Глава 1

«Бой — средство войны. Цель ее — уничтожение противника. Успех боя зависит от согласованных действий всех видов оружия. В основе всего лежит маневр».

Отличное пособие. Нам все ясно. Из всех видов оружия. Полное уничтожение. И подразумевается, что любой ценой. Как же! Грудью на амбразуру — герой. Себя вместе с вражеским танком подорвать — высшая доблесть!

Все правильно. Доблесть. Только кто же знал, что он окажется на войне? Он не собирался ни на какую войну. У него совсем другая работа. И интересы другие. Да и войны-то нет. Ладно бы и вправду — война. Тогда другое дело. Тогда — конечно. И грудью на амбразуру. И себя с танком. Это было бы логично.

Но где логика у этих мерзавцев? Где здравый смысл? Где граница, за которой у них кончаются затянувшиеся инфантильные игры и начинается нормальная жизнь? Нормальная, заполненная работой, направленная на созидание, а не на… Не на…

Павел Романович не мог понять конечной цели тех, о ком думал. Хоть убей, ему было не разобраться в их логике. Если таковая вообще имела место быть, как любил он говаривать в свое время на лекциях.

«Бой — средство войны».

Это из воинского устава, писанного самим Петром Великим. «Средство войны». Так разве война теперь в государстве российском? Слава Богу, кажется, мирное время. Зачем же — бой? Зачем же — из всех видов оружия?.. Для чего уничтожать противника и откуда этот самый противник вдруг появится? Неужели нельзя простые вопросы решать без боя, без стрельбы и бомбежек?

Павел Романович понимал, что, по обыкновению, увлекается, но не хотел отказываться от образов. Ни стрельбы, ни тем паче бомбежек еще не было. Возможно, до этого и не дойдет. Очень хотелось бы на это надеяться. Но и без грохота канонады, без визга пуль и воя падающих бомб он чувствовал себя на самой настоящей войне. Настоящей и, соответственно, наполняющей его постоянным, не отпускающим ни на секунду чувством опасности.

«Еще неизвестно, где проще, — подумал он. — На настоящем фронте или здесь…»

У него не было блиндажа, в котором он мог укрыться, не было резервов и неоткуда было ждать подкрепления.

Опасность могла исходить откуда угодно — из-за любого угла, из каждого проезжающего мимо автомобиля, от случайного прохожего, от кирпича, будто бы случайно упавшего с крыши на голову.

Но и это еще не самое неприятное. Пока еще при нем есть охрана, есть спецтранспорт — какая-никакая, а все-таки защита. Но опасность была везде, даже дома. Павел Романович не был уверен в том, что каждое его слово не обсуждают и не анализируют враги. Опасность могла неожиданно сверкнуть в глазах любого из тех, кто считался его лучшими друзьями и надежными товарищами, она могла исходить от любого из доверенных лиц, которых у Павла Романовича имелось множество, она могла таиться в любой бумаге, в любом документе, которые он каждый день подписывал десятками, если не сотнями. И каждая его подпись могла обернуться приговором. Вполне возможно, что смертельным.

Вот так, Павел Романович. Вот какие игры нынче в ходу. Вот как вершатся у нас государственные дела. Большого ума не надо. И даже не обязательно владеть хитростью. Как ни странно, даже сила решает не все. А что до мудрости… макиавелли и монтени нынче не в фаворе. Это время не для них.

Всякие прочие таланты, заслуги, наличие хотя бы намека на интеллект, кругозор, эрудиция, элементарная профессиональная пригодность — все подобные глупости давно списаны со счетов, это балласт, от которого нужно освободиться, чтобы стать этаким пузырем, свободно парящим в политических течениях и согласно с ними меняющим направление движения.

Павел Романович, конечно, не мальчик — знал, куда шел. Лучше многих знал, между прочим, что такое политика. И в интригах прошлых веков, да и нынешнего, был сведущ достаточно. Но вот что обидно — знания его оказались лишними. Ну не то чтобы совсем уж лишними, нет, конечно, в работе они весьма даже помогали, и без них он мало что смог бы сделать в своем Городе. Однако в той отвратительной, грязной войне, в которую он оказался втянутым совершенно незаметно для себя, все его знания, весь его теоретический опыт были бессильны.

