1.2.3.1. Три версии конца истории

На всех этапах своего исторического развития, homo sapiens, раздумывая время от времени над бренностью своего бытия, чаще всего приходил к заключению, что, во-первых, та жизнь, которую он ведет и те условия, которые его окружают, очень далеки от совершенства, а во-вторых, что когда-нибудь в светлом будущем каким-то чудесным образом установится такой порядок вещей, при котором все конфликты, противоречия и несправедливости исчезнут из человеческого общества навсегда, а «все источники общественного богатства польются полным потоком» на головы всех, без исключения, жителей земного шара. Смысл своих невзгод и страданий он находил в том, что в конце долгого и трудного пути человечеством будет обязательно найдена универсальная формула всеобщего, вечно длящегося счастья, которая достойно завершит этот тяжкий путь. Таким образом, наступит логичный конец истории в смысле социально-политического и экономического развития, который оправдает и увековечит все жертвы, понесенные человечеством на пути достижения им идеальной организации общества. Утешившись этим сладким размышлением, далее homo sapiens обычно ронял бессильно голову на грудь и с неизбывной тоской декламировал: «жаль только – жить в эту пору прекрасную уж не придется – ни мне, ни тебе».

Мысль о неизбежности наступления конца истории или конца света была очень популярной среди многих народов и наиболее полно представлялась, как правило, в религиозных учениях. В буддизме, например, конец света завершает определенный цикл развития вселенной, за которым начинается новый. В христианстве же конец света является единственным и окончательным. По христианской традиции история человечества заканчивается навсегда вторым пришествием Христа на землю и Страшным судом, перед которым предстанут все живые и мертвые. Суд решит дальнейшую судьбу каждого жившего и живущего на земле персонально – гореть ли ему в вечном огне за его грехи, совершенные при жизни, или же бесконечно наслаждаться в Царстве Небесном прогулками по райским садам в приятной компании ангелов и святых. Никакого дальнейшего развития человеческой цивилизации не предусматривалось, число родившихся людей за всю историю их существования больше не могло меняться. Праведники, попавшие в рай, искупившие своей богоугодной жизнью грех Адама, должны были вернуться к тому состоянию, в котором пребывал их праотец до момента поедания яблока, предложенного змеем. Древо познания к моменту Страшного суда, по-видимому, должно было быть беспощадно выкорчевано, чтобы не могло повториться печальное событие начала сотворения мира – изгнание из рая Адама и Евы, и история не приняла бы, как в буддизме, циклический характер. Грешникам, непрерывно горевшим в пламени ада, по понятным причинам было и подавно не до вопросов исполнения репродуктивной функции, поэтому вся многострадальная история человечества на этом заканчивалась.

Марксизм также не удержался от соблазна торжественно объявить конец истории, однако его вариант финала существенно отличался от варианта, предложенного христианством. Согласно истмату, развитие человеческого общества, последовательно пройдя положенные общественно-экономические формации от первобытнообщинного строя до капитализма, неизбежно должно было достичь самой совершенной формы устройства общества – коммунизма, при которой на деле будет реализован заманчивый лозунг – «от каждого по способностям, каждому по потребностям». С построением коммунизма все противоречия и проблемы человечества автоматически уходят в прошлое, и дальнейшее развитие общества неминуемо останавливается, поскольку теряет всякий смысл. История же отдельных человеческих жизней с ее рождением, молодостью, зрелостью, старостью и смертью при этом будет вечно продолжаться. Таким образом, марксизм обещал построить вечный рай на земле, не ставя при этом человечеству неприятное условие расставания с основным инстинктом. Ад по марксизму, в отличие от христианства, устранялся также навсегда вместе с отжившими элементами – эксплуататорскими классами, которые должны были безвозвратно исчезнуть в ходе победоносного строительства коммунизма.

Здесь следует заметить, что постулат марксизма о коммунизме как о высшей и последней стадии развития человеческого общества вступал в явное противоречие с диалектикой Гегеля и самого же марксизма. Но классикам марксизма как-то удалось обойти эту проблему стороной, хотя трудно поверить, что они ее не заметили. Энгельс, например, в уже упоминавшейся работе, пишет так:

«У всех философов преходящей оказывается как раз “система”, и именно потому, что системы возникают из непреходящей потребности человеческого духа: потребности преодолеть все противоречия. Но если бы все противоречия были раз навсегда устранены, то мы пришли бы к так называемой абсолютной истине, – всемирная история была бы закончена и в то же время должна была бы продолжаться, хотя ей уже ничего не оставалось бы делать. Таким образом, тут получается новое, неразрешимое противоречие».

Получается, что классик марксизма был больше гегельянцем, точнее приверженцем гегелевского диалектического метода, чем марксистом.

Не заметил или удачно сделал вид, что не заметил этого же противоречия другой поклонник Гегеля – Френсис Фукуяма, опубликовавший в 1992 году книгу под названием «Конец истории и последний человек».

«Дальние истоки данной книги лежат в статье, названной «Конец истории?», которую я написал в 1989 году для журнала «Национальный интерес». В ней я утверждал, что за последние годы во всем мире возник небывалый консенсус на тему о легитимности либеральной демократии как системы правления, и этот консенсус усиливался по мере того, как терпели поражение соперничающие идеологии: наследственная монархия, фашизм и последним – коммунизм. Более того, я настаивал, что либеральная демократия может представлять собой «конечный пункт идеологической эволюции человечества» и «окончательную форму правления в человеческом обществе», являясь тем самым «концом истории». Это значит, что в то время как более ранние формы правления характеризовались неисправимыми дефектами и иррациональностями, в конце концов приводившими к их крушению, либеральная демократия, как утверждается, лишена таких фундаментальных внутренних противоречий».

Однако, в оправдание автора, нужно сказать, что для появления в конце XX века книги с таким названием оснований было больше, чем когда-либо.

1.2.3.2. Who is Who?

На протяжении всего XX века либерализм продолжал активно развиваться во всех направлениях, успешно завоевывая все большее жизненное пространство, тогда как традиционализм, принявший форму консерватизма, продолжал сдавать свои позиции одну за другой.

Мощным толчком для дальнейшего победоносного шествия либерализма по планете послужила первая мировая война. К моменту ее начала либеральными идеями были пропитаны не только Европа и Америка, но и Азия: в 1912 году в Китае Синьхайской революцией было провозглашено создание Китайской республики. Хорошо организованные европейские либеральные политические движения, в свою очередь, в полной мере воспользовались катастрофическими последствиями, которые принесла Европе мировая война. Это была война нового, до сих пор неизвестного типа, в которой решающую роль играли научно-технические достижения воюющих сторон: новые типы вооружений, созданные на их базе, наносили невиданные до той поры бедствия и страдания гражданскому населению. Все либеральные агитаторы дружно указали бедствующим народам Европы на оплоты традиционализма – монархические режимы, как на главных виновников небывалых в истории человеческих жертв и неслыханных масштабов разорения. В результате активной пропагандистской работы либеральных партий к концу мировой войны с карты Европы исчезли сразу четыре монархические империи – Российская, Германская, Австро-Венгерская и Османская. На смену им пришли большей частью республиканские формы государственного устройства с либеральной рыночной экономикой – т. е. государственные модели, созданные по образцам классического либерализма.

Во вновь образованных государствах все нарастающую политическую роль стали играть партии именно либерального толка. Наглядно эту тенденцию можно проследить на выборах в немецкий Рейхстаг Веймарской Республики. Социал-демократическая партия Германии неизменно побеждала на всех выборах Веймарской Республики; но, если на выборах в Рейхстаг в 1924 году она опережала консервативную Германскую национальную народную партию на 1 %, то на выборах 1928 года СДПГ оторвалась от ближайшего конкурента уже на 15 %, получив в Рейхстаге в два раза больше мест. Коммунисты на всех выборах Веймарской Республики стабильно держались на четвертом месте.

В первой трети XX века либеральные идеи стали главенствующими в мире – народы мира один за другим отказывались от традиционных монархических режимов в пользу новых политических систем, активно привлекавших учения либеральных мыслителей для построения идеологических, политических и социальных основ нового общества. Одновременно продолжался как количественный, так и качественный рост либеральной идеологии – спектр либеральных партий неуклонно увеличивался, расширялся и углублялся их идеологический и методологический арсенал. Образно выражаясь, из огромного количества философских школ и направлений, не менее значительного числа свежих научных открытий, либеральные политические деятели того времени неутомимо намешивали всевозможные идеологические коктейли, стремясь к тому, чтобы цвет и запах коктейля мог пленить наибольшее число избирателей. В беспринципной погоне за голосами выборщиков даже партии-ветераны с устоявшейся идеологией вынуждены были время от времени менять привкус партийного коктейля, т. е. заимствовать чужие, не свойственные им ранее идеи и лозунги и выдавать их за свои. Для этого перед очередными выборами, они расчетливо подбрасывали в идеологический коктейль своей партии, например, щепоть национализма или пол – чайной ложечки идеи социальной справедливости. Именно поэтому важная задача классификации политических партий по принадлежности к тому или иному идеологическому направлению, по крайней мере, с начала XX века, не имела простого решения. К счастью, тема нашего исследования вовсе не требует выстраивания всех политических сил по ранжиру слева направо, давать им характеристики с определением всех составных частей их идеологических платформ. Нам нужно всего лишь отделить партии, отстаивавшие тогда традиционные взгляды, от партий либеральных направлений, чтобы определить степень влияния либерализма на жизнь и образ мысли народов в XX веке.

Полезной будет попытка решить эту задачу в общих чертах на примере выборов в Рейхстаг Веймарской Республики 1928 года. Тогда мир, уже освободившийся от оков монархического деспотизма, еще ничего не знал о тоталитаризме (за исключением его родины Италии), как возможной модели государственного устройства и поэтому выборы в Германии 1928 года можно признать предельно свободными, а стало быть, близкими к идеальному представлению о подобных мероприятиях вообще. По этой же причине классификацию партий того времени по идеологической направленности можно считать наиболее достоверной. В качестве подсобного материала воспользуемся брошюрой времен Веймарской Республики под названием «Dev Deutsche Reichstag» [6]Der Deutsche Reichstag — немецкий Рейхстаг (пер с нем.).
, изданной президентом Рейхстага Полом Лебе в Берлине в 1929 году. На цветной вкладке, помещенной в брошюре, представлен зал заседаний немецкого Рейхстага с распределением мест депутатов по партийной принадлежности. Места окрашены во все спектральные цвета, начиная с красного, расположенного в левой стороне зала, и, кончая синим, замыкающим правую сторону. Итак, попробуем определить составы идеолого-политических коктейлей хотя бы для некоторых фракций немецкого Рейхстага образца 1928–1932 гг.

Крайний левый фланг, окрашенный в сочный красный цвет, занимала Коммунистическая партия Германии. Коммунисты выражали крайне левые либеральные взгляды, поскольку были непримиримыми врагами не только традиционного монархизма и аристократических привилегий, но и крупного капитала, независимо от вида источников его происхождения. Коммунисты, как и социал-либералы, были неутомимыми поборниками социальной справедливости, представлявшейся как равенство возможностей всех слоев общества, но в своих представлениях о справедливом обществе они шли дальше социал-либералов и своей целью провозглашали создание бесклассового общества. В коммунистической теории в значительной степени присутствовал и социал-дарвинизм, научно подтверждавший неизбежность отмирания в ближайшем будущем отживших классов. По этой причине коммунисты предлагали особо не церемониться с реакционными представителями этих классов и, по возможности, побыстрее с ними покончить, чтобы они не могли более препятствовать прогрессивному и неизбежному движению человечества к светлому будущему – коммунизму. А в финале, при достижении человечеством высшей стадии развития человеческого общества – коммунизма, должны были отмереть и законы социал-дарвинизма, после чего народная жизнь должна была приобрести черты, явно заимствованные из идеалистических грез традиционного общества: устанавливалось царство благородных людей – полубогов, не знающих зависти, ненависти, корысти, разочарований, обладающих равными правами и возможностями, высочайшей мудростью, человеколюбием, милосердием и ведущих разумную, счастливую жизнь.

Правее коммунистов находились места депутатов от СДПГ, окрашенные на схеме в нежно-розовый цвет. Основное отличие программ социал-демократов от программ коммунистов заключалось в том, что они не требовали революционно-тотального уничтожения капитала для быстрой и окончательной ликвидации любой возможности эксплуатации человека человеком, а предлагали эволюционный путь достижения человечеством справедливого общества. Постепенное реформирование «дикого капитализма», основанного на принципах классического либерализма и трансформацию его в общество социальной справедливости с высокой степенью защищенности прав и свобод каждой отдельной личности, по мнению социал-демократов, следовало достигать не революционным путем, а мирными, демократическими средствами, на основе компромиссных соглашений между буржуазией и рабочим классом. Государство в этом процессе должно было играть ведущую роль. Основные установки социал-демократов полностью совпадали с положениями социального либерализма, поэтому социал-демократов можно с полным основанием называть левыми либералами.

Примечание. Эта близость позиций социал-демократов и социал-либералов подтверждается, в частности, фактом слияния в 1988 году Либеральной партии Великобритании с Социал-демократической партией Великобритании. Новая партия получила название партии Либеральных демократов.

Коммунисты же с порога отвергали любую идею заключения компромиссов между эксплуататорами и эксплуатируемыми, поэтому они совершенно справедливо на рассматриваемой нами схеме занимают крайнее левое положение, что и соответствует крайне левому, радикальному направлению либерализма.

Далее по схеме следуют места демократов, программа которых отличается от принципов социал-демократии небольшим смещением акцента с равенства экономических, образовательных возможностей в сторону равенства политических прав. Демократическая партия также принадлежала к леволиберальным партиям.

На местах в центральной части зала, окрашенных в желтый цвет, размещалась партия Центра. Одна из старейших партий Германии с начала своего образования представляла интересы католических, консервативных кругов Германии и даже состояла какое-то время в оппозиции к либеральному экономическому курсу железного канцлера Бисмарка. Однако времена меняются, и в период Веймарской Республики Германская партия Центра охотно составляла коалиции с демократами и СДПГ, приближаясь к позициям умеренных либералов.

В правой части зала заседаний Рейхстага располагались места национально-народных партий, исповедовавших, как правило, традиционные ценности немецкого народа. Но и в этой части зала имелись значительные либеральные вкрапления. К ним, например, можно отнести Экономическую партию (партия немецкого среднего класса), отстаивавшую либеральную идеологию правого направления, т. е. классического или экономического либерализма, а также немецкую народную партию, образовавшуюся из национал-либеральной партии Германии.

К лагерю либералов следует отнести и пока еще малочисленную фракцию НСДАП, с ее двенадцатью местами, окрашенными на схеме в серый цвет. На первый взгляд, тем более с позиций сегодняшнего дня это утверждение может показаться весьма спорным, но постараемся спокойно во всем разобраться. Это тем более важно, что, как известно, идеология именно этой партии – национал-социализм – в конечном счете, привела мир к беспрецедентной катастрофе Второй мировой войны.

Общеизвестно, что для написания своей программной книги Mein Kampf [7]Mein Kampf – «Моя борьба» (пер. с нем.)
Гитлер черпал вдохновение из расовой теории, философии Ницше и теории социал-дарвинизма, т. е. новейших на тот момент достижений передовой научной мысли. Эти три источника, три составные части и образовали фундамент идеологии национал-социализма. Расовая теория, поделившая народы на различные типы по антропологическим признакам – цвету волос, кожи, форме носа и т. п., разделила их также по способностям к труду, образованию, умственному и физическому развитию. В соответствии с расовой теорией нордический тип, к которому принадлежали коренные жители Скандинавии, Англии и Германии, по развитию умственных способностей занимал первое место. Социал-дарвинизм – второй источник национал-социализма, распространял законы естественного отбора и борьбы за существование видов живой природы и на человеческое общество. Для того чтобы сохраниться, выжить, иметь возможность свободно развиваться согласно социал-дарвинизму, каждая отдельная человеческая раса обязана была вести ежедневную кровопролитную борьбу за жизненное пространство с другими расами. Нордический тип, по расовой теории, имел в такой борьбе больше прав и шансов на выживание, чем второсортные, неполноценные расы. Венцом идеологии национал-социализма послужила философия Ницше.

«Что хорошо? – Все, что повышает в человеке чувство власти, волю к власти, самую власть.

Что дурно? – Все, что происходит из слабости.

Что есть счастье? – Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого противодействия <…>.

Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им должно еще помочь в этом.

Что вреднее всякого порока? – Деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым – христианство».

