душанбе уже сидим.

– Может быть, ты и прав... Валяй дальше. И если сейчас ты мне расскажешь, что у тебя в палатке сидит рота марсиан с портативным аффинажным заводиком, я поверю сразу и без вопросов!

– Никакой завод и марсиан палатка нет. Один Фатима и Фарида там.

– Жаль. Ну, потом вы лагерь здесь поставили и пошли нас мочить. Дальше что?

– Ночью, когда от ваш лагерь и штольня пришли, Резвон злой был. Он с пропавший афганец штольня ходил, немного дробь ему жопа попадал. Меня ругал – зачем стрелял, не резал. Я нарошно в скала стрелял – вас предупреждать хотел.

– Нарочно скала стрелял? Да ты чуть Сергея не убил – бедро ему насквозь прострелил!

– Сергей пападал? Жалка, ругать меня будет... Ракашет, наверно. Я в сторона стрелял.

– Рикошетом пуля так не ранит, не ври... Странный ты человек – сначала их привел, потом нас предупредил. А вечером, после чая, всех своих дружков перестрелял.

– Зачем странный? Если другой был – давно ворона и шакал дикий меня мертвый кушал. И вы все мертвый был. Это вы странный – сюда пришел, наш золото брал, люди убивал... А меня наш мулла спасибо за Резвон и его шайка будет говорить. Уважать будет!

– Да ты, брат, стратег и теоретик! Давай, рассказывай, что дальше было.

– Далше он говорил, что утром ловить вас будет. Лейла, сказал – хороший наживка. Потом Лейла брал, палатка шел. Фатима, мама ее, и тетя руки его хватал. Он сказал мне и другой человек привязать их. Что буду делать? Привязал, за палатка положил... Потом Лейла кричать сильно стал, меня звал. Я ее уважал, хороший девочка, палатка пошел. Другой человек не пускал. Я злой стал, автомат брал, его стрелял. Резвон палатка выскочил – я его стрелял. Вовчик сзади меня толкал – я его тоже стрелял. Палатка потом зашел – Лейла угол лежит, голый совсем, ничего говорить не может, ходить не может. Меня увидел – из палатка побежал, в речка с обрыв падал. Я ее ловил, она кусался, царапался, убежать опять хотел. Я ее одевал, очень красивый девочка, вязал, на одеяло ложил. Чай крепкий, сладкий давал через ложка давал. Я знал, кто-нибудь из вас придет, потом тебя видел, рука махал...

– Ты говорил, кроме тебя и Резвона еще четыре человека было. Где четвертый?

– Он меня стрелял, но плохой. Потом убежал. Я в него попал, наверно. Вниз убежал. Если в мой Хушонпервый попадет – плохо мне будет. У него родственник много, злой будут, никакой мулла не помогает.

– Ты иди сейчас за ним. Если он в Дехиколон убежал и людей сюда поведет – не пускай их. Впрочем, в кишлаке все равно слышали пальбу и прибегут посмотреть. До вечера не пускай никого сюда. Скажи им, что из города плохие люди пришли, всех убивают, а тот, сбежавший – из них. Слушай, а если ты опять от нас убежишь? К местным?

– Не убегу, наверно. Их много, на всех золота мало будет. Но если плохо будет – убегу, может быть. Зачем умирать? Я долго жить хочу... Жить хорошо, Евгений. Ладно, я пойду тот человек искать... Савсем не могу больше Лейла твой смотреть... Такой белый...

– Иди, иди... Только сначала подбери за собой. Возьми женщин и с ними трупы закопай вон там, в углу полянки, под скалой. Вечером, если мы сами вниз не пойдем, найдешь нас на штольне. И не смотри на Лейлу такими жалостливыми глазами, не береди душу!

Бабек пошел в палатку, развязал женщин и приказал им оттащить трупы Резвона и его подручных в дальний угол полянки. Когда сестры тащили мимо меня Резвона, я оглянулся. Он был светел лицом и казался вполне довольным.

– Резвон мне говорил, что он сабля нарошно тебе на стена оставлял, – сказал Бабек, заметив, что я смотрю на покойного. “Я, – говорил, – сам себе режиссер”.

“Сам себе режиссер... – подумал я. – Режиссер жизни. Режиссер жизни – это убийца...”

Ям копать они не стали, а просто заложили трупы камнями и воткнули в получившиеся продолговатые холмики палки с привязанными к ним лоскутами белой ткани. Бабек, оглядев плоды труда своей похоронной команды, помолился, засунул за пазуху пару лепешек и ушел вниз по течению Уч-Кадо.

Проводив его глазами, я посмотрел на Лейлу и увидел, что она пришла в себя и не мигая смотрит мне в грудь сквозь длинные свои ресницы. В глазах ее был ужас, смешенный с отвращением к себе... Я хотел поцеловать ее в губы, но она, резко, истерично задергав головой, отвернулась. По щекам ее покатились слезы...

– Я люблю тебя, I love you... Все будет хорошо, вот увидишь, – шептал я ей. – Тебе плохо, но я постараюсь... Пройдет совсем немного времени и ты забудешь обо всем. Кроме меня. Ты полежи здесь немного. Я сейчас...

К счастью, и на этой полянке нашлась кумархская рудостойка. Рядом с палаткой я обнаружил топорик и нарубил дров. Окончив, поднял голову и увидел зловещие черные фигуры двух женщин. Затрясшись от злобы, я замахал топором, стал кричать им срывающимся голосом, чтобы ушли с глаз долой.

Успокоившись, я вырыл позади палатки, прямо под отвесной скалой, яму диаметром около полуметра или около того, выложил ее плоским булыжником и развел на них огонь. Костер я также обложил крупными камнями. Рядом с ним, в двух найденных в лагере оцинкованных ведрах и двух больших алюминиевых чайниках, поставил греться воду.

К этому времени Лейла пришла в себя, и я с трудом влил ей в рот полкружки разведенного сгущенного молока.

Ее вырвало.

Отерев шею и грудь девушки байковым пробным мешочком, я перенес ее поближе к кострищу с тем, чтобы она могла наблюдать за мной, а я за ней. Краешком глаза я видел ее бледно-серое лицо, не освещаемое умершей почти душой, пустые равнодушные глаза, в которых, однако, отражалось пламя костра, живое, озорное пламя.

Дров было много, и скоро камни очага раскалились и начали потрескивать. Примерно через полчаса я отодвинул их в сторону, собрал и выбросил угли и золу, а кострище засыпал принесенной с речки галькой. И поставил над ним снятую с прежнего места палатку. Солнце уже светило вовсю, камни очага были горячи – не дотронешься, – и в палатке стало тепло, как в бане.

Закончив приготовления я подошел к Лейле. В глазах ее что-то засветилось. Конечно же, не умирающее никогда женское любопытство! Я взял ее на руки, перенес в палатку, поставил на островок согревшейся гальки.

– Это, конечно, не твоя мраморная ванна в Захедане, но сгодится, – поцеловав ее в лоб, сказал я нежно.

Глаза Лейлы потеплели, тело ее стало податливо-упругим, и мне удалось почти без затруднений раздеть ее донага... Она стояла передо мной, светлая, стройная, оживающая под моим восхищенным взором.

– Да, милая, да... – приговаривал я. – Ничего не случилось, ничего, просто то, что появилось между нами, превращает все в любовь... Прости, я сейчас.

Я вышел из палатки, нашел Фатиму и бросил ей в руки изорванную одежду Лейлы и моток черных ниток с иголкой (они всегда были при мне в нагрудном кармане штормовки).

Вернувшись, я разделся до пояса, быстро выстирал в ведре нижнее белье Лейлы и положил его сушиться на горячие камни. Все это время Лейла стояла у камней и удивленно наблюдала за мной.

– Не мужское это дело, стирать трусики любимой, да? – окончив стирку, улыбнулся я.

Затем, бормоча Лейле ласковые слова, я облил ее теплой водой, плеснул немного на камни. Облака пара окутали нас. Мне захотелось обнять ее, но я, укротив руки, но не глаза, омыл ее тело намыленным пробным мешочком.

“И в день седьмой, в какое-то мгновенье, она явилась из ночных огней, – напевал я, – без всякого небесного знаменья, пальтишко было легкое на ней”. Намылив ее всю, я посадил девушку на корточки, и осторожно вымыл голову. Глаза Лейлы потеплели и она, улучив момент, нежно прикоснулась влажными губами к моей давно не бритой щеке. “Белый парус разлуки на мгновенье покажется и исчезнет вдали как туман, как туман...” – пел я, приступив к завершающей стадии омовения. Взявшись за округлые плечи, я помог любимой встать на ноги и медленно, струйка за струйкой смыл из чайников пену с ее посвежевшего тела.

– Чем же я вытирать тебя буду, радость моя? – спросил я в растерянности, – у меня нет ничего...

– Я высохну так, – сказала она, подойдя ближе к горячим еще камням, – а голову высушу на солнце. Нам надо уходить отсюда. Быстрей. Не надо золота. Хватит.

– Хватит-то, хватит, но выбираться надо всем вместе. Вот соберемся и уйдем завтра утром в город.

Через полчаса мы уже поднимались на штольню. Перед нами трусили два трофейных ишака, с трофейными продуктами и снаряжением, за нами плелись Фатима с сестрой. Они несли по два автомата со снятыми рожками. Шли мы не спеша, и Лейла тихо, сбивчиво и часто замолкая, рассказала мне о вчерашних событиях и о том, что узнала от матери.

После того, как мы ушли на штольню, Бабек наставил на нее автомат и приказал идти вперед. Дошли они до верховьев Хаттанагуля и там, на месте нашей операционной ночевки, наткнулись на отряд Резвона, только что похоронившего двух своих воинов.

Своим донесением Бабек изрядно поднял и без того хорошее настроение головорезов, воодушевленных неожиданным и полным успехом своей противовоздушной операции. После недолгого раздумья Резвон решил дождаться ночи и вырезать нас спящими.

Добравшись до верховьев Уч-Кадо и оставив там теток и двух подручных (ставить палатку и стеречь пленницу), он с Бабеком и двумя другими подручными пошел к нашему лагерю.

Вернулись они под утро злые, особенно Резвон. Сзади, в бедре и несколько выше у него сидело несколько дробин. При свете китайского фонарика он, с помощью Фатимы, выковырял их перочинным ножом и потребовал к себе Лейлу. Фатима привела дочь в палатку и, зло ухмыляясь, удалилась. Оставшись наедине с девушкой, Резвон предложил ей руку и сердце, и, когда она отказалась, набросился на нее, облапил. Лейла закричала, ударила его по лицу. Насильник рассвирепел и сильным ударом в пах бросил ее на пол, сорвал одежду...

– Ладно, ладно, не надо об этом. Ничего этого не было. Бабек мне сказал, что мать с теткой вступилась за тебя, и Резвон приказал их связать. Врал, значит. Зачем? Выгородить, что ли хотел? Ну-ну – Бабек Добрая Душа! А как твоя мать здесь очутилась?

– Я люблю тебя! – тихо сказала она. – Давай сядем, я устала...

Мы сели на теплый, согретый солнцем камень, обнялись, и Лейла рассказала о приключениях своей матери.

После возвращения из Мешхеда Фатима объявила властям о похищении дочери мною. Что могли сделать власти? О моем исчезновении и возможной связи с контрабандой наркотиками они уже сообщили в российское представительство. Мое дело было передано уголовной полиции, та провела расследование. Стрелочником оказался Шахрияр, но родственники, в том числе и Фатима, выручили его, все как один заявив, что в Мешхед он был взят мною, как и Лейла, в качестве заложника. И всю дорогу, в том числе и на КПП, на котором нас задержали ночью, я угрожал им гранатой. Шахрияр же сказал следователю, что сейчас я, наверное, нахожусь в Москве.

Оставшись ни с чем, Фатима совсем сбесилась и сделала немыслимое – достала себе и своей сестре разрешение на поездку в Россию по семейным обстоятельствам. Доверить поиск дочери и меня компетентным российским органам она не могла – в Иране бытовало мнение о полной неспособности и нежелании нашей милиции заниматься неимоверно расплодившимися уголовниками. Удавкин дал ей все адреса, в том числе, мой и Веры. Приехав в Россию, она бросилась к моей бывшей жене, но ничего выяснить не смогла. Моя же мама пригрозила близко познакомить ее со своим свирепым зятем-кавказцем. В Иране хорошо известна необузданность россиян, и Фатиме ничего не оставалось делать, как обратится в свое посольство. Дипломаты поехали на Петровку и выяснили, что в России и СНГ меня нет и, вообще, формально я пребываю в Исламской республике Иран.

И тут этой мудрой тетке пришла мысль о возможном моем нахождении в Таджикистане. Она приезжает в Душанбе первым же самолетом (предварительно позвонив в Тегеран и узнав от Удавкина имена моих тамошних друзей и знакомых и номера их телефонов). В таджикской столице случилось персональное для Фатимы чудо – в иранском представительстве она наткнулась на человека, основной обязанностью которого было слоняться по улицам города. И этот персидский Пинкертон или Джеймс Бонд рассказал ей, что неделю назад он увидел на Путовском базаре девушку в иранском наряде и пошел за ней. У мясных рядов (господи, ходила-то Лейла за мясом пару раз!) он услышал ее фарси и понял, что следит за иранкой. От базара до Лешкиного жилища – двадцать пять минут хода, и он проводил ее, оставшись незамеченным.

Узнав все это и прихватив с собой нескольких милиционеров, Фатима в охотничьем азарте тут же бросилась в барак Суворова, но Лейлы и нас уже не было – мы уехали в Ромит часом раньше. Суворов вежливо сказал им, что мы отбыли в Москву, нет – во Владивосток. Но милиция не поверила и провела допрос с пристрастием. Лешка, не зная, конечно о наших Хушонских осложнениях, признался, что мы, наверное, рыбачим на Сардай-Мионе... Люди в синих шинелях, естественно, были против непредсказуемых издержек преследования преступников в высокогорных условиях и были таковы.

А что Фатима? Нет, чтобы заняться в таджикской столице пропагандой фундаменталистского образа жизни и обращать в истинную веру испорченных советским влиянием правоверных! Нет, она едет в Ромит и, наняв там машину, направляется в Хушон(подозреваю, что далеко не материнские чувства владели ею безраздельно... Только круто замешанные любовь и ненависть могут подвигнуть женщину на такое глобальное преследование!) Так вот, в Хушоне она, конечно, знакомится с Резвоном, только что спустившим селевое озеро и мечтающим спустить со всех нас шкуру. Они бросаются в погоню, на перевале теряют двоих, хотят уже вернуться, но тут, иншалла, на них натыкается Бабек со своей прекрасной пленницей.

...К обеду мы были на штольне. Встретила нас Наташа, оставленная в охранении. Все остальные были в горe. Приказав Фатиме с сестрой приготовить что-нибудь к обеду, я привязал трофейных ишаков на мочажине рядом с нашими и начал устраивать лежбище для Лейлы – ей надо было поспать. Не без колебаний оставив ее под присмотром Наташи, я пошел к ребятам.

В горe я кратко рассказал обо всем товарищам.

– Это, наверное, Абдурахманыч приказал долго жить? Жалко мужика, – выслушав меня, проговорил Сергей, явно удовлетворенный новостями.

– Ну и хрен с ним. Баба – с возу, кобыле легче, – сказал Житник, с интересом рассматривая в луче фонарика самородок замысловатой формы. И, положив его в карман, добавил:

– А с этим Бабеком не соскучишься! Если бы он шлепнул шестого, я бы его в задницу поцеловал... А теперь его самого в Хушоне шлепнут и нас в Душанбе, может быть, искать станут. А как ты думаешь, Черный, попрут на нас местные? Когда узнают о золоте?

– Не пойдут они на автоматы! – покачал я головой. – Подождут, пока уйдем домой, и только потом к штольне побегут! Уже бегут, наверное. Тут после нас еще килограммов пять-шесть можно надробить и намыть только из наших остатков. Если варежку не разевать – прорвемся...

Как я и предполагал, в мое отсутствие ребята не теряли времени даром. Все самородки были выбраны. Оставалось только собрать всю мелочь, чем они и занимались. Федя здоровой рукой дробил в крошку обломки кварцевой жилы, Сергей с Юркой насыпали передробленную мелочь на брезентовое полотнище и затем, взявшись за все четыре угла, долго его трясли. После этого им оставалось только удалить верхний слой кварцевой крошки и собрать скопившийся снизу тяжелую золотую мелочь, очень похожую на стружку или опилки.

Обследовав забой, я начал укладывать самородки в пробные мешки. Юрка потребовал, чтобы в каждом было примерно одинаковое количество золота.

– На тот случай, если придется разбегаться в разные стороны – объяснил он, усмехаясь.

Мешков было шесть: по одному на каждого из нас, считая Бабека, плюс один Лешке Суворову. Было непросто разложить самородки поровну – они были разной величины и с разным количеством вкраплений кварца, но под тяжелым взглядом Житника я все же справился с этой задачей.

Когда все было передроблено и перетрясено, мы засыпали золотой песок в те же мешки (в пустоты между самородками) завязали их и перенесли к выходу. Там постояли над добычей, прикидывая на глаз ее общий вес.

– Гадом буду, килограмм пятьдесят в каждом мешке, – предположил Фредди.

– Килограммов триста всего. Без кварца – двести, – мечтательно продолжил Житник. Тысяч на семьсот зеленых, а может и больше...

– Слушай, давай ты считать не будешь, – прервал его Сергей. – Жадность фраера губит. Сколько дадут, столько дадут. Еще не известно, какая у золота пробность, да и Черный говорил, что сурьмы в нем полно – малоценное оно.

– Зато красиво как. Как тянет! Смотри, Юрка сейчас мешки гладить начнет, – присоединился я к разговору. – Юр, а Юр, спорим, что ты разделил уже семьсот на семерых, потом на шестерых, а сейчас потеешь, на пятерых делишь? Смотри, не перетрудись!

– Я ему помогу, – усмехнулся Сергей. – В городе. А сейчас есть пошли. Там Фатима, небось, королевский рубон приготовила...

Перед тем, как выйти на поверхность, я вернулся в рассечку проститься со ставшим родным для меня местом. Уже повернувшись, чтобы уйти, я краем глаза увидел в кровле закол. По старой своей привычке не оставлять заколов на рабочем месте я сковырнул его брошенным в углу ломиком и на обнажившейся свежей поверхности кровли увидел желвак золота размером чуть меньше блюдца. Он смачно блестел в свете карбидной лампы.

“Ну, это уже слишком! Серега прав – жадность фраеров губит. Оставим природное сокровище местному населению. И приятно ему будет и нам не так совестно, – лениво подумал я. – Хотя, зачем им золото, здесь, в горном раю, не знакомом с основными принципами общества потребления? Передерутся”.

Выйдя на-гора, я рассказал о находке товарищам, но никто не изъявил желания продолжить добычу. Все, даже алчный Юрка, понимали, что оставаться еще на день опасно. А этот самородок лучше оставить на его видном месте с тем, чтобы отвлечь местное население от погони за нашим караваном.

Мы быстро поели варево, приготовленное Фатимой (она просто смешала все имевшиеся продукты – крупы, несколько банок “Завтрака туриста”, тушенки и кильки в томате – в кастрюле, залила все водой и прокипятила), попили чаю, погрузили мешки с золотом на ишаков и пошли к лагерю.

В лагере мы аккуратно завернули золотой груз в спальные мешки и палатки и навьючили их на ишаков. Посидев у очага на дорогу, водрузили Лейлу на трофейного ишака, выглядевшего самым сильным (Фредди его так и назвал – “Сильный”), и пошли вниз к Ягнобу. У каждого в руках был автомат.

На устье Кумарха мы увидели толпу кишлачных жителей. Их было человек пятнадцать. Возглавлял их знакомый нам учитель. Я поискал глазами Бабека, и скоро нашел его на вершине скалы, господствующей над долиной. Заметив нас, он махнул рукой, призывая подойти поближе.

– Долина на замке? Ты, дорогой, как триста спартанцев! – сказал я, приблизившись к нему. – Как дела?

Бабек затараторил:

– Я говорил им не ходить никуда. Иди, говори муаллим. Скажи, мне один, наш человек нужна, который от меня убежал. Если с ним не говорю, и он вперед домой в Хушонпридет, его родственник камень меня и мой семья убьют!

– Хоп, майляш, дорогой! Ты молодец! Настоящий товарищ! Я тебе один мешок тилло приготовил, килограмм на пятьдесят – довольный будешь. С этим мешком тебе в Хушоне делать нечего. В Стамбул с семьей уедешь! В Мекку будешь каждый год ездить. Ходжа Бабек будешь!

Не зная еще, что буду говорить, я подошел к толпе и почтительно поздоровался. Ответили мне не все. Перекинувшись несколькими фразами со старыми знакомыми, я отозвал в сторону учителя. Нехотя он согласился, и мы сели у берега Уч-Кадо на прибрежные камни.

– Похоже, вы здесь главный. У меня дело к вам есть. Мы там немного золота нашли, взяли немного и уйти хотим, – заговорил я доверительно. – Все знают, что недра принадлежат народу и вот, мы взяли себе немного. Я думаю, что большого греха в этом нет – в этих краях я прожил и проработал намного больше лет, чем вы, к примеру. Дело в другом. Сейчас кроме вас, муаллим, никто о золоте не знает. Ну, еще тот парень, что к вам перебежал, из третьих уст слышал. Если вы всем все расскажете, то очень скоро вся Ягнобская долина, а потом и Гиссарская, будут здесь, а золота там осталось много. Вам сейчас об этом думать надо, а не нас судить. Тысячи людей придут сюда, выскребут металл, а вам оставят рожки да ножки ваших баранов... И поэтому я вам, муаллим, вот что предлагаю. Идите на штольню прямо сейчас. Там, внутри, недалеко от устья, мы полтора ящика аммонита оставили. Взорвите их. Сможете? Это просто. В ящике сверху лежит патрон аммонита, из него шнур торчит. Зажгите его спичками и бегите к народу. Когда прибежите – расскажите какую-нибудь сказку. Скажите, например, что золота нет никакого, а злые духи там свирепствуют и просят оставить их в покое. А к золоту вернетесь, когда в столице все успокоится, и всех бандитов пересажают. А теперь решайте сами. Вы все поняли?

– Аллах вас покарает!

– Значит, понял! Ну, пока, вернее – прощай навеки, – сказал я, обидевшись угрозе. – Да, того бандита, который у вас сейчас, не отпускай. У него семья савсем нет, никого нет, – продолжил я, на манер южан куроча слова. Отпустишь – он таких головорезов приведет, всю жизнь потом жалеть будешь. Если в живых останешься. Пусть здесь пока поживет. А что касается Аллаха, дорогой учитель, одних он карает нищетой и смертью, других богатством и жизнью. И награды у него такие же...

Я вернулся к ишакам, вручил поводья каждой из женщин и мы повели караван вниз по тропе – к Ягнобу. Оценив ситуацию, Юрка стороной перебрался в голову каравана, а Бабек с Юрой и Федей, озираясь, пошли сзади. Учитель вернулся к своим и стал им что-то с достоинством объяснять.

Через час, в тот самый момент, когда мы вышли на левый борт Ягноба, за нашими спинами раздался глухой взрыв.

 

3. Финишная кривая. – Смерть Черного. – Банкет откладывается. – Поворот на 180 градусов.

Вот и все! Впереди финишная прямая! Часов десять пешего пути, и мы выскочим на автодорогу республиканского значения Душанбе – Ходжент и на ее обочине увидим километровый столб с надписью “66”, столб хорошо известный большинству из нас еще с зиддинской студенческой практики. Именно у него мы околачивались часами, ожидая попутки в город или до его не менее известного коллеги с надписью “56”, коллеги у которого всегда были холодное “Жигулевское” пиво и горячая хрустящая самбуса. Или до “25”-го с его просторным универсамом, славившимся прекрасным винным отделом... С такими близкими, рукой подать, километровыми столбами жизнь казалась такой простой и очевидной, что захотелось праздника.

– Серый, а, Серый! – окликнул я Кивелиди, идущего впереди. – У меня нос с утра что-то чешется... Давай заскочим в какой-нибудь саек и отпразднуем событие?

– Какое событие? – ехидно спросил сзади Житник, явно намекая на случившуюся с Лейлой беду.

– И вообще, – продолжил я, не обращая внимания на слова Юрки, – отсидимся там, посмотрим, пойдут кишлачные за нами или нет, а потом, исходя из обстоятельств, решим куда идти: в Анзоб или в Зидды. Ишакам дадим отдохнуть, а завтра утречком со с ранья рванем?

– Расслабиться, водочки попить – это, конечно, дело хорошее, душа и у меня давно просит... Но следы? Они по следам могут узнать, куда мы пошли.

– Да посмотри – следов ишачьих на тропе полно. Ну, можно еще прогнать наших длинноухих вперед по тропе и вернутся стороной... А вообще, я этот разговор о пьянке завел потому как усталые все: два дня вкалывали, ночь не спали, – нашелся я, – и еще твоя нога меня беспокоит – вижу, как все больше и больше прихрамываешь. Надо бы тебя и Федю капитально перевязать.

Сергей не успел ответить – всех нас привлек шум камня, упавшего где-то в скалах выше и левее нас. Не сказав и слова Бабек, крадучись, пошел к ним.

– Ну, вот тебе и пикник! А я уже настроился... – сказал Сергей, глядя на удаляющегося Бабека, и пнул с досады подвернувшийся камешек. – Давайте, орлы, прятаться. Вон, в ту промоину...

– Да это архар, наверное. До того, как геологи появились, их полно тут было... – предположил я, изучая глазами узкий, но широкий овражек, предложенный Сергеем в качестве укрытия.

– Нет, это не архар, – не согласился Кивелиди. – А если и архар, то с автоматом. И с путевками на тот свет...

– Точно, архар! Вечером прямо в шкуре запечем его в яме, – облизнулся Юрка. – В самом верху, на водоразделе с Интрузивным саем жили штук пять. Я эти места знаю хорошо, канавы там документировал, сурков стрелял. А в 74-ом, в маршруте – секретную пятидесятитысячную карту посеял. Целую неделю потом как проклятый с утра до ночи взад-вперед ходил, искал. Раза три на стадо натыкался, но сами понимаете, не до архаров мне тогда было.

* * *

Тут необходимо пояснить, что секретные материалы или “секреты” сопровождают геолога на протяжении всей его жизни, вернее, всей его производственной деятельности. К ним обычно относятся карты с нанесенными высотными отметками и горизонталями, серии аэрофотоснимков и отчеты, содержащие сведения о запасах стратегического сырья в недрах. Геологам серьезное отношение к ним прививается с молодых ногтей и потому потеря «секретов» всегда воспринималась ими как катастрофическое стихийное бедствие и личная трагедия, хотя бы потому что каралась Первыми отделами длительным лишением доступа к грифованным материалам, что фактически было однозначно отстранению от мало-мальски важных геологических дел. Но многое в системе охраны секретов вызывало и улыбку. К примеру, еще молодым специалистом я писал совсекретный отчет, не имея еще прав доступа к совершенно секретным материалам. И каждое утро вместо меня в Первый отдел ходил мой главный геолог, брал там накануне написанные мною страницы и возвращал их (и, естественно, вновь испеченные) вечером. А однажды мой приятель поимел крупную неприятность, не сдав в Первый отдел прекрасный крупномасштабный космический снимок, полученный им в подарок от вероятного противника на какой-то международной конференции. Ему и голову-то не пришло, что надо секретить от американцев от них же полученный снимок!

– Ну и что, Юр? – поинтересовался Сергей. – Нашел карту?

– Нашел! – довольно улыбаясь, ответил Житник. – Рядом с сурчиной норой валялась. Я залег там, а сурок, паскуда, час из нее не показывался. Так я решил время даром не терять и маршрут свой на карту нанести. А когда сурок вылез – большой, как собака, красно-рыжий, прямо огненный (отродясь таких не видел) – забыл обо всем...

Не успели мы с Лейлой затащить в овражек Черного, как сверху ударила длинная автоматная очередь.

“О, господи! Опять очередь. Когда это кончится?” – подумал я и вместе с Лейлой упал на землю. За нами упал Черный. Приземлившись на наши руки и головы, бедный ишак забился в предсмертных судорогах – пули угодили ему в висок и круп. Через несколько секунд, взглянув на нас широко открытыми, полными отчаяния глазами, он издох.

– Не стреляйте! – приказал Кивелиди, увидев, что мы с Юркой готовимся к стрельбе – Бабек там. Его можем подстрелить.

– А ты, дорогой, уверен, что это не Бабек, стрелял? – ехидно откликнулся Юрка, залегший за камень. Этот парень до обеда с нами, а до утра – с вами.

– Вряд ли. Он бы всех положил. Отошел бы метров на десять и, вон, с того камня, положил. А мы, похоже, все целы, – ответил ему Сергей.

Лишь только он закончил говорить, в саю, в котором предполагалось устроить пикник, прогремел одиночный выстрел, эхом рассыпавшийся в скалах.

– Может быть, это Бабека подстрелили... – заволновалась Наташа, лежавшая рядом с Сергеем. – Надо туда идти...

– Нет, в него бы очередью стреляли, – успокоил я ее. – Это наш Чингачгук шума лишнего не поднимает... Вон, он бежит! И... и, кажется со вторым автоматом!

Через несколько минут Бабек, улыбаясь, рассказал, что нас обстрелял сбежавший в кишлак приспешник Резвона. Все это время он шел за нами поверху. Когда Бабек наткнулся на него, тот выстрелил первым, но автомат заело, и Бабек убил его.

Затем мы столпились вокруг Черного. Струйка густой крови лениво стекала с его головы в дорожную пыль. Такая же струйка сбегала с его бедра.

– Похоже, это знак для меня... Следующим буду я! – мрачно сказал я, рассматривая поверженного тезку и, немного помедлив, с озабоченным видом обратился к Житнику – А ты, Юр, не контужен?

– Нет. А что?

– Странно, я ведь своими глазами видел, как пуля ударила тебе в лоб и отскочила...

Все русскоязычные загоготали, Сергей успокаивающе похлопал Юру по плечу и тут же предложил скинуть, не мешкая, Черного с тропы и наложить его бремя на оставшихся в живых ослов. Взяв беднягу за ноги, мы оттащили его к ближайшему обрыву и сбросили вниз. Черный попеременно скользил и катился метров сто, пока не застрял в густом кусте барбариса. Тотчас высоко в небе закружились два орла.

– Господа! Банкет по случаю успешного завершения добычных работ переносится на безопасное расстояние, – сказал я, отирая с ладоней кровь Черного. – Когти, короче, надо драть. И чем быстрее, тем лучше. Как бы еще кто-нибудь из кишлака не вышел на тропу войны...

– Ты прав. Драпать надо по срочному, – согласился Сергей, – Но сначала давайте решим, как отсюда выбираться будем. Черный, ты можешь разъяснить нам, где мы находимся?

– Да все очень просто. В трех километрах отсюда у устья реки Тагобикуль тропа разветвится на две: одна пойдет прямо, по левому берегу Ягноба, и примерно через двадцать километров выскочит на первый снизу серпантин автодороги через Анзобский перевал. И кишлаков по этой тропе полно и, наверняка, в них полно своих Резвонов. Вторая тропа заберет влево и вдоль долины Тагобикуля уйдет к Зиддинскому перевалу через Гиссарский хребет. От этого перевала до кишлака Зидды рукой подать – часа за два свалимся. По этой тропе есть один брошенный кишлак, Даганa. Но вот перевал... Как вы с Фредди его пройдете?

– Пройдем! – ответил Сергей не вполне уверенно.

– Я тоже за этот вариант, – вступил в обсуждение Юрка. – Тем более, если через шесть километров после Даганы свернуть по хреновенькой боковой тропке вправо, можно вернуться на анзобскую тропу. Будет куда свернуть, если вдруг погоня образуется...

– Значит, пойдем по зиддинской тропе, тем более, что Суворов нас там дожидается, – заключил обсуждение Сергей, и, обернувшись к Фредди, крикнул:

– Федька, иди сюда! Мы тут решаем, что с тобой делать. Черный предлагает для пущей сохранности сломанную твою руку аккуратно отрезать и в рюкзаке понести. А Юрка, вот, с ним не соглашается и предлагает тебе на месте перелома еще один локтевой суставчик сделать. Рассверлим, говорит, дырочки у обломанных концов, посадим на ось...

– Ну вас в... – хотел выматериться Житник, но, встретившись глазами с Лейлой, замолчал.

Надежно зафиксировав Федину конечность и перевязав Сергея, мы тронулись в путь. Далеко внизу серебрился Ягноб, за ним взбирались к небу отроги Зеравшанского хребта. На пологом склоне одного из них разбросал свои сакли и ячменные поля игрушечный Дехиколон. По тропе, ведущей к кишлаку, игрушечная лошадь везла мешки с сеном. Стайка детей с кувшинами бежала к роднику... Похоже, там, в раю, все было в порядке, все шло по расписанию...

Наше приподнятое настроение передалось и оставшимся в живых ишакам. Они шли быстро, и мы едва поспевали за ними. Сережка балагурил, на лице Житника сияло довольство жизнью. Я не сводил глаз со стройной фигурки Лейлы, шедшей передо мной. Хотя ее длинное платье и старалось скрыть завораживающие линии тела, мои глаза легко проникали сквозь плотную черную ткань и, время от времени, особенно на поворотах, когда они могли видеть девушку сбоку, загорались страстью.

Но скоро тропа запетляла среди крупных, высотой в полтора – два человеческих роста, глыб, и я отвлекся, определяя по старинной привычке их петрографическую принадлежность. Когда я пришел к выводу, что большинство из них сложены либо среднезернистыми гранитами, либо биотитовыми роговиками, из-за глыб, а, может быть, и из-под земли выскочили спорые люди в разноцветных халатах, и спустя мгновение аура счастья и удачи, доселе сопровождавшая наш караван, растаяла в прозрачном горном воздухе. Да и как же иначе, ведь все мы были моментально связаны и посажены в ряд под глыбой кварцевых диоритов.

“Господи, опять варианты! – подумал я, пытаясь выморгать песок, брошенный мне в глаза при пленении. – Но сразу не убили... Это плюс. Значит, будут мучить – это минус. А может, просто набьют морду и отпустят? Во всех неприятных вариантах обычно есть положительные моменты...”

Скоро эти положительные моменты посыпались как из рога изобилия. Во-первых, Лейла сидела рядом со мной, и ее круглая коленка преднамеренно касалась моей. Во-вторых, она не казалась расстроенной крутым поворотом событий. В-третьих, из-за спин наших победителей выступил... учитель. Это было похуже коленок, но все равно очень здорово: вряд ли интеллигентный человек станет поджаривать нам пятки и, тем более, снимать с живых кожу. Или, подобно Резвону, сажать не кол. А в-четвертых, спустя минуту, откуда-то сбоку к учителю, выскочил мой бывший верный пекарь Нур и стал ему быстро говорить что-то по-таджикски. Лейла, склонив ко мне головку, перевела мне, что наш штатный инвалид с открытым переломом и к тому же скальпированный, при задержании вырвался из рук двух дюжих дехкан и, проявив изрядную прыть, скатился вниз к Ягнобу. Нур с племянником бросился за ним в погоню, не догнал, но видел, как Федя упал в Ягноб, и его унесло течением.

– Братцы! – вскричал я, обращаясь к загрустившим товарищам. – Наш Фредди сплыл!

– Не сплыл, а в Ягнобе утонул, – хмуро поправил меня Юрка, немного знавший таджикский язык и понявший потому суть сообщения Нура. – Очень большая разница, дорогой...

– Юр, милый, ты наивен, как ребенок! Каждый знает, что Фредди не тонет!

– Ну, допустим, что сбежал... Тут река такая... Вряд ли он со своей рукой выплыл, – вступил в разговор Сергей.

– Да я и сам, Серый, не верю, что Фредди выплыл. Но, может быть, ему повезло... До сих пор ведь везло...

– Вы извините, что я вмешиваюсь в вашу беседу, но разрешите все же продолжить начатое мной предприятие, – продекламировал учитель явно только что подготовленную фразу. – Не стоит, наверное, заверять вас, что украденное вами золото передается мной в собственность жителей долины. В качестве же наказания за грабеж вам назначаются каторжные работы на известной вам золотоносной штольне сроком... сроком... Срок будет установлен позже, но во всех случаях он не будет менее трех лет.

– Ты шутишь, паря! Ты в какие игры играешь? Каторжные работы! Тоже мне, Николай Первый нашелся! Бери золото и вали отсюда! – взорвался Житник.

– Нет. Шуток у меня не будет. Вы скоро поймете, что я никогда не шучу. Завтра вас закуют в кандалы.

– В кандалы? В феодально-байский пережиток? – переспросил я, – Ну и фантазия у вас, батенька! Средневековая... Я так понимаю, вы просто не хотите нас выпустить из долины?

– Да, вы правы. Вы недавно совершенно правильно сказали, что золотая лихорадка нам, жителям долины, ни к чему. Убить вас без суда я не могу – принципы не позволяют. Так что побудете пока здесь, поработаете с пользой для общества, а там посмотрим...

– А с кандалами вы серьезно?

– Я ведь уже сказал, что никогда не шучу...

– Что ж. Это, в общем-то, неплохо. То, что не шутите... Легче будет угадывать ваши поступки. А что диктуют ваши принципы... Ну, как вы поступите с нашими женщинами?

– Они останутся с вами. Если, конечно, захотят. И тоже будут закованы... Если они выберут проживание в кишлаке, то им будет обеспечен более мягкий режим содержания. Они смогут преподавать у меня в школе...

– Фарс какой-то! Не могу избавиться от этой мысли...

– Фарс? По законам нашей республики вам полагается более строгое наказание, а именно расстрел с полной конфискацией имущества.

– Так, значит, мой телевизор “Рубин” выпуска 1976 конфискуете? Поделом вам! Но, – продолжил я, – не передавая нас властям, вы совершаете не менее тяжкое преступление... Может быть, отбудете вместе с нами срок, полагающийся вам за самосуд? Пообщаемся... Человек вы, судя по всему, весьма занимательный...

– Власти в настоящий момент не могут обеспечить безопасность нашего населения, – не моргнув и глазом, ответил Учитель. – Следовательно, мы сами должны ее обеспечивать. Идите.

Нас тщательно обыскали, ограбили уже по мелочи (отобрали часы, перочинные и охотничьи ножи, деньги), потом построили в колонну и повели назад. Куда? Оказалось, что в нашу штольню! Они ее вовсе не взрывали. Услышанный нами взрыв был не более чем хитростью... Хитростью, призванной усыпить нашу бдительность.

– Расчетливый Доцент, – сказал вполголоса хромавший за мной Сергей. – Жутко расчетливый. Сдается мне, что он того парня, Бабековского кореша, намеренно подпустил... Как коня троянского. Раненого. Нас отвлек, расслабил и от него избавился...

– И время поимел для обхода... – добавил я. – Александр Македонский да и только.

– На хитрую задницу с резьбой всегда есть хрен с винтом, – зло, не оборачиваясь, бросил Житник. – А волосы-то у него светлые, не иначе Искандер останавливался в ихнем кишлаке на ночь. Без Роксаны своей, конечно...

– Очень хитрый муаллим. Я сам сильно удивлялся, зачем тот человек раненый, слабый савсем, за нам пошел, – подхватил Бабек и, нервно подергав связанными за спиной руками, неожиданно горько запричитал:

– Савсем плохо теперь будет. Автомат нету, ружье нету. Савсем маленький теперь человек мы. Маленький, как муха...

– А ты к ним переметнись. И баб иранских с собой возьми. Нам без них легче будет... – ехидно посоветовал ему Юрка.

– Я хотел. Подходил, тихо с ним говорил. Он голова качал и сказал: “Ты очень много человек убивал. Отвечать теперь должен”. А женщина, Фатима и Фарида, кишлак с ним пойдут. Он говорил, что они не виноват ни в чем.

Воцарилась тишина. По полным грусти глазам товарищей я понял, что наметившаяся пауза заслуживает немедленного уничтожения.

– Вы знаете, – изложил я первую пришедшую в голову мысль, – мне кажется, что этот человек, учитель, или, как оригинально назвал его Сергей, Доцент, обнадеживает, смею надеяться, наше общее стремление поскорее с ним и его гвардией распрощаться... Вернее, его кондовая принципиальность обнадеживает. Принципы всегда и везде заводят в тупик, если не развиваются диалектически.

– Ты что, в шахматы предлагаешь с ним играть? Сесть напротив и мощным умственным напряжением убедить его отпустить нас? – злорадно усмехнулся Сергей. – Представляю, как он после этого со слезами в глазах нам золото будет возвращать: “Возьми, Евгений! Мне нечем больше отблагодарить тебя за чудесные минуты нашего общения!” Чепуха. В жизни все проще: либо стража заснет, либо мы средь бела дня ее перебьем...

– Или она нас... – услышал я сзади дрожащий голос Наташи. – Я чувствую, сердцем чувствую, что все это очень плохо кончится...

Мы замолчали, удрученные тем, что девушка, в которую мы верили, потеряла самообладание, потеряла впервые за время нашего знакомства, – и до самой штольни не проронили и слова.

 

4. Обустраиваемся... – Я задумался о боге. – Попытка – не пытка? – Травля на свежем воздухе.

Через два часа мы, за исключением Фатимы и Фариды, отправленных Доцентом в Дехиколон, уже сидели в штольне. Снаружи осталась вооруженная стража из трех человек. Стражники, перед тем как завалить за нами лаз, передали нам подстилку (сгнившие в Федином складе спальные мешки и палатки) чайник с родниковой водой, несколько сухих лепешек и наши же консервы.

Конечно, это был “Завтрак Туриста”.

Привыкнув к полной темноте, мы занялись, так сказать, бытом. После недолгих прений обретать решили между завалами. Семь квадратных метров на шесть человек, конечно, маловато, но зато, как говорится с видом на устье, и, следовательно, на свежий воздух.

Место общего пользования было решено устроить в забое штольни. Для полного интима мы завесили его куском палаточного брезента.

После того как организация подземного лагеря завершилась, Лейла попросила предать земле покойников, и мы их похоронили в подножье внутреннего завала. Когда Житник укладывал Васю в братскую могилу, он сломался. У него отвалилась голова и вся правая нога. Уцелевшая левая в яму не поместилась, и ее пришлось отломить.

Закончив погребальные работы, мы занялись устройством лежбищ. Настроение у всех оставалось могильным.

– Ну, дела! Дожили! – проворчал Сергей, разворачивая спальный мешок, резко пахнущий плесенью. – В такую вонючую задницу я еще не попадал...

– Это воля Всевышнего, – проговорила Лейла, судя по голосу, готовая расплакаться. – Вы мало верите в Бога, и он воздает по заслугам...

Чтобы отвлечь ее от ненужных в нашем положении мыслей, я попытался затеять полемику.

– Мало верим! – вскричал я. – Это вы там верите. А у нас все по-другому... Ты знаешь, есть хорошая поговорка: “Ума в природе не бывает, бывают только разные количества глупости”. Так и у большинства из нас веры нет, есть разное количество неверия. А вообще, вопрос существования бога не главный для человека. Главный для него вопрос – это вполне шкурный вопрос существования загробной жизни...

– Хреномуть все это, – проворчал Житник.

– А ты не веришь в загробную жизнь? – спросила Наташа. Голос ее был пропитан безнадегой.

– Веришь – не веришь... Ля-ля-тополя это. Вот, например, что толку верить в наше освобождение? Я знаю, что каждый из нас все для этого сделает, а что из этого выйдет – не знаю. А загробная жизнь... В принципе, можно ее предположить...

– Короче, у тебя очень большое количество неверия, но не стопроцентное, – проговорил Сергей, протяжно зевнув.

– Совершенно верно. И еще, подумай, скоро люди при помощи генной инженерии научатся выводить в стеклянных пробирках разумных существ с необходимыми качествами. И расселят их, к примеру, на Марсе или даже на Венере. И кем мы, грешные, будем для них?

– Богами, твою мать, создателями! – весело загоготал Житник.

– Точно! Представьте: Житник – Бог! Гм... И, кстати, о Нем, – продолжил я, усмехнувшись своей мысли. – Если он существует, то между ним и нами такая же разница, как между мною и чугунным утюгом. Представьте: Житник – Бог бесчисленного множества утюгов. Они строят в его честь храмы, украшают их его изображениями, молятся ему, выпрашивая блага, он наказывает их за грехи ржавчиной, они воюют друг с другом за чистоту представлений о нем... И надеются на утюжью загробную жизнь... И идут в переплавку с его именем на устах...

– Зря ты Бога трогаешь... – проскрипел Житник. – В нашем положении он может пригодиться... Хотя бы в виде загробной жизни.

– Да не верю я в нее! И мне обидно, что можно верить в Бога, в Аллаха, в Сатану и все тебя поймут. А не верить становится все опаснее и опаснее. Иной раз чумным себя чувствуешь... Вот, к примеру, недавно в Иране попал я под суд, да, да – под суд: хозяева выбили в Министерстве труда разрешение на мою работу в течение полугода, а, вот, визу мою въездную, месячную, не продлили. Ну и загребли меня в Тегеранском аэропорту, когда в захеданский самолет грузился. Иранский босс пытался властям что-то объяснить, но напрасно. “Только через суд”, – говорят. Суд через неделю состоялся. Незабываемое, скажу, впечатление получил, спасибо господу за просроченную визу! Обыскали у входа солдатики с ног до головы, а короче – до трусов, документы проверили, а в здании – народу тьма-тьмущая, в основном бомжи ихние. И очень похожие на наших, хотя, как один, все трезвые. Потолкался среди них около часа, потом в зал заседаний повели. Там на возвышении судья строгий сидел, секретарь – вся в черном – рядом что-то писала. Со мной переводчик был из нашей компании. Но судья по-английски шпрехал и стал напрямую спрашивать. Возраст, пол, гражданство. Все было нормально, пока до вероисповедания не дошли... “Нету, – отвечаю, пожимая плечами. – Нету вероисповедания”. А он, подумав, видно, что я английский его не понял, сосредоточился и уже на очень неплохом инглише повторил вопрос. “Нету, – развожу руками. – Нету вероисповедания. Совсем нету”. Судья чуть покраснел от стыда и, явно решив сегодня же вечером засесть за учебник английского, попросил переводчика довести до моего сознания суть заданного вопроса. С переводчиком все повторилось – тоже дважды и тоже с круглыми глазами меня переспрашивал. И когда до судьи, наконец, дошло, он надолго, сверху вниз, вонзил в меня свои глаза. И все в них было: и испуг, и недоумение, и презрение, и еще что-то... Что именно, я понял, когда после минутной паузы он бросил брезгливо: “Ком-м-унист!” Вот так вот... Вышел оттуда, как оплеваный...

– Вечно ты во что-нибудь вляпаешься, – вздохнул Сергей, когда я закончил.

Я хотел продолжить дискуссию, но Лейла решила иначе.

– Не надо больше об этом, – проворковала она, прикрыв мой рот мяконькой ладошкой. Ею же нашла мой лоб, приподнялась, нежно поцеловала влажными горячими губами и прошептала:

– Бог милостив, он послал мне тебя. Он нам обязательно поможет...

Ей было не по себе, я чувствовал, и так же, как и я, она не могла до конца поверить в случившееся. Никто, конечно, не думал, что мы доедем до золота и обратно на мягких подушках белого “Мерседеса”. Но столько погонь, засад, смертельного риска смог вместить бы в несколько дней только Ян Флемминг, пьяненький папаша Джеймса Бонда...

– Вы будете смеяться, – начал я балагурить, устраивая лежбище для Лейлы, – но в глубине души я мечтал походить в кандалах. Наверное, это книжки, прочитанные в детстве, повлияли. Что-то в этом есть романтическое – каторга, цепи, кандалы, декабристы...

– А на галеры попасть ты не мечтал? – зло перебил меня Юрка. – На галеры бы тебя, романтика зачуханного! Лет на пять!

– А что? Посидеть за веслами я люблю, – ответил я. – Кстати, а не пойти ли нам посидеть, то бишь сортир опробовать? Пойдет кто со мной?

– А что? Посидеть рядом с золотишком – это романтично! Всю жизнь мечтал, – поддержал меня смеющийся Сережкин голос.

Через несколько минут мы с Сергеем сидели в забое штольни. Юрка, поклявшись, что назавтра все вычистит, сел в золотой рассечке.

– Жаль только света нет! Золота не видно! – послышался из рассечки его гулкий голос. – Тут до фига еще оставалось...

– Завтра увидишь... Когда экскременты свои убирать будешь, – кряхтя, ответил ему Сергей.

– Плевать. Вон, Черный, в кандалах мечтал ходить, а я – на золото! Жаль, не видно ничего...

– Да... Между прочим, за долгую свою полевую жизнь, как и где я только не ходил по большому... Особенно мне нравилось в тайге, в буреломе! – подхватил я. – Выберешь дерево, что поровнее легло, и с обзором чтобы, заберешься на ствол шершавый, штаны спустишь, обмажешь задницу и все остальное чем-нибудь от комарья и сидишь, природой любуешься. Сопки мохнатые вдалеке разлеглись, белочки по кедрам скачут, бабочки под ногами порхают, а сверху, руку только протяни, гроздь висит кроваво-спелого лимонника... Красота! Сплошная поэзия!

– Или на вершине повыше или хребтике... – подхватил тему Сергей. – Красота кругом – ледники, пикушки заснеженные... Сядешь на проталину, где подснежников поменьше – жалко цветочков, посидишь полчасика, и легко как на душе становится – не описать! А в полевой сумке мешочки пробные припасены для такого случая... Особенно я любил мягкие, байковые или ситцевые с меленькими цветочками...

– А в пустыне, когда ветер сильный, туго с этим делом, – вспомнил я недавно приобретенный горький опыт Дашти-Лута. – Не знаешь, куда и полетит...

* * *

Вернувшись на свои места, мы, решив поесть перед сном, достали из рюкзака консервы и сухари.

– А ножа-то нет! – сокрушенно протянул Сергей. – Чем консервы открывать будем?

– Сейчас что-нибудь придумаем... – откликнулся я. – Однажды я сгущенку молотком геологическим открывал, так это, скажу я вам, был очень смешной номер. Незабываемое зрелище. По всему текло, а в рот не попало!

Я, уже уверенно продвигаясь в полной темноте, прошел к Васиной ноге, откопал и снял с нее ботинок. К счастью, супинатор оказался на месте. Я вытащил его, разломил пополам и, вернувшись в камеру, стал открывать банки, ударяя камнем по получившемуся “зубилу”. В конце этого процесса заснувшие было девушки проснулись, а банки мало отличались от попавших под колеса автомобиля, но все же, кое-что из их содержимого сохранилось и, в конечном счете, попало нам в рот.

– А может быть, попытаемся через часик – другой выбраться отсюда? – закончив есть, предложил Сергей. – По крайней мере, проверим их на вшивость?

– Хочешь выход разобрать? – встрепенулся я.

– А что? Попытка – не пытка! Похоже, пока мы им нужны и не будут они в расход нас пускать. Пока не будут... Но как только учитель получит от нас то, что хочет, вероятно, это технология добычи, нас сразу же спишут в загробную жизнь.

И через пару часов, примерно в начале ночи, мы принялись разбирать выход. Я осторожно вынимал камни и передавал их Сергею, а он – Бабеку. Дело шло медленно, но верно и, главное – практически бесшумно. Только раз я не удержал в руках небольшой камень, и он со стуком упал мне под ноги. Мы застыли на мгновение, со страхом слушая доносившиеся извне звуки. Но, там, на воле, было тихо. Лишь откуда-то издалека раздавался едва различающийся лай собак.

– Кажется, там нет никого... – прошептал я.

– Спят, суки! Сейчас мы их замочим! – раздался сзади злорадный голос Житника.

– Не думаю... – засомневался Сергей. – Затаились, гады, с дрынами...

– Нет, не похоже, что там кто-то есть... – не согласился я, продолжая разбирать выход. – Если бы кто там был, то он уже давно бы присоединился к нашей беседе. Хватит болтать, короче.

Не прошло и пяти минут, как я выполз наружу, и затаился, напряженно вглядываясь в уже выцветавшую ночную тьму.

– Никого... Смотри ты, никого нет! – прошептал Сергей, выбравшись вслед за мной. – Что-то мне не по себе. Что делать будем?

– Не нравиться мне все это... – ответил я.

Из лаза вылез Житник. Секунду он лежал, озираясь, рядом с нами, затем быстро вскочил и опрометью рванул вниз по склону.

– Может быть, он и прав... – пробормотал Сергей, глядя ему вслед. – Похоже, что Юрка один продумал, что будет делать, когда выберется.

– Перестаем верить в удачу... – вздохнул я.

Лишь только Бабек выбрался из лаза, все встало на свои места – тишина со всех сторон окрасилась разноголосым лаем и спустя несколько секунд на нас набросилась стая разъяренных волкодавов. Их было около десятка.

Бабек, сын гор, тотчас метнулся в сторону и, натянув на голову ворот халата, упал ничком. Им занялись четверо собак. Впрочем, занялись индифферентно – волкодавы редко рвут лежащую на животе жертву – и было ясно, что, в отличие от нас, иголка понадобиться ему лишь для ремонта порванной одежды.

На меня бросились трое псов. Я успел протолкнуть самому крупному из них (без сомнения, это был вожак) руку в рот и схватил за язык. Он задергался. Вторая собака вцепилась мне в левое запястье, к счастью защищенное подвернутым обшлагом штормовки, и потянула на себя. Я упал на нее, придавил телом. Третья собака, видимо, была смущена визгом вожака, она лаяла мне в лицо, смотря людоедским взглядом. Нерешительность ее погубила – выскочившая из лаза Наташа, подобрала камень и молниеносным броском разбила ей голову. К новому противнику бросились две собаки, дравшие Бабека, но девушка успела схватить второй камень и стала замахиваться им то на одну, то на другую. Собаки замерли, но ненадолго. Не прошло и трех секунд, как они злобно рыча, шажок за шажком пошли к ней.

Сергею повело меньше всех. На его долю досталось две крупные собаки. Одна из них, прыгнув сзади на спину, опрокинула его на землю и вцепилась в ворот. Когда Кивелиди упал, в дело вступил второй волкодав – глухо рыча он начал раздирать тыльную часть простреленного Сережкиного бедра.

В это время к полю боя подошли трое охранников с автоматами в руках. По их глазам было видно, что явились они с целью не позволить разъяренным псам заполнить нами свои желудки. Когда волкодав, лежавший подо мной вырвался и, мстительно цапнув за ягодицу, отпрыгнул в сторону, чтобы приготовиться к новой атаке, охранники разогнали собак, тыкая в их головы дулами автоматов.

Пока мы приходили в себя, один из охранников сходил в лагерь и принес пластмассовую коробку с аптечкой и большую керосиновую лампу.

Первым делом мы осмотрели Сергея. Бедро его было изжевано: собака не смогла разодрать его крепких брезентовых штанов. Рана на моем запястье оказалась пустячной, но из укушенной ягодицы шла кровь. Появившаяся Лейла, быстро оценила ее состояние и, покопавшись в аптечке, вручила мне перевязочный пакет. Второй пакет Наташа истратила на Сергея.

«Зализав» раны, мы вернулись в штольню и принялись обсуждать Юркин побег. Придя к мнению, что Житник вряд ли будет рисковать ради нашего освобождения, мы улеглись спать. Потеплее укрыв Лейлу, я попытался заснуть, но не смог смирить своих мыслей...

“Надо непременно убедить ее уйти в кишлак, – думал я, ворочаясь. – Поживет там немного и с первым караваном уйдет в город. Потом переберется в Париж к папаше, найдет себе мужа. Кругом полно настоящих мужчин. Они зарабатывают деньги, говорят о передних осях и лопнувших картерах, читают от корки до корки “Спорт-Экспресс”, пьют пиво и приносят домой «бабе мороженое, детям цветы»... Почему я так не могу? Кто-то сидит во мне и гонит, гонит вперед, назад, в стороны... Наверное, все же были у меня и другие жизни, ныне спрессованные в моей, нынешней...