С ним играли по другим правилам, и в ходу были совсем иные законы. Вернее, один закон, который гласил, что все и всякие законы теперь для него и для его противников отсутствуют.

Интриги… Павел Романович давно уже понял, что все интриги нынешней политической элиты — не более чем плод журналистской фантазии. Журналистской, а также тех, кто специально занимается выдумкой подобной чепухи для отвода глаз трудящихся. Прежде, в те незапамятные времена, когда ФСБ еще называлось КГБ, их именовали кураторами. И конечно, на этих виртуальных интригах множество людишек имело неплохой заработок. Гонорары там, премии, потиражные в зависимости от масштаба издания, публикующего очередное разоблачение или версию. Иной раз такие версии растягивались на целый роман. И даже попадали в разряд бестселлеров.

А на самом деле никаких интриг, в понимании Павла Романовича, не было вовсе. Может быть, те, кто вели игру, и считали свои действия интригами, но, по сути, то, что они творили, было убогой иллюстрацией к известной поговорке о ломе и приеме. Впрочем, и сама эта поговорка — плод столь же убогой, рабской фантазии и косноязычия…

Когда этим «игрокам» было нужно, они шли напролом, и единственной защитой от них была, как ни странно, та самая уже сто раз охаянная, вошедшая в анекдоты, заляпанная грязью коммунальных разговоров, оболганная и вывернутая наизнанку, ставшая почти ругательным словом ГЛАСНОСТЬ.

Для подавляющего большинства соотечественников она давно уже была пустым звуком, а для Павла Романовича — последней надеждой. Она работала, несмотря на похабные анекдоты и презрительные усмешки, она была единственным тормозом, который не давал машине произвола дать полный газ и понестись вперед, сминая всех и вся на своем пути.

В крайних случаях «игроки» использовали последний и главный аргумент в своих спорах с оппонентами — пулю, бомбу, топор, — но все же они не часто решались ставить такого рода точку, подводя итог той или иной дискуссии. Слишком много шума сразу поднималось вокруг подобных инцидентов, слишком много людей начинало докапываться до причины трагедии и слишком опасно по нынешним временам было прибегать к прямому криминалу. Тем не менее и это было в порядке вещей. «Игроки» знали, что если применять бандитские методы не слишком часто, они вполне могли сойти с рук. До сих пор, по крайней мере, сходили. Как ни крути, а ни одно громкое заказное убийства пока еще не было раскрыто.

Нет, не сила, не опыт, не знания, не умение руководить, не красноречие и образование были решающим фактором для сохранения и умножения собственного благополучия и политической карьеры. Нужно было просто стать «своим». Шагать в ногу. Как и прежде — в коммунистические времена. Пить с ними водку. Париться в баньке. Веничком охаживать. Анекдотики свежие «травить». Матерком легким, этак «по-народному», «по-простому», забавляться. И быть исполнительным, послушным и нетребовательным. На первом этапе. Потом, когда согласно их отвратительной, противоестественной субординации придет твое время, когда займешь свою нишу, можно уже и требовать, и покрикивать, и командовать. Теми, кто тебе венички вымачивает. Анекдотцами сыпет. Водочку в стакан подливает и в глаза заглядывает — не мало ли?

И жить, не мучаясь угрызениями совести. Мораль — понятие условное, диктуемое законами конкретной социальной среды. То, что ему, Павлу Романовичу, кажется диким и мерзким, для них — Божья роса. Вот если войти в их среду, принять их законы, тогда, конечно, будет значительно легче. Проще. Тогда не нужно будет думать — прав ты или не прав, хорошо ты поступил или плохо… Как надо, так и поступил. Коммунисты это хорошо понимали. Вся система на этом держалась, да как держалась — всем на зависть и удивление. Народ вон до сих пор теплым словом вспоминает — «порядок, мол, был…»

Еще бы. Порядок. Кому — порядок, а кому и полное раздолье. Знаем мы этот их порядок…

Но ведь, гады, прямо по Петровскому уставу действуют. Из всех видов оружия… Только одно исключили — маневр. Безо всякого маневра прут напролом. До полного уничтожения…

— Коль мысли черные к тебе придут, откупори шампанского бутылку иль перечти «Женитьбу Фигаро».

