Тренер и игрок

 Такое противостояние на баскетбольной площадке способна выдержать только очень мощная и сплоченная команда. И, постепенно приближаясь к повествованию о главной победе в моей жизни, я не могу не описать ее — знаменитую золотую сборную СССР начала 70-х годов. Именно о ней — о моих боевых товарищах по площадке и о великих тренерах, готовивших нас к восхождению на вершину, — мой последующий рассказ.

 О роли тренера в команде написаны сотни статей, книг и научных работ. Сформировалось множество штампов — «выигрывает команда, проигрывает тренер», «великие игроки великими тренерами не становятся» и т. д. При том, что во всем этом есть какая-то доля истины, еще больше — дилетантизма и попыток формализовать чрезвычайно важную роль наставника спортсменов. Раскрыть эту роль во всей ее полноте и многогранности, наверное, просто невозможно.

 Спорт — это многоплановое, сложное явление, являющееся моделью жизни, которая нас окружает. Поэтому в нем находят себя очень разные люди — по-разному одаренные, с разными характерами, жизненными установками и целями. Даже в одном виде спорта, в одной из его дисциплин разброс в масштабах таланта, характеристиках личности преуспевших может быть колоссальным. Один игрок добился успеха за счет феноменального таланта, другой — за счет колоссального трудолюбия и упорства, третий — благодаря удачному стечению обстоятельств и т. д. Один выбрал для себя манеру игры, которая гарантирует стабильный и надежный средний уровень, другой чередует феерические игры с провальными, третий просто овладел технологиями попадания в команду на 12-ю позицию и прекрасно себя чувствует.

 В спорте высших достижений существует множество профессий и специализаций. При всем уважении к спортивным функционерам, администраторам, врачам, журналистам и иным специалистам я считаю, что их роль второстепенна. Они призваны способствовать достижению спортсменом, командой, страной высокого спортивного результата. Иногда среди них встречаются и люди сверходаренные, творческие, которые выполняют в своей работе фигуры высшего пилотажа. Иногда их вклад в достижение победы может оказаться очень значимым. Например, когда лишь высокопрофессиональная медицинская помощь способна вернуть спортсмена в строй накануне важного старта, или когда активная и компетентная работа в структурах международных спортивных федераций помогает решить какие-то важные организационные вопросы.

 И все же, как правило, от этих специалистов требуется просто профессиональная и честная работа, этого достаточно. По-настоящему важные задачи в спорте призваны решить лишь два человека — спортсмен и его тренер.

 Очень трудно определить, чей вклад в победу более важен. Тем более трудно с учетом того, что крайне редки ситуации, когда один и тот же тренер ведет атлета к вершине от самого ее подножия, с момента его первых шагов в спорте. Как правило, детский тренер передает воспитанника юношескому, затем наступает пора тренеров на уровне мастеров. Меняется и роль наставника — если поначалу он является для начинающего спортсмена всем, то впоследствии, выступая «по мужикам», спортсмен нуждается в каких-то особенных советах, помощи в подготовке к конкретным соревнованиям, в то время как общие основы спортивного мастерства он уже освоил и может сохранять их самостоятельно.

 Очень важно органичное сочетание ролей тренера и спортсмена. Роль тренера — дать развиться самобытности, самостоятельности спортсмена, а не убить их. Тренер, какой бы великий он ни был, все равно смотрит на игру извне, у него другое видение происходящего на площадке. Он может смоделировать игру, но не способен сыграть ее.

 Великое счастье игрока в том, что он может реализовать себя творчески, доказать, что все, чему он научился, он способен применить в игре и доказать, что он прав. Все новое, чему спортсмен учится в течение своей карьеры, он должен пропускать через себя — это черта большого спортсмена. Я всегда брал все лучшее от каждого тренера, который со мной работал, и всегда относился к полученному критически. Часто я понимал: это не мое, и делал по-своему. Когда начинаешь делать по-своему, не всем это нравится. Великий игрок — тот, кто сумел доказать свою правоту. И в возможности доказать это — счастье игрока.

 Роль игрока, какой бы масштабной личностью ни был тренер, совершенно уникальна. Если тренер — стратег, организатор победы, то исполнитель ее — все-таки спортсмен, как бы он ни был зависим от наставника, чем бы он ни был ему обязан.

 Мне повезло в том, что на протяжении моей жизни в спорте судьба свела меня с несколькими великими тренерами, настоящими профессионалами, пламенно любившими свое дело. На этапе моего становления это были Реш и Густылев, без которых я точно не добился бы чего-то в большом спорте. В элите баскетбола этими людьми для меня стали Александр Яковлевич Гомельский и Владимир Петрович Кондрашин.

 Безусловно, каждый созданный Богом человек уникален и своеобразен. Масштаб его уникальности и своеобразия тем больше, чем больших успехов и свершений он добился. В связи с этим мой рассказ о двух лучших тренерах отечественного баскетбола не должен восприниматься как политически корректный или некорректный, как восхваление или поношение. Больше всего я далек он мелочного стремления свести с кем-то счеты, отомстить, кого-то обидеть. Тем более мерзко было бы заочно сводить счеты с людьми, которые уже ушли в вечность и не могут ответить тебе.

 Поэтому главное, что я хочу донести до читателя, — это то, что оба тренера, и Кондрашин, и Гомельский, были по-настоящему великими людьми, сделавшими очень многое для своей страны. И, будучи великими, они были внутренне неоднозначными людьми. Им были свойственны ошибки и недостатки. Но главное в них — это масштаб того хорошего, что позволило им добиваться великих побед.

 Я решил написать правдивую книгу, не приукрашивая действительность. Живые люди с их ошибками и недостатками значительно дороже мне, чем образы, кастрированные официальной историографией и представлениями о политкорректности. Рассказ о них именно в объективном ключе кажется мне более предпочтительным и более полезным для грядущих поколений. При этом я подчеркиваю, что мне дороги как память об этих людях, так и чувства их родных и близких, и я не хочу обидеть кого бы то ни было.

 Это вступление наверняка было необходимо с учетом того, что народная молва давно превратила нас с Гомельским чуть ли не во врагов. Апологеты Александра Яковлевича достаточно часто упрекают меня в неблагодарности, черствости по отношению к своему многолетнему наставнику, которому я «обязан всем». Вряд ли я особо любим и кругом экзальтированных почитателей Владимира Петровича Кондрашина, которыми любое сомнение в величии ленинградской школы баскетбола и в том, что ее разрушили происки Москвы во главе с Гомельским, подчас воспринимается наравне с отрицанием Холокоста.

 Я далек от политики, тем более местечкового толка, и не хочу иметь ничего общего со штампованным и истеричным восприятием личностей Гомельского и Кондрашина. Это не мешает мне как критиковать их, высказывая свою точку зрения, так и считать их обоих великими людьми и бережно относиться к их памяти.

 Гомельский

 Сразу же я хотел бы расставить точки над «i» по поводу моей «черной неблагодарности» по отношению к Гомельскому. Я знаю, что многим обязан своему многолетнему наставнику, и, безусловно, благодарен ему за это, однако его роль в моем успехе я не стал бы возводить в Абсолют. По крайней мере, формулировка «Белов обязан Гомельскому всем» коробит меня и кажется мне полным бредом.

 Действительно, Гомельский привлек меня в сборную, наверное, не без его участия я попал в ЦСКА, он «авансом» взял меня в двенадцать на чемпионат мира в Уругвай, создавал для меня впоследствии материально комфортные условия в клубе и сборной. Но всего этого не было бы, если бы я упорнейшим трудом не взращивал свое мастерство, не старался использовать все предоставляемые мне судьбой шансы, не становился постепенно лидером команды. Кто-кто, а Александр Яковлевич не был альтруистом и не стал бы транжирить столь непросто дававшийся ему тренерский и административный ресурс из одной лишь симпатии к баскетболисту. Да и не было у него ко мне никакой особой симпатии, по крайней мере, на первых порах. На завершающем этапе моих выступлений — и подавно.

 На самом деле, жесткая трепка, устроенная мне Гомельским в сборной поначалу, в чем-то пошла мне на пользу, окончательно лишив юношеских иллюзий и дав настоящую мужскую закалку. Но в чем-то она пошла мне и во вред. Вместо того чтобы развивать свои лучшие индивидуальные качества, готовясь к их полноценной реализации на площадке, я боролся за выживание, за место под солнцем, и, прояви я чуть меньше настойчивости и бойцовских качеств, мир мог бы вовсе не узнать баскетболиста Сергея Белова.

 С другой стороны, Гомельский не был врагом себе и не мог не использовать по полной те тренерские возможности, которые на определенном этапе стала предоставлять ему моя игра. В любой стране, даже такой громадной, как СССР, обойма элитных спортсменов не так уж велика, и не поддерживать лидеров в своем виде спорта, не давать им выступать на высшем уровне не позволили бы любому самому авторитетному тренеру.

 Помощь и поддержку Александра Яковлевича, его роль в моей спортивной судьбе я высоко ценю и не преуменьшаю. Но и переоценивать их не надо. Конструктивное, профессиональное и обоюдно выгодное сотрудничество — вот как правильно все это называть.

 Отношение Гомельского к игрокам претерпевало несколько этапов эволюции. Поначалу, на стадии становления спортивного мастерства баскетболиста, могучая личность Александра Яковлевича доминировала над ним подавляюще. В случае выхода игрока на лидирующие позиции в команде отношение «главного» менялось — становилось более уважительным и доверительным. Впрочем, это никогда не мешало ему в любой момент вернуть все на круги своя — при первых признаках утраты игровых кондиций, появления «неправильных» настроений у игрока Гомельский запросто мог «размазать» любого лидера, еще недавно входящего в близкий доверительный круг его общения.

 Наконец, на завершающем этапе карьеры игрока отношение к нему Гомельского зависело от уровня амбиций подопечного и от реальности его притязаний на лидерство по окончании выступлений. Если эти притязания имели под собой хоть какое-то основание, у ветерана могли начаться проблемы. Если нет — игрок просто благополучно уходил из большой игры, получая в награду за многолетнюю лояльность «главному» непыльную административную или тренерскую должность в системе армейского спорта.

 В общении с Александром Яковлевичем я прошел все эти этапы. Первый начался в конце 1965-го, когда я впервые был приглашен на сбор молодежной команды СССР, фактического резерва основной национальной команды. Главным впечатлением от организации работы было тогда, как я уже рассказывал, непонимание смысла тренировочных объемов. Я и потом всегда со скепсисом относился к безумным нагрузкам, апологетом которых был Гомельский (впрочем, как мы увидим позднее, и Кондрашин тоже). На сборе в Леселидзе, о котором я тоже рассказывал, эти нагрузки, их непонятный для меня смысл удручили меня и испортили первое впечатление от встречи со сборной.

 Мое отношение к Александру Яковлевичу на тот момент можно было охарактеризовать одним словосочетанием — безмерное уважение. Я осознавал его величие, особенно явное на фоне моего собственного ничтожества, ощущал разделявшую нас гигантскую дистанцию. В Леселидзе я, кстати, по каким-то причинам оказался посаженным в столовой за один стол с Гомельским, и, честно говоря, на протяжении всего сбора у меня кусок в горло не лез, таким было уважение к мэтру.

 Без крайней необходимости ближе, чем на несколько метров, я к Гомельскому тогда старался не приближаться.

 Александр Яковлевич, как это могло показаться, не стремился сокращать эту дистанцию. Меня он просто не замечал. В двойку отобранных им для участия в турне национальной команды резервистов я не попал.

 Первые признаки потепления в его отношении ко мне наметились после первых игр, проведенных мной за сборную. Вероятно, отметив некоторые удачные действия в моем исполнении, мэтр стал «замечать» меня — заговаривать, общаться, подбадривать. При этом, разумеется, формат взаимоотношений не выходил за рамки диалога «профессор — первокурсник». Иначе тогда и быть не могло.

 Что мне еще запомнилось из первого опыта общения с Гомельским, так это его полный контроль над ситуацией, владение всеми аспектами и нюансами существования команды. Гомельский вел себя как хозяин, босс, уверенно проводящий свою линию. Сразу бросился в глаза авторитарный стиль его руководства, не предполагающий возражений и дискуссий. Авторитет Гомельского, его доминирование ощущались во всем, вплоть до мелочей. Этот авторитаризм Александр Яковлевич успешно совмещал с абсолютными лояльностью и дипломатичностью по отношению к спортивному и партийному руководству.

 По мере роста моего спортивного мастерства и опыта игрока главный тренер дозированно увеличивал меру своего доверия и расположения ко мне. Появилось место для доверительных бесед, даже обращения тренера за советом. Возможно, расположение ко мне у Александра Яковлевича со временем сложилось большее, чем к кому бы то ни было. Хочу надеяться, что я оправдывал его своей игрой.

 Доверие «главного» сложившимся мастерам не становилось для них, как я уже говорил, индульгенцией на всю оставшуюся жизнь. В повседневной жизни команды, особенно на тренировках, от Гомельского доставалось порядочно всем, и «молодым», и ветеранам. Нередко во время игры или тренировки он мог наорать и на меня. При этом знал, что я не сломаюсь, не опущу руки, а докажу свою правоту игрой.

 Некоторые игроки, уже имевшие большой стаж выступлений и опыт, продолжали панически бояться главного тренера. Помню анекдотический случай, когда Ваня Едешко, уже Олимпийский чемпион, но с пожизненным для Гомельского клеймом «кондрашинец» на лбу, приехал на игру с двумя кроссовками на одну ногу — перепутал, собирая сумку. Как вы думаете, как вышел из положения этот зрелый мастер баскетбола? Разумеется, отыграл в этих кроссовках!

 Возможно, что-то из мнения игроков Гомельский и использовал, но в большей степени, думаю, эти беседы рассматривались им как элемент воспитания подопечных, мотивации их хорошей игры и преданности тренеру. Вообще-то говоря, чужие мнения и рекомендации в качестве объективной реальности для Гомельского не существовали. Разумеется, как умный человек, Александр Яковлевич использовал имеющиеся опыт и примеры других, но в силу выбранной им политики никогда этого не признавал.

 Все, что делал Гомельский, было окружено ореолом исключительности и неповторимости, причем окружено им самим. Делать что-либо правильное и полезное для команды в его интерпретации мог только он. Даже своего многолетнего напарника Озерова он регулярно подвергал обструкции. Приезжая из какой-то отлучки на сбор, которым в его отсутствие руководил Озеров, он начинал с деланного возмущения: «Ну и что, что за ерундой вы тут занимаетесь, нельзя и на несколько дней вас одних оставить» Нет нужды говорить, что через пару дней его работы с командой тон оценок резко менялся: «Ну, вот, совсем другое дело»

 Порой это приобретало забавные формы — даже когда тренер начинал порой нести откровенную ахинею, он не мог позволить себе изменить выбранной линии поведения и нес ее с такой убежденностью, что, казалось, сам начинал в это верить.

 Считать такую политику проявлением самодурства, самовлюбленности, непомерных амбиций главного тренера было бы слишком примитивно и неуважительно по отношению к мэтру. Тем более что позднее, сам став тренером, я проанализировал ситуацию и нашел если не оправдание, то, по крайней мере, логическое обоснование этой линии. Нет сомнений, что она была осознанным выбором Гомельского, считавшего ее благом для команды. В соответствии с его философией ни у кого и никогда не должно было появляться и тени сомнения в его компетентности, эффективности и полном контроле над ситуацией.

 Гомельский прошел уникальный путь в баскетболе. Как и позднее у Кондрашина, у него была команда-мечта, созданная его тренерским гением. Это был рижский СКА, трижды становившийся под руководством Гомельского чемпионом СССР и трижды — призером. В 31 год в 1959-м он стал тренером сборной СССР, в 34 в 1962-м — ее главным тренером. Его эпоха в сборной продолжалась в общей сложности 20 лет, под его руководством национальная команда завоевала шесть континентальных и два мировых чемпионских титула: золото, серебро и две бронзы Олимпийских игр.

 Но при этом нужно понимать, что сохранять свои позиции в советском баскетболе, завоеванные с таким трудом, Александру Яковлевичу в силу разных причин было очень непросто. Для этого ему нужно было не словами, а делом и результатами постоянно убеждать руководство в своей полной профпригодности и столь же полной лояльности, а в конечном счете — в своей незаменимости. Наверное, в его ситуации обходиться при этом без политики было невозможно.

 Что было по-настоящему плохо, так это то, что оборотные стороны этой политики однозначно вредили делу. Например, опасаясь конкуренции, Гомельский практически «выжигал» вокруг себя всю «поляну» потенциальных преемников и соперников. Поэтому третья стадия взаимоотношений Александра Яковлевича с игроками — по мере приближения последних к статусу заслуженных ветеранов — была достаточно специфичной.

 Делалось практически все для того, чтобы потенциальный претендент на тренерские или руководящие посты в клубе и сборной оказывался подальше от эпицентра принятия решений, «смазывал» концовку своей карьеры внезапным существенным ухудшением спортивных результатов и в конечном счете уходил куда-то на дальние орбиты административной или тренерской работы в ЦСКА. Такая судьба постигла Травина, Вольнова.

 Такую же участь предстояло попробовать и мне. Когда пошли разговоры о моих возможных перспективах в качестве тренера в ЦСКА и сборной, я сначала получил от Александра Яковлевича пару сигналов о его готовности к творческому союзу со мной. Разумеется, на условиях моей полнейшей лояльности и зависимости от его установок. После того, как я ответил, что не готов к такому развитию событий, у меня, стали появляться проблемы. Не думаю, что это было связано с резко изменившимся отношением «главного» к моей персоне. Просто мэтр продолжал следовать своей политике, выработанному годами инстинкту самосохранения.

 Гомельский был великолепным тактиком, при этом необходимо отметить, высоко эффективным. Он уделял большое внимание конкретным деталям подготовки, умело моделировал ситуации, стимулирующие, как он считал, игроков к оптимальному использованию их потенциала. Он стремился обеспечивать высокий результат, часто добивался его, действуя по принципам «победа любой ценой» и «цель оправдывает средства». Для достижения результата он готов был выжать из кого угодно — будь то игрок, армейский руководитель или спортивный функционер — все, на что тот был способен.

 В то же время сам этот результат постоянно довлел над «главным». Своей невероятной жаждой больших побед Гомельский буквально выжигал игроков. Упущенные возможности навсегда оставались для него незаживающей раной. Претензия, которую в мой адрес наиболее часто озвучивал Гомельский, носила какой-то маниакальный характер: «Для Кондрашина вы со вторым Беловым выиграли Олимпиаду, а для меня — не захотели».

 Постановка вопроса была изначально бредовой: покажите мне спортсмена, который, перенося сверхнагрузки на протяжении 4 лет олимпийского цикла, специально упустит олимпийский триумф, чтобы досадить кому бы то ни было. Гомельскому я обычно отвечал: «Александр Яковлевич, вы настолько всегда были одержимы олимпийской победой, что просто сжигали ребят, да и самого себя первого».

 Из-за этого давления результата и приоритета тактики над стратегией Гомельский не имел возможности, а возможно, и не стремился копать в своей работе по-настоящему глубоко. Может быть, ему просто не хватало времени. Его профессионализм в достижении конкретного результата был действительно очень высоким. Но системной, глубокой, на перспективу его работу назвать было трудно. Такие элементы профессионализма игрока, как баланс тела при броске, как должны стоять ноги, как должна идти рука, его не особенно интересовали; забивает баскетболист — и хорошо.

 Ладно бы, обладай он уверенностью, что все это игроки знают безупречно или отрабатывают самостоятельно. К сожалению, такой уверенности у него быть не могло. Но ведь правильная, на много лет вперед постановка элементов баскетбольного мастерства могла бы раскрыть дополнительный потенциал спортсменов, продлить их век в игре, позволить не ломаться в экстремальных игровых ситуациях!

 Гомельский делал ставку на текущий момент, на лидеров, находящихся в его распоряжении здесь и сейчас. И, надо сказать, ему всегда везло с лидерами. В разное время это были разные люди — Круминьш, Вольнов, Паулаускас, Белов, Ткаченко, Сабонис. Безусловно, дать им раскрыться, органично влиться в команды тоже было непростой и важной задачей, с которой Яковлевич справлялся прекрасно. Но решалась она тактически — на кого-то поорать, кого-то «подмазать», кого-то стравить с конкурентом, а в итоге смоделировать мобилизацию игроков. Отлично справлялся «главный» и с выбиванием из советской номенклатурной машины всего, что могло меркантильно заинтересовать игроков, — квартир, машин, поездок, почетных спортивных званий, и это тоже играло свою роль в мотивации.

 То, что такая модель недолговечна, что она опустошает спортсменов, сжигая их потенциал и выжимая их, как лимон, что чуть более вдумчивое отношение могло бы заложить основу для более стабильных успехов. в погоне за результатом, в которую включился Гомельский, возможно, не только по своей воле, об этом думать было некогда, да и не полезно.

 Все это было очень похоже на традиционный для советской номенклатуры стиль руководства — с воспитанием кадров чередованием давления и похвалы, подчас соседствующей с панибратством, с мотивацией людей эксклюзивными поощрениями, особым доверием руководителя, а в конечном счете — с авралами и сверхнапряжением сил, обеспечением результата любой ценой.

 Впрочем, сейчас, по прошествии многих лет, я вижу, что этот метод не является уникальным достоянием «совка». В тех или иных, но более умных и системных вариациях он применялся издавна большей частью на Западе, широко применяется сейчас и нашими соотечественниками — наиболее успешными менеджерами, бизнесменами и политиками. Какую цену мы все, вся человеческая цивилизация, заплатим в конечном счете за эту всеобщую и всепоглощающую погоню за результатом любой ценой, пока не знает никто.

 Возвращаясь к Александру Яковлевичу и его роли в моей жизни, — еще раз повторю: очень за многое я ему безмерно благодарен. Как бы ни складывались наши взаимоотношения, как бы ни разжигали наши противоречия те, кто был заинтересован в конфликте, я никогда не забуду игр и турниров, которые мы прошли вместе, больших побед, которых вместе добились. Мы вместе прожили большую жизнь в баскетболе, и нам есть за что поблагодарить друг друга.

 Многое в характере Гомельского, в его манере работать меня продолжает восхищать, что-то я даже постарался перенять. Меня всегда впечатляли, во-первых, его фантастическая работоспособность, полнейшая преданность делу, которым он занимался, а во-вторых, его невероятная жизнестойкость, способность выкручиваться из самых сложных ситуаций, буквально возрождаясь из пепла. Еще раз скажу — Александр Яковлевич был личностью и настоящим героем баскетбола.

 Но я никогда не смог бы «стать Гомельским», полностью воспринять его методы. При этом я далек от романтизма, понимая, что в тренерской работе бывает необходимо и «поиграть в политику», и не пренебрегать прагматичными тактическими решениями. Тренер обязан принять на себя ответственность за результат и для этого порой принимать жесткие непопулярные меры. Став тренером, я сам в этом убедился, равно как и в том, что игроки тренером никогда не будут полностью довольны. Нужно уметь нести это бремя, и Гомельский умел. Но для меня все равно политика никогда не имела шансов стать доминантой, вытеснив с первого места системный и творческий подход.

 Испытания, которые мне суждено было пройти на 30-летнем рубеже, на стадии завершения карьеры игрока и — в особенности — по ее окончании закалили меня и заставили многое переоценить. Я думаю, что и Александр Яковлевич стал относиться ко мне иначе, с большим уважением. Да, после всех трений и недосказанностей мне было трудно пойти на сближение с Гомельским. Но кто знает: может быть, позднее, доказав самим себе и окружающим верность своим собственным убеждениям, пройдя до конца по своему собственному пути, мы и впрямь смогли бы воплотить мечту многих специалистов и поработать на капитанском мостике вместе?

Кондрашин

 История не терпит сослагательного наклонения. Такой творческий союз не состоялся и никогда уже не состоится. Возможно, он принес бы обильные плоды. Тем не менее скажу честно, что творчески и по- человечески мне был ближе Владимир Кондрашин. Он тоже стал уникальным явлением в отечественном баскетболе и тоже не сумел избежать серьезных ошибок. При этом, по моему мнению, он понимал баскетбол более глубоко и системно, работал с большим акцентом на долгосрочную перспективу, действовал более честно и прямо, а к людям относился искреннее и правильнее.

 Кондрашин был настоящим пахарем, энтузиастом-одиночкой. Он никогда ничего ни у кого не просил, использовал те условия, которыми располагал, подчас просто делая из ...ма конфету. Кстати, возможности для комплектования команды у него были хуже еще и потому, что Кондрашин никогда ничего не выбивал для своих игроков. Он старался создать им приличные условия для тренировок и игр, это правда, а что касается квартир, машин, привилегий, по этой части он был аутсайдером.

 Знаменитая «ленинградская школа баскетбола» — это вообще миф. Не было никакой школы — был один Кондрашин, были его энтузиазм, его мужицкая твердость и напористость, его тренерский гений. Это он стал проводить скрупулезную селекционную работу далеко за пределами Северной Пальмиры, находить молодые таланты, начав с неудачного руководства сборной Ленинграда на Спартакиаде народов СССР в 1967-м. Собирать их в знаменитом ленинградском 62-м спортинтернате в более или менее приличных условиях и затем доводить своих мальчишек до уровня мастеров, во всем опекая их и фактически заменяя им отца.

 Это он нашел и раскрыл гений Сашки Белова, вместе с которым сотворил для страны олимпийскую легенду. Это он создал по крупицам ленинградский «Спартак», придумал и реализовал — не от хорошей жизни, а исходя из того состава, которым располагал, — единственно верную тактику игры этой команды. Он вывел «Спартак» на уровень постоянного и равного соперничества с суперклубом ЦСКА, располагавшим несопоставимыми возможностями по комплектованию и организации тренировочного и игрового процесса.

 Он пришел со своей командой к уникальному с учетом имевшихся у них возможностей достижению — победе в чемпионате СССР в 1975-м. Он на протяжении нескольких сезонов игрой своей команды делал счастливым огромный и незаслуженно обойденный славой город. Все, кто потом трубил о «славных традициях ленинградской школы», в период работы Кондрашина не помогали ему, а нередко и мешали, пока он, стиснув зубы, тянул свою лямку.

 Главным тренером сборной Кондрашин стал после «провального» чемпионата мира 1970-го в Любляне, на котором советская команда стала «только» третьей. Видимо, механизм спортивной номенклатуры потребовал каких-то перестановок. Наверное, сохранение главного тренера после двух подряд третьих мест на мировых форумах могло означать молчаливое согласие с тем, что это — наш уровень, а это было категорически неприемлемо. Так «непотопляемый» Гомельский на целых шесть лет ушел с главного тренерского поста в стране.

 Не стану скрывать, многое в сборной Кондрашин поменял просто в пику Гомельскому. Их противостояние имело давнюю «кредитную историю» и постоянно подпитывалось конкуренцией ЦСКА с ленинградским «Спартаком» в национальном чемпионате. Петрович не избежал вполне естественного соблазна переделать если не все, то, во всяком случае, многое из созданного предшественником. Так, в сборной вновь появился ветеран Вольнов. Ранее с ним обошлись явно несправедливо и не по-человечески, но теперь он был в далекой от олимпийского уровня спортивной форме, и реабилитировать его, восстанавливать справедливость включением в состав было едва ли очень разумно. Возможно, впрочем, главный тренер рассчитывал на то, что опыт и психологическая устойчивость Геннадия помогут ему сплотить обновленную команду.

 Ходили слухи, что Кондрашин намеревался произвести революцию в сборной в более радикальном варианте — в частности, избавившись от присутствия в ней С. Белова и М. Паулаускаса. Не исключаю, что так оно и было. Возможно, с нашими именами в сознании Петровича поначалу ассоциировались прежние успехи и прежние позиции Александра Яковлевича. К счастью (надеюсь, для всех), если эти планы и имели место, новый тренер быстро разобрался в том, кто есть кто, и оценил как наше с Модей мастерство, так и нашу полную аполитичность.

 Может быть, первоначальное напряжение между мной и Кондрашиным было обусловлено тем, что я всегда играл ключевую роль в победах ЦСКА над его «Спартаком». Его тренерские схемы против меня, как правило, не работали. Считавшийся в Ленинграде «специалистом по Белову» Большаков, назначавшийся моим опекуном на площадке, регулярно получал от меня по тридцатнику. В самых важных, решающих играх «Спартаку» также, как правило, доставалось именно от меня, как, например, в 1971-м в Тбилиси в легендарном матче-переигровке за первое место в чемпионате Союза. Но в этом не было моего персонального предубеждения против ленинградцев. Вполне естественно, что я выходил играть против любого соперника с настроем только на победу, и так уж к тому времени сложилось, что в тяжелых играх в самые ответственные моменты инициатива переходила ко мне.

 Признаюсь честно — вплоть до завершения мюнхенской Олимпиады я не мог преодолеть в себе некоторого предубеждения против Кондрашина. Многое из того, что он делал и как себя вел, мне было просто непонятно. Особенно резали взгляд его нелюдимость, угрюмость, погруженность в себя. Порой интровертность Петровича приобретала и вовсе странные формы. Например, он мог промолчать весь минутный перерыв в игре! Никто никогда не знал элементарной информации организационного плана — когда тренировка, в котором часу автобус и т. д. Все ходили и спрашивали друг у друга — к Кондрашину лишний раз подходить не хотели.

 Хуже всего была оторванность тренера от команды. В отношениях с игроками Кондрашин был независим и осуществлял единую выбранную им линию поведения, известную ему одному. Этим он отличался от Гомельского — человека-трансформера, с разными игроками разговаривавшего по-разному. Если Александр Яковлевич обеспечивал свое влияние через постоянный контакт с игроками, то в лице Петровича была иная крайность: он никогда не общался со своими подопечными — не собирал собраний, не вел индивидуальных бесед. Особенно тяжело было, когда он был недоволен командой — в таких случаях его реакцией были еще большее погружение в себя, полнейшая замкнутость. И это, поверьте, было гораздо хуже разносов Гомельского.

 Отношения Кондрашина с игроками сборной сглаживал только его помощник Сергей Григорьевич Башкин, у которого с ребятами установился неплохой контакт.

 Силой Кондрашина как тренера и новаторством в масштабах СССР было то, что он хорошо изучил американский баскетбол (в основном студенческий) и понял, как использовать слабости противника. Воспринятую концепцию игры он транслировал на отечественную почву. В своем «Спартаке» Кондрашин построил игру от защиты (что, впрочем, во многом было обусловлено его возможностями). Именно с того времени возвышения «Спартака» в советском баскетболе регулярно стали появляться итоговые счета 60:59 или что-то в этом роде. Тактика сдерживания соперника, удержания счета во многом характерна как раз для американского студенческого баскетбола с его тогдашним безлимитным владением мячом.

 Гомельский в такие дебри не влезал. И, как следствие, у него редко получалось хорошо играть против американцев. Мне кажется, победа в Мюнхене стала своеобразным воздаянием ленинградскому тренеру за тот настойчивый интерес, который Кондрашин — один из очень немногих в СССР! — проявлял к американскому баскетболу, за въедливость, с которой он изучал доступные материалы об NCAA, за смелость и упорство, с которыми он переносил изученное им на отечественную почву. И своеобразная историческая справедливость была в том, что он обыграл в финале Олимпиады именно США.

 Накануне Мюнхена Кондрашину удалось создать очень хорошую атмосферу в команде — атмосферу свободы и взаимного доверия. Было впечатление, что он действительно искренне доверял игрокам, по крайней мере — хотел доверять. Когда «отпускать гайки» пытался Гомельский, у него это получалось хуже. Царившее в команде напряжение сказывалось даже тогда, когда он создавал «непринужденную» обстановку. Я уже рассказывал о том, как попытка «разгрузить» команду в ходе чемпионата мира 1970 года в Любляне вылилась в тривиальную пьянку. Если он «официально» разрешал игрокам выпить по бутылке пива — опять-таки все оканчивалось пьянкой («а что, нам разрешили!»). Думаю, так происходило оттого, что Гомельскому до конца не верили, его открытость по отношению к игрокам никогда не выглядела искренней.

 Не хочу чернить великого тренера, но сам Гомельский все-таки не доверял команде и в ответ получал адекватное отношение. Однажды в Италии в перерыве игры на Кубок европейских чемпионов, которую мы проигрывали, кто-то из ребят, чтобы немного отвлечься от тяжелого матча, спросил другого: «Ты икру продал?» Гомельскому, входившему в этот момент в раздевалку, послышалось свое. «Игру?!? Вы что, игру продали?!?...» При этом, как мне показалось, особо горький подтекст в этом вопле был: «Как? Без меня?!?...»

 В этом был весь Александр Яковлевич. Если он видел разговаривающими двух игроков, это, в его представлении, могло означать только одно — «собираются выпить». Трех — «договариваются, как снять тренера».

 Справедливость ради нужно сказать, что Кондрашин далеко не всегда сохранял верность либерализму и порой закручивал гайки очень жестко. Например, в 74-м и 76-м, когда сборная света белого не видела, не вылезая со стадиона и из спортзала под бдительным контролем тренера и его ассистентов. Причем, если провести нехитрый анализ, можно заметить, что такие периоды следовали непосредственно после проваленных сборной турниров. Наоборот, после удачных выступлений — в 72-м и 75-м — начиналась «вольница». В 1975 году либеральная обстановка в сборной и вовсе выразилась в достаточно частых возлияниях. Правда, игра при этом шла, и очень хорошо. Только нечестное судейство помешало нам тогда выиграть чемпионат Европы.

 Хуже другое — то, что либерализм и авторитаризм чередовались без особой системы, спорадически. Выиграла команда — отпустим гайки, проиграла — закрутим. Так, конечно, быть не должно. К сожалению, ни у Кондрашина, ни у Гомельского не было в распоряжении профессиональных научных бригад, которые помогали бы им строить подготовку более системно, а не на одной лишь тренерской интуиции. То, что имелось и носило гордое имя «комплексная научная группа» (КНГ), не выполняло этой важнейшей задачи. Работавшие в таких группах люди были более озабочены, по моим впечатлениям, написанием диссертаций.

 Петрович действительно был крестьянином, простаком, хотя и со своей мужицкой хитрецой и безусловно высочайшим интеллектом. Он привык полагаться только на себя, привык к очень простым условиям работы и быта. Самой страшной его угрозой нерадивому игроку было: «сгниешь в вонючей коммуналке.»

 Ругался Петрович вообще очень однотипно и неизобретательно (матом — никогда, в отличие от Гомельского, который временами мог).

 Практически единственным его эпитетом в адрес неудачно сыгравшего баскетболиста было слово «баран». В силу природной деликатности в сборной Петрович сдерживался в отношении «чужих» игроков (в отношении меня и Паулаускаса этот термин им вообще никогда не употреблялся).

 Зато Сашка Белов, который был на 200 процентов «его», награждался таким наименованием по двадцать раз на дню. Собственно, первое, что он услышал от Петровича по окончании олимпийского финала в Мюнхене после своего «золотого» броска, принесшего нашей команде триумф, были не слова благодарности и восторга, а: «Баран, ты чего там натворил?.. » (имелся в виду злосчастный Сашкин пас Коллинзу). Ну, а любимым и дежурным «бараном» у Кондрашина всегда был Ваня Едешко.

 Безусловно, Владимир Петрович является главным организатором нашей победы в Мюнхене. Он сумел собрать боеспособный состав, сохранив тот фундамент, который закладывался на протяжении многих лет в период руководства Гомельского. Он дополнил прежний состав привлеченными им талантливыми новичками. Наконец, он придал особый колорит игровой манере команды, максимально эффективно используя знание и понимание американского баскетбола, которым он располагал. И он сумел подвести команду к решающим играм в отличной форме.

 В то же время и идеализировать образ Кондрашина, его роль в мюнхенском триумфе я бы не стал. Прежде всего, состав сформированной для поездки на Олимпиаду команды оказался слишком неровным — Вольнов, Дворный, Поливода и Коваленко по разным причинам оказались не в оптимальном состоянии и всерьез команде не помогли.

 В финале Мюнхена Кондрашин удивил всех, выставив в старте легкий состав. Это было неожиданным тактическим решением, которого никто не ожидал, похоже, включая соперника. Начало матча, благодаря этому, тренеру удалось, и мы заполучили лидерство в достаточные 6 очков. Однако этой тренерской находкой Кондрат полностью убил Паулаускаса, для которого невыход в старте стал шоком. Выйдя на замену, Модя не использовал и наполовину свой мощный потенциал. Вот и суди теперь, что было более предпочтительно?..

 Меня в финальном матче Петрович задергал заменами. Возможно, так он рассчитывал сохранить физические силы лидеров или дезориентировать соперника. В принципе, это вообще был его стиль, также перенесенный из американского студенческого баскетбола. Он охотно манипулировал заменами, часто менял игроков, нередко выпускал их на 10, на 5 секунд. Скажу честно, я был готов к финалу великолепно, был готов сыграть 40 минут и набрать 40 очков. Восстановиться по ходу игры — в паузах, тайм-аутах — я бы сумел, классному игроку это всегда по силам. И игра у меня, действительно, пошла. Замены в серьезной степени нервировали меня и сбивали с набранного игрового хода.

 Наконец, роль тренерского гения Петровича в обросшие легендами последние три секунды матча привыкли несколько преувеличивать. Конечно, его заслугой было то, что он все-таки добился остановки игрового времени и заполучил свой злосчастный тайм-аут. Конечно, он сделал то, что мог, чтобы успокоить команду своими знаменитыми: «У нас еще вагон времени. Можно выиграть и снова проиграть». Но, боюсь, это было либо невероятной интуицией (чего я не исключаю), либо хорошей миной при плохой игре. Проиграть матч такого уровня на последних секундах, после того как ты лидировал на всем его протяжении, — это шок, который перенесет не всякий.

 По крайней мере, то, что творилось на площадке в последние три секунды, трудно было назвать чем-то стройно организованным за счет железной тренерской воли и блестящего тренерского гения. Первые два ввода мяча в игру были совершенно идиотскими и бездарными. Последний — решающий — абсолютно спонтанным. Вся команда несколько секунд со скамейки орала: «Ваня, посмотри Сашку!..» — пока Едешко не узрел Белова у чужого кольца и не совершил свой знаменитый заброс.

 То, что ранее Кондрашин тщательно отрабатывал с нами именно такой вариант концовки, — красивая легенда. Сам Ваня, когда его спрашивали, сколько раз из 10 попыток он смог бы повторить свой невероятный пас, честно отвечал: «Ни одного». Действительно, я думаю, на площадке в ходе всей той игры, а в особенности в ее последние секунды происходило что-то по-настоящему невероятное, мистическое, не поддающееся человеческому осмыслению. В этом-то и состоит ее главная ценность, что эта иррациональность сработала в конечном итоге в наших интересах.

 После победы в Мюнхене стена недопонимания между главным тренером и мной окончательно упала. За прошедшее время, и особенно в ходе самой Олимпиады, я доказал Петровичу, что я нормальный человек, да и сам лучше стал понимать тренера. Во всяком случае, наши отношения во время олимпийского цикла перед Монреалем были близки к идеальным.

 После бронзы в Монреале Кондрашина не собирались снимать. Его вызвали к председателю Спорткомитета Павлову просто для отчета. Ну, возможно, устроили бы головомойку, не без этого, но от сборной бы не отстранили. Петрович сам упустил ситуацию — сыграл свою роль его характер, когда он просто взял и уехал в Ленинград, не пошел к Павлову. В этот момент ситуацией грамотно воспользовался Александр Яковлевич Гомельский — и вернул себе пост главного тренера. Вообще, думаю, Кондрашину здорово навредило его сплотившееся по национальному признаку окружение, которое люто ненавидело Гомельского и делало все, чтобы обострить их отношения. В этой провоцируемой схватке Петрович со своим прямым мужицким характером чаще проигрывал, чем побеждал. Проиграл и в тот, решающий раз.

 Владимир Петрович Кондрашин был непростым в общении человеком, со своими недостатками. У него могли быть и ревностные сторонники, и яростные критики. Я не относился ни к тем, ни к другим. Я и общался-то с главным тренером более чем сдержанно, по мере необходимости, а после его ухода из сборной просто продолжил работать с Гомельским.

 Впрочем, когда игроки за глаза критиковали Петровича за его угрюмость, нелюдимость, порой резкость в общении, я всегда вставал на его сторону. Возможно, я лучше мог понять и принять характер Кондрашина, потому что сам по природе интроверт, но в целом я стремился быть объективным. Я говорил примерно следующее: во-первых, что вы лезете в душу человеку и даете ему оценки, не зная его жизни, его комплексов? А ведь эти «комплексы» — и пережитая блокада, и сын-колясочник, и необходимость приспосабливать свой прямой характер к власть предержащим.

 А во-вторых, только через определенное время после начала работы с Петровичем мы — не ленинградцы — сумели рассмотреть, какая у него потрясающая улыбка. Ее можно было видеть не так часто, только когда Кондрашин расслаблялся, был самим собой. Но эти моменты говорили о многом, гораздо больше, чем слова. Это была улыбка открытого, честного и цельного человека. И эти нечастые моменты я тоже напоминал ребятам.

 Я всегда испытывал и буду испытывать глубокое уважение к этому хмурому, нелюдимому человеку, который долгие годы настойчиво, честно, очень достойно делал дело, которому посвятил свою жизнь. Практически до самой смерти он продолжал открывать новые баскетбольные таланты и способствовать их становлению. Последние из открытых Петровичем ребят еще продолжают ярко выступать на мировых аренах.

 Но вернемся к вопросу о методах. На примере Гомельского и Кондрашина есть возможность всерьез и глубоко задуматься: чему же следует отдавать предпочтение — «тактическому профессионализму», в котором так силен был Александр Яковлевич, или «системному», приверженцем которого был Кондрашин? Ответить на этот вопрос не так уж просто. Ведь, несмотря на то, что образ ленинградца может показаться более симпатичным, да и его подход к баскетболу мне, как я уже сказал, ближе, но результативнее и успешнее был Гомельский! Он дольше продержался на вершине, одержал больше великих побед, открыл миру больше великих игроков. Самое красивое в игре — это счет, не так ли?..

 Боюсь, что и я не отвечу на этот вопрос, который, как я уже замечал раньше, может быть поставлен и в более глобальном контексте. Скорее всего, окончательный ответ на него и вправду может быть получен только в отдаленной перспективе. А пока его нет, уверен, что системность в подходах ко всему, что важно и значимо в жизни общества, включая спорт, обязательно должна иметь приоритет. Что касается политики и тактики, то без них не обойтись. Но они никогда не должны переходить определенной грани, за которой начинаются нечестность, непорядочность, недопустимые методы. И вот эту грань каждый для себя определяет сам.

 Воздадим должное обоим великим тренерам, героям нашего баскетбола. Их имена навеки вписаны в историю отечественного спорта. Да, кому-то может показаться, что Кондрашин проиграл, что его путь окончился трагически. Но не стоит забывать и о том, что именно ему было суждено подарить своей стране самую великую и самую долгожданную победу в ее баскетбольной истории.