Я забылся. Мне привиделась стая рычащих волкодавов с вымазанными в крови мордами. А когда они растаяли в темени закрытых глаз, я увидел себя в бескрайней степи, среди покосившихся кибиток, загонов, полных блеющих овец и молчаливых лошадей... Привычность окружающего давит мне сердце, рождает негодование, перерастающее в злое недовольство... В неподвижности времени я незначителен, мал и жалок. В неподвижности я пытаюсь понять и проигрываю всем и себе...

...И я вливаюсь в стаю таких же, как я. Навсегда взлетев в седло, я оглянулся на мгновение на давший мне жизнь островок бездумного существования и, прочертив вздернутым подбородком небрежную кривую, ускакал прочь. Безразлично куда, как и коню, подстегнутому моей безжалостной плетью. А чья плеть рассекла мою душу, пустив в бешеную скачку вперед?

...Стая движется неостановимо. Редкие стоянки, вызванные обстоятельствами, лишь прибавляют бешенства движению. Застывшее пространство гнетет, требует в душе немедленного прекращения...

...Привальный костер горит, жадно пожирая сучья... Он торопится к своему концу. Он выгорит дотла и уйдет в себя, уйдет в ветер... Вокруг удивительный мир, и он движется. Растет береза, она жаждет стать как можно выше, жаждет покрыть собой соседние деревья. Звонкий ручей под березой брезгливо стремиться прочь от стоялой воды омута. Омут, стиснутый корнями, каждую секунду отрывает от них песчинку за песчинкой. Упавшая береза освободит омут от неподвижности существования и его воды, растворившись в ручье, умчатся прочь от постылого места.

И я мчусь... Бешенство скачки влечет возможностью вобрать в себя больше, больше пространства... Впереди, за вечно отступающим горизонтом – тайна грани! Вперед, вперед!

...Но вот, наконец, все позади... Сожженные города, истраченные женщины... Мой конь издох... Я один, в моей груди – меч. Я умираю, я пришел...

– Ты не спишь, милый? – услышал я сонный голос Лейлы. Из-за акцента слово “Милый” у нее не растворилось в вопросе, а получилось по особенному значимым. – Ты обними меня... Мне холодно... без тебя...

 

5. Кандалы и цепи. – Артель “Кручина”. – Доцент подтягивает гайки. – Строим бутару.

Наутро под дулами автоматов мы вылезли на промплощадку. Как только глаза привыкли к яркому свету, я приблизился к Лейле, отстранено взиравшей на пенящуюся далеко внизу речку, и поцеловал ее в затылок. Она обернулась и, увидев мои испачканные кровью штаны, вжалась мне в грудь и беззвучно заплакала. Прильнув, мы молча стояли несколько минут. Потом мое внимание привлек ящик, стоявший невдалеке. В нем были цепи.

Эти цепи для бытовых нужд неизвестно зачем привез на Кумарх снабженец Фернер. Кладовщица Нина Суслановна сменяла их в кишлаке на несколько килограммов молодой баранины. И, вот, они дождались своего часа.

Рядом с ящиком лежали метровый кусок рельса, которому, видимо, предстояло служить наковальней, и браслеты, сделанные из мягкого железа – наверняка, весь вчерашний вечер и всю ночь, кишлачный кузнец гремел железом в своей допотопной кузне.

– Смотри, смотри! – закричал вдруг Бабек, указывая пальцем в сторону родника.

У родника, связанный по рукам и ногам, лежал Юрка. Мы подошли к нему и увидели, что собак хватило и на его долю.

– Что уставились? Если бы мы все вместе побежали, кто-нибудь и убежал бы... – сказал он нам, пряча покрасневшие глаза.

– Если бы, да кабы... Положили б нас в гробы, – буркнул Сергей, осматривая раны Житника.

– Засохло уже все... – пробурчал он. – Догнали они меня, покусали немного, но я вовремя успел на скалу залезть. До утра они меня сторожили, пока Нур не пришел... Давай, развязывай, что смотришь?

С Сергеем мы развязали Юру, затем уселись подле и принялись осматривать собственные раны.

– Ничево, ничево! – сказал Нур, подойдя. – Завтра все заживает. Пошли тепер, железо будем вас одевать...

Начали они с Сергея. Сковали на совесть – намертво заклепали браслеты, ручные и ножные цепи соединили перемычкой. Затем взялись за меня. Когда дело дошло до ножных цепей, я хотел сострить насчет целесообразности прикрепления к ним пушечных ядер, но сдержался, убоявшись гнева товарищей.

Через полчаса мы, за исключением Лейлы и Наташи, бренчали цепями. Доцент, страстный поборник правосудия, пощадил женщин, но через Нура, исполнявшего, видимо, обязанности начальника каторги, передал нам, что не закованы они условно, и что любое нарушение ими режима скажется на нашем самочувствии и рационе.

Еще Нур сообщил, что дневная норма руды на шесть человек определена в пятьсот килограммов. Кроме того, в кратчайший срок нам предписано наладить и ввести в действие процесс обогащения золота. При этом любые нарушения каторжного режима и падение производительности труда будет наказываться урезанием пищевого довольствия. Напоследок он сказал, что через час ждет от нас устного перечня материалов, необходимых для организации добычных и обогатительных работ.

– Предлагаю назвать нашу контору « Артель имени Крушения светлых надежд», – рассмеялся я, когда мы уселись в кружок. – Нет, слишком длинно. Кто предложит короче?

– Если “светлых” поменять на “чистых”, то в сокращении получится “Кручина”, – откликнулся Сергей. – Артель “Кручина”. Или, как сейчас модно, ЗАО “Кручина”. Закрытое акционерное общество, ха-ха... По-моему, неплохо.

– Ну вас! И чего только вы резвитесь? – занервничала осунувшаяся за ночь Наташа. – Как в лагере пионерском...

– Понимаешь, не могу все это всерьез принять, хоть убей, – ответил я, продолжая улыбаться. – Истерический невроз у меня, понимаешь...

– Я тоже не могу...

Наташа сидела, бездумно перебирая звенья Юркиной цепи.

– Как будто кинофильм смотрю... – продолжила она, посмотрев на меня. – Тарковского или Сокурова. Меня один хахаль, студент филфака, водил на них, чтобы груди полапать... Герои в них ходят, бродят, что-то делают, говорят... Омара варят в аквариуме. Или омар их варит за аквариумом... И все непонятно зачем. Так и я варюсь... И мыслей в голове нет...

– Потерпи, пройдет все! А груди под Сокурова лапать – это мне в голову не приходило... Даже в гениальном студенчестве.

– Шел бы ты... Лейлу успокаивать... – нехотя повернул ко мне голову Житник.

Я привлек к себе Лейлу:

– Смотри, как насупилась! Как туча... И дождик из глаз вот-вот хлынет. Ты что, не знаешь, что согласно твоей религии это волшебное утро снизошло на нас по божественному сценарию? И в Книге жизни описано? И потому не надо кукситься. Ты заметила, что постоянного персонала здесь всего трое? – продолжил я, делая вид, что говорю с ней одной. – Нур и два стражника? И стражники, похоже, штатные, не вчерашние чабаны-совместители. Один сидит на скале, там над штольней. Видит все, как на ладони. У всех автоматы. Но, судя по овечьим глазам, служили в стройбате, и командир настрого приказывал не допускать их к оружию даже в случае атомной войны...

Я не договорил. Заподозрив неладное (или телепатически почувствовав оскорбление), ко мне подбежал дюжий напарник Нура. Больно ткнув дулом автомата в плечо, он закричал:

– Работать нада! Давай, говори, что нада с Дехтколон привозить! У нас с Кумархский разведка много запас есть!

– Отвали, гад! – огрызнулся я и обратился Нуру: Иди сюда!

Нур подошел и, как обычно, услужливо улыбаясь, взглянул в глаза.

– Слушай, ты! Женевские соглашения знаешь? По военнопленным?

– Какой женский соглашения? Учитель ничего не говорила...

– Короче, если кто будет по-хамски к нам привязываться, я лично тебе голову оторву. Ты меня знаешь. Под пули пойду, но оторву! Понял?

Нур меня знал. Знал, что в молодые годы, если задевали хоть словом, я, не раздумывая, лез в драку, а потом уже разбирался, и мало было на разведке людей, желавших со мной столкнуться. Да и видел, наверное, как я однажды таскал по промплощадке упитанного блатного студента, таскал палец ему за щеку запустив, таскал, уча уважению к советской интеллигенции. Буром на меня пошел, сопляк, а потом сопли по лицу размазывал...

Видимо, вспомнив все это, Нур подошел к напарнику и сказал ему пару фраз по-таджикски. Тот затараторил что-то – муаллим, муаллим – но потом махнул рукой и отошел в сторону.

– Давайте, что ли и в правду работать? – предложил тут благоразумный Сергей. – Начнем, как говориться, вживаться в образ. Тем более за ударный труд кормить обещали. Предлагаю начать с промывочного агрегата. Вода тут есть и много. Надо досок для бутары им заказать, осьмушки куба хватит. Для нее же шкур овечьих пару. Ну, конечно, инструмент всякий, гвоздей. Но бутара – это просто. Вот как породу крошить будем? Пусть, что ли мельницу внизу, на реке, ставят? Вручную много не надробишь... Полтонны в день мало не покажется...

– Заставят долбить. Никуда не денешься – каторжники мы, не забывай, – покачал головой я.

– Ну, тогда пусть снимают топливную емкость с компрессора. Там, на Кумархе, наверняка есть. Сталь толстая, если ее разрезать надвое, две ступы получится. И пусть подберут что-нибудь тяжелое для пестов.

– А как будем порода ломать? Аммонит пол-ящик остался... – начал Бабек. – Вручной трудно будет.

– И ты забыл, где находишься? На каторге, дорогой, на каторге! – похлопал я его по плечу. – Помнишь фильмы о фашистских концлагерях? Представь, изможденные люди-скелеты в полосатой черно-белой униформе долбят крепчайший камень... Вот один из них, сгибаясь от тяжести и роняя каждый метр, тащит обломок мрамора размером с портсигар... Но силы оставляют его... И он падает в мокрый снег. К нему подходит брезгливый эсэсовец в черном мундире, и, презрительно затушив сигарету о бледный, вспотевший лоб узника, равнодушно стреляет в висок...

– Хорошо говоришь! Вот бы тебя... – начал говорить Житник, но его прервал Нур.

– Готово план? Скажи, что надо!

Мы ему обстоятельно рассказали, что нам потребуется для добычи и обогащения золотой руды. Когда он заверил нас, что все понял, я поинтересовался, почему нет учителя.

– Он кишлак сидит. У него очень много важный вопрос. Днем придет – важно ответил Нур, явно копируя манеры босса.

В это время снизу появился четвертый вольный член старательской артели. Он привел с собой трех наших ишаков с поклажей и одного нам незнакомого, тащившего два нетолстых бревна. Мы, спотыкаясь о непривычные еще цепи, быстро разгрузили их. Все наши пожитки были на месте, за исключением, конечно, Юркиных двустволок, канистры со спиртом и мешков с золотом. Ишакогон, попив чаю, погнал подопечных в кишлак за нашими заказами. Проводив его, я попросил девушек приготовить что-нибудь поесть, Бабека отправил в рассечку посмотреть, сколько осталось взрывчатки, и привести в порядок зубила и кувалду, а сам с Сергеем и Юркой позвенел к ручью делать водовод для бутары.

Девушки приготовили рисовую кашу со свежей бараниной. Поев, мы с Сергеем побрели в штольню выгребать остатки золотоносной руды. Юрка решил расчистить устье штольни – ему надоело ходить на четвереньках.

До обеда он значительно расширил лаз сквозь устьевой завал, а мы, не спеша, вынесли из рассечки полтонны рудной мелочи.

Когда я в очередной раз вылез из штольни с обломком, в котором весело сверкали чешуйки золота, передо мной предстал Доцент. Он был строг и непроницаем. Не внимая нашим вопросам, он без сопровождения сходил в штольню. Вернувшись, приказал переделать устье лаза в нечто подобное колодцу, так, чтобы по ночам можно было бы легко накрывать выход прочным деревянным щитом. По его задумчиво-брезгливому виду было ясно, что он побывал и в занавешенном забое штольни.

Приказ Юрке, конечно же, не понравился и он зло и просто сказал Доценту:

– Когда коту делать нечего, он яйца лижет.

Доцент и бровью не повел. Он отошел к Нуру и что-то тихо ему сказал. Тот засуетился. Через полчаса в центре промплощадки были вкопаны рядом два привезенных снизу бревна. Затем к Юрке подошли четверо. Взяв под руки, они повели его к лобному, как мы догадались, месту.

Почувствовав неладное, Житник забрыкался и замахал цепями. Удар прикладом автомата в голову привел его в кондиционное для стражников состояние, и они поволокли обмякшую жертву к столбу и подвесили головой вниз за ножные цепи.

Все это время девушки стояли безмолвно, но когда с повисших волос Юрки на камни закапала кровь, Наташа подбежала к Юре и приложила к ране отороченный кружевами платочек. Брезгливо рассмотрев эту сцену, Доцент подошел ко мне и с каменным лицом сказал:

– Вы также вели себя сегодня неадекватно ситуации и проявили неуважение к охране. Да и за попытку побега кто-то из вас должен ответить. Поэтому, для вашего же блага, вы будете подвергнуты наказанию. Идите к свободному столбу. Его врыли для вас.

“Во, ублюдок” – сказал я себе вполголоса и, подмигнув насторожившейся Лейле, побрел к лобному месту.

Меня подвесили так же, как и Юрку, за ножные цепи. Несмотря на непривычное положение в пространстве, все происходящее по-прежнему продолжало казаться мне фарсом, точнее, одним из рядовых действий бесконечного фарса, которое вот-вот закончится – максимум через час привезут доски для бутары, и нас снимут, ибо простоя практичный Доцент, без сомнения, не потерпит.

– Серый, дай закурить! – крикнул я Кивелиди, решив покуражится над сценаристом.

Глазами испросив разрешения у последнего, и, получив знак согласия в виде кивка, преисполненного глубоким презрением, Сергей подошел, хромая, опустился на корточки, прикурил сигарету, сунул ее мне в губы и участливо спросил, заглядывая в глаза.

– Дым из задницы не пойдет?

– Не должен... Я не затягиваюсь...

– Идите в штольню, если не хотите повиснуть рядом с ними, – сказал Доцент, обращаясь к Сергею и Бабеку.

Сергей пожал плечами, Бабек вздохнул. Они ушли.

Лейла, проводив их глазами, подбежала к Доценту, заговорила. Он, посмотрев, на часы, ответил ей короткой фразой и отвернулся. Девушка постояла со сжатыми кулачками за его спиной и направилась ко мне. Присев, поднесла к моим губам свою розовые пальчики, вынула и выбросила сигарету, утерла выступившие от дыма слезы.

– Ты не беспокойся за меня. Я люблю тебя. Не нервничай, пожалуйста. I am OK! Он сказал, что через час вас снимут. Я пойду готовить обед. Ты, наверное, есть хочешь...

– Конечно, хочу... Ты тоже... за меня не беспокойся. После Хушона здесь даже... несколько скучновато...

Пройдясь ладошкой по моему вспотевшему лбу, она поднялась, подошла к всхлипывающей Наташе, обняла ее за плечи, помогла встать. Вдвоем они направились к очагу, и скоро там загремела посуда.

Минут через десять Юрка пришел в себя и, напоказ зевая, сказал:

– А... ты... почему... не спишь? Солдат... спит, а служба идет...

Услышав его голос, или, скорее, почувствовав его желание видеть ее, Наташа бросилась к нему и, опустившись на колени, поцеловала в губы.

– Вот... это... другое дело. Так... жить можно. Ты приходи... ко мне почаще... И передачки... приноси. Булочки... послаще... Что... там... у нас на обед?

– Пока вот только это! – поцеловав, ответила Наташа.

– Слушай, Юр, хочешь... анекдот на злободневную тему? – завидуя Житнику, встрял я в идиллию. – Классный анекдот... Ухохочешься... Как-то поймал Заяц Лису на кладбище и к кресту потащил. “Ты что, косой, хочешь меня распять? – взволнованно спросила рыжая. “Нет, раз десять!” – ответил Заяц, деловито расстегивая ширинку...

Но Юрка не слышал, он опять “спал”.

Глазевшие на эту сцену подручные Доцента вдруг загалдели и побежали вниз. Через несколько минут они вернулись с караваном ишаков, груженных лесом и железом.

– Во, дают! – придя в себя, восхитился Житник. – За... три часа...туда – обратно. И ведь... все это... надо было собрать по дощечке... навьючить. Стахановцы, вашу мать!

– Торопятся... Непонятно.

– Надо делать... ноги, пока... непонятно. Как ты?

– Нормально...

– А я ног уже не чувствую. Ступни – как отрезало. И голова сейчас лопнет.

– Вряд ли... Она же чугунная.

– Довыпендриваешься...

– Уже похоже...

Я не договорил. По знаку Доцента к нам бросились люди, сняли со столбов, бросили на землю.

– Ну вот, “и как Христа, его сняли с креста”. Давай полежим, отдохнем; обедом, вроде, еще не пахнет, – проговорил я, повернув к Юрке гудящую голову. – Ты не злись на меня... Если бы я не уважал тебя, ну, некоторые твои качества, я бы в сторону твою и не посмотрел ...

– А мне твое уважение на хрен не нужно. Ты меня по-своему переделать хочешь, а я собой доволен. Понял? – тихо ответил он, отчужденно глядя в небесную синеву.

– Понял... Что доволен... Только не знаю почему...

– Слушай, Чернов... Давно хотел тебя спросить, как там твоя Ксения поживает?

– Да никак... В 91-ом замуж, наконец, вышла и уехала с мужем на родину, на Алтай. В село. “В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов”. Дочку родила. Потом запила на всю катушку. Она ведь, ты знаешь, всегда с нами, мужиками, наравне употребляла. И ушла от мужа, мягко говоря. Сын к ней ездит каждый год и черный от горя приезжает...

– Радуешься, небось?

– А чего радоваться? Рядом с ней все горит... Она мне жизнь покурочила, теперь сын с ней мается. Сестренке его семь лет, в школу не ходит...

– Радуешься... Не любила она тебя. И вышла замуж за твою квартиру, факт. И всегда хотела сама по себе быть. Она ведь тебе... Я-то все знаю... С Мишкой, студентом кучерявым из Львова, на виду у всех крутила. Один ты не замечал... Карандаши грыз, над картами корпел, весь тушью цветной измазанный. А она ему у родника... из голубеньких незабудок веночки плела... А потом с ним в город уехала... Провожать... Ты сам ее отпустил. И три дня они из постели не вылезали. Я к тебе на квартиру тогда приходил. И идиллию ихнюю видел... А потом с дружком твоим закадычным и собутыльником любимым Игорьком Кормушиным... Прямо в маршруте в траве некошеной... Их Федька Муборакшоев видел... В бинокль с другого борта ущелья... Говорил потом... зенками блестя... слюну... сглатывая: “Высший класс! В кино такого трах-трах-тарарах не увидишь... Чуть окулярами себе глаза не выдавил! Жаль она памирских таджиков не любит!”

– Слушай, Юр! Мне, конечно, больно все это слушать. Не вспоминать, а слушать... Но чуть-чуть больно. И знаешь почему? Ты думаешь, что с нормальным человеком говоришь... А я перегорел. И с рогами своими хоть и сроднился, но давно их не ношу... Храню, как память. Их у меня от Ксении несколько пар осталось. И не все ты, наверное, видел. А ты что, собственно, так неравнодушен? В тюрьму хотел посадить... Развода нашего требовал... Не давала что ли?

– Давала, не давала... – огрызнулся Юрка. – Кончай болтать, вон Наташка идет.

– Опять бодаетесь? – улыбнулась Наташа, присев на корточки. Всем своим видом она пыталась показать, что взяла себя в руки.

– Да так... В меру сил... – ответил я. – Просто вспомнили, как в былые годы Юрик твой проказничал. Понимаешь, дурная привычка у меня была – я в задумчивости карандаши грыз, скрипя мозгами над картами... А он, паразит мелкий, издевался: для смеху обглоданные концы перцем красным натирал... Втихаря... Потом вся камералка ржала, гримасы мои наблюдая... – сказал я, ностальгически улыбаясь.

Из штольни вылезли Бабек с Сергеем.

– Как жизнь? Бьет ключом и все по голове? – похлопав меня по плечу, спросил Кивелиди.

– Ты и не представляешь, как жизнь прекрасна и удивительна, – сказал я, растирая появившиеся на голенях багрово-красные, сочащиеся кровью рубцы.

– Он еще сможет насладиться жизнью. Если захочет. И, может быть, не раз... Следующие нарушение режима и неуставные отношения будут караться строже. Повешенных за ноги будут сечь плетьми, – произнес Доцент, рассматривая ногти.

– Мы вам верим! – изрек я, преданно глядя ему в глаза. Глубина и стойкость ваших принципов, ваша неуемная последовательность нас восхищают. Вы настоящий учитель! С большой буквы. В знак благодарности за ваши поучительные уроки, я готов в свободное от каторги время сделать вам учебные пособия для ваших преданных учеников – гильотину и дыбу в натуральную величину! С их помощью куда легче сеять разумное, доброе, вечное...

– Вы много говорите, а работа стоит. А насчет дыбы я подумаю... Хорошая идея...

Через некоторое время мы с Юркой смогли встать на одеревеневшие ноги и приступить к приему пищи – супа “А ля Фатима”. Мы не привередничали. Хорошая кулинария требует полета мысли, а какой уж тут полет, особенно у объятых страхом женщин.

– Ты не говори с ним больше, – тревожно глядя мне в глаза, попросила Лейла, как только мы закончили трапезу. – Он злой на тебя. Он – начальник здесь, а ты хочешь быть умнее.

– Лейла правда говорит. Если ты его злой делаешь – всем плохо будет, – присоединился к ней Бабек.

– Ладушки! С этой минуты я его в упор не вижу... – погладил я Лейлу по головке и продолжил, обратившись к Сергею:

– А ты, может быть, сходишь к нему, поговоришь насчет мельницы? Пусть думает, что мы здесь всерьез и надолго расположились и бежать не собираемся. Да и проживем подольше, если захотят они мельницу строить...

После обеда по приказу Доцента мы занялись сооружением деревянной крышки для лаза в штольню. Сколотив ее из толстенного горбыля, взялись за бутару. Сделали грохот, лоток, настелили шкур овечьих, приладили планки. Уже в сумерках для пробы промыли рудную мелочь. Ее было килограмм пятьдесят, выход же золота составил грамм пятьсот-шестьсот. Получалось, что содержание золота в хвостах нашей вчерашней и позавчерашней добычи было огромным. Оно составляло около 10 килограмм на тонну!

Вечером довольный Доцент осторожно ссыпал сданное ему золото в двойной полиэтиленовый мешочек и поинтересовался нашими дальнейшими планами на каторжное будущее.

– Водяную мельницу надо строить для мелкого помола руды, – сказал Сергей. – Внизу, на Уч-Кадо. Выход золота будет выше. Процентов на десять-пятнадцать.

– У нас есть специалист в мельничном деле. Завтра с утра я вам его пришлю.

– И еще нужны сигареты, – сказал я, закуривая последнюю памирину. – И надо подумать о принудительной вентиляции. Когда кончится аммонит, придется действовать по старинке – огнем и водой. У вас, в кишлаке, полно разрезанных на полотнища прорезиненных вентиляционных рукавов. Все крыши ими крыты. Надо сшить из них рукав длиной метров пятьдесят и диаметром сантиметров сорок. Чтобы легче было везти, шейте по десять метров, здесь соединим...

– К утру сделаем, – кивнул Доцент, что-то отмечая в записной книжке.

– Помимо труб нужны мехи для нагнетания воздуха и молодая баранина для нас, – продолжал перечислять я. – Пока все необходимое будет собираться или изготавливаться, мы опробуем бока жилы. В них тоже может быть хорошее золото.

– Прекрасно. Мы все сделаем быстро. А вместо сигарет пришлю вам сушеный табак, – задумчиво ответил он, видимо, уже обдумывая дальнейшие действия. – А вам пора спать. Даем вам десять минут на ужин и санитарно-гигиенические процедуры.

– А как там Фатима с Фаридой поживают? – спросил я, начисто забыв о своем обещании не общаться с Доцентом. – Страстные женщины, я вам скажу. Кишлак ваш на уши они еще не поставили? Если скажете “Нет”, я не поверю.

На фейсе Доцента возникла гримаса. Гримаса, очень похожая на ту, которая возникла у меня на лице как-то вечером в Захедане, когда я в полутьме, у своей кровати увидел обнаженную Фатиму. Он поднял руку, намереваясь махнуть ею в сердцах, но, видно, решив, что жест этот может подорвать устои субординации, передумал и ушел к своим людям.

Перед тем, как нырнуть в лаз, я несколько минут смотрел в грустные глаза Лейлы. Они постепенно потеплели, и руки ее привычно обвили мои плечи.

 

6. Записка с того света. – Взрыв в ночи. – У золота поехала крыша. – Куда он ведет?

Утром нас разбудило громыхание – кто-то из стражей колотил алюминиевой миской по устью лаза.

– Пионерский лагерь прямо, – потягиваясь, пробурчал Житник. – Я – не я, если на воле нас не ждет манная кашка на тарелочке с голубой каемочкой.

– Кашка... – сглотнув слюну, протянула Наташа. – На молоке и с желтым пятнышком сливочного масла посередине...

– Поскакали тогда, – усмехнулся Юрка. – Остынет-то какава на второе...

Гремя цепями, мы выбрались на свет божий и сделали зарядку, то есть минуты три бегали гуськом по промплощадке. Затем занялись приготовлением завтрака, а именно поставили у костра открытые банки с консервированной говядиной из Фединой запасов. Когда в них начало булькать, появился мальчик из кишлака со стопкой свежих лепешек. Нам досталось три штуки, и мы ели тушенку, макая в нее теплые лепешечные ломти.

После завтрака Житник с Бабеком занялись промывкой оставшейся рудной мелочи, а мы с Сергеем пошли в штольню, чтобы решить, что делать дальше. Осмотрев забой, нашли в нижней части кварцевой жилы несколько небольших вкраплений золота и принялись выбивать этот участок с помощью кувалды и зубила. Выбив кусок породы, в котором сверкал огромный желвак золота, и несколько обломков с тонкопрожилковым золотом, мы понесли их на-гора.

На поверхности Сергей принялся освобождать самородок из каменного плена. Не успел он и пару раз ударить молотком, как из-за скалы, торчавшей над промплощадкой, выскочило и скатилось на нее нечто черное, смердящее, безобразное и нагое. Лишь несколько приставших к коже фрагментов одежды выдавали в нем человека.

Оттолкнув меня, несчастный с воем бросился к Сергею. Тот импульсивно, совсем как ребенок, не желающий расстаться с игрушкой, попытался прикрыть самородок руками, но человек мощным толчком опрокинул его на землю и, яростно рыча, взялся за горло.

С трудом преодолев оцепенение, мы с Житником бросились на помощь товарищу и перевернули образовавшийся живой бутерброд Сергеем кверху. И увидели лицо нападавшего... Ужасное, лишенное век и практически всей правой щеки, с обнаженными костями скул, с огромными, распухшими от нарывов, губами!

Пока я, обмерев, рассматривал этот натюрморт, эту фактически мертвую натуру, Житник, грязно матерясь, попытался освободить парализованного страхом Сергея. Но, едва лишь он схватил полупокойника за руку, пальцы его утонули в гноящейся плоти. Побелев как полотно, Юрка отскочил в сторону и затряс рукой, пытаясь стряхнуть прилипшие к ладони слизеобразные кожные покровы. Но они не отставали. И Юрку вырвало. Желая отереться, он поднес к лицу правую руку, но, увидев на ней частички разложившейся плоти, вновь зашелся в рвоте...

Подавив острое желание своего завтрака присоседиться к Юркиному, я прикрыл рот и нос ладонью, поднял лежавшую под ногами большую металлическую скобу и освободил с ее помощью уже пришедшего в себя Сергея. Почувствовав, что жертва ускользнула из рук, человек завыл, жалобно модулируя звуки красно-черными распухшими губами, и, стремительно вскочив, убежал вниз к Уч-Кадо.

Следующие полчаса ушло на приведение в чувство потерявшей сознание Наташи (Лейла, как ни странно, перенесла этот ужасный эпизод стоически). Если бы не этот досадный обморок, то, пока стражники и Нур приходили в себя, мы добежали бы до канадской границы...

Опамятовавшись более-менее, Нур, сказал своим подчиненным (заикаясь и дрожа), что на Сергея напал тот самый черный мертвый человек, который двумя днями раньше схватил его за горло в штольне. Я же и мои товарищи долго не могли отвести изумленных глаз от известняковых гряд, скрывавших от нас перевал Арху. Полупокойник, несомненно, член экипажа сгоревшего вертолета, приполз оттуда. Приполз поверху, двигаясь вдоль заснеженного Гиссарского хребта. Живой и здоровый человек не смог бы этого сделать... Никогда...

Потрясенный случившимся Нур не знал, что и делать. Он с вытаращенными глазами метался по промплощадке, срываясь на фальцет, орал на подчиненных и на нас. Ему было ясно, что место вокруг стократ проклято, и надо немедленно смазывать пятки. Но нарушить приказ учителя он не мог. И, раздвоившись меж долгом и страхом, озверел и начал палить по нам из автомата. Без сомнения, на этот неосознанный психопатический поступок его подвигла мысль: “Нет их, нет штольни, нет страха”. К нашему счастью его трясущиеся руки не удержали оружия, и очередь практически полностью ушла в небо. Но привела его в чувство.

– Смотри, как он Доцента боится, – глядя на приходящего в себя Нура, сказал заметно побледневший Житник (первая пуля ударила ему прямо под ноги). – Не убежал, остался. Ну и дисциплинка у них... По сравнению с ним Резвон – нянька детсадовская. Ох, братцы, как мне себя жалко...

– А я вот о чем думаю... – сказал я, глядя в сторону перевала. – Кто этот человек? Явно не Абдурахманов... Тот поплотнее и повыше... А ведь только он знал местонахождение штольни. Вполне может быть, что...

– Это не Абдурахманова сбили на перевале? – закончил за меня Житник.

– Да... И тогда вполне может быть, что Абдурахманов еще прилетит сюда... Не сегодня, так завтра. И тогда нам – хана. Он быстро сговорится с Учителем и нас...

– Все это фантазии... – перебил Сергей, явно не желавший брать в голову сказанное мною. – Вечно ты что-нибудь выдумаешь...

– Поживем – увидим... А ты, Серый, как себя чувствуешь? – переменил я тему, шутливо ткнув его пальцем в живот. – Волнуюсь я что-то. И чего-то эта обуглившаяся головешка от тебя добивалась? Ума не приложу... Будь осторожен, дорогой – гениталии у него вроде на месте и, похоже, в полном порядке...

Мы все загоготали и еще немного пошутив над притихшим Сергеем и Юркой, по-прежнему брезгливо рассматривавшем свои ладони, приступили к работе.

* * *

Обгоревший полутруп, напавший на Сергея, и в самом деле не представлял Абдурахманова. Он был пилотом вертолета Ми-4, пилотом, с которым Тимур начинал свое “Золотое дело”. Этот пилот, прозванный друзьями и знакомыми Ходжой Насретдином за козлиную бородку и веселый нрав, действовал весьма хитро. Решив подтолкнуть соперника к пешему варианту перемещения на Уч-Кадо, он провел небольшой симпозиум с приятелями. И вертолеты, заказанные Абдурахмановым от имени Управления геологии, начали ломаться либо на подлете к Уч-Кадо, либо задерживаться метеослужбой ввиду каких то совершенно опасных процессов в безоблачной атмосфере, либо рейсы просто откладывались на неопределенный срок по причине отсутствия керосина или внезапной болезни одного из членов экипажа.

На перевале Арху подвело Ходжу Насретдина банальное любопытство и, в меньшей степени, веселый нрав. Увидев на перевале группу людей, он решил, что это Тимур с компаньонами. И вместо того, чтобы сразу их уничтожить (слава богу, оружия на борту у них было достаточно), он решил совершить облет. Уж очень ему хотелось покуражиться над опереженным соперником. Когда он увидел, что ошибся, было слишком поздно – вертолет был расстрелян бандой Резвона в упор из пяти автоматных стволов. И все, что мог сделать Ходжа Насретдин, так это направить загоревшуюся машину на головы своих убийц.

...Когда глаза Насретдина открылись, он увидел свое обожженное, ничего не чувствующее тело, лежавшее на снегу рядом с обгоревшим вертолетом. Поняв, что жить ему осталось несколько часов, он поднял глаза к горизонту и посмотрел на казавшиеся такими близкими известняковые скалы Уч-кадо. И уже мутнеющим взглядом увидел взметнувшиеся в небо клубы пыли, секундой спустя удостоверившие свое происхождение глухим “Ба-бах!”.

“Он там, этот паршивый Абдурахман! – подумал он, вмиг пропитавшись звериной злобой. – Он опередил меня, он добывает мое золото!”

И, подхлестнутый энергией ненависти, пополз на Уч-кадо.

* * *

Второй каторжный день прошел незаметно: нам самим было интересно узнать, много ли золота в обрамляющих кварцевую жилу породах.

Золото есть золото и вы не найдете геолога не мечтающего открыть золоторудное месторождение. Или, по крайней мере, разведать его с первой канавы. Но дело это трудное по многим причинам.

Во-первых, по сути дела открывается обычно не месторождение, а рудная точка, как правило, с небольшим содержанием золота. А во-вторых, чтобы перевести эту точку в разряд месторождения, необходимо немалое время. И когда, после нескольких, а чаще долгих лет разведки этой рудной точки, Государственный комитет по запасам соглашается, наконец, что это промышленное, то есть рентабельное для добычи месторождение, и Министерство геологии начинает раздавать награды и премии, то среди лауреатов и награжденных вы не найдете человека в выцветшей штормовке, стоптанных сапогах и банкой кильки в томатном соусе в полевой сумке, человека, впервые тюкнувшего молотком по неприметному камешку. О нем давно забыли... Он оказался не при чем. И святые для каждого геолога значки “Первооткрыватель недр” привинчивают себе на грудь важные начальники экспедиций, руководители министерских и научно-исследовательских отделов. И иногда – главный геолог разведочной партии, без которого не смогли обойтись на докладах...

* * *

Начали мы с того, что отобрали в боках жилы десяток проб, килограммов по пять каждая. Раздробили помельче в ступах и промыли в отдельности в большой алюминиевой миске. Непрекращающийся предсмертный грохот камня, звон железа, наши крики раздавались на промплощадке весь день.

Результаты опробования показали, что золото есть не везде. Наибольшее его количество – 500 грамм на тонну – было обнаружено в кровле рассечки на расстоянии около метра от кварцевой жилы... Отбор дополнительных проб показал, что золото здесь насыщает примыкающую к жиле окварцованную зону трещиноватости. Мы внимательно рассмотрели золотоносную породу на дневном свету и обнаружили и ней густую, но очень мелкую вкрапленность золота. Золотоносная порода визуально отличалась от пустой – была более плотной и много светлее. Эти отличия нас обнадежили: после отбивки руды и доставки ее на-гора можно будет по этим признакам производить ручную сортировку и тем резко сократить объем очень трудоемкой и нудной последующей дезинтеграции (дробления).

Доцент явился с десятком человек ближе к обеду (через час после утреннего происшествия). Доклад Нура он выслушал с презрительной улыбкой на лице. Как мы узнали позже, вчерашним вечером в кишлаке уже знали о гибели вертолета на перевале, и учителю ничего не стоило отождествить обожженного нападавшего с уцелевшим членом его экипажа. Когда Нур кончил говорить, Доцент обернулся к нам и пристально, как кобра, посмотрел. Потом улыбнулся и, схватив нашего коменданта за лацкан пиджака, приказал ему изловить обгоревшего агрессора и подселить к нам.

Вечером, сидя за ужином, мы ужаснулись объему проделанных нами работ – только породы было передроблено около семидесяти килограммов!

– “Давайте, братцы, не стараться, поработаем с прохладцей”, – качая головой, процитировал Юра известные строки Высоцкого. – Так рабы и каторжники не работают. Помните бессмертное учение Маркса-Энгельса? “Рабский труд самый непроизводительный в мире” – говорили они.

– Да, зарвались... – согласился Сергей. – Привыкли вкалывать... Смотришь, завтра Черный со своим комсомольским прошлым нам социалистическое соревнование организует. “Нам солнца не надо – нам партия светит, нам хлеба не надо – работу давай!” – так, кажется, поется в гимне молодых строителей коммунизма? Так через неделю мы им будем не нужны. И принципиальный, но практичный Доцент нас спишет...

– Все это так, но сдается мне, что завтра мы будем работать еще лучше, – сказал я, внимательно глядя в сторону устья штольни. – Помните коммунистический лозунг: “Лучше работать завтра, чем сегодня”?

– Да ты хоть загнись! – начал Житник, смерив меня неприязненным взглядом...

– Ну-ну, брек, я совсем о другом. Вы помните палочку, ну, ту самую, которой Фредди чай свой размешивал? – посерьезнев, обратился я к друзьям. – По-моему, он не выбросил ее после моего рассказа о риште...

– Нет, не выбросил. Я видела, как он ее в задний карман спрятал. Удивилась еще: зачем она ему? – ответила Наташа. – А к чему ты это?

– Только тихо, коллеги! Головами не вертите, виду не подавайте. Видите, Нур прислушивается? Сейчас шея у него хрустнет, точно. Дело в том, что вон она, эта палочка, за моей спиной в углу промплощадки. Ну там, где кусок белого кварца на травке валяется. Аккурат за ним в дерн воткнута. Головами только не вертите. Пойду, схожу туда якобы по нужде.

И, испросив разрешения у Нура на отправление неотложных гигиенических нужд, я подошел к палочке и выдрал ее из земли вместе с пучком травы. Затем свернул за ближайшую скалу, спустил штаны и стал складывать пучок должным образом.

Как я и предполагал, через минуту из-за скалы появилась голова стражника. Увидев, чем я занимаюсь, он удовлетворенно кивнул и удалился. Я же принялся разглядывать палочку. В средней части она была обернута клочком плотной бумаги с фрагментом серийного номера. “Из паспорта выдрана” – подумал я и не ошибся. Разорвав нитяную перевязь и развернув клочок, увидел корявую надпись, сделанную химическим карандашом: “Мина второй завал. В два ночи ковер-самолет. Целую, Федя”.

Закончив с туалетом, я не спеша подошел к товарищам и шепотом сказал:

– Там записка. В ней написано: “Я уехала”. И снизу подпись: “Ваша крыша”.

– Ты брось дурака валять, – подавив улыбку, сказал Сергей. – Что, ничего нет?

– Есть кое-что, – подмигнул я и, заметив, что Нур прислушивается, громко продекламировал: “От Клавки Шиффер пламенный привет и новенький бюстгальтер”.

– Какой бюстгальтер? – вспыхнула Наташа. – Шутишь?

– Да это просто к слову. Тебе подошел бы черный. И трусики маленьким треугольничком, чтобы бедра наружу, – рассмеялся я и обратился к Сергею:

– Это от твоего горелого друга послание. Свидание тебе назначает. Обещал завтра утром продолжить свои домогательства. На, читай.

И незаметно передал ему записку.

Через несколько минут мы все дружно поднялись на ноги и под недоуменным взглядом Нура побрели в штольню. Наверное, не надо было этого делать – пусть бы загнали, как обычно, но ждать до положенного времени мы уже не могли.

Как только мы расположились на своих местах, Сергей процитировал товарищам текст записки.

– Понятно одно: надо что-то искать под вторым завалом, – сразу предположил я. – Но что такое ковер-самолет?

– Это, наверное, что-то на фене, – неуверенно ответил Кивелиди. – Что-то из области камерного секса... Ну, что? Будем искать?

– Мину? Искать? В темноте? – вступил в обсуждение голос Житника. – Замечательно! Нет, братва, лежать с вами в братской могиле я не желаю...

– Послушайте! – воскликнула Наташа. – Вчера вечером, поправляя перед сном подстилку, я случайно нащупала что-то в земле. Проводок какой-то.

– Нащупала что-то. В темноте... – усмехнулся Сергей. – Юр, это не твой проводок-то был?

Едва сдерживая смех, я пробрался к Наташе и, пытаясь определить ее точное местонахождение, попал растопыренными пальцами в теплую, упругую грудь. Она тотчас же поймала мою руку своей и направила в нужное место.

Я тщательно ощупал проводок, оба его конца уходили в грунт. Обломком супинатора, послужившего мне консервным ножом, я порылся в нем и обнаружил, что проводов два, и тянутся они под стенкой от устьевого завала до внутреннего. На откапывание их из-под последнего ушло около часа. Камни приходилось носить к месту захоронения Васи и его товарища по несчастью, и нам пришлось попотеть. Но мы были вознаграждены – проводки привели нас к двум пачкам патронированной взрывчатки, заложенной в почву выработки. Ощупав их, Бабек сказал:

– Это мина... С электродетонатор. Провода на улица идет.

– Фредди, похоже, эту мину поставил для своих будущих компаньонов, – сказал Сергей.

– Не похоже, а точно, – отрезал Юра. – Но интересно не это. Интересно то, что где-то там на поверхности – взрывная машинка... Покрути ее, поверни ручку – и до свидания!

– Представляете его замысел? – усмехнулся я. – Он приезжает сюда с компаньонами, они выгребают золото, грузят на ишаков, и перед самым отъездом Фредди выбегает из штольни с выпученными глазами: «Ребята, на хер, золото, там алмазы в углу! Хоть жопой ешь!» И показывает стекляшку в сто карат...

– Компаньоны бегут на перегонки в штольню, а Фредди поворачивает ручку, – закончил за меня Сергей.

– А что? Это одного-двух можно ломиком успокоить, а если компаньонов больше? А что касается алмазов, помнишь, как он говорил, что, по словам Васи их тут полно?

– По-моему мы время зря тратим, – сказал Житник, звучно зевая. – Федька, судя по всему, перековался и хочет, чтобы мы в два часа ночи выход долбанули, отвлекли стражников... Но как он, калека, с ними справится?

– Может и справится... Вполне возможно, что у него мой “ТТ” – задумчиво сказал Сергей. – Когда нам Резвоновское оружие досталось, я его в рюкзак кинул. А потом, после стрельбы, там, над Ягнобом, когда Бабек за земляком охотился, я сунулся в него за чем-то, за сигаретами, кажется, и, ствола на месте не было... Я еще подумал, что он на дно завалился, и не стал рюкзак выворачивать. Что-то мне все это не нравиться...

– Не нравиться? – вскричал я. – Да в нашем положении любые Федины игры нам на руку! Вот только чем мы долбанем? Без электричества, как известно, электродетонаторы не взрываются!

– У меня есть детонатор! – услышали мы голос доселе молчавшего Бабека. – Я брал один, когда первый день мы в лагерь их проверял. Он зеленый был мал-мал от старость, вада, наверно, пападал. Я его карман ложил – давно в рука не держал, десять лет, наверно. Я любил взрывник быть, скучаю теперь... Хороший был работа...

– А шнур огнепроводный?

– Фитиль сделаем! – предложил Житник. Из завязки от спального мешка.

Мы принялись за дело. Бабек осторожно, стараясь не звенеть цепями, уложил заряд так, чтобы взрыв вышиб “дверь” аккуратно, не повредив существенно лаза. Я детонатором Бабека соскребал “серу” со спичек. Скреб краями, и она сыпалась в дульце. Сделать это было решено на случай, если слабо тлеющего огонька фитиля не хватит для взрыва лежалого детонатора. Сергей с Юркой экспериментировали с фитилем. Оказалось, что если его смочить бензином из зажигалки и дать немного подсохнуть, то он неплохо и быстро прогорает.

Через два часа, когда почти все было готово, мы услышали взволнованный голос Лейлы:

– А время? Как мы узнаем время? Часы нет!

– Дела! – протянул Кивелиди. – Написал Федька “В два часа”, значит, надо в два рвануть. Не зря ведь он бумагу марал. Я заметил, что отары их, с собаками, естественно, весь день вокруг штольни вертятся, а утром, когда нас выпускают, их поблизости нет ... Может быть, Федька решил дождаться, пока они подальше уйдут и залягут на ночь?

– Что же делать? – раздался растерянный голос Лейлы.

– Знаете что, – начал я, обняв девушку, – я давно заметил, что если перед сном я скажу себе: “Завтра встаю в 7-13”, то я встаю точно в 7-13. Если, конечно, не боюсь проспать. Тогда я вообще не засыпаю. Может быть, попробуем?

Мое предложение было принято. Досконально решив, что будем делать сразу после взрыва, мы улеглись спать. “Вряд ли кто-нибудь из них заснет сегодня, – подумал я, укладывая голову на грудь Лейлы. – А ты встаешь завтра в 1-50. В час пятьдесят”.

Затылком я чувствовал ровное дыхание моей любимой... моей несчастной... моей сладкой...

Когда я проснулся, никто не спал.

– Час пятьдесят одна, – сладко зевая, сказал я.

– Ну, смотри, Черный! Первый наружу побежишь, – проскрипел Житник. – Если, конечно, после взрыва устье не рухнет.

– Я первым пойду, – оборвал его Сергей. – Черный еще не проснулся. Идите, прячьтесь. У тебя, Бабек, пять минут – считай до трехсот и поджигай.

– А почему до трехсот? – пролезая над завалом, спросил я у корячившегося сзади Сергея. – Пять минут – это, без сомнения больше, чем счет до четырех сотен.

– Это ты будешь считать до четырех сотен пять минут. А Бабек – тиринадцать, читиринадцать и так далее – аккурат в триста уложится...

Отправив девушек в конец штольни, мы закрыли уши ладонями и залегли за завалом. Через пару минут с вершины завала кубарем скатился Бабек, и тут же раздался взрыв. Ударная волна шибанула сверху, ушла к забою и вернулась к нам уже ослабленной. Мы, оглушенные, не обращая внимание на кровь, засочившуюся из ушей, кинулись на автопилоте к все таки уцелевшему выходу, высыпали на промплощадку, но... но никого там не нашли. Кроме Нура с автоматом в руке и огромной красной дыркой вместо правого глаза... Он лежал в луже собственной крови перед четырехместной палаткой, появившейся за ночь у родника. Мы растерянно смотрели друг на друга, и тут от скалы, от той самой, у которой я вчера читал записку, отделилось темное пятно, и сразу же раздался голос: “Алле! Не ссыте, это я, Фредди!”

Скоро он стоял среди нас – тощий, босой, без повязки на голове, с лихорадочно блестящими в тусклом лунном свете глазами и с Сережкиным пистолетом в здоровой руке. Я хлопнул его по плечу и хотел сказать что-то по-дружески, но от моего жеста одобрения Федя покачнулся и чуть не свалился на землю.

– Да ты еле на ногах стоишь! – удивился я. – Ты, что, ранен или голодный?

– Потом все расскажу, – сказал он, часто моргая и сглатывая слюну. Сейчас сматываться надо. Там, – махнул он рукой в сторону мочажин, – наша кавалерия. А куда делись те два козла, которые на стреме стояли, я не знаю. С вечера торчали на выходе из вашей жопы... На щите, сколоченном из досок. Я думаю – накрылись мокрой. Мотался тут один с ломиком. Берите все, что можете унести и уходим. А мне... мне пожрать надо. От пуза оттолкнуться. А то свалюсь.

И ушел в сторону очага поискать остатки вчерашнего ужина.

Юрка, бросив на него оценивающий взгляд, схватил автомат и ушел в охранение, Бабек кинулся к ишакам. Сергей вошел в палатку и выкинул из нее кошмы, рюкзаки, свертки и спальные мешки. Я ему помог. Окончив, мы без лишних слов договорились немедленно передислоцироваться в укромное место и с рассветом устроить засаду на Учителя и его людей. И, разоружив их, продолжить добычу золота. В конце разговора к нам подошли девушки, только что выбравшиеся из штольни.

– А мы чуть не погибли! – радостно улыбаясь, сообщила Лейла. И прильнула к моей груди.

– Что случилось? – испугался я.

– Как только мы вышли из рассечки, она обвалилась... – ответила Наташа подрагивавшим голосом.

– Что, совсем???

– Да нет, сверху пролезть можно. Но что толку? Я лазала туда с твоими спичками. Белых камней с золотом нет! Совсем! – цветя от счастья, проговорила Лейла и, обнажив белоснежные зубки, показала мне кончик языка.

– А... – воскликнул я. – Похоже, ты радуешься? Ну, ну... Нет золота – бери шинель, пошли домой? Да?

– Какой ты понятливый! Еще Наташа тебе не сказала, что там до сих пор сверху камни падают! Большие! Бух! Бух!

– Это от двух наших отпалок в рассечке штольнина крыша поехала... – догадался Сергей. – Делать нечего, линять надо. Хватай, давай, шмотки, поехали.

Как только он сказал это, земля под нашими ногами содрогнулась.

– Чувствуешь? – посмотрев под ноги, спросил меня Сергей. – К золоту теперь только карьером доберешься...

– Чувствую... – ответил я и, не удержавшись, обнял Лейлу, всем своим видом походившую на двенадцатилетнюю девочку, только что выигравшую в лотерею взрослый бюстгальтер. – Похоже, наше золото накрылось...

– Да, дела... – покачал головой Кивелиди. Придется мне опять переквалифицироваться в управдамы.

– Управляющего дамами?

– Нет, их ДАМами, – с сарказмом подчеркнул он корень произнесенного слова. – Пока Федька не появился, я парочкой-другой ночных бабочек командовал... До сих пор от них душу воротит.

– Так вот почему ты от меня... – начала Наташа, но была прервана Федей, подошедшим с кувалдой и зубилом:

– Кандалов не хотите снять? Или ну их на хер?

Разбив цепи, мы навьючили рюкзаки с продуктами, спальные мешки и палатку на узнавших нас ишаков и бегом бросились вниз.

Хотели броситься... Ибо не прошли и нескольких метров, как в нескольких шагах от себя увидели силуэт человека с автоматом в руках. Даже в темноте мы узнали его лицо... Полуразложившееся лицо. Теперь, как и все тело, оно было покрыто сором, налипшим на влажные раны и воспаленную кожу. Он пытался стрелять, но у него не получалось. Видимо, пальцы либо распухли, либо отсутствовали.

Мы с Сергеем бросились к монстру; он, кинув в меня автоматом, убежал вниз.

– Автомат у него... – удивленно пробормотал Сергей, глядя ему вслед. – Значит, он наших охранников завалил, не Федя...

– Пошли, пошли, – зашипел на него Житник. – Сейчас Наташка опять в обморок рухнет и придется нам еще полчаса здесь торчать...

– Вы идите, а я за ним побегу, – выцедил Сергей, решивший, видимо, навсегда покончить с назойливым полутрупом. – А то он на каждом километре приставать будет. Надоело.

И побежал вниз по склону.

– Хозяин – барин... – протянул Юрка, пожав плечами. – Нам он спать не мешает...

Мы вернулись к ишакам, поправили поклажу и спешно двинулись вниз по тропе. И через сотню метров наткнулись на Сергея, стоявшего на коленях. Перед ним навзничь лежал мертвый наш преследователь. Слезы катились из его безвеких глаз...

* * *

Абдурахманов в это время ехал со своими головорезами в аэропорт. Несколько дней назад поняв, что вертолеты, нанятые от имени Управления геологии, никогда не долетят до Уч-Кадо, он занялся поисками подставного лица и нашел его в виде родственника жены, занимавшего довольно значительный пост в Министерстве здравоохранения. Узнав о золоте Уч-Кадо, этот чиновник запросил себе половину добычи и, получив согласие, в один день договорился о предоставлении Тимуру санитарного вертолета.

Приехав в аэропорт, Абдурахманов узнал об исчезновении в районе Барзангинского горного узла машины коварного Ходжи. Естественно, он не поверил в катастрофу. Злость переполнила Тимура до краев, и он забыл о золоте.

– Убью! Всех убью, – повторял он, шагая по аэродромным плитам. – И этого паршивого грека, и этого негодяя Ходжу! Оболью керосином и сожгу!

– Зачем тебе пачкаться, Тимурчик? Предоставь это нам, – недобро улыбаясь, сказал ему шедший рядом наемник по прозвищу Хирург, недавний моджахед последней чеченской войны. – И клянусь аллахом, если ты не получишь полного кайфа, то мы с Сафаром съедим друг другу уши!

* * *

Завалив тело умершего монстра сланцевыми пластинами, мы спустились к реке и направились на тропу, по которой два дня назад шли в город, довольные, полные радужных планов, с мешками, полными золота.

– Нет, не надо туда... – замученным голосом остановил нас едва волочивший ноги Федя.

Мы не спросили, почему не надо. В дехиколонской стороне густо зашелестели автоматы.

 

7. Дорога на Тагобикуль. – Баранам – баранья шкура. – На свет появляется канистра.

Стрельба в Дехиколоне длилась минут десять, не больше.

– Передрались, наверное, из-за золота, – предположила Наташа, с тревогой глядя на скрывающие кишлак остроконечные кумархские скалы.

– Говорил я ему, взорви штольню и живи спокойно, детей учи... Нет, полез в историю, пассионарий сраный, – покачал я головой. – Кому теперь оно достанется? Ни себе, ни людям...

– А ты что темнишь, Сусанин долбанный? – отведя бегающие глаза от дехиколонской стороны, прицепился к Фредди явно нервничавший Житник. – Говори, куда нас вести собираешься! Мы тебя, орла драного, теперь хорошо знаем. Небось, еще одно минное поле для нас припас? Или яму медвежью? Кстати, пушку Серегину взад верни, ворюга...

– Дайте схавать сначала что-нибудь, – жалобно ответил Фредди, протягивая тяжелый пистолет Сергею. – Упаду сейчас с копыт – трое суток одни грибы хавал. И эфедру. Если бы не она, сдох бы давно. Гнили бы сейчас в штольне... Эх, знал бы раньше, что вы такие трудные...

Наташа покопалась в суме охранников и протянула ему кусок жареной баранины и лепешку. Подкрепившись, Федя поведал, что рядом с тропой, по которой мы шли в город три дня назад, сейчас стоит большая дехиколонская отара и чабаны вооружены. И вряд ли пасутся они там в целях повышения суточных привесов, больно уж трава в тех местах жидковата. И поэтому он предлагает подниматься на другой борт реки Уч-Кадо к тагобикульской штольне и оттуда, по саю Интрузивному, спустится к реке Тагобикуль. Времени это займет почти столько же, сколько путь через Ягноб. Мы сочли это предложение разумным и, сбив кандалы на куске гранита, потопали вверх по давно заброшенной дороге.

В прежние годы частенько, не дождавшись рейса старенького и вечно ломавшегося вахтового “ГАЗ-51” я поднимался по ней пешком в наш тагобикульский разведочный лагерь. Грунтовая дорога, местами с резко завышенным уклоном, глубокими, под брюхо, колеями и многочисленными крутыми поворотами, на многих из которых задние колеса неповоротливых, но очень самоуверенных “Уралов”-бензовозов зависали над пропастями и пропастишками, начиналась в долине Уч-Кадо на высоте 2700м и заканчивалась на отметке 3820м у последней нашей штольни в развороченных бульдозерами альпийских лугах. Дойдя до первого поворота дороги, мы перешли на укорачивающую ее тропу. По ней я пошел первым. Лейла семенила позади ишака, ведомого мною, и смотрела то себе под ноги, то на казавшуюся совершенно недостижимой вершину 3904. В начале подъема я сказал, ей, что мы пересечем водораздел чуть левее и ниже нее, и сейчас в глазах девушки светилось любопытство: она никак не могла поверить, что сможет туда добраться.