— Что? — вздрогнул Павел Романович и повернул голову.

Он сидел на заднем сиденье своей служебной машины, которая как раз в этот момент остановилась перед парадным крыльцом Института. Сегодня Павел Романович Греч собирался прочитать лекцию студенткам-первокурсникам. Первое сентября все-таки, День знаний. А он, мэр, до своего политического взлета сколько лет преподавал в Институте! Он же здесь каждую ступеньку на каждой из бесчисленных лестниц помнит, каждый закуток, каждую курилку, все лаборатории, кабинеты, аудитории, все это для него — как дом родной. Дом, в котором он хоть ненадолго забывает о нахлынувших совершенно неожиданно неприятностях, о проблемах, которые предстояло как-то решать.

— Что? — повторил он вопрос.

— Ничего, — ответил Журковский. — Ничего. Просто смотрю, закручинились вы что-то, Павел Романович. Вот и решил подбодрить. Что-нибудь случилось?

— Ничего нового, — покачал головой мэр. — Ничего, Толя, это я так… Задумался просто.

— Ну-ну, — Анатолий Карлович пристально смотрел в лицо мэра.

— Да не сверли ты меня так глазами, — через силу усмехнулся Павел Романович. — Все нормально.

Охранник распахнул дверцу, и Журковский, тяжело вздохнув, принялся вылезать из машины.

«Постарел Толя, — подумал мэр. — Да ведь и я, однако, не молодею».

Наконец спина Журковского исчезла из поля зрения. Стараясь придать своим движениям легкость и по возможности изящество, Павел Романович выбрался из салона и на секунду замер, оценивая обстановку и определяя точку, в которую нужно обратиться с приветственным взглядом или жестом в первую очередь.

Раньше он проделывал это машинально, не задумываясь, теперь же неожиданно для себя понял, что его естественность и непринужденность куда-то исчезли. Внешне ничего не изменилось, окружающие — журналисты, охрана, встречающие у институтского крыльца ректор, профессора и администрация, кучка студентов, случайные прохожие — не заметили в поведении мэра ничего странного и необычного. Он, как всегда, улыбался, движения его были уверенны и точны. Твердым быстрым шагом мэр подошел к ректору, с намеком на полупоклон крепко пожал ему руку и аккуратно, не переходя той грани, за которой начинается панибратство, дотронулся до плеча его заместителя — Андрея Владимировича Радужного. Все знали, что мэр, еще в те времена, когда он регулярно читал лекции в Институте, был с Радужным в приятельских отношениях, и легкомысленный жест был расценен наблюдателями как должное.

Павел Романович продолжал улыбаться, пожимать руки, но напряжение не отпускало, он чувствовал, что ему приходится очень внимательно следить как за собой, так и за окружающими, контролировать каждый жест, каждое слово и что это отнимает у него силы и мешает сосредоточиться на предстоящей лекции. Впрочем, что лекция, к лекции он был готов. Сейчас его раздражало другое — он не получал от своего появления в Институте привычного и ожидаемого удовольствия.

«Лишают меня радости жизни. Вот сволочи», — подумал Павел Романович, шагая по ступеням крыльца чуть быстрее, чем было надобно, и тем самым заставляя свою свиту и встречающую делегацию толкаться и суетливо поспевать за ним. «Психологическое давление. Лишают душевного равновесия. Ждут, чтобы я начал паниковать. Не дождутся!»

Охранники предупредительно распахнули тяжелые двери. Павел Романович миновал их и оказался в гулком холле Института. Знакомый мраморный пол, знакомые щербатые колонны, знакомые стены, выкрашенными нелепой краской цвета «морской волны». И вдруг все тревоги, все раздражение, вся накопившаяся за последние недели злость оставили его.

«Слава Богу, — подумал мэр. — Хоть здесь в себя приду… А то что-то нервы не на шутку… Ладно, Паша, прорвемся… Все будет хорошо».

Только сейчас он заметил, что в сопровождающей его толпе нет Журковского.

Павел Романович продолжал улыбаться, шутить, пожимать руки, отвечать на вопросы, а сам искал глазами среди охранников, журналистов, студентов и преподавателей высокую, сутулую фигуру своего друга, третьего — после жены и дочери — самого близкого ему человека. Не считая родителей, конечно.

Однако Анатолия Карловича в холле не было. Мэр знал, что он не мог его проглядеть, упустить из виду, не заметить. Это тоже было профессиональное. Павел Романович давно научился правильно смотреть на толпу и выделять в ней тех, кого искал.

Он повернулся и едва не налетел на маленькую первокурсницу, бежавшую следом. Еще раз осмотревшись, мэр окончательно убедился, что Журковского с ним нет.

— Павел Романович, а что будет со стипендиями? — с веселой отвагой спросила девчонка, сверкая глазами.

— Я посвящу этому вопросу несколько минут на сегодняшней лекции, — ответил мэр. — Вы там будете?

— Конечно! — крикнула первокурсница.

Но мэр думал вовсе не о стипендиях. И даже не о лекции. Его занимало исчезновение Журковского.

«Ишь, только что был, и нет его, — ворчал он про себя. — Нашел время для шуточек. Тоже мне, Фигаро!.. Мысли какие-то черные ползут… Ну ладно, на нет и суда нет».

Павел Романович поднялся на второй этаж и, оставив свиту в коридоре, вошел в кабинет ректора, предупредительно пропустив вперед хозяина помещения.

 

Глава 2

— Слава Богу, — сказала Галина Сергеевна Журковская, увидев на пороге мужа. — На лекцию не пошел?

— Не пошел.

— Правильно. Своих лекций тебе не хватает, еще и на Греча ходить… Ему-то, конечно, в охотку это…

— Перестань, Галя. Что ты на него набрасываешься?

Шнурок на правом ботинке затянулся крохотным каменным узелком. Пытаясь развязать его, Журковский сломал ноготь, чертыхнулся и, выпрямившись, стащил ботинок, зацепив его носком левой ноги.

— Ложка же есть, — поморщилась Галина. — Что ты вещи калечишь?

— Ладно тебе.

— Ладно, ладно… Тебе все — «ладно».

— Ну не заводись, прошу тебя. Не порти с порога настроение, а?

— Тебе испортишь… Ты сам кому хочешь испортишь… Масло, кстати, не купил?

— Нет…

— Ну конечно…

— Я выйду, — стараясь оставаться спокойным, сказал Журковский. — Масло какое взять?

— Да любое, господи! Подсолнечное. Кукурузное. Растительное. Только побыстрее. Гости придут с минуты на минуту, а у меня еще конь не валялся…

Журковский малость помедлил, затем, внутренне собравшись, сделал шаг вперед и поцеловал жену, попав губами прямо в жесткий пучок седеющих черных волос.

— О, боже мой, не топчись ты в прихожей! Грязища на улице, хуже, чем в деревне! — отреагировала Галина Сергеевна на проявление мужней нежности, но голос ее заметно потеплел. — Натоптал, будто взвод солдат прошелся…

Журковский снова сунул ноги в ботинки, нагнулся, попробовал справиться с коварным узелком, потянул за шнурок, и тот лопнул, издав глухой короткий звук, напоминающий выстрел из пистолета с глушителем. Этот звук был знаком Журковскому только по американским и отечественным боевикам, на которые он нет-нет да и попадал, войдя в комнату сына, или ужиная на кухне, или где-нибудь в гостях — не спрятаться было от этой напасти, так же, как и от бесконечных мыльных опер, и от тошнотворно-пошлой рекламы.

— Вот молодец! — с интонацией победителя прокомментировала жена и удалилась на кухню.

«Черт бы его подрал!» — непонятно в чей адрес прошипел Журковский, неловко связывая обрывки шнурка. — «Черт бы вас всех подрал!»

Он вышел на лестницу, захлопнул за собой дверь и тут же понял, что забыл ключи и портфель. Придется покупать какой-нибудь пакет, а это — лишние разговоры с продавщицей, пусть даже не разговоры, всего несколько слов, но ему не хотелось произносить и их.

Он мечтал побыть в полном одиночестве, даже Галя сейчас раздражала его, мешала остаться наедине с собой и хотя бы несколько минут ни о чем не думать, просто отдохнуть, просто расслабиться. Забыть о мышиной возне в Институте, о подсиживаниях, об интригах, которым, совершенно ясно, конца нет и не будет, о политических играх, в которых он ничего не понимал и понимать не хотел, но приходилось как-то участвовать и как-то выкручиваться, ибо в преддверии грядущих губернаторских выборов весь Институт разделился на несколько лагерей, и, судя по всему, лагеря эти, похожие на маленькие армии, готовились к сражению.

Журковский медленно спустился по узкой, темной лестнице и, забывшись (сколько раз напоминал себе — нельзя, нельзя, нельзя!), схватился ладонью за тонкие и как всегда — зимой и летом, в зной и в лютые морозы — отвратительно липкие перила. Анатолий Карлович брезгливо поморщился и вытер руку о полу длинной матерчатой куртки.

Его взгляд привлекла щель во входной двери, сочившаяся блеклым полусветом северного осеннего дня.

Журковский толкнул железную плиту, противно взвизгнувшую на металлических петлях, вышел на улицу и от души хлопнул дверью.

«Когда же они научатся закрывать за собой? Ведь полгода назад поставили кодовые замки, специально, чтобы бомжи не ходили… Все твердят «преступность, преступность», мол, на собственную лестницу вечером страшно выйти! А поставили им кодовые замки — так они дверь не захлопывают. Что за люди? Что за люди, Господи?»

Свернув в арку проходного двора, Журковский сделал привычный широкий шаг, почти прыжок, чтобы не провалиться по щиколотку в глубокую лужу (он хорошо знал эту выбоину в асфальте), но тут нога, на которую пришлась вся тяжесть тела, заскользила, и, чтобы не упасть, Анатолию Карловичу пришлось привалиться плечом к стене с обвалившейся во многих местах штукатуркой.

Выйдя из арки и отряхнув рукав куртки, Журковский оглянулся.

Так и есть. Лепешка раздавленного его ботинком собачьего дерьма.

Кое-как он почистил обувь, пошаркав ногами по чахлой траве квадратного газончика, оживляющего тесный двор-колодец, и вышел на проспект.

Когда Журковский вернулся домой, первые гости уже бродили по его квартире.

— Ну наконец-то, — преувеличенно весело крикнула Галя, высунувшись на секунду из кухни и снова исчезнув за углом длинного коридора. — Давай скорее, Толя!

— Иду!

Журковский растянул лицо в обязательной улыбке. Она могла бы выглядеть вполне добродушной, если бы не холодная злость, застывшая в глазах после короткого диалога с кассиршей супермаркета, забывшей дать сдачу и долго не понимавшей, чего же хочет от нее скандальный, въедливый и наглый покупатель.

Кассирша годилась пятидесятилетнему профессору Анатолию Карловичу Журковскому в дочери, но легко и непринужденно называла его на «ты», покрикивала, только что не материлась, а на одно из его замечаний даже крутанула пальцем у виска, многозначительно взглянув на верзилу-охранника, который с каменной рожей прислушивался к разговору.

— Иду, — повторил Журковский, топая по коридору. — Иду-иду!

На кухне толкались: Галина Сергеевна, Вика — жена доктора физико-математических наук Андрея Суханова, приятеля Галины, ее дочь Надя существо совершенно бесплотное, этакий двадцатилетний заморыш с прозрачным личиком, на котором, сколько помнил Журковский, всегда сидела маска невинного идиотизма, и Карина Назаровна — персонаж из тех, кого в литературе девятнадцатого века называли «приживалками». В конце двадцатого века в семье профессора Журковского Карина Назаровна имела статус «безотказного человека».

— Принес? — спросила Галина.

— Принес… Вот… — муж протянул ей бутылку подсолнечного масла.

— Ну-ка, ну-ка… — Карина Назаровна перехватила бутылку и поднