Кроме чиновничества и офицерства, круг образованных горожан дополняло городское духовенство – тоже своего рода специалисты. И здесь уровень образования сплошь и рядом был невысок. Однако положение городского духовенства в целом было лучше, нежели сельского. Ведь белое сельское духовенство было большей частью на руге, не получая государственного содержания и обеспечиваясь за счет земли и поступлений от треб. Поскольку в городе земли не было, все духовенство было на казенном жаловании. Во-вторых, поступления от треб и кружечный сбор в городах с их многочисленным и более богатым населением были значительно большими, нежели с крестьян, плативших не столько деньгами, сколько продуктами. Так, в 80-х гг. XIX в. в торговом богатом Ярославле при церкви Св. Власия только от кружечного сбора (пожертвования прихожан) священник получал в год до 6 тыс. руб., дьякон – до 3 тыс. и псаломщик – до 1500 руб. при готовых квартирах и отоплении (59; 60). Городское духовенство нередко имело приватные заработки от преподавания Закона Божия в городских учебных заведениях или частным образом, на дому. Впрочем, деньги эти все же были небольшие. Протоиерей петербургского храма Св. Николая при глазной лечебнице на Моховой, отец Леонид Петров получал 120 руб. в год и бесплатную квартиру; как преподаватель Закона Божия, он за 12 уроков в неделю имел еще около 12 руб. (118; 175). В городе не было и подлинного бича сельских попиков – архиерейских объездов. Городское духовенство имело больше досуга, в том числе и для чтения, было поотесанней, водя знакомство с богатыми и образованными людьми, чище и богаче одевалось, в том числе за счет пожертвований прихожанок: шелковая ряса здесь не была диковинкой. Особенно большой любовью прихожан из купечества славились горластые дьяконы, способные рыком потушить свечи или расколоть тонкий чайный стакан: таких приходы переманивали друг у друга, платили им большие деньги, осыпали подарками. Например. в Петербурге начала ХХ в. славился протодьякон Исаакиевского собора Малинин: «Это здоровенный косоглазый детина… Перед ним выходили на амвон и читали ектеньи басистые дьякона, но когда вышло и взревело это чудовище – получилось что-то неистовое… Страшный голосина рвал ему грудь и горло, пасть разверзлась так, что все рыло как бы исчезло в ней. Мне стало неловко: словно в церковь в самый торжественный миг впустили буйвола или носорога, и он взревел во все хайло! Рев действительно изумительный! Что значит век психопаток! Не только у Фигнера и «душки» Собинова есть сотни поклонниц, но и у этого буйвола тоже. От дам и девиц ему отбоя нет. Пьет Малинин страшно и всегда бывает под шефе; состоит любимцем у царской семьи и особенно у вел. кн. Владимира Александровича, поэтому дерзок и груб до невозможности… Несколько лет тому назад, когда митрополит Антоний сделал ему замечание, тот обругал его в алтаре «ревельской килькой». Сослали на покаяние куда-то, вел. кн. Владимир велел вернуть – близился царский день» (Цит. по: 118; 174).

В то же время, если сельское духовенство жило одной жизнью с крестьянами и понимало своих прихожан, входя в их нужды, то городское духовенство более походило на чиновников Духовного ведомства, общаясь только с богатыми прихожанами и, за редкими исключениями, вроде знаменитых «попа» Гапона или отца Иоанна Кронштадтского, не снисходя до «простецов».

В целом духовенство, в силу особого невысокого образования и отсутствия воспитания, с одной стороны, а с другой – в силу того, что жило за счет прихожан, большим уважением как среди социальной верхушки, так и среди простого народа не пользовалось. Его непочтительно прозывали за длинные волосы «жеребячьим сословием», и проходящий по улице семинарист, дьячок, даже священник мог услышать вслед издевательское ржание.

Историк С. М. Соловьев (его отец был законоучителем Московского коммерческого училища) писал об односторонней семинарской учености, при которой священник все равно оставался простолюдином, был придавлен нуждой и во всем зависел от прихожан. Выросший в нищете, он, даже закончив семинарию, сохранял привычку к этой нищете и неряшеству. А из семинарии он выносил только вычурный язык. В результате к священнику со всех сторон относились с презрением.

Священник

Следует подчеркнуть, что Соловьев писал о духовенстве вообще, в том числе сельском. Судя по живописным портретам и фотографиям, да и по художественной литературе тоже, в городском духовенстве описанные черты не были повсеместными.

Можно было бы упрекнуть С. М. Соловьева в сгущении красок с «демократических» позиций. Однако вот что писал князь С. М. Волконский, которого в демократизме отнюдь не упрекнешь: «Отсюда вижу батюшку где-нибудь в уездном городе, в доме предводителя дворянства, например. Молебен только что отошел, с завернутым в епитрахиль Евангелием псаломщик ушел; батюшку просят откушать. В ожидании завтрака батюшку в гостиной «занимают». Уж чья это вина, не знаю – самого ли батюшки, или его начальства, или всего общества, каждого из нас, – только замечательно, что батюшку у нас всегда «занимают». Ни мы с ним не умеем, ни он с нами не умеет просто разговаривать. Он такой, как бы сказать, неучастник нашей общей жизни, что для него нужны специальные темы, особенный разговор. В присутствии батюшки как бы останавливается наша жизнь, и только по уходе его мы со вздохом облегчения к ней возвращаемся. Кто виноват, не знаю, свидетельствую лишь о грустном факте…‹…› В общем, cвященническая cреда безотрадна. Семинарская закваска невытравима, и она кладет печать чего-то узкого, замкнутого, прямо на ключ запертого: какой-то круг, из которого человек никогда не выбивается. Склад ума, речь, выбор слов, шутки, прибаутки – все какого-то ужасного, неизвестно кем выработанного, кем утвержденного образца» (42; 108–109; 205).

