Полусонное бытие бесчисленных уездных городков вспоминали все, кому в XIX в. пришлось жить в них. Например: «Городишко наш жил тихо и мирно. Никакой общественной жизни, никаких культурных начинаний, даже городской библиотеки не было, а газеты выписывали лишь очень немногие, к которым, в случае надобности, обращались за справками соседи. Никаких развлечений, кроме театра, в котором изредка подвизалась заезжая труппа. За 10 лет моей более сознательной жизни в Влоцлавске я могу перечислить ВСЕ «важнейшие события», взволновавшие тихую заводь нашего захолустья. Итак. «Поймали социалиста»… В доме богатого купца провалился потолок и сильно придавил его… Директор отделения местного банка, захватив суммы, бежал за границу…» (35; 17). Это происходило в 70 – 80-х гг. XIX в.

Несколько более оживленной была жизнь в губернском городе: здесь была бойчее торговля, изрядную часть горожан занимали служебные интересы, да и просто городское сообщество было многочисленнее и пестрее. И все же «промышленной», торговой и административной жизнью не ограничивалась «общественность» даже в уездном, а тем более, губернском, наипаче же того в столичном городе. В зависимости от размеров и статуса города, а также эпохи, были заведения и с иным родом деятельности.

В первой главе уже подробно рассказывалось о роли и месте органов городского самоуправления. Уже их наличие заставляло граждан выходить, хотя бы время от времени, за рамки скучной обыденности. Однако и выборами в городскую думу, а то и участием в ее работе, общественная жизнь не ограничивалась. И, помимо зданий дум, магистратов и ратуш, то там, то тут на городских улицах выделялись и иные общественные постройки.

Город был средоточием российского просвещения. Немногие сельские школы разных типов не удовлетворяли потребностей не только помещиков, но и достаточно богатых крестьян, осознававших пользу просвещения, и для получения даже незаконченного среднего образования приходилось учиться в городе. Его и наполняли многочисленные приходские, городские и уездные училища, общеобразовательные и специальные (например, коммерческие, ремесленные), гимназии, пансионы, институты и университеты.

Разумеется, наиболее насыщен учебными заведениями был Петербург: все же столица Империи, да и город европейский. Около 80 % городских расходов на народное образование падало на начальные школы. Кстати, к 200-летию Петербурга плата за обучение в них была отменена. В 1907 г. здесь насчитывалось 332 городских школы, в которых обучалось свыше 35 тыс. учащихся – мальчиков и девочек поровну. А к 1911 г. всех начальных школ в городе, включая частные, было 1 068. В столичных средних учебных заведениях всех типов в 1901 г. обучалось свыше 43 тыс. человек. К 1911 г. мужских и женских гимназий, институтов, реальных и коммерческих училищ насчитывалось 152. И, наконец, немало было обществ, ставивших своей целью развитие внешкольного образования. На рабочих были рассчитаны в 1913 г. Нарвское, Коломенское, Петербургское, Сампсониевское, Московское и Охтинское общества образования, а также общества «Знание и свет», «Источник света и знания», «Знание», «Наука», имени Стасюлевича и др. Несколько выше уровень внешкольного образования обеспечивали Общество народных университетов, Народный дом графини Паниной, построенный и работавший на ее собственные средства, Общество грамотности, Общество попечения о молодых девицах, Женское общество самообразования, общество «Маяк», несколько обществ распространения коммерческого образования, Постоянная комиссия по устройству народных чтений, Общество содействия внешкольному просвещению, Общество религиозно-нравственного просвещения, Общество поощрения женского профессионального образования, Еврейское общество образования, Эстонское общество, Латышское общественное собрание, Польское общество женского равноправия. Достаточно? К 1911 г. на попечении этих обществ в Петербурге было 220 технических, профессиональных школ и курсов. Работа велась на курсах, лекциях, в классах, библиотеках, читальнях, театрах, кинематографе, на выставках, экскурсиях, занятиях с малышами и т. д. (50; 248–249)

Пошехонье. Женская прогимназия

Немало учебных заведений было к ХХ в. и в провинции. Так, в глухой по тогдашним меркам Вологде было в 1911 г. 23 начальные школы: двухклассное приходское училище с 6-летним сроком обучения, 12 одноклассных трехлетних приходских училищ, такое же частное одноклассное училище, 6 церковно-приходских трехлетних школ, 2 железнодорожных двухклассных училища (с трех– и пятилетним сроками обучения) и школа грамоты; в них служили 75 учителей, а учащихся было 2118 (1112 мальчиков и 1006 девочек). Имелись здесь также фельдшерская школа, открытая в 1872 г., техническое железнодорожное училище (1902), городская торговая школа (1909), школа ремесленных учеников (1910) и открытый в 1912 г. Вологодский учительский институт. В числе средних учебных заведений в Вологде были открытая еще в 1730 г. духовная семинария с контингентом учащихся в 400 человек, мужская гимназия (открыта в 1804 г. учащихся более 500 человек), Александровское реальное училище (1876 г., более 300 учащихся), Мариинская женская гимназия (1862 г., около 500 учениц), 2-я женская гимназия (1906 г., около 300 девочек), 3-я женская гимназия (1912 г., около 160 учениц), женское епархиальное (то есть для дочерей духовенства) училище (открыто в 1880 г., более 300 учениц). В 1887 г. в Вологде была открыта воскресная женская школа (для взрослых) с занятиями в течение трех лет по программе народного училища; училось здесь около 200 человек в возрасте от 13 до 34 лет; да еще при Вологодском доме трудолюбия в 1898 г. начала действовать воскресная школа с составом от 30 до 70 человек. Кроме того, в Вологде в 1819–1831 гг. существовала открытая мещанином (!) Яковом Муромцевым ланкастерская школа (там шло взаимное обучение учеников), частный женский пансион г-жи Г. Дозе (1834–1858 гг.), преобразованный затем в перворазрядное женское училище, а еще позже – в женскую гимназию, да частная женская школа г-жи Колтынянской.

Однако, разумеется, эти успехи были достигнуты постепенно, и в начале XIX в. картина была совсем иной. На 1825 г. из 533 штатных городов, 102 заштатных и 51 местечек и посадов не имели ни одного учебного заведения 131 штатный город, 81 заштатный и 47 посадов и местечек. По одному учебному заведению имели 232 штатных города, 15 заштатных городов и 3 посада и местечка. Во всех 686 городских поселениях с более чем 3,5 млн населения числилось всего 1095 учебных заведений всякого рода, тогда как число трактиров и питейных домов доходило до 12 179! И в Петербургской дирекции народных училищ числилось в 1824 г. всего 1341 учащийся. Конечно, тут же можно было бы воскликнуть, что царизм всячески препятствовал просвещению народа, одновременно спаивая этот народ. Да вот дело только в том, что трактиры и питейные дома открывало не государство, а частные лица, то есть тот же народ, а учить пока еще было некому: сначала нужно приготовить кадры учителей, а для этого дать начальное образование тем, кто в дальнейшем, окончив соответствующее учебное заведение, станет учителем народного училища; а самое главное – нужна потребность народа в образовании! Между прочим, введя в 1874 г. всеобщую воинскую повинность, «царизм» изъял из ее действия именно учителей народных школ!

В таком богатом торговом губернском городе, как Нижний Новгород, в начале XIX в. были духовная семинария, существовавшая с 1738 г., и Главное народное училище. Учителями в городе (исключая преподавателей семинарии) было 15 человек: 7 членов церковных причтов, два мещанина, чиновник, поручица и мещанка, а учеников у них – 86 человек. После проведенного обследования здесь появились мужская гимназия, преобразованная из Главного училища, уездное училище и Благовещенское и Ильинское (с 1814 г.) народные городские училища.

Тверь. Духовное училище

В 1819 г. в Ильинском училище были «три покоя и наверху маленькая комнатка. При доме стряпущая, самая ветхая, погреб с надпогребницей, конюшня и амбар с ветхой кровлей. На дворе маленькая, весьма ветхая пристройка для скота. При оном доме состоят два огорода с ветхими заборами… Смотритель занимает своей квартирой самую большую и лучшую часть училища, а для класса оставил тесную и холодную комнату». В училище имелись: образ св. Александра Невского, стол и стул для учителя, 2 стола и 4 скамейки для учеников, черная доска и колокол. В описи 1830 г. к этим казенным вещам прибавилась «кочерга железная с деревянной рукояткой», а в 1836 г. в годовом отчете появились стенные часы. Учебников до 1822 г. в училище не было, а затем Казанский университет прислал несколько экземпляров Нового Завета и Псалтырь, всего на 25 руб. 25 коп. В 1824 г. ученическая библиотека по-прежнему состояла из Нового Завета и Псалтыри, и лишь к 1830 г. приобретен был «Устав учебных заведений». Нижегородская гимназия открылась в 1808 г. В 30-х гг. при ней был открыт дворянский пансион, в 1844 г. преобразованный в Александровский дворянский институт. В середине 50-х гг. в Нижнем было уже 14 учебных заведений, среди них губернская гимназия, мужской и женский институты и духовная семинария. Для приготовления детей в гимназию было несколько частных пансионов: Каролины Герке, Луизы Фиррек, Ефразии Сегодини, Цецилии фон Гален, Музы Менделеевой и Екатерины Бакаевой. А в 1853 г. в Нижнем Новгороде был открыт Мариинский институт благородных девиц (128; 454–460).

Украшением городов, конечно, были высшие учебные заведения. Но, разумеется, имелись они только в крупнейших городах, прежде всего в столицах. В том же Петербурге к началу ХХ в. были Университет, Технологический, Горный, Политехнический, Электротехнический, Лесной, Археологический и Филологический институты, институты Гражданских инженеров и Инженеров путей сообщений, Духовная академия, Александровский лицей, Училище правоведения, женский Медицинский институт, высшие (Бестужевские) курсы, Педагогические женские курсы и т. д.

Женского образования в России до второй половины XIX в. вообще не существовало. Были воспитательные, а не образовательные заведения – пансионы и институты. Что касается общего образования, то там даже Н. В. Гоголь считался «сальным» и «пошлым», и курс русской литературы заканчивался Державиным, Жуковским и Пушкиным. В Нижегородском институте благородных девиц в хрестоматиях вычеркивались или изменялись «неприличные для девиц» строчки: вместо «поднявши хвост и разметавши гриву» вписывали – «поднявши нос…». В книгах институтской библиотеки – в невиннейшем «Юрии Милославском» М. Загоскина, произведениях Пушкина и Лермонтова, заклеивались бумагой отдельные строчки и целые страницы. Зато в институтах были такие «дисциплины», как прилежание, послушание и благонравие! И по ним выставлялись оценки. Первое такое заведение – Воспитательное общество благородных девиц, более известное как Смольный институт, было открыто в 1764 г. В первой половине XIX в. открывается целый ряд женских институтов: Екатерининские в Петербурге и Москве, Павловский патриотический в Петербурге, Харьковский, Одесский, Варшавский, Тифлисский, Иркутский, несколько сиротских институтов и училищ, например, Мариинский институт при Сиротском доме в Петербурге, Александровское училище при Екатерининском институте и т. д. Всего к середине XIX в. имелось 46 женских институтов, существовавших на средства казны и благотворителей. При многих таких заведениях были отделения для мещанских и купеческих дочерей, в том числе училище для дочерей мещан при Смольном институте. Сословный принцип соблюдался довольно строго, и не только в виде четкого разделения заведений. Для дворянских девочек предусматривалось светское воспитание, а для дочерей купцов, мещан и разночинцев – начальное общее и профессиональное образование (акушерки, экономки, учительницы и пр.). Еще в начале XIX в. были открыты Гатчинский сельский воспитательный дом и училище для солдатских дочерей, в 1826 г. открылось Николаевское девичье училище для дочерей матросов, в 1834 г. – Александровский сиротский дом для дочерей разночинцев, а, кроме того, для детей из низших сословий открывались дома трудолюбия (дворянкам трудолюбие без надобности) в Петербурге, Москве, Симбирске. С 1843 г. стали открываться епархиальные училища для дочерей духовенства.

Тверь. Женское медицинское училище

Еще с 1786 г. началось (вернее, предполагалось) создание сети начальных школ совместного обучения, но даже к концу XIX в. в них училось лишь 12,5 тыс. девочек – в 13 раз меньше, чем мальчиков. С 1844 г. местные власти были обязаны открывать женские начальные школы, и по уставу они разделялись на 4 разряда: в первых двух, для дочерей дворян, в основу было положено изучение иностранных языков, в двух последних – обучение рукоделию и женским ремеслам. В 1855 г. женские учебные заведения делились на 3 разряда: высший – для дочерей потомственных дворян, средний – для дочерей личных дворян и почетных граждан, и низший – для прочих неподатных сословий. В 1858 г. в Петербурге было открыто и первое бессословное женское заведение – 7-классное Мариинское женское училище, в 1862 г. преобразованное в женскую гимназию. В дальнейшем шел рост их численности, включая 4-хи 6-годичные женские училища Министерства народного просвещения (основная масса женских учебных заведений была в ведении учреждений Императрицы Марии Федоровны, то есть IV отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии). В 1870 г. все министерские школы, в числе 60, были преобразованы в женские гимназии, состоявшие из приготовительного, 7 общих и 8-го педагогического классов. Открывалось и большое количество частных женских гимназий, придерживавшихся программ школ народного просвещения и отличавшихся лишь отсутствием обучения мертвым языкам; Мариинские женские гимназии по объему образования несколько уступали министерским. Уже в 1863 г. в начальных школах всех типов обучалось 158 тыс. девочек. А в 1915 г. действовало 913 женских гимназий и 88 прогимназий, епархиальные училища в каждой епархии и множество начальных учебных заведений женских и совместного обучения.

В 60-х гг. началось общественное движение в пользу женского высшего образования, встреченное, однако, в правящих верхах со скрежетом зубовным. В 1872 г. открылись Высшие образовательные курсы Герье в Москве и Высшие курсы акушерок в Петербурге, в 1876 г. преобразованные в Женские врачебные курсы, а в 1878 г. профессор А. Н. Бекетов учредил знаменитые Бестужевские курсы (по имени возглавившего их профессора К. Н. Бестужева-Рюмина). Первоначально в их составе были историкофилологическое и физико-математическое отделения (с естественным и математическим циклами). Однако в 1886 г. был запрещен прием на все женские высшие курсы, и в 1889 г. возобновились только Бестужевские курсы, но естественные науки из преподавания были исключены, автономия ликвидирована, курсы поставлены под контроль попечителя Петербургского учебного округа, и в них была введена должность инспектора для наблюдения за поведением курсисток во внеучебное время. Ведь курсистки нарушали общепринятые приличия: носили глухие темные платья без декольте, коротко стриглись… Курсы, при высоком уровне преподавания (здесь читали лекции профессора Петербургского университета, в том числе крупнейшие ученые), никаких прав не давали. Только в 1901 г. бестужевки получили право преподавать в старших классах женских гимназий, в 1903 г. – в женских институтах, а в 1906 г. даже в младших классах мужских гимназий. В 1906 г. здесь было открыто и юридическое отделение. Только в 1910 г. курсы были признаны высшим учебным заведением, и их свидетельства стали приравниваться к университетским дипломам. Между прочим, при открытии Бестужевских курсов в 1878 г. на них обучалось свыше 800 слушательниц, а в 1916 г. – более 6 тыс. Лишь на рубеже XIX – ХХ вв. возобновляется и даже реорганизуется женское медицинское образование (в 1897 г. открылся Женский медицинский институт, который давал диплом врача и право на государственную службу). В 1908–1910 гг. открылись частные высшие учебные заведения для лиц обоего пола – Университет генерала А. Л. Шанявского, Психоневрологический институт В. М. Бехтерева, Вольный университет в Петербурге, но их дипломы никаких прав, в сравнении с гимназическим аттестатом, не давали. Только в 1910 г. началось выравнивание в правах высших женских курсов и мужских учебных заведений.

В советской пропаганде, постоянно подчеркивавшей равенство всех граждан при поступлении в учебные заведения (на самом деле детей «бывших» долго не принимали в вузы, а позднее Институт международных отношений (МГИМО) был почти недоступен для детей колхозников и рабочих, да и на философские факультеты университетов, готовившие кадры номенклатурных партийных работников, принимали с очень большим разбором), общим местом было утверждение, что до революции университеты и гимназии предназначались только для детей дворян и чиновников, крепостным вообще учиться не дозволялось, а позже образование детей крестьян и рабочих ограничивалось церковно-приходскими школами. Эти представления за десятки лет настолько утвердились в сознании советских людей, что даже студенты гуманитарных вузов, прослушавшие курс истории, в том числе и темы о системе просвещения и школьных уставах, на экзаменах продолжали (и продолжают) автоматически повторять постулаты советской пропаганды.

На самом деле русская система народного просвещения была бессословной. Задуманное Екатериной II и Янковичем де Мириево в 80-х гг. XVIII в. создание сети учебных заведений (устав народных училищ был издан в 1786 г.) в более полных объемах было реализовано в начале XIX в. По уставу 1803 г. между приходскими и уездными училищами, губернскими гимназиями и университетами существовала преемственность: коль человек закончил низшее учебное заведение, он мог переходить в следующее без всяких препон, вплоть до университета. В нашей истории хорошо известны имена профессоров Московского университета филолога А. Ф. Мерзлякова (он более известен как автор песни «Среди долины ровныя…») и историка М. П. Погодина; профессора Петербургского университета, филолога А. В. Никитенко. Все они – выходцы из крепостных крестьян. Конечно, это исключения. Но и сегодня профессор – не столь распространенная фигура, из каких бы слоев населения он ни вышел. Другое дело, что уставом 1828 г. общедоступные начальные народные училища были оторваны от средней и высшей школы, и в основу классификации учебных заведений было впервые положено разделение народа на «состояния». Однако же такое разделение имело вид правительственного мнения, или рекомендации, а отнюдь не прямого запрещения принимать в гимназии детей мещан. Россия же такая страна, где любое стеснительное распоряжение правительства сразу же встречает внутреннее сопротивление тех, кто должен эти распоряжения выполнять. Прямо запрещено было принимать в гимназии, университеты и другие высшие учебные заведения только крепостных без предоставления им отпускных от помещиков, поскольку окончание средней и высшей школы давало право на чины, а это никак уж не вязалось с крепостным состоянием выпускника; в 1833 и 1834 гг. воспрещалось обучать в уездных и приходских училищах кантонистов (для них были свои школы), а в 1837 г. – незаконнорожденных, находившихся в ведении приказов общественного призрения. После смерти Николая I все ограничения были сняты, вся русская школа, от начальной до высшей, стала бессословной. Разумеется, исключая отдельные специальные учебные заведения, вроде институтов благородных девиц, Училища правоведения, некоторых военно-учебных заведений (Императорский Пажеский и Морской корпуса); вообще до последней четверти столетия военно-учебные заведения были только дворянско-сословными.

Вот как вспоминал о Нижегородской губернской гимназии в николаевскую эпоху (с конца 40-х до середины 50-х гг.) П. Д. Боборыкин: «Нельзя придумать более доступного, демократического заведения! Оно было им и по составу учеников, как везде. За исключением крепостных, принимали из всех податных сословий. Но дворяне и крупные чиновники не пренебрегали гимназией для детей своих, и в нашем классе очутилось больше трети барских детей, некоторые из самых первых домов в городе. А рядом – дети купцов, мелких приказных, мещан и вольноотпущенных. Один из наших одноклассников оказался сыном бывшего дворового отца своего товарища. И они были, разумеется, на ты…

Разносословный состав товарищей делал то, что мальчики не замыкались в кастовом чувстве, узнавали всякую жизнь, сходились с товарищами «простого звания».

Дурного от этого я не видал. Тех, кто был держан строго, в смысле барских запретов, жизнь в других слоях общества скорее привлекала, была чем-то вроде запретного плода. И когда, к шестому классу гимназии, меня стали держать с меньшей строгостью по части выходов из дому (хотя еще при мне и состоял гувернер), я сближался с «простецами» и любил ходить к ним, вместе готовиться, гулять, говорить о прочитанных романах…» (16; 45, 47).

Тверь. Мужская гимназия

О разносословном составе учащихся в до– или пореформенный период говорят и другие мемуаристы.

К началу ХХ в. память о предполагавшейся сословности общеобразовательной школы канула в Лету. В Новочеркасской гимназии в 1904 г. детей дворян и чиновников училось 265, духовного звания – 33, городских сословий – 94, сельских сословий – 101, иностранцев – 7; в том числе казаков – 295, иногородних – 205. По вероисповеданиям учащиеся распределялись так: православных – 486, лютеран – 4, иудейского исповедания – 2, старообрядцев – 8 (103; 10). А в Рыбинской мужской гимназии в 1900–1901 гг. детей дворян и чиновников – 162, городских сословий (купцов и мещан) – 170, сельских сословий (крестьян) – 37, духовного сословия – 26, иностранцев – 3 (132; с. 243). В Санкт-Петербургской 10-й гимназии в это же время «состав учащихся был разнообразен, но сыновей аристократов и богатых людей не было. Учились дети скромных служащих, небольших чиновников, средней интеллигенции. Не были исключением и сыновья мелких служащих, рабочих. Был, например, у нас в классе сын почтальона, мальчик из семьи рабочего Путиловского завода, сын солдата музыкальной команды Измайловского полка» (50; 136). В маленькой провинциальной Вологде в 1912 г. было около 1800 мальчиков и девочек, учившихся в различных средних учебных заведениях, в основном гимназиях. Правда, сюда входили и ученицы епархиального училища, то есть дочери духовенства (все же «эксплуататорский класс»). Но все равно, где же было набрать здесь столько детей дворян и чиновников?

Сословность образования даже и в первой половине XIX в. выражалась в создании специальных учебных заведений – дворянских пансионов и институтов. Так, нижегородское дворянство ходатайствовало об устройстве при открывшейся в 1808 г. губернской гимназии дворянского пансиона, поскольку «дети крепостных и разночинцев крайне неопрятны и на сидящих рядом с ними дворянских детей переползают известные насекомые, столь обыкновенные на детях низшего сословия». В просьбе отказали, однако было рекомендовано: «Чтобы сделать отличие благородным детям, то во время учения в классах, можно сажать их особо на правой, а прочих на левой стороне; до начатия учения, чтобы они не имели сообщения, держать их в особых классах» (128; 382–385). В 30-х гг. все-таки дворянский пансион был открыт. В 1844 г. он был преобразован в Александровский дворянский институт.

Читатель, конечно, уверен в высочайшем качестве подготовки в нем: ведь институт, да еще и дворянский!.. Однако его попечитель граф С. В. Шереметев укомплектовал преподавательский состав иностранцами… лишними в его богородской дворне: конюхом, садовником, парикмахером и пр. Так, венгр Пеликан, шереметевский садовник, прослужив при институте полгода швейцаром, получил должность классного наставника (!), продолжая соединять с наставничеством должности швейцара и садовника; но, во всяком случае, он хотя бы разбил при институте роскошный сад (128; 455). Нам вечно твердили о скудости народного образования в «церковно-приходских школах» (хотя начальное народное образование сосредоточено было не только в них). А вот что представляли собой дворянские пансионы и каковы были плоды образования в этих заведениях, сплошь да рядом содержавшиеся иностранцами, а того чаще иностранками: «Мне чрезвычайно хотелось учиться в университетском пансионе; но французский язык, коим преимущественно и почти исключительно говорили тогда высшие сословия, был вывескою совершенства воспитания; я на нем объяснялся плохо, а воспитанники университетские не славились его знанием. Это заметила мамзель Дюбуа, прибавляя, что из рук г-жи Форсевиль молодые люди выходят настоящими французами. Рассуждая, что мне предназначено быть светским и военным человеком, а не ученым и юристом, сестра моя нашла, что действительно лучше отдать меня к французам. Видно, на роду у меня было написано не получить основательного образования […]

Был также и мусью Форсевиль… На природном языке говорил он как простолюдин, зато уверял, что весьма хорошо знает английский, и взялся два раза в неделю учить меня оному. Недостаток ли в его знании или в моих способностях был причиною, что я никаких успехов не сделал… Он долго жил в Англии… теперь я уверен, что он там был ремесленником. Бог весть, как занесло его к нам и как встретился и совокупился он с француженкой, в России родившеюся, хотя безграмотною, но досужею и проворною бабой…

Главный вопрос, который должен был сделать всякий и который могу я сам себе сделать: да чему же мы там учились? Бог знает; помнится, всему, только элементарно. Эти иностранные пансионы, коих тогда в Москве считалось до двадцати, были хуже, чем народные школы, от которых отличались только тем, что в них преподавались иностранные языки. Учители ходили из сих школ давать нам уроки, которые всегда спешили они кончить; один только немецкий учитель, некто Гильфердинг, был похож на что-нибудь. Он один только брал на себя труд рассуждать с нами и толковать нам правила грамматики; другие же рассеянно выслушивали заданное и вытверженное учениками, которые забывали все тотчас после классов. Мы были настоящее училище попугаев. Догадливые родители недолго оставляли тут детей, а отдавали их потом в пансион университетский» (23; 24–27).

Вспоминавший это язвительный Ф. Ф. Вигель учился в частном, хотя и московском пансионе, и мечтал о пансионе университетском. Писателю И. И. Панаеву чуть позже повезло больше: «Я учился в Благородном пансионе при Петербургском университете (теперь 1-я гимназия). Перед этим я был помещен в Высшее училище (теперь 2-я гимназия), в котором я пробыл только две недели… Я умолял, чтобы меня взяли оттуда, потому что не хотел учиться вместе с детьми разночинцев и ремесленников. В двенадцать лет, несмотря на совершенное ребячество, я уже был глубоко проникнут чувством касты, сознанием своего дворянского достоинства…

Меня определили в Благородный пансион.

Эти благородные пансионы существовали единственно только для детей привилегированного класса, родителям которых казалось тогда обременительным и бесполезным подвергать своих избалованных и изнеженных деток излишнему труду и тяжелому университетскому курсу, наравне с какими-нибудь разночинцами и семинаристами. Курс благородных пансионов едва ли был не ниже настоящего гимназического курса, а между тем эти пансионы пользовались равными с университетами привилегиями» (98; 3–4). Оценка Панаевым результатов обучения в таком заведении будет приведена в свое время.

Говоря об общедоступности государственных учебных заведений, можно возразить: обучение было платным. Поэтому нужно коснуться и вопроса о плате за него. В принципе, это вопрос праздный, поскольку ее размер различался в зависимости от города (в провинции все было дешевле), типа учебного заведения, его ведомственной принадлежности (казенное, частное, от благотворительного общества и т. д.) и, главное, времени. Общим было то, что плата росла, но ведь постоянно падал курс рубля, увеличивалось жалованье служащих и т. п. Нижегородец П. Д. Боборыкин, учившийся в гимназии в конце 40 – начале 50-х гг., писал: «Поверят ли мне, что во все семь лет учения годовая плата была пять рублей?!! Ее вносили в полугодия, да и то бывали недоимщики. Вся гимназическая выучка – с правом поступить без экзамена в университет своего округа – обходилась в 35 рублей!» (16; 44–45).

В начале ХХ в. в Петербурге обучение в казенном реальном училище или гимназии стоило 50 – 100 руб. в год, а в частном заведении – 100–250 руб. (с пансионом – как минимум 350 руб.). Средний годовой заработок петербургского рабочего в 1914 г. составлял 355 руб.: в частную гимназию с пансионом ребенка не отдашь, а в казенное училище – можно и потянуть. Но ведь это заработок средний: были рабочие и выше оплачиваемые, были и совсем низкооплачиваемые. В Рыбинской мужской гимназии годовая плата в 1900–1901 гг. составляла 40 руб.; в то же время здесь из 398 учащихся от платы были освобождены по бедности – 35 человек, и как дети лиц, служивших и служащих по Министерству народного просвещения (например, гимназический сторож) – 46, а всего 81. Обучение в Рыбинской женской гимназии в приготовительном классе стоило 30 руб., в семи гимназических классах – по 40 руб. в год, и в 8-м классе, готовившем учительниц начальной школы – 60 руб.; за французский, немецкий и латинский языки взималось по 10 руб. в год за каждый и за уроки танцев – 5 руб. (132; 243, 246).

Тверь. Реальное училище

Следует учесть еще, что на всем протяжении описываемого периода учащиеся были обязаны носить форменную одежду, то есть расходы на обучение возрастали. Но… Вот, педагогический совет Новочеркасской Платовской гимназии в 1901 г. принимает решение «Об оказании ученикам Автономову 4-го класса и Наумову 3-го параллельного класса помощи принадлежностями форменной одежды». На следующий год педагогический совет вновь постановил: из благотворительных средств гимназии «выдать Коваленко Дмитрию пальто (но из простого сукна), Автономову Павлу (5 класс)… брюки, сапоги и пальто» (103; 177, 190). Откуда средства? Да вот, например, в декабре 1902 г. отставной генералмайор Б. М. Калинин в память об умершем сыне, ученике 2-го основного класса, прислал в распоряжение директора гимназии 100 руб. с просьбой употребить их на поминовение сына. Директор распределил деньги так: 25 руб. – на завтраки беднейшим ученикам, 6 руб. 95 коп. – на сапоги и калоши товарищу покойного, Я. Одинцову, 4 руб. 95 коп. – на фрукты певчим гимназического хора, 6 руб. 10 коп. – законоучителю гимназии за свечи, на вознаграждение дьякону гимназической церкви и приобретение «кануницы» в память бывшего ученика, отрока Бориса. Генерал-майор Калинин одобрил распоряжения директора и прислал еще 100 руб. «для употребления на нужды беднейших учеников» (103; 193). В Рыбинской мужской гимназии было 7 стипендий: имени Императора Александра II, А. А. Захарбекова, князя А. Н. Ухтомского, тайного советника Ламанского, Ю. И. Смоленского, Н. И. Тюменева и П. П. Стеблова, а в женской – 5 стипендий: Императрицы Марии Федоровны, А. И. Сыроежкина, А. Ф. Фролова, Н. И. Тюменева и Н. А. Комаровой.

Ярославль. Николаевский детский приют

Кроме того, имелась вспомогательная касса для бедных учениц гимназии (132; 243, 247). В казенной 10-й Петербургской гимназии на рубеже XIX–XX вв. «плата за учение – 60 рублей в год. Как же бедные люди могли учить сыновей в гимназии? Во-первых, были стипендии, во-вторых – пожертвования, в-третьих, два-три раза в год в гимназии устраивались благотворительные балы, сбор от которых шел в пользу недостаточных, то есть малоимущих, учеников. Чтобы получить освобождение от платы, надо было хорошо учиться и иметь пятерку по поведению» (50; 136). Председатель родительского комитета (они были созданы после 1905 г.) Лебедянской классической гимназии Д. Нацкий писал: «Состав учащихся был «бедняцкий». Они платили за стол и квартиру в среднем по 9 руб. в месяц, что составляло мизерную сумму даже для лебедянской дешевизны. Надо было изыскивать средства для поддержки нуждающихся. Мы с женой ежегодно устраивали благотворительные концерты в местном кинотеатре силами местных любителей. Сборы от входной платы и от буфета (продукты были от жертвователей) доходили до 1000 рублей… Собранные деньги шли на уплату за обучение беднейших учащихся, покупку им книг, одежды… Приготовительного класса в гимназии, как почти везде, не было, а по бедности подготовка детей стоила дорого. Я поставил целью открыть в гимназии приготовительный класс… Попечитель Харьковского учебного округа профессор Корольков поддался на мои убеждения и дал разрешение… Городская управа разрешила разместить приготовительный класс в здании начальной школы» (92; 248). Так что при желании выход всегда находился, а оно в то время и в том обществе тоже всегда находилось: добрыми людьми в ту пору Россия не скудела. Наконец, бывали и иные способы парирования платы за обучение: родители одноклассников, учителя, а то и просто сами соученики могли собрать небольшую сумму для уплаты за бедняка. В. Г. Короленко поведал о подобном случае: в Ровенской гимназии за неуплату были исключены несколько бедняков. «В тот же день после уроков… мы выработали некий план: решили обложить данью ежедневное потребление пирожков в большую перемену. Сделав приблизительный подсчет, мы нашли, что при известной фискальной энергии нужную сумму можно собрать довольно быстро… На следующий же день Гаврило расположился на крыльце гимназии, рядом с еврейкой Сурой и другими продавцами пирожков, колбас и яблок и при каждой покупке предъявлял требования:

– Два пирожка… Давай копейку… У тебя что? Колбаса на три копейки? Тоже копейку». Сборщики были застигнуты надзирателем и препровождены к директору гимназии, распекшему их при учителе Балмашевском.

«В тот же день при выходе из гимназии меня окликнул Балмашевский и сказал улыбаясь:

– Что? Досталось? Ну, ничего! Никаких последствий из этого, разумеется, не будет. Но вы, господа, действительно принялись не так. Зайдите сегодня ко мне с Ждановым…

В тот же вечер мы зашли с Гаврилой в холостую квартирку учителя. Он принял нас приветливо и просто изложил свой план: мы соберем факты и случаи крайней нужды в среде наших товарищей и изложим их в форме записки в совет. Он подаст ее от себя, а учителя выработают устав «общества вспомоществования учащимся города Ровно«.

…Молодые учителя поддержали доклад, и проект устава был отослан в министерство, а пока сделали единовременный сбор и уплатили за исключенных» (68; 281–283).

Что же касается высших учебных заведений, то, например, в Петербургском Горном институте в начале ХХ в. плата составляла 60 руб. в год, зато в Училище правоведения – 600 руб.; учившиеся на Бестужевских курсах платили 100 руб., а живущие в интернате (на всем готовом) – даже 400 руб., но, с другой стороны, Институт инженеров путей сообщения брал всего 10 руб. в год, а в Электротехническом вообще учились бесплатно (50; 250). В конце XIX в. были введены платные курсы приватдоцентов и эсктраординарных профессоров – мера, всех возмутившая; но ведь и получали за свои курсы эти внештатные преподаватели считанные рубли, так что, с другой стороны, мера была и справедливой. Что касается стипендий, то количество их было невелико, и выдавались они, по ходатайству, неимущим студентам, хорошо учившимся. Различались стипендии государственные, ведомственные и частные; например, какойлибо богатый и просвещенный человек мог учредить несколько стипендий своего имени, оговорив условия выдачи: в кредитное учреждение помещалась некая сумма, проценты с которой и составляли стипендии, размером от 15 и даже менее рублей до 200 руб. и более. Студенты, получавшие государственные или ведомственные стипендии либо вообще учившиеся на казенный кошт, должны были по окончании учебного заведения прослужить некоторое время «по распределению», либо возместить потраченные на них деньги из жалованья, для чего в конце XIX в. в дипломах делалась даже специальная отметка, а некоторые учебные заведения не выдавали дипломов до возвращения долга – не лишняя мера против «забывчивых». Нужно иметь в виду, что существовало и такое явление, как свидетельство о бедности: в своем приходе можно было взять это свидетельство, по предъявлении которого от платы за обучение освобождали совсем или снижали ее.

При широко развитой благотворительности немало было и разного рода богоугодных заведений: вдовьих, инвалидных, воспитательных и работных домов, богаделен, сиротских приютов и больниц, подчинявшихся приказам общественного призрения. Первая богадельня для убогих старух была открыта в Петербурге еще в 1713 г. сестрой Петра I, царевной Натальей Алексеевной. Были богадельни сословные – для духовенства, купцов, мещан и ремесленников, военных, существовали богадельни общие для лиц всех сословий и вероисповеданий, а также отдельно для лиц всех сословий православного вероисповедания и для лиц иноверческих исповеданий. Общее их число было немалое. Так, в Ярославле в 80-х гг. имелись Леонтьевская городская, Пастуховская (открытая на частные средства заводчика Пастухова) на Власьевской улице, Вахромеевская (тоже на средства купца) на Семеновском спуске и небольшая на Туговой горе, для лиц духовного звания, в память и на капитал архиепископа Ярославского Иоанникия. Вдовьи дома в 1803 г. были открыты в Петербурге и Москве для призрения неимущих, увечных, больных и престарелых вдов офицеров. Призревалось в Москве 600 вдов и в Петербурге 475. Меньшинство было на полном содержании, часть вносила в счет содержания пенсии, получаемые за умерших мужей. Принимались вдовы офицеров, состоявших в чинах не менее 10 лет, убитых, умерших от ран или погибших от несчастных случаев при исполнении служебных обязанностей, не моложе 60 лет, либо с совершенно расстроенным здоровьем. Вдовам до 40 лет, не получавшим пенсий за мужей и имевших малолетних детей до 12 лет, выдавались даже временные пенсии. В Петербурге был также приют для вдов и девочек – круглых сирот чиновников некоторых учреждений, дом призрения вдов и сирот духовного ведомства и ряд других подобных заведений с малым числом призреваемых. Воспитательные дома были открыты в Москве в 1764 г. и в Петербурге в 1770 г. Сначала был разрешен тайный прием детей без документов: возле входа был устроен в окне большой выдвижной ящик, мать «зазорного», то есть незаконнорожденного, младенца клала его туда и звонила; служитель втягивал ящик внутрь и вынимал ребенка. В XIX в. стали переходить к явному приему детей по документам. Принимались младенцы до года. «Воспитомцы», их дети и потомки навсегда оставались вольными и обладали рядом прав, хотя и причислялись к податным сословиям. Инвалидные дома для призрения увечных, больных и престарелых воинов стали возникать в первой половине XIX в. Всего было 12 инвалидных домов, а с учетом инвалидных хуторов Черноморского флота – около 40. Наиболее крупными были Николаевская Чесменская военная богадельня в Петербурге на 16 офицеров, 4 фельдфебелей и 456 нижних чинов, и Николаевская Измайловская богадельня в Москве на такое же количество офицеров и фельдфебелей и 416 нижних чинов. Разновидностью инвалидных домов были караульные домики для инвалидов, несших почетный караул при памятниках воинской славы на Куликовом и Бородинском поле, в г. Красный Смоленской губернии, в Клястицах Витебской губернии и т. д. Свободные бедные бесприютные девицы могли поступить в дома трудолюбия в Петербурге, Москве и Симбирске, где они жили на полном содержании и обучались мастерству; в 1847 г. они были переименованы в Елизаветинские училища. В 1821 г. в Рязани был открыт дом трудолюбия и призрения, совмещавший начальную школу для убогих детей, богадельню и работный дом для нищих. С 80-х гг. в Петербурге открывались несколько подобных домов трудолюбия на 60 – 100 человек, занимавшихся неквалифицированным трудом, а в некоторых случаях и обучавшихся швейному мастерству. Немногочисленные работные дома, которые в 1775 г. предполагалось открыть в каждой губернии, предназначались для принудительного помещения трудоспособных нищих и бродяг и предоставления заработка беднякам. Нищие содержались от 1 недели до 6 месяцев, добровольные безработные – в среднем 1 месяц или до получения заработка в 5 руб. В наиболее известный Московский работный дом в 1889 г. поступило 136 человек, а за 1897 г. приведено полицией было 3893 человека и добровольно пришло 3358 человек. Для призрения и воспитания детей – круглых сирот, полусирот, детей неимущих родителей и бесприютных младенцев – были детские приюты разного рода. Первый из них открылся в 1837 г. при Демидовском доме призрения для временного содержания детей тех матерей, которые приходили на работы в Дом трудящихся. Принимались дети всех сословий не моложе 3-х лет, и содержались до 10, реже до 14 лет без всякой платы. Здесь они обучались грамоте, ремеслам и рукоделию. С 1847 г. при приютах стали открываться сиротские отделения для бездомных детей. В 1866 г. была установлена плата с родителей, по 10 коп. в месяц. С 1891 г. в ряде приютов давали дневное призрение, а на ночь дети могли возвращаться к родителям. Всего к концу XIX в. имелось до 300 приютов разного типа и подчинения. Разновидностью богаделен были дома призрения; многие из них, наряду с престарелыми и увечными, принимали сирот и малолетних бедных детей. Чаще всего эти дома имели сословный характер. Немало в России было и сиротских домов. Создаваться они начали с 1775 г. для призрения сирот, их начального обучения и устройства в учебные заведения, на фабрики и заводы или к частным лицам для обучения ремеслам и торговле. Принимались сюда сироты обоего пола с 7 до 11 лет, а на счет обществ и родственников могли приниматься и пансионеры всех сословий. Сироты призревались до 12 лет, после чего распределялись на места в соответствии с сословным положением, способностями и склонностями. Например, в 1825 г. в Нижнем Новгороде появился детский воспитательный приют. Кроме этих домов, имелись также Николаевский сиротский институт с Александринским сиротским домом, сиротский дом Белоградского для детей офицеров, Дом призрения сирот низших почтовых служащих в Петербурге, сиротский дом Попечительного совета, Набилковский дом призрения сирот, частный Варваринский сиротский дом Лобковых и Дом воспитания сирот убиенных воинов в Москве, учебно-заработный детский дом в Саратове для приходящих детей, аналогичные учреждения в Либаве, Ревеле, Симферополе, Одессе и других городах. Сироты также призревались в школах Императорского Человеколюбивого общества и сиротских отделениях детских приютов. Отчасти сходны были с подобными заведениями ночлежные дома, ночлежки для взрослых, не имевших приюта. Большей частью это были коммерческие заведения, предоставлявшие с 6 часов вечера и до 7 часов утра за 5 коп. место на нарах, хлеб и похлебку вечером, хлеб и чай утром. Но были и благотворительные ночлежки, с бесплатной столовой или вообще бесплатные. Благотворительный характер имели и многие медицинские учреждения. Так, для призрения бедных рожениц, не имевших дома надлежащего ухода, а также для женщин, рожавших вне брака (для сокращения детоубийства), открывались родильные приюты, при которых были и отделения для бесприютных и нуждавшихся в уходе беременных. После родов женщины содержались 6–9 дней. Первое такое заведение было открыто в Москве в 1764 г., а в 1771 г. – в Петербурге, каждое на 20 кроватей. На 1892 г. в стране было 10 правительственных приютов, 27 городских, 5 земских и несколько частных, а также имелись родильные отделения при некоторых больницах и акушерские клиники при медицинских факультетах. Большей частью на основах благотворительности действовали и больницы. В Москве первые крупные больницы были Павловская (открыта в 1763 г.) и Екатерининская (1776). Позже были созданы крупные Голицынская (на средства князя Д. М. Голицына), Бахрушинская (на средства промышленников братьев Бахрушиных), Маринская, Солдатенковская (на средства купца К. Т. Солдатенкова), Шереметевский странноприимный дом с больницей (на средства графа Н. П. Шереметева), Щербатовская, Преображенская психиатрическая, глазная, детские Владимирская, Морозовская (на средства, собранные купцом В. Е. Морозовым), Софийская и др. К 1913 г. в Москве было 60 больниц на 11,1 тыс. коек – по 6,5 койки на 1 тыс. населения.

Молога. Сиротский приют

Молога. Родильный приют

Создавались и содержались все эти заведения на счет пожертвований частных лиц, многочисленных благотворительных обществ, ведомств, земств и городов, губернских приказов общественного призрения, Ведомства Императрицы Марии Федоровны, правительства. Например, инвалидные дома содержались на счет Александровского комитета о раненых, а точнее, на бывший в его ведении Инвалидный капитал. Возник он по частной инициативе коллежского советника П. П. Пезаровиуса, начавшего в 1813 г. издание газеты «Русский инвалид» с тем, чтобы доход от нее «употребить на вспоможение инвалидам, солдатским вдовам и сиротам». Газета была очень популярной, и суммы от подписки и частных пожертвований (например, Императрица Мария Федоровна после каждой победы русских войск посылала ему по 8 – 10 тыс. руб.) Пезаровиус обратил на создание специального капитала. В дальнейшем в него стали поступать вычеты с различных правительственных денежных выдач, вознаграждений, таможенных конфискаций и штрафов, так называемых столовых денег, и добавочных окладов офицеров и генералов, сборов за пожалование орденов, медалей и земель, заграничных паспортов, деньги, оставшиеся после убитых и без вести пропавших военнослужащих, после которых не объявилось наследников, с ежегодных обязательных театральных бенефисов и других зрелищ и т. д. Воспитательные дома, кроме пожертвований, содержались на налог с продажи игральных карт, четвертую часть доходов от театров, балов и маскарадов и на проценты со ссуд сохранной и ссудной казны, открытой при домах. На частные и правительственные средства, а также проценты со ссуд действовали приказы общественного призрения.

В государственных масштабах благотворительностью занималось Ведомство Императрицы Марии Федоровны. Начало было положено в 1796 г., когда супруга Императора Павла I приняла под свое покровительство Воспитательное общество благородных девиц с мещанским отделением – Смольный институт, для чего была создана особая канцелярия. В 1826 г. она была заменена IV отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии. К концу XIX в. в ведомстве состояло свыше 500 благотворительных, воспитательных и учебных заведений, из которых 104 содержались на средства Ведомства; его годовой бюджет составлял 13,5 млн руб. Сюда входили учреждения по призрению младенцев, глухонемых и слепых, по женскому образованию и воспитанию (институты благородных девиц, Мариинские школы, училища и гимназии), по призрению и воспитанию мальчиков, по воспитанию юношества, по подаче врачебно-медицинской помощи, богадельни, вдовьи дома и т. д.

Огромным было количество благотворительных обществ. В таком городе, как Петербург, их в 1902 г. было 93! И это не считая имевшихся в каждом приходе. Вот их перечень: Общество дамского благотворительного тюремного комитета (одна из целей – призрение детей арестантов; взнос в месяц 15 руб. или 200 руб. пожизненно); Общество земледельческих колоний, заботившееся о призрении малолетних преступников; Международное благотворительное общество попечения о бедных больных девочках-католичках; Общество для врачей, их вдов и сирот; Общество защиты детей от жестокого обращения; общество «Муравей», доставлявшее бедным детям теплую одежду; Общество попечения о бесприютных детях; Общество попечения о бедных и больных детях («Синий крест»: помощь и защита детей от злоупотреблений родных; членский взнос – 5 руб.); Общество призрения детей – калек и идиотов; Славянское общество; Общество содействия физическому развитию детей (членские взносы 3 и 5 руб.); Общество улучшения быта питомцев Воспитательного дома (членский взнос 5 руб. или 100 руб. единовременно). Это – только общества, заботившиеся о детях! Всего же детских приютов, убежищ и яслей было 126, не считая приходских (50; 236). Вот и толкуйте о ханжестве буржуазного общества. Ханжи или не ханжи, а дело они делали.

