Отец-настоятель, сославшись на дорожную усталость, велел накрыть ужин в своих покоях. Как правило, это означало, что трапезу с ним разделит брат Арман — незаменимый помощник и правая рука.

Покои аббата Симона располагались отдельно от монашеских келий и состояли из трех, соединенных между собой комнат. Первая, самая большая, лужила гостиной, а зачастую и столовой, вторая — спальней, в третьей же был устроен кабинет, которым аббат пользовался крайне редко, но обязательно показывал важным гостям.

Когда он был избран настоятелем аббатства святого Аполлинария, то первым делом занялся обустройством своих апартаментов. Его предшественник мало заботился о комфорте и величии пастыря, считая простоту и доступность главными добродетелями. Аббат Симон имел иной взгляд и на добродетели и на величие, посему велел надстроить второй этаж над западной галереей с отдельным входом и цветными витражами в окнах.

Первоначальные расчеты оказались неверными — расходы на строительство личных покоев настоятеля превзошли все ожидания. В результате внутреннее убранство обновить почти не удалось и аббату Симону пришлось довольствоваться мебелью, которая досталась ему в наследство от добродетельного предшественника. Вначале он утешал себя тем, что эти неудобства временны, а после того, как приблизил к себе брата Армана, и вовсе забыл о прежних планах, отдавшись во власть новых замыслов.

Новоявленный любимец обладал неоспоримыми достоинствами: у него была светлая голова, трезвый ум и непревзойденное чутье, если дело касалось материальной выгоды. Брат Арман же в покоях отца-настоятеля чувствовал себя вольготно с тех самых пор, как понял: аббат подвержен приступам смятения и в критическую минуту склонен переложить бремя принятия решений именно на него. Такое положение вещей Армана вполне устраивало — он знал, как обернуть его к своей пользе.

Сын обедневшего шевалье, он рано осознал: его единственный путь в жизни — духовная карьера. Не имея влиятельных покровителей, ему приходилось рассчитывать исключительно на себя. К счастью, он не был щепетилен, зато дерзок и целеустремлен. Мягкотелость и нерешительность он презирал, однако, как в случае с аббатом, готов был их терпеть, ради намеченной цели.

За окнами вечерело, в углах гостиной сгущались черные тени. Дневной свет угасал, уступая место ранним осенним сумеркам. Чернильные тени выползали из углов, растекались в стороны, сливались в одно кольцо и медленно подбирались к центру комнаты, где стоял, покрытый белой скатертью стол с канделябром на три свечи.

Вокруг него бесшумно сновал похожий на призрак монах-прислужник. Блюда, подаваемые им, источали аппетитные ароматы и радовали глаз своим обилием — аббат Симон имел собственное представление о монашеском самоотречении.

Слух о его возвращении застиг повара врасплох. Он сорвал голос, подгоняя нерасторопных помощников, но успел-таки вовремя приготовить любимые блюда его высокопреподобия: суп с клецками, сваренными в молоке, жареных рябчиков, а к ним пикантный соус и миндальные трубочки с кремом.

Отец-настоятель ел много и рассеянно слушал рассказ брата Армана о том, что произошло в обители за время его отсутствия. На его крупном носу с фиолетовыми прожилками блестели мелкие капельки пота — сладкое итальянское вино лучше всего разогревало кровь. Во всяком случае, так утверждал один медицинский трактат, прочитанный аббатом Симоном пару лет назад.

— Похоже, ваше высокопреподобие, поездка в Орлеан не слишком удалась? Вы как будто расстроены? — спросил брат Арман, когда монах-прислужник, подав на десерт миндальные кремовые трубочки, наконец, удалился.

Аббат с наслаждением попробовал пирожное — ничто, даже скверное расположение духа, не могло повлиять на его аппетит, и только после этого, утирая рот льняной салфеткой, ответил:

— Через три дня в нашу обитель приедет визитатор.

— Пф! И это вас так разволновало? — брат Арман не мог скрыть удивления. — Организуем прием Его Преосвященству по всем правилам и…

Настоятель не дал ему закончить:

— Видите ли, на этот раз приедет не монсеньор епископ, а его викарий .

Фаворит, потянувшись было за кувшином вина, замер и выпрямился:

— Вот как? И кто же это?

— Матье де Нель, племянник Его Преосвященства.

— Ну, значит, организуем прием ему, — брат Арман расслабился, налил себе вина и поудобней устроился в кресле. — Думаю, вкусы племянника и дяди не слишком отличаются. Не понимаю, почему вы так растревожились. В прошлую визитацию, если не ошибаюсь, мы…

— Что вы помните о процессе герцога Алансонского? — внезапно перебил аббат. — Он состоялся восемь лет назад.

Брат Арман растерянно моргнул.

Отец-настоятель, удовлетворенный его смущением, запил пирожное вином. Вот так-то лучше! Не следует позволять монаху говорить со своим аббатом снисходительно, даже если этот монах пользуется особым расположением.

— Если не ошибаюсь, речь шла о планах герцога бежать в Бретань, — ответил наконец фаворит, — но, помилуйте, какое это имеет отношение…

— Вы нетерпеливы, — укорил его настоятель. — Дело в том, что Матье де Нель вместе с герцогом Алансонским был обвинен в предательстве, а вам известно, что это означает.

— Угу, — кивнул фаворит, — плаху.

— Да, плаху и конфискацию всего, — подтвердил настоятель, беря из вазы очередную миндальную трубочку. — Покойный король Людовик жестоко карал всех, кто был уличен в сношениях с его врагами, а особенно тех, кому он прежде доверял, м аббат вытер салфеткой крем с губ, налил в кубок вина и не спеша продолжил. — К де Нелю король питал особое расположение: говорят, тот был остер на язык, умен и смел. Однако королевская благосклонность не уберегла сего остряка от смертного приговора. Впрочем, ему удалось каким-то образом выкрутиться. Ходят слухи, и я им верю, будто наш епископ основательно облегчил свою казну ради спасения племянника.

— Стало быть, Его Преосвященству не чуждо христианское сострадание, — брат Арман криво усмехнулся. — А может этот де Нель действительно был невиновен?

— Это не имеет значения, — аббат вытер пальцы, бросил измятую салфетку на стол и откинул голову на спинку кресла. — В любом случае король его не простил, он лишь заменил казнь насильственным пострижением.

— Представляю, каково ему пришлось, — вздохнул брат Арман.

— Не слишком предавайтесь жалости, — недовольно засопел отец-настоятель. — Наш епископ не оставил племянника без покровительства: определил его в одно из Орлеанских аббатств, а после смерти короля устроил при своем дворе, разрешив пользоваться своим мирским именем. И вот теперь этот бывший придворный щеголь и умник стал викарием Его Преосвященства!

— Да-а, мечтательно протянул брат Арман, — вот, что значит быть племянником монсеньора епископа.

Аббат Симон нахмурился — беспечность фаворита вызывала досаду, и все же он, обуздав раздражение, продолжил.

— Так вот, сей племянник к концу нынешней недели будет здесь, поэтому нам необходимо предпринять некоторые шаги, — настоятель хрустнул суставами пальцев. — Впрочем, вы и сами понимаете, что я имею ввиду.

Наступило недолгое молчание.

— Все-таки, мне кажется, что тревоги ваши напрасны, — фаворит поднялся и прошелся по комнате, энергично растирая кисти рук — вечера уже были довольно прохладными. — Если то, что вы рассказали о де Неле, правда, то беспокоиться не о чем. Разве бывший придворный щеголь может быть опасен?

— Хорошо бы так, и, тем не менее, я прошу вас объяснить пономарю ситуацию, брат Жан бывает слишком самонадеян.

— Кстати! — Арман прекратил расхаживать и снова опустился в кресло напротив отца-настоятеля. В мерцающем свете канделябра лицо его было красиво той поразительной, почти совершенной красотой, которой талантливые скульпторы наделяют лица ангелов.

Аббат насупился. Хорош собой Арман, ничего не скажешь, и не просто хорош, а вызывающе красив, будто… падший ангел. По спине настоятеля пробежал холодок, он взял со стола кубок с вином и сделал несколько глотков: вино, как обычно, подействовало быстро, согревая и успокаивая.

— Я давно хотел вам заметить, — говорил между тем фаворит, перегнувшись к аббату через стол и уперев ладони о столешницу, — что пономарь стал непозволительно заносчив. Представьте, он смеет лично принимать решения! Вы слишком ему потакаете, а теперь, когда дело наше хорошо отлажено, его помощь становится обузой.

— Да-да, вы мне говорили, — нетерпеливо отмахнулся отец-настоятель, м бещаю, что мы все это обсудим, но после визитации. До визитации нельзя портить отношения с братом Жаном, поэтому, прошу вас, говорите с ним как можно деликатней, — попросил аббат, делая ударение на последнем слове.

Арман открыл рот, чтобы возразить, но передумал, состроил кислую мину и поднял вверх ладони в знак подчинения воле настоятеля.

К концу следующего дня слух о приезде визитатора распространился по аббатству Святого Аполлинария, породив двоякие толки. С одной стороны, родство визитатора с епископом настораживало и популярности ему не добавляло, а с другой, история с насильственным пострижением вызвала живой интерес и обросла целым роем домыслов.

***

Солнце стояло высоко — самое время приступить к трапезе. Жакоб выложил на чистое полотенце белый хлеб, жареного каплуна, сыр и деревянную флягу, обтянутую дорогой красной кожей. На его аккуратно выстриженной тонзуре плясал солнечный зайчик, пробивавшийся через пожелтевшую, но все еще густую листву раскидистого дуба.

Поблескивая в косых солнечных лучах, в воздухе летала паутина, где-то совсем рядом трещала сорока, пахло увядающей листвой и созревшим терном.

— Вот, святой отец, все готово, — Жакоб довольно оглядел импровизированный стол.

Матье де Нель, викарий епископа Орлеанского, возблагодарил Господа в краткой молитве, и они принялись за еду.

— Эй, Буцефал! — позвал Жакоб осла, роясь в дорожном мешке. — Иди-ка, друг, я дам тебе твою любимую ржаную корочку.

Осел, щипавший травку на лесной опушке, не заставил просить себя дважды. Он подошел, вытянул влажные губы и взял с ладони хозяина протянутый кусочек хлеба. Матье де Нель едва заметно улыбнулся.

— Я давно хотел тебя спросить, Жакоб, почему ты дал своему ослу столь необычное имя?

— Ну как же, святой отец! Вы мне сами подали мысль, — последовал простодушный ответ.

— Неужели? — поперхнулся Матье де Нель и закашлялся.

Жакоб постучал его по спине, заодно сунул ослу вторую корочку и совершенно серьезно стал объяснять.

— Конечно, вы мне не прямо так подсказали, но все же ваши рассказы об Александре Великом и его верном Буцефале, накрепко засели в моей памяти. К тому же, мой осел так же, как и Буцефал древнего грека, поначалу боялся своей собственной тени.

— Да, но у Александра был конь, — заметил пораженный викарий, — поэтому, не кажется ли тебе, дорогой Жакоб, что дать это имя ослу, с твоей стороны было несколько претенциозно?

На лице Жакоба появилось плутовское выражение.

— Так и я ведь не царь эллинов.

Матье де Нель хмыкнул и отпил из фляги.

— Кстати, почему ты отказался от щедрого предложения Его Преосвященства и не выбрал себе мула из его конюшни?

— Ну, нет уж, я своего Буцефала не променяю даже на арабского скакуна, — Жакоб любовно почесал осла за ухом. Буцефал перестал жевать и с благодарностью посмотрел на хозяина карими влажными глазами.

— Отчего же?

— У нас с ним одна душа на двоих и мы понимаем друг друга с полувзгляда, — ответил Жакоб, скаля зубы. — А помните, святой отец, как он однажды хотел меня сбросить в реку?

— Отлично помню, и жаль, что это ему не удалось, — засмеялся викарий, допивая вино. — Ты прав, Жакоб, у вас с ослом и впрямь есть нечто общее. Должен признать, ты остался таким же прохвостом, каким был в то время, когда я подобрал тебя на парижской улице. Монашеский устав и тот не смог изменить тебя за эти годы.

— Не понимаю, святой отец, к чему это вы, — обиделся Жакоб. Он не любил — и викарию это было прекрасно известно — даже самых невинных упоминаний о Париже. Никакие сокровища на свете не смогут соблазнить его снова оказаться внутри городских стен, да что там стен, он не согласится приблизиться к Парижу даже на три лье.

— Ну, ладно-ладно, давай собираться в путь. До аббатства Святого Аполлинария осталось несколько часов неторопливой езды, — викарий поднялся. — Мы должны приехать туда засветло, в противном случае нам придется заночевать в лесу, а в этих краях полно волков.

— Не нравятся мне эти визитации, — проворчал Жакоб, укладывая остатки провизии в мешок.

— Вот как? Позволь узнать, почему?

— А то вы не знаете, святой отец, как монахи этого не любят. Живут себе тихо-мирно. Вдруг, нате вам, приезжаем мы — и конец спокойной жизни.

Матье де Нель, скрестив руки на груди, рислонился спиной к дереву, наблюдая за суетливыми сборами Жакоба.

— То есть, тебя беспокоит нелюбовь монахов к визитатору?

— А то! В Шампани, как я слышал, одного епископа забросали камнями монахи его же диоцеза . Едва ноги унес бедняга.

— Паршивые овцы есть в любом стаде. Но, Жакоб, согласись, все-таки визитации служат благим целям.

— Благим целям? Ха! Это, каким же? — удивился Жакоб, отвязывая лошадь викария.

— Они помогают вовремя исправлять нарушения и очищать Церковь от скверны, м назидательно ответил Матье де Нель, прилагая немалые усилия, чтобы в голосе не было и тени иронии. Во-первых, викарий епископа не может себе позволить отзываться о Церкви в таком духе, тем более в разговоре с простым монахом; а во-вторых, природная язвительность однажды чуть не стоила ему головы — об этом он помнил очень хорошо.

— Всей жизни не хватит, чтоб ее очистить, — пробурчал себе под нос Жакоб, но так чтобы викарий слышал.

— Упомянутый же тобой случай, действительно имел место, однако он скорее прискорбное исключение, чем правило, м не удержавшись, весело закончил Матье де Нель, пропуская мимо ушей последнюю реплику Жакоба.

— Но Его Преосвященство вот уж третью визитацию поручает вам, — не унимался тот. — С чего бы это? Пусть сам бы и ездил.

Матье де Нель легко вскочил на коня.

— Мой дядя, как тебе известно, уже немолод и я готов оказать ему столь пустячную услугу. Но главное, каждое аббатство располагает немалой библиотекой, а книги — единственное утешение, оставшееся мне в жизни. Так что давай лучше поскорее тронемся в путь.

— Ха! — подпрыгнул Жакоб, ударяя себя по бокам. — Вот так бы сразу и сказали, мол, охота мне покопаться в пыльных манускриптах, оттого и ездим, а то придумали тоже: «очищать Церковь от скверны».

— Довольно, Жакоб, — строго прервал его викарий. — Тебе не мешало бы поразмышлять над такой христианской добродетелью как смирение.

— Как вам будет угодно, святой отец, — проворчал Жакоб, влезая на осла.