– Сколько часов мы будем лезть? – крикнула он мне сзади. – Десять или двадцать?

– Без “иншалла” три часа. К обеду будем. А ты, что, сомневаешься, что залезешь? Брось! После Арху это тьфу!

– Нет, не сомневаюсь, – ответила она и опять посмотрела на вершину.

Когда она опустила глаза, я увидел в них слезы.

– Что случилось? – спросил я удивленно.

– Ничего! – отозвалась Лейла, отвернувшись в сторону.

– Если не скажешь, то я сейчас от огорчения спотыкнусь и упаду вниз, как Федя, – шутливо пригрозил я, кивнув в сторону обрыва, вплотную подобравшегося к тропе.

– Оттуда я опять все увижу... – проговорила Лейла, не поднимая головы.

Я понял, что Резвон опять ворвался в нашу жизнь, и его опять надо убивать... И убил поцелуем в губы.

* * *

Через десять минут мы выбрались на третий снизу поворот серпантина. Четверть пути была позади. Но метров через двести, на самом крутом участке дороги (боковой крен здесь местами достигал 25 градусов и обычно именно здесь наш жизнелюбивый начальник партии Вашуров, спешно подобрав огромный живот, стремглав выскакивал из «уазика» и пыхтя, шел за ним следом), Федя неожиданно остановился и, указав вниз на нижний конец длинной и глубокой канавы, торжествующе сказал:

– Там! Там копайте!

Это была канава № 667. В ее средней части в 78-ом году была вскрыта сульфидно-кварцево-турмалиновая жила с содержанием олова 1,12 % и серебра 250 г/т на мощность 0,75м. В нижнем ее конце, в рыхлых склоновых отложениях были найдены обломки другой жилы с видимым касситеритом и, чтобы достать и опробовать коренные породы, нам пришлось пройти в дне канавы закопушку глубиной метра полтора. На место, где она была пройдена, и указывал нам Федя.

Сказав, Федя поковылял вниз. Мы недоуменно переглянулись и, оставив женщин с ишаками, пошли за ним. Догнав его у самого конца канавы, я хотел спросить, какого черта он выпендривается, но застыл с раскрытым ртом. Закопушка была засыпана! И недавно! И кто-то хотел, чтобы хоть издалека следов земляных работ не было заметно – в набросанный грунт были воткнуты несколько пышных, но пожелтевших уже кустов югана.

– Я тут еще похаваю с чуток, а вы копайте, – сказал довольный собой Федя, доставая из кармана остатки лепешки и неизвестно откуда взявшиеся замызганные кубики рафинада. – Заодно и роман свой тисну, расскажу, как дело было! Только икру, чур, не метать, если не в масть что будет.

– Копать? Руками? Ты это здорово придумал! Но поимей в виду – если там дохлый баран, то я горячиться не буду. Просто удавлю тебя своими собственными руками, – мрачно пригрозил ему Юрка, откидывая ногой маскировочный юган.

– Вот так вот всегда! Выручишь козлов, а они по харе смазать норовят!

– Давай, Федя, ближе к делу! – проворчал я, принявшись выковыривать камни из закопушки. – Видно, что три дня молчал и наболтаться теперь не можешь. Только старайся понятнее изъясняться, без фени. Привыкай к культурной компании!

– Да я и так сам себя перевожу. Хотя и сам ты, видно, не в Оксфордах учился и Лева Толстый не кореш твой, точно...

– Дык ты пять лет всего зону топтал и пайку хавал, а я с вами, зеками, десять лет из одной миски ел и хлеб делил... На Кумархе на пятьдесят человек рабочих сроку совместно оттянутого было сто сорок семь лет. Меня следователь на этот счет удивил, когда у нас два ящика аммонита из склада ВВ уперли. А ты говоришь: в Москве – Париж! В город спустишься – неделю привыкаешь ботать без мата и фени... Давай, рассказывай!

– В общем, так, – с трудом проглотив последний кусок лепешки, начал Федя. – Когда в реке я усек, что грабля моя не скурвилась и тыква, вроде, тоже на месте, решил я к вам возвернуться. Тем более, ствол уберег. Как сука подрезался, но причалил с намудником на копыте и без говнодавов, и, в конец замудоханный, заныкался в канаве, аккурат над тем пятаком, где нас тормознули... Посидел в ней с полчасика, погрыз вокруг всю эфедру и поверху за вами поканал. На Уч-Кадо мудило-учитель с тремя чуваками и двумя кадрами забугорными с вами распрощался и ишаков с желтизной в кишлак погнал.

И что мне было делать? – продолжил Федя, оббежав нас замученными глазами. – Куды бечь? Ну и заземлился наверху, вон, в той кривой канаве и в калган не возьму, с чего начать. Ну и стал ночевать. Сутки в луже полоскался. Очухался еле-еле. И уже в сумерки следующего дня, вылез поссать и кореньев на вечерю накоцать, и вижу вдруг – пахан ихний, учитель этот, с двумя ишаками внизу, вон, из-за той белой скалы нарисовался. Близко совсем, хоть время спрашивай. И хиляет прямо на меня! Деловой такой, автомат на плече... Я пушку вынул, пальнул пару раз, но пшик получился, бобики отсырели. Все, думаю, хана. Упал в иван-чай и в канаву свою пополз. Но учитель не заметил, думу, видно, какую-то думал. Ну, я потихоньку балду высунул и зырю, как сурок из блиндажа. Подошел он к этой канаве, покидал что-то в яму, что – я не видел, темно уже стало, и испарился. Покумекал я маленько и решил – точно, наши мешки заныкал, больше нечего! И, прикинь, мог бы ночью ишачка у чабанов оторвать и в город с золотишком рвануть, но я к вам погреб...

– Ну, ну, филантроп ты наш! Соскучился, ласковый, – усмехнулся Сергей, сменивший меня на раскопке. – А теперь, милый, расскажи нам, в глаза мне глядючи, на кого ты, гад, мину ставил?

– А чо врать? Мне народец-то нужен был для компании, чтобы сюда добраться. Дохлый номер одному в горы топать. Сами видели – полно всяких резвонов кругом ошивается. Да и делов куча, одному не одолеть, к тому же я кувалдометром с малолетства не люблю махать. Вот и надумал тогда шпану разную набрать, желтизну их руками добыть, а потом всех порешить без большого кипеша. Одного только, посообразительнее, оставить: без напарника-то на обратной дороге не обойтись... В любой кодле такого человечишку можно найти подходящего... И у вас, сукой буду, такой имеется...

– Гроссмейстер долбанный! Ван Гоген нашелся! Людвиг ван Бефстроган! – выругался я. – А зачем ствол украл?

– Сам не знаю! Я ведь после перевала, после того, как спасли вы меня, мертвого, почти передумал вас мочить... Я, там, под обрывом, хоть и не дышал и без сознания был, но чувствовал, как Черный в меня дышит... А почему украл? Я думал, гадом буду! Два дня соображал. И вот что вышло, вот что надумал... Ботаника какая-то. Секите, я столько лет в башке все проигрывал. И как людей соберу, и как подельника сосватаю, и как в штольню остальных заманю. Тыщу раз у меня перед моргалами стояло, как я машинку кручу, лохов хороню! И как у города напарника кончить придумал. И все думал, что неплохо бы ствол заиметь для порядка и надежности. В мыслях в руках его держал, ласкал, чистил... Но в городе не выгорело достать, крутанули меня барыги, бабки отняли, едва ноги унес. А как под обстрелом пушку Серого нащупал в рюкзаке, ну, том, что к Сильному был приторочен, не выдержал, увел. Руки сами потянулись, век воли не видать! Да и ноги я сделал из-за него, не хотелось этим засранцам отдавать...

– Ну и народ попался! – покачал головой Кивелиди, продолжая копаться в яме. – Самородки! Что Бабек, что Федя... Какие ходы! Какие комбинации! Водку с нами, сука, пил... А сам раздумывал, как сподручнее зарезать, кровью не обрызгавшись! Нет, чем с такими грязь топтать, лучше акул с крокодилами баттерфляю учить... Или носорогов фехтованию... Да оставь вас без присмотра перегрызете друг друга... Волки!

– Да ладно тебе, Серый, – прервал я распалившегося Кивелиди и, обернувшись к Феде, спросил:

– А почему ты, гроссмейстер, именно на два часа салют назначил? Я имею в виду твою записку...

– Да так... – улыбнулся он простодушно. – Рука сама нарисовала... В два или три – какая разница? Со временем солиднее.

– А кто, собственно, охрану замочил?

– Не знаю... – честно ответил он. – Наверное, это ваш Абдурахман-ибн-Хоттаб. Когда я к Нуру бздя горохом с моченой пушкой подбирался, сбоку кто-то выскочил с ломиком или забурником, ткнул его в глаз и к штольне побежал. Оттуда я только хруст черепушек слышал.

– “Не знаю”... “Наверное”... Фуфло! Я бы этого минера сраного... – сменив Сергея в яме, начал бухтеть Житник, но вдруг осекся, нащупав под очередным вынутым им камнем клок белой овечьей шерсти... Еще несколько камней улетело вниз, и все увидели, а затем и почувствовали своими носами, что захоронено в закопушке на глубине около полуметра.

Житник, не говоря ни слова, вылез из ямы, тщательно отряхнул с себя пыль, затем медленно подошел к сидящему Фредди, взял его левой рукой за лацканы пиджака и сильным рывком поставил перед собой.

– Ты чего, Юрик? – заволновался Федя. – Там, под шкурой, может быть золото. Я сам бы падалью его прикрыл.

– Сам ты падаль! – коротко и зло прошипел Житник и с размаху, правой, саданул его в скулу.

Федя мешком навзничь упал в канаву. Юрка колючими глазами нащупал его правый бок (он любил бить в печень), занес ногу, но ударить не успел: Сергей, бросив автомат Бабеку, цепко схватил Житника за руку, потянул на себя и они оба, не удержавшись на ногах, кубарем скатились на несколько метров вниз, на небольшую площадку под канавой. Житник вскочил на ноги первым и ударил Сергея ногой в пах. Но Кивелиди выдержал удар, перехватил ногу противника и попытался пережать ему ахиллесово сухожилие. Но Житник сумел вырваться и отпрянул, дав Сергею время подняться. До этого момента я раздумывал: идти на помощь другу или нет? Но когда Кивелиди встал на ноги, я с облегчением опустился на край канавы и, склонив голову набок, принялся спокойно наблюдать – в драке с равным или даже несколько уступающим по силе соперником Юрка не имел практически никаких шансов. Он слишком любил себя, чтобы допустить хоть малейшую возможность повреждения своей драгоценной шкуры. И поэтому дрался преимущественно с женщинами...

Но, в данном случае, я ошибся. Юрка, даже получив в глаз и по носу, продолжал отражать и наносить удары. И лишь когда он изловчился и, с заметным даже издалека наслаждением, ударил носком тяжелого ботинка Сергея в раненую ногу, я понял, почему драка продолжалась так долго: Юрка знал, где у соперника ахиллесова пята!

Секунды мне хватило, чтобы скатиться вниз и встать между ними.

– Юр, я ведь тебе сейчас руку сломаю, – медленно проговорил я, когда холодные глаза Житника сфокусировались на мне. – В локте. Никакие титановые накладки не помогут, клянусь! И прокладки тоже. Хочешь, покажу, как это делается? Хочешь?

– Оставь его, – выдавил Сергей, морщась от боли. – Козел! Нашел время бодаться. Пошли наверх.

– В общем, так, Львович! – заявил я по дороге понуро шедшему впереди Юрке. – Мы скажем Бабеку, киллеру нашему штатному, чтобы стрелял без политеса и предварительных уведомлений по ногам всех любителей мордобоя. Мы хоть и в жопе, но живы. Короче, если еще раз психанешь – оставим тебя где-нибудь на тропе с побитой мордой. И простреленным коленом. Фамеди?

– Вчера придешь! – огрызнулся Житник, не оборачиваясь. И через минуту добавил уже миролюбиво:

– Ну, пободались маненько... С кем не бывает. После такого капута не грех отряхнуться.

С Бабеком мы подняли истекавшего кровью Сергея на дорогу. Порывшись в рюкзаках, Наташа нашла бурый от приставшей пыли бинт и перевязала его. Затем я осмотрел испуганного Фредди. Он был почти как огурчик – рука была в полном порядке, рана на голове немного покраснела, но не вызывала никаких опасений.

– Пошлите по старой тропе, – сказал он, когда я смазывал ему голову оставшимся у Бабека мумие.

– Врал насчет чабанов? – усмехнулся я.

– Конечно... А сразу про схрон не сказал, потому что удивить хотел. Сюрприз, так сказать в рожу. Но остальное все правда! – твердо глядя в глаза, ответил Фредди. – Умные люди, а не рубите в колбасных обрезках... Ну нахера ему переться из кишлака в такую даль, да еще в гору? Чтобы вонючую шкуру хоронить?

– Хватит ругаться! Надо в город идти! – опустилась Лейла передо мной на корточки. – Неужели вы хотите остаться все здесь навсегда? Или вам понравилось долбить камень в штольне? Мы все, все погибнем в этих горах...

– Все, киска, все! – успокоил ее я. – Через день, максимум – через два мы будем есть праздничный плов во дворе Лешкиного барака. И холодным пивом запивать...

– Из ливерной колбасы плов или из дохлых голубей? На ливерную-то деньжат у вас не хватит, – благодушно съехидничал Юрка, решивший, видно, спустить на тормозах свой поступок. – Кстати, друзья-товарищи, сэры и господа, неплохо было бы сейчас кем-нибудь сытненьким перекусить, а?

После недолгого обсуждения мы решили позавтракать в безопасном месте, и, посадив Кивелиди на безропотного Пашку, поверху, по скотобойным стежкам, пошли на знакомую уже всем тропу в город.

Но не прошли и ста метров, как Кивелиди с высоты ишачьего седока заметил в двухстах метрах внизу человека, неподвижно лежащего ничком в короткой разведочной канаве. Оставив Сергея с женщинами и Федей, мы с Бабеком и Юркой побежали к нему.

Это был Доцент. Мы осторожно перевернули его на спину – он, не приходя в сознание, протяжно застонал. Белая застиранная рубаха на животе была сплошь пропитана кровью. Я задрал ее до груди, и в середине живота, под порослью волос, шелушившихся запекшейся кровью, увидел маленькое пулевое отверстие.

– Допрыгался, интеллигент! Поделом тебе! – сквозь зубы процедил Житник.

– Да, ты прав... согласился я. – Похоже, допрыгался! По брюшным ранениям я, к сожалению, не специалист. Не люблю в кишках ковыряться. Пристрелить бы его. Из милосердия и уважения к просветительским заслугам. Тут его лисы живьем съедят.

– Не надо стрелять! – покачал головой Бабек. – Иншалла! Если не кушал перед пуля, может, жить будет. Я ему перевязка делаю, потом мумие в рот даю.

– А ты ведь дело говоришь, дорогой! – закусил губу Житник. – Молодец! Правильно, не надо его стрелять. Я его с собой возьму. В себя придет, я его вниз головой на столб повешу! Быстренько вытрясу, куда золото спрятал. Или кишки вытряхну. А вы, гуманисты сраные, можете валить отсюда! Без вас дешевле! А я повеселюсь! Последнюю неделю меня только и е..., теперь моя очередь.

– Отвали! – твердо отрезал я. – Очнется, сам расскажет. Увидит твои звериные глаза и расскажет.

Бабек тем временем разорвал свою рубаху на бинты, перевязал рану Доцента, предварительно посыпав ее аммонитным порошком из маленького целлофанового пакетика, затем разжал ему челюсти ножом и вложил в рот почти весь оставшийся запас мумие. Закончив, он поднялся на ноги и заходил взад-вперед, внимательно глядя себе под ноги.

– Ты чего? – удивился я.

Бабек остановился, вперился взглядом куда-то в сторону вниз и спустя пару секунд воскликнул:

– Посмотри! Он туда ползал! В тот следующий канава. Видишь: там винизу в яма юган воткнутый стоят, как на первый канава со шкура бараний. Он туда ползал! Хотел там умирать, чтобы потом кто-нибудь из его люди это место находил!

Конец его речи мы дослушивали уже на ходу.

Подбежав к указанному Бабеком месту, мы опустились вокруг него на колени и, срывая ногти, стали разгребать рыхлый каменистый грунт. Через пять мгновенно прошедших минут наши ногти заскребли по железу, и еще через минуту в наших руках была хорошо нам знакомая канистра со смесью коньячного спирта и водки...

– Больной он что ли? – растерянно пожал я плечами. – В одном месте сгнившую шкуру закопал, в другом – спирта канистру, а в третьем – без сомнения будут лежать пустые банки из-под “Завтрака туриста”. Или мои старые носки, которые я на штольне выбросил...

– Нет, он умний! – покачал головой Бабек. – Он шкура закапывал, и не один, наверно, чтобы собака настоящий место не находил... Банка и носки тоже мог закапать, если пахнут харашо. Или, может быть, жопа чувствовал, что смотрит кто-то и следы запутывал. Давай дальше копать – там земеля еще рихлий.

Стоит ли рассказывать, что творилось с нами после того, как мы практически одновременно ухватились кровоточащими пальцами за перехваченную алюминиевой проволокой горловину такого знакомого, такого родного, такого бугрящегося самородками пробного мешка!

В яме нашлись не только наши мешки, но и вьючная сума с золотом, намытом нами уже под мудрым руководством учителя. В канистре была все та же смесь, благоухающая запахом коньяка.

Мы посидели минут с пятнадцать на мешках, хохоча и хлопая друг друга по плечам, прикладываясь, время от времени, к канистре и поглядывая наверх, где на тропе таращились на нас изумленные товарищи.

Следующие пятнадцать, а то и двадцать минут мы, чертыхаясь, спотыкаясь и падая, тащили наверх наше такое тяжелое, такое радостное, такое надежное золото!

 

8. Сюрприз Бабека. – Вангоген. – Чаепитие у тысяч микрорентген в час. – Злополучный мост.

Погрузив мешки с золотом на ишаков, мы стали решать, что делать с учителем.

– Оставим его здесь, и все дела, – сказал Житник. – Пусть подыхает самостоятельно.

– Может, отправить его в кишлак с Бабеком? – посмотрел я в сторону Дехиколона.

– Нельзя его туда возвращать, – не согласилась со мной Наташа. – Он ведь оттуда сбежал...

– Давайте сделаем так, – сказал Сергей, как сказал бы убеленный сединами боевой генерал-фельдмаршал, выслушав детский лепет зеленых лейтенантов. – Чтобы совесть свою не мучить и боженьку не сердить в такой ответственный момент, довезем его до ближайшего кишлака и там оставим.

Погрузив Учителя на осла, мы начали свой путь домой. Бабек с автоматом на взводе шел в авангарде, внимательно озирая местность и следы на тропе. Я брел позади него с другим “Калашом”. Наташа с “ТТ” шла челноком то справа, то слева от нашего каравана. Инвалидная команда, возглавляемая Лейлой, шагала рядом с ишаком, везшим Учителя.

Через некоторое время справа, далеко вдали за Ягнобом, нашим взорам открылся Дехиколон. Улочки его были совершенно пусты.

“Что же там случилось? – подумал я, вспомнив идиллический вид, открывавшийся отсюда три дня назад. – Передрались и теперь сидят по домам, оплакивают покойников? Или спрятали женщин и детей, и ушли нас ловить?..

На подходе к крупноглыбовым развалам, в которых закончилась наша первая попытка уйти в город, мы договорились, что первым в них пойдет Бабек.

Его не было минут пятнадцать. Мы не знали, что и думать, пока из-за глыб не показался наш широко улыбающийся разведчик.

– Там есть два болшой сюриприз для вас! – радостно крикнул он и, не дожидаясь отклика, опять ушел за глыбы.

Войдя в развалы, мы остолбенели: под камнем, у которого нас пленили, сидели... Фатима и Фарида. В ногах у них лежали вещмешки, на коленях покоились ружья Житника.

– Ну-ну, сюрприз, так сюрприз! Ничего не скажешь, порадовал... Хоть плюй, – произнес я, глядя на женщин исподлобья.

– Они нас спасал, может быть, – сказал Бабек, уважительно поглядывая на женщин. – Эта хитрый Фатима, стрелба кишлак делал. Там все жител очень занят тепер! Они друг-друг драться стал! За нам не ходить тепер!

* * *

Оказывается, Фатима, очутившись в кишлаке, немедленно принялась “стрелять” глазами. Одному бедному дехканину породистая иностранка понравилась, и он начал слоняться вокруг дома учителя, в котором знойная женщина нашла с сестрой временное пристанище. Однако жена дехканина сумела настроить против нее всех женщин доселе спокойного горного селения, и Фатиме пришлось туго.

В любое другое время правоверные мужчины, без сомнения, пресекли бы несоответствующее шариату поведение своих женщин, но золото Уч-Кадо сделало свое дело – кишлак раскололся на две враждебные партии, жаждущие полновластного контроля над рудником и добытым металлом. Именно из-за этой поминутно усугублявшейся вражды, Учитель, тяжело раненный при попытке умиротворения сторон, решил до лучших времен спрятать золото вне кишлака.

Минувшей ночью после взрыва на Уч-Кадо в кишлаке возникла суматоха. Воспользовавшись ею, Фатима с сестрой схватили Юркины двустволки, спрятанные учителем в сундуке с учебниками, и, набив вещмешки кое-какой снедью, пошли из кишлака вон. И на окраине наткнулись на стражника. Фатима, вот женщина, не долго думая, выстрелила в него из вертикалки дуплетом! Что тут началось! Обе враждующие партии решили, что начались широкомасштабные вооруженные действия, и схватились за оружие!

– И чем все это кончилось? – спросил я, когда Бабек закончил свой рассказ.

– Они стрелял, пока патрон был.

– Так ты полагаешь, никто из кишлака за нами не погонится?

– Нет, не должный. Они учитель с тилло ищут совсем другой сторона. Кирайний случий штолна кто-нибудь жадный пойдет. И ище смотри туда, вон, на тот черный облако. Силный дождь будет скоро. Весь след моет, тропа жидкий будет, весь река большой будет – не пройдешь савсем...

– Да, ты прав! Если через пару часов дождя не будет – можете вечером оставить меня без закуски. Так что, я думаю, нам надо бежать до ближайшего ручья, чай пить, – обратился я к Сергею. – А то после глотка из канистры что-то аппетит у меня нещадно разгорелся... Есть, короче, хочу. А от дождя в Дагане спрячемся.

И мы пошли к зиддинскому перевалу Прошли немного, несколько сотен метров, и остановились – умер учитель. Бабек снял его с лошади, завалил тело камнями и начал молиться. Чтобы не тратить время зря, Сергей с Юркой решили перевьючить ишаков с расчетом на дальнюю дорогу.

Мне стало грустно. Я присел у могилы учителя и задумался. Естественно, о суете сует и бренности существования.

– Давно хотел тебя спросить, но не решался, – вернул меня на землю неожиданно воплотившийся перед глазами Федя. – А кто такой Вангоген?

– Никто, – улыбнулся я. – Это для хохмы имена двух художников – Ван Гога и Гогена – объединяют.

– А чем они прославились?

– А на фиг тебе все это? Если ты научишься сечь в искусстве, то разучишься сечь в жизни. Жить, Федя, надо просто. Без стихов и Вангогена.

– “Просто” – это я понимаю... Залил за воротник бормотухи пару банок – и все дела... Или на вокзале чувиху снял за десятку – тоже все очень просто и сердцу близко. Но иногда смотришь: в автобусе баба едет и стихи читает, уставится в три строки и балдеет, ничего не видит и не слышит... Хоть на голову ей наступи... А я на зоне пробовал их читать – ничего не понимаю, на фига все это? Ля-ля, тополя... Зачем они?

– Для доставания души... Вот, к примеру, два слова: Весна... и Ночь... Впусти их в себя и они, обнявшись, отзовутся ночной свежестью... Трепетным ожиданием земного... И эти же слова могут встать друг против друга, и Ночь станет... мраком... концом... безнадегой... И, наконец, это сочетание само по себе красиво. И знаешь почему?

– Похожи они чем-то... Эти слова...

– Точно! Слог “на” в слове Весна и “но” в слове Ночь. Эти слоги друг с другом перекликаются... На! Но... На! Но... Чувствуешь, тут есть еще и подсмысл! Весна: “На!!!” Ночь: “Но...” А еще вот японские стихи с этими словами:

Покоя не могу найти я и во сне,

С тревожной думой не могу расстаться...

Весна и ночь...

Но сниться нынче мне,

Что начали цветы повсюду осыпаться.

Красивые слова, да? В них все, о чем я тебе только что говорил. Прочитаешь их и... и чувствуешь себя бутылкой, в которой что-то было... Сухие стенки ее внутренние, чувствуешь. И чувствуешь, что на дне еще что-то осталось, плещется... Пошли, что ли? Развели тут лирику на могиле. Сергей, вон, злится, рукой нам машет.

– Заливаешь ты... Лагман на уши вешаешь... – минуты через две услышал я сзади задумчивый голос Феди. – Если стихи эти япошка написал, то Весна и Ночь по-японски наверняка по-другому звучат. Без “На” и “Но”...

– А какая тебе, дорогой, разница? В стихах читатель – соавтор. Будешь в японском оригинале читать – другое найдешь. Или придумаешь... Если ищешь что-то ...

– А чего искать-то? Ты, вот, многое нашел?

– Да ты прав... Но я понял – главное не останавливаться, надо бежать, чтобы не успеть разглядеть, привыкнуть, разочароваться... И не прав ты – нашел, и буду находить. Приемник в палатке крутишь – чушь собачья, и вдруг какая-нибудь музыка войдет и растворит все вокруг начисто. И тоску, и дым “Памира”. Или листаешь книжку от скуки, все так себе, и вдруг “прямо в душу грянет” несколько волшебных строк. И все в жизни похоже на такую книжку с единственной твоей строфой. Короче, Федя, надо идти куда-то. Жизнь надо измерять шагами... В разные стороны... Пошли...

* * *

Санитарный вертолет летел над перевалом Арху. Увидев обгоревшие обломки вертолета Ходжи Насретдина, Абдурахманов испытал чувства, близкие чувствам, испытанным нашими баскетболистами при завершении финального матча Мюнхенской олимпиады.

Одного же круга над Уч-Кадо было достаточно, чтобы чувства эти сменились чувствами сакраментально проигравших американцев – наметанным глазом Тимур углядел опрокинутые ступы, покосившуюся бутару, белые полоски кварцевого шлама, распространившиеся далеко вниз по ручью...

– Это Кивелиди с Черновым! – заревел он, ожесточенно ударяя головой по иллюминатору. – Они опередили, опередили меня!

Рискуя людьми, он заставил пилотов посадить вертолет на небольшой площадке над штольней. Выпрыгнув из еще не приземлившейся машины, он сбежал вниз и увидел, что штольня обрушена... И понял, что до оставшегося золота ему не добраться и все, что он может из своего «Золотого дела» выцедить, так это значок “Первооткрыватель недр” от благодарного правительства Таджикистана. Плача, он ходил по промплощадке и вокруг бутары и выискивал на земле крупицы золота. Когда драгоценного металла набралась полная пригоршня, он сел над ручьем и, уткнувшись лицом в золото, зарыдал...

Первый пилот и наемники нашли Тимура лежащим в ручье лицом вверх. Покрасневшие его глаза смотрели в голубое небо немигающим взглядом. Наемники вытащили хозяина из воды и посадили под бутарой. Когда Абдурахманов пришел в себя, вертолетчик, виновато улыбаясь, сказал ему:

– Тимурджон, мы должны лететь. В республике опять очень большой тарарам начался – по рации передали, что Оманкельдыев опять поднялся, и скоро будет на Анзобе. Очень много убитых и всем вертолетам приказано срочно возвращаться в Душанбе... Пошли в машину, дорогой...

– Нет! – спокойно и твердо ответил Абдурахманов. – Мы остаемся здесь и найдем этих шакалов!