Ночлежный дом в Санкт-Петербурге. 90-е гг. XIX в.

Благотворительность могла иметь крупные масштабы, могла быть небольшой, но постоянной. Из ярославского купеческого дома Огняновых «после смерти Константина Михайловича и Анны Александровны ко всей этой благотворительности развозили и раздавали еще в свертке ложку столовую чая (сухого) и пять кусков пиленого сахара. Это уж мы раздавали сами: по богадельням посылали приказчика Агафонова, по тюрьмам Калинина, а в больницу меня с конюхом, моим приятелем Пашей… Соберут мне несколько корзин со сверточками чая и сахара, и поедем мы с Пашей к двум часам дня в больницу. Паша сидит в пролетке, ждет. А я с корзиной отправляюсь в корпус раздавать свертки. Корзину раздам, иду за другой» (38; 231–232).

Активная благотворительность большинству людей ничего, кроме внутреннего душевного удовлетворения, не приносила. Недаром, в соответствии с Писанием, наиболее ценилась благотворительность тайная. Люди нередко вносили деньги в богоугодные заведения при условии, что их имена не будут раскрываться, иной же раз просто подбрасывали деньги, вещи, продовольствие нуждающимся тайно, по ночам, на крыльцо: именно тайная милостыня угодна Богу. Ну, разумеется, была смутная надежда, что в пакибытии, то есть в загробной жизни, эта милостыня, может быть, зачтется. Но ведь не все же нуждались в искуплении грехов: были люди и безгрешные (в серьезном масштабе, разумеется). Однако благотворительность могла принести и некоторые нематериальные выгоды, либо выгоды, опосредованно связанные с материальными делами. Многие благотворительные общества имели свои нагрудные знаки, иной раз и нескольких степеней, в зависимости от размеров взносов. Все-таки приятно носить на банте из орденской ленты какой-нибудь золотой с эмалями крестик. Такие знаки даже вносились в служебные формуляры. У учреждений Императрицы Марии была своя награда, имевшая статус государственной, но для ее получения требовалось служить по этому ведомству. Большие пожертвования приносили почетные звания опекунов и заопекунов – лиц, желавших стать опекунами. Воспитательных домов, попечителей народных школ и училищ. Кроме того, крупным жертвователям мог быть пожалован и специальный мундир с широкими галунными шевронами на рукавах, шитыми воротником и обшлагами. Эта награда сопрягалась с пожалованием статского генеральского чина, а чин, допустим, действительного статского советника, крупному предпринимателю при сношении с учреждениями по делам торговли и промышленности помешать не мог, не говоря о том, что чин этот давал и право на дворянство. Наконец, крупным жертвователям могли выхлопотать и какой-либо невысокий орден, что также было сопряжено с правом на потомственное почетное гражданство или даже дворянство. Так что коемуждо давалось по желанию его: овому Царствие Небесное, овому же блага земные, только не ленись, жертвуй. Вот яркий пример своеобразного благотворительного поступка. Богатейший петербургский купец Тарасов женился на дочери другого небедного купца, Анастасии, и получил приданого за ней 1 млн руб. (сумма прописью – один миллион!). Однако счастье молодых было недолгим: через месяц после свадьбы Анастасия умерла. Гордый вдовец вернул миллион тестю, заявив, что женат был только месяц, и чужих денег не берет! Однако и тесть попался гордый: вернул миллион зятю. Так они перебрасывались этим миллионом, пока Тарасов не заявил: «Деньги пойдут ни мне, ни тебе, а Богу», – и построил на берегу Охты Анастасьинскую богадельню на 100 стариков и старух, уроженцев Охты (сам Тарасов тоже был охтенец). Занимала богадельня несколько каменных двухэтажных корпусов на большом участке с садом и огородом с парниками. Содержались старики неплохо, тем более что рядом была богадельня, принадлежавшая известным купцам Елисеевым, а нельзя же было ударить в грязь лицом. По воскресеньям для обитателей даже пекли пироги с мясом, а в посты – с рыбой, грибами и гречневой кашей. Кстати, управлял богадельней прогоревший купец Калошин, которого, стало быть, также приютил Тарасов, дав средства для существования (50; 60–61).

Санкт-Петербург. У ночлежного дома

Роль отдельных частных лиц в создании благотворительных учреждений была огромна. Таким человеком, например, стала княгиня Софья Щербатова, супруга московского генерал-губернатора. Воспользовавшись своим официальным и влиятельным положением, она основала Дамское попечительство о бедных. Вот что писал об этом ее сын: «Я отлично помню возникновение и первые, скромные и трудные, шаги этого общества. Чуть ли не первым учреждением была Никольская община сестер милосердия, устроенная в доме, пожертвованном Е. А. Новосильцовой у Новоспасского монастыря. В свое время это было (кроме Вдовьего дома) единственное учреждение этого рода. Впоследствии мысль получила большое развитие, образовались широко ознаменованные: Покровская община, Община «Утоли моя печали» и, наконец, учреждения Красного Креста. Собственно Никольская община потеряла свое первоначальное значение и была упразднена. Дом, занимаемый ею, был обращен в богадельню и, с присоединением к ней лечебницы, школы и, после смерти матушки, приюта Св. Софии для неизлечимых детей, образовал целую группу благотворительных учреждений, которым, по ходатайству Совета попечительства, Высочайше было присвоено наименование «Учреждений имени княгини Софии Щербатовой» (156; 80). Дамское попечительство о бедных было учреждено в 1844 г. и поначалу состояло из 17 отделений. Сама С. С. Щербатова, до 1876 г. возглавлявшая Совет попечительства, была попечительницей Пресненского и сотрудницей Хамовнического отделений. При каждом отделении была штатная должность врача, секретаря и казначея и определенное число сотрудников. Устав обязывал членов попечительства заботиться о сборе пожертвований. Денежные пособия нуждающимся выдавались лишь в необходимых случаях, в основном же старались помогать бедным продуктами питания, одеждой, топливом, оплатой жилья и пр. Упомянутая здесь Никольская община сестер милосердия, созданная в 1848 г., как и другие подобные заведения, предназначалась для приюта одиноких женщин, чаще вдов («милосердных вдов»), посвятивших свою жизнь уходу за больными и ранеными в больницах и госпиталях. В 1855 г. 16 сестер милосердия были отправлены общиной в Крым для ухода за ранеными. Община «Утоли моя печали» (названа в честь чудотворной иконы) была учреждена княгиней Н. Б. Шаховской в Лефортово, по соседству с Главным госпиталем. Сама княгиня после смерти мужа в 1863 г. стала работать сестрой милосердия в «Полицейской больнице бедных бесприютных». Она поселилась в одной из палат и уже через год возглавила группу из 30 сестер милосердия. В 1898 г. община присоединилась к Московскому дамскому комитету Российского общества Красного Креста. В 1872 г. княгиня Шаховская на свои средства приобрела в Лефортово большое имение и начала там строительство больницы, детского приюта, фельдшерской школы и церкви; сейчас ее постройки входят в комплекс Городской клинической больницы № 29. Приют Св. Софии для неизлечимых детей был открыт в 1887 г. на средства наследников княгини С. С. Щербатовой; приют был устроен на 30 коек, из которых 20 содержались на деньги, пожертвованные Щербатовыми, остальные – на средства попечительства или частных благотворителей.

Конечно, все эти Щербатовы и Шаховские были эксплуататорами, и деньги, которые они швыряли на больных, бесприютных и бедных, вместо того чтобы, как приличные люди, покупать бриллианты и устраивать балы, были получены с крестьян. Ну, что ж, бросьте в них камень.

Тем не менее, благотворительные мероприятия иной раз представляли собой странное зрелище, поскольку оказывались составной частью светской жизни. Например, благотворительные лотереи-аллегри, базары, а тем паче балы. В декабре 1878 г. в залах Мариинского дворца был благотворительный базар в пользу Николаевской детской больницы (вторая больница такого рода в Европе, открытая в 1834 г.; ежегодно принимала 1 тыс. больных бедных детей, и 28 тыс. детей лечилось здесь амбулаторно). В одной дворцовой гостиной продавалась теплая одежда для солдат и офицеров, в другой – елочные украшения, детские книги, игры, предметы дамского и детского туалета; девочки продавали по 10 руб. букеты. Всего за 2 дня было распродано вещей на 5 тыс. руб. В феврале 1878 г. в Петербургском дворянском собрании был благотворительный бал в пользу семейств убитых и раненых на войне. На балу собралось около 5 тыс. человек, в том числе присутствовали Великие князья Владимир, Алексей и Сергей Александровичи и Константин Николаевич. Расходы на бал составили 12 474 руб. 91 коп., а доход – 41 790 руб. 15 коп. (53; 153, 154).

Конечно, очистившиеся от бала 29 тыс. руб. – деньги по тем временам большие. Но думается, не проще ли было собрать эти деньги, да, не тратясь на бал, и передать их нуждающимся?

Почетный опекун

Богоугодные заведения большей частью были невелики, но было их помногу. Все в той же Вологде уже в XVIII в. имелось 4 богадельни, а в XIX в. их было 5. В 1839 г. здесь открылся Александринский детский приют, куда принимались только дети из самых бедных семейств. Сначала их было 50, и они приходили только на день, получая здесь питание и начальное образование, но в 1847 г. число детей увеличилось до 100, в том числе было и 12 пансионерок, призреваемых на полном содержании. В 1869 г. появился епархиальный учебно-воспитательный женский приют для сирот духовенства. В 1880 г. открылся ремесленный приют, существовавший совместно с Убежищем для бедных детей; сюда из убежища переводились мальчики старше 16 лет (20–25 человек) для обучения ремеслам. Само Убежище для бедных детей было открыто в 1876 г. на 40 мальчиков от 5 лет. В 1891 г. открылся Александро-Мариинский Серебряный приют-ясли для 200 младенцев. Заведением приютского типа был и открытый в 1887 г. ночлежный дом для неимущих, с бесплатной столовой. А в 1886 г. открылся исправительный приют для малолетних, рассчитанный на 20 осужденных за разные преступления мальчиков от 10 до 17 лет. К началу ХХ в. здесь было и 8 больниц: открытая в 1809 г. губернская больница, лечебница для приходящих больных (с 1872 г.), городской заразный барак, родильный дом женского благотворительного общества, открытый в 60-х гг., частный родовспомогательный приют, лечебница уездного земства, хирургическая лечебница общины Красного Креста и глазная лечебница (с 1897 г.). А в Ярославле в 80-х гг. больница «была только одна, в Загородном саду (имелись еще при фабриках, но туда мы не подавали никогда ничего, почему – не знаю). В ней были сосредоточены все лечебные дела: хирургия, терапия, глазное, сумасшедшее; несколько двухэтажных деревянных домов, своя церковь Александра Невского и покойницкая, каменная часовня с анатомическим отделением» (38; 232).

Можно восхищаться широтой сети богоугодных заведений, можно относиться к ним скептически. Во всяком случае, московский Воспитательный дом москвичи то ли иронически, то ли исходя из особенностей московского говора, называли «вошпитательным». Первый директор дома, генерал Тутолмин, выстроил себе неподалеку немаленький домок, до сих пор украшающий Заяузье, а «вошпитомцев» во избежание вымирания (в 1863 г. умерло 75 % питомцев до 1 года) раздавали для выкармливания по деревням; с 1882 г. поощрялось выкармливание младенцев матерями в самом доме или дома за вознаграждение. Окрепшие дети за плату отдавались в крестьянские семьи, где оставались до 21 года. В родильных приютах в доантисептический период смертность от родильной горячки достигала такого уровня, что ставился вопрос об их закрытии.

Упомянув о медицинских учреждениях, нельзя не остановиться на самой медицине. Как наука, она стала рождаться во второй половине XIX в. (например, появилось понятие о гигиене, об антисептике, анестезии). Да и врачебные кадры стали появляться в это же время, и то в недостаточном количестве, хотя еще Павел I для нужд армии открыл Военно-хирургическую академию (позже – Медико-хирургическая академия), а затем возникли медицинские факультеты при университетах. Примечательно, что когда в период самого жестокого нажима на университеты при Николае I, в конце 40-х гг., контингент студентов на всех факультетах был ограничен 300 человек, на медицинские факультеты принимали без ограничений: страна остро нуждалась во врачах. В Нижнем Новгороде в начале XIX в. имелся один казенный городовой лекарь и два-три вольнопрактикующих, из отставных военных лекарей, «которые, хотя к полевым службам не в состоянии, но точию к использованию больных еще способны». Вся официальная медицина здесь была сосредоточена в небольшом военном госпитале и «лечебных покоях» в Печерском и Благовещенском монастырях (128; 397).

В первой половине XIX в. медицина была чем-то вроде искусства, сродни магии. Главным лечебным средством едва ли не от всех хворей было кровопускание. Затем шли пиявки, «шпанские мушки» и уж чисто фантастические лечебные средства – фонтанель и заволока.

Больных также «пользовали» раковым маслом, смешанным с суриком, красным мышьяком, или разжелчью, катапацией – жестким слабительным, желтым мышьяком с неаполитанской желчью, «маслом зеленым с яром» (?), хрусталем толченым с белым мышьяком, эликсиром русским, он же «пострелная водка», жимолостной настойкой, бобковой мазью с корритманом (сорт мышьяка). А далее шли домашние средства. Нервнобольных «сбрызгивали с уголька» – водой с опущенными в нее углями и медным крестом. Хорошим средством считалась «четверговая соль», пережженная в печи в Чистый четверг. Ну, а при горячках, то есть заболеваниях, для которых характерны очень высокая температура и бред, наилучшим средством для снижения жара было завернуть больного в холодные мокрые простыни или даже посадить в ванну со льдом: вот он и остынет. И остывали. Покойник ведь всегда холодный. Что касается сумасшедших, то лечебное средство для них было одно, но крайне радикальное: «Все они, буйные и тихие, страшно боялись служителей, только вскричит служитель «ну, ты», как больной сейчас же смирялся и старался куда-нибудь спрятаться. Впоследствии я узнал, и даже один раз видел, как служитель бил больного и только отстал, когда заметил мое присутствие» (38; 233).

Даже при наличии в городе врачей, а в губернском – еще и Врачебной управы, «лечение тогда было намного проще нынешнего, – воспоминал Москву до 1860 г. юрист Н. В. Давыдов, – температуру не измеряли еще, а дело ограничивалось ощупываньем лба, осмотром языка и выслушиваньем пульса. К знаменитостям (в Москве славились тогда доктора Овер и Альфонский) обращались в крайних случаях, а оказавшийся нездоровым субъект осматривался домашним доктором, приезжавшим в определенные дни и часы, так же как часовщик для завода столовых и стенных часов, и подвергался лечению, не обходившемуся никогда (увы!) без касторового масла, а затем, глядя по болезни, укладывался в постель, и если болело горло, то на шею навязывалась тряпочка с зеленой, очень пахучей мазью, а то на грудь клалась синяя (в которую завертывали «сахарные головы») сахарная бумага, проколотая и обкапанная свечным салом, давалось потогонное в виде настоя из липового цвета, сухой малины или земляники, прибегали… к страшным мольеровским инструментам (клистиру. – Л. Б.), клались на голову мокрые компрессы, а на ноги и на руки горчичники, и держали на диете. Болезни тогда, очевидно, в соответствии со степенью развития врачебной науки, были более просты…» (149; 18). Но «простые» болезни, вроде обычной простуды, все же иногда поддавались домашним способам лечения. Вот как лечили более страшные заболевания, причина которых была еще неизвестна: «Не знаю, как в то время лечили от холеры в других домах, но наш доктор, между прочим, практиковал у нас такой способ: из постели вынимали перины и подушки, а больного, обернутого в одну простыню, клали на раму кровати, затянутую грубым полотном. Сверху больного укрывали множеством нагретых одеял и перин, в ноги и по бокам его клали бутылки с кипятком, крепко закупоренные и обернутые в тряпки, а под кроватью, то есть под полотном рамы кровати, в огромном медном тазу лежал раскаленный кирпич, который то и дело поливали кипящей водою с уксусом. Таким образом, больной вдыхал горячий уксусный пар, который вместе с теплыми покрышками должен был согревать его холодеющее тело» (25; 107–108).

Естественно, что при острой нехватке врачей (и относительной дороговизне их для малоимущих горожан) и больниц, а также и вполне обоснованном недоверии к ним, огромную роль, особенно среди простого люда, играли разного рода знахари. Писатель Н. А. Лейкин, выходец из мелкого петербургского купечества, фактически мещанства, вспоминал свое детство в 40 – 50-х гг. «Лавочник-старик… был очень популярным в Ямском рынке и в самой Ямской. Он лечил глаза, употребляя какую-то примочку собственного изделия, и заговаривал зубную боль, давая проглатывать бумажку с написанными им таинственными словами, которые читать не позволял. Помню, что к нему обращалась за помощью наша прислуга и некоторые из наших родственников и, как рассказывали, получали исцеление. Носили к нему и детей с гноящимися глазами и трудно прорезывающимися зубами. Детям опять давалась та же примочка для глаз, а для скорого выхождения зубов вешалась на шею какая-то ладанка. Ладанки эти мать моя называла симпатическим средством и говорила, что в них положены «рачьи жернова», что секрет этого лечения передается у лавочника из рода в род. Лечил он даром и только требовал, чтобы была поставлена свечка Петру и Павлу, так как сам он носил имя Петра. Свечка тогда была необременительна, потому что в церквах продавались свечки желтого воска даже за копейку. Нянька моя, Клавдия, крестьянская девушка-ярославка, очень часто лечившаяся у него от зубной боли, говорила, что лечение он знает по «черным книгам», которые читает, что читать эти книги – великий грех, так как нужно это делать ночью при свечке из человечьего сала…

Вообще, когда я был ребенком, знахарей-лекарей, подобных купцу Любимову, было много в Петербурге. Лечил от разных болезней сторож Владимирской церкви, давая пить какой-то настой трав на водке, лечили странницы-богомолки, переходя из дома в дом, лампадным маслом с камешком и стружками от мощей, спрыскивали водой с семи углей из семи печей «от сглазу». Лечил будочник… Он лечил от вередов и ломоты «снадобьем», которое сам составлял и давал в виде мази… Помню, что большую практику медицинскую имел коновал в Ямской. Про него говорили, что он – настоящий скрипинский коновал и лучше всякого доктора. Лечил он заговорами, натирал больное место пациента лошадиной дугой, отворял жильную кровь, накидывал горшки и банки, а также снабжал и лекарством, которое сам приготовлял. Прием этих лекарств сопровождался обрядами, и мне кажется теперь, что эти-то обряды темным людям и нравились. Так, перед тем, как принять лекарство, нужно было продеть его между спиц колеса трижды, пить из берестяного стакана, пить на заре, наливать непременно левой рукой, стоять при этом не на полу, а на земле, и т. п.

Успех знахарей того времени я объясняю малочисленностью врачей, почти полным отсутствием амбулаторий и плохой славой, которой пользовались тогдашние больницы. Простого человека в больницу можно было отправить только силой. Ходили рассказы в народе, что в больницах немцы-лекаря морят голодом (диета), сажают в кипяток (ванна), потрошат кишки. Поэтому простой народ и предпочитал лечиться у знахарей в банях растиранием мазями, правлением костей, накладыванием банок и горшков. В банях всегда были цирюльники, занимавшиеся кровопусканием всех родов и вообще лечением, а иногда проделывали это и простые мужики-парильщики, а в женских банях – бабки-сторожихи. Больной прислуге стоило только намекнуть о больнице, как она бросалась в ноги и умоляла не отправлять ее в больницу. Помню, что кровь бросать, банки себе ставить и сухие горшки накидывать очень многим из лиц того времени, которых я знавал, очень нравилось. При каком-либо нездоровье говорили, что это «кровь нудит», «кровь наружу просится», «кровь в вереда пошла», – шли к цирюльнику и бросали себе жильную кровь ‹…›

Помню также, что в деле лечения была слабость к ношению фонтанелей, что делалось в большинстве случаев не по указанию врачей, а по совету опять-таки «сведущих людей», то есть цирюльников, знахарей, знахарок. Мой дядя… носил фонтанель – горошину на руке около плеча и растравлял себе рану в течение многих лет. Знахари ставили от ломоты, сыпей или вередов заволоку под кожу из шелковой ленты, что при передвижении ленты, для удаления накопившегося гноя, производило страшное мучение… Прибавлю, что против грыжи многие мужчины носили в ухе серебряную серьгу, а против какой-либо заразы – непременно медный крест на шее, который часто вешался рядом с золотым, а также и ладанку с головкой чеснока. Также от заразы у входных дверей квартиры вешали открытую банку с дегтем и пучок чесноку. Это была тогдашняя дезинфекция.

Такие медные кресты и ладанки с чесноком носили на шее и мы, дети. Висели у нас и деготь и чеснок у дверей в квартире. В доме у нас верили в «симпатические средства», но для лечения нас от недугов приглашали доктора… Без лекарств лечению не верили. Помню, что мы, дети, болели очень часто горловыми болезнями. Лечение заключалось в прижигании горла ляписом, полоскании шалфеем с ромашкой и молоком, а внутрь прописывали луковый и фиалковый сиропы. О хинине я что-то не помню. Для понижения жара поили потогонным: малиной, бузиной, липовым цветом. Температура тела не измерялась. Как слабительное давался настой александрийского листа. Пиявки были в большом употреблении, для постановки которых приглашался цирюльник. Пиявки сохранялись у нас дома в банке с водой, и про них говорили, что они «отдыхают».

Но независимо от приглашения доктора нас лечили и домашними симпатическими средствами. От кашля надевался на горло шерстяной чулок с левой ноги, натертый серым мылом, а на грудь накладывался нагрудник из синей сахарной бумаги, пропитанной свечным салом. Свечным же салом смазывали и нос от насморка и даже давали сало пить, накапанное в ромашку, от грудной боли. От горловых болезней на шею вешали также кольцо, свернутое из хряща гусиного горла. Подчас нас, больных детей, спрыскивали и водой с углей, так как большинство болезней приписывалось сглазу. Делали опрыскивание изо рта, внезапно, так чтобы испугать больного. Водка-перцовка также считалась лекарством внутренним и наружным.

Микробов, бактерий и бацилл тогда не знали, но все-таки предугадывали их, и при заразных болезнях окуривали помещение больных можжевельником и уксусом, ставили деготь на блюдечках, делали ванны с серным цветом и мыли зеленым калийным мылом. Дезинфекцией это, впрочем, не называлось, да тогда и не знали этого слова. Также не слыхал я тогда в нашей семье и слова «дифтерит», хотя он, несомненно, в нашей семье бывал» (Цит. по: 101; 132–136). Останется добавить, что это были относительно образованные люди, читавшие светские книги, петербуржцы в третьем поколении, служившие приказчиками в иностранных фирмах.

При дурном состоянии медицины и вере в знахарей и «симпатические средства» нередкие эпидемии, например холеры, выкашивали великое множество народа. Медицинские средства при эпидемиях были сродни знахарским: «мортусы», подбиравшие мертвых и заболевших на улицах и из домов, обмазывали свои повозки и глухие балахоны с капюшонами, в которые они одевались, дегтем, вооруженные карантинные посты никого не пропускали, а письма прокалывали несколько раз, спрыскивали уксусом и держали над можжевеловым дымом. Простой же народ твердо знал, что причина всех болезней – лихоманки, дьявольское наваждение. Всего их 12, а по некоторым сведениям даже до 70, и, вроде бы, это дочери царя Ирода. Все они имеют вид косматых простоволосых старух. Сведущие люди знали всех их по именам и имели против них молитвенный список, который носили зашитым в тряпицу на гайтане с нательным крестом.

Смертность при таких способах лечения была колоссальной. И не только среди крестьянства или рабочих, как поучали нас большевистские идеологи. Крестьяне и рабочие мемуаров не писали, а вот дворяне оставляли свидетельства своей жизни. Очень любопытно посмотреть на рождаемость и смертность в дворянских семьях. Среди них было немало тех, в которых совершеннолетия достигали 2–3 ребенка из многочисленного семейства. Дочь смоленского помещика, жившего в городе, Е. Н. Водовозова, вспоминала, что из «громадной семьи умерло лишь четверо детей в первые годы своей жизни, и только холера сократила число ее членов более чем на половину…» (25; 123). У бабушки поэта Я. П. Полонского большинство детей умерли от оспы, из 18 остались 2 сына и 5 дочерей (104; 279). В дворянских семьях много детей умирало и не от эпидемий. У бабушки историка П. И. Бартенева из 22 детей после болезней выжили шестеро (6; 48).

Но почти с таким же успехом вымирали и взрослые; умер и отец Водовозовой. От простуды скончался Император Николай I. В 1865 г. от чахотки (бич того времени, и именно среди горожан!) умер в 22 года наследник престола Цесаревич Николай Александрович, а в 1895 г. от нее же – 20-летний Великий князь Алексей Михайлович, в 1899 г. от той же болезни умер в 28 лет Великий князь Георгий Александрович. У них ли не было врачей! Численность популяции поддерживалась лишь очень высокой рождаемостью.

И благо еще болезней немного было: горячки да лихорадки. Ну, правда, умирали еще от живота и от головы. Диагностика заболеваний и сегодня не на должной высоте. А тогда… Сын уфимского чиновника и помещика, С. Т. Аксаков месяцы находился между жизнью и смертью, и обезумевшей от горя матери даже настоятельно советовали не мучить ребенка, положить его под образа, чтобы душенька отлетела спокойно: «Кажется, господа доктора в самом начале болезни дурно лечили меня и, наконец, залечили почти до смерти…» (1; 290). Но вдруг однажды он почувствовал себя лучше и дело пошло на поправку – организм сумел преодолеть и болезнь, и лечение. Чем он болел, отчего и как его лечили? Но это Уфа и еще конец XVIII в. А вот в Москве (!) в 1832 г. у богатого помещика и чиновника, окончившего Московский университет, умерла после родов вторая жена: «молоко бросилось в ногу». От этого же ранее, в Симбирске, умерла его первая жена, но ей «молоко бросилось» уже в голову. А дядюшка мемуариста, известный поэт, бывший министр юстиции и сенатор И. И. Дмитриев, умер в Москве же в 1837 г.: «Он был совершенно здоров и выезжал. В день своей болезни он обедал дома, и умеренно; но кушанья за столом были тяжелые. После обеда, одевшись довольно тепло, он пошел садить акацию… Тут он почувствовал дрожь; под конец впал в беспамятство. Четыре доктора навещали его, но не могли осилить болезни, и через три дня его не стало» (37; 354, 381).

Так что количество лечебных учреждений и врачей – еще не все.

Видное место на городских улицах занимали здания театров и других зрелищных и просветительных учреждений. И такое же видное место в жизни города занимала деятельность этих учреждений.

В начале ХХ в. в стране, вероятно, по неполным данным, имелось 20 тыс. народных библиотек и читален, 375 научных и публичных библиотек, 1675 сельскохозяйственных курсов, около 700 культурно-просветительных обществ различных наименований, 314 народных домов (то, что потом стало называться рабочими клубами) и 420 народных театров, причем это только те, которые принадлежали Попечительству о народной трезвости. В Петербурге в 1887 г. на Васильевском острове открылся Народный театр на 700 мест, с 1906 г. принадлежавший Попечительству о народной трезвости; летом на его открытой сцене в саду спектакль могли посмотреть свыше 1 тыс. человек. Конечно, много было спектаклей облегченных, рассчитанных на «простого» зрителя, но здесь ставились и «Гамлет», «Отелло», «Коварство и любовь», «Разбойники», пьесы Чехова, Горького. На рабочей окраине при Фарфоровом заводе в канун 1901 г. Невское общество народных развлечений предоставило оборудованный на пожертвования фабрикантов (!) зал на 600 мест для народного театра; существовали народные театры в Ново-адмиралтейской столовой Петербургского морского порта, на бывшем Стеклянном заводе. В построенном на средства графини Паниной здании на Лиговке возник Общедоступный (народный) театр Гайдебурова. В 1900 г. на средства Николая II в Александровском парке на Петербургской стороне был открыт огромный Народный дом на 1500 мест (89; 227–228). А кроме того, действовали народные университеты, политехникумы, общественные книжные склады, железнодорожные, строительные, медицинские и иные специальные курсы для взрослых, спортивные клубы и общества. Так, на 1904 г. в Киеве числилось 31 ученое и просветительное общество, 7 спортивных обществ, 28 библиотек, 9 воскресных школ, 7 клубов, 7 музеев, а в Саратове на рубеже веков значились 13 ученых и просветительных обществ, 6 библиотек, 3 театра, 3 спортивных общества и 1 музей. Следует иметь в виду, что профильные учреждения, например, библиотеки или музеи, не ограничивались своей прямой работой. Важное место в их деятельности занимала, в дополнение к работе учебных заведений и просветительных обществ, аналогичная работа с, как мы привыкли говорить, «широкими народными массами».

Село Марьино Мологского уезда. Театральный кружок. Начало ХХ в.

Известный музейным работникам сборник статей «Музей и власть» содержит огромное количество сведений о русских музеях, их работе и их посетителях; воспользуемся им. Московский Политехнический музей, возникший еще в 70– гг. XIX в. открыл двери для Пречистенских рабочих курсов, Лиги образования, Московского общества народных университетов, Высших женских курсов и ряда других организаций, а при Педагогическом музее военно-учебных заведений (был и такой; закрытый после 1917 г., он более не возродился, как, впрочем, и сами музеи такого типа) работали отдел для содействия самообразованию, учительские курсы, общедоступные музыкальные классы, педагогические выставки, устраивались лекции и народные чтения. По мнению современников, педагогический музей, как особый тип учреждения, был едва ли не эффективнее школы «в тех случаях, когда население кажется совершенно равнодушным… Книга не привлекает, лекция не понятна, на курсы не заманишь… А картинки, да еще цветные, коллекции, эффектные опыты, не сложные и не вдающиеся в подробности объяснения, возможность для посетителей вставить в объяснения и свою фразу, задать вопрос, – все это в легкой неотпугивающей форме сильно расширяет круг интересов темного посетителя». Пермский научно-промышленный музей в начале ХХ в. устраивал публичные лекции и чтения, воскресные беседы с детьми, организовывал сельскохозяйственные и художественные выставки, распространял среди местного населения медицинскую литературу и брошюры по сельскому хозяйству. Маленький Ферганский (!) областной публичный музей в 1899–1900 гг. принял участие в первой Туркестанской передвижной фотографической выставке, создании Туркестанского отдела Парижской всемирной выставки и организации экспозиций московских Политехнического и Румянцевского музеев. В московском Историческом музее в 1890 г. было прочитано 66 лекций, организованы литературно-музыкальные вечера и народные чтения. Примеры можно продолжать до бесконечности.

Камышин. Народный дом

Наряду с педагогическими музеями, работавшими на народное просвещение, функционировали музеи наглядных учебных пособий. Так, в конце XIX – начале ХХ в. только в Москве школы и просветительные организации получали учебные пособия из Педагогического музея, Музея наглядных пособий имени К. Т. Солдатенкова, Музея дирекции народных училищ, Музея наглядных пособий по естествознанию, Музея общества воспитательниц и учительниц, Музея наглядных пособий для воскресных школ Комитета грамотности. Музей имени Солдатенкова в 10-х гг. XX в. имел 75 абонентов, которым было предоставлено 4650 предметов.

Вообще, на удивление, музейная жизнь в «царской» России с ее «угнетенными, забитыми и невежественными народными массами» была весьма активная. Здесь не место говорить о музеях в некоторых богатых барских усадьбах, вроде всем известного с. Архангельского князей Юсуповых (управляющий имением сам водил посетителей по залам дворца); о богатейшем собрании графов Уваровых (николаевский министр народного просвещения С. С. Уваров хотя и был человеком умеренно-консервативных взглядов, но весьма просвещенным и собрал большую коллекцию; его сын А. С. Уваров стал одним из основателей русской археологии, а невестка, П. С. Уварова – фактический создатель Московского Исторического музея) в с. Поречье Можайского уезда, где еще в 60-х гг. XIX в. был открыт общедоступный музей. Или об усадьбе князя П. А. Вяземского в Остафьево под Москвой, где унаследовавший имение граф С. Д. Шереметев еще в 1899 г. открыл музей к 100-летию со дня рождения А. С. Пушкина, а через 4 года всю усадьбу превратил в первый в России общедоступный историко-культурный заповедник: ведь в этом «Русском Парнасе» гостевали А. С. Пушкин, А. С. Грибоедов, Н. В. Гоголь, Е. А. Баратынский, К. Н. Батюшков. М. Н. Карамзин жил здесь и писал «Историю государства Российского», и вот князь Петр Андреевич комнату Карамзина – под ключ, в том виде, в каком ее оставил историограф. А в 1933 г. музей был закрыт, коллекции расточились, и теперь, после десятилетий пребывания в усадьбе дома отдыха для «слуг народа» (НКВД), сотрудники вновь открытого музея тщетно пытаются возродить его былую славу.

Но еще Петр I создал в Петербурге общедоступную Кунсткамеру, где были собраны в основном иноземные диковинки: все старался своих подданных просветить. В ней и сейчас богатейший Музей антропологии и этнографии. Статус музея в 1806 г. получила Оружейная палата Московского Кремля, хотя все же абсолютно общедоступным этот музей не был, притом, что количество посещений в год исчислялось тысячами. Императорский Эрмитаж, куда изначально могли ходить и где могли копировать картины ученики Академии художеств, в 1852 г. стал общедоступным. А ведь он был расположен в царском дворце, резиденции Императора. И на этих императоров с 60-х гг. XIX в. без конца организовывались покушения. Вспомним, что не просто отдельные здания Московского Кремля, где были квартиры, кабинеты и залы заседаний любимых всем советским народом «вождей и учителей» Ленина и Сталина, а весь Кремль с 1918 г. был закрыт для этого народа наглухо, да и сейчас не по всем улицам и площадям Кремля этот народ может ходить. В 1867 г. стал общедоступным ведомственный Морской музей имени Петра Великого, в 1878 г. – Киевский церковно-археологический музей, в 1889 г. – Артиллерийский исторический музей. Своеобразный итог подводит основание в 1872 г. (первые залы открыты в 1883 г.) Исторического музея в Москве, получившего статус Императорского Российского Исторического музея, Политехнического музея в Москве, появившегося на базе Всероссийской выставки 1872 г. в честь 200-летия Петра I, и Русского музея имени Императора Александра III, основанного в 1895 г. в выкупленном правительством Михайловском дворце.

Если в середине XIX в. музеи были еще редкостью, то, по далеко неполным данным, в 1904 г. они имелись в 104 городах (в больших городах – по несколько музейных учреждений). Общее количество музеев точно неизвестно. Имеющая хождение цифра в 213 музеев, по мнению некоторых исследователей, может быть перекрыта, по меньшей мере, втрое, если учитывать музеи местного масштаба и музеи в организациях и обществах, вроде музеев учебных заведений, войсковых частей и т. п. Так, в 1913 г. только в Пермской губернии, в глубокой провинции, имелось 5 центральных и 54 местных музея. Во второй половине XIX – начале ХХ в. свои музеи имели Киевское общество грамотности, Петровское общество по распространению научных и практических знаний в уездном городе Липецке, семейно-педагогический кружок в Екатеринославе, Кунгурское общество попечения о народном образовании в Пермской губернии, Харьковское общество по распространению в народе грамотности и др. В основном это были педагогические общеобразовательные музеи и музеи наглядных пособий. Но, например, возникшее в 1864 г. Ярославское естественно-историческое общество образовало два специальных естественно-исторических музея, сначала в самом Ярославле, а затем и в уездном Рыбинске, причем при последнем действовала обсерватория. Очень давно автор этих строк не был в Рыбинске и не может сказать, имеется ли там сейчас обсерватория, да и упомянутый музей тоже.

Музейных, библиотечных, театральных и подобных учреждений и построек по провинции было немало. Так, в Вологде в 1849 г. был построен городской театр, сгоревший, однако, в 1859 г. Тогда под приезжие труппы был приспособлен небольшой дом, но он был слишком тесен, и в 1874 г. частное лицо начало строить новый деревянный городской театр на 600 мест. В 1904 г. в Вологде был торжественно открыт Народный дом им. А. С. Пушкина с библиотекой и залом для концертов. Открывшийся в 1882 г. в здании реального училища Вологодский музей местных кустарных изделий был в 1886 г. переведен в специальное здание и преобразован в постоянную выставку кустарных изделий, где можно было заказать изделие по представленным образцам. В 1885 г. в Вологде в отреставрированном доме, где в свое время останавливался Петр I, был открыт Дом-музей Петра I. Кроме того, в 1911 г. в Вологде открылся естественно-исторический и бытовой музей.

Существенную роль в жизни городов играли и многочисленные выставки. Еще в 30-х гг. стали открываться первые регулярные торговопромышленные и кустарные выставки, Всероссийские – попеременно в Москве и Петербурге, а затем и в Нижнем Новгороде, на знаменитой Макарьевской (Нижегородской) ярмарке. В ряде случаев на кустарных выставках устраивались и художественные экспозиции, как это было на Нижегородской выставке 1896 г. Колоссальная выставка в специальных павильонах в Москве на Ходынском поле была открыта к 200-летию Петра I, а затем на ее основе был открыт Политехнический музей. Конечно, прежде всего нужно сказать о выставках художественных. В первой половине XIX в. это были исключительно ежегодные весенние и осенние академические выставки картин учащихся и профессоров Академии Художеств в Петербурге, привлекавшие очень узкий круг «чистой публики», начиная с членов Императорской Фамилии. Императору, Императрице, Великим князьям принадлежало первенствующее право покупки картин с выставок, после чего они со специальными «билетиками» оставались на выставке до ее закрытия. Во второй половине XIX в., по примеру Академии Художеств, начинают проводить выставки Московское училище живописи и ваяния, затем Строгановское художественно-ремесленное училище, училище барона Штиглица и т. д., а в столицах и некоторых губернских городах стало выставлять картины своих членов Товарищество передвижных художественных выставок. Начало ХХ в. – вообще время выставочного бума: с калейдоскопической быстротой сменяются художественные объединения, устраивающие выставки работ своих членов: «Союз акварелистов», «Мир искусства», «Союз русских художников», «Алая роза», «Голубая роза», «Бубновый валет» и др.; в Петербурге и Москве за сезон происходило по 10–12 выставок. В конце XIX – начале ХХ в. организовывались даже персональные выставки наиболее известных художников и даже выставки «одной картины» таких живописцев, как, например, Г. Семирадский, вызывавшие большой интерес. Так, VI выставку Петербургского общества художников в 1897/98 гг., где было выставлено огромное полотно Семирадского «Христианская Дирцея в цирке Нерона», за месяц посетило 20 тыс. человек; ясно, что это была не только социальная верхушка и даже не только образованная публика. Это общество в 1898 и 1901 гг. даже устраивало особые «народные выставки картин» в Конногвардейском манеже, назначив по пятачку за вход и столько же за каталог; репортеры подчеркивали, что сюда главным образом шел простолюдин. Уже приходившее в упадок Товарищество передвижных художественных выставок в 1904 г. организовало свою «Первую народную выставку картин» на заводе (!) Нобеля. Но, разумеется, в основном устроители выставок ориентировались на иного посетителя. Недаром на выставке английского искусства 1898 г. вечерами в зале цыганский оркестр исполнял вальсы И. Штрауса.

Книгоиздательством, книготорговлей и библиотеками, учебными заведениями, благотворительностью, музеями и выставками общественно-духовная жизнь города не исчерпывалась. Он был еще и духовным центром в прямом смысле слова, то есть религиозным, церковным. В большинстве губернских городов, бывших центрами епархий, располагались Архиерейский дом и консистория – учреждения духовного управления. Вполне понятно, что в таких городах имелось, кроме кафедрального собора, и немалое число монастырей и приходских церквей – тоже ведь общественных построек. Прежде всего, своими храмами славилась богомольная Москва – недаром о ней говорили, как о городе «сорока сороков»; на деле храмов было гораздо меньше – всего несколько сот, включая домовые церкви. В Петербурге же в 1915 г. имелось: православных и единоверческих храмов около 130, да старообрядческих 2, протестантских 15, католических 7, иудейских 5, реформатских 4, мусульманских 3 молельни и строилась мечеть, армяно-григорианская церковь 1 и буддийский храм 1; было в столице и 4 православных монастыря. Но довольно их было и в провинциальных городах. В Вологде, например, в начале XIX в. было около 50 храмов – монастырских, приходских, кладбищенских и домовых. Возвышались здесь и католический костел, протестантская кирха и синагога. Имелись в Вологде и два монастыря и пустынь. И в тихой уездной Коломне до сих пор сохранилось полтора десятка храмов и два монастыря.

Таким образом, облик старого русского города, деревянного, посеревшего, низенького, распластавшегося среди садов и огородов, формировали еще и высокие каменные храмы с их колокольнями. Москва даже и сегодня, после богоборческих советских десятилетий, пестрит храмами XIX, XVIII, XVII и даже XVI вв. (есть и конца XV в.); что же говорить о дореволюционном времени. Одних Никольских церквей были десятки: Николай-угодник был самым почитаемым святым на Руси, а Никольщина – наиболее чтимым престольным праздником. «О чем вы задумались? – шутя спросил я сегодня Петра Ивановича», – записывает в дневнике под пятым декабря современник. – «А вот, любезный, о чем я думаю, – пресерьезно отвечал мне Петр Иванович, – у какого Николы завтра слушать обедню? У Николы явленного, у Николы дербенского, у Николы-большой-крест, у Николы-красный-звон, у Николы-на-щепах, у Николы-в-столпах, у Николы-в-кошелях, у Николы-в-драчах, у Николыв-воробине, аль у Николы-на-болвановке, у Николы-в-котелках, или у Николы-в-хамовниках? Ко всем не поспеешь, а поехать к одному, так чтоб другие причты не обиделись: все приглашали на храмовый праздник и угощение».

Вот подлинно душа-то ангельская.

Я так завтра отправлюсь к Николе-на-курьих-ножках: там у Лобковых три праздника: приходский, именины сына и рождение насмешницы ma tante» (44; I, 163).

Надобно пояснить невегласем, что 6 декабря (по старому стилю) – праздник святителя Николая Чудотворца.

Кстати, в этой оригинальной дневниковой записи не отмечены еще Никола в Толмачах, Никола в Пыжах, Никола в Кобыльском, Никола Греческий, а подумать, так и еще припомнятся, хотя бы Никола Мокрый. Однако же если бы рекомый Петр Иванович вздумал бы поспеть на Никольщину в один из названных им храмов сегодня, то, пожалуй, и не узнал бы его. Мы сегодня видим эти храмы (сохранившиеся, конечно) отреставрированными, освобожденными от накопившихся за века пристроек, переделок, поновлений. На старых же фотографиях они выглядят для современного взгляда странными и непривычными.

Изобилие церквей и монастырей оживляло города еще и бесчисленными крестными ходами и другими уличными обрядами. Все тот же С. П. Жихарев пишет в дневнике: «Вчера ездил на иордан, устроенный против кремлевской стены на Москве-реке. Несмотря на сильный мороз, преосвященный викарий собором служил молебен и погружал крест в воду сам. Набережные с обеих сторон кипели народом, а на самой реке была такая толпа, что лед трещал, и я удивляюсь, как он мог не провалиться! В первый раз удается мне видеть эту церемонию в Москве: она меня восхитила. При погружении креста и громком пении архиерейских певчих и всего клира: «Во Иордане крещающуся тебе, господи» – палили из пушек и трезвонили во все кремлевские колокола, и это пение, и эта пальба, и звон, и этот говор стотысячного народа, с знамением креста, усердно повторявшего праздничный тропарь, представляли такую торжественность, что казалось, будто Искупитель сам плотию присутствовал на этом обряде воспоминания о спасительном его богоявлении погибавшему миру. Говорят, что в Петербурге эта церемония еще великолепнее; может быть, но сомневаюсь, чтоб она была поразительнее и трогательнее» (44; I, 184). Жихарев напрасно сомневался: в Петербурге обряд водосвятия на праздник Крещения Господня был не только великолепнее, но и поразительнее. На Неве напротив Зимнего дворца вырубалась большая иордань в форме креста, по сторонам устраивались мостки и над ними огромная палатка, украшенная флагами. Обряд погружения креста в присутствии Императорской фамилии, Двора, высших чиновников и всей гвардии в парадных мундирах, совершал не викарный епископ, а митрополит со всем синклитом, а с верков Петропавловской крепости гремел салют.

Церковная жизнь была именно общественной, и не только в смысле активного посещения храмов, крестных ходов и прочих уличных и храмовых церемоний людьми, но и в прямом смысле. Прежде всего, речь идет о ктиторстве: в каждом приходе избирался ктитор, или церковный староста, который должен был заботиться о благолепии храма и порядке в нем, о сборе средств на нужды храма и его причта. У ктитора было в храме даже особое место, рядом с которым продавали церковные свечи. Должность эта была весьма хлопотная и требовала больших личных расходов: церковные старосты поддерживали храм собственными, иной раз и немалыми деньгами. В то же время это была весьма почетная должность, так что богатые и известные в обществе люди активно интриговали при выборах ктитора. Кроме хлопот и расходов, это место приносило только славу и почет: никаких материальных или деловых выгод получить здесь было невозможно. Единственно лишь, при избрании на третий срок ктитор мог быть награжден жалованным кафтаном: бархатным, обшитым галунами, с галунными петлицами на груди.

Кроме ктиторов, почетом пользовались и лица, делавшие большие вклады в храмы. Они некоторым образом составляли неофициальный совет храма. Здесь, кроме хлопот и расходов, даже и кафтана не полагалось. Однако богатые и знатные люди соревновались в пожертвованиях: почет был дороже. На фотографиях причтов нередко рядом с духовенством восседают и полные достоинства люди в приватном платье – церковные старосты и жертвователи. В старой России с иной, нежели сейчас, общественной психологией, слава, почет и уважение окружающих стоили дороже денег, чинов и наград, паче же того стоило самоуважение.