Помимо белого духовенства, в городах сосредоточивалось и большинство духовенства черного, монашествующего: монастыри обычно находились в городах или на их окраинах; лишь старообрядческие скиты скрывались в лесах. Правда, горожанами назвать монахов трудно, поскольку они мало выходили за пределы своих обителей. Среди монахов немало было выходцев из крестьян, хотя обычно монастыри предпочитали тех, кто мог принести некоторую сумму. Большей частью это были люди «простого звания», не блиставшие образованием, хотя попадались и дворяне, даже из бывших гвардейских офицеров. В силу уже своего положения, монахи практически не вращались в обществе, а многочисленные сборщики пожертвований, ходившие «с кружкой», предпочитали купеческую среду. Огромной популярностью во всех слоях общества пользовались лишь «старцы», монахи высокой степени пострижения, в том числе великосхимники, удалившиеся в отдаленную от монастыря пустынь, скит, иногда «в затвор» и считавшиеся провидцами и духовными учителями.

Помимо общежительных монастырей было и некоторое число обителей необщежительных, с более свободным уставом. Так, в одном из вологодских монастырей «общежития не было, все жили по отдельным кельям; более состоятельные занимали отдельные кельи, которые обыкновенно покупали (после смерти они опять возвращались монастырю); победнее жили в полукельях или по нескольку вместе. Кроме полных монахинь, получавших, кажется, от монастыря определенную сумму на содержание, все другие должны были сами содержать себя, по большей части от трудов рук своих. Особенно развито было в монастыре изготовление фольговых окладов на иконы. Необходимость заработка поддерживала весьма деятельные сношения обитательниц монастыря с миром; беличек (послушниц. – Л. Б.) и даже монахинь всегда можно было встретить в городе…

Тетка занимала в монастыре исключительное положение, ее считали богачкой; действительно, у нее в ту пору было тысяч пять рублей – сумма прямо огромная по тогдашним временам для обитательниц монастыря. Деньги были розданы в верные руки и приносили не менее десяти процентов… Тетка имела свою большую келью с огородом, при ней жила послушница Лиза почти в роли прислуги; так как Марья Ивановна еще не принимала никакого обета, то одевалась она по-городскому, только материи носила черного цвета. На таком положении в монастыре была не одна тетка; некоторые барыни, поселившись в монастыре, продолжали, однако, вести светский образ жизни, к ним часто приезжали из города на партию преферанса или сами они по целым неделям проживали в городе. Случалось, что некоторые, пробыв в монастыре несколько лет, перебирались потом совсем в город» (133; 78–79).

Архиереи, жившие исключительно в губернских, очень редко в уездных, бывших центрами епархий, городах, разумеется, были и образованнее, и лощенее, и зажиточнее приходского духовенства. Они принадлежали к городской верхушке, а их келейники, костыльники, духовники, секретари и прочие члены архиерейских домов, а также чиновники епархиальных консисторий, которых также условно можно причислить к духовному люду, – к средним слоям горожан. С. М. Соловьев не оставил без внимания и эту группу: «Бедственное состояние русского духовенства увеличивалось еще более разделением его на белое и черное, на черное – господствующее и на белое – подчиненное, рабствующее.

Явление, только что допускаемое в древней церкви, превратилось в обыкновение, наконец – в закон, по которому архиереи непременно должны быть из черного духовенства, монахи. И вот сын дьячка какого-нибудь хорошо учится в семинарии, начальство начинает представлять ему на вид, что ему выгоднее постричься в монахи и быть архиереем, чем простым попом, и вот он для того, чтобы быть архиереем, а не по внутренним нравственным побуждениям, постригается в монахи, становится архимандритом, ректором семинарии или академии и наконец архиереем, то есть полицеймейстером, губернатором, генералом в рясе монаха. Известно, что такое наши генералы; но генералы в рясе – еще хуже, потому что светские генералы все еще имеют более широкое образование, все еще боятся какого-то общественного мнения, все еще находят ограничения в разных связях и отношениях общественных, тогда как архиерей – совершенный деспот в своем замкнутом кругу, где для своего произвола не встречает он ни малейшего ограничения, откуда не раздается никакой голос, вопиющий о справедливости, о защите – так все подавлено и забито неимоверным деспотизмом. Сын какого-нибудь дьячка, получивший самое грубое воспитание, не освободившийся нисколько от этой грубости в семинарии, пошедший в монахи без нравственного побуждения и из одного честолюбия ставший наконец повелителем из раба, архиерей не знает меры своей власти: гнет, давит. Известно, что нет худшего тирана, как раб, сделавшийся господином; архиерей, как сказано, делается господином из раба; это объясняется не только вышеизложенным состоянием белого духовенства, но также воспитанием в семинариях, где жестокость и деспотизм в обращении учителей и начальников с учениками доведены до крайности; чтобы быть хорошим учеником, мало хорошо учиться и вести себя нравственно – надобно превратиться в столп одушевленный, которого одушевление выражалось бы постоянным поклонением перед монахом – инспектором и ректором, уже не говорю – перед архиереем. И вот юноша, имеющий особенную склонность к поклонению, хотя бы и не так хорошо учился и не так отлично вел себя, идет вперед, постригается в монахи и скоро становится начальником товарищей своих, и легко догадаться, как он начальствует! Мы видели, по каким побуждениям произнес он обеты монашеские: он пошел в монахи не для того, чтобы бороться со страстями и подавлять их, а напротив, для удовлетворения одной из самых иссушающих человека страстей – честолюбия; он пошел в монахи, чтобы быть архиереем. И вот некоторые из этих ученых монахов и архиереев, не имея никаких нравственных побуждений для обуздания плотских страстей, предаются им и производят соблазн; но надобно заметить, что это еще лучшие архиереи; зная за собою грешки, они мягче относительно других, относительно подчиненных. Гораздо хуже те, которые удерживают себя, надевают личину святости; страсти плотские кипят неудовлетворенные, но и необузданные христианскими нравственными началами, христианским подвижничеством; черствая душа не размягчается ни постоянною молитвою, постоянным сообщением с предметом религиозной любви, ни мягкими отношениями семейными, доступными мирским людям; черствая душа невольного инока-архиерея ищет удовлетворения другим страстям, удовлетворения приличного и безнаказанного в мире сем; отсюда – необузданное честолюбие, злоба, зависть, мстительность, страшное высокомерие, требование бесполезного рабства и унижения от подчиненных, ничем не сдерживаемая запальчивость относительно последних. Разумеется, были исключения; но я говорю не об исключениях; я прибавлю, что представительнейший из русских архиереев второй половины XVIII века, Платон, дрался собственноручно, брал подарки от подчиненных, обогащал племянниц своих; преемник его, Августин, человек даровитый, знаменит был известною связью с Марфою Кротковою и неприличными остротами…» (167; 11–13). Вероятно, такая оценка Соловьева имела под собой основание. Недаром Н. С. Лесков, родством связанный с духовенством, оставивший о нем немало страниц своего творчества и создавший теплые образы обитателей старгородской поповки (роман «Соборяне»), говорил, что в его семействе не любили архиереев, а в «Архиерейских объездах» показал не православных архиереев – подлинных аспидов.

Е. П. Янькова простодушно вспоминала: «Преосвященный Августин (архиепископ Московский. – Л. Б.) имел много прекрасных свойств: он был весьма строг, но справедлив; консисторию держал в ежовых рукавицах, и белое духовенство, в то время по большей части грубое и распущенное, его трепетало. Он иногда по-отечески бивал своей тростью, а не то и руками, кто его прогневает, но никого не делал несчастным» (148; 243). Мемуаристка воистину простодушна: консистория обязана была контролировать архиерея, а не он ее – «держать в ежовых рукавицах», а битый тростью или даже «руками» священник… Этот достойный владыка был невоздержан не только на руку или на язык, но и умер не слишком достойно: «Преосвященному прислал кто-то в гостинец перед масленицей большую банку зернистой икры, которую он любил кушать каждый день. В субботу либо в воскресенье ему мало ли подали к столу икры или вовсе не подали, только он, сидя уже за столом, потребовал, чтобы принесли. Келейник бросился на погреб опрометью и от поспешности поскользнулся, упал и разбил банку. Зная горячий и вспыльчивый нрав владыки, келейник не решился доложить ему о том, что случилось. Страха ради, служка наскоро выбрал самые крупные осколки стекла и подал икру на тарелке. Преосвященный кушал торопливо, а тут он был еще в сердцах, что заставили его дожидаться, стало быть, ел, не замечая, что глотает мелкие кусочки стекла… К вечеру он стал чувствовать спазмы в желудке, страшную резь… Сделалось воспаление, и в несколько дней так его свернуло, что на первой неделе пришлось петь над ним «со святыми упокой»… Вообще говорили, что он скончался от тяжкой болезни и даже будто бы от чахотки. Это вздор: он был преплотный из себя, а ему придумали смерть от чахотки! Он умер просто-напросто от икры. Но как было сказать, что кончина архиерея последовала от икры?» (148; 241).

Вот достойный образчик смиренного монаха-постника: «Августинкадушка» сатирического стишка в сердцах ел столь жадно икру, что не замечал осколки стекла в ней.

Наличие архиерея в городе привносило в городскую жизнь некоторые особенности. Дело в том, что архиерей не мог показываться на улицах пешком, а по традиции был обязан выезжать из своей резиденции только в карете и под колокольный звон; военные обязаны были отдавать честь архиерейской карете, становясь во фрунт (караулы «делали ружьем»), а лица партикулярные – кланяться. Несмотря на то что высказавший столь резкое мнение о душевных качествах русского епископата С. М. Соловьев знал, что писал, следует отметить, что далеко не все архиерейство обладало ярко выраженным честолюбием, и многих эти почести просто смущали. Отсюда – неподвижный образ архиерейской жизни, протекавшей в четырех стенах и, максимум, в небольшом садике при архиерейском доме. А такой образ жизни вел к развитию специфической «архиерейской болезни» – вялости кишечника, запорам и геморроям.

Поскольку уже в XVIII в. многие, а в XIX в. – практически все архиереи еще до своего положения в сан успевали окончить духовные академии и защитить диссертации, среди них было немало ученых, и не только в сфере богословия. Имена некоторых ученых духовного сана остались в истории русской науки до сих пор. Прежде всего, нужно назвать крупного историка литературы и библиографа митрополита Евгения (Болховитинова) и митрополита Макария (Булгакова), одного из крупнейших богословов, историков православной церкви и специалистов в области церковной археологии; он недаром был избран ординарным академиком Императорской Академии наук и действительным или почетным членом всех археологических, исторических и тому подобных обществ. Митрополит Макарий с огромным сочувствием относился к труженикам науки на всех поприщах, оказывая им моральную или материальную поддержку, а перед смертью завещал все средства, вырученные от продажи его трудов, на премии за лучшие научные и учебные сочинения (так называемая Макарьевская премия, выдававшаяся в размере 5 тыс. руб. в год) и на стипендии. Разумеется, не только среди высших иерархов Русской православной церкви были крупные ученые. Так, крупнейшим в России синологом был архимандрит (за пренебрежение миссионерскими обязанностями был лишен сана и обращен в простые монахи) отец Иакинф (Бичурин), оставивший многочисленные описания Монголии, Чжунгарии, Китая, народов Средней Азии и за свои труды трижды получавший Демидовскую премию.

Огромную роль русское духовенство сыграло в миссионерстве. Конечно, значительная часть миссионеров, подвизавшихся в Сибири и на Дальнем Востоке, исполняла свои обязанности по-казенному, исчисляя успехи лишь количеством крещеных (чисто формально) инородцев. Но многие не ограничивались простым крещением и даже проповедью христианского учения, а стремились внедрить среди полудиких народов, населявших окраины страны, начала цивилизации. Таков, например, был просветитель алеутов епископ Камчатский (впоследствии митрополит Московский) Иннокентий (Вениаминов), обучавший алеутов и колошей не только христианству (им было переведено Священное Писание на алеутский, курильский и якутский языки), но и плотничному, столярному, слесарному, кузнечному ремеслам, научивший их выделке кирпича и каменной кладке.

Митрополит

Да, наконец, среди русских иерархов было немало просто умных, мягких и отзывчивых людей, вроде митрополита Санкт-петербургского и Ладожского Антония (Вадковского), что при их огромном общественном и государственном весе было немаловажно. К сожалению, слишком много среди них оказалось и людей суровых и холодных, вроде знаменитого митрополита Московского Филарета (Дроздова), и даже примитивных погромщиков-черносотенцев и шовинистов, вроде создателя крупнейшего на Украине отдела Союза русского народа и гонителя униатов архиепископа Антония (Храповицкого).

Неуважение и даже неприязнь значительной части православного населения к православному же духовенству объясняется не только общими его свойствами или качествами отдельных «попов». Это связано еще и с тем, что православная церковь как организация являлась государственным учреждением, была казенной. Прихожане обязаны были хотя бы раз в году говеть и исповедоваться, что фиксировалось в особых исповедных книгах; для лиц, находящихся на государственной службе, и для учащихся это было непременной обязанностью: «Да иначе было и нельзя, так как в течение года и даже в последующее время могут с вас потребовать справку о том, что вы говели. Если вы такой справки не представите, то есть если вы не говели, вас заставят говеть: иначе вас не обвенчают, не примут на государственную службу и т. п.» (59; 64). Духовенство обязано было доносить по начальству о раскрывшихся на исповеди злоумышлениях против властей, то есть нарушать святая святых – тайну исповеди, на которой, по примеру Христа, священник брал на себя грехи верующего. Огромная масса белого духовенства, хотя бы в силу жизненных обстоятельств, превращалась в чиновников Духовного ведомства, равнодушно отправлявших свои обязанности за жалованье и ловко бравших взятки (например, за выдачу справки об исповеди, которой на деле не было). Наравне с чиновниками духовенство не чуждо было и корыстолюбия. С. В. Дмитриев, в детстве певший в церковном хоре и прислуживавший при алтаре в нескольких ярославских церквах, описал и «жадных» попов, и жуликов-псаломщиков, и методы обмана верующих: «Священник, отец Константин Крылов, был жадный человек. В первое время моего служения в алтаре он очень тщательно наблюдал – не стащу ли я чего-нибудь, особенно с блюд с поминанием.

На каждом поминанье лежала просфора или две и деньги за поминовение, от 2 до 10 копеек. Если на поминанье лежало 10 и более копеек, то это значило поминать «на обедне», то есть не только перечитать поминание у жертвенника, но и прочитать дьякону на амвоне, а священнику в алтаре «о упокоении душ усопших рабов божиих». Таких «обеденных» поминаний было у Власия так много, что священник и дьякон читали их приблизительно около часа. Проскомидия, а значит и поминание, продолжались, по уставу, конечно, до херувимской песни, то есть примерно до половины обедни. Эту часть обедни… духовенство… старалось… протянуть подольше, дабы собрать побольше поминаний, а с ними, конечно, и самое главное – пятаков. Одну только «херувимскую песнь» как певчие, так и псаломщики, что называется, «тянули» без конца.

Вторая часть обедни, хотя и отличалась лучшими песнопениями, но шла уже быстрее потому, что приток пятаков прекращался…

…Во время его службы отец Константин, бывало, не отойдет от жертвенника, или, вернее, не допустит монаха до жертвенника, из опасения, как бы «отче монасе не стащил бы с поминанья гроши!» ‹…›

Порядок говения был таков… вставали в очередь около правого клироса и проходили по очереди в алтарь к священнику, отдавали ему купленную свечу…

Замечу… что священник сдавал эти свечи старосте и получал за них деньги, вместо того чтобы их сжечь перед иконами…

…Это был, повторяю, ужасно жадный, доходивший в некоторых случаях до хамства человек. В Пасху, например, при освещении куличей, если вы не очистите яйца, принесенного святить, то отец Константин не постыдится спустить его, бывало, в бездонный карман своего подрясника…

…Как-то умудрялся богатых отпевать часами, а бедных минутами. Например, Пастухову, миллионеру… молебны пел часами, а нашему брату в десять минут «отзвонит» – гони монету!

…На наши гроши… наш отец Константин образовал пятерых сыновей. Четыре кончили Петербургский университет, пятый застрял в Ярославском юридическом лицее имени Демидова… Ни один из сыновей по духовному ведомству не учился» (59; 63–65).

Судя по мемуарной литературе, неприязнь к церкви, а затем и равнодушие к вере зарождались еще в школе, на уроках Закона Божия, с безразличием или, напротив, слишком рьяно проводившихся законоучителями, на механически-бездушно проводившихся исповедях, на непременных посещениях (строем, под присмотром надзирателей) богослужений. Теплой внутренней веры не было зачастую у самих священников.

