1.3.2. Мифы, легенды и догмы либерализма
Миф первый – общественный договор
Широко употребляемый либералами термин «общественный договор» относится к очень редкой категории юридических положений, которые за многие века так и не воплотились в конкретное юридическое установление. Все говорят, но никто никогда в глаза не видел. Имеются только смутные описания этого феномена, больше похожие на священную клятву братьев какого-нибудь тайного ордена. Например, такое:
«Поскольку люди являются, как уже говорилось, по природе свободными, равными и независимыми, то никто не может быть выведен из этого состояния и подчинен политической власти другого без своего собственного согласия. Единственный путь, посредством которого кто-либо отказывается от своей естественной свободы и надевает на себя узы гражданского общества, – это соглашение с другими людьми об объединении в сообщество для того, чтобы удобно, благополучно и мирно совместно жить, спокойно пользуясь своей собственностью и находясь в большей безопасности, чем кто-либо не являющийся членом общества».
Джон Локк «Два трактата о правлении»
Воинствующий атеизм, порожденный эпохой Просвещения, заставил исповедовавших его людей сомневаться в правомерности существования неограниченной власти монархов, берущей начало, якобы, непосредственно от Бога. Монархическая система устройства общества стала терять свою легитимность – сначала с монархов снимался ореол богоизбранности, а затем они сами снимались с тронов и в лучшем случае ставились в ряды простых смертных, а в худших гильотинировались. Но с другой стороны, те же люди, успешно развенчавшие власть «богопомазанных», отчетливо понимали, что общество не может существовать без какого-либо общепризнанного авторитета, иначе может начаться открытая война всех против всех. Чтобы решить эту проблему, романтиками Просвещения и была предложена старая идея общественного договора, по которой традиционное общество должно было превратиться в гражданское путем добровольного заключения соглашения между освободившимися от монаршей власти индивидами. Но провозглашение завораживающей идеи – это одно, а реальное воплощение ее в жизнь – это совсем другое. Сама по себе идея общественного договора, как уже было сказано, не являлась изобретением Просвещения, а была выдвинута еще в Античности. Эту идею, в числе других европейских народов, пробовали воплотить в жизнь в первом тысячелетии нашей эры и славянские племена. Однако после выпитых сотен гекалитров отравленного вина и пролитых рек крови, наши предки пришли к разумному выводу, что эта привлекательная идея принадлежит к разряду коварных утопий. Поэтому они благоразумно и трезво решили отказаться от сладкой мечты в виде общественного договора, который устроил бы всех и давал бы право на власть самым достойным, и призвали к себе на службу третью сторону – варягов, добровольно передав им соответствующие управляющие функции. Хотя, в какой-то степени, этот акт можно назвать примером заключения общественного договора в древнейшем исполнении, однако участие в нем всего населения, как на том настаивали идеологи Просвещения, изначально не предусматривалось.
Со времени написания Локком выше цитированных слов прошло более 300 лет, но до сих пор никто никогда и нигде не видел обходчиков квартир простых граждан с проектом такого договора. Не видели их ни в прошлом, ни позапрошлом веках, не видят их и нынче. Да, существуют конституции, принятые подавляющим меньшинством народа, референдумы, результаты которых цинично игнорируются и выборы, на которых избиратель зачастую вынужден выбирать между плохим и очень плохим. Но переговорщики с текстом проекта общественного договора так ни разу и не появились на наших порогах. Зато вместо монархических династий образовались властные демократические элиты, вход в которые, как правило, для простых смертных заказан.
«Главное значение имеет тот факт, что в Германии наступило отчуждение между народом и политическим классом, принявшее уже тревожные размеры. И тот же самый феномен наблюдается также и в других странах Европы. Для демократии является опасным кризисным фактором ситуация, когда значительная часть народа отворачивается от того класса, который должен был бы представлять народ в демократической системе. Особенное беспокойство возникает тогда, когда такой отход народа от политического класса происходит столь однозначно и в широких масштабах, как это имеет место ныне в ФРГ Как мы знаем, около 80 процентов немцев, если можно верить опросам общественного мнения, считают, что избранные ими демократическим путем представители не в состоянии справиться с крупными вызовами современности. Существует глубоко укорененное недоверие к партиям и представляющим их политикам. Все более глубоким становится сомнение относительно способности демократии действовать и принимать решения в вопросах, касающихся жизненных интересов граждан. Есть ряд проблем, которые отягощают жизнь каждого человека в стране. Об этих проблемах годами ведутся дискуссии. Однако сама система совершенно не в состоянии принять вообще какое-то решение, не говоря уже о таком решении, которое удовлетворяло бы граждан».
Гюнтер Рормозер «Кризис либерализма»
Реально оформившийся в современном обществе «политический класс» связывают с народом только озвученные в предвыборной кампании неопределенные заверения общего плана: никаких договоров с народом народные избранники не заключают и не подписывают. А отказаться от устных обещаний совсем не трудно – достаточно сослаться на неожиданно вскрывшиеся новые обстоятельства непреодолимой силы. Поэтому и происходит неизбежное отчуждение политической элиты от народа.
Тот же Гюнтер Рормозер однозначно ограничивает реальные возможности применения договорных отношений между индивидуумами исключительно областью экономики.
«…либеральный порядок исходит из того, будто существуют лишь индивиды, наделенные равными правами и объединившиеся на основании договора в государство. Однако в действительности такие обособленные индивиды, самостоятельно преследующие свои интересы в соответствии с договорными отношениями, действуют лишь в сфере экономики».
Гюнтер Рормозер «Кризис либерализма;
Идея обвязать всех членов общества – физических лиц сложной паутиной прямых индивидуальных договорных политических, экономических и социальных обязательств, прописывающих все возможные перипетии частной и общественной жизни, несомненно, принадлежит к области мифологии.
Гипотетическая иллюстрация . И действительно, как в реальной жизни могла бы выглядеть эта грандиозная акция – подписание общественного договора о разделе прав и обязанностей между всеми членами общества? Мне, например, представляется по этому поводу такая картина. Я, частный производитель скобяных изделий, а именно, хитроумных гаражных замков, сижу у себя дома и мучительно измышляю какую-нибудь новинку, которая помогла бы мне обогнать по продажам моего вечного и в последнее время более успешного конкурента из Тулы по фамилии Левша. Дело поддается туго – мой отчаянный мозговой штурм не приносит никаких результатов, кроме тупой головной боли. В это время раздается звонок в дверь и на пороге появляется странный высокий субъект в потертом костюме, запачканном мелом, с беспорядочно всклокоченными седыми волосами на голове. Выхватив пачку бумаг из еще более старого и более потрепанного, чем костюм, коричневого портфеля, он порывисто бросается ко мне. Человек представляется филологом и тут же с жаром, без пауз начинает меня убеждать в том, что человечество непременно погибнет, если не узнает великой тайны – что именно имел в виду автор «Слова о полку Игореве» в известном отрывке «растекашется мыслию по древу» – белку или мысль. Мой гость намерен окончательно решить этот важный вопрос, но для этого ему требуется небольшая финансовая помощь в виде отчислений с моего призрачного, особенно в последнее время, дохода. Напор, производимый филологом, не оставляет никаких сомнений, что я имею дело с очень нервным и легко возбудимым человеком. Поэтому, во избежание неприятных эксцессов, я прошу его оставить бумаги и обещаю подумать над его интересным предложением. Мне известно заранее, что мой письменный отказ вместе с его бумагами придется высылать обратно почтой. Необходимость включения непредвиденных почтовых издержек в мой и без того трещащий по всем швам бюджет меня очень огорчает. Не успеваю я присесть к письменному столу и взять в руки карандаш, как тут же снова раздается звонок в дверь. На этот раз на пороге стоит маленький, кругленький, трогательно улыбающийся человечек в огромных очках-мензурках. Он робко представляется астрофизиком и также робко просит уделить ему несколько минут. Оказывается, мой новый гость профессионально занимается поиском внеземной жизни. С взором, горящим огнем первооткрывателя, он начинает мне увлеченно рассказывать о замечательной перспективе встречи землян с инопланетянами. Для приближения этого исторического момента также требуются мои деньги. Несмотря на красочный рассказ астрофизика, мне его восторженность не передается. Я реалист, и поэтому ясно осознаю, что лично для меня и для моего бизнеса в такой радостной встрече могут прозвучать нотки траурного марша. Вполне может оказаться так, что наши братья по разуму за многие миллионы лет разлуки с нами научились делать гаражные замки в огромных количествах и гораздо лучшего качества, чем даже то, которым знаменит Левша. И денег они за них не просят, а довольствуются всего лишь обменом чудо-замков на коробку спичек. Я уже не слушаю рассказ гостя, а ищу подходящие слова в моем лексиконе, чтобы вежливо, но твердо отказать. Гость замечает мой настрой и, сбившись на полуслове, печально замолкает. Я, как можно вежливее и короче, сообщаю ему свой приговор, он опускает разом потухшие глаза, едва заметным кивком головы благодарит за внимание и тихо уходит. Мне его искренне и очень жаль. Хочется побежать за ним следом, вернуть, усадить за стол, подписать все бумаги и попросить его еще что-нибудь рассказать о Кассиопее и Тау Ките – ведь я сам, будучи мальчишкой и начитавшись фантастических романов, когда-то с замиранием сердца смотрел на далекие, мерцающие таинственным светом звезды и мечтал о личной встрече с иными мирами. Но, бросив случайно взгляд на семейную фотографию на стене, я усилием воли сбрасываю с себя нахлынувшее наваждение и возвращаюсь к столу с ожидающими меня бумагой и карандашом.
Более сюрреалистическую картинку, чем на деле согласованный и подписанный всеми членами общества договор, определяющий все экономические, правовые и политические отношения между всеми людьми, проживающими в том или ином государстве, трудно себе представить. Поэтому, с практической точки зрения, идея общественного договора с одной стороны принадлежит к одной из несбыточных утопических грез все тех же романтиков Просвещения, а с другой стороны, этот выдуманный мираж уже на протяжении двух веков реально служит либеральному агитпропу в качестве незаменимой пропагандистской приманки, которая им расчетливо используется вплоть до сегодняшнего дня.
Миф второй – свобода, права человека
Идея об индивидуальной свободе человека для либерализма имеет значение фундаментальной ценности. Она действует на огромные массы людей самым вдохновляющим образом. Но с другой стороны, соглашаясь с призывом к свободе, все прекрасно понимают, что в принципе невозможно существование такого общества, которое не имело бы властных органов, в непосредственные обязанности которых входит принуждение силой к исполнению порядка, установленного тем же обществом. Общество людей с целью сохранения в нем мира, покоя и стабильности обязано бороться с проявлением «плохих» свобод – свободы эксплуатации человека человеком, свободы от данных клятв и обещаний, свободы от выполнения своих гражданских обязанностей, свободы совращения малолетних и прочих свобод, способных наносить моральный, физический и материальный урон другим членам общества. В этом делении свобод на «плохие» и «хорошие» заключается двойственный, противоречивый характер понятия «свобода» и, соответственно, трудности, связанные с различением природы этих свобод, определением их «доброкачественности». Проблема безошибочного отделения «хороших» свобод от «плохих» в традиционализме и либерализме решается принципиально по-разному. В традиционализме в качестве эффективного и безошибочно действующего инструмента-индикатора выявления и изоляции от общества и личности «плохих» свобод используются понятия греха и совести. Обе эти категории относятся к глубоко спрятанному внутреннему духовному миру каждой личности и поэтому являются необычайно эффективными. Совесть, как компас, мгновенно, без каких-либо промежуточных расчетов, способна безошибочно указать человеку на то, что есть зло, а что есть добро. Этот инструмент, действующий помимо его воли, сразу способен определить с «плохой» или «хорошей» свободой тот имеет дело. И только затем вступает в действие воля человека, реализующая его безграничное право на свободу выбора – поступать ли ему так, как велит ему совесть, или же, принимая во внимание какие-то внешние обстоятельства, поступить ему наперекор совести, в угоду какой-либо сиюминутной или долгосрочной выгоде. И самым главным судьей для человека в традиционализме также является его собственная совесть. Именно к ней постоянно обращается традиционализм, чтобы уберечь людей от соблазнов и вести их с ее помощью по пути добродетели к вечному счастью. При отсутствии у человека совести традиционализм делает все возможное, но в первую очередь обращается за поддержкой к Богу, чтобы у «заблудшей овцы», в конце концов, эту совесть «пробудить» и, таким образом, спасти еще одну «заблудшую» душу от адовых мук.
Совсем иначе обстоит дело с отделением «плохих» свобод от «хороших» в либерализме. Либерализм с самого начала своей активной деятельности категорически отказался от включения элементов сакральности в возводимое им здание нового гражданского общества, заменив их здравым смыслом и конкретной пользой.
«Чтобы овладеть истинными основами морали, людям не нужны ни богословие, ни господне откровение, ни бог; для этого достаточен лишь здравый смысл. Достаточно людям посмотреть на самих себя, подумать над своей собственной природой, взвесить свои ощутимые интересы, разобраться в конечной цели существования общества в целом и каждой составляющей это последнее частицы в отдельности – и они сумеют без труда убедиться, что добродетель выгодна для них, а порок невыгоден».
Пауль Гольбах «Здравый смысл, или Идеи естественные, противопоставленные идеям сверхъестественным»
И хотя Гольбах и его коллеги, романтики Просвещения, еще как-то, на словах, различали понятия порока и добродетели, но именно они сделали первый и главный шаг в пропасть безнравственности, когда напрямую связали мораль человека с его интересами и его выгодой. Вся остальная словесная эквилибристика по поводу неизбежности признания каждым индивидом выгоды добродетели не имела никакого ни морального, ни практического значения. Выбросив за ненадобностью совесть, исправно служившую до той поры именно в качестве главного инструмента для отделения порока от добродетели, просветители уже в XVIII столетии перешли Рубикон нравственных, табуированных установок традиционализма и оставили человечество без надежных навигационных приборов, способных формировать устойчивый моральный облик свободного человека. Этот переход означал, что отныне все важнейшие опоры прошлого традиционного общества должны были быть подвергнуты ревизии на предмет подтверждения их реальной значимости в практической жизни, или хотя бы их реального существования в природе. Такое подтверждение, по мнению либералов, могло дать только рациональное научное знание. Результаты исследований либерально настроенных энтузиастов-ученых, освобожденных от совести, не заставили себя ждать. Уже пару десятилетий спустя понятие «добродетель», например, существенно трансформировалось.
«Таким образом, наша добродетель должна заключаться в том, чтобы извлечь наибольшую сумму счастья из того материала, который предоставлен Богом в наше распоряжение. Присущие нам наклонности сами по себе всегда хороши, злоупотребление же ими распознается только в последствиях, на которые вследствие этого мы должны обращать постоянное внимание и сообразовать свои действия с полученными выводами».
Томас Мальтус «Опыт о законе народонаселения»
Отличная практическая рекомендация – пьянство само по себе не грех, а совсем напротив, является благом и добродетелью, поскольку все наши наклонности a priori всегда хороши, единственная просьба – не злоупотреблять, чтобы голова назавтра не болела. При таком подходе к решению нравственных проблем, как и следовало ожидать, понятиям греха и совести, как не сумевшим доказать свое существование в материальном мире, в ценностном ряду нового общества места не нашлось. Их заменили понятия полезности и права. Отныне общество должно было руководствоваться и направляться не внутренними стройными непротиворечивыми духовными установками и ценностями каждой отдельной личности, существовавшими «от века», а некими многочисленными, зачастую весьма расплывчатыми правилами, сформулированными на основе достижений рациональной науки и принятыми от имени общества особой группой людей. Причем право на трактовку этих правил монопольно передавалось особой касте – юристам, которые в новом обществе стали играть роль духовенства, точно также монопольно трактовавшего Священное Писание в прежнем обществе. Мораль и справедливость в юридических оценках и процедурах, узаконивших новый набор ценностей, перестали играть какую-либо заметную роль, уступив место схоластике, казуистике, крючкотворству. Более того, неумолимая логика развития либерально-рыночного права, в конечном счете, привела к тому, что при вынесении судебных вердиктов решающую роль стали играть деньги, а вовсе не мораль и справедливость. Это и понятно – в рыночном обществе, где мерилом всего является монета, иначе и быть не могло.
«Так как правосудие теоретически доступно всем, но на практике требует огромных расходов (будь то частное лицо, подающее в суд на недобросовестную компанию, или страна, предъявляющая претензии США за нарушение правил ВТО – процедура может стоить миллионы долларов, что эквивалентно годовому бюджету небольшой страны), то и результаты часто оказываются в пользу тех, кто обладает большими деньгами. Классовая предвзятость в принятии законодательных решений широко распространена, если не повсеместна».
Дэвид Харви «Краткая история неолиберализма»
Таким образом, уже в начальном периоде своего становления либерализм освободил человека от понятия совести, как индивидуального прибора-индикатора, исправно служившего до тех пор человеку для распознавания добра и зла, и одновременно исполнявшего роль всегда присутствующего, неподкупного главного судьи. Вместо индивидуальной человеческой совести либерализм безальтернативно-принудительно внедрил в общество какой-то далекий внешний прибор общего употребления со сложными и запутанными правилами пользования, названный правом. И роль основного двигателя в этом универсальном приборе стали играть деньги. Последствия этой неравноценной замены оказались трагическими для общества.
«Когда замечено было, что чистый кислород, т. е. необходимая для жизни составная часть воздуха, не только не излечивает чахотки, как это ранее полагали, но скорее усиливает симптомы этой болезни, обратились к воздуху, обладающему противоположными свойствами. Я предлагаю приложить к лечению бедности тот же логический прием: так как мы убедились, что, увеличивая число работников, мы лишь усиливаем симптомы этой пагубной болезни, я желал бы, чтобы попытались теперь уменьшить число их. В старых и густонаселенных государствах это средство является единственным, от которого мы благоразумно вправе ожидать существенного и постоянного улучшения в положении низших классов населения».
Томас Мальтус «Опыт о законе народонаселения»
Очевидно, что выражение «нет человека – нет проблемы» значительно старше по возрасту, чем многие думают. Следуя дальше своей рациональной логике, Мальтус приходит к выводу, что часть провозглашенных либерализмом прав человека является воображаемыми правами, которых у него на самом деле нет. К таким воображаемым правам Мальтус отнес, в том числе, и право на пропитание, другими словами – право на жизнь. Если человек не имеет возможности заработать себе и своим детям на хлеб, они вместе, добровольно или принудительно, должны покинуть этот мир – это главное следствие закона Мальтуса. Следуя далее по логическому пути, указанному Мальтусом, Ницше объявил понятия совести и греха химерами, мешающими установлению подлинных прав и подлинной свободы человека.
Освободив человека от совести, как от вредной помехи, стоящей на пути к полному торжеству свободы, на деле либерализм свободы так и не достиг, а, наоборот, вверг человечество в совершенную несвободу. Вследствие подмены совести правом, точнее определенными юридическими процедурами, человек на самом деле напрочь лишился подлинной свободы выбора, как о том и предупреждал Достоевский в цитированном ранее отрывке. Действительно, либерализм ОБЯЗЫВАЕТ свободного индивида признавать ЛЮБОЕ юридическое решение правовой системы, хотя бы он трижды не был с ним согласен. Но, тем самым, либерализм, несмотря на громко произносимые клятвы в верности абсолютной свободе индивида, на самом деле превращает этого свободного индивида в подневольного индивидуалиста. Однако главная проблема заключается при этом не в обязательности принудительного подчинения решению правовой системы, а в том, что сам человек с утратой совести автоматически теряет способность к самостоятельной нравственной оценке своих поступков и являет собой жалкое суденышко, без руля и без ветрил брошенное на произвол стихии. В условиях преобладающей роли права, понятие «свободная личность» полностью утрачивает свой первоначальный смысл, поскольку человек отныне находится в плену каких-то сложных юридических терминов и определений, которые он сам не в состоянии понять и охватить своим разумом, но которым вынужден слепо подчиняться. Самостоятельная духовная работа, порой мучительные нравственные размышления, суд собственной совести в либеральной правовой системе человеку без надобности. Свобода его действий ограничена прочной изгородью, состоящей из параграфов юридических установлений. В итоге человек принужден идти в темном коридоре с завязанными глазами, постоянно натыкаясь на стены-законы, которые отныне и являются его проводниками в жизни. О какой свободе и самостоятельности индивида в этих условиях можно говорить? Это скорее свобода передвижения в тюремной камере, или, как лучше выразился Достоевский, «мерзейшее рабство», которое подсунул человеку либерализм вместо подлинной свободы.
Акт подмены совести правом не только лишил человечество свободы, но одновременно породил другие, опасные для общества побочные эффекты. Среди них, например, такой. Совесть, в отличие от права, действует моментально и даже упреждающе. Только она способна предотвратить, убить в зародыше возникшее в мозгу человека преступное намерение. И для этого ей вовсе не обязательно в деталях знать уголовный кодекс. Она всегда точно скажет, что хорошо, а что плохо. У права такой возможности нет. Оно реагирует только на свершившийся факт нарушения норм или закона, следовательно, действие права наступает много позже совершенного преступления, если вообще наступает. Разумеется, такое фатальное запаздывание в реагировании на преступление несет в себе повышенные риски для общества. Помимо того, преступный замысел в отсутствие противоборствующей совести всегда надеется ускользнуть от возмездия правовой системы, чем дополнительно поощряет человека к преступным действиям. От суда же совести скрыться невозможно. В упреждающем характере действия и в неотвратимости наказания и состоят отличительные преимущества и эффективность действия совести в сравнении с нерасторопной правовой системой. Поэтому отказ от совести лишает общество лучшего регулятора общественного спокойствия вместе с частью свободы и благополучия его граждан.
Но утрата совести как совершенного регулятора общественного спокойствия, к сожалению, далеко не последняя и далеко не самая страшная утрата человечества в результате пришествия либерализма. Самым страшным следствием безоговорочного принятия обществом либеральных купи-продажных ценностей и безукоризненно-логических выводов «просвещенных» ученых явилось то, что, отказавшись от опор традиционного общества – понятий греха и совести, человеческая нравственность повсеместно деформировалась до неузнаваемости. Признавая на словах примат свободы индивида и прав человека, либеральная идеология непостижимым образом может совершенно свободно отказывать целым группам населения и даже народам в этих «священных» правах, если то выгодно или отвечает коренным интересам либерализма. Причем эта радикальная деформация нравственных ценностей коснулась не только «горилл» из подразделений быстрого реагирования, но и самых высоких интеллектуалов либерального общества, успевших насквозь пропитаться либеральным духом.
«Чтобы защититься от этой угрозы, либеральным демократиям пришлось применить такие военные методы, как бомбежка Дрездена или Хиросимы, которые в более ранние времена были бы названы массовым убийством».
Френсис Фукуяма «Конец истории и последний человек»
Список безвинных жертв либерализма может быть продолжен – Вьетнам, Камбоджа, Сербия, Ирак. Мы специально не указываем, какая именно угроза, по мнению Фукуямы, может служить оправданием для убийства сотен тысяч мирных людей. По нашему мнению, и мнению традиционализма, на которое ссылается в приведенной цитате Фукуяма, такой угрозы нет и быть не может – права на жизнь женщин, стариков, детей, мирных землепашцев священны и неприкосновенны без всяких оговорок. Но за последние 200 лет под агрессивным воздействием либерализма в вопросах нравственности произошли тектонические сдвиги. И вот результат – у либерализма и Фукуямы составилось совершенно другое мнение по поводу святости человеческой жизни, а именно: жизни невинных людей можно и должно приносить в жертву системе, если она того требует. Система все, а человек ничто – именно такой вывод, прямо противоположный лживым лозунгам либерализма, мы должны сделать, прочтя процитированные строки. Именно эту цель – всесилие и всевластие системы, преследовал либерализм, когда подменил совесть правом. Человек, лишенный совести, не способен к самостоятельной оценке собственных поступков: теперь за него их оценивает система правовых, экономических, политических и прочих «объективных» установлений. Единственное, что ему остается, так это все время соотносить свои действия с правилами и законами, установленными системой. И если система ему скажет, что морить голодом неимущих, срезать скальпы с детей, сжигать мирные деревни, бомбить мирные города – это хорошо, человек, освобожденный от совести, не задумываясь, будет это исправно исполнять. И под такой всевластной системой, которой все дозволено, Фукуяма, разумеется, имеет в виду всемирно победивший либерализм, которому им отведена роль современного Молоха. А требования и законы этой системы, как мы хорошо помним, определяются и формулируются не господом Богом в его заповедях, а особыми людьми с особыми интересами. Кого эти люди далее будут назначать в жертвы либерализму-Молоху, мы не знаем. Но мы твердо должны знать, что мир в результате категорического отказа от понятий совести и греха изменился в худшую сторону, очень далекую от тех призрачных свобод и благоденствия, которые нам лживо обещал либерализм, и в которые простодушные граждане продолжают слепо верить. Более того, сменив высокие нравственные ценности на примитивный механизм торговых сделок, либерализм стал совершенно непредсказуем – кого из «свободных граждан» и по какой цене он продаст завтра – нам остается только догадываться. В итоге либерализм, во-первых, свел священное, Богом данное право человека на жизнь и свободу к одной из форм привилегий; а во-вторых, тот же самый либерализм самочинно присвоил себе право на раздачу этой привилегии. Это утверждение подтверждается богатой практикой либерализма, привыкшего ставить ни в грош жизни не только чужих, но и своих граждан, причем не только в военное, но и в мирное время.
Особенно чудовищно выглядят преступления либерализма против детства. К таким преступлениям, например, относится попытка насильственной ассимиляции детей коренного населения канадскими властями, осуществлявшаяся на протяжении десятилетий с помощью специальных школ-интернатов. Дети в возрасте от 7 до 15 лет (общее число за все время – около 250 тысяч) направлялись в эти интернаты принудительно; в случае попыток родителей спрятать своих детей от депортации в интернаты им угрожал тюремный срок. До 65 % воспитанников интернатов не доживало до окончания обучения. Вдумайтесь! Не оставались без аттестатов и сертификатов, а лишались своих молодых жизней! Эту мясорубку можно сравнить только с гитлеровской машиной лагерей смерти. Последний такой интернат был закрыт только в 1996 году. И до сих пор их деятельность не заинтересовала ни правозащитные организации, ни международные суды по правам человека. Очевидно, что страна, декларирующая свою приверженность либеральным ценностям, по определению имеет стойкий иммунитет против подобных расследований. Другими словами, либеральное сообщество выдает своим верным сторонникам лицензию-индульгенцию на подобного рода деятельность. Находись канадские фабрики смерти на территории «тюрьмы народов», тут было бы не протолкнуться из-за понаехавших защитников прав человека.
(см.: http://www.podii.com.ua/world/2009/04/30/ 121213.html;
http://www.berlinonline.de/berliner-zeitung/archiv/
bin/dump.fcgi/ 2010/0213/leserbriefe/0124/index.html)
Великобритания, по-видимому, также располагает такой лицензией. Одно из самых либеральных и демократических государств мира, на протяжении всего XX века, вплоть до 1967 года, активно и безнаказанно проводило депортацию собственных детей в возрасте от трех до 14 лет на освоение «целинных и залежных» земель в далекой Австралии, организовав, таким образом, своего рода детский Гулаг. Детей брали из приютов, детских домов, бедных семей, клятвенно заверяя родителей, что их детям в далекой Австралии будет очень хорошо, а детям, в свою очередь, говорили, что их родители, к несчастью, внезапно умерли. Дети прямиком попадали в австралийские детские приюты (общее число их воспитанников составляло около полумиллиона), откуда их по своим домам разбирали местные жители, наполовину состоявшие из бывших уголовников, которые в своей жизни не только о правах ребенка, но и о правах человека никогда не слышали. Понятно, что дети в этих условиях использовались на все 200 %, и сибирская каторга, в сравнении с австралийской, для них выглядела бы манной небесной.
(см.: http://www.sueddeutsche.de/politik/deportation-von-britischen-kindern-die-vergessenen-australier-i. 134241;
http: / / www.guardian.co.uk/ society/ 2009/nov/15 / apology-child-migrants-gordon-brown)
Как уже говорилось ранее, либерализм старается при каждом удобном случае подтвердить объективность своих деклараций, намерений и действий достижениями передовой науки, многие из которых верно служили и служат ему в качестве священных и неприкосновенных догм. Невозможно переоценить в этом смысле заслугу, которую оказал либерализму дарвинизм. Теория Дарвина дорога либерализму как никакая другая, несмотря на свою недоказанность. На протяжении всего XX века разными организациями, в том числе и религиозными, предпринимались неоднократные попытки представить на суд общественности, ввести в школьный курс альтернативные дарвинизму эволюционные теории как имеющие равные права на существование. Но в главной витрине либерализма – США, все эти попытки демонстративно-назидательно пресекались. Последняя такая попытка была пресечена Верховным Судом США в 1987 году на том основании, что любые теории эволюции, кроме дарвинской, являются ненаучными. Само по себе перенесение научных дискуссий с кафедр университетов в залы суда, практика доказательства истинности научных теорий и гипотез не с помощью научно-исследовательских методов, а с помощью рутинных юридических процедур, имеет единственный аналог в истории человечества – священную инквизицию. Либерализм, как когда-то священная инквизиция, свободы мнений, признания равноценности научных гипотез, по-видимому, допустить не может или не хочет. Поэтому он и вынужден держать собственные ключевые мировоззренческие установки и научные гипотезы, на которых последние основываются, в неприкосновенности и под неусыпным контролем.
Ироническая иллюстрация . Это предположение доказывает, например, такой любопытный эпизод из научной жизни эволюционных теорий. Как известно, теория Дарвина бессильна объяснить многие современные научные открытия. Например, случайность синтеза простейшего белка. Ситуацию с возможностью появления белка в результате простого перебора комбинаций элементов из первозданного хаоса неорганики британский ученый астрофизик Фред Хойл прокомментировал так: «Предполагать, что первая клетка возникла случайно, – все равно, что верить, что торнадо, пролетевший над свалкой авиационных запчастей, сложит из них Боинг 747». Одновременность появления самок и самцов одного вида, без чего невозможно его сохранение и устойчивое продолжение; известные примеры симбиоза (пчела и цветок) также загоняют теорию Дарвина в тупик – ведь кто-то из этих партнеров или тесно взаимодействующих пар появился первым, а каким образом? Ведь без своего партнера он не смог бы существовать и продолжать свой род! Сетовал Дарвин и на непостижимое с точки зрения его теории наличие в природе «добровольных помощников». Не поддается объяснению с позиций относительно примитивного механизма естественного отбора причина превращения простых форм жизни в более сложные, оснащенные тончайшими, совершенными инструментами. Так, например, для того, чтобы заполучить острый глаз и легкое, гибкое перо, способное поднять птицу в воздух, природе потребовались многие переходные поколения, которые еще не могли в полной мере пользоваться теми преимуществами, которые давали новые инструменты в борьбе видов за выживание. Какая же сила двигала теми особями, которые упорно пытались выращивать в глазном яблоке все эти палочки, колбочки, десятки миллионов зрительных нервов, способных одновременно воспринимать и различать тончайшие частотные характеристики электромагнитных волн в определенных диапазонах? Ведь во время своего развития эти составные части сложных органов все еще не функционировали. Больше того, отсутствие любой из этих частей совершенно блокировало работу всего органа в целом, поэтому ни сам недоразвитый орган, ни каждая из его составных частей в отдельности не могли приносить счастливому обладателю всех этих бесполезных пока приспособлений никаких практических преимуществ кроме тягот, связанных с их ношением, содержанием и развитием. Что же тогда заставило рукокрылых животных, например, менять перепонки на перья? Откуда у них появилась уверенность в том, что перо намного удобней и практичней, чем тонкая перепонка и что будущим поколениям, несомненно, оно позволит победить кровожадных конкурентов? Фантастическое предположение, что всеми этими особями руководила самоотверженная забота о подрастающей смене, отеческое радение об оставлении отпрыскам крепкого наследства для успешного ведения борьбы за выживание выглядит более правдоподобно, чем принцип естественного отбора.
Точно такая же загадка существует в отношении особой избирательности процесса эволюции. Для одних живых организмов этот процесс окончательно завершился сотни миллионов лет назад, и эти виды существуют вплоть до сегодняшнего дня без малейших изменений. Пример: стрекозы, крокодилы. Другие виды флоры и фауны, очевидно, были абсолютно неудовлетворенны строением и состоянием своего организма и постоянно находили возможность для мутаций, пытаясь методом проб и ошибок найти и закрепить такие новые признаки, которые позволяли бы им в перспективе достичь совершенства. Для внятного объяснения этого феномена нам не остается ничего другого, как предположить, что где-то 100 млн. лет назад все крокодилы собрались на мировом крокодильском конгрессе и дружно решили: «Все парни, баста, мы уже достигли совершенства и больше не будем мутировать ни одной клеткой. Пусть этим занимаются эти жалкие обезьяны – им еще далеко до нашего перфекционизма». Вообще говоря, лично для меня не существует более веселого развлекательного шоу, чем научно-популярные передачи, посвященные теме эволюции и естественного отбора. Вспоминается одна из таких передач, показанная немецким телевидением. В студию был приглашен палеонтолог – молодой профессор-дарвинист. Обсуждалась тема происхождения птиц. Ведущие передачи, молодой человек и девушка, с почтительным вниманием слушали сообщения профессора, по его просьбе подносили наглядные пособия – муляжи всяких мух и птичек, и по мере возможности задавали вопросы, ответы на которые профессор старался давать на простом языке, доступном обывателю. Он легко объяснил, откуда, с точки зрения дарвинизма и естественного отбора, у некоторых животных появилась потребность к полетам. Оказалось, что все началось со зверьков, проживавших на деревьях. В поисках корма они должны были перебегать от объеденного дерева к необъеденному по земле, что было небезопасно для жизни. «Тогда, – авторитетно заявил профессор, – наиболее смышленые зверьки стали просто прыгать с дерева на дерево, растопыривая при этом пальцы и все, что только было возможно. В результате, естественный отбор закрепил в природе только те особи, у которых от огромного старания между пальцами и между лапками и тельцем начали развиваться перепонки, которые и обеспечили отличившимся новаторам летные преимущества, позволившие им планировать на значительные расстояния и обойти, таким образом, своих конкурентов». Ведущий передачи задает следующий вопрос: «А каким образом у летучих животных вместо перепонок появились крылья?». «Дело в том, – доходчиво объясняет профессор, – что при посадке на деревья из-за беспорядочно торчавших веток перепонки неминуемо повреждались. Это приводило к частичной потере способности к планированию, поэтому на перепонках рукокрылых появились чешуйки, которые позже трансформировались в перья». «Понятно, – комментирует ведущий, – клея ведь тогда не было!», и начинает внутренне судорожно хохотать. Девушка-ведущая замечает, что с ее партнером творится что-то неладное, но она слишком сосредоточена на своем изображении на студийных мониторах, чтобы почувствовать комичность происходящего. Это втройне усиливает развлекательный эффект передачи. Повисает в воздухе очевидный следующий вопрос – почему же, в таком случае, дырки в перепончатых крыльях не помешали дожить до наших дней летучим мышам, собакам и лисам, размах крыльев которых может достигать почти двух метров? Почему эти зверьки не пали жертвами естественного отбора? Но ведущий не рискует задать профессору этот вопрос, очевидно опасаясь, выслушивая ответ, тут же громко расхохотаться. Беседа продолжается и упирается в следующую проблему – каким образом зверьки, умевшие только планировать, научились взлетать с земли и с воды. Профессор, уже без прежней уверенности, докладывает, что лазать по доисторическим деревьям было очень затруднительно, поэтому некоторым особо одаренным особям пришла как-то в голову замечательная идея вспархивать прямо с земли и садиться не на ближайшее, а на самое привлекательное для них дерево. Чтобы добиться поставленной цели, дерзкие икары начали упорные тренировки на земле. Вполне логично возникает следующий вопрос: почему же этих энтузиастов, одержимых сладостной мечтой свободного парения в небесной синеве, во время их изнурительных тренировок не сожрали те самые дикие звери, от которых летуны до сих пор успешно прятались на деревьях? Но ведущий передачи больше не способен задавать вопросы, потому что он уже долгое время безостановочно хохочет, и все так же внутренне, являя собой пример высочайшего профессионализма. А профессор невозмутимо продолжает: «Первоначально у только что приступивших к тренировкам птиц пробег до момента отрыва от земли был очень длинным, но постепенно он укорачивался, и, в конце концов, отдельные виды достигли выдающегося результата – они научились взлетать с места».
Однако мы слишком отвлеклись от первоначально предложенной иллюстрации. Так вот, к одной из крупнейших нестыковок дарвинизма принадлежит и проблема, связанная с отсутствием находок останков переходных видовых форм. Аргумент «плохо искали» тут не проходит – число переходных форм должно быть теоретически много большим, чем число здравствующих сегодня и исчезнувших в прошлом. Весь XX век дарвинисты пытались найти такие формы и среди современного мира животных, и среди ископаемых останков животных древности. При этом случались сенсации, но впоследствии они сменялись разочарованием, поскольку оказывалось, что находка принадлежит не к переходной форме, а представляет собой до сих пор неизвестный вид животных. Но спрос, как известно из рыночных аксиом, рождает предложение. В 1972 году молодой ученый Гарвардского университета Джей Гоулд предложил научному миру теорию прерывистого равновесия, которая получила научное название «пунктуализм». Теория Гоулда утверждала, что в процессе эволюции длительные периоды равновесия видов, следы от которых и находят палеонтологи, по неизвестным причинам сменяются короткими периодами беспорядочного их смешения и, соответственно, стремительных изменений. В результате этой содомии на Земле сразу появляется множество новых видов, из которых плохо приспособленные благодаря естественному отбору тут же вымирают. Оттого-то, мол, и не находят ученые останков переходных форм. Как известно, попытки современных селекционеров скрестить разные виды животных, например зебру и гнедую, закончились ничем. Поэтому, здраво рассуждая, теорию Гоулда иначе как ненаучной фантастикой назвать нельзя. Тем не менее, эта теория была благосклонно воспринята широкой мировой научной общественностью. И хотя она явно противоречила дарвинизму в части постепенности эволюционного развития, но в главном, в части образования видов путем естественного отбора, новая теория с ним полностью совпадала. Это обстоятельство, по-видимому, и определило счастливую судьбу теории и ее автора. Сегодня она упоминается во многих учебниках и большинстве энциклопедий, а автор получил пожизненное профессорское место в Гарварде и возможность регулярной публикации своих опусов в популярных научных журналах.
Несмотря на ширящийся в мире скептицизм в отношении основных положений теории Дарвина (например, инициатива ученых института Discovery в Сиэтле по сбору подписей против дарвинизма), либерализм продолжает настаивать исключительно на теории Дарвина, в том числе и с помощью репрессивного аппарата – судебно-правовой системы. Очевидно, что таким образом либерализм посылает миру совершенно определенный сигнал: господа, ваше появление в этом мире является вовсе не чудом мирозданья, а случайным результатом бесконечной цепи сложения миллиардов случайных физико-химических взаимодействий, произведенных природой с горстью песка. А посему, среди вас, также исчисляемых миллиардами и в равной степени случайно появившихся на свет, лишь только тот достоин жизни и свободы, кто каждый день способен осознанно и, самое главное, успешно сражаться с себе подобными за лучшее место под солнцем.
И этот сигнал, основанный на неподтвержденной теории, скорее походящей на миф, всегда находил и до сих пор находит горячий отклик во многих сердцах. Вот, например, что пишет в «Живом Журнале» наш юный соотечественник по поводу инициативы нового президента США – введения обязательного страхования здоровья, т. е. укрепления права на жизнь обычного гражданина богатейшей страны мира.
«К сожалению, мне приходится констатировать, что Б. Обама, сам являющийся в некотором роде воплощением American dream, собственноручно надругался над „американской мечтой". Эта идея всегда зиждилась не на экспансии государства, а на духе свободного предпринимательства и расширении частной инициативы.
(http: / / vitaliy-averin.livej ournal.com / 75418.html)
Сами формулировки утвержденного билля пугают. Людей обяжут покупать медицинскую страховку. Спрашивается: с какого перепуга? Это дело должно быть добровольным. Или вот: за чей счет будет организован весь этот банкет? За чей счет будет обеспечиваться страховка для малообеспеченных, среди которых встречаются, по правде говоря, и откровенные лодыри, предпочитающие жить на иждивении у общества? За чей счет будут производиться субсидии? За счет налогоплательщиков? За счет роста налогов, за счет увеличения бюджетного дефицита и госдолга? За счет среднего класса?».
Реакция самих американцев на этот закон была неоднозначной: половина граждан восприняла его с энтузиазмом (наконец-то удастся вылечить больные зубы и вволю поесть шашлычка!), другая же половина была категорически против. Интересен комментарий на этот счет немецких средств массовой информации. Как известно, вопрос обязательности всеобщего медицинского страхования в Германии решен давно и положительно. Более того, поскольку вопрос охраны здоровья граждан относится непосредственно к неотъемлемому праву человека на жизнь, гарантированному конституцией, то он не подлежит никаким сомнениям и пересмотрам. Поэтому немецкие журналисты, для которых понятия прав человека, солидарного социального общества являются не абстракцией, а само собой разумеющейся реальной ценностью, оказались в большом затруднении, комментируя бурную негативную реакцию части населения США на новый закон. Они вышли из сложного положения примерно таким образом: в общем-то, наши друзья американцы хорошие ребята, но немножко прижимистые – лишний цент соседу на бедность – для них нож вострый. Но дело, конечно, не в жадности. Думаю, среди тех же протестующих американцев в изобилии найдутся и широкие, щедрые души. А дело опять-таки в установках либерализма, основанных, в том числе, и на принципе естественного отбора. Именно классический либерализм, точнее, навязчивое его требование об обязательности действий законов естественного отбора в свободном рыночном обществе индивидов, виноват в том, что естественное желание человека помочь ближнему, терпящему бедствие, из добродетели превратилось в непристойность, недостойную «свободного человека», в своего рода табу. Утверждавшийся правым либерализмом во все времена его существования, начиная от Мальтуса и Ницше и заканчивая Хайеком, использующийся и сегодня в практике конкурентной борьбы закон классического либерализма «падающего – подтолкни!» удивительным образом не препятствовал тому же либерализму широко пропагандировать несовместимый с этим законом тезис о равенстве прав и свобод человека. Поэтому вполне закономерно, что взаимоисключающее содержимое этих двух положений на деле превратило декларации либерализма о равных правах и свободах человека в красивый, привлекательный миф, не имеющий ничего общего с реальной жизнью.
«Свободное самоосуществление индивидов по формальным правилам современного правового государства приводит между тем не к равенству, а именно к неравенству. Формальное равенство на старте порождает в дальнейшем неравенство. На старте у всех участников состязания равная вероятность победить, однако к финишу кто-то приходит первым, а кто-то вообще не достигает финишной черты».
Гюнтер Рормозер «Кризис либерализма»
Вот где лежит разгадка – именно в неравенстве, изначально запланированном и непрерывно воспроизводимом либерализмом вместо страстно прокламируемого им равенства, лживо начертанного на его знаменах. Правый, буржуазный, экономический или классический либерализм существуют только и исключительно благодаря неравенству. Наличие в обществе отверженных, не прошедших испытания естественным отбором – необходимое условие укрепления и развития этих форм либерализма, без этого краеугольного камня рушится все либеральное здание. Без класса отверженных правый либерализм существовать не может, как магнит с одним полюсом. Указывая одним пальцем на несчастья проигравших, правый либерализм одновременно другим пальцем грозит оставшимся – вот его мотивация и основная движущая сила. Американцы, в отличие от немцев или шведов, привыкших к условиям жизни в социальном государстве и солидарном обществе, уже 200 лет живут в условиях классического правого либерализма, что и определило их отношение к этой реформе. Такой подход полностью соответствует завещанию Мальтуса-Рикардо, по которому помощь ближнему (которая, кстати, приносит большее удовлетворение самому помогающему, нежели чем получателю помощи) в условиях классического либерализма табуированное деяние. Без строгого соблюдения этого табу классический либерализм сразу испускает свой протестантский дух.
Подводя итог, мы можем уверенно утверждать, что заверения правого либерализма о свободе и равных правах человека на нее относятся далеко не ко всем людям и реально существуют только для избранного меньшинства. И хотя на словах прочие граждане также являются свободными, но на самом деле это свобода второго сорта, при которой реальные свободы, например, потребления или укрепления пошатнувшегося здоровья, остаются урезанными или вовсе недоступными. И, как говорили классики левого либерализма, эти реальные свободы и права существуют для избранного меньшинства только потому, что не существуют для подавляющего большинства: неважно, идет ли речь о положении внутри отдельно взятого государства или о «золотом миллиарде». Важно то, что значительная часть людей классическим либерализмом в любом случае будет объявлена лодырями, бездельниками, неудачниками и т. п., то есть гражданами, «недостойными рая», и на них, как это делали пуритане, либерализм неизбежно и безжалостно поставит невидимую печать отверженности.
Миф третий – прогресс
«Сегодня лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня». Появлением родной, любимой с детства формулы прогресса, выраженной простыми словами этого яркого лозунга, мы тоже обязаны Просвещению. Однако, произнося это чарующее заклинание, мы мало задумывались над тем, что на самом деле этот девиз подразумевает. К сожалению, в этих зажигательных словах звучал призыв исключительно к научно-техническому развитию, призванному удовлетворять только материальные потребности людей, в полном отрыве от потребностей нравственно-духовных. Еще меньше мы задумывались над тем, к каким последствиям этот разрыв между «иметь» и «быть» может привести человечество. Такая однобокость восприятия понятия «прогресс» имела и имеет тяжкие последствия. Активное овладение тайнами природы, сказочными технологиями, состоявшееся в последние два века, почему-то не сделало человека более счастливым. Больше того, лихорадочное стремление прогрессивной части человечества к достижению все новых научно-технических горизонтов привело к тому, что массы людей стали душить друг друга газами, сжигать в огне напалма и ядерных бомб, травить гербицидами и пестицидами, изгонять с когда-то цветущих территорий, превращая их в безжизненные пустыни. В итоге семимильные шаги прогресса завели человечество в такой тупик, из которого, как утверждают некоторые эксперты, оно уже не сможет выбраться, если немедленно не изменит свое варварское, потребительское отношение к природе, диктуемое сегодня неуемной жаждой прогресса.
«Идея прогресса дала серьезную трещину. Никто уже больше не верит в то, что материальный прогресс делает человека лучше, а прогресс, достигнутый в одной области, автоматически перекидывается на другие. В “обществе риска“ (Ульрих Бек) прогресс проявляет себя амбивалентно. Уже признается, что за те преимущества, которые он дает, приходится платить дорогой ценой. Дикая урбанизация породила многие социальные патологии, а промышленная модернизация вызвала беспрецедентную деградацию естественной жизни. Сильное разрушение окружающей среды дало начало многочисленным экологическим движениям. Они были первыми, кто усомнился в однозначности прогресса. Безграничное развитие технической науки поставило вопрос о своих целях. Прогресс наук уже не воспринимается как нечто приносящее человечеству безусловное благо. Само знание, как видно из дебатов, которые были вызваны появлением биотехнологий, воспринимается как источник угроз. Все более и более широкие слои населения понимают, что оно не является синонимом лучшего. Они начинают проводить различие между “иметь" и “быть", между материальным благополучием и счастьем в собственном смысле этого слова».
Ален де Бенуа «Против либерализма»
Как мы уже отмечали выше, безграничное человеческое желание «иметь» упирается в пределы нашей биосферы, поэтому рано или поздно, но неизбежно, должно быть ограничено. Уже одно это обстоятельство превращает в миф дерзкую мечту философов Просвещения о производстве с помощью научно-технического прогресса безграничного множества материальных ценностей для удовлетворения якобы безграничных материальных потребностей человека. Другими словами, утверждение о бесконечной экстенсивности научно-технического прогресса является, во-первых, невыполнимым, а во-вторых, ошибочным и даже вредным.
Но гораздо большую ошибку романтики Просвещения сделали тогда, когда они категорически отделили от прогресса человечества духовную составляющую развития самого человека. С той поры изменения в жизни людей, вызванные достижениями НТР, оказались недоступными не только для моральной оценки, но и для оценки с точки зрения житейского здравого смысла. Эту фатальную ошибку, этот искаженный, ненормальный порядок вещей окончательно закрепил в обществе наследник Просвещения либерализм.
Собственно говоря, в чистом виде идея научно-технического прогресса не является изобретением классического либерализма, как он это себе приписывает. Эта идея непрерывно сопровождала человека на протяжении всей его долгой истории. Компас, бумага, порох, приручение диких животных, культура земледелия, добыча и обработка металлов, строительство зданий, десятичная система исчисления были изобретены не с помощью рационального научного знания, а на основе традиционных знаний и наблюдений. Больше того, традиционное знание зачастую демонстрировало куда большую гибкость и поразительную точность прогнозирования, чем знание научное, провозглашенное Просвещением как единственно верное. Например, культура Хараппы, насчитывающая пять тысячелетий, находила нужным и умела строить совершенные системы городской канализации, хотя она не располагала микроскопом и даже не подозревала о существовании бактерий. А просвещенная Европа серьезно занялась решением санитарных проблем городов только в конце XIX века, после открытия Коха и тяжких последствий, которые принесла людям эпидемия холеры в Гамбурге. Понятия не имея о сопромате, египтяне построили свои вечные пирамиды; римляне, не зная уравнения Бернулли для потока жидкости, наполняли арену Колизея за считанные часы водой так, что на этом искусственном озере настоящие военные корабли могли проводить настоящие морские сражения. Потом так же, за считанные часы, вода откачивалась, и поле освобождалось для гладиаторских поединков. И все это было изобретено и веками реально, надежно функционировало без вмешательства «невидимой руки» рынка и конкурентной борьбы. Если количество изобретений и открытий, сделанных традиционализмом, с учетом их значимости для человечества, положить на одну чашу воображаемых весов, а на другую чашу положить все то, что было создано либерализмом с помощью конкуренции и «невидимой руки», то совершенно очевидно, что почти невесомая либеральная чаша моментально взлетит вверх. К этому надо добавить, что все научно-технические достижения XIX–XX веков либерализм произвольно приписывает именно действию свободного рынка, гоняющегося за максимальной прибылью. На самом деле, подавляющее большинство открытий и изобретений, появившихся в это время, было создано в традиционной сфере производства и развития вооружений. Лук, копья, катапульты, стенобитные орудия, греческий огонь, нарезные винтовки, пулемет, авиация, ракеты, атомное оружие, вычислительная и микропроцессорная техника – все это было разработано вне сферы действия законов «свободного рынка». Значительный вклад, который внесли советские ученые и инженеры в развитие мировой науки и техники, также выпадает из поля действия капиталистической конкуренции. Кроме того, для чистоты эксперимента из либеральной чаши весов нужно извлечь практически все достижения крупных японских корпораций, успехам которых в большинстве случаев способствовали особые условия, созданные японским правительством, не надеявшимся на бескорыстную помощь «невидимой руки». Заодно нужно забрать из этой чаши все достижения аэрокосмического комплекса США, выполнявшего все работы по прямому финансированию из казны, в обход рыночных законов.
В чем либерализм, несомненно, преуспел, так это в окончательном хирургическом отделении идеи прогресса от идеи необходимости параллельного нравственного совершенствования человека. Мораль никогда не рассматривалась либерализмом как отдельная, независимая и собственно создающая человека составная часть и потому сама по себе имеющая непреходящую ценность. Либерализм всегда придавал морали чисто утилитарный смысл, сводил ее значение до одного из многих условий, помогающих добиться долговременного успеха в бизнесе, до подсобного инструмента в конкурентной борьбе. В конечном счете, такое приниженное, усеченное положение морали в либерализме привело к тому, что ее влияние на общество снизилось, даже в сравнении со средневековьем, а ее развитие безнадежно отстало от развития индустриального общества. Бесчисленные человеческие трагедии XX века являются прямым следствием забвения человеком его долга – постоянного стремления к нравственному совершенству. Однако либерализм, публично осудив тоталитарные режимы, никаких других уроков из трагического XX века не извлек и остался верен исключительно идее научно-технического и напрямую связанного с ним материально-экономического прогресса. Трансформировавшись к концу XX века в неолиберализм, он продолжает поражать своей легкомысленностью и безответственностью.
«В 1971 году 90 % международных финансовых сделок относились к реальной экономике – к торговле или долгосрочным инвестициям, а 10 % были спекулятивными. К 1990 году процентное соотношение изменилось на противоположное, а к 1995 году около 95 % значительно больших сумм были спекулятивными, с ежедневными потоками, как правило, превосходящими общие резервы для международного обмена семи крупнейших индустриальных держав более чем на один триллион долларов в день, и весьма краткосрочными: около 80 % сумм возвращались назад за неделю и менее того».
Ноам Хомский «Прибыль на людях»
Вся предпринимательская деятельность по-крупному может быть поделена на три основных направления: торговый бизнес, промышленно-производственный бизнес и финансовый бизнес. Эра индустриализации ознаменовалась преобладающим значением и бурным развитием производственного бизнеса. Эта пора так называемого фордовского капитализма характерна крупными предприятиями, мощно развитым рабочим классом, труд которого защищается влиятельными профсоюзами. Предприятия развиваются до максимума своих возможностей, что, в свою очередь, ведет к росту потребности в квалифицированной рабочей силе и в инженерно-технических работниках. Таким образом, происходит одновременный рост среднего класса, увеличивается покупательная способность населения, стимулирующая потребление. Все это происходит под контролем государства, в рамках кейнсианской модели рынка. В 70-х – начале 80-х гг. началась эпоха постиндустриального развития ведущих капиталистических стран, которая приняла на вооружение установки неолиберализма с его непременным спутником – монетаризмом. Соответственно, этот период вывел на ведущие роли финансовый бизнес, что ярко подтверждает приведенная выше цитата. О том, как и почему это произошло, мы поговорим ниже, сейчас же для нас важно выяснить вопрос, каким образом эта замена сказалась на общем отношении бизнеса и нового вида либерализма к роли и содержанию понятия «прогресс».
Уже сегодня со всей очевидностью можно говорить, что производственник и финансист под развитием, под научно-техническим прогрессом понимают совершенно разные вещи. Прежний порядок управления производством требовал от менеджера, прежде всего, доскональных знаний железа, технологий, способности грамотно и самостоятельно решать все возникающие в процессе производства технические и организационные вопросы. Сверхзадачей менеджера того прошлого, индустриального времени было обеспечение неуклонного роста качества продукции. Современному менеджеру эпохи неолиберализма глубокие технические знания оказались совершенно не нужны. Он обходится исключительно экселевскими графиками и таблицами, фиксирующими показатели затрат и издержек, на основании которых он, не выходя из своего кабинета, и руководит производством. Сверхзадачей менеджера эпохи неолиберализма является обеспечение заданной нормы прибыли. Как мне недавно тихо, наедине и с горькой иронией в голосе сказал старый немецкий мастер, всю жизнь проработавший в машиностроении: «У этих людей совершенно нет интереса к тому, что мы делаем, в их глазах светятся одни только доллары».
Практическая иллюстрация . Приход нового «неолиберального» менеджмента заявляет о себе повсюду, проникает во все поры трудовой деятельности где, не задумываясь, радикально меняет все прежние установки и вообще все прежнее представление о разумном творческом, созидательном труде. До сих пор считалось, что разработкой технического задания на изготовление сложных автоматизированных комплексов должны заниматься специалисты, обладающие, прежде всего, высочайшей технической квалификацией. Теперь все иначе. Делаем мы как-то проект для крупного европейского автомобильного концерна. Менеджер концерна, разработавший планировку, очевидно, пытался в ней использовать уже где-то примененные и знакомые ему лично стандартные средства, чтобы минимизировать объем проектных работ и тем самым максимально снизить стоимость заказа. Применил он среди прочих и такое устройство, которое принципиально не могло было быть использовано в данных условиях. Сколько мы не доказывали, что для этого случая требуется другая конструкция, что даже в учебниках по проектированию облюбованный им вариант представляется как ошибочный – все напрасно. Менеджер твердо настоял на своем (заказчик – король), и мы сделали все так, как он того хотел. Через пару месяцев эксплуатации этого уродца, разработанного нами не по нашей воле, мы получили заказ на его переделку. Возможно, что затраты на исправление подобных ошибок в какой-то мере компенсируются скоростью и дешевизной этапов разработки, запуска производства и изготовления, но кто возьмется оценить риски, возникающие при таком подходе? Не говоря уж о том, что такая работа никакого творческого удовлетворения в принципе принести не может и, вдобавок, определенно унижает человеческое и профессиональное достоинство, профанирует звание специалиста.
В Европе это новое производственно-общественное явление уже получило собственное название – «менеджеризм».
«Менеджеризм означает неправильное развитие корпоративного управления и культуры менеджмента, которое характеризуется передачей функции руководства предприятием в руки наемного управления, односторонне ориентированного на конкурентную борьбу и получение прибыли, при этом совершенно отстраненного от остальных сотрудников…
( http://www.managerismus.de/ ; перевод автора)
Краткосрочное мышление, безудержная погоня за максимальной прибылью, чрезмерное стремление к росту, уклонение от ответственности, неоправданно завышенные премии, сосредоточение на карьере, самоуверенность, перемещение нагрузок на общество, неразвитость корпоративного управления, отсутствие социальных связей являются типичными проявлениями менеджеризма…
Менеджеризм ответственен за все более чаще наблюдаемую деградацию добродетелей, которые по традиции характерны для немецкого предпринимательства: предпринимательский дух, мужество, технические знания и интеллект, честность, социальная ответственность и, прежде всего, осмотрительность, разумное планирование, дальновидность. В поведении большого числа менеджеров эти добродетели отсутствуют все чаще в угрожающих размерах. Это как морально, так и экономически тревожное развитие, которое в долгосрочной перспективе способно нанести огромный вред производительности немецкой экономики также, как и репутации предпринимательства».
В 60-х – 70-х годах невозможно было себе представить, чтобы производители, обладающие мировой известностью, отзывали свою продукцию из-за неудовлетворительного качества. Теперь это случается сплошь и рядом и именно по причине всемирно наступающей диктатуры исключительно финансового капитала, монетарного мышления и образа жизни, которые несет с собой неолиберализм. Больше того, либерализм, принявший в конце XX века форму неолиберализма, без всякого стеснения расстается и с заветами своих бывших кумиров, например, с наследием Адама Смита. Восторженность последнего от разделения процесса производства на операции, требование безупречного профессионализма в рамках одной специальности нынче прочно забыты. Сегодня можно назначать на пост министра обороны ядерной державы торговца мебелью, а на каждого обычного работника навешивать кучу дополнительных обязанностей, ранее относившихся к другим специальностям, исполнявшихся уволенными коллегами. Растет все – круг обязанностей, сфера ответственности, интенсивность труда и, соответственно, сопровождающий все это стресс. Только зарплата остается стабильной. Сегодня перечень исполнительных функций того же конструктора необычайно расширился. Помимо своей обычной работы – разработки новых изделий, сопровождения серийного изготовления, проведения необходимых расчетов, проверки чертежей, проведения авторского надзора за изготовлением и т. п., конструктор теперь частично участвует и в подготовке производства, и в разработке операций логистики, и даже в заказе подходящего транспорта для поставки изделия к нужному сроку. Другими словами, конструктор теперь должен быть «и чтец, и жнец, и на дуде игрец». Вряд ли такая перегруженность конструктора посторонними вещами может способствовать техническому прогрессу. Во всяком случае, времени на самостоятельное повышение квалификации, ознакомление с новинками техники, периодикой у него практически не остается. По всей видимости, конструктор вскоре должен будет засучить рукава, чтобы одной рукой двигать мышку на письменном столе, а другой успевать закручивать гайки на стоящем неподалеку верстаке.
Что же касается самого производства, то здесь тоже по воле неолиберализма происходят удивительные превращения. По понятным причинам финансовый бизнес интересуют только высокодоходные отрасли – электронная, телекоммуникационная, химическая, фармацевтическая, сырьевая в части добычи и переработки дорогостоящих материалов и минералов, биотехнологии и т. п. Машиностроительная «классика» финансовый бизнес интересует мало, что неизбежно негативно сказывается на обновлении основных фондов и оборудования, которое все больше запаздывает относительно имеющихся норм. Поэтому нет ничего удивительного в том, что на вторичном рынке металлорежущего оборудования, например, продаются станки, которым идет шестой десяток лет. И на них находятся покупатели. Глобализация также внесла свой своеобразный вклад в эту пагубную тенденцию. Отделы снабжения и закупок крупных фирм теперь обязаны искать соисполнителей на всем евразийском пространстве. И ищут они, не покладая рук и телефонных трубок, не самого лучшего исполнителя заказа (в смысле набора современного оборудования и квалифицированного персонала), а самого дешевого. Финансовый бизнес требует одного – снижения себестоимости продукции любой ценой. Поэтому размещение заказов неуклонно перемещается из западной части Европы в восточную и далее, вглубь Азии. Точнее говоря, современное производство все далее перемещается вглубь веков, т. к. дешевизна изготовления означает не что иное, как примитивный набор оборудования и низкоквалифицированную рабочую силу. Казалось бы, на пути очевидного падения качества продукции в данных условиях грудью должна встать служба контроля. Но и здесь неолиберализм крепко прошелся со своей косой, остро заточенной монетаризмом. Хорошо оснащенные, независимые службы контроля качества продукции ушли в прошлое вместе с индустриальной эпохой. Неолиберализм посчитал их существование слишком затратным и сохранил, как правило, лишь элементарный входной контроль, передоверив основные функции контроля непосредственно исполнителю. В результате мы имеем сегодня совершенно новую ситуацию, доселе невиданную в производстве. В прежнюю индустриальную эру в конфликте между исполнителем и контролером последнее, решающее слово имел конструктор. Он выносил окончательное решение – является ли испорченная деталь неисправимым браком и подлежит утилизации, или же ее можно как-то доработать и пропустить к сборке. Да, и тогда случались конфликты: случалось, что изготовитель рвал и выбрасывал акты авторского надзора в мусорную корзину на глазах у конструктора. Но если это повторялось не раз, то особо отличившиеся на этом поприще руководители, в конце концов, могли лишиться своего поста. Теперь все иначе. Контролер, конструктор и изготовитель сегодня находятся в одной лодке, которой управляет менеджер – экономист. Он выбирает направление движения и отдает всем троим обязательные для исполнения приказы. Наказание за неисполнение очень простое и действенное – увольнение. Современные контролер, конструктор и изготовитель вынуждены сговариваться, искать и находить компромиссные решения, чтобы выдержать заданные менеджером сроки и затраты на изготовление. Понятно, что недоброкачественно сделанная деталь в этих условиях пойдет прямиком в металлолом только в исключительных случаях. В большинстве же подобных эпизодов указанная троица приложит все усилия и все свои изобретательские способности, чтобы дополнительной доработкой спасти злополучную деталь от мусорной корзины, а самих себя от увольнения. Совершенно очевидно, что отклонения от оригинальной конструкции, поспешные доработки и корректировки качество продукции отнюдь не повышают. В какой степени эти доработки снижают надежность изделия в целом, срок его службы – каждый раз остается только гадать.
Именно потому, что неолиберализм произвольно и повсеместно отнял руководство у специалиста и передал его торговцу, сегодня отзываются огромные партии проданных машин, в небе сталкиваются самолеты, в море взрываются нефтяные платформы и, как пробки, вылетают из своих гнезд гигантские генераторы, унося с собой десятки жизней. Разумеется, судья всегда отыщет виновного. И наверняка это будет тот же конструктор или контролер, в зависимости от того, чья подпись на пуск в эксплуатацию оказалась последней. Судью совершенно не будет интересовать вопрос, в каких условиях эти люди поставили свою подпись. А условия эти, продиктованные «свободой выбора» в обществе, располагающем огромной армией безработных, мало чем отличаются от условий подписания под дулом пистолета. И также наверняка в стороне окажется менеджер-экономист, взращенный главным виновником катастрофы – неолиберализмом. Нетрудно себе представить, что, если в качестве руководящей и направляющей линии развития человеческой цивилизации еще лет 20 продержится неолиберализм, ловко укрывающийся сегодня от ответственности, то взрывов, пожаров и других техногенных катастроф будет в ближайшем времени столько, что человечеству останется только один путь развития, уже упоминавшийся выше – назад к буренкам. И только обладая очень буйным абстрактным мышлением, этот путь можно будет назвать прогрессом.