* * *

Чуть не доходя до поворота на Зидды, мы нашли небольшой ручей, звонко булькавший в густой, не стриженной еще баранами траве. Двадцатью метрами ниже тропы он выбирался из зелени и, резво проскочив между двух желтых скал, каскадами небольших водопадиков устремлялся, вниз, к Ягнобу. Кругом, то там, то здесь, испуганно вертя головами, стояли у своих нор оранжевые сурки.

– Давайте остановимся у тех скал! – предложила Наташа, завороженная красотой и живым спокойствием этого райского уголка. – Здесь так мило!

– Ты это здорово придумала! Одобряю! – согласился я. – Попить чаю на этой чудненькой поляне под волшебные звуки горного потока... Вот только правая из этих рыжих скал выдает от 1500 до 2000 микрорентген в час... Это, конечно, совсем не опасно, но на самой верхушке левой скалы, вон там, где черное пятно, мой радиометр зашкаливало...

* * *

Массовые поиски – так в советские времена назывались тотальные поиски месторождений радиоактивного сырья. Каждый геолог Мингео СССР, чем бы он не занимался – цветными и редкими металлами, строительными материалами, любым минеральным сырьем, – обязан был в маршрутах таскать с собой радиометрический прибор СРП весом около четырех килограммов и с датчиком, размеры, которого лишь немного уступают размерам гранатомета “Муха”. Хорошо, если у вас есть маршрутный рабочий, и можно кинуть все это сокровище на дно его рюкзака. А если нет, то прибор, висящий на шее на грубом брезентовом ремне, будет совершать замысловатые движения вокруг вашей вертикальной оси, датчик станет в самые затруднительные моменты выскальзывать из рук, а его метровой длинны кабель примется обвивать все, что только можно обвить... Приборы эти было необходимо регулярно калибровать, для этого в полевых отрядах нужно было держать бездельников геофизиков и эталоны. Последние, хранившиеся в тяжелых свинцовых капсулах, легко прорывали днища вьючных сум и рюкзаков и постоянно терялись. И тогда весь персонал партии неделями занимался прочесыванием предполагаемого места или мест потери...

...А на это место я, по мере возможности, приводил студентов-практикантов. Лечить их от радиобоязни... Сунешь зеленому третьекурснику радиометр в руки и попросишь сделать профиль отсюда и до тех скал. Сначала шли, цветочками любовались. Потом радиометр начинал трещать, и шаги их становились все короче и короче. Обычно это кончалось тем, что студент, не решаясь вплотную приблизится к радиоактивной аномалии, становился на одну ногу и, откинув для равновесия другую, пытался дотянуться датчиком до того черного пятна... А некоторые юнцы, услышав треск, время от времени сливающийся в единый дребезжащий звук, в панике бросали прибор и убегали в лагерь, и уезжали потом от греха подальше с первой же вахтовкой...

* * *

– На какой шкале зашкаливало? – спросил Сергей, усомнившись в моих словах.

– На третьей СРП-68... – ответил я.

– Так надо бежать отсюда скорее! – забегав глазами по сторонам, встревожилась Наташа. – Мы же облучимся!

– Зачем? – пожал плечами я. – Рядом с теми скалами можно, не поднимая задницы, неделю чай пить. Через месяц, может, и наберешь какую-нибудь существенную дозу. Лишь бы внутрь ничего не попало. А так – чепуха.

– А мы туда и не пойдем, – решил Сергей. – Не будем пугать слабонервных девушек и присоединившихся к ним товарищей. Мы здесь перекусим. Там, конечно, интереснее было бы, острее, но времени на запоминающиеся экскурсии у нас нет.

Мы так и сделали – встали у тропы, быстро вскипятили чайник, разогрели тушенку, поели, не торопясь, и потопали дальше.

На развилке зиддинской и анзобской троп мы свернули влево, на Зидды, и вышли на правый борт Тагобикуля. Тропа, прямая как струнка, шла по пологим краевым частям широких конусов выноса, спускавшихся с высоко вознесенной Тагобикульской интрузии. Двадцать лет назад я, на протяжении нескольких месяцев, почти ежедневно поднимался туда. Каждый день – полтора-два километра вверх. В любую погоду. Это очень просто – надо лишь сказать себе, что ты ишак, и не останавливаться...

Самой реки Тагобикуль с тропы видно не было – водный поток скрывался высоким обрывистым берегом, и лишь изредка порывы ветра доносили до нас ее шум. Примерно через три километра тропа свернула к бревенчатому арочному мосту через речку, и с крутого берега мы увидели Дагану.

Кишлак был красив: на склоне, спускавшемся к голубой пенящейся реке, среди нескольких старых тальников с наполовину высохшими ветвями, прилепились друг к другу приземистые дома-сакли, крытые сланцевыми пластинами; вокруг них ярко зеленели клеверные поля. И над всем этим высились не выгоревшие еще от летнего зноя горы, горы, подпирающие невероятно голубое небо, небо, наполовину завешенное клубами грозовых туч!

В верховьях Ягнобской долины до сих пор живут в таких кишлаках... В полудомах, полуземлянках. Ребятишками набитых – младшие на старших висят, из дверей по пятеро выглядывают. Босые, чумазые... В сенях – бараны с коровами... Бронзовый век в разгаре. По черному топили, пока на Кумархе геологоразведочные работы не начались и сварщики в каждый дом буржуек не наварили. И потянулись потом от Кумарха во все стороны ночные караваны с краденой соляркой...

“Вот люди! – подумал я, разглядев на окраине кишлака неизвестно зачем привезенную железную вентиляционную трубу. – Десять лет крали у нас все подряд: солярку, бензин тоннами, рудостойку кубометрами, если не вагонами, рукава вентиляционные, взрывчатку, рельсы, профильное железо, кабели, рудничные фонари, и, что самое обидное – на канавах крали брезентовые пробные мешки (видите ли, кислое молоко, или катыг по-местному, в них удобно приготавливать)! А мы взяли у них золота немного и сразу – на каторгу!”

Правда, что говорить, мешки большей частью крали интеллигентно. Идешь с лошадьми на канаву за отобранными накануне бороздовыми пробами и надеешься, что и на этот раз интеллигент украл. И не надо будет заново опробовать стометровой длины канаву. Потому что геологически грамотный вор высыпает пробы из мешка в отдельные кучки и сверху этикетки с номерами и интервалами опробования кладет и камешками их придавливает, чтобы ветер не унес! Знает, что проба без этих этикетки – всего-навсего груда камней! И тебе остается просто-напросто их ссыпать в предусмотрительно захваченные с собой мешки. А невежда высыпает пробы в одну большую кучу и тебе опять надо брать в руки зубило и кувалдометр и снова потеть весь день до позднего вечера, отбирая десятки пудовых проб...

К счастью, кишлак оказался необитаемым. Хотя некоторые дома и казались жилыми, было ясно, что использовались они скотоводами лишь в качестве летовок. Высмотрев среди них убежище от дождя, мы прибавили шагу – позади нас, угрожающе близко, грозовые облака уже поглотили горные вершины и, спускаясь к самой реке, соединялись там в единый, быстро приближающийся фронт.

Ливень дождался вступления нашего каравана на хлипкий, покосившийся мост, высоко, метров на пять, вознесшийся над безумствующей рекой и лишь затем разразился вовсю. Он падал сплошной стеной. Внизу под мостом от брызг не стало видно реки, по тропе, только что покрытой толстым слоем пыли, потекли коричневые ручьи.

Вмиг промокнув до нитки, мы бросились к кишлаку. Неожиданно шедший за мной ишак (это был Сильный) поскользнулся на одной из выстилающих мост сланцевых пластин, вздыбился и, толкнув Наташу, упал в воду. Наташа несколько мгновений балансировала на бордюрном бревне. К ней бросилась шедшая следом Лейла, схватила за руку, но удержать не смогла, оступилась, и обе они скрылись под мостом... Сергей, ковылявший последним, стремительно бросился к середине моста и солдатиком прыгнул вниз.

“И напрасно, – подумал я, быстро сбегая с моста. – Не найдет он их в воде. Волны высокие, да и дождь стоит стеной”.

Мосты в горах всегда строят в теснинах, в которых, естественно, скорость течения и глубина больше, чем в других местах. В частности, под этим мостом глубина реки была не менее трех метров. А двадцатью метрами ниже по течению начинался перекат корове по колено. К нему-то я и побежал с тайной надеждой узреть не раз уже виденную в подобных ситуациях картину.

И надежды мои оправдались! Ишак, заякоренный сползшими к заду мешками с золотом, сидел (буквально) на середине переката, сидел мордой к устью реки. Остальные трое потерпевших стояли вокруг него, держась за седло и вьючные веревки. Сергей гоготал и размахивал свободной рукой, девушки, похоже, тоже не грустили.

Вдоволь насладясь этой густо заштрихованной ливнем картиной, я полез в воду. Следом за мной пошел Бабек, к этому времени уже припарковавший ослов, благополучно миновавших мост. Вдвоем с ним мы вывели на берег девушек и тут же вернулись вытаскивать Сильного.

Как я и предполагал, спасение ишака оказалось весьма сложным делом. Осел отказывался стать на ноги, брыкался, крутил мордой. Короче, всем своим видом показывал, что ему хорошо и лучшего положения он для себя не желает. В конце концов, уже вчистую выдохшись, мы пошли на крайние меры: я и Бабек, став по бокам упрямого животного, приподняли намокшие и потому невероятно тяжелые вьючные укладки с золотом, а Кивелиди, сделав паузу, бросил увесистый камень, целясь в то место, где смыкались задние ноги и брюхо осла. Осел невообразимо обидевшись, мгновенно вскочил на ноги и побрел к берегу. Сергей же, отброшенный мощным толчком передних ног животного, упал в воду и скрылся с наших глаз.

Мы пошли за ним сквозь дождь и метров через десять увидели его, выковыривающего что-то из дна реки. Это был мой молоток! Старый добрый молоток! С наконечником, снятым с ледоруба, с наваренной муфтой, с ручкой из крепкого, витого иргая, пропитанной многократно машинным маслом! Двадцать лет назад, переправляясь вброд километром выше, я выпустил его из рук...

Выбравшись на берег, мы бросились к сакле с неповрежденной крышей. Рядом с ней топтался Житник, не пожелавший расстаться с золотоносными ишаками и потому мокнувший бок об бок с ними. Мы оставили ему Сильного, вошли в саклю и уселись в ней на корточках, изрядно потеснив Федю и менее дружелюбных женщин Среднего Востока. Освоившись, Наташа принялась недоуменно разглядывать помещение.

– Неужели здесь люди жили? – спросила она Бабека, подняв глаза к заплесневевшим потолочинам.

– Не только жил, но рожал тоже, – ответил он, протянув Наташе валявшуюся в углу разломанную детскую кровать-колыбельку. Деревянная, когда-то раскрашенная яркими красками, она притягивала взоры и рождала у девушек умиленные улыбки.

– А зачем тут отверстие посередине сделано? – рассматривая кроватку, удивилась Наташа.

– Детский жопа там торчит. Маленький матрас, простыня тоже с дырка делают. Удобный очень, когда дети очень многа. Ребенка прямо в дырка писает и какает. Мама не нада билье савсем менять... Еще ребенок мала кричит – никогда не мокрий...

– А если мальчик? Они ведь верх писают? Фонтанчиком? Неужели их на животе все время держат?

– Если мальчик, то пиписка турубка одевают. И он в этот турубка все время писает, пока ходить не будет.

– Да... – протянула озадаченная Наташа, оглядывая неровные каменные стены, сырой земляной пол и запотевший потолок. – И тут детки бегали, а самый маленький лежал с голой попкой в этой колыбельке и писал в трубку. И горько плакал...

В это время ливень ослаб, а через минуту и вовсе прекратился. Дырявую сланцевую крышу сразу же заткнула небесная синь.

Мы высыпали наружу и, сломав на дрова оконные и дверные рамы одного из обвалившихся домов, разожгли на галечном берегу костер. Однако, как только он разгорелся, его пришлось перенести повыше – река угрожающе вздулась, и воды ее все ближе и ближе подбирались к нам.

Через двадцать минут наша одежда практически полностью высохла, и мы смогли продолжить путь.

Перед уходом предусмотрительный Бабек срубил с тальника, росшего посередине кишлака, несколько стоек для палаток и пару толстых сухих ветвистых сучьев на костер. Стойки он вручил нам в качестве временных посохов, а сучья прикрепил за комли к бокам одного из ишаков.

Уходя из кишлака, я оглянулся, чтобы напоследок еще раз проникнутся его очарованием. Но в глаза бросился тальник с обрубленными и обломанными ветвями. Вот так вот всегда... “Перед нами все цветет, за нами все горит”...

Когда мы отошли от кишлака метров на пятьсот и начали взбираться на надпойменную террасу, Бабек вдруг закричал, указывая пальцем в сторону Тагобикуля: “Смотри, смотри – мост ломался, в река падает!”.

Мы все враз обернулись и увидели корявые бревна, несущиеся в коричневом пенящемся потоке...

 

9. Последний привал. – Появляются гости. – Бабек спасает Фатиму. – Банкет на пленэре.

Меньше, чем через час наш караван прибыл на место последнего привала. Свернув с зиддинской тропы вправо, мы очутились в узком уютном ущелье, в верховьях которого был перевал, вернее седловина, ведущая к Пиндару. Солнце уже падало к горизонту, горы, ожившие в косых его лучах, притягивали глаза своей спокойной красотой.

Люблю горы. Мне подолгу приходилось работать в тайге, тундре, пустыне и в промежутках между ними.

Тайга давит, в ней ты как пчела в густой и высокой траве; она красива извне, сбоку. Особенно в Приморье, когда ободранный колючками аралии и элеутерококка, облепленный энцефалитными клещами вываливаешься из нее на высокие, изумительно красивые берега Японского моря.

А тундра... Я знал людей, которые подолгу рассказывали о прелестях ее просторов. Но любоваться ей лучше с вертолета, как впрочем, и пустыней – они не любят людей.

Землю оживляют горы... Горы – это музыка природы, главное ее движение... Эта музыка, зарождается в глубине Земли и все гладкое, ровное, поверхностное вздыбливается и устремляется к небесам. Да, на это требуются миллионы лет... И потому эту музыку не услышать, можно лишь почувствовать отдельные ее ноты, вернее отголоски этих нот – шум горного потока, гул землетрясения, шепот лавины!

Горы – это сама жизнь, в них есть верх, и есть низ. Ты стоишь внизу и знаешь – ты можешь подняться на самый верх, не в этом месте, так в другом. И наверху ты знаешь, что здесь ты не навсегда. Там это сразу становится понятным – наверху нельзя быть всегда. Не нужно быть всегда... Человек должен спускаться.

Как только мы развьючили ишаков, Сергей потребовал сдать ему все автоматные рожки и ружейные патроны.

– А появится кто из Дехиколона, один воевать будешь? – съехидничал недовольный его требованием Юрка.

– Буду, Юра буду! – решительно ответил Кивелиди, складывая боезапас в свой рюкзак. Все это я закопаю. Сначала – под своим местом у костра, потом – под спальником в палатке. Перепьетесь – передеретесь, постреляете друг друга, а зачем мне столько желтизны одному?

– Чему быть – того не миновать, – проговорил Житник себе в нос и, поворчав, улегся дремать на прогретой за день траве.

– Так, с последствиями предстоящего банкета Серый разобрался, – обратился я к друзьям, начавшим разбирать рюкзаки. – Теперь надо подумать о нем самом. Я имею в виду – чем закусывать будем? “Завтраком Туриста” под белым соусом от Фатимы?

– Евгений, давай я плов делать будем? Смотри, что у Фатима и у Нур в рюкзак был, – сказал Бабек, с улыбкой вытаскивая из вещмешка и рюкзаков увесистые целлофановые пакеты с рисом, морковью и луком.

– А масло, мясо?

– Масло тоже есть! – ответил Бабек, доставая из бокового кармана другого рюкзака хлопковое масло в бутылке из-под шампанского. – И мясо – баранина, два задний нога есть! Все есть! Нур мне говорил: “Люблю плов кушать!” И главный – хороший такой алюминиевый казанчик есть. На пятнадцать человек хватит!

Понятно, мы возражать не стали и принялись за дело. Пока Бабек с разбуженным и потому недовольным Юркой ходил ломать арчу на дрова (привезенных сучьев на приготовление плова не хватило бы), мы развьючили ишаков, закопали мешочки с золотом (да, теперь они нам казались не мешками, а мешочками – такие они были маленькие!) рядом с очагом и кое-как, на одну ночь, поставили две палатки.

Скоро посреди лагеря в очаге пылал костер, в казане кипело масло, повсюду распространялся многообещающий запах жареного мяса и лука. Лейла с матерью и теткой перебирали рис, Бабек ушел за водой к ближайшему роднику (вода в ручье после недавнего ливня была мутной), Юрка опять лег спать, а мы с Наташей развернули медпункт.

Я уже забинтовывал Федину голову бинтом, найденным в аптечке Нура, когда вдалеке на зиддинской тропе со стороны перевала появились двое.

Увидев их, Сергей бросился к прерывистой скальной гряде, отделявшей наш лагерь от становившейся слишком уж оживленной тропы; я побежал за ним. Мы залегли за камнями и стали ждать приближения неизвестных. Они только что скрылись за невысоким, но протяженным холмиком и должны были появиться из-за него минут через пять. В это время за нашими спинами послышался тяжелый топот и через пару секунд рядом со мной упал Юрка. Автомат у него был с рожком.

– За три минуты отрыл! Молодец! Я их полчаса почти закапывал, – усмехнулся Сергей, искоса разглядывая Юрку. – В следующий раз патроны из рожков выщелкивать придется ...

– Яма зато осталась! Щас мы кого-то в нее прикопаем...

– Не фига! – привстал я в изумлении. – Похоже, эта парочка поможет нам услышать, как гремит опустевшая канистра! Смотрите! Ведь это Лешка Суворов ковыляет! – А второй – Толька Зубков, точно!

* * *

Зубков был приятелем моих приятелей и капитаном милиции. Работал по организованной преступности, вид имел далеко не атлетический, но был невероятно силен и ловок. Напившись пьяным, часто бил себя в грудь и кричал: “Я мент! Мент я!” Чем, по-моему, выражал одновременно и гордость и стыд за свою профессию. Вообще-то фамилия у него была не Зубков, а Зубко, то есть он был украинцем, и потому Ксения, украинка по отцу, его обожала. Женат он был, и счастливо женат, на симпатичной полукореянке, полутатарке, имел двоих детей и боготворил Высоцкого. “И того купить, и сего купить, а на копеечку – уж разве только воду пить...” – пел он жене в день получки.

Я выскочил из-за укрытия и, приветственно размахивая рукой, пошел навстречу гостям. Они настороженно остановились, но, узнав меня, также замахали руками. Спустя несколько минут мы уже похлопывали друг друга по плечам.

– Ну, как, братцы? Нашли? Не пустые? Нашли золото? – спросил Суворов, волнуясь и хватая нас за рукава.

– Нашли, факт... До вашего здесь чудесного появления килограмм по тридцать на каждого было, – прищурившись, ответил ему Житник.

– Ты это брось! – обратился я к нему. – Это Толик, мент всамделишный. С его удостоверением мы мигом проскочим от Зиддов до города, и остановки на постах будут секунд по десять, не больше. Он еще и на колесах, наверное. Да? – спросил я у Толика, с интересом рассматривавшего Юрку.

– Конечно. У меня там классный чехарак с решетками на окнах. Мы, хлопци, веников не вяжем. Все зробим как надо. Пошли скорее в лагерь. Смотрите, Лешка едва на ногах стоит, как бы с копыт не свалился.

– Да ладно тебе! – окрысился Суворов.

– Говорил ему в Зиддах: “Подожди в чайхане, пока я смотаюсь!” – продолжил Зубков, посмеиваясь. – А он говорит: “Мне эта чайхана без разлива еще на практике надоела! Целыми днями, – говорит, – вместо маршрутов в очко здесь резались...

– А почему вы решили сюда идти? – поинтересовался Житник. – Договаривались же, что Лешка в Зиддах ждать будет?

– Там сейчас солдат больше чем на границе... – посуровев, ответил Анатолий. – Вы ведь не знаете, что полковник Оманкельдыев вынырнул из Узбекистана, побил на юге тьму людей и идет сейчас на Душанбе... Его передовой отряд уже на Анзобе... Крошат всех подряд...

– А ты как? – спросил его Сергей удивленно. – Ведь всех ваших, наверное, под ружье поставили?

– Да я до всего этого отпуск взял... Мы только в Зиддах обо всем узнали...

– Ну и дела... – покачал головой расстроенный Сергей. – А у нас тоже сплошной цирк...

– Какой цирк? – испугался Суворов.

Сергей рассказал о наших злоключениях.

– Жалко меня с вами не было... – посерьезнев, сказал Зубков. – Пошли, что тут на дороге стоять? Мы коньячку армянского с собой прихватили. А то что-то вас не понять... Каторга, Федя летает, Бабек стреляет, а какой-то Абдурахманов в это время появляется... Рекбус прямо.

* * *

Абдурахманов с наемниками в это время стоял на берегу раздувшегося Тагобикуля. Ветерок, веявший со стороны зиддинского перевала, доносил до них сладковатый запах арчового дыма. Абдурахманов знал, что это Кивелиди с приятелями устроил привал... И сейчас отмечает свой успех пловом и специально припасенной для этого случая водкой.

“Не буду торопиться... – подумал он, с удовольствием втягивая в себя приятный запах дыма. – Пусть повеселятся перед смертью...”

– Как переправляться будем, начальник? – прервал его мысли Сафар, боязливо рассматривая бурые бурные воды Тагобикуля. – Стремно здесь...

Не ответив, Абдурахманов снял рюкзак, достал из него бухточку нейлоновой веревки. Через сорок минут все трое были на противоположном берегу. Перекусив лепешкой с рафинадом, они, не торопясь, привели оружие в боевое состояние, и пошли быстрым шагом. И не понизу, по долине, а поверху, прячась в складках холмистого водораздела, обрывавшегося над лагерем Кивелиди...

* * *

В лагере к нам подошли Федя с Бабеком. Достархан был уже накрыт, и они посадили Зубкова с Лешкой на самых удобных местах. Федя тут же сгонял за канистрой, охлаждавшейся в ручье, и бережно поставил ее рядом со мной.

– Жлобы, золотишко-то покажите! Ну, покажите! – взмолился Суворов, бегая глазами по нашим лицам. – Хоть кусочек маленький покажите, чтобы поверил я!

– На тебе! – степенно сказал Житник, вытащив из нагрудного кармана самородок, размером с крупную фасоль. – Владей! Твоя доля!

Суворов взвесил самородок на ладони, прикусил зубами, опять взвесил и, передав его затем сидевшему рядом равнодушному Анатолию, неожиданно заплакал.

– Давай, наливай скорее, – выдавил он сквозь слезы. – Наконец-то! Жизнь моя поганая кончилась, другая начинается! Ох, и погуляем!

– Ну-ну... Вам бы только просрать все. Нажраться да поблевать, – сквозь зубы бросил в сторону Житник.

Со стороны ручья показалась Фатима с Фаридой. В руках у них были тяжелились миски, полные помытого риса.

– Что??? Эти твари здесь? – проворно приподнявшись, воскликнул Леша.

– А куда им деться? – усмехнулся я.

Суворов, сжав сухонькие кулачки, бросился к женщинам.

– Убью гадин! Камнями побью! – кричал он. – Они, сволочи, ноги мои каблуками топтали! Зарежу! Убью сук!

Леша, невзирая на четырехкратных перевес женщин в весе, так бы, наверное, и сделал, если бы не выросший перед ним Бабек.

– Не трогай женщина, человек! Будь мужчина! Женщина всегда дура, ее нельзя убивать!

– Дура? Да она сука подколодная! Она вас всех продаст! В первой же ментуре!

– Леха, кончай! – крикнул я и, едва сдерживая смех, налил ему полкружки армянского. – У нас мораторий на членовредительство и вообще, мы все тут так сроднились...

И я рассказал Алексею об обстоятельствах нашего освобождения.

После окончания рассказа выражение глаз Лешки изменилось: ярость и злоба к Фатиме сменились глухим к ней презрением, ну разве только чуть подкрашенным тайным интересом.

– Вот это другое дело! Пей, давай, а потом можешь ее затрахать! – начал юродствовать я, отметив этот интерес, а также отсутствие рядом Лейлы. – Ей это понравится! – Клевая баба, ручаюсь. Особенно темной ночью после бутылочки “Мартини”.

– Зачем женщина обижать? Зачем такой обидный слова говорить? Давай за достархан лучше сядем, водка будем пить, плов скоро готовый будет! – обращая лицо то к одному, то к другому из нас, предложил вконец растерявшийся Бабек.

– Ты, дорогой Бабек, плохо ее знаешь! Она все равно кого-нибудь из вас в горы ночью утащит. Вне всякого сомнения, утащит. И уже высмотрела, наверное, будущую жертву рыжими своими зенками...

Смеясь, мы разлеглись на спальных мешках, брошенных рядом с костром. Солнце уже зацепилось за горы, и теперь над нами всеми оттенками красного цвета полыхали облака. Сергей произнес короткий тост, закончившийся сожалениями о предстоящем распаде нашей компании.

Выпив, Лешка вытаращился на Фатиму.

– А она и вправду самка бешеная? – спросил он меня, указав подбородком в сторону женщины.

– Ага! Точно ночью кого-нибудь утащит! Ко мне в Захедане она так ходила. Напоит, а потом пользуется. Совсем не смешно. Смешнее было в Кальтуче, на базе нашей партии.

– А что было-то? Рассказывай, давай! Последний раз, может быть, перед нами треплешься.

– Хохма была классная, – начал я, отерев рукавом губы. – Из жизни знойных женщин. Очень знойных...

В общем, однажды подымались мы с Виталиком Сосуновым на Кумарх из города, но припозднились (бензовоз, на котором ехали, сломался) и решили в Кальтуче заночевать. А там пьянка на всю катушку: главная партийная бухгалтерша сына женила. Нас не пригласили, мы в ту пору еще салагами были, простыми что ни на есть техниками.

Ну и легли мы с Виталиком ночевать в спальных мешках прямо на полу в недостроенном общежитии. Он сразу заснул, а я о чем-то раздумывал, жену молодую, может быть, вспоминал... И вдруг дверь комнаты нашей медленно открывается и на пороге, в коридорном свете, вижу я трех пьяненьких, симпатичных, можно сказать, женщин. Стоят, пальцами в нас тычут, выбирают, значит. Ну и выбрали они, естественно, не целованного Виталика, схватились за низ спального мешка и, хохоча, утащили куда-то по коридору.

Я, конечно, расстроился, лежу, судьбу свою кляну. И вот, когда уже заснул почти, дверь медленно, со скрипом, открывается и на пороге опять эти бабы нарисовались... Пьяные в дупель, стоят, качаются, глаза фокусируют.

“Все! – думаю, – стерли Виталика до лопаток! Мой час настал!”

Когда зенки их, наконец, на мне сошлись, двинулись они в комнату, шажок за шажком ноги вперед выбрасывая, за мешок схватились и тащат. Особо старалась белобрысая... Худая, как маркшейдерская рейка, шилом в нее не попадешь, не то, что мужским достоинством... Я каким-то чудом панику преодолел, изловчился, выбросил руки назад и успел-таки зацепиться за трубу парового отопления. Они пыхтят, тянут как бурлаки, падают поочередно, а я извиваюсь, ногой пытаюсь им в наглые морды попасть... Но когда бабень в три обхвата на меня упала, моему сопротивлению конец пришел: придавили, запихали с головой в мешок и потащили... Сначала по полу, потом по камням. Когда мешок расстегнули, увидел себя в кернохранилище под тусклой сороковаткой (Юрка хранилище это хорошо знает, мы там пробы держали, с которых наша с ним война гражданская началась).

Вынули они меня, положили на спальный мешок в проходе между высокими, под три метра, стопками ящиков с керном. Рейка Маркшейдерская бутылку откуда-то достала, налила водки стакан и в горло мне вылила. А бабень задрала юбку, села на меня без трусов чуть ниже живота и сидит, трется, кайфует. “Милый, – говорит, – ну что ты так капризничаешь? Давай сам, а то вон Ленка стройненькая наша ленточкой яички твои перевяжет...”. И опять сидит, трется. Намокла уже, трепещет всем своим центнером, тощая за ноги меня держит, хохочет и приговаривает: “Давай, милый, давай”.

Делать нечего! Стал я ей подыгрывать тазом... Она расцвела, глаза прикрыла: “Хорошо, миленький, хорошо”, – говорит”. А я ногами в стопку ящиков уперся и, в такт ее движениям, стал ее раскачивать... И когда этот центнер похоти трусы с меня начал стаскивать, я толкнул посильнее эту шаткую стопку, она подалась назад и, вернувшись, с грохотом на нас повалилась. Ящики с керном – полтора на метр, килограмм пятьдесят-шестьдесят каждый весит, на всех хватило. Но я ведь в позиции снизу был, переждал канонаду, как в блиндаже под этой теткой. Контузило слегка, вылез, смотрю, а третья-то – ничего девочка! Сидит под соседней стопкой – кругленькая, ладненькая такая с ямочками на щеках – и улыбается. Пьяно чуть-чуть, но в самый раз. Узнал ее сразу. Из какого-то текстильного городка в бухгалтерию нашу приехала... Тут под ящиками Центнер с Рейкой застонали, но не от боли, это я сразу определил, а от досады. Я поправил ящики, чтобы не скоро вылезли, отряхнулся от пыли, взял девушку за руку и пошел с ней на пленэр...

А там, я скажу вам, такая красота! Гости все уже по углам расползлись, тишина кругом природная, сверчками шитая. Речка трудится, шелестит на перекате, луна вылупилась огромная, смотрит, тенями своими любуется. А девица повисла на мне, прожгла грудь горячими сосками, впилась в губы. Упал я навзничь в густую люцерну в саду персиковом для баранов Вашуровских саженную, треснулся затылком о землю, и забыл совсем и о супруге, и о сыне семимесячном, и о вчерашнем своем споре с друзьями о верности семейной...

Утром пошел Виталика искать. Нашел в беседке чайной на берегу Кафирнигана. Сидел он там в углу, пьяненький, глаза прятал. Бледный весь, в засосах с головы до ног. С тех пор женщин сторонился. Всех и категорически. А начальник партии потом посмеялся надо мной, налил стакан водки и приказал выдать новый мешок... Меховой, не поролоновый... Так что ты, Леха, готовься. На мясо, главное, мясо налегай! Наверняка Фатима придет к тебе под утро. Задабривать...

– Пусть приходит, – зло ответил Суворов под общий смех. – Разберемся.

– Врет он все... – усмехнулся Житник. – Про персиковый сад и люцерну. Мне Сосунок рассказывал по-другому... Это он с молодкой в клевере валялся. А Черный всю ночь подушку обнимал и так надолго расстроился, что Виталик, на Кумарх поднявшись, целую неделю посылал буровиков своих на него поглядеть. “Если хотите увидеть, что такое черная зависть, идите к Чернову и спросите, правда ли это, что новенькая бухгалтерша сношается?” – говорил он им, в десятый раз рассказывая по просьбам трудящихся о своих кальтучских похождениях.

– Ты прав, Юрий! – великодушно улыбнулся я в ответ. – Я кое-что прибавил, каюсь. Голая правда сильно отличается от голой женщины... Особенно в привлекательности...

– Заливаешь ты все! – сказал Лешка, усаживаясь поудобнее. – И не стыдно тебе перед Лейлой?

– Нет, не стыдно, – ответил я. – Все это сказки другой жизни. Очень и очень древней жизни...

* * *

Абдурахманов, засев в скалах прямо над лагерем обидчиков, пересчитывал людей.

– Раз, два, три, четыре... – считал он вслух. – Семь мужчин, четыре женщины и ни одного автомата... Даже не интересно...

– Есть у них автоматы под спальными мешками, есть! – убежденно прошептал Хирург, лежавший справа от Тимура. – Надо прямо отсюда мочить... Подходить опасно...

– Но тогда вам придется отжевать друг другу уши... – усмехнулся Абдурахманов, обернувшись к нему... А я совсем не этого хочу... Я хочу увидеть, как они умирают, хочу смотреть им в глаза вот как тебе сейчас...

И посмотрел на Хирурга так, что тот съежился, как пластиковая бутылка в огне.

– Ну тогда, командир, давай, я обойду их справа, – предложил Сафар, только что отдышавшийся от бега по горам. – Подползу по ручью, берега его крутые, и залягу там... А Хирург, пусть заходит слева. Тебе, наверное, не все нужны живыми, покажи их нам. Мы их для страха сразу замочим...

– Мне нужен, вон, тот красавец с греческим носом, – кивнул Абдурахманов в сторону лагеря. – Еще Чернов, он в клетчатой рубашке. И баба его... Остальных убивайте.

– Давай, ту, стройненькую русачку тоже пока оставим? – сально улыбаясь, попросил Сафар.

– Хватит вам и одной, – отмахнулся Абдурахманов.

Он еще что-то хотел сказать, но тут из-за гор, со стороны Анзоба вынырнул и затарахтел вертолет в пятнистой камуфляжной окраске.

 

10. Хана! – Бабек становится отцом. – Апофеоз. – Погоня. – Таджикская рулетка.

Услышав, а затем и увидев атакующий вертолет, Житник бросился к ручью и нырнул под высокий берег. Бабек, поймав за руки Фатиму с Фаридой, помчался к нему. Сережка импульсивно откинулся на Наташу, схватил автомат. Зубков снял милицейскую фуражку и замахал ею над головой. А я бросился на Лейлу и прикрыл ее телом.

Вертолет, вздыбив палатки, пронесся над лагерем на малой скорости, развернулся в верховьях Тагобикуля и, опустив нос, помчался на нас.

– Атакует!!! – закричал Зубков. – Хана нам, ребята!

– Разбегайся!!! – присоединился к его крику надорвавшийся крик Сергея. Схватив Наташу за руку, он бросился к скале, торчавшей у ручья.

Я вскочил, поднял Лейлу на руки и стремглав побежал от вертолета. “Если попадут, то мне в спину...

За десятую долю секунды до того, как заработал пулемет, я увидел впереди себя промоину бокового притока нашего ручья, тут же споткнулся о торчавший из земли корень тальника, упал на бок, совсем не ушибив Лейлы, и скатился вместе с ней в спасительное укрытие. Вертолет пронесся над нами и растворился в верховьях долины. Проводив его взглядом, я обернулся в сторону лагеря, но ничего не увидел – он был скрыт клубами дыма.

Мысленно распростившись с товарищами, я осмотрел Лейлу. Она была в порядке, если не считать ушибленных колен и локтя. И небольшой ссадины на ладошке. Вытащив из нее занозу, я принялся зализывать ранку...

И в это время вертолет появился вновь. Выглядел он вполне мирно.

– Он не атакует!!! – вскричал я, обернувшись к Лейле. – Не атакует!

И действительно, вертолет медленно пролетел над нами на пятиметровой высоте (при этом сдув с головы Лейлы черный платок и обнажив ее вьющиеся волосы) и пошел на посадку. Через минуту рев двигателей и тарахтение винтов вертолета начали стихать. Я чертыхнулся и прикинул, чем эта посадка нам может грозить. И пришел к выводу, что чем угодно и ничем.

– Не бойся, это – наш, российский вертолет, – сказал я Лейле, бывшей в полуобморочном состоянии. – Они ничего с нами не сделают... А стреляли, потому что приняли нас за мятежников Оманкельдыева...

Прижав к груди подрагивающую девушку, я подумал, что делать дальше. И когда уже решил идти к вертолету один, со стороны лагеря появился мрачный Житник с поднятыми верх руками... За ним шел высокий и тощий десантник-таджик с автоматом на изготовку...

– Вот они... – хмуро сказал Юрка, указав на нас подбородком.

Десантник, младший лейтенант, пристально на нас посмотрел. Затем криво улыбнулся и на ломанном русском языке приказал Житнику спуститься к нам...

Сердце мое ушло в пятки, я крепче обнял Лейлу, но Житник подойдя к краю промоины, неожиданно расхохотался во весь голос. Слезы радости брызнули из его глаз, со словами “Как я вас! Как я вас купил!!!” он опустился на землю и зашелся в кашле. Десантник, отставив автомат, также засмеялся.

– Что за шутки? – спросил я Житника, ничего не понимая.

– Пошутили мы с Палвоном! Пошутили!!! Он сосед мой по лестничной площадке. Представляешь, садится вертолет, а из него Палвончик выходит. Ну, я сразу к нему и бросился!

– Так они же весь лагерь наш разнесли!

– Ничего не разнесли! Даже казан с пловом на месте стоит! Федя его сберег от вертолета...

– Дык стреляли ведь? Сначала ракетами жахнули, затем из пулемета прошлись... Весь лагерь в дыму был...

– Это мятежник трое над вашей палатками сидел. С пулеметом и автоматом. Мы них стреляли, и дым ваш палатка шел. А Юрка Житник я ваш сразу с вертушка узнавал...

– Так ты же, гад, знал, что со мною Лейла! – с ненавистью сказал я Юрке. У нее ведь сердце могло остановиться...

– Да ладно тебе! Пошутить уже нельзя... Пойдем в лагерь, Сережка зовет.

И ушел с десантником, оживленно ему что-то рассказывая.

Когда мы с Лейлой подошли к вертолету, Кивелиди уже знал, кого убили над нашим лагерем. В сопровождении Бабека и молоденького белобрысого лейтенанта из вертолета он успел побывать на месте смерти Абдурахманова.

– Жалко мужика, – сказал Сергей, потупив глаза. – Но я успел ему сказать, что не от него узнал о золоте...

– Похоронили хоть? – спросил я, думая уже о продолжении так некстати прерванного банкета.

– Да... – улыбнулся Сергей, разгадав мои мысли. – Я попросил Бабека, чтобы их подальше оттащил и там по-своему похоронил... И не рассказывай десантуре ничего об Абдурахманове. Мятежники, так мятежники... А насчет того, кто мы и что тут забыли, им Зубков что-то проникновенное рассказал. Да это их, судя по всему, не очень-то и интересует.

Десантники и пилоты от плова отказались, сославшись на срочные дела в Душанбе. Дела эти в виде трех или четырех молодых барашков надсадно блеяли в салоне вертолета.

– Иди, спасибо скажи этот барашек! – перед отлетом ткнул меня локтем в бок Палвон. – Мы отряд Оманкельдыева Анзоб стреляли, потом Пиндар за этот баран в отара мой дядя прилетали. Случайно вас видели... Сейчас этот три мятежник ваш плов бы кушал... Давай, теперь этот плов береги, сейчас лететь будем.

И приказав пилотам взлетать, резко задвинул дверь. Но тут же открыв ее, подозвал Сергея и что-то у него спросил. Сергей улыбнулся и прокричал Наташе:

– Наташка! Лейтенантик тебе руку и сердце предлагает! Пойдешь за него?

Наташка улыбнулась и, покраснев, крикнула: – Пусть в городе ищет! На Нагорной!

Когда вертолет исчез в кровавой заре, Зубков достал из рюкзака две бутылки коньяка и налил всем по пятьдесят граммов. Через полчаса, когда общими стараниями лагерь выглядел так же, как до прилета вертолета, думы наши были заняты только пловом.

И вот, наконец, он задымился перед нами на двух больших блюдах – красивый, аппетитный, посыпанный мелко нарезанным диким луком. Я встал и, наливая спиртное из канистры в протянутые кружки, пошел вокруг компании. Лейла, заулыбавшаяся после коньяка, смотрела на меня неодобрительно. Я понял, что напиваться мне сегодня не следует, но все же налил себе три миллиметра и попросил внимания:

– Я много говорил в эти дни из головы и всем, думаю, надоел. И поэтому тост скажу из книги. Очень злободневный для нас тост. Слушайте:

Однажды родился в богатой и знатной семье красивый и здоровый мальчик. Всем он был хорош, вот только вместо пупка была у него аккуратная маленькая дырочка. Жить она ему не мешала, да и никто другой ее не замечал. Но мальчика этого мучил вопрос: “Что это, почему я отличаюсь от других? Почему не такой, как все?” И пошел он за ответом к известному мудрецу и тот, заглянув в волшебную книгу, послал его за тридевять земель в лавку одной колдуньи покупать за любую цену палисандровый ларчик с разгадкой. И шел наш мальчик, уже прекрасный юноша, к этой колдунье много лет. Его друзья охотились на ланей и медведей, ласкали девственниц и жен, воспитывали детей и защищали Родину, а наш мальчик все шел и шел... И вот, пришел он к колдунье, и отдал он ей все деньги, и купил он этот ларец... Открыл и увидел маленький такой серебряный ключик. Недолго думая, сунул его наш мальчик, уже прекрасный юноша, в дырочку вместо пупка, повернул... и попка его отвалилась, и упала в дорожную пыль! Так выпьем же, друзья, за то, чтобы никогда уже больше мы не искали приключений на свои задницы!

Мы чокнулись с соседями, выпили и налетели на прекраснейшее кулинарное творение Бабека.

– Молодец, Черный! Хороший тост, хотя и общеизвестный! Главное – короткий: не вся водка в кружке высохла! А я уж, грешным делом подумал, что придется холодный плов есть, – набивая рот, сказал Сергей.

– Ну, братцы, такого плова я не ел лет несколько, поддержал его Зубков. – А где сам повар?

– Он с этими двумя симпатичными иранками прогуляться пошел, – ехидно ответил Юрка, кивнув в сторону небольшой рощицы тальника, зеленевшей в верховьях долины. – Не скоро, наверное, придет. Черный ведь обещал после ужина Фатиму отдать Суворову на поругание, так вот этот шустрик и смылся участок застолбить.

– Да ты что? – поперхнувшись, воскликнул я. – Ну, хохма! Похоже, Бабек джекпота сорвал! Будет теперь в Захедане на моей королевской постели с Фатимой валяться, а потом в мраморной ванной обмываться! Ну, Бабек! И что, сразу с двумя пошел? Ну, у меня камень с души упал! Я все думал, что с этими бабами делать, а Бабек, оказывается, знает!

Услышав мои слова, Лейла больно ткнула кулачком мне в бок. Федя налил всем коньячного спирта, но я, сославшись на головную боль, отказался. Ребята удивились, но уговаривать не стали. Житник сказал что-то Наташе на ухо по поводу моего отказа и предложил тост за прекрасных амазонок. Они выпили, и мы опять принялись за плов.

Когда на блюдах с пловом образовались обширные проплешины, на достархане опять появился армянский коньяк, я взмолился и Лейла разрешила мне выпить, показав большим и указательным пальчиком дозволяемое количество – пять миллиметров. Но я налил себе вдвое больше: плов выпивку любит.

В момент моей расправы с аппетитной косточкой, из надвинувшейся уже темноты вышел Бабек. Справа к нему прижималась Фатима, слева – ее Фарида.

– Евгений, идем сторона, разговор есть, – негромко протянул Бабек. Я нетвердо встал на затекшие ноги и подошел к ним. Отведя меня в сторону, он сбивчиво заговорил:

– Евгений, я Фатима и Фарида жениться хочу... Они хороший женщина. Фатима тебе злой был, но теперь она очень хороший, симпатичный стал. Ты ее не бойся теперь, я сказал, что ты – мой лучший друг. Она всегда хороший был, просто у нее никогда не был хороший настоящий мужчина. Все женщина хороший, длинный любит, у меня есть... Она меня любит теперь и никто болше ее не нужный. Пусть никто их не трогает – мой жена теперь они...

– Как, сразу две? – проговорил я невпопад, не зная, как и реагировать. Одно дело в кусты двоих вести, другое – под венец. Неожиданно меня разобрал мелкий смех и я, не в силах устоять, опустился на землю.

– Почему смеешься? Шариат мне разрешает. Я три жена могу иметь!

– Я рад, дорогой! Искренне рад! Бери, наслаждайся. Послушай, – сказал я, сотрясаясь от хохота, – если Лейла – жена мне, то ты теперь мне тесть! Я тебя теперь по русским обычаям отцом называть должен! Ну, папаня, удивил! Давай, поцелуемся! По-родственному! И пошли, выпьем за это.

– Братцы! У меня тесть объявился! – вернувшись к костру, закричал я товарищам. – Только сейчас посватался! Давайте выпьем за Бабека, за короткого Бабека с длинным...

И снова был прерван резким ударом в спину. Я хотел было вспылить, но замолк, решив, что за эту экзекуцию я непременно выторгую у Лейлы компенсацию в виде пятидесяти граммов. И подмигнул Феде. Тот налил всем понемногу и предложил тост за Бабека и его невест.

– Я всех на свадьба приглашаю! – сказал Бабек, когда мы выпили. – Через месяц играть будем.

– В Хушоне будешь жениться? – усмехнувшись, спросил его Сергей.

– Канешна! Теперь я там хозяин буду! Все приезжайте, “Волга” за вам посылаю. Лучший музыкант будет!

* * *

Ночь была теплой и безветренной. Чернота неба растворилась в ярком блеске бесчисленных звезд. Время от времени, невероятная их близость заставляла меня в изумлении вскидывать голову.

Когда плов кончился, компания распалась. Первыми ее покинули Юрка с Наташей. Они решили пройтись по долине.

– Пойдем прогуляемся, да и за тропой присмотрим... – сказал он Сергею с иронией. Себя он явно считал победителем, а Кивелиди – проигравшим третьим и не мог скрыть надменной улыбки супермена.

Бабек подождал, пока новоявленные жены уберут и вымоют посуду, а потом обвесился одеялами и увел их в дальнюю палатку. Сергей с Зубковым и Суворовым налили в чайник спирта, взяли спальные мешки (Зубков принес в рюкзаке два пуховых спальника) и пошли говорить в ближнюю палатку. Им хотелось посидеть перед костром – это было видно. Однако от глаз Лейлы распространялось такое желание остаться со мной наедине, что, наверное, и близ живущие полевые мыши подались в гости к родственникам. Один Федя не прочувствовал момента – он беззвучно спал над закопанным золотом.

Мы долго сидели с Лейлой, обнявшись и глядя на затухающий костер. Когда из палатки раздавался мощный, с присвистом, храп Зубкова, она таинственно взглянула мне в глаза. Мы встали, я скатал спальный мешок, сунул подмышку и, взяв девушку за руку, пошел верх по склону, к звездам. За небольшой скальной грядой нам открылась небольшая полянка, поросшая густой травой.

Лишь только брошенный спальный мешок услужливо развернулся на траве, Лейла набросилась на меня, и на целую вечность мы окунулись в море непередаваемого словами блаженства...

– Ты... ты много раз был счастлив? – спросила Лейла, когда утомленное блаженство снизошло с нас и улеглось отдохнуть под скалами.

– Да. Но лишь несколько раз я был полностью, до конца счастлив. Почти как сейчас...

– А когда в первый раз?

– Это... это было очень давно. Мне было десять лет. В Душанбе стояла страшная жара, и мы с матерью лежали рядом на прохладном полу и ели, кажется, виноград. Косточки мама складывала мне на живот... Потом, когда у меня появилась первая семья... И еще было несколько мигов счастья. В Приморье, например. Совсем крохотных, но каких-то особенных... Мне не стоило бы, наверное, рассказывать о них...

– Рассказывай, рассказывай! Что было в Приморье?

– Мы мчались по дикой тайге... Я сидел в кабине “Газ-66”-го и был совершенно счастлив... Впереди, на просторном, далеко вынесенном вперед буфере возлежала Инесса... Иногда, грациозно повернув головку, она, на какое-то очень протяженное, очень плотное мгновение врастала в меня искрящимися глазами. Дорога сжатой синусоидой шла то вверх, то вниз, и сердце мое замирало раз за разом. В восторге, страхе, изумлении...

– Мне это неприятно! – отстранившись, бросила в сторону Лейла. – Какой ты гадкий!

– Я так и знал! Но пойми, я бы не рассказывал ничего, если бы не принадлежал тебе всецело. Меня нет. Есть только ты, вобравшая меня полностью. Я не могу тебе лгать. Ты должна все обо мне знать... Я хочу чтобы... чтобы любили, жили, говорили со мной! А не с моим отражением в чем-то... В глазах, весенней луже, витринном стекле... Мне интересно – возможно ли это? Или надо врать, чтобы любимые не отстранялись? Тогда все это игра, а я не игрок...

– Я не отстранялась! Ну, понимаешь, я должна была это сделать... Не хочу быть картой в твоей засаленной колоде. И ты должен знать, что я не карта! И ты... ты все время смотришь на эту Наташу...

– А я люблю смотреть на людей. А Наташа... Я смотрю на нее и вижу, как много слов ей не сказали...

– И говоришь!

– Да, говорю! Потому, что терпеть не могу видеть в женских глазах тоску о несбывшемся...

– А мне тоже нравятся некоторые мужчины! – мстительно бросила Лейла. И, вспомнив о Резвоне, вмиг осеклась, съежилась в подрагивающий комочек.

– Ну, вот! Совсем, как воробей на морозе... Давай я тебя согрею...

Лейла положила головку мне на грудь. Я обнял ее и стал убаюкивать. Через минуту она подняла головку и внимательно посмотрела мне в глаза.

– Я знаю, ты любишь меня. И что дороже меня у тебя никого нет. И не было...

– Даже в прошлых жизнях?

– Да...

Лейла звонко рассмеялась и, внимательно посмотрев мне в глаза, спросила:

– Ты, что, в самом деле, веришь в реинкарнацию? Ты, безбожник и материалист?

– Да нет, не верю... Но, чтобы жить с этим, не обязательно верить... Это... это – пушкинское “над вымыслом слезами обольюсь”, Винни-Пух и Дед Мороз... А “материалист”, это ты откуда взяла? Я не помню, чтобы я или кто-нибудь произносил это слово?

– Это Фредди Крюгер так тебя называет...

– А Крюгера откуда знаешь? Не поверю, чтобы в Иране “Кошмар на улице Вязов” показывали...

– А у нас, в Захедане, на парадной лестнице под кучей хлама тарелка...

– Ну, ну... Сами, значит, западными ценностями наслаждались, а мне подсовывали телевизионные руководства по сбору фиников и домашнему производству гипса...

– А порнофильма ты не хотел? – проговорила Лейла с чертиками в глазах и, жеманно вздернув подбородок, плавным движением, без сомнения, заимствованным из эротических лент, сдернула с себя укрывавший ее платок.

– Я тебя обожаю! – воскликнул я и начал страстно целовать ее матовые в лунном свете груди.

Блаженство, дремавшее под дайкой андезитов, открыло глаза и внимательно взглянуло на нас. Оценив поцелуи, усмехнулось и накрыло все вокруг своими трепетными крыльями...

И вот, мы, вновь взявшись за руки, сидим на спальном мешке и смотрим на звезды. Все кажется таким естественным: мы, Млечный путь, стекающий с небосвода, Бабек с гаремом в палатке, мягкий шелест реки, уверенный в себе Житник со ждущей Наташей. Все кажется необходимым и все пропитано зарождающейся торжественностью, а может быть, наоборот, торжественностью умершей, но навсегда оставившей на всем свой вечный отпечаток...

Лишь надвинувшийся предутренний холод заставил нас вернуться на землю. Обнявшись, мы пошли вниз, к палаткам. Большую Медведицу уже приходилось искать в развернувшемся за ночные часы небе. Я отвел Лейлу в палатку, постелил ей в глубине рядом Наташей, лежавшей с открытыми глазами.

Некоторое время я сидел рядом с Лейлой, положив руку на плечо. Проникшись ее теплом, она обхватила руку ладошками, нежно погладила, потом, приподнялась, потерлась щекой об мою щеку.

Через минуту, поцеловав ее уже спавшую, я устроился рядышком на расстеленной телогрейке. Сон уже владел мною, когда от ручья послышался беспокойный топот ишаков.

“Наверное, запутались в веревках”, – подумал я. И, стараясь не шуметь, поднялся на ноги, переступил через посапывающих товарищей и вышел из палатки.

Небо уже бледнело, со стороны Кумарха наступало утро. “О, Господи, когда же ты дашь мне выспаться!” – пробормотал я и, позевывая, пошел к ишакам. Подойдя половину пути, почувствовал между лопаток дуло ружья и сразу же услышал сдавленный шепот Юрки: “Тихо, Чернов, не глупи. Лучше бы ты спал. Иди”.

Направляя в сторону ишаков, Житник ткнул меня стволом в спину. Один из ишаков (Пашка) был отвязан и навьючен четырьмя мешочками с золотом. Юрка ловко связал мне руки куском геофизической проволоки, затем впихнул мне в рот носовой платок. И мы пошли – впереди Пашка, за ним – я, сзади – Житник.

– У меня даже не картечь, пули в обоих стволах, – сказал он равнодушным голосом, когда я повернул к нему голову. – Иди, быстрее, не зли.

Мне не хотелось сопротивляться. Может быть, из-за того, что счастье прошедшего вечера еще согревало сердце, не хотело уходить, не хотело освобождать место для иных чувств.

Местность Юрка знал лучше меня – до того, как попасть в мою партию он несколько лет работал здесь на сурьмяных месторождениях Пиндар и Тагрич. Каждый день, после документации канав или маршрутов, он до поздней ночи гонялся за сурками и по каждой тропке мог пройти с закрытыми глазами. Кстати сказать, мы и встретились впервые где-то здесь – я, только что назначенный на высокую должность техника-геолога с окладом в 105 руб., шел пешком из Анзоба в Тагричский поисковый лагерь и на подходе к нему, уже ночью, нагнал невысокого, грузного парня в штормовке. Взглянув колючими глазами, он не удостоил меня и словом. И ушел, заложив руки за спину, с рюкзаком, доверху набитым застреленными сурками. Это был Юрка Житник. Зимой из сурочьих шкур он шил шапки. Его недружелюбный тогдашний взгляд я помню до сих пор.

Когда мы взобрались на Пиндарскую седловину, было уже светло.

– Погоди, Чернов... – услышал я у себя за спиной хриплый голос. – Я долго с собой боролся, но ничего не получается. Хочу убить тебя, да и полезно для меня это будет – обуза ты... Иди туда, к штольне. И не говори ничего. Ты уже все сказал...

Он отвел меня к водоразделу, поставил спиной к невысокой скале. Далеко внизу, на востоке, в долине Тагобикуля белели маленькие прямоугольнички наших палаток. В одной из них безмятежно спала Лейла...

Пули ударили в грудь и голову, и некоторое время было очень больно...

* * *

Сквозь сон Лейла услышала отдаленные выстрелы и все поняла. Разбуженные ею ребята бросились к яме с золотом. В ней, скрючившись, спал Федя. Его растолкали. Кое-как очувствовавшись, он поведал, что ночью его разбудил Житник и предложил выпить. Федя, конечно, согласился, выпил и немедленно отрубился.

– Вот сука! – в сердцах выругался Сергей. – Автоматы я с собой в палатку взял, и патроны от его ружей, что он отдал. Припрятал, гад! Ну, пару, ну, три-четыре... На один дуплет у него осталось. Или у них... – добавил он и внимательно глядя на Лейлу. Та мгновенно подскочила к нему и с размахом, хлестко, ударила по лицу.

– Ну, ты даешь! – воскликнул он, отстраняясь от разъяренной девушки. – Прости, вырвалось! Сам бы врезал, если бы кто другой так сказал.

– Слушай, ты ведь... ты ведь с вечера с ним, как говорится, была... – запинаясь, обратился Лешка к бледной, осунувшейся Наташе.

– Да была! Почти всю ночь была! – истерично взвизгнула Наташа. – Он говорил сладко – поженимся, детишек нарожаем! Что любит меня и никогда не бросит... С влажными глазами упрекал за белобрысого лейтенанта... Но что-то такое было в нем, в его словах – не верила я... Теперь понимаю, о чем он думал. Он еще до того, как со мной ушел, все решил. Торопился! Думал, наверно: “Вот только шлепну по п-зде эту сучку и побегу...” А под утро привел меня в палатку и сказал, что попьет еще с Федей. Чмокнул в щеку и ушел. Примерно через полчаса Черный с Лейлой пришли...

* * *

Оставив Лешку сторожить золото, Сергей с Зубковым схватили автоматы и кинулись в погоню. За ними в сопровождении Бабека ушла к перевалу Лейла.

Тело Чернова преследователи нашли быстро и, секунду постояв над ним, продолжили погоню – далеко внизу у Пиндара, на тропе, ведущей к Ягнобу, маячила фигурка Юрки, нещадно погонявшего осла. Спускаясь с перевала, Сергей решил срезать тропу, но оступился и упал на камни. Из открывшихся ран пошла кровь, и Сергею пришлось вернуться.

Через полчаса Зубков стал настигать Житника. Поняв, что не уйдет с грузом, тот бросил ишака и три мешка с золотом. С оставшимся мешком ушел в хорошо известные ему скалы Маргибского горного узла. Преследование длилось часа полтора, но закончилось безрезультатно, невзирая на то, что Зубков расстрелял почти все свои патроны: Юрка умело лавировал среди знакомых скал, устраивал камнепады. Последний из них накрыл Толика. Один камень вскользь ударил его по бедру, осколок другого угодил в лоб.

Плюнув в сторону удаляющегося Юрки, Зубков прекратил преследование, отыскал ишака, взгромоздился на него и поехал в сторону лагеря.

А Юрка, притаившись в расщелине, наблюдал за ретировавшимся Зубковым минут десять. Все смешалось в его взгляде – и злорадство победителя, и уныние ограбленного, и, как не странно, сожаление – ведь он остался фактически с носом, а именно – со своей законной частью добычи... Но без доверчиво-услужливого тела Наташи и без... без них... “Зато я прикончил Черного”, – успокоил он себя и постарался изобразить на лице довольную улыбку.

Когда Зубков скрылся из виду, Житник развязал мешок с золотом, вынул из него несколько больших самородков, аккуратно разложил их на краю расщелины на фоне чуть выцветшего от жары неба и залюбовался. Утреннее солнце светило ярко, и золото слепило глаза жирным блеском. “Кучеряво... Жалко будет продавать...” – подумал он, переводя алчный взгляд с одного самородка на другой.

Вернув золото в мешок, Житник закопал на дне расщелины оставшуюся без патронов двустволку, затем подтянул лямки рюкзака и, уложив в него золото, ушел вниз к Ягнобу. “Переправлюсь на тот берег и уйду в Анзоб по верхней тропе, – решил он. – На нее они не сунутся...”

Когда внизу уже слышался шелест спокойного в тех местах Ягноба, Юрке вдруг стало страшно. Ему показалось, нет, он понял, что всего лишь через час его не будет в живых. Все это яркое, четко зримое, осязаемое окружение – полосатые мраморные скалы с оранжевыми узорами лишайника, корявый ствол уставшей от солнца арчи, выбравшаяся на летнюю прогулку семейка статных розовых эремурусов – все это останется и будет всегда, а его, Юры Житника, не будет...

В глазах его почернело, ноги, сделавшиеся ватными, сами по себе прошли несколько шагов и подкосились. Юрка упал на колени и, немного придя в себя, растер похолодевшими руками лицо, шею, уши. “Это – удар, солнечный удар...” – пришла ему в голову спасительная мысль, и он отрывисто захихикал...

Встав на ноги и отряхнувшись, Житник сказал в небо:

– Не-е-т, не всех клопов я еще передавил! Не всех!

– Всех... – вдруг услышал он сбоку тихий усталый голос. И, медленно повернув голову, увидел Зубкова, сидевшего под кустом во всю цветшего шиповника. В уголке рта у него торчал стебелек дикой белой гвоздички, на коленях лежал автомат.

– Ты?.. – ничего не понимая, прошептал Житник. – Ты же... Я же...

– Могилу рыть будешь? – равнодушно спросил Толик, выплюнув гвоздику.

– Зачем?.. – пробормотал ставший ватным Житник. Пробормотал и представил свой каменистый могильный холмик и себя, мертвого под ним. И, застеснявшись вдруг намокших глаз, добавил дрожащим голосом:

– Барство это...

– Ну, как хочешь... Но на тропе оставлять тебя не хочу – негигиенично. Снимай рюкзак.

Житник снял рюкзак и бросил его на землю. Он уже взял себя в руки и лихорадочно обдумывал варианты спасения. “У него два-три патрона, не больше... Попрошу разрешить мне снять сапоги, сниму один, брошу в него и петлями побегу к тому уступу... Под ним – заросший травой ручей...

– Не надо ничего придумывать, Юра! – вставая, прервал его мысли Зубков. – Умоляю. Со мной у тебя нет никаких шансов. Пошли за скалу, там я видел берлогу...

И, ткнув дулом автомата Житника в бок, направил его вперед. Сам же, повесив на спину рюкзак, пошел в двух шагах позади.

“Не сможет выстрелить!!! – вдруг осенило Юрку. – Зубков не сможет выстрелить. Он мент, не палач! Высоцкого любит... Он не выстрелит! Нет!”

Испарина моментально покрыла его лоб. Капельки пота, соединясь в жиденькие ручейки, стекали в глаза. Отершись тыльной стороной ладони, Житник медленно обернулся и, внимательно взглянув в глаза Анатолия, понял, что тот и в самом деле не сможет расстрелять его.

Зубков, действительно немало смущенный необходимостью быть палачом, приказал ему идти дальше. Они подошли к берлоге и Житник, посмотрев на дно, увидел там огромную гюрзу.

– Гюрза! Смотри гюрза! – воскликнул он, мгновенно решив использовать удивление Зубкова в целях побега.

Но Зубков никак не отреагировал и, сняв с плеч рюкзак, приказал:

– Становись к краю. Лицом ко мне! – и, когда Житник выполнил приказ, нацелил дуло автомата ему в грудь.

Так – глаза в глаза – они стояли минуты три. К исходу третьей лицо Юрки скривилось в пренебрежительной улыбке.

– Не можешь, малохольный? – выцедил он ехидно. – Давай, я тебя кончу, мент благородный! У меня не заржавеет. А лучше, давай кончим эти игры и пойдем потихоньку в лагерь, там разберемся.

– Не могу... – покачал головой Толик. – Было бы у тебя оружие... А так не могу... И не хочу.

И сел на подвернувшийся камень, не сводя, однако глаз с собравшегося в комок Юрки. Посидев так с минуту, он устремился взглядом в сторону берлоги.

Увидев, куда смотрит Зубков, Юрка забеспокоился. “Скормит, гад, змеюке”, – мелькнуло у него в голове.

Зубков, взяв автомат в левую руку, встал, подошел к рюкзаку и вынул из него мешок с золотом. Затем, внимательно наблюдая за оцепеневшим Житником, направился к берлоге, спустился в нее и молниеносным движением опытного боксера-легковеса поймал короткую жирную гадину за шею. И, злорадно улыбаясь, устремился к объятому страхом запятившемуся Житнику. Но прошел мимо, к рюкзаку и вложил в него злобно извивающуюся змею.

– А теперь, дорогой, иди сюда! – сказал он Житнику, поманив его пальцем. – Мы с тобой будем играть в... в таджикскую рулетку. Иди, иди, Юрик, не бойся – шансы у нас будут фифти-фифти.

Житник сначала ничего не понял и продолжал стоять с лицом, белым, как летнее облачко. Но примерно через полминуты сообразил, что Зубков предлагает ему своеобразную дуэль с равными шансами на жизнь. По сравнению с расстрелом эта дуэль показалась ему спасением и он, весь охваченный накатившейся вдруг радостью, пошел, почти побежал к Зубкову.

“Баран!!! Благородный баран! – ликовал он. – Такой баран не может, не может не проиграть! И я еще вернусь с его автоматом в лагерь!

Они сели на колени перед шевелящимся логовом смертоносной гадины, обхватили замком друг другу смежные руки и, сделав паузу, кинули их в рюкзак!

Все повторилось! Повторилось все, что Юрка почувствовал перед тем, как наткнуться на Зубкова. Когда змея вонзила зубы в запястье, Житник понял, что перед его глазами проходят последние, самые последние кадры жизни... И затем очи его навсегда закроет засвеченная смертью пленка... Он попытался вырваться, освободить руку, разгрызть рану зубами, не дать, не дать яду впитаться в кровь! Но Зубков держал его железной хваткой. И вся змеиная ненависть капля за каплей вошла в Юркино тело...

Дождавшись, пока Житник окоченеет, Зубков удостоверился в его смерти и за ноги перетащил труп в берлогу. Затем завалил его камнями, нашел ишака, погрузил на него долю Житника и ушел в лагерь.

На перевале он нашел Сергея с Бабеком и Лейлу. Они колдовали над Черным.

– Жив, что ли? – пойдя к ним, удивленно спросил Зубков.

– Пока – да... – ответил Сергей, не оборачиваясь. – Одна пуля черепушку раздробила, насилу кровотечение остановили, другая – сидит в грудине. Повезло ему... Патроны, наверное, у Юрки отсырели.

– Поймал Житник? – встав на затекшие ноги, поинтересовался Бабек.

– Поймал...

– Убивал?

– Нет... он сам сдох, – ответил Зубков и присев на порыжевшую траву, рассказал о смерти Житника.

– Ну и дурак! Она могла обоих укусить, – сказал Кивелиди, выслушав рассказ. – С собаками надо по-собачьи. Убил бы сразу или, в крайнем случае, надавал бы по морде и отпустил. Но я бы не отпустил...

– Что теперь говорить? – пожал плечами Зубков. – Он теперь на небесных сурков охотится... Хорошо ему...

– А откуда в этих краях гюрзы? – нарушил Кивелиди установившееся молчание. – Они же в таких высоких горах не водятся?

– Э... В этот места многа мышь с чума, – объяснил ему Бабек. – И один болшой умний дохтур из Душанбе савсем давно сюда многа гюрза привозил, чтобы они этот мышка кушал. Но у них аппетит не был и они все уползал. Многа потом умирал, но, наверно, каторый кушал, жив оставался...

– Чудеса! – удивленно покачал головой Зубков и, широко и звучно зевнув, предложил:

– Давайте, что ли, в лагерь двигаться. Выпить хочется – сил нет...

– Ты давай с Бабеком вниз топай. Отведете ишака и пусть Бабек с другим возвращается, – сказал ему Кивелиди и начал щупать Чернову пульс.

 

11. Без комментариев.

После того, как Житник влепил в меня две пули, в глазах у меня потемнело, и я все забыл. Но через некоторое время мрак развеялся, и я увидел себя в длинном коридоре, напоминавшем обычный коридор поликлиники, префектуры или суда – те же китайские розы в кадках, на стенах – невзрачные пропыленные акварели под стеклом, стулья в простенках между дверьми...

“Не хватает посетителей” – пришло мне в голову. И тут же, в конце коридора появился мужчина в сером пиджаке и черных брюках. Он прошел мимо, проглядывая на ходу стопку бумаг. Из соседней комнаты вышла поглощенная мыслями бледная пожилая женщина. “Районная поликлиника” – подумал я, и в нос мне ударил резкий запах формалина. Мимо, движимая дюжим санитаром, пронеслась больничная каталка. На ней, скрючившись, лежал облезлый, весь в пятнах, старик. Не успели они скрыться за поворотом коридора, как над дверью передо мной зажглась надпись “Входите”. Я вошел. Посередине небольшой, уютной комнаты стоял стол, за ним сидел благообразный мужчина средних лет и внимательно смотрел на меня. Удовлетворенно кивнув, он жестом указал мне на стул напротив. Я сел и оглянул стол. Он был пуст. Это показалось мне странным. Мужчина улыбнулся и достал из ящика стола стопку папок. На лицевой стороне верхней из них была приклеена половинка обычного листа белой бумаги. На нем в жирной черной рамке синим фломастером было аккуратно выведено “Чернов Евгений”.

– Мы стараемся не тревожить своих клиентов непривычными интерьерами, – улыбаясь, проговорил хозяин комнаты.

И тут до меня, наконец, дошло, где я нахожусь. Я вспомнил! Житник! Он убил меня! Поставил к стенке и с трех метров влепил из вертикалки. Когда он выжимал курки, мне показалось, что я понял, почему завязывают глаза поставленным к стенке – под платком они закрываются сами и убийце или убийцам, или просто могильщикам потом не приходиться в них смотреть. Житник глаз мне не завязывал. И когда он подошел удостовериться в моей смерти и наклонился над моим телом, я смотрел на него. Но не видел. В голове у меня засохла сдвоенная картинка – чеченцы осматривают насквозь простреленную из “Калашника” березу, пуля проходит сквозь мою грудь – она сначала оттягивает до предела мягкие ткани, рвет их, движется вперед и, вот, наконец, выход... Свобода...

– Да, молодой человек, вы, к сожалению, правы. Вы завершили земной путь, и нам необходимо совершить некоторые формальности. Все не так грустно, как может показаться. Конечно, болезненные моменты будут... Я прочел ваше личное дело – вы мужественный человек и я могу прямо сказать, что вам предстоит нечто подобное хирургической операции без наркоза, – протянул он с искренним огорчением в глазах.

– Валяйте! Мне все равно – я умер...

– Ну, зачем так категорично... А вы, вообще, какой интерьер предпочитаете? Видите ли, ваш, мой облики, комната эта, стол, наконец, – все это сплошная видимость, – улыбнулся Судья (это имя пришло мне в голову само собой, и была в нем какая-то надежда, нет, не на избавление от мук, а на справедливость). – Ваша душа, естественно, бесплотна. И, чтобы вы с ней, оголенной, быстрее освоились, скажу, что в принципе душа – это своеобразный, очень сложный, многомерный ваш отпечаток в космическом вакууме. Ну, понимаете – все находится в некой особой субстанции, которая располагается везде, даже между частичками электронных облаков атомов и молекул, в том числе и вашего мозга. А что такое слепок мельчайшей частички? Это сама частичка. Так вот, в космическом вакууме все взаимосвязано – это, если хотите, единая сущность или, научно выражаясь, нечто очень похожее на абсолютно твердое тело... И поэтому ваша душа находится везде, может находиться везде. Но после очищения. А очищение по сути своей – это процесс, во многом условный процесс удаления гвоздей, ржавых кривых гвоздей нечеловечных грехов, удерживающих душу в затхлой неподвижности суетного бытия. Собственно, все это совсем не важно... Просто я, угадав в ваших глазах вопрос, пытаюсь объяснить некоторые основы мироздания на вашем уровне. И простите меня, если некоторые мои формулировки показались или покажутся вам расплывчатыми или нелогичными. Помните свой пассаж о боге чугунных утюгов?

– Понял. Я утюг для вас. И, в общем-то, неинтересен.

– Это не совсем так, – продолжил он, вглядываясь в мои глаза. – Так вот, мы должны избавить вас от некоторых самых зловредных гвоздей, для вас же зловредных. Можно было бы, как это раньше практиковалось, поместить вас в так называемый ад, где вы бы подверглись ужасным мукам, созерцая и испытывая вами же содеянные злодейства. Но в настоящее время мы несколько упростили этот процесс и отправляем теперь души земных преступников на Землю и там они находят лишь одно вместилище – тела жертв соответствующих преступлений. Душа убийцы, таким образом, может разместиться только в теле убиваемого и только в момент совершения убийства. Испытав весь ужас расставания с жизнью, она с последним вздохом перелетает в тело следующей жертвы. Это продолжается долго, иногда – очень долго, до тех пор, пока душа убийцы не излечится болью, и сама возможность убийства не покажется ей дикой.

– Ну, а люди, не совершившие тяжких грехов? Каков у них процесс очищения?

– Понимаете, жизнь должна быть прожита... Любой человек, проживший, вынесший всю долголетнюю жизнь, практически готов к освобождению души. “Жизнь – это подготовка к смерти” – так, кажется, говорят у вас? Этих мы сразу допускаем – старцы, умершие своей смертью, безгрешны.

– Безгрешны? Я знаю таких старцев – палец откусят...

– Да, но вы заметили, как они меняются в последние годы жизни? Они теряют память и постепенно становятся детьми. Иногда несносными, но безгрешными... И идут они к нам с чистой душой. Сложнее с теми, кто не прошел весь жизненный путь – убитыми, безвременно умершими... Души их приходится помещать на дозревание в тела живущих существ. И они продолжают свой путь в новой генетической обстановке. Такие люди, конечно, отличаются от людей с единичной душой. Они не двоедушные или двуличные, нет. Просто душа у них как бы с фундаментом, который поддерживает, укрепляет ее. Они сопричастны... Из них иногда вырастают святые...

– А души... души убитых преступников? Что их ждет?

– Ну, это просто! – поморщился Судья. – Сначала очищение, затем – дозревание...

– То есть, они, в конце концов, станут святыми?

– Да, но я бы им не завидовал... Очищение – это неперенесенная боль. Это невозможно понять.

Теперь же нам с вами предстоит вспомнить ваши главные злодеяния... Затем, если сочтем это целесообразным, мы поместим вашу душу в тело современного аналога главной из ваших жертв, рядышком с ее душой, именно в тот период, когда ваш современный аналог будет повторять ваши злодеяния. Таким образом, вы станете мучить самого себя. И так мы пройдемся по всем основным вашим жертвам. Потом настанет время грехов перед самим собой. И лишь затем, если, конечно, вы выдержите испытание, мы сможем выбрать вам дальнейший способ существования. Либо вы сможете приобщиться ко всем существующим в мироздании душам и событиям, ощутить и насладиться всеми ландшафтами Вселенной и увидеть все, к чему стремиться сердце, испытать все счастье мира, либо, если вы прикипели к обычной, телесной жизни и не способны нам помочь, вы сможете выбрать плотское тело, которое будет наиболее подходить структуре вашей души... Или мы сами выберем... Это сложно сейчас понять... Иногда тело лягушки оказывается предпочтительнее тела красавца и умника. Скажу сразу, что, к нашему сожалению, к первому способу существования души готовы очень немногие... Лишь те, кто устал от зла.

– Устал от зла... Это – я. Но устал, как от горба. И знаю, что внутри зла, как и внутри горба – сердце. А внутри добра – червячок...

– Вас, молодой человек, подводит опора на анализ, на разум. А Разум, поверьте, бесконечен и, от него нельзя оттолкнуться. Оттолкнуться можно от чего-то конкретного.

– От Библии?

– А почему бы и нет? Было бы желание, а вера найдется...

– Интересно... Вот я сижу здесь у вас бестелесный и могу думать, разговаривать, а в...

– А в Господа не веруете?

– В сверхъестественность его не верю...

– Он сверхъестественен там, где грех.

Я задумался, но, вспомнив чугунный бабушкин утюг, бросил это неблагодарное занятие. Вряд ли я смогу понять что-нибудь на их уровне, если и на своем-то ничего не понял... Ясно одно – сейчас из меня начнут что-то делать. Или просто начнут лечить... От земных микробов.

– Ну, что, приступим? – продолжил Судья после небольшой паузы, в течение которой он обозревал стену за моей спиной.

– В принципе, я готов. Но я не понимаю, как вы собираетесь “достать” мою душу... Кто-то, или, как вы сказали, мой современный аналог, будет испытывать на мне мои же штучки, кто-то выбьет мне стекло в ванной, кто-то переспит с моей женой... А моя душа зачерствела от сознания нормальности греха... И я заранее все и всех прощаю, вернее готов простить. Лечить надо чем-то другим. Не страхом и болью. А у вас получается “око за око”...

– Совершенно верно! “Око за око, зуб за зуб”. Итак, какие ваши проступки вызывают у вас наисильнейшие угрызения совести?

– Честно говоря, иногда, сравнивая свои поступки с поступками иных людей, я прихожу к мнению, что жизнь моя мелочна. Я не совершал крупных преступлений... Совершал не преступления, а так, пакости... Гадости, в крайнем случае. Вот с Кларой, к примеру. Я поступил с этой девочкой как с половой тряпкой, – и я сбивчиво, нервно, стал рассказывать Судье об одном из самых неприятных в этическом отношении периодов моей жизни, хотя чувствовал, что он и так все знает.

– Вам я, наверное, наскучил? – окончив, спросил я у Судьи. – Все выглядит так пошло.

– Вы просто не прожили жизнь. А что касается ваших мук... Вам бы родиться беспомощным инвалидом или, по крайней мере, отсидеть лет эдак десять в российской тюрьме... Там вы бы поняли, чего стоят ваши описанные страдания. Но продолжим. Чем бы вы еще хотели поделиться?

– Что еще? Я виновен в смерти человека, дизелиста моей партии. Во время перехода через перевал мы, тринадцать человек геологов и рабочих пошли в город на октябрьские праздники – он погиб от кровоизлияния в мозг. За три часа до его смерти, уже глубоким вечером, перед перевалом мы держали совет – возвращаться в лагерь или нет. И я, старший по должности в группе, голосовал за продолжение пути, хотя всем, в том числе и мне, было ясно, что дизелист этот, не помню его фамилии, не дойдет, погибнет. Но очень хотелось попасть на праздники к молодой жене и сыну, который вот-вот должен был начать ходить. И дизелист, спешивший на свадьбу дочери, умер на перевале. И мы его оставили в снегу... Что же еще? Я все забыл...

– Или, – чуть ехидно улыбнулся Судья, – “Память мне подсказывает, что я сделал это, гордость говорит, что я не мог этого сделать. И память уступает... ”?

– Да нет! Если бы я мог врать себе или другим – сидел бы в другом месте. И был бы душенькой... И вот еще что... Я уверен, что многое во мне от рождения и, значит – от вас... Когда у меня, уже убеленного сединами, родилась дочь, и я увидел у нее, безгрешной, все проявления гнева и гордыни, двух смертных грехов от которых сам страдал всю жизнь, я понял, что в ее будущих грехах и бедах, муках и простом человеческом горе буду повинен я – ее отец. А в моих грехах – мой. И так далее, вплоть до Адама...

Так в чем моя вина? В том, что не смог смирить, изменить себя? Но это было бы самоубийством. “Гордыня”, – скажете вы. Но давайте, сделайте всех святыми, войдите в нас при рождении святым духом. А если нет – я не виноват... И был бы не виновен, даже если бы я стал не косвенным, но прямым убийцей, а это могло случится, сначала случайно, потом и по необходимости, а потом и просто так, из злости... “Гнев, – скажете вы. – Он гневается даже на небесах...”

– Да нет, – просто сказал Судья. – Живое, в вашем случае – человек, должно само все построить – и себя тоже. Признаюсь, мне очень трудно с вами говорить. Понимаете, истину надо понять всю, что практически невозможно. Вы многое постигли, многое довели до ума. Но, извините за вульгарность сравнения, вы коснулись истины, как расческа касается головы. Только зубьями. И не всеми. Они должны стереться и волосы должны выпасть. Тогда все откроется и станет простым. И, как сказал один из ваших умников, человек начнет прощать Бога...

А что касается нас... Мы не наказываем, а помогаем. Помогаем преодолеть чувство вины. Наказанием. Ведь мы, коли существуют бессмертные души, должны служить своего рода фильтром для них. Пусти смятенную душу в рай – его не станет. И поэтому мы вынуждены быть бдительными. Но многие из нас выступают за большую для вас, смертных, открытость нашего общества...

– Ну-ну... Поездки туда и обратно. Экскурсии и путешествия на тот свет. И морг вместо таможни и ОВИРа...

– Нет, я имел в виду большую информационную открытость. Святые книги были ниспосланы очень давно, и многое с тех пор изменилось. И у вас и у нас...

Да... – продолжил он поле длительной паузы. – То подселение вашей грешной души в души жертв, о котором мы говорили в начале нашей беседы, вам явно не подходит... Вы оправдываете свою греховность греховностью родителей и, – тут он усмехнулся, – греховностью Создателя... Здесь есть доля истины – без греха нет добра, грех его оттеняет. На всех уровнях совершенства. На высоких уровнях, тех, которых позволяют пройти Фильтр, понятие о грехе несколько иное. Ну, представьте – вы негневны и не горды. Вы ведь мечтали об этом? И вы перестанете грешить? И перестанете страдать? Конечно же, нет. Но когда душа искупит ваши грехи и займет единственно возможное место в космическом вакууме, подчеркиваю – единственно возможное и уникальное место, исчезнет сама почва и для гнева, и для гордыни, и для многого другого. Люди не могут быть одинаковыми... Каждый человек, каждое существо – это фрагмент, извините за сравнение, бесконечной мозаики мироздания... Из них мы строим Вселенную. Возникнув из неживого, любое существо становится средством для изготовления бесценного фрагмента Вселенной с вполне определенными свойствами. Вспомнили принцип предопределения?

– Что-то я разговорился... – немного помолчав, отстранено сказал Судья. – Нам пора заканчивать... С вами все ясно. До свидания. Идите.

* * *

Едва я закрыл за собой дверь, невообразимая усталость накатилась на меня. Я опустился на подвернувшийся стул и забылся крепким сном.

То был адский сон. В единое мгновение я был растерзан невыносимой, бескрайней болью. Вся моя плоть и вся моя кровь ноготь за ногтем, клочок за клочком, капелька за капелькой вырывались из души и выбрасывались во Вселенную. Разлетаясь по безграничным ее просторам, они наполняли ее бесконечным страданием, центром которого был я. И через тысячу веков, то, что было за моими глазами, исчезло, растворилось...

Я – был я. Вокруг меня простиралось одушевленное пространство. И когда я задумывался о любви к женщине, тысячи прекраснейших из них и только те, которые были бесконечно моими, объединялись в живительный поток, устремлявшийся в середину моей души и рождавший там сладостные порывы бесконечного удовлетворения. И когда я задумывался о друзьях, тысячи из них входили в мое сердце и согревали его бескорыстным теплом. И когда я задумывался о родных, все мои поседевшие предки брали за руки всех моих бесчисленных потомков и смыкались вокруг меня невообразимой опорой... И когда я задумывался о природе, мириады ландшафтов превращались в неповторимые ноты и объединялись в прекраснейшую симфонию...

Это был чудесный сон, в котором я мог и растворяться в природе, и оставаться самим собой. Но без комплексов, сковывающих душу, все и всех простивший. В завораживающих ум и сердце уголках Вселенной я встретился и переговорил со всеми своими женщинами и друзьями, знакомыми и родственниками, живыми и уже погруженными в вечность. Все они: и Ксения и Житник, и Вера и Бабек, и Клара и Тимур, и многие другие общались со мной, как с собой, и мы плакали сладчайшими слезами, и молчали, и смеялись, и думали, чем же еще, ну чем же еще нам порадовать друг друга... Я подолгу беседовал с Житником в наших сафари по чудеснейшим уголкам вселенной. Он даже спас однажды мне жи... ну, в общем, что-то спас. Иногда я устраивал в пустыне гонки с преследованием, и Фатима охотилась за мной, и в посветлевших ее глазах я видел страх... Страх ненароком причинить мне боль... После охоты мы залечивали раны, и пили чай с восточными сладостями. Если мне хотелось веселья, я шел к Ксении и наслаждался ее раскрепощенной душевной щедростью и простотой.

Но длилось это восхитительное существование всего лишь мгновение, ничтожное мгновение... Когда я понял, что рай существует и вполне пригоден для существования, он коллапсировал в мою жалкую плоть. Открыв глаза, я увидел над собою солнце, откуда-то со стороны доносились голоса моих подвыпивших товарищей... Судья поместил мою душу в мое собственное тело... На дозревание.

* * *

Перетащив меня, бывшего все еще без сознания, в лагерь, ребята сели снимать стресс. Я пришел в себя, так, как будто бы выпал из другой жизни. Очувствовавшись, вспомнил, что же со мной произошло, но в голову шли одни глупости. Решив, что сошел с ума, я повернул голову к товарищам и увидел Федю, разливающего остатки коньячного спирта.

– А мне? – прохрипел я, отирая кровавую пену с губ. – Меня забыли, сволочи...

И встав при помощи Лейлы на ноги, подошел к товарищам и потянулся за самой полной кружкой.