Казенный характер православной церкви усугублялся еще и ведущей ролью настоящего духовного чиновничества – консисторского. В каждой епархии имелась духовная консистория, подчиненная Синоду. Власть ее была огромна. Консисторские и были истинными «пиявицами», дравшими с живых и мертвых. В Ярославле в 70-х гг. XIX в. секретарем (то есть главой) консистории был некто Аполлинарий Крылов. При годовом окладе в 150 руб. он сумел разжиться каменным домом с двумя флигелями и небольшим именьицем в Ярославском уезде, а в конце 90-х гг. XIX в. – начале XX cтолетия был уже председателем губернской земской управы. Недаром у ярославского духовенства ходила поговорка: «Аще пал в беду какую, или жаждеши прияти приход себе или сыну позлачнее – возьми в руки динарий и найди, где живет Аполлинарий» (59; 74).

Вероятно, здесь наш современник нуждается в некоторых пояснениях. Православное духовенство делилось на белое и черное. К первому принадлежало приходское духовенство, не принимавшее монашеского пострижения, совершавшее богослужения и отправлявшее требы. К нему относились церковнослужители (дьячки или пономари, причетники), лишь сослужавшие в храмах, и священнослужители – дьяконы и иереи (священники). Православие знает три степени священства: диаконскую, в которой находятся диаконы, протодиаконы и архидиаконы, пресвитерскую, к которой принадлежат иереи и протоиереи (протопопы), и епископскую, или архиерейскую, – епископы, архиепископы, митрополиты и патриархи. Существенные канонические различия имеют место только между степенями священства: дьяконы не имеют на себе благодати, а значит, не могут самостоятельно совершать богослужение и благословлять верующих; на священниках лежит благодать, но они могут совершать не все таинства, совершение же всех таинств, в том числе рукоположения священников, – прерогатива епископата. Внутри этих степеней различия между санами в основном внешние: в некоторых деталях облачения и титуловании.

Священник с семьей

Православная церковь, как организация, делится на церковные области – епархии, в своих границах, в основном, совпадавшие с губерниями. Епархию возглавляет епархиальный архиерей в епископской степени священства; наиболее существенной разницей в этой степени было то, что митрополиты возглавляли более важные, в том числе столичные, епархии. Архиерей осуществлял в епархии всю полноту духовной и религиозно-судебной власти. Его помощником и заместителем был викарий, викарный епископ. При архиерее находился архиерейский дом – свита, хозяйство и жилище архиерея, принадлежавшие, однако, не ему лично, а епархии; хозяйством управлял эконом, а свита состояла из духовника, ризничего, келейника, крестовых монахов, певчих и личного секретаря. Однако Петр I, превративший священство в чиновников Духовного ведомства, поставил архипастырей и все духовенство под контроль чиновников. Формально главой Русской православной церкви был сам император, но управлял ею Святейший Всероссийский Правительствующий синод, присутствие которого состояло из высших иерархов церкви, постоянных и переменных, назначавшихся императором, но все служащие были обычными чиновниками; во главе Синода стоял обер-прокурор из светских лиц, также назначавшийся монархом. Наконец, архиереи тоже утверждались государем, то есть епископат был послушным орудием высшей светской власти. На местах контроль за ним принадлежал епархиальным духовным консисториям из чиновников, вплоть до того, что при перемещении архиерея в новую епархию консистория производила ревизию хозяйства и выдавала разрешение иерарху на отъезд. Консистория производила суд над духовенством и выдавала документы мирянам.

Епархия с 1744 г. делилась на благочиния, включавшие 10–15 приходов – совокупности причта и прихожан данного приходского храма. Она находилась под управлением благочинного, обычно в сане протоиерея, назначавшегося архиереем из кандидатов, предложенных консисторией. Отец благочинный надзирал за благочестием и нравственностью духовенства, приходским хозяйством, приводил в исполнение распоряжения епархиального начальства, разбирал споры и жалобы духовенства (или на духовенство) и обладал некоторой дисциплинарной властью. С 1797 г. были благочиния и над монастырями. Проштрафившееся духовенство могло подвергаться различным наказаниям: от вызова к архиерею или в консисторию на неопределенный срок, заканчивавшегося обычно суровым внушением, а иногда, келейно, и побиванием посохом из рук самого владыки, до запрещения, то есть более или менее длительного отрешения от отправления богослужений, заключения в монастырь, в том числе Спас-Евфимьев в Суздале или в Соловецкий, которые играли роль церковных тюрем, и даже извержения из лона церкви – лишения сана, расстрижения. Расстрижение же влекло за собой очень серьезные ограничения в правах. Так что гнев благочинного либо самого владыки (или же его присных) был весьма чреват последствиями.

Послушник

Черное духовенство было монашествующим. Еще раз отметим, что, хотя этого не требовалось каноническими правилами, епископат, по традиции, весь был из черного духовенства. Принятию монашеского сана предшествовало более или менее длительное послушание в монастыре – исполнение разного рода послушаний, обязанностей: работ в монастырском хозяйстве и т. д. Послушник без всяких последствий мог покинуть монастырь. За некоторое время до принятия обета послушник обычно жаловался в рясофоры, то есть надевал монашескую рясу и камилавку. Постригали мужчин не ранее 30 лет, женщин – 40 лет, лиц с высшим образованием – 25 лет. Запрещалось пострижение супругов по отдельности, одновременно же постригали при отсутствии несовершеннолетних детей. Желавший стать монахом не должен был состоять под судом, иметь долги и должен был представить увольнение от общества или службы. После совершения обряда пострижения инок оказывался в категории малосхимников и носил уже полное монашеское облачение: клобук, рясу и мантию. При вторичном совершении пострижения монах становился великосхимником (обычно их просто называли схимниками, схимонахами). Некоторые монахи рукополагались в диаконы или в иереи, принимая сан иеродиакона или иеромонаха; они осуществляли богослужение в монастырских храмах, в том числе и в женских монастырях, назначались в корабельные и полковые священники.

Выйти из монастыря можно было только с расстрижением, что налагало серьезные ограничения: не разрешалось поступать на государственную службу в течение семи лет (бывшим священникам – 10 лет, а в военную службу их принимали только рядовыми); не возвращались прежние чины, если они были, а в формулярных списках не указывалась прежняя служба; нельзя было приписываться к столицам и в той губернии, где человек был монахом, и т. д.; в случае ослушания следовала ссылка в Сибирь.

Роль черного духовенства в жизни страны была огромной: из него поставлялись не только архиереи, но и ректоры духовных семинарий и академий.

С начала XVIII в. монастыри делились на штатные, получавшие содержание от правительства, и заштатные, жившие трудами рук монахов и послушников. Среди штатных монастырей различались лавры – четыре наиболее славных святынями, населенных и богатых мужских монастыря (формально их возглавляли митрополиты), ставропигиальные монастыри, бывшие в непосредственном подчинении Синода, а также, независимо от предыдущего разделения, перво-, второ– и третьеклассные монастыри, различавшиеся количеством монахов и содержанием. Было также разделение на общежительные монастыри, или киновии, где монахи получали все необходимое для жизни и имели право собственности только на книги и деньги, и необщежительные, в которых иноки могли поставить свою келью и жить на собственные средства. При больших монастырях были пустыни или скиты – несколько келий, расположенных в отдалении от монастыря, в глуши, и предназначенных для монахов, стремившихся к особо строгой и подвижнической жизни.

Сообщество монахов данной обители составляло братию, пользовавшуюся правами самоуправления. В третьеклассные монастыри настоятель (игумен), именовавшийся строителем, назначался архиереем, а в остальных – избирался братией, как правило, из иеромонахов, и утверждался Синодом. Настоятели крупных первоклассных монастырей имели сан архимандрита (в лаврах – священно-архимандрита); этот сан, в виде награды, давался не только настоятелям, но и некоторым простым монахам. Наиболее уважаемые старшие иноки составляли собор, совет при настоятеле (так называемые соборные старцы или старицы), и занимали какие-либо должности в монастыре: келаря, управлявшего финансами и хозяйством и осуществлявшего внешние связи монастыря, ключаря, следившего за состоянием монастырских храмов, и т. д.

Православное духовенство фактически составляло сословие: с определенными правами и обязанностями и даже с наследственностью (разумеется, речь идет о белом духовенстве, поскольку монашествующие жили вне брака и детей не имели). Петр I, установивший духовные штаты, указал, что дети церковников должны были помогать отцам в храмах, а затем идти учиться в духовные учебные заведения (обучение было бесплатным, за счет церкви). В 1722 г. было запрещено ставить на духовные должности лиц недуховного происхождения, а выход из духовных учебных заведений на светские или на гражданскую службу был весьма затруднен.

Архимандрит

Среди учебных заведений различались духовные училища, дававшие низшее образование, семинарии, дававшие среднее образование (обычно в диаконы и иереи рукополагались выпускники семинарий, но нередко достаточно было и духовного училища), и духовные академии, которые давали высшее образование. Семинаристы, как правило, могли жениться только на девицах духовного звания. За сыновьями белого духовенства сохранялись места их отцов, а неофициально, по традиции, место умершего отца сохранялось и за дочерью: сирота священника или дьякона являлась в семинарию и просила отца ректора назначить ей жениха из выпускников. Тот приглашал несколько наиболее достойных, по его мнению, семинаристов, рассказывал о приходе, куда предлагалось поступить избраннику, и предоставлял девице выбор; при взаимном согласии вскоре заключался брак, и молодой муж рукополагался в сан и уезжал в унаследованный женой приход. В 1869 г. эта фактическая наследственность состояния была отменена. Кстати, в дьяконы и священники рукополагались только женатые люди (неженатые рукополагались не ранее 40 лет от роду), а в случае смерти жены требовалось либо сложить сан, либо постричься в монахи; только священнослужители преклонных лет могли продолжать служение, будучи вдовыми. Вторичные браки не допускались.

Духовные должны были постоянно носить одежду определенного покроя (облачение), у монахов – черное, у белого духовенства – темных тонов, не могли стричь волосы и бороды (это правило, особенно в городах, нередко нарушалось щеголеватыми лицами из белого духовенства). С начала XVIII в. белое духовенство было освобождено от рекрутской повинности и подушной подати, в 1767 г. были запрещены телесные наказания священников, в 1771 г. – дьяконов, а в 1808 г. – членов семей духовных лиц (в семинариях, правда, пороли как нигде) С конца XVIII в. духовенство награждалось медалями и орденами, кроме польских, то есть католического происхождения орденов Св. Станислава и Белого орла. Были и особые духовные награды: скуфьи и камилавки фиолетового бархата, набедренники и палицы, митры. Доход белого духовенства составляла плата за требы, с 1765 г. по определенной таксе; но важнейшие требы должны были совершаться бесплатно, хотя все же прихожане платили и за крещение, и за отпевание; в доход поступали также сборы, кружечный и свечной. Городское штатное духовенство получало жалованье, а в деревне обычно прихожанами выдавалась руга продуктами и землей. С 1765 г., после секуляризации церковных имуществ, на каждый причт государство выделяло 33 десятины земли, а штатные монастыри получали по 99 десятин. За 35 лет беспорочной службы белому духовенству полагалась пенсия, а вдовы получали половинную пенсию за мужа. Но зато духовенство было сильно ограничено в правах: не могло заниматься предпринимательством и торговлей (хотя и занималось, продавая продукты с собственного хозяйства), посещать театры, ездить верхом, танцевать, играть в азартные игры (хотя картишки духовные из рук все же выпускали редко). Естественно, что на монахов накладывались еще более строгие ограничения, и даже выходить за ворота монастыря они могли только с благословения игумена.

Дьякон с женой

Необходимо отметить, что, несмотря на государственный характер православия, другие признанные в стране вероисповедания обладали полными правами. Протестантские церкви (лютеранство и т. д.) были совершенно автономны, и даже католическая церковь, хотя большинство католиков были поляки, заведомо нелояльные к Российскому государству, имела свои епархии с епископатом, духовные семинарии и академию, в столице находился папский легат (посол). Почти все монашеские ордены имели свои монастыри, кроме иезуитов, изгнанных из России в 20-х гг. XIX в. Католики подвергались незначительным ограничениям на военной службе (практически не было производства старших офицеров в генеральские чины), да в конце XIX в. для католиков была введена процентная норма в российских университетах. Мусульмане же вообще не подвергались никаким ограничениям, имея свою духовную иерархию и духовные школы (медресе). Даже евреи иудейского вероисповедания могли открывать синагоги и избирать для отправления религиозных обрядов и духовного суда (а практически и «домашнего» суда по мелким бытовым вопросам) раввинов, а в черте оседлости существовали еврейские духовные начальные и средние школы – хедеры и иешеботы. При Николае I был открыт Еврейский педагогический институт для подготовки казенных раввинов, но еврейские самоуправляющиеся общины, кагалы, рядом с ними могли избирать своих раввинов, так что казенный раввин вел только документацию. В Юго-Западном крае существовала даже любопытная должность «ученого еврея» при губернаторе, который выступал советником по делам, связанным с еврейским населением; такая же должность была при министре народного просвещения. Между тем иудаизм был наиболее гонимой религией. Ограничения для иудеев прежде всего заключались в существовании черты оседлости, за пределами которой, однако, могли свободно проживать евреи с высшим образованием, купцы 1-й гильдии с семействами, приказчиками и прислугой, отставные солдаты (служившие по рекрутским наборам) и ремесленники, занимающиеся производствами, в которых не хватало специалистов-христиан (кроме винокурения). Во второй половине XIX в. от политики ассимиляции евреев иудейского вероисповедания постепенно совершается переход к политике их изоляции: для них была введена процентная норма в высших учебных заведениях (разного уровня в различных заведениях, но везде превышавшая процентное соотношение иудеев и христиан), Александр III запретил производство иудеев в офицерские чины. Хотя иудеи могли носить традиционное платье и прическу (пейсы, еломок (ермолку), лапсердак, короткие штаны с белыми чулками и «патынки» (туфли) и употреблять кошерную пищу, то и другое облагалось особыми налогами (коробочным сбором с портных и налогом с резников, особым образом забивавших скот и птицу, чтобы спустить кровь). Здесь употребляется термин «иудей» потому, что этнический еврей неиудейского вероисповедания не рассматривался, как еврей, а как русский.

Преследованиям подвергались не иноверцы, а отступления от религии. Так, когда в 40-х гг. XIX в. в Юго-Западном крае стало быстро распространяться мистическое течение в иудаизме – хасидизм, русское правительство, не вмешивавшееся в дела иудейской религии, выслало по просьбе раввината из страны зачинателя этого течения – цадика Шнеерсона из Любавичей. Наиболее же серьезным преследованиям подвергались отступления от православия, и горше всего пришлось именно православным, но старообрядцам, на которых при Николае I обрушились кары, вплоть до закрытия скитов и ссылки в Сибирь «перемазавшихся» беглых из православия попов. Переход из православия в иные вероисповедания, даже и христианские, не говоря о нехристианских, не допускался ни при каких обстоятельствах. Зато переход в православие поощрялся, и еврей-выкрест не только получал все гражданские права, но и некоторые существенные блага, например освобождение от рекрутчины и поддержку какой-либо светской дамы-патронессы или местного архиерея.

Горько пришлось, особенно при Николае I, и униатам Юго-Западного края: закрывались униатские епархии, в административном порядке преследовались духовенство и сами униаты, как бы отступившие от православия. Во второй половине XIX в. преследования униатов и старообрядцев ослабли, а старообрядчество в 1907 г. даже получило права гражданства; но гонения на униатов при Николае II даже усилились вследствие травли их со стороны черносотенцев и особенно православного духовенства, болезненно переживавшего утерю части паствы вместе с доходами, которые она приносила. Практически вне закона были сектанты, рассматривавшиеся как вероотступники. Не только секты изуверские, вроде скопцов и хлыстов, но и совершенно безобидные молокане и толстовцы подвергались преследованиям. Так, принадлежность к скопчеству влекла за собой лишение всех прав состояния и ссылку в отдаленные места Восточной Сибири без права помилования даже при раскаянии; совращение в скопчество, сопряженное с оскоплением, каралось каторгой до шести лет, а насильственное оскопление – до 15 лет. Но здесь с правительством еще можно было согласиться. Однако духоборы, всего лишь не признававшие первородного греха, причащение, рай и ад понимавшие духовно, не призывавшие на помощь Богородицу и святых, не молившиеся за умерших и не признававшие икон, а богослужение в форме чтения молитв и псалмов совершавшие в обычной комнате (то есть отвергавшие посредничество духовенства), подлежали ссылке. Выделившиеся из духоборчества молокане, также отрицавшие официальную церковь с ее иерархией, таинствами, обрядами, почитанием святых и мощей и видевшие источник вероучения в Священном Писании Ветхого и Нового завета, а в качестве архиерея признававшие только Иисуса Христа, были сосланы на Кавказ. Рьяно разыскивали и искореняли православные попы и еще одно рационалистическое течение в христианстве – штундизм, нынешний вполне безобидный баптизм.

Вообще православное духовенство в массе активно выступало в качестве духовной жандармерии, выискивая отступления от веры и донося на вероотступников, хотя, с другой стороны, и брало взятки с тех же старообрядцев, до поры, до времени закрывая на них глаза.

Безусловно, не все духовные лица были чиновниками и инквизиторами: люди есть люди. И неприязнь прихожан к церкви отнюдь не означала отторжения веры вообще. Во всех слоях общества были и искренне и глубоко веровавшие люди, веровавшие в дух Христова учения, а не в букву; но было, в образованной части общества, в том числе среди аристократии, немало и атеистов, иногда даже кичившихся своим неверием. Бóльшая же часть населения исполняла церковные обряды и молилась по традиции или по усвоенной с детства привычке, автоматически, не вдумываясь в слова молитв.

Неприязнь и неуважение к малограмотным, невоспитанным, равнодушным и часто грубым и жадным «попам», как называли нередко все духовенство вкупе, и душевная потребность в теплой и искренней вере вызвали среди городского, в основном высокообразованного, населения поиски личного Бога, веры без посредников. Еще во второй половине XVIII в. широко распространилось масонское учение, целью которого было – «тесание грубого камня сердца», духовное самосовершенствование через мистические размышления, поиски личного Бога и слияние с Богом. Масонством была охвачена значительная часть дворянства, прежде всего его верхушка, и среди видных масонов были представители громких фамилий и высокопоставленные чиновники. В числе первых русских масонов, кроме знатных имен князя Романа Воронцова (отца знаменитой княгини Е. Дашковой), Голицыных, Трубецких и других, мы видим и виднейших представителей раннего русского Просвещения: А. П. Сумарокова, будущих историков князя М. М. Щербатова и И. Н. Болтина; в екатерининские времена среди масонов «высокого градуса» – князья А. Б. Куракин, Г. П. Гагарин, Н. Н. и Ю. Н. Трубецкие, граф П. А. Татищев, сенатор князь И. В. Лопухин, наш известнейший просветитель, книгоиздатель Н. И. Новиков, М. М. Херасков, И. П. Тургенев, И. П. Елагин, А. М. Кутузов и др. И в XIX в., особенно в первой его четверти, масонство сохраняло массовый характер, вбирая огромное количество гвардейского офицерства и столичного чиновничества. Можно сказать, что быть масоном стало модным. И хотя вскоре правительство потребовало от всех государственных служащих подписки о непринадлежности к тайным обществам, а в Николаевскую эпоху масонство оказалось под большим подозрением ввиду принадлежности к нему всего руководства декабристов, еще в 30 – 40-х гг. оно сохранялось, угасая постепенно к середине XIX в. Правда, в это время в него влилось и немало равнодушных к вере, видевших в своем масонстве лишь средство для карьеры: братья по ложам должны были помогать друг другу и в жизни.

Интерес к разного рода тайнам духа и потусторонней жизни в высшей степени был характерен для части дворянства второй половины XVIII – начала XIX в.: «С трудом верится, – писал граф В. А. Соллогуб, – чтобы целое поколение умов отборных могло углубляться не только в изучение халдейской премудрости и формул умозрительной символики, но еще серьезно занималось алхимическими препаратами, основанными на меркурии и могущими создать золото.

Священник с женой

После тестя моего, графа Михаила Юрьевича Виельгорского… осталось несколько тысяч книг герметического содержания. Большая часть этой драгоценной библиотеки поступила в Императорскую публичную библиотеку… Некоторую часть я имел случай отыскать в амбаре курского имения вместе с разными кабалистическими латинскими рукописями и частными письмами масонского содержания. Это собрание, по возможности приведенное в порядок, пополняется сочинениями теологическими и указывает на переход герметизма к иллюминизму, к мистицизму, к пиетизму…» (166; 365). Неудовлетворенность казенным православием продолжила эти поиски. В книге «На шумных улицах градских» из цикла «Жизнь русского обывателя» уже говорилось об увлечении светского общества (приводился пример поэта Тютчева) столоверчением и прочими попытками сообщения с потусторонним миром, характерным для второй половины XIX в. Но и в начале ХХ в. интерес к этому не угас, выразившись, например, в создании целого учения Е. П. Блаватской, трудах русских религиозных философов и появлении Религиозно-философских собраний в Петербурге при поддержке митрополита Антония и с участием поэтов, богословов и философов В. В. Розанова, Н. А. Бердяева, В. А. Тернавцева, З. Н. Гиппиус, Д. С. Мережковского, издании религиозно-философского журнала «Новый путь» или поисках Н. К. Рерихом скрытой истины на Тибете.

Наряду с масонством получили широкое распространение и иные мистические течения, вплоть до изуверских – хлыстовства и скопчества. Причем, они оказались распространены и среди социальной верхушки. Известный мистический, вероятно хлыстовский, кружок Е. Ф. Татариновой, с которой нередко беседовал сам Александр I, наряду с «простецами» включал и блестящих придворных. Но, прежде всего, сектантство стало уделом простого люда. К началу ХХ в. только в Петербурге насчитывалось около 30 сект и общин. Штундизм, молоканство, толстовство, а также скопчество оказались широко распространенными именно в простом народе, искавшем духовной перспективы в новой социально-экономической обстановке.