Очевидно, что эта идеология, превозносящая превыше всего ничем не ограниченную власть силы, озабоченную только одной проблемой – приобретением все большей власти и силы, категорически, в каждом пункте противоречила традиционным человеческим ценностям – состраданию, любви, милосердию, ярко выраженным, по крайней мере, в христианстве и исламе. Примат силы над совестью, любовью и состраданием, названными Гитлером вслед за Ницше «химерами», оставался для национал-социалистов краеугольным камнем их идеологии на протяжении всей их недолгой истории, даже несмотря на то, что по конъюнктурным соображениям национал-социалисты находили иногда возможным сотрудничество с церковью.

«Есть две ценности, имеющие преимущество перед другими, в отношении которых уже почти два тысячелетия между Церковью и расой, теологией и верой существует полная противоположность; две ценности, корни которых ведут к воле, и вокруг которых в Европе издавна ведется борьба за господствующее положение: любовь и честь. Обе стремятся к тому, чтобы считаться высшими ценностями: Церкви хотят – как это ни странно звучит – при помощи любви господствовать, нордические же европейцы хотели при помощи чести свободно жить или свободно и с честью умереть.

…почти все, что создало характер нашей расы, нашего народа и государства, это в первую очередь было понятие чести и неразрывно с ней связанная идея долга, порожденная сознанием внутренней свободы. А в тот момент, когда первенство получают любовь и сострадание (или если хотите – сострадания), в истории начинаются эпохи расового, народного и культурного упадка всех государств с соответствующей нордической ориентацией».

Сверхчеловек, совершенно свободный от совести, морали и прочих нравственных химер, способный на любые виды жестокости и насилия над представителями слабых народов, т. е. невинными, беззащитными людьми, только ради утверждения своего владычества над «неполноценными расами» – вот идеал национал-социализма. Не подлежит никакому сомнению, что этот идеал гитлеровского нацизма являлся полной противоположностью установкам традиционного консерватизма с его вселенской любовью ко всему божьему миру, но в первую очередь к людям, созданным по образу и подобию божьему. Остается только удивляться, на каком основании многие авторы работ по истории Третьего рейха приписывают национал-социализму консервативную природу. На самом деле это синтез самых передовых научно-философских идей того времени плюс явный, немного модернизированный дух либерального протестантизма, описанный Максом Вебером. Возможно, причисляя национал-социализм к консервативному лагерю, эти авторы имели в виду повышение роли государства в управлении рыночной экономикой страны, реализованное на практике руководством Третьего рейха. Но и тут Гитлер не был оригинален – в то же самое время, за океаном, президент Рузвельт был занят точно тем же делом – проведением кейнсианской революции, которая также значительно усилила роль государства в свободной рыночной экономике самой либеральной страны мира – США.

Расовая дискриминация, сегрегация также не были изобретениями гитлеровского режима – эти явления давным-давно цвели пышным цветом в тех же либеральных США, где права человека, включая право на жизнь, определялись цветом кожи. Нацистская Германия отличалась от США в этом смысле только одним – национал-социалисты при признании или отказе конкретному человеку в его праве на жизнь в качестве решающего антропологического признака использовали не цвет кожи, а форму носа. Более того, знаменитые Нюрнбергские расовые законы «Закон о гражданстве Рейха» и «Закон об охране германской крови и германской чести», также не были открытиями Гитлера, а появились в Германии на базе уже имевшихся аналогичных законов в США, запрещавших межрасовые браки и бесперебойно действовавших там уже добрую сотню лет.

Примечание . Последние из этих законов, запрещавшие усыновление белыми семьями чернокожих детей, были отменены в 35-ти штатах США только в 1996 году (см.: ).

И именно в США, в условиях просвещенного либерального общества, свежеиспеченная наука евгеника пустила крепкие корни. Она была разработана на основе эволюционной теории Дарвина его собственным кузеном Гэлтоном, и, следуя законам формальной логики и насущным требованиям прогресса, продвинула ее дальше вперед. Она предлагала вместо естественного природного отбора внедрить в человеческом обществе искусственный, сознательный отбор с целью «улучшения породы» самого человека. Для исследования этой теории и привнесения практических достижений новой науки в жизнь, в США были созданы институты (Eugenics Record Office), научные общества (Galton Society, American Eugenics Society), выпускалась периодика (Eugenical News). В результате этой передовой, с размахом проводившейся научной деятельности (в ней активно участвовал, например, институт Карнеги), во многих штатах была узаконена насильственная стерилизация, введены ограничения на право вступления в брак и т. п. Но, в отличие от евгенических Нюрнбергских законов, прекративших свое существование вместе с евгенистами Третьего рейха, американская евгеника и, соответственно, американские евгенисты благополучно пережили XX век и продолжают здравствовать и в XXI веке.

(см.: ; )

Гитлер не был первооткрывателем и когда утверждал превосходство национальных, государственных интересов над личными – такими призывами всегда в трудные минуты пользовались все, без исключения, вожди и монархи, генеральные секретари и президенты. Гитлеру следует также отказать и в обладании приоритетом по части призывов к сплочению, единству нации для успешной борьбы с внутренними и внешними врагами, кризисами и т. п. «Yes, we can!» [8]«Да, мы сумеем!» (пер. с англ.) – из предвыборных речей президента США Барака Обамы
мы можем слышать и сегодня с самых высоких трибун самых демократических государств. Общим в идеологиях национал-социализма и либерализма в целом является также и то, что та и другая рассчитывались на активную поддержку среднего класса. Обе эти идеологии строились таким образом, чтобы подыскать и предложить мелкобуржуазным слоям общества наиболее полный ответ, удовлетворяющий их актуальные нужды и чаяния, способствующий практической реализации их интересов.

Эти общие места национал-социализма с классическими установками и последними достижениями либерализма позволяют нам причислить НСДАП к партиям либерального толка. Но были, конечно, и отличия, которые заключались, в основном, в культе вождизма и частичном отказе от представительской формы участия народных масс в управлении государством. Однако это обстоятельство ни в коей мере не может поставить под сомнение именно либеральную образующую основу этой партии по той простой причине, что либерализм и демократия – разные понятия, независимые друг от друга. Этот факт, кстати, подтверждает и Френсис Фукуяма:

«Страна может быть либеральной, не будучи демократической, как Великобритания восемнадцатого века. Широкий набор прав, в том числе право голоса, был полностью предоставлен весьма узкой элите, а прочим в этих правах было отказано».

Национал-социализм, решительно отвергший практически все табу традиционного общества, по сути дела являлся революционным движением, как движение якобинцев. Но все же его путь к власти оказался полон компромиссов, и сам приход был осуществлен самым демократическим, либеральным путем, через парламентские выборы. Также, вполне законным образом, с согласия парламента, Гитлер быстро и незаметно расширил свои полномочия до диктаторских. Поэтому нет ничего удивительного в том, что до начала Второй мировой войны гитлеровская Германия в глазах мировой либеральной общественности считалась вполне демократической, благонамеренной, цивилизованной страной, руководимой просвещенным, волевым, харизматическим лидером. Гитлеру и его политике симпатизировали многие передовые люди того времени, достаточно назвать имена Томаса Элиота, Эзры Паунда, Бернарда Шоу. Гитлеровский режим представлялся Западу настолько понятным и предсказуемым, что даже введение (в нарушение Версальского договора) в марте 1936 года Гитлером немецких войск в демилитаризованную Рейнскую зону, – первая «проба пера» – не вызвало подозрений у мировой общественности. Премьер-министр Великобритании Болдуин тогда заявил, что вступление германских войск в Рейнскую область не содержит угрозы военного конфликта. В том же году в Германии с огромным размахом были проведены зимние и летние Олимпийские игры, приковавшие внимание всех стран и покорившие не только спортивную общественность, но и весь мир. Больше того, во многих европейских странах у Гитлера нашлись почитатели и даже подражатели. Оказалось, что и добропорядочные англичане очень любят в свободное от работы время ходить строем под барабанную дробь с высоко поднятыми факелами свободы в руках. Их фюрер Освальд Мосли, холеный английский аристократ и бессменный вождь Британского союза фашистов, был очарован харизмой и идеями Гитлера и Муссолини до такой степени, что во всем старался им подражать, начиная с создания штурмовых отрядов и заканчивая нацистской пропагандой. Тем не менее, власти Великобритании, очевидно, не видели в деятельности Освальда Мосли и его союза фашистов никакой угрозы Соединенному Королевству и тем более человечеству – Британский союз фашистов был распущен только в июле 1940 года, когда уже почти год в Европе полыхала Вторая мировая война. То же можно сказать и о других фашистских партиях, движениях и режимах довоенной Европы – в них никто не замечал угрозы миру и человечеству, никому и в голову не приходило обвинять их в деспотизме, тоталитаризме, бесчеловечности. Исключением, пожалуй, являлся только Коминтерн и СССР, которые правильно квалифицировали новое политическое направление – фашизм – как агрессивное и человеконенавистническое. Первое открытое вооруженное столкновение непримиримых противников – коммунизма и фашизма – состоялось уже в том же 1936 году в Испании.

Справедливости ради надо заметить, что существовавшие в то время в Европе фашистские режимы в значительной степени отличались друг от друга, что создавало определенные трудности для определения их общих черт и тем более для своевременного распознавания исходящих от них скрытых угроз. Даже сами вожди фашизма расходились в основополагающих определениях – Гитлер, например, посчитал бы для себя оскорбительным, если бы его назвали фашистом. А Муссолини, выдумавший этот термин для обозначения созданного им движения, этим званием очень гордился. Также значительно отличалась идеология, тактика и стратегия фашистских лидеров, что прозаично объясняется обычными конъюнктурными соображениями, продиктованными разными политическими кухнями. Так, например, ярый антисемитизм Гитлера не нашел поддержки у Муссолини и Франко; дуче хорошо уживался с монархией и Ватиканом, хотя его движение «чернорубашечников» открыто отвергало традиционные ценности.

«Каждому фашисту внушается идея орденского служения, орденской дисциплины и сплоченности. «Фашистская партия, как таковая, является милицией» – значится в уставе фашистов. Посвящая себя в партию, человек как бы уходит от мира, или, вернее, вновь рождается для нового мира. «Фашистский воин – повелевает устав – имеет свою собственную мораль. Законы общепринятой морали в области семьи, политики общественных отношений – ему чужды». Кодекс его чести связан с его орденской посвященностью, с высшей фашистской идеей, а правила его поведения – с послушанием, определяемым иерархической табелью рангов».

Заодно Муссолини в полемическом задоре в одной из своих статей предложил выбросить в мусорную корзину и все либеральные теории, оставив только одну – фашизм. Тем не менее, Муссолини занял должность премьер-министра Италии по повелению монарха; парламент, состоявший из либералов, подтвердил полномочия нового правительства. Такой необычный симбиоз традиционализма и либерального революционного духа, восходящего к временам Первой французской республики, получил название «Третий путь». Генералиссимус Франко, очевидно от природы достаточно осторожный и к тому же прозорливый человек, вообще использовал уникальный прием, неизвестный до той поры в политических играх. Для того чтобы застраховаться от превратностей судьбы, которые подстерегают вождей на каждом углу, он волевым порядком, чисто механически совместил несовместимое: своим указом в апреле 1937 года он объединил Фалангу, имевшую фашистскую идеологию с монархической партией традиционалистов карлистов в единую Испанскую фалангу, которая стала единственной правящей партией Испании. В результате фашистский режим генералиссимуса Франко быстро превратился в тривиальную военную диктатуру. Этот необычный политический коктейль и затем последовавший отказ от активного участия в войне на стороне «стран Оси» самому Гитлеру, которому Франко был обязан своим восхождением, позволили испанскому фюреру спокойно пережить все бури XX века и достойно умереть своей смертью в глубокой старости.

Но вернемся к нашей первоначальной задаче – подсчету числа депутатов Рейхстага 1928 года, представлявших либеральные партии. Как мы установили, к партиям либерального направления тогда принадлежали: КПГ (54 депутата), СДПГ (153 депутата), демократы (25 депутатов), партия среднего класса (23 депутата), НСДАП (12 депутатов) и народная партия – бывшая национал-либеральная (45 депутатов). Даже оставляя за скобками партию Центра, мы имеем 312 депутатов от либеральных партий, т. е. 64 % от общего числа мест в Рейхстаге (491) – почти квалифицированное большинство. Таким образом, либеральная идеология уже в первой трети XX века прочно завоевала ведущие позиции даже в тех странах, которые совсем недавно освободились от традиционалистских монархий.

1.2.3.3. Триумф либерализма

Вторая мировая война, ее сатанинская бесчеловечность и огромное число жертв произвели тектонические сдвиги в мироустройстве и в прежнем мироощущении. Либеральный политический коктейль, густо замешанный на новейших идеях социал-дарвинизма, расовой теории и философии Ницше, для человечества оказался смертельным ядом. После этого трагического опыта даже до ярых представителей классического либерализма наконец-то дошло, что безграничная свобода индивида должна все же как-то ограничиваться, иначе такая свобода в недалекой перспективе может остаться вещью в себе, превратившись в идеальный абсолют, но уже без человечества. Вектор либеральных настроений, который после Великой депрессии заметно сдвинулся влево, в результате Второй мировой войны устремился еще левее. Приверженцам трех основополагающих идей классического, правого либерализма пришлось существенно поменять их процентное содержание в собственных политических программах. Прежний сверкающий идеал правых либералов – маленькое, слабое государство, компетенция которого ограничена исправным исполнением полицейских обязанностей, заметно сник и съежился, разом потеряв былую привлекательность. Правительства ведущих капиталистических стран примеряли на себя гораздо более широкие полномочия, включающие элементы экономического планирования и механизмы перераспределения национального продукта с помощью высокой ставки подоходного налога. Сами ортодоксальные представители классического либерализма, хотя на словах и продолжали оставаться противниками активного вмешательства государства в экономику, однако и они при этом стали признавать за государством организующую роль, которая должна была, во-первых, содействовать конкуренции, а во-вторых, своевременно пресекать случаи и попытки частного протекционизма и коррупции. Съежились также и две другие светлые идеи классического либерализма – идея о безграничной свободе личности и идея спонтанного порядка. Либеральный агитпроп, разумеется, продолжал эти идеи активно навязывать всему миру. Однако при этом в практику либерализма пришло понимание того обстоятельства, что спонтанный порядок в политике и экономике, наряду с идеей полной свободы индивида, неотвратимо возвращает общество к свободе пещерного человека: у кого крепче рука и тяжелее дубина – тот и есть богом-при-родой избранный победитель, успешно преодолевший все этапы естественного отбора.

Под угрозой быть погребенными под собственными призывами к абсолютной свободе и в осознании того факта, что либерализм, принимающий во внимание только рациональные достижения передовой науки, без учета традиционных ценностей – морали, совести, милосердия, может снова зайти слишком далеко, практически все правые либеральные течения значительно снизили свои притязания на абсолют свободы как экономической, так и политической. Даже в колыбели классического экономического либерализма, Великобритании, правительством стала проводиться активная социальная политика. Позиции же левого либерализма – коммунистов, социал-либералов и социал-демократов – после Второй мировой войны значительно усилились. На завершающем этапе войны и немногим менее года до своей смерти президент США Франклин Рузвельт в своем послании к Конгрессу в рекомендательной форме изложил второй Билль о правах. Этот билль предусматривал государственные социальные гарантии всем американцам, включающие право на достойно вознаграждаемый труд, право каждой семьи на собственное приличное жилище, право на современное медицинское обслуживание и поддержание крепкого здоровья, право на достойную социальную пенсию по старости, инвалидности, пособия по случаю болезней и безработицы, право на хорошее образование. Другими словами, Рузвельт внес на повестку дня самой развитой капиталистической страны мира план реализации чисто социалистических принципов, которые в общих чертах были воплощены в жизнь в позднем СССР. Таким образом, теория и практика либерализма во время и особенно после Второй мировой войны претерпевала значительные изменения. Левые либералы, ставшие играть заметную политическую роль и в других развитых капиталистических странах, провозгласили лозунг построения «государства всеобщего благосостояния», который был реализован на практике во многих европейских государствах. Среди них нужно особо выделить скандинавские страны, как наиболее успешно справившиеся с этой задачей.

Но наибольшей трансформации после первой мировой войны подвергся консерватизм, опиравшийся в своей идеологии, в основном, на традиционные ценности. Произошло это в первую очередь потому, что принесшие человеческому роду неисчислимые страдания национал-социализм и фашизм ошибочно или осознанно были причислены либеральными идеологами по окончании войны к разряду консервативных политических направлений, тяготеющих к традиционализму. Как уже было показано выше, на самом деле эти идеологии основывались, прежде всего, на новейших научных и философских достижениях, что и предписывала практика либерализма, начиная с эпохи Просвещения. Традиционного же содержания в этих идеологиях было очень мало. Так, например, приписываемая нацистской Германии попытка возрождения якобы традиционного культа семьи, на самом деле, не имела ничего общего с культурой и обычаями традиционного общества. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить государственную программу Третьего рейха «Lebensborn» или призыв руководства к немецким женщинам о произведении на свет подарков фюреру – рождение внебрачных детей от настоящих арийцев. Тем не менее, в цивилизованном обществе громко, вслух произносить слово «консерватизм» стало неловко, потому что от смельчака теперь всегда требовалось пояснение – а какие конкретно обычаи и традиции он собирается консервировать. В результате традиционный консерватизм, будучи не в силах далее оказывать какое-либо ощутимое сопротивление растущей мощи либеральной идеологии и не способный более к самостоятельным разработкам внятных политических концепций, большей частью трансформировался в соглашательский неоконсерватизм, беспринципно вобравший в себя большую часть либеральных установок. В дальнейшем неоконсерватизм, все более изменявший традиционному мировоззрению, до такой степени потерял свое лицо, что даже для специалистов он стал неотличим от неолиберализма, активизировавшегося в 70-х годах в связи с экономическим кризисом. Так, например, в своей книге «Краткая история неолиберализма» Дэвид Харви относит Маргарет Тэтчер и Рональда Рейгана, за которыми в мире закрепилась репутация ярых консерваторов, к основным действующим политическим фигурам неолиберализма конца XX века.

Примечание . Частично путаница с определением неоконсерватизма и неолиберализма объясняется тем, что в США изначально отсутствовали политические силы, выражавшие традиционные консервативные взгляды. Со времени образования США консерваторами там обозначались классические правые (или экономические) либералы. Собственно либералами в США называли себя левые либералы или социал-демократы.

Таким образом, к концу XX века только арабский мир оставался верен ценностям традиционализма: все остальное человечество, начиная от США и заканчивая Китаем, решительно встало на либеральные пути развития, выбирая из богатой разнообразием либеральной палитры наиболее подходящие направления для решения собственных актуальных социально-экономических задач.

При формальной оценке состояния умов человечества во второй половине XX века напрашивается однозначный вывод – традиционализм, с его патриархальной верой в достижение идеалов справедливости на основе духовного совершенства каждого человека, безнадежно уходит в прошлое; везде и повсюду торжествуют идеи либерализма, которые, несмотря на заметные различия в тактике и стратегии сходятся в главном, а именно в том, что к достижению человечеством состояния совершенства, к царству свободы ведет только один путь – общее для всех рациональное научное знание. Фактически, впервые за всю свою историю человечество подошло к тому идеальному состоянию, в котором большинство народов планеты, так или иначе, приняло в качестве мировоззренческой основы одну и ту же идеологическую платформу – либерализм. Казалось бы, это состояние идеологической общности, по логике вещей, должно было бы привести к дальнейшему гармоничному, бесконфликтному развитию всех стран и народов, к воплощению в реальную жизнь идиллии прогресса и процветания. Однако этого не произошло; наоборот, мир, в котором восторжествовало «царство либерализма», как никогда до той поры, неожиданно до краев наполнился недоверием, ненавистью и враждой, последствиями которых стали холодная война и многочисленные горячие войны и конфликты. Почему это случилось? На наш взгляд причиной этой непримиримой конфронтации второй половины XX века парадоксальным образом явился все тот же единый корень древа познания, из которого и вырос тот самый кряжистый дуб либерализма со всеми его многочисленными ответвлениями, начиная от анархизма и заканчивая неолиберализмом. Весь фокус заключался в том, что в отличие от традиционализма с его нравственными законами и нормами поведения, навечно установленными божественным откровением, а потому неподвластными времени, сомнениям и тем более ревизии, либеральные установки разрабатывались простыми смертными, причем исключительно на основе достижений рациональной науки. Понятно, что передовые достижения науки конца XVIII века значительно отличаются от ее же достижений конца XX века. К тому же неравномерное развитие общества в различных странах, уникальный, неповторимый характер царящих в них исторически сложившихся общественных отношений так же вносят специфические отличия в облик отдельно взятой социально-экономической системы и общественной среды. Все эти обстоятельства значительно осложняют возможность единообразного подхода к одним и тем же проблемам человеческого общества, если он основан, повторимся, исключительно на последних научных достижениях. Помимо того, в отличие от естественных наук, в которых объектом исследований является существующая независимо от человека нейтральная природа, объектом исследований общественных, гуманитарных наук является сам человек и его общество. Поэтому объективность любого научного исследования человеческого общества, т. е. исследование самого себя, всегда вызывает сомнения. Марксизм, неолиберализм, социал-дарвинизм – все эти идеологии формально разработаны на основе рациональных научных достижений и все они имеют равные основания, чтобы называться «научными» и быть принятыми в качестве основы для построения гармонично развитого человеческого общества – общей цели всех либеральных движений. Вот только концептуальные различия в методах, в стратегии и тактике достижения этой общей цели между этими направлениями настолько велики, что не оставляют никаких сомнений, как минимум, в том, что разработчики по крайней мере двух из этих идеологий добросовестно заблуждались. Но, скорее, все они были кровно заинтересованы в определенном политическом результате своей работы, который должен был полностью удовлетворить невидимых миру заказчиков. Поэтому вполне объяснимо и понятно, почему идеологическая, конкурентная борьба между различными направлениями либерализма зачастую принимала в конце XX века крайне агрессивный, часто просто иррациональный характер непримиримой вражды и ненависти, несмотря на общие корни и общую победу над традиционализмом.

Наметившаяся после Второй мировой войны тенденция смещения большинства либеральных идеологий в левом направлении, разумеется, понравилась далеко не всем. Терявший свое господствующее положение в обществе крупный капитал предпринял все усилия, чтобы возможно быстрей прекратить дальнейшее развитие набиравшего силу, губительного для него левого курса либерализма. Спрос на соответствующие научные разработки, способные дискредитировать в глазах общественности идеи социализма в целом, возрос необычайно. И такие разработки немедленно появились: первая их них – «Дорога к рабству» Ф. Хайека. Для компрометации принципов социализма Хайек использовал простой прием, заключающийся в том, что любая идея, путем умозрительных, оторванных от реальности рассуждений может быть доведена до полного абсурда. Так Хайек поступил с социалистическим принципом планирования. Общеизвестно, без составления хотя бы наброска последовательности рабочего процесса невозможна любая форма деятельности, включая творческие изыски свободных художников. Но Хайек из всех возможных видов планирования – директивного, рекомендательного, индикативного, оперативного, тактического, стратегического, перспективного и т. п., – расчетливо выбрал исключительно директивное и обозначил его как единственную форму планирования, присущую социализму. Далее он без всякого труда доказал бессмысленность и смехотворность любой попытки разработки подробных плановых заданий для всех субъектов экономики, включающих расчет потребности гвоздей для каждой стройки. Хайек утверждает, что планирование (повторим, он рассматривает исключительно директивную его форму) может основываться только на полном предварительном знании всех факторов и потребностей народного хозяйства. А поскольку получить такое знание в принципе невозможно, то, соответственно, невозможна и разработка реального плана, который превращается в итоге либо в утопию, либо в неисполнимый деспотический приказ. В своей работе Хайек совершенно игнорирует то обстоятельство, что активная человеческая деятельность подразумевает под собой, прежде всего, оперативное принятие решений, продиктованное реальным положением дел и, как правило, в той или иной степени корректирующее заранее разработанные планы. Хайек не желает считаться и с тем, что само принятие решений – это не просто приказ, не подлежащий обсуждению, а сложный процесс, включающий этапы сбора информации, анализа, предварительного расчета и т. д. Помимо того, Хайеку хорошо были известны примеры наличия в том же СССР свободных субъектов экономики – кооперативов, артелей и т. п., которые имели свои, отличные от государственных, планы и наряду с госпредприятиями также решали проблемы обеспечения населения различными услугами и товарами ширпотреба. Тем не менее, его работа стала знаменем нарождающегося нового направления либерализма – неолиберализма.

В качестве другой иллюстрации подобной «научной деятельности», а по сути иррациональной нетерпимости и враждебной ненависти, весьма далекой от норм проведения научной дискуссии, можно привести пример с утверждением понятия «тоталитаризм» и последующим обличительным наделением им конкурирующих либеральных систем.

Появившиеся на Западе с началом холодной войны работы, посвященные теме тоталитаризма – «Истоки тоталитаризма» (Ханна Арендт, 1951 г.), «Тоталитарная диктатура и автократия» (Карл Фридрих, Збигнев Бжезинский, 1956 г.) —, сразу и безоговорочно заклеймили этим термином только фашизм и коммунизм, хотя практически во всех либеральных движениях в той или иной степени присутствовали и присутствуют тоталитарные тенденции. Любое общество после категорического отказа от традиционализма неминуемо попадает в лапы тоталитаризма – т. е. «логичной тирании» одной, победившей все остальные, всепроникающей идеологии, даже если это идеология анархизма. И так было всегда, во всяком случае, начиная со времен Великой французской революции. Можно сказать, что именно французы первыми испытали на собственной шкуре прелести тоталитаризма. Тогда просвещенные интеллектуалы, с яростной нетерпимостью крушившие старый мир со всеми его традиционными ценностями, возвели на идеологический трон новые либеральные идеи – свободу и равенство прав человека, ради полного торжества которых на самой красивой площади Парижа они пачками гильотинировали несогласных с этими идеями. После казни последнего несогласного просвещенные либералы, следуя своей особой логике, дали знаменитой площади, залитой кровью, многозначительное название – «Площадь Согласия», тем самым на века узаконив действенные практические приемы для своих последователей. Вообще либерализм никогда не стеснялся в средствах ради воплощения в жизнь своих идей и всегда претендовал только на победу в мировом масштабе, будь то мировая республика Советов или «новый мировой либерально-демократический порядок» с мировым правительством во главе – на меньшее он ни за что не был согласен. И этой своей главной традиции либерализм ни разу не изменил до сих пор – народы Кореи, Вьетнама, Панамы, Сербии, Ирака, Ливии хорошо с ней знакомы. В наши дни эта традиция получила почти благозвучное название «гуманитарная интервенция», которая под предлогом защиты прав человека и в обход действующих международных соглашений позволяет группе ведущих «либеральных» стран бесцеремонно вмешиваться во внутренние дела суверенных государств, в том числе с помощью вооруженной силы. При проведении этих рейдов по старой, давно укоренившейся привычке либерализм не отказывает себе в удовольствии гильотинировать всех несогласных. В периоды неустойчивого равновесия либерализм, как правило, резко меняет благодушные разговоры о свободе мнений и плюрализме на жесткие тоталитарные приемы, отработанные «героями» французской и прочих революций. Также было и в середине XX века, когда практически все претензии и обвинения, предъявленные нацистской Германии и сталинскому СССР в указанных работах, можно было с полным основанием предъявить и самим обвинителям. Например, «новый экономический курс» Рузвельта предусматривал активное вмешательство государства в свободный рынок – были введены субсидии правительства и осуществлялся контроль цен на определенные виды сельхозпродукции; была проведена банковская реформа, включавшая государственное регулирование торговли ценными бумагами; были разработаны и запущены в действие широкие социальные программы помощи различным группам населения и безработным. Вновь образованный Национальный совет по планированию занялся распространением опыта СССР – введением элементов плановости в рыночную стихию. Появилась тогда в США под эгидой Администрации общественных работ и американская трудармия, с присущей ей лагерной системой. Миллионы американских трудармейцев привлекались к самым тяжелым работам – рытью каналов, строительству дорог, мостов, плотин и т. п. Во время войны правительство США регулировало уровень зарплат наемных работников даже в частных компаниях; ставка подоходного налога для частных лиц и в послевоенное время доходила до 90 %. Во внутренней и внешней политике США до последнего времени явно просматривались агрессивность, нетерпимость к диссидентству, репрессии и преследования инакомыслящих; беспрепятственно процветали маккартизм и расовая дискриминация. Убеждения граждан западных стран подвергались тотальному контролю, широко были распространены запреты на профессии. Черчилль вообще объявил «крестовый поход» на «иной» мир, не разделявший либеральные англо-саксонские ценности. Однако Запад упорно старался не замечать бревен в собственном глазу. Больше того, ставя на одну доску режимы Гитлера и Сталина, западные политологи совершенно игнорировали тот факт, что принципиальных различий между гитлеровской Германией и сталинским СССР было куда больше, чем междутой же Германией и США Трумэна. Опорой социально-экономических систем США и фашистской Германии являлся средний класс – мелкие чиновники, мелкая буржуазия, тогда как в СССР такой опорой служил беднейший пролетариат и беднейшее крестьянство. Преобладание частного капитала в экономиках США и той же Германии, в отличие от общенародной собственности в СССР, также очевидно. И, наконец, самое главное – и в США и в Третьем рейхе никогда не находила поддержки идея о социальном равенстве и справедливости, которая послужила основой, фундаментом строительства первого государства рабочих и крестьян. СССР стремился построить общество, в котором нет разделения людей по классам, по положению в обществе, по нациям, по принадлежности разным культурам. Все люди провозглашались равными от рождения, и их физические, духовные и прочие потребности в конечном итоге должны были удовлетворяться в равной степени. Наоборот, в гитлеровской Германии только представители высшей нордической расы имели право на счастье и благополучие – остальные «унтерменшен» либо подлежали уничтожению, либо должны были вечно занимать в обществе положение бесправных рабов. Точно ту же нишу слуг и рабов занимали в США «чернокожие» и «краснокожие», а остальным индивидуумам экономический либерализм, вдохновленный протестантским духом, предлагал побороться за счастье в беспощадной конкурентной борьбе всех против всех. И только немногочисленные победители в этой жестокой борьбе могли претендовать на достойную человека жизнь; большинство же проигравших ожидала бесправная и безрадостная судьба тех же «унтерменшен», правда, с утешительным призом – дозволенным участием в выборах одной из двух партий. Таким образом, в «тоталитарном» СССР «царство свободы» строилось для всех, без исключения, граждан; в гитлеровской Германии и в США Трумэна в «царство свободы» могли попасть только избранные либо в соответствии с расовой теорией, либо в результате естественного отбора.

Несмотря на то, что после XX съезда КПСС (1956 год), а в особенности после XXII съезда КПСС (1961 год), на котором была принята программа строительства коммунистического общества, во внутренней политике СССР произошли эпохальные изменения в сторону смягчения режима, западная пропаганда, вопреки всякой логике, только усиливала критику СССР как тоталитарного государства. Соответственно, ужесточались и приемы идеологической борьбы, все более разогревавшие холодную войну. Иррациональность этих действий, казалось бы, далеко выходит за пределы разумного, взвешенного подхода. Особенно ярко эта иррациональность проявлялась на фоне того обстоятельства, что США, гневно обвинявшие СССР в тоталитаризме и тирании, сами никогда не брезговали сотрудничеством с откровенными диктаторскими режимами и даже всемерно способствовали их появлению на свет. Но, конечно, это великодушное прощение давалось только при условии, что эти диктатуры немедленно попадали под полный политический и экономический контроль самой демократической страны мира. Очевидно, что такая иррациональность никак не вяжется с исключительно рациональным духом либерализма, поэтому в нашей работе будет нелишним взглянуть на эту проблему внимательней.

На том же XXII съезде КПСС был принят «Моральный кодекс строителя коммунизма», в котором среди дежурных клятв в верности делу коммунизма, в основном, провозглашались нравственные ценности традиционного общества, а именно: добросовестный труд на всеобщее благо; товарищеская взаимопомощь – один за всех и все за одного; не конкуренция, а сотрудничество – человек человеку друг, товарищ и брат. Греховным несправедливости, нечестности, карьеризму и стяжательству объявлялась война, а «честность и правдивость, нравственная чистота, простота и скромность в общественной и личной жизни, взаимное уважение в семье, забота о воспитании детей» провозглашались несомненными добродетелями. К этому добавлялась дружба и братская солидарность со всеми народами мира. Фактически хрущевская оттепель означала не только конец эпохи сталинизма (очень символичен в этом смысле вынос тела Сталина из мавзолея) и диктатуры пролетариата, но, прежде всего, согласно марксизму, конец неизбежного, кровавого этапа построения «светлого коммунистического завтра» – беспощадного уничтожения класса эксплуататоров. Решения XXII съезда КПСС ознаменовали собой переход советского общества на качественно новый уровень – к сотрудничеству всех слоев населения в продолжавшемся строительстве государства всенародного счастья. И эта мирная трансформация СССР реально подтвердилась практикой – СССР образца 1937 года нельзя ставить на одну доску с СССР образца 1967 года, и тем более 1977 года. Это были совершенно разные государства, хотя и носившие одно и то же название и занимавшие почти ту же самую территорию. Несмотря на то, что осуществленный в СССР переход в новое качество являлся главным программным пунктом почти всех коммунистических учений, для Запада эти декларации СССР прозвучали как гром среди ясного неба. Они означали, что отныне, на деле, СССР решительно отказывается, во всяком случае, в своей внутренней политике, от социал-дарвинистской компоненты марксистского учения – борьбы классов, и твердо встает обеими ногами на позиции традиционного общества, но, разумеется, не монархического, а скорее патриархального, общинного, существовавшего еще в доисторическую эпоху. Сам же Запад, и особенно США от положений социал-дарвинизма – основы основ капиталистической конкурентной борьбы – отказываться не собирались. Совершенно очевидно, что коллективистские, высоконравственные заповеди «Морального кодекса строителя коммунизма», воскресившие традиционные ценности, причем в одной из самых древних и самых устойчивых форм, напрямую противоречили безнравственным идеалам буржуазного либерализма – безжалостной конкуренции, беспощадной борьбе всех против всех, чем и привели уже совсем было победивший в мировом масштабе либерализм в лютое бешенство. С этого момента все успехи СССР рассматривались Западом, сумевшим к тому времени преодолеть искушение социализмом, как успехи неожиданно воскресшего традиционного общества в его борьбе за овладение умами человечества и, соответственно, как глубокое поражение классических либеральных идей. И поэтому нет ничего удивительного в том, что антикоммунизм на Западе принял формы истерии, которая, впрочем, не помешала проведению хорошо продуманных тактических и стратегических мероприятий, направленных на уничтожение опасного политического, экономического, но в первую очередь идеологического конкурента.

В итоге грянул 1991 год и большая страна, практически возродившая традиционализм в его лучших проявлениях и благодаря тому претендовавшая на роль самой справедливо устроенной страны мира, внезапно перестала существовать. И хотя в мире оставались еще государства, официально позиционировавшие себя как коммунистические (и первое среди них Китай) победа буржуазного либерализма – капитализма к концу XX века представлялась полной и окончательной, что и зафиксировал в уже упоминавшейся работе Френсис Фукуяма.

Подведем краткий промежуточный итог этой части, который начнем с определения основных, существующих на сегодняшний день течений либерализма, чтобы избежать терминологической путаницы в дальнейшем.

Итак, в приоритетной для нас социально-экономической сфере либерализм по-крупному делится на правый (асоциальный) и левый (социальный). К правому либерализму относятся уже упоминавшиеся выше классический, экономический, буржуазный и сравнительно недавно синтезированный на их основе неолиберализм. В США к правым либералам следует отнести радикальных республиканцев, называющих себя консерваторами. Чтобы представить сущность правого либерализма в двух словах и уверенно отличать его от других направлений либерализма, достаточно указать, что представители перечисленных либеральных течений при словах «социальная справедливость», «государственный контроль», «справедливое перераспределение национального дохода», «помощь неимущим», «бесплатное медицинское обслуживание» немедленно хватаются за пистолет. Всех либералов этого направления можно также назвать еще одним подходящим термином – представители фундаментального либерализма.

Левый (или социальный) либерализм можно обозначить как патерналистский либерализм, т. к. он предусматривает ведение государством активной социальной политики, осуществляющей поддержку и социальную защиту всех слоев населения от превратностей судьбы. Левый либерализм также необходимо поделить на два направления – умеренный, к которому относятся демократы и социал-демократы, и радикальный, к которому относятся социалисты и коммунисты. До последнего времени принципиальное отличие умеренных левых либералов от радикальных заключалось в том, что они придерживались постепенного, эволюционного варианта преобразования общества, без революций и кровопролитных классовых войн. Социал-демократия всегда стремилась к достижению общественного согласия и социальной справедливости только мирным путем ведения переговоров между «антагонистскими классами», с целью нахождения и заключения между ними компромиссов. В свое время представители радикального левого либерализма едко высмеивали утопические грезы социал-демократии, вполне обоснованно полагая, что частный капитал никогда не пойдет на уступки пролетариату и сам добровольно никогда не откажется даже от малой доли своей прибыли. Поэтому – утверждали левые радикалы – только революционный путь и открытая классовая борьба вплоть до полной ликвидации эксплуататорских классов, может расчистить дорогу для построения справедливого общества. Однако история XX века опровергла скептицизм левых радикалов и доказала, что при осуществлении постоянного, заметного давления на капитал со стороны организованного наемного труда мирный путь совершенствования общества вполне возможен, причем этот путь часто дает неплохие результаты, хотя их достижение при этом может быть значительно растянуто по времени. Политический успех социал-демократии стал причиной того, что к концу XX века сохранившимся коммунистическим партиям, в т. ч. КПК и КПРФ, не оставалось ничего другого, как принципиально согласиться с существованием многоукладной экономики.

Повторимся: при всех своих внешних различиях все направления либерализма роднит одна общая цель. Различие между либеральными идеологиями заключается только в методах достижения этой общей цели.

«Когда некоторые говорят сегодня о победе западной системы над восточной, они не должны при этом забывать, что в постановке целей обе эти системы едины. Для обеих речь идет о создании некоего универсального мирового сообщества, в котором роль интегрирующих условий играли бы наука и техника. Речь идет о человечестве, которое находит объединяющую силу и завершение своего развития в эмансипации. Свобода и равенство как конечная победная цель всего человечества – в постановке именно такой цели между обеими системами никогда не было различий. Спор между системами всегда шел лишь о методах достижения этой цели. Сегодня с полным основанием можно сказать, что западный метод одержал триумф над восточным <…>.

Социализм, а в основе своей и либерализм, ориентированы на создание такого мира, в котором в результате преодоления материальной нужды отпадет необходимость во власти и господстве. Обе системы нацелены на упразднение отношений господства и подчинения, на преодоление политики как таковой».

В отличие от традиционализма, все либеральные направления, начиная от левого анархизма (разновидность социализма, основывающаяся на базе мелкотоварного производства) и заканчивая неолиберализмом вплоть до правого анархизма – либертарианства, клятвенно обещали народам мира построить на основе передовых научно-технических достижений совершенное царство свободы уже во время жизни на земле, а не после смерти на небе. Это удивительное совпадение единства целей имеет очень простое объяснение – все либеральные течения произошли от одних и тех же родителей – Просвещения и Реформации. Но более существенное, имевшее глобальные последствия для человечества в целом, отличие либерализма от традиционализма заключалось в том, что либерализм безжалостно срывал с человека венец совершенства творенья божьего и ставил его в один ряд с остальными представителями флоры и фауны, превращал его в обычную тварь. Больше того, либеральная идеология, пройдя определенный этап развития (разумеется, в рамках рационального научного знания), в итоге превращала человека из субъекта, располагающего безграничной свободой, волей действий, но при этом несущего полную ответственность за свои поступки, в безликий объект манипуляций всесильных объективных экономических, исторических и прочих законов. Таким образом, либерализм полностью снимал с самого человека требование к самосовершенствованию, к ответственности за свои действия на том основании, что, поскольку все в этом мире происходит независимо от него, по открытым учеными «объективным» научным законам, человеку не остается ничего другого, как подчиниться этим законам для его же собственного блага. В конечном итоге все эти законы – будь то неизбежность смены формаций в коммунистическом учении или идея «спонтанного порядка» и «невидимой руки» в политэкономии капитализма – должны были неотвратимо привести человечество к безграничной гармонии и процветанию, однако самому человеку в этом процессе оставалась незавидная роль статиста. Следом за отказом человека от активного самосовершенствования автоматически исчезали ставшие ненужными и неподдающиеся рациональному научному определению понятия совести и греха. Теперь ответственность за характер и поступки человека несла система общественного устройства, конкретный исторический этап развития общества, среда, в которой он проживал, а не он сам. Эту тревожную тенденцию снятия с человека ответственности за свои действия и передачи ее расплывчатому понятию «внешняя среда», «система», отметил в свое время Федор Михайлович Достоевский.

«Ведь этак мало-помалу придем к заключению, что и вовсе нет преступлений, а во всем “среда виновата". Дойдем до того, по клубку, что преступление сочтем даже долгом, благородным протестом против “среды". “Так как общество гадко устроено, то в таком обществе нельзя ужиться без протеста и без преступлений". “Так как общество гадко устроено, то нельзя из него выбиться без ножа в руках". Ведь вот что говорит учение о среде в противоположность христианству, которое, вполне признавая давление среды и провозгласивши милосердие к согрешившему, ставит, однако же, нравственным долгом человеку борьбу со средой, ставит предел тому, где среда кончается, а долг начинается.

Делая человека ответственным, христианство тем самым признает и свободу его. Делая же человека зависящим от каждой ошибки в устройстве общественном, учение о среде доводит человека до совершенной безличности, до совершенного освобождения его от всякого нравственного личного долга, от всякой самостоятельности, доводит до мерзейшего рабства, какое только можно вообразить. Ведь этак табаку человеку захочется, а денег нет – так убить другого, чтобы достать табаку. Помилуйте: развитому человеку, ощущающему сильнее неразвитого страдания от неудовлетворения своих потребностей, надо денег для удовлетворения их – так почему ему не убить неразвитого, если нельзя иначе денег достать?».

В ожесточенной борьбе либеральных течений между собой и в их общей борьбе с традиционализмом наиболее стойким к концу XX века оказался буржуазный либерализм, принявший форму неолиберализма. Благодаря своей изворотливости, конформизму, непринужденной смене стратегических ориентиров (сегодня анархия свободного рынка – завтра фактически государственное регулирование экономики; сегодня расовая дискриминация, запрет на межрасовые браки – завтра узаконивание однополых браков) буржуазный либерализм продемонстрировал завидную живучесть. Потерпевший поражение социализм, слепо и некритично следовавший марксистской догме, оказался инертным и неповоротливым, не говоря уж об экстремистском национал-социализме, просуществовавшем всего 12 лет. Правда, нет правил без исключений – мудрый социалистический Китай, дозировано и под контролем государства успешно внедривший в тотальную социалистическую систему элементы либеральной рыночной экономики, стал мировым лидером по росту экономики и благосостояния населения. Но это отдельная тема.

Тем временем на смену XX веку пришел век под очередным порядковым номером – XXI, ознаменовавший вступление человечества в третье тысячелетие Новой Эры.

«Сейчас весь мир живет в кредит. Совокупный долг человечества (долги предприятий, государств и домохозяйств) исчисляется астрономической суммой в 33100 млрд, долларов, что в три раза превышает ВВП нашей планеты! “В какой-то мере, – отмечает Анри Гуайно, – превращение промышленного капитализма в капитализм финансовый доказывает правоту Маркса: капитал сам подпиливает сук, на котором сидит “. Серж Латуш очень удачно охарактеризовал современную систему как “машину, мчащуюся на бешеной скорости без заднего хода, без тормозов и без водителя“. Весь мир танцует на вулкане».

Неожиданному появлению в нашем мире вулкана, о котором идет речь в приведенной цитате, мы обязаны не природной стихии, а неутомимой деятельности наших современников – влиятельных групп людей, свято исповедующих новейшие теоретические положения либерализма. Выше мы уже достаточно подробно обсудили системные противоречия либерализма. Они-то и послужили исходным строительным материалом для образования этого вулкана. Одно из них, а именно, неустраненное противоречие между требованием к устойчивости финансовой системы, которую на деле может обеспечить только государство, и одновременное требование независимой и свободной от государственного контроля деятельности индивидуальных агентов финансового рынка, сыграло роль детонатора в разразившемся летом-осенью 2008 года системном кризисе, сравнявшемся по силе, широте охвата и глубине проникновения со знаменитой Великой Депрессией. Когда вулкан взорвался, до предела обнажились и обострились и другие противоречия либерализма: между рациональным, «научным» подходом к политической и экономической сферам деятельности человека с одной стороны и традиционными нравственными нормами и ценностями с другой стороны; между трудом и капиталом; между победителями и побежденными в конкурентной борьбе; между декларациями прав и свобод человека, его ничем не ограниченных возможностей и реально существующим бесправием бедности и нищеты.

И как тут не вспомнить Гегеля и его диалектику, как к ним ни относись, но правоту которых, в данном случае следует безоговорочно признать. Система, продолжающая довольно долго работать с неустраненными или неустраняемыми противоречиями, внутренними конфликтами, неизбежно, рано или поздно должна отказать, перегореть, взорваться, наконец, чтобы произвести на свет что-то новое или погибнуть. Впрочем, этот закон нам хорошо известен из техники. А теперь нам представилась незавидная участь его наблюдать и ощущать его действие и на нашей собственной шкуре.

Фукуяма, очевидно, в своей книге «Конец истории и последний человек» очень поспешил выдать желаемое за действительное, когда написал: «…либеральные общества свободны от “противоречий", характеризующих более ранние формы организации общества, и поэтому приведут к концу диалектику истории». Похоже, что и до «конца истории», и до «конца диалектики» нам ой как далеко. Поэтому нужно, набравшись сил и терпения, очень дотошно и честно исследовать нынешний кризис, чтобы сделать правильные выводы и произвести в несовершенной, полной противоречий и вдобавок сильно поврежденной социально-экономической системе современного общества необходимые корректировки и изменения. В этой подглавке мы ограничимся ответом только на один вопрос: «Кто виноват?».

1.3.3.1. Восхождение на вулкан или начало конца

«В своем ежегодном обращении к Конгрессу в 1935 году президент Рузвельт ясно выразил свое мнение о том, что основной причиной экономических и социальных проблем, Великой депрессии 1930-х годов являются избыточные рыночные свободы. Американцы, по его мнению, “должны отказаться от идеи накопления богатства, которое в силу чрезмерных прибылей приводит к несправедливому распределению власти". Нуждающиеся люди не могут быть свободными. Повсюду, по его мнению, социальная справедливость стала реальной целью, а не призрачным идеалом. Основная обязанность государства и гражданского общества – использовать власть и распределять ресурсы так, чтобы уничтожить бедность и голод и обеспечить стабильный источник средств к существованию, защиту против превратностей жизни, гарантии адекватных условий жизни».

Это было начало так называемой «кейнсианской революции», которая явилась ответом на вызов того времени – Великую депрессию и сопровождавший ее рост классовой борьбы, проводившейся под флагами социалистической идеологии. Но еще большую угрозу для существования классического либерализма в то время представляли первые победы строительства нового бесклассового общества в СССР, на фоне которых проблемы и бедствия рыночной капиталистической модели выглядели особенно удручающе. Внезапно ощутив высокую вероятность скорого конца, капитал вынужденно, скрепя сердце, отказался от части своих прибылей в пользу наемного труда и одновременно позволил государству активно вмешиваться в дела бизнеса, в т. ч. реально влиять на перераспределение его доходов.

«В 1920-е годы налогообложение не очень обременяло богатых американцев. Самая высокая ставка подоходного налога равнялась всего 24 % <…>. Однако с развертыванием Нового курса богачи столкнулись с налогами, крайне высокими не только по сравнению с 1920-ми годами, но и по сегодняшним меркам. Верхняя планка подоходного налога (сегодня равная всего 35 %) была поднята до 63 % в период первого президентства Ф. Д. Рузвельта и до 79 % – в годы второго. К середине 1950-х годов, когда Америке потребовалось покрывать расходы на ведение “холодной войны", она подскочила до 91 %».

Более того, в некоторых странах, например, Великобритании, Франции, Италии, государство не ограничилось только повышением налогов, макроуправлением и перспективным планированием экономического развития страны, но и стало владельцем ряда ведущих отраслей – сталелитейной, угледобывающей и других. Так началась эпоха «славного тридцатилетия», прошедшая под знаменем кейнсианства и взрастившая в развитых странах мощный средний класс.

Однако век торжества кейнсианства оказался недолог. Крупный капитал, казалось бы, навсегда распрощавшийся в середине 30-х годов со своим абсолютным влиянием, тем не менее, на самом деле, все эти годы терпеливо ждал подходящего момента для взятия реванша за свои вынужденные уступки. И к началу 70-х годов условия для перехода капитала в контрнаступление созрели. На наш взгляд, особенно важную роль в состоявшемся реванше сыграли следующие четыре условия-предпосылки.

Во-первых, бурное развитие транснациональных корпораций (ТНК). Появление многих крупных компаний, осуществляющих свою деятельность в масштабах всей планеты, объективно выставило на повестку дня требование о нивелировании правил функционирования бизнеса на всех мировых рынках и создания на этих рынках таких условий, которые способствовали бы максимальному извлечению прибыли. Для ТНК, не знающих национальных границ, стало более привлекательным использование слабо защищенного и низкооплачиваемого наемного труда в развивающихся странах. Развитые государства со сравнительно хорошо оплачиваемыми и имеющими высокую социальную защищенность наемными работниками оказались в затруднительном положении.

Во-вторых, благодаря упорной, непрерывной, солидарной борьбе трудящихся развитых стран за свои права, к середине 60-х годов так называемый «средний класс» достиг относительно высокого материального благополучия и получил доступ практически ко всем материальным благам, которые на тот момент изготавливались и создавались сферой производства предметов потребления и услуг. Большинству людей стало казаться, что интересы капитала и труда наконец-то совпали, и далее прогресс человечества будет осуществляться не путем продолжения классовых войн, а путем сотрудничества классов. У значительной части представителей рабочего класса стало преобладать своего рода умиротворенное успокоение от своего положения. И, хотя привычное отстаивание собственных прав продолжалось, однако проходило оно уже без прежнего размаха и энтузиазма.

В-третьих, произошла культурная революция 1968 года.

«Целому поколению студентов вскружили головы идеи Герберта Маркузе, одного из представителей Франкфуртской школы. Маркузе утверждал: индустриальное общество достигло такого уровня материального богатства, что нам не нужно уже заботиться о вопросах материального производства и мы можем заняться исключительно вопросами распределения материальных благ. Присвоение богатства даст возможность человеку жить свободно и необремененно, не зная материальных забот и думая лишь об удовлетворении своих влечений».

Эта революция носила нигилистский характер, она отрицала существующую буржуазную мораль, образ жизни и выступала с левацкими и даже анархистскими лозунгами. Но главным лозунгом революции была идея полной личной свободы, не отягощенной сомнениями и переживаниями морального плана, абсолютная раскрепощенность. «Запрещать запрещается!» – провозгласили юные бунтари. Безграничная свобода самовыражения, безудержная погоня за получением все новых наслаждений и уход от реальной жизни в мифологию Востока и наркотический дурман создали особую молодежную субкультуру, характерную при всем ее кажущемся монолитном единстве глубоким погружением в свое «я». Этот осознанный уход молодого поколения от проблем общественной жизни, эгоистическая замкнутость на узком круге личных эмоций и переживаний, культ индивида привели общество развитых стран к дезинтеграции и частичному распаду.

В-четвертых, в 1973 году государства-члены ОПЕК объявили эмбарго на продажу нефти всем странам, поддержавшим Израиль в ближневосточном конфликте. Грянул нефтяной кризис, положивший начало стагнации до сих пор успешно развивавшихся ведущих стран Запада.

Мировой капитал был бы непроходимо туп, если бы не воспользовался этой превосходной ситуацией. И кейнсианству, сильно ограничившему на долгое время аппетиты капитала, была срочно найдена удачная замена – неолиберализм.

«Неолиберальная теория получила академическое признание после того, как в 1974 году фон Хайек получил Нобелевскую премию, а в 1976 году – и Милтон Фридман. Премия по экономике, хотя и ассоциировавшаяся по-прежнему с Нобелем, на деле не имела ничего общего с премиями по другим дисциплинам, оставаясь под жестким контролем банковской элиты Швеции. Неолиберальная теория, особенно в монетарном обличье, начала практически влиять на некоторые области политики».

Воспрянувший духом капитал не жалел денег на то, чтобы неолиберализм неограниченно расширил сферы своего влияния, проник во все поры общества и в конце концов стал бы единственно верной руководящей и направляющей линией дальнейшего развития мировой политики и экономики.

«“Круглый стол бизнеса” – организация, объединявшая руководителей компаний, “стремящихся обеспечить корпорации политическим влиянием”, была основана в 1972 году и впоследствии стала центральной силой всех организованных действий в поддержку интересов бизнеса. На долю компаний, участвующих в этой организации, приходилось “около половины ВВП США” в 1970-е годы. Эти компании расходовали ежегодно около 900 млн. долл, (огромные по тем временам средства) на решение политических вопросов. Такие аналитические группы, как Heritage Foundation, Hoover Institute, Center for the Study of American Business и American Enterprise Institute, были образованы при поддержке корпораций для того, чтобы вести полемику, а при необходимости, как в случае Национального бюро экономических исследований, и проводить серьезные теоретические и практические исследования и вырабатывать политико-философские аргументы в поддержку неолиберальной политики. Почти половина всей суммы финансирования, получаемого Бюро, поступало от компаний, входивших в число 500 крупнейших (Fortune500). Имея тесные связи с научными кругами, Бюро экономических исследований должно было оказать значительное влияние на образ мыслей в стенах экономических факультетов и бизнес-школ основных университетов и исследовательских центров. Состоятельные граждане (например, владелец пивоваренного бизнеса Джозеф Коорс, который впоследствии стал играть ведущую роль в так называемом “кухонном кабинете” Рейгана) и созданные ими фонды ( Olin, Scaife, Smith Richardson, Pew Charitable Trust) обеспечивали щедрое финансирование. Появлялись все новые книги и публикации – самой популярной была, наверное, Anarchy State and Utopia Нозика. Все это привело к быстрому распространению неолиберальных ценностей. Создание телевизионной версии книги Милтона Фридмана Free to Choose было спонсировано в 1977 году за счет гранта от Scaife».

Понятно, что тот, кто платит, тот и заказывает музыку. Поэтому новая экономическая модель, сменившая кейнсианство, мягко говоря, мало заботилась о простом трудовом народе. Во главу угла она ставила никем и ничем не ограниченную прибыль бизнеса, которая якобы должна неизбежно следом вытянуть и все общество к вожделенному благополучию и процветанию. И, как это обычно случается в либеральной практике, разительно отличающейся от сладкозвучных деклараций по поводу свободы мнений и плюрализма в целом, с действующими представителями ненавистного теперь кейнсианства были молниеносно сведены счеты. Разумеется, расправа вершилась не из корысти или мести, а исключительно во имя святой цели – полной и окончательной победы в мировом масштабе единственно верного учения – неолиберализма.

«Еще в 1982 году экономисты-кейнсианцы были изгнаны из МВФ и Всемирного банка. К концу десятилетия большинство экономических факультетов исследовательских университетов США – где училась большая часть экономистов – поддержали неолиберализм, который предполагал контроль над инфляцией и устойчивую государственную финансовую систему (а не полную занятость и социальную защиту) в качестве основных целей экономической политики».

Фридман и Хайек довели до блистательного совершенства первоначальную идею экономического либерализма: «система все, человек ничто!». Основной задачей государства неолиберализм определял задачу по удержанию устойчивости финансовой системы любыми средствами, в том числе и за счет сокращения социальных программ, за счет падения уровня жизни населения. И все для того, чтобы исключить малейшие помехи для успешной работы бизнеса. Поэтому неудивительно, что кейнсианство, с его основной идеей обеспечения всего трудоспособного населения хорошо оплачиваемой работой с целью создания обширного среднего класса, стимулирующего постоянный рост платежеспособного спроса, в корне противоречило неолиберальной программе.

Ставя превыше всего достижение и удержание нужных макроэкономических финансовых показателей, например, подавление инфляции любой ценой, неолиберализм, таким образом, совершенно не исключает ситуации, когда в угоду здравствованию и процветанию экономической модели будет принесено в жертву само общество или значительная часть составляющих его людей.

«В 1960-е годы было распространено убеждение, что то, что хорошо для GM, хорошо и для США. В 1990-е годы этот слоган сменился другим: “Благополучие Уолл-стрит – это самое главное”».

На практике смысл неолиберальной идеи упрощенно можно представить двумя основными постулатами.

Первое. Абсолютно все человеческие действия, относящиеся абсолютно ко всем сферам его жизненных интересов и приложения его физических, духовных и интеллектуальных сил, будь то наука, производство, образование, любые формы социальных отношений, здравоохранение и даже отношения в семье, сводились неолиберализмом к несложным правилам рыночного обмена. Эти правила безоговорочно признавались неолиберализмом достаточными для регулирования всего спектра взаимоотношений индивидов, имеющих место в современном обществе. Они были также призваны заменить собой все существовавшие до сих пор нормы морально-этического плана.

Второе. Все взаимоотношения индивидов должны были осуществляться свободно, на контрактной основе. Причем преимущество должно было отдаваться краткосрочным контрактам, которые, с точки зрения неолиберализма, за счет повышения частоты сделок максимизировали рост материального благосостояния общества.

Основное следствие, автоматически вытекавшее из этих двух постулатов, сводилось к окончательной передаче стратегической функции – целеполагания, т. е. определения направления социально-экономического развития общества, из рук политиков в руки финансового капитала. Другими словами, вместе с развитием финансовых технологий политическое управление и власть стали потихоньку перетекать из кабинетов политиков, на которых народ (в зависимости от развитости демократических институтов в отдельно взятой стране) имел хоть какое-то влияние, в офисы финансового бизнеса, никакого отношения ни к народу, ни к демократии, ни к легитимности не имеющего.

«Возникали инновационные виды финансовых услуг, которые обеспечивали не только формирование более сложных международных финансовых связей, но и создание совершенно новых финансовых инструментов, производных ценных бумаг, а также новых видов операций с фьючерсами. Коротко говоря, неолиберализация означала расцвет финансовой сферы. Усиливался контроль финансовых институтов над всеми областями экономики, включая государственный аппарат и, как указывает Ренди Мартин, повседневную жизнь».

Пионерами неолиберализма, рискнувшими применить новую модель на практике, стали президент США Рональд Рейган и премьер-министр Великобритании Маргарет Тэтчер. Последняя достигла особенно выдающихся успехов в деле внедрения в жизнь новой экономической стратегии.

«М. Тэтчер поддержала идею о том, что кейнсианство должно быть забыто и что монетаристские решения, определяющие спрос, должны стать ключевыми для борьбы со стагфляцией. Она признавала, что это означает не что иное, как революцию в фискальной и социальной политике, и немедленно дала понять, что намерена во что бы то ни стало изменить институты и политические приемы социал-демократов, принятые в Великобритании после 1945 года. Новая политика предполагала конфронтацию с профсоюзами, неприятие любых форм социальной солидарности, подрывающих основы конкуренции и гибкости (особенно те, что выражались в муниципальном управлении и особенном влиянии отдельных профессиональных союзов), отказ или серьезное сокращение всех обязательств государства, связанных с социальными гарантиями, приватизацию государственных предприятий (включая и муниципальное жилье), снижение налогов, поощрение предпринимательской активности, создание благоприятного делового климата и поощрение иностранных инвестиций (особенно из Японии). Как заявляла Тэтчер, не существовало «такого явления, как общество, – только отдельные мужчины и женщины» и, как она же добавила позже, еще и их семьи. Все формы социальной солидарности должны были исчезнуть и уступить место индивидуализму, частной собственности, личной ответственности, семейным интересам. Идеологическая атака, которую Тэтчер вела в поддержку новых ценностей, была непреклонной. “Экономика – это метод, – говорила она, – задача же заключается в том, чтобы изменить душу”. И это ей удалось, хотя методы были не всегда последовательными и исчерпывающими, нередко они реализовывались ценой серьезных политических усилий».

Чего же добилась железная леди, отменив общество и «изменив душу»? Каких космических высот она достигла с помощью неолиберализма?

«Тэтчер еще больше сузила власть профсоюзов, открыв экономику страны для иностранных конкурентов и инвестиций. Иностранные конкуренты в 1980-х разрушили большую часть традиционной британской промышленности – сталелитейная отрасль (Шеффилд) и кораблестроение (Глазго) в течение нескольких лет прекратили существование, а с ними – и значительная часть влияния профсоюзов. Тэтчер, по сути, разрушила национальную автомобильную промышленность, которая имела сильные профсоюзы и воинственные трудовые традиции, открыв путь в страну японским производителям, ищущим выход в Европу. Японцы построили новые производственные площади и наняли рабочих, не являющихся членами профсоюза, готовых работать по японским правилам».

По части основательности и скорости разгрома национальной индустрии, традиционной солидарности общества Тэтчер, несомненно, достигла выдающихся успехов. Но что выиграла в результате этого разгрома экономика Великобритании, ради которой, собственно, и старалась железная леди, не щадя себя и особенно других?

«Несмотря на все рассуждения о необходимости излечения больных экономик, ни Британии, ни США не удалось достичь в 1980-х высокого уровня экономического развития. Из этого следует, что неолиберализм не оправдал надежд капиталистов. Инфляция снизилась, упали процентные ставки, но все это было достигнуто ценой высокой безработицы (в среднем 7,5 % в США в годы правления Рейгана и свыше 10 % в Великобритании в период правления Тэтчер). Сокращение государственных социальных программ и расходов на создание инфраструктуры привело к падению уровня жизни большой части населения. Сложилось странное сочетание низкого темпа роста и увеличивающегося неравенства доходов».

Несмотря на полное отсутствие достижений в сравнении с тем же кейнсианством, тем не менее, новая макроэкономическая политика с ее краеугольным камнем – монетаризмом, чуть позже была фактически навязана всему миру в форме рекомендаций так называемого «Вашингтонского консенсуса». Основные положения «консенсуса» заключались в требованиях минимального дефицита бюджета, снижения ставок налогов, свободного обмена национальной валюты, дерегулирования экономики, приватизации, снятия ограничений для внешней торговли и иностранных инвестиций. Отныне все страны, испытывающие затруднения в развитии национальной экономики (а к таким странам, без всяких натяжек, можно отнести любое государство мира), должны были неукоснительно следовать «универсальным» установкам «Вашингтонского консенсуса». Те страны, которые в итоге склонялись к принятию правил и условий «Вашингтонского консенсуса» под воздействием его активных проводников-распространителей – ВТО, МВФ, Всемирного банка, в итоге автоматически попадали под неусыпный контроль авторов и распространителей «консенсуса».

Примечание . В США с новой экономической стратегией обойтись намного умнее и осторожнее – там никто и никогда не стремился бороться с рекордными показателями дефицита бюджета, добиваться совершенного дерегулирования экономики и выполнять прочие положения «Вашингтонского консенсуса», включая важнейшие из них – невмешательство государства в деятельность субъектов свободного рынка. Вот что по этому поводу замечает Ноам Хомский в уже цитированной книге «Прибыть на людях»:

«Рейгановской администрации не требовалось разъяснять доктрину “реально существующего капитализма свободного рынка”. Ее сотрудники являлись мастерами своего искусства: превознося прелести рынка перед бедными, они гордо похвалялись перед деловым миром тем, что Рейган “дал больше субсидий американской индустрии, чем любой из его предшественников более чем за пол века”, – слишком уж скромное утверждение, ибо они превзошли всех предшественников вместе взятых, когда “руководили крупнейшим сдвигом в сторону протекционизма после 30-х годов XX века“, – так комментировал рейгановское десятилетие обзор в журнале „Форин афферз “. Без этой и других крайних мер государственного вмешательства в рынок сомнительно, чтобы сталелитейная, автомобильная, станкоинструментальная или полупроводниковая промышленности справились с японской конкуренцией или же оказались способными лидировать в новых технологиях с важнейшими для всей экономики последствиям».

Как подтвердила практика на примере той же Великобритании, неолиберализм с его чудодейственным бальзамом – монетаризмом, не может похвастаться заметными экономическими успехами. Возникает вполне естественный вопрос: по какой же причине его разработчики так настойчиво продолжают навязывать миру именно эту экономическую модель?

Ответ на этот вопрос прост и очевиден.

Во-первых:

«Доля национального дохода, приходящегося на 0,1 % самых богатых граждан США, увеличилась с 2 % в 1978 году почти до 6 % к 1999-му. При этом соотношение средней заработной платы топ-менеджера и рабочего в американских корпорациях выросло с 30: 1 (в начале 1970-х) до почти 500: 1 к 2000 году».

Реванш, о котором все годы «славного тридцатилетия» кейнсианства сладко мечтал крупный капитал, состоялся, и именно благодаря неолиберализму. При этом капиталу удалось вернуть с лихвой ту долю прибыли, которую он имел до начала Великой Депрессии и которую он временно потерял в результате «кейнсианской революции».

«По подсчетам Делонга, в 1900 году в США жили 22 миллиардера. К 1925 году их стало уже 32, то есть на всем протяжении “прогрессивной эры” число миллиардеров росло более или менее в унисон с увеличением численности населения. И лишь с началом Нового курса миллиардеры практически сошли со сцены: их число сократилось до 16 в 1957 году и 13 в 1968-м. Всего сорок лет спустя, в 2008-м, критерию Делонга отвечают 160 американцев».

Во-вторых:

«МВФ и Всемирный банк стали центрами пропаганды и развития фундаментализма свободного рынка и неолиберальной философии. В обмен на реструктурирование долговых платежей (изменения графика выплат) страны-должники обязались провести институциональные реформы, например, сократить социальные расходы, ввести новые, более гибкие формы регулирования рынка труда, провести приватизацию. Так появилось понятие “структурные преобразования”. Мексика стала одной из первых стран, где начался процесс, приведший к росту неолиберальных государств. Опыт Мексики показал ключевое отличие между либеральным и неолиберальным подходами. При либеральном подходе кредиторы сами несут потери, связанные с неправильными кредитными решениями. При неолиберальном подходе заемщики под давлением государства и международных организаций вынуждены брать на себя бремя выплаты долга независимо от того, какие последствия это может иметь в отношении условий жизни местного населения. Если при этом заемщики могли быть вынуждены уступить какие-то активы в пользу иностранных компаний по бросовым ценам, государство их не поддерживало».

Неолиберализм, таким образом, с помощью рекомендаций и правил «Вашингтонского консенсуса» и международных финансовых организаций занялся ни больше, ни меньше как установлением нового мирового порядка, заключающегося во вполне легальном перераспределении привлекательных национальных ресурсов в пользу международного капитала. При этом роль фактического мирового правительства взяли на себя уже упомянутые международные финансовые институты. Штаб-квартира этого неформального «мирового правительства» оказалась на все той же Уолл-стрит.

Тем временем в чреве разбухавшего поминутно вулкана вскоре образовалась еще большая разрушительная сила, чем напряжение от нарушения справедливости распределения общественного и национальных богатств. Ее пробудили к жизни аппетиты «азартных парамош» от финансового бизнеса, освобожденного в результате успешно проведенной операции «Дерегулирование» от какого-либо контроля со стороны государственных органов. Неуемные аппетиты финансовых бизнесменов росли гораздо быстрее, чем доходы от приватизации, перераспределения активов и биржевых спекуляций.

У немцев есть поговорка: «люди, делающие деньги из денег, имеют всегда грязные руки».

Скандальная иллюстрация. Подобный образ мысли нередко встречается и среди немецких политиков. Так, например, руководитель фракции СДПГ в немецкой земле Баден-Вюртемберг г-н Шмидель как-то в пылу парламентских дискуссий назвал Швейцарию государством-мошенником (Schurkenstaat), что вызвало небольшой международный скандал. Но таким образом парламентарий смог выразить свое недовольство и кипящее возмущение тем, что состоятельные жители этой немецкой земли, имеющие счета в банках соседней Швейцарии, норовят пополнять их наличными, выскальзывающими в этом случае из рук немецких фискальных органов. Непроницаемая тайна вкладов, которой до сих пор придерживаются швейцарские банки, препятствует выводу «налоговых уклонистов» на чистую воду. В итоге регион с мощно развитым производственным сектором имеет куда более скромный бюджет, чем тот, на который он мог бы рассчитывать при полных налоговых сборах.

У человека, связанного с производством, требующим постоянных забот и затрат на материалы, энергию, оборудование, рабочую силу и прочее, всегда вызывала отталкивающую неприязнь легкая жизнь финансового предпринимателя, нуждающегося только в двух основных средствах производства: карандаше да клочке бумаги, необходимых для получения расписок заемщиков. Высокие доходы финансового бизнеса, не производящего никаких полезных продуктов, всегда казались производственнику нечестными и ничем не оправданными. Неолиберализм же, не взирая на уже имеющееся негативное мнение общества о приемах и методах работы финансового бизнеса, в «творческом» плане решительно двинулся вперед, оставив далеко позади все имевшиеся ранее представления о порядочности и ответственности. Неолиберализм уже не мог удовлетворяться простым ростовщическим деланием денег из денег и освоил новые технологии делания денег из безнадежных долгов. Таким образом, на рынках появились активы в форме производных ценных бумаг, имеющие весьма сомнительную реальную стоимость (например, Asset Backed

Securities– ABS, Collateralized Debt Obligations — CDO). Тем не менее, ловкие финансовые дельцы начали производить азартные спекулятивные операции и с этими полупустыми бумажками. Безответственные манипуляции игроков финансового рынка с ценными, малоценными и вовсе пустыми «ценными бумагами» в небывалых пропорциях искажали баланс между трудом, производимым продуктом и их эквивалентом – деньгами. К этому разрушительному процессу добавилась так называемая алгоритмическая торговля, использовавшая для извлечения максимального нетрудового дохода из торговых сделок специальные компьютерные программы. С помощью этих программ число торговых операций искусственно увеличивалось в разы. Спекулятивный «пузырь» виртуальных богатств рос как на дрожжах, угрожая в любой момент взорваться.

(см.: http://www.handelsblatt.com/finanzen/nlagestrategie/

_b=2011498,_p=84,_t=ig_p,ig_page=4,ig_xmlfile=

hb_faq_finanzkrise.xml).

В результате всех этих безответственных, асоциальных, эгоистических действий прорвавшегося к власти благодаря неолиберальной идеологии финансового бизнеса, вулкан, им порожденный, стал принимать угрожающие размеры. Пережив потрясения горбачевской перестройки и гайдаровских реформ, вслед за представителями «прогрессивного человечества» на вершину росшего на глазах вулкана волей-неволей потянулись разрозненными цепочками и народы бывшего СССР, решительно перед тем покинув твердую почву под ногами.

1.3.3.2. Первые толчки

«Карл Маркс, несмотря на ошибочность своей философии истории, правильно увидел логику присвоения, ведущую к материализации человеческих отношений. Ирония истории состоит в том, что правильность тезисов Маркса была доказана в момент крушения советской системы. Именно тогда логика капиталистической прибыли начала реализовываться без малейшего стеснения. В то же время бедность и безработица становятся, как и в XIX в., структурными элементами общества, краткосрочное трудоустройство и отчуждение от труда все более входят в моду, доходы капитала растут в ущерб доходам трудовых слоев, а гарантии, которые были завоеваны трудящимися за десятилетия тяжелой борьбы, тают на глазах».

Тяжелая поступь по планете неолиберализма, вооруженного «научным» монетаризмом, для пущей важности подкрепленным в теоретическом плане двумя Нобелевскими премиями, повсюду оставляла следы разорения и глубоких, плохо заживающих ран. Даже простое перечисление стран – жертв неолиберализма весьма затруднительно ввиду их многочисленности. Поэтому ограничимся в нашем описании упоминанием только основных этапов «большого пути».

В августе 1982 года Мексика объявила дефолт. Действующий на тот момент президент Хосе Лопес Портильо решил бороться с кризисом путем национализации банков. Разумеется, такой ход действующего президента не мог понравиться финансовой элите, и в декабре того же года у Мексики появился новый президент – Мигель де ла Мадрид. По-видимому, от природы он был человеком понятливым и сообразительным, поскольку сразу нашел консенсус с влиятельными людьми.

«Де ла Мадрид был ориентирован на реформы, менее связан с традиционной политикой правящей партии и имел тесные отношения с капиталистическим классом и иностранными корпорациями. Новая комбинация МВФ, Всемирного банка, Министерства финансов США, сформированная Джеймсом Бейкером, чтобы вытащить Мексику из сложной ситуации, оказывала на нового президента дополнительное давление. Они настаивали не только на жесткой экономии бюджета. Впервые в истории Мексики было выдвинуто требование проведения широких неолиберальных реформ: приватизация, реорганизация финансовой системы, чтобы она более соответствовала иностранным интересам, открытие внутренних рынков для иностранного капитала, снижение тарифов, формирование более гибкого рынка труда. В 1984 году Всемирный банк, впервые в своей истории, предоставил заем стране в обмен на гарантии структурных неолиберальных реформ. Де ла Мадрид сделал Мексику открытой для глобальной экономики, присоединившись к ГАТТ (Генеральное соглашение по тарифам и торговле) и начав реализацию программы бюджетной экономии. Результат был крайне болезненным:

“С 1983 по 1988 год доход Мексики на душу населения падал на 5 % в год; величина реальных зарплат рабочих сокращалась на 40–50 %. Рост инфляции, который составлял 3–4% в год в 1960-х, превысил 15 % после 1976-го и в течение нескольких лет составил свыше 100 %… В тоже время, из-за фискальных проблем правительства и переориентации основной экономической модели страны, государственные расходы на общественные программы сокращались. Субсидии на питание предоставлялись теперь лишь беднейшим слоям населения, качество общественного образования и здравоохранения снижалось”.

В Мехико в 1985 году это означало, что ресурсов «было так мало, что расходы на важнейшие городские нужды резко упали – на 12 % на транспорте, на 25 % – на питьевую воду, на 18 % – на медицинские услуги и на 26 % – на сбор мусора». Криминальная волна, последовавшая за этим, превратила Мехико из одного из самых спокойных в один из наиболее опасных городов Латинской Америки».

Дальнейшая хронология череды кризисов, последовательно обрушавшихся практически на все страны мира, взявших на вооружение новую экономическую теорию, читается захватывающе, как детектив, и напоминает сводки с фронтов, на которых ведутся активные боевые действия.

«Финансовые кризисы разворачивались как заразная эпидемия. Долговой кризис 1980-х не ограничился только Мексикой, он имел глобальные проявления. В 1990-е годы разворачивались два взаимосвязанных финансовых кризиса, которые привели к неравномерному развитию неолиберализма. ‘Текила-кризис”, который произошел в Мексике в 1995 году, например, распространился практически моментально и имел разрушительные последствия для Бразилии и Аргентины. Его отголоски донеслись до Чили и Филиппин, Таиланда и Польши. <…>

Вторая и гораздо более обширная волна финансовых кризисов началась в 1997 году, когда национальная валюта Таиланда бат обесценилась в результате падения спекулятивного рынка недвижимости. Кризис вначале распространился на Индонезию, Малайзию, Филиппины, а потом в Гонконг, Тайвань, Сингапур, Южную Корею. Пострадали экономики Эстонии и России. Вскоре после этого развалилась экономика Бразилии, что оказало серьезное долгосрочное влияние на Аргентину. Даже Австралия, Турция и Новая Зеландия оказались задеты кризисом. <…> Социальные последствия были чудовищными:

“По мере развития кризиса росла безработица, ВВП падал, банки закрывались. Уровень безработицы в Корее вырос в четыре раза, в Таиланде втрое, в Индонезии – в десять раз. В Индонезии почти 15 % мужчин, которые имели работу в 1997 году, к августу 1998 года оказались безработными. Экономические последствия были еще серьезнее в городских районах острова Ява. В Южной Корее уровень бедности в городах вырос втрое. Почти четверть населения оказалась за чертой бедности. В Индонезии число граждан, живущих в нищете, удвоилось. В 1998 году ВВП Индонезии снизился на 13,1 %, в Корее – на 6,7 %, в Таиланде – на 10,8 %. Через три года после кризиса ВВП Индонезии все еще был на 7,5 % ниже докризисного уровня, а в Таиланде этот показатель был на 2,3 % ниже докризисного уровня”».

Даже «японское экономическое чудо» угодило в ловушку, заботливо поставленную крепко спаявшимся жестким тандемом неолиберализма и глобализации. Прописанные «Вашингтонским консенсусом» универсальные рецепты стали попахивать шарлатанством, или, того хуже, злым умыслом. Но никто не собирался сдавать обратно Нобелевские премии или, хотя бы критически взглянуть на повсюду навязываемую экономическую модель. Несмотря на катастрофические провалы, она продолжала свое победоносное шествие по миру.

«Стандартные объяснения МВФ и Министерства финансов США связывали кризис с избыточным вмешательством государства в экономику и коррупцией в отношениях между государством и бизнесом ("коррумпированный капитализм”). В качестве ответа предлагалась дальнейшая неолиберализация. Совместные действия Министерства финансов и МВФ привели к чудовищным результатам. Альтернативная точка зрения на кризис заключалась в том, что в основе проблемы лежат поспешное финансовое дерегулирование и неспособность создать адекватную систему контроля над незаконными и спекулятивными портфельными инвестициями. В поддержку этой точки зрения свидетельствовало немало фактов: те страны, в которых не была проведена либерализация финансовых рынков (Сингапур, Тайвань, Китай), пострадали гораздо меньше стран, где были проведены реформы (Таиланд, Индонезия, Малайзия, Филиппины). Более того, Малайзия, единственная страна, которая проигнорировала рекомендации МВФ и установила контроль над перемещением капитала, быстрее всех восстановилась после кризиса. После того как Южная Корея тоже отказалась от советов МВФ по промышленному и финансовому реструктурированию, там тоже начался быстрый подъем экономики. Остаются неясными причины, по которым МВФ и Министерство финансов США продолжают настаивать на неолиберализации».

Д. Харви явно лукавит, ссылаясь на неясность причин, толкающих крупнейшие и влиятельнейшие финансовые организации на повсеместное безальтернативное внедрение полностью дискредитировавших себя методов управления национальными экономиками. Сам он, в обильно здесь цитируемой его книге, не раз указывает на ликующих победителей этих многочисленных кризисов.

«Спекулянты заработали миллиарды на валютном рынке, когда вынудили правительства европейских стран ослабить механизм регулирования обменных курсов в июле 1992 года. В октябре того же года один только Джордж Сорос за 2 недели заработал около 1 млрд, долл., сделав ставку на предположение, что Великобритании не удастся удержать фунт в рамках обменной системы».

Только одна поправка к этой цитате. Сорос вовсе не делал ставку на некое «предположение», как это бывает при игре в рулетку. Напротив, мобилизовав все свои ресурсы и рычаги влияния, он умело и осознанно организовал атаку на британский фунт стерлингов с простой и ясной целью рвануть кусок пожирнее. И это ему удалось на все 100 % без привлечения дорогостоящих аналитиков и сложных методик и приемов прогнозирования. Британский фунт опустился на 12 %, а Сорос положил в карман миллиард долларов и приобрел славу человека, «сломавшего Банк Англии» (этот факт подробно описан в книге Пола Кругмана «Возвращение великой депрессии?»). Чего этот слом стоил правительству и, главное, населению Великобритании, Сороса, разумеется, не интересовало.

Кризисы конца XX – начала XXI веков обрушивались на развитые и особенно на развивающиеся страны так часто и так неотвратимо, что у многих ответственных руководителей этих стран при ответе на вопрос «кто виноват?» вольно или невольно, но вполне обоснованно, возникало подозрение об их искусственном происхождении.

«У некоторых азиатов, и, прежде всего премьер-министра Малайзии Махатхира, имелся готовый ответ на этот вопрос – заговор. Махатхир утверждал, что паника в Азии была преднамеренно продумана и вызвана крупными финансовыми воротилами, вроде Джорджа Сороса, а также что сам Сорос действовал по инструкциям правительства США, которое хотело “поставить на место” чрезмерно настойчивых азиатов. Сейчас, когда прошло определенное время, демонизация Махатхиром хеджевых фондов стала выглядеть менее глупой, чем это казалось, когда он только начал обвинять их во многих бедах».

Таким образом, не только азиаты, но и сам видный экономист, аналитик, публицист и лауреат Нобелевской премии по экономике Пол Кругман вовсе не чужд теории заговора. По крайней мере, в упомянутой книге он прямо указывает на хеджевые фонды как на финансовых игроков, сыгравших активнейшую роль в кризисной цепи 90-х гг. Хеджевые фонды начали бурно развиваться во второй половине 80-х, как раз тогда, когда неолиберализм провозгласил одно из своих важнейших требований – дерегулирование финансовой системы. Именно тогда начала формироваться так называемая «теневая банковская система», определяемая Полом Кругманом как «совокупность институтов и схем, которые работают как банки, но формально ими не являются». В чем же заключается основное отличие «теневой банковской системы» от обычной? В том, что обычные банки действуют открыто, их бухгалтерия всегда доступна для проверок, а за их операциями постоянно следят наблюдатели. Операции же небанковской финансовой системы, тех же хеджевых фондов, не ограничены нормативным регулированием и совершенно недоступны для проверок, проводимых государственными надзорными органами. Поэтому эти фонды вольны делать все, что им заблагорассудится, в числе прочего, например, торговать ценными бумагами, не имея их даже в наличии. Другими словами, неолиберализм введением дерегулирования узаконил для некоторых финансовых институтов право на спекуляцию воздухом. Вполне естественно, что финансовый капитал не заставил себя долго уговаривать и воспользовался предоставленным ему правом в полной мере. В результате вулкан конфликтов и противоречий неолиберализма раздулся еще больше.

В конечном счете, либерализму с помощью новой неолиберальной доктрины удалось воплотить в жизнь почти все свои сокровенные чаяния и мечты, а именно: истовую преданность последним научным достижениям, разумеется, согласующимся с этой доктриной (теории, противоречащие главенствующей доктрине замалчиваются или игнорируются); преимущественное владычество «совершенной» системы рыночных отношений над традиционными отношениями между людьми (интересы обычных людей приносятся в жертву абсолютным требованиям системы, «система – все, человек – ничто»); планетарную монополию и строгое недопущение сомнений и инакомыслия – LIBERALISM FOREVER! (торжественно провозглашен «конец истории»).

Безусловно, тридцать лет владычества неолиберализма над планетой, раз за разом погружавшего человечество из одного кризиса в другой, было бы невозможно осуществить без мощного, хорошо организованного и определенно заданного воздействия на сознание огромных масс людей. Только благодаря этому массовому промыванию мозгов большая часть людей до сих пор продолжает свято верить в мифы либерализма о заботливой «невидимой руке», об общественном договоре, о правах человека, о всеобщем прогрессе, и о том, что прилив, вызванный действиями освобожденной от государственного контроля финансовой системы, «поднимет все лодки». Как показала практика, этот прилив поднимает только яхты. Челноки и джонки он безжалостно переворачивает, и они камнем идут ко дну.

«Тридцать лет неолиберальной свободы не только восстановили власть узкой группы людей, составляющих капиталистический класс. За это время произошла невероятная концентрация корпоративной власти в области энергетики, медиа, фармацевтики, транспорта и даже розничной торговли (Wal-Mart). Свобода рынка, которую Буш объявил наивысшей целью человечества, оказывается ничем иным, как удобным средством повсеместного беспрепятственного распространения корпоративной власти и Coca-Cola. Используя непропорциональное влияние на средства информации и политический процесс, представители этого класса (Руперт Мердок и Fox News оказываются во главе этого процесса) заинтересованы и, что важно, имеют возможность убедить нас в том, что неолиберальные свободы являются для нас наилучшим выбором. Для элиты, комфортно живущей в своих золоченых гетто, мир и в самом деле может становиться все лучше и лучше».

«Вместе с мондиализацией мы присутствуем при появлении общества, основанного на песке. Это означает, что в результате непрочности социального устройства огромные массы людей могут в одночасье оказаться на самом дне, тогда как большая часть капиталов концентрируется в высших сферах. В результате происходит размывание среднего класса, который “в начале XX века не только порождал капитализм, но и способствовал его росту”. Во время славного тридцатилетия этот средний класс не переставал консолидироваться, вовлекая в свои ряды все более широкие массы населения, что приводило к относительному уменьшению неравенства. Эта модель среднего класса, распространяющаяся на все более широкие слои населения (движение, которое мы считали необратимым), сегодня все более ставится под вопрос».

Ален де Бенуа «Против либерализма»

Богатые становятся богаче, бедные беднее. Вдобавок, число бедняков непрерывно пополняется представителями бывшего среднего класса. Это «достижение» неолиберализма трудно не заметить даже тем, чьи мозги уже многократно простираны могущественным неолиберальным агитпропом. Поэтому неолиберализму для полной и окончательной победы в мировом масштабе осталось решить одну-единственную, но самую сложную задачу.

«Иными словами, проблема власть имущих заключается в том, что им трудно внушить народу доктрину, согласно которой богатые должны грабить бедных. Эта проблема пропаганды не решена до сих пор».

1.3.3.3. Спасайся, кто может!

Бесславное тридцатилетие царствования неолиберализма, как и следовало ожидать, закончилось полным крахом – оглушительным взрывом того самого вулкана противоречий, который перед тем старательно до отказа был накачан лжеценностями, безмерно раздувшимися псевдоактивами и бесконечными спекуляциями чужими деньгами. Когда дым от взрыва немного рассеялся, на месте «единственно верной» экономической доктрины, абсолютное совершенство которой было «неоспоримо доказано» современной экономической наукой, все вдруг увидели огромный, зияющий провал. Не только рядовые обыватели, но и крупные бизнесмены, включая столпов мировой финансовой элиты, таких, например, как Алан Гринспен или Йозеф Акерман, вынуждены были заявить, что они больше не верят в магические свойства свободного рынка, в его волшебную способность к саморегуляции. Другими словами, даже высшие финансовые авторитеты признали тот факт, что разразившийся мировой финансовый кризис одновременно со многими триллионами долларов похоронил под собой и миф о всемогуществе тотального рынка, как оптимальной модели существования человечества вообще. Западный мир замер в растерянности перед расколотым вдребезги неолиберальным корытом, когда-то потрясавшим гениальным совершенством линий и заманчиво сверкавшим идеальной чистотой. Либерализм вдруг снова вспомнил (во второй раз после Великой депрессии) о традиционных человеческих ценностях и предложил прикрепить к озверевшему за последние 30 лет «рылу капитализма» человеческое лицо – вернуться к «более справедливой и человечной версии капитализма». Идея всесильного и бесконтрольного рынка, до кризиса представлявшаяся многими политиками и финансовыми авторитетами в качестве абсолютной истины, после наступления кризиса, по выражению некоторых мировых лидеров, на самом деле оказалась безумной.

Мы не будем здесь приводить описание самого кризиса и тех катастрофических последствий, которые он вызвал на всей планете – на эту тему уже имеется достаточное количество профессиональной и научно-популярной литературы. В нашей работе мы ограничимся только теми уроками кризиса, которые, на наш взгляд, убедительно доказывают практическую непригодность неолиберализма в целом и наглядно демонстрируют необоснованность претензий его предтечи – экономического либерализма, на универсальность в частности.

В 2008 году для всех думающих людей стал очевидным тот факт, что абсолютизация рыночных отношений завела человечество в глухой тупик. Причем тупиковым оказалось не только противоестественное тотальное распространение специфических правил рынка на все сферы деятельности человеческого общества, но и принудительное внедрение экономических установок неолиберализма с монетаризмом во главе в естественную для них сферу обитания – в денежное обращение. Финансовую систему государства можно образно сравнить с системой кровообращения человека, выполняющей важнейшую функцию бесперебойного обеспечения питательными веществами всех органов и клеточек организма, в нашем случае предприятий и населения. В результате обрушившегося на мир кризиса финансовые системы многих стран практически прекратили свою обычную деятельность по снабжению субъектов национальных экономик кровью – деньгами, ввергнув тем самым социально-экономические системы этих стран в предынфарктное состояние. Разом забыв о восторженных гимнах, громко воспевавших незадолго до катастрофы прелести неолиберализма, все политики мира, не сговариваясь, экстренно принялись спасать рухнувшую финансовую систему старым, хорошо проверенным способом – немедленной национализацией, введением строгого государственного контроля и регулирования. То есть теми самыми методами, которые неолиберализм категорически отвергает с порога. Не мешкая ни секунды, руководили США и объединенной Европы бросились гасить кризис, заливая его деньгами, изъятыми из кармана налогоплательщика. Для реанимации финансовой системы США по плану Полсона только на первом этапе потребовалось 700 млрд, долларов. Германия на спасение банков выделила 480 млрд, евро, а всего страны еврозоны совместно с Великобританией в том же году на эти же цели выделили около 1,5 триллионов евро. Таким образом, обычный бюргер, мнения и желания которого никто не спрашивал, оказался великодушным спасителем собственной страны от коллапса-инфаркта, а заигравшихся финансовых воротил от неминуемого банкротства.

Человека, воспитанного в системе традиционных ценностей, такой роскошный подарок во спасение со стороны простого, незнакомого человека ко многому обязывает. В частности, предельно аккуратно и ответственно тратить почти с неба свалившиеся миллиарды, чтобы выполнить основную задачу этих денег – в кратчайшие сроки привести в рабочее состояние финансовую систему. Но проблема оказалась в том, что финансовое предпринимательство уже давным-давно живет по другим законам – законам либерального рынка, основанным на принципе индивидуальных интересов и индивидуального же, рационального самосохранения. Поэтому нет ничего удивительного в том, что, получив деньги из бюджета, т. е. непосредственно из рук Джона, Мэри, Курта и Эльзы, топ-менеджеры, как ни в чем не бывало, выписывали себе из этих денег жирные бонусы и заказывали путевки на фешенебельные курорты. Однако бессовестная растрата казенных средств является только вершиной айсберга ледяного равнодушия частного финансового капитала к обычным людям и их нуждам. Главная же особенность сегодняшнего «неолиберального рынка» заключается в том, что либеральный принцип рационального самосохранения получил в среде финансового бизнеса неожиданное развитие в неожиданном направлении, а именно в фактической реализации главной идеи своего злейшего врага – коммунизма. Пропагандируя везде и повсюду свободное предпринимательство с якобы присущей только ему личной ответственностью и неизменной его составной частью – конкурентной борьбой, финансовый капитал на самом деле тихонько освободил себя любимого и от личной ответственности, и от изматывающей конкурентной борьбы. Когда помощи и защиты государства от волчьих законов рынка требуют наемные рабочие и беднота – это, с точки зрения последовательного либерала, дурно пахнет коммунизмом и потому всегда плохо. Жертвы свободного рынка, по либеральной теории, сами виноваты в том, что не смогли вписаться в его естественные и потому изначально безупречные «объективные законы». Чувствительное наказание неудачников либерал считает в этом случае вполне оправданным и справедливым. И государственная помощь этим несчастным, т. е. вмешательство государства в естественную рыночную среду, по мнению того же либерала, непоправимо вредит торжеству рыночной гармонии и, вообще всей сакральной либеральной идее в целом. Когда же угроза нависает над проигравшимся в пух финансовым капиталом – то тут щедрая государственная помощь и защита от полного банкротства теми же либералами признается само собой разумеющейся и даже необходимой и потому следует незамедлительно, без каких либо возражений о нарушении тех же самых «объективных законов». Поэтому мы можем вполне обоснованно утверждать, что финансовый бизнес, в отличие от бедолаги-пролетариата, достиг-таки светлого будущего и живет сегодня при полномасштабном коммунизме, хотя и построенном для одного-единственного класса – финансовой элиты. Так что идеи Маркса-Ленина на самом деле не умерли вместе с гибелью СССР, а, напротив, живут и уверенно побеждают. Правда, широко пользуются ими совсем не те классы, которым они изначально предназначались. Более того, эти ловкие классы внесли и собственный творческий вклад в теорию научного коммунизма, точнее, они разработали для собственного пользования совершенно особенную форму коммунизма, неизвестную его классикам. Эта новая форма светлого будущего отличается от классической тем, что в известную формулу коммунизма, утверждавшую принцип «от каждого по способностям, каждому по потребностям», рационализаторы от финансового бизнеса внесли небольшую поправку – они просто опустили первую часть формулы. В итоге оказалось, что от новоявленных жителей «коммунистического сегодня» вовсе ничего не требуется, даже способностей, а вот получать они должны гарантированно и по потребностям, растущим не по дням, а по часам. Ну а прочим гражданам, не попавшим в ряды счастливых избранников элитного коммунизма, неолиберализм на пару с финансовым капиталом милостиво предоставляют право попытать счастья в игре в рулетку в мировом рыночном капиталистическом казино, сильно одичавшем за последние 30 лет тотального господства неолиберализма.

Это первый урок кризиса, который должны извлечь из него обычные граждане.

Второй урок кризиса заключается в том, что при возникновении серьезных угроз национальным социально-экономическим системам все восторженные разговоры о едином глобальном экономическом пространстве, о взаимовыгодном экономическом сотрудничестве внезапно исчезают, уступая место первобытному закону джунглей: «каждый сам за себя!». Несмотря на существование Европейского валютного союза, вся та бюджетная помощь национальным банкам, о которой говорилось выше, была реализована на национальной основе. Солидарность ЕС проявилась только в выделении льготных кредитов наиболее пострадавшим от кризиса странам – Греции, Ирландии и Португалии. При этом Германия, например, согласилась на выделение финансовых средств на помощь Греции только при условии получения такой же помощи Грецией и от МВФ. Вдобавок к тому, Германией было выставлено и дополнительное условие, по которому МВФ должен был официально подтвердить, что кроме крупного кредитования терпящих бедствие стран ЕС, других путей защиты общеевропейской валюты евро от неминуемой гибели просто не существует.

Футурологическая иллюстрация . В свое время (в первой книге «Управление мировоззрением») мы уделили достаточно много внимания факту существования на Земле огромного разнообразия народов, культур, их обычаев и традиций. Там же мы вывели всемирный закон сохранения национальной идентичности, согласно которому специфические черты культурной народной традиции могут сохраняться в их носителе-народе в течение продолжительных отрезков времени, в отдельных случаях тысячелетиями. В этом утверждении можно лишний раз убедиться на примере «единой» Европы, если внимательно приглядеться к составляющим ее странам и народам. Мы часто относим абсолютно всех европейских жителей к монолитной культуре, имеющей одну историю и общий характер. Но сами европейцы себя очень даже отличают друг от друга. Существует такая шуточная присказка: рай – это там, где английские полицейские, испанская кухня, итальянская любовь, немецкая техника и швейцарская организация; ад – это там, где немецкие полицейские, английская кухня, швейцарская любовь, испанская техника и итальянская организация.

В книге также утверждалось, что политическая и экономическая организации нации должны осознанно выбираться народом и его лидерами и отвечать историческому складу народного характера, хотя это не исключает и общих, универсальных принципов построения и функционирования государства и его структур. Причем в книге подчеркивалось, что учет этнических маркеров, менталитета народа очень важен для успешного строительства нации, ее благополучия и процветания. Только при глубоком, бережном отношении к культурной традиции того или иного народа появляются условия, при которых этот народ способен максимально раскрыть свои потенциальные возможности. И, наоборот, национальная экономика, вынужденная работать по чужим рецептам и меркам, никогда не сможет стать успешной и всегда будет тащиться в арьергарде общего движения. Пример «единой» Европы подтверждает и это положение. Страны Европейского валютного союза уже вполне определенно можно поделить на «удачливые» – это протестантский Север, и на «неудачников» – это государства католического и православного Юга Европы – Испания, Португалия, Италия и Греция, а также примкнувший к ним бастион католицизма на Севере – Ирландия. «Неудачники» накопили огромные внешние долги, которые парализуют деятельность национальных экономик. Особенно интересен в этом плане пример Италии, в которой «энергичный» Север уже давно мечтает отделиться от «праздного» Юга. Отчего это деление происходит? Ведь по утверждению некоторых публицистов, например А. Паршева, эффективность экономики, главным образом, зависит от климатического фактора – чем далее на юг, тем успешней экономика. Почему же в Европе все наоборот? А дело опять-таки в сугубо протестантской этике капитализма, восторжествовавшей 300 лет назад на Севере Европы и едва коснувшейся стран Юга Европы. Менталитет южных жителей Европы в значительной степени продолжает основываться на традиционных ценностях: деловой успех, бизнес так и не стали для них смыслом и целью всей жизни. В этом может легко убедиться любой внимательный турист. Для избегающих поездок по Югу Европы я могу привести собственные наблюдения. Во время моего отдыха на Крите несколько дней бархатного сезона пропали из-за ветреной погоды. Мелкая поземка из песка безжалостно секла кожу, поэтому желающих преодолеть огневой рубеж песчаной полосы пляжа, чтобы, искупавшись, снова подвергнуться беспощадному песочному обстрелу, было немного. В эти дни общество отдыхающих, состоявшее главным образом из пожилых немок встречалось и проводило большую часть времени в столовой. Персонал нашей точки общепита состоял из нескольких мужчин-поваров и одной официантки – молодой девушки приятной для мужского глаза упитанности. Трудилась она сосредоточенно и добросовестно, но как-то уж очень осторожно и ненавязчиво, стараясь, по возможности, делать свою работу незаметно для окружающих. И ей это вполне удавалось до тех пор, пока отдыхающие не были отлучены ветром от моря. Тот же ветер, очевидно, унес и обычное для отпускников миролюбивое благодушие. Все отдыхающие дамы вдруг заметили, что официантка не отличается приветливостью и вниманием к посетителям, а целиком поглощена сервировкой и уборкой столов, совершенно игнорируя их присутствие. Для немцев официантка без лучезарной улыбки, моментальной реакции, брызжущей энергии и пары приятных слов, заранее припасенных для гостя – нонсенс. Поджарые, пропеченные солнцем до самых костей немки, коротко обсудив ситуацию, тут же раздобыли бумагу и написали гневную петицию администратору отеля. В последующие дни наша официантка являла собой трагическую картину совершенно раздавленного человека – вымученное, жалкое подобие улыбки непрерывно блуждало на ее лице, обслуживая посетителя, она усилием воли заставляла себя хотя бы на секунду встретиться с ним глазами и тут же стыдливо отводила их в сторону, будучи не в силах справиться со своей природной застенчивостью. И только опустив взгляд в свою тележку, к родным тарелкам и вилкам, она немного приходила в себя. Каждый день наблюдая эту драму, даже я, человек, редко страдающий отсутствием аппетита, все оставшиеся дни ходил в столовую без прежнего энтузиазма.

Основываясь на этом наблюдении, на экономических показателях стран еврозоны последних лет и, наконец, на цитированной выше работе Макса Вебера, мы позволим себе дерзко вторгнуться в неведомую для нас область футурологии и заявить, что страны Юга Европы по части эффективности экономики, производительности труда НИКОГДА не сравняются со странами Севера Европы. Менталитет, образ жизни и мыслей жителей южной Европы существенно отличается от их северных соседей, и уже только поэтому в Евросоюзе они навечно обречены на роль отстающих, со всеми вытекающими отсюда последствиями для того же Евросоюза.

Сегодня никто не возьмется предсказать, как долго страны Севера Европы будут согласны нести бремя чужих долгов. Недавно канцлер ФРГ Меркель предупредила страны Юга Европы, что, если они рассчитывают на помощь Германии в дальнейшем, то должны побольше и подольше работать – сократить отпуска и увеличить пенсионный возраст. Но это только часть проблемы. Как уже говорилось выше, в современном мире вовсе не исключено, что трудности и даже банкротство национальных экономик могут быть инспирированы другими странами. Так, например, в октябре того же 2008 года министр финансов ФРГ Штайн-брюк сообщил депутатам бундестага о том, что банкротство инвестбанка Lehman Brothers на фоне спасенных правительством США ранее Fannie Мае, Freddie Mac, Ginnie Мае было, скорее всего, «наездом» на евро, поскольку больше половины активов этого банка составляли контракты с европейскими финансовыми институтами. В жестких условиях кризиса не только ярко проявился первобытный закон «каждый сам за себя!», являющийся общим для джунглей и либерализма; но и засверкал новыми, причудливыми гранями: одна из статей этого закона, которая до сих пор звучала как «спасайся, кто и как может!», была дополнена существенной поправкой – «а представится случай, то и потопи при этом пару-тройку конкурентов!». Несмотря на многочисленные саммиты «восьмерок», «двадцаток» и прочие частые встречи на высшем уровне, экономическая напряженность в мире продолжает обостряться. Причем в такой степени, что речь идет уже ни больше ни меньше как о валютных войнах. США, например, уже долгое время требуют от Китая значительного укрепления юаня, чтобы повысить конкурентоспособность собственного производителя, создать ему благоприятные условия для сбыта его продукции. Одновременно Вашингтон планирует для запуска американской экономики напечатать дополнительно триллион долларов, что неизбежно их обесценит, но тем самым надежно защитит внутренний национальный рынок и того же американского производителя. США не беспокоит, что таким образом будет надут очередной финансовый пузырь, что тратят они по-прежнему больше, чем зарабатывают, используя на всю катушку монопольные возможности доллара как единственной мировой резервной валюты. И уж тем более не беспокоит их судьба всего остального мира, который в результате односторонних действий США становится козлом отпущения.

И, наконец, третий урок нынешнего кризиса. Он касается истеблишмента, высшего руководства всех развитых и развивающихся стран, всех международных экономических советов, советников, экспертов и аналитиков высшего уровня. То есть всех тех, кто ответственны за поступательное социально-экономическое развитие как национальных экономик, так и всей человеческой цивилизации в целом. Именно они с помощью современных методик и мощной вычислительной техники ОБЯЗАНЫ предупреждать мир об опасностях, которые ему угрожают; именно они ДОЛЖНЫ заранее разрабатывать эффективные превентивные меры по своевременному и решительному устранению этих угроз; наконец, именно они ОТВЕТСТВЕННЫ за все те мелкие неприятности и крупные катастрофы, которые, к сожалению, случаются в нашем мире не так уж редко и приносят миллионам простых людей несчастья и страдания. Т. е. все эти руководители и их советники, вся управленческая элита обязана надлежащим образом исполнять все то, за что она в конечном счете получает немалые деньги и для чего она, собственно, и предназначена. Если эта элита исполняет свои обязанности не полностью, в силу каких-то личных или корпоративных интересов пренебрегает ими, а в худшем случае пользуется своим положением в корыстных целях, то в глазах доверившихся этой элите людей и народов она теряет свою легитимность. «Если у нас нет прав на достойно оплачиваемую работу, на приличное образование, на квалифицированную охрану здоровья, на надежную защиту от преступности и вообще на благополучную, счастливую жизнь, то вы не имеете прав на управление нами». Это высказывание должно висеть над дверью каждого крупного чиновника и эксперта в качестве кратко сформулированного общественного договора.

Но что же мы сегодня имеем на практике? В упоминавшейся уже книге Пола Кругмана «Возвращение Великой депрессии?» имеется любопытный график. На нем изображены две кривые с ярко выраженными вздыбившимися пузырями, отстоящими по шкале времени друг от друга на некотором расстоянии, но по очертанию почти точно повторяющие один другой. Первая кривая демонстрирует рост пузыря рынка акций, вторая – рост точно такого же пузыря рынка недвижимости. Пик пузыря рынка акций приходится на 1999 год, пик пузыря рынка недвижимости – на 2007 год. Кривая рынка акций представляет собой расчет соотношения цен акций и доходов от них; кривая рынка жилья – соотношение средних цен на дома к средней арендной плате. Кривые, повторимся, в точности повторяют друг друга, но при этом кривая рынка акций опережает кривую рынка жилья на 8 лет. Какой же вывод следует из этого скромного графика? А вывод следует из него просто убийственный. На примере рухнувшего на переломе столетий рынка акций все министры финансов, все эксперты, аналитики, все ответственные специалисты и руководители должны были бы по логике вещей убедиться в том, что необоснованное вздутие цен акций в сравнении с их доходностью кончается очень плохо – взрывом со многими жертвами, замедлением развития экономики, стагнацией, разорением, безработицей и прочими мелкими и крупными потрясениями. Поэтому, в силу той ответственности, которую они несут перед народами, эти управленцы и их аппараты ДОЛЖНЫ были с тревогой заметить уже начавшийся в то время рост пузыря рынка недвижимости и забить во все колокола, чтобы защитить обычных людей от возникших угроз – потери жилья, работы, накоплений на старость. Одновременно они же должны были предпринять все усилия, чтобы космический взлет цен на недвижимость, ясно указавший на зарождение нового кризиса, привести в соответствие с уровнем арендной платы и тем самым избавить мир от очередного потрясения. Но странным образом ничего подобного для предотвращения явно обозначившегося очередного жесткого кризиса сделано не было. Почему? Версию о некомпетентности мирового управленческого корпуса отметем сразу и беспощадно, как абсолютно нереалистичную. Что остается? На мой взгляд, возможны только две причины появления у высшей управленческой элиты этой странной слепоты.

Во-первых, бездеятельности и попустительству высшего руководства практически всех стран мира перед лицом надвигавшейся опасности мы в первую очередь обязаны неолиберальной доктрине, отрицающей на корню возможность вмешательства государства в «стихийную гармонию свободного рынка». Т. е. здесь против всего человечества сработал один из главных принципов неолиберализма – принцип невмешательства, или дерегулирования экономики. Теперь, после случившегося кризиса, безрассудность и даже преступность этого принципа стала очевидной для всех. Сам президент США Обама вынужден был заявить, что США не могут после кризиса вернуться к той философии, которая почти разрушила экономику и уничтожила средний класс. Разумеется, нельзя отрицать и того факта, что принцип невмешательства был на руку финансовому бизнесу и, по сути дела, был им же инспирирован и поэтому получил всемирное распространение. Под прикрытием этого принципа биржевыми спекулянтами искусственно вздувались цены на все активы, практически из воздуха делались миллиардные состояния, которые неизбежно порождали дикие диспропорции в экономике. Чем такие диспропорции заканчиваются, знали все, однако лихорадочно продолжали надувать кризисный пузырь. Философия финансовых воротил в тот период была предельно примитивной – лови, хватай деньги где и как можешь, а завтра хоть потоп! И никто не осмеливался возразить против этой преступной философии, потому что любое такое возражение было бы расценено в то время как опасная крамола, покушающаяся на святые принципы единственно верного учения, как патриархальное, безнадежно отставшее от жизни брюзжание.

Вторая возможная причина преступного бездействия управленческой элиты в условиях надвигающейся угрозы выглядит значительно хуже, чем если бы даже этот кризис был сознательно организован по чьему-то злому умыслу. Дело в том, что тот же неолиберализм не только практически уничтожил средний класс, но и резко снизил социальную динамику населения. В обществе образовались стабильные социальные слои, между которыми возникли устойчивые изоляционные преграды, прежде всего в форме различных финансовых возможностей. Перемешивание этих слоев – необходимое условие существования здорового, демократического общества, – практически прекратилось. Стабильная принадлежность конкретных людей к определенной ступени социальной лестницы – финансистов, правительственных и муниципальных чиновников, наемных работников стала повсеместным явлением, знаком времени. Одновременно между некоторыми социальными слоями начали складываться устойчивые спайки и связи и, как следствие, взаимовыгодное сотрудничество. Крупный финансовый бизнес, как известно, имеет собственное лобби в любом правительстве, в любом парламенте. Рядовой и офицерский состав финансового бизнеса – биржевые спекулянты, финансовые воротилы покрупнее, в основном, делают деньги на подвижках курсов акций; при этом совершенно неважно, падает или поднимается цена акций. Важно, что от купли-продажи акций в кармане спекулянта оседает разность. Чем больше величина разности курсов в минимальный промежуток времени, тем тяжелее становится карман спекулянта, тем радостнее светятся не только его глаза, но и глаза его хороших знакомых – депутатов и чиновников из правительства. А схлопывание финансовых пузырей для финансового бизнеса – просто именины сердца. Как говорится, кому война, а кому мать родна. Поэтому вполне понятно, что, глядя на растущий пузырь ипотеки, далеко не всем ответственным товарищам из правительств и парламентов хотелось тут же взобраться на колокольню и бить в набат. В этом варианте кризис, сулящий ловким дельцам и их компаньонам гигантские прибыли, совсем необязательно специально организовывать. Достаточно не предпринимать никаких контрмер при его приближении. Но зато жизненно необходима разработка эффективных мер по защите от предстоящих нападок прессы и обвинений в некомпетентности, коррупции тех же министров финансов и депутатов: мол, все произошло совсем не по науке, так быстро и неожиданно, что «мы не знали, не ведали, думали, что мимо пронесет». И все эти слова готовятся и говорятся для тех, кто реально пострадал от кризиса, лишился работы, квартир, сбережений. Говорящие же эти слова твердо знают, что как бы ни был жесток сам «неожиданный» кризис и его последствия, как бы ни развивалась или, наоборот, деградировала экономика страны, какие бы социально-политические катастрофы ни потрясали бы общество, они навсегда останутся твердо стоять обеими ногами на высшей ступени социальной иерархии – небожителей с неограниченными возможностями. Они уже давно уверовали в свою особоизбранность и то, что при любом раскладе и при любых условиях они никогда не окажутся там, глубоко внизу, где копошатся какие-то другие, совершенно чужые им люди с чуждыми им интересами и проблемами.

Вот три урока, которые преподал нам кризис, и которые мы не имеем права забывать.

В настоящий момент положение немного поправилось – на многих экономических форумах от многих высокопоставленных особ мы, наконец-то, услышали разумные слова о том, что нужно урезать всевластие финансового капитала и одновременно обратить внимание на нетрудовые доходы спекулянтов; о том, что прибавочный продукт должен распределяться в обществе более справедливо, а не присваиваться кучкой финансовых воротил; о том, что одна увлеченная спекулятивная игра с чужими деньгами не может принести человечеству новых рабочих мест, новых товаров и услуг и, по большому счету, никогда не сможет принести человечеству процветание. Присной памяти «Вашингтонский консенсус», который в свое время был представлен мировому сообществу как «единственно верный» план действий, своего рода катехизис неолиберализма, почил в бозе – сам глава МВФ заклеймил его рекомендации нелестными словами и добавил, что мировой финансовый кризис доказал несомненную экономическую пагубность и даже опасность для общества принципов «консенсуса». Шеф МВФ провозгласил и новые принципы экономической политики, которые стали шоком для большинства экспертов, а именно:

«финансовый сектор нуждается в серьезном хирургическом вмешательстве с точки зрения регулирования…».

«…в более долгосрочной перспективе устойчивый рост ассоциируется с более справедливым распределением доходов. Нам нужна глобализация нового рода, более справедливая глобализация, глобализация с человеческим лицом. Блага от экономического роста должны широко распределяться, а не просто присваиваться горсткой привилегированных людей».

Примечание . Вскоре после произнесения этих слов глава МВФ оказался за решеткой по обвинению в изнасиловании горничной отеля. Любопытно, что «жертва» в ходе почти двухмесячных разбирательств была уличена следствием во лжи только на следующий день после благополучного избрания нового директора-распорядителя МВФ.

Зазвучали в мире и очень важные слова об ответственности нынешнего поколения перед будущими. Эти последние декларации высших официальных лиц внушают нам определенный оптимизм в том, что они наконец-то от правильных слов перейдут к нужным всем людям правильным делам. Есть и практические подтверждения такого перехода. Например, глава Минфина Италии объявил о возможном назначении в ведущие частные банки специальных комиссаров правительства для осуществления постоянного контроля над их деятельностью, а Германия запретила игру на биржах «пустым продавцам», т. е. биржевым спекулянтам, не располагающим собственными активами. ЕС утвердил создание наднациональной общеевропейской системы финансового контроля. В мире вновь стала популярной идея о сознательном плановом регулировании макроэкономических процессов.

И все же угроза возврата к неолиберализму по-прежнему велика. Появились высказывания первых лиц ведущих государств о том, что, мол, ничего страшного не произошло, кризисы разной силы и продолжительности случались и раньше, и этот, последний, ничего особенного собой не знаменует. Известный «меценат» Сорос утверждает, что скоро все уляжется, вернется на круги своя и тогда маятник настроений сильных мира сего качнется в другую сторону – к прежней либерализации, дерегулированию, т. е. полной бесконтрольности работы всех финансовых институтов. Для простого люда этот обратный ход маятника означает снятие с себя высшим руководством государств всякой ответственности за положение дел в стране и, как следствие, непосредственную угрозу дальнейших кризисов, возможно более жестоких, чем нынешний. Судя по всему, такое периодическое раскачивание маятника играет на руку определенным кругам, способным к тому же контролировать и даже задавать частоту и амплитуду колебаний этого маятника. Но такая раскачка, хроническая нестабильность для многих миллионов простых людей означает постоянный источник несчастий и трудно разрешимых жизненных проблем. Поэтому, если предсказанное Соросом качание маятника все-таки произойдет, то лично для меня это будет означать одно – финансовый капитал окончательно сожрал политику в ее классическом понимании, а вместо демократически выбранных слуг народа, несущих ответственность перед своим избирателем, мы имеем всего лишь дурилок картонных, способных только послушно раскрывать рты от дерганья веревочек, которые крепко держат в своих невидимых народу руках опытные кукловоды.

Подведем краткий итог первой части книги.

К концу второго тысячелетия новой эры на огромных просторах планеты Земля восторжествовала либеральная мировоззренческая идеология, по которой человек сам по себе не является ни венцом, ни чудом мирозданья, а всего лишь одним из бесчисленных элементов природы, белковым организмом, успешно выдержавшим испытания естественным отбором. Все духовные и часть культурологических составляющих этого элемента, не приносящих очевидных материальных выгод и конкретной пользы, объявляются либерализмом ненужным хламом, мешающим дальнейшему рациональному сохранению и «правильному» развитию вида homo sapiens. Либерализм также выбрал и утвердил в качестве оптимальной модели существования homo sapiens доктрину неолиберализма, по «единственно верным» установкам которой должно было проживать все человечество вне зависимости от его желания. Традиционный взгляд на человека как на венец творенья сохранился только в некоторых странах арабского мира и удаленных от цивилизации племенах. Однако в итоге последнего кризиса 2008 года произошло невероятное событие – либерализм во второй раз за последние сто лет вспомнил о еще недавно презираемых химерах – традиционных нравственных ценностях человечества. В его риторике громко зазвучали нотки традиционализма – осуждение социального эгоизма, признание необходимости солидарности общества, озабоченность положением бедных людей, неимущих классов, пострадавших от оголтелого культа ничем не ограниченной власти рынка и денег. Тем самым был положен конец монопольной гегемонии неолиберализма, и появилась заманчивая перспектива многовариантного развития человечества. Возможно, мы станем свидетелями появления неокейнсианства, при котором снова во главу угла будет поставлено конкретное, нужное большинству людей плановое социально-экономическое развитие, которое главной своей целью будет иметь создание многочисленного среднего класса – создателя и потребителя реальных материальных ценностей. При пассивной созерцательности народов, их безмолвном равнодушии к собственному будущему и будущему собственных детей не исключена возможность тихого возврата к неолиберализму и последующему откату в начало XX века, к докейнсианской эпохе дикого капитализма, к потере подавляющим большинством населения всех тех прав и свобод, которые были им завоеваны в классовых и прочих кровавых битвах трагичного XX века. И знаменитая фраза Бухарина: «Сейчас не существует демократических государств. То, что существует сейчас в Европе, Америке и Японии, есть диктатура финансового капитала» зазвучит намного актуальней, чем в те времена, когда она была написана. В этом случае еще раз подтвердится на практике старое горькое изречение – история учит тому, что ничему нас не учит, а ближайшее будущее человечества предстанет нам в самом мрачном свете точного повторения катастроф XX века.

Возможно также возникновение новой, как говорят, четвертой политической теории. Все возможно в этом мире. Поживем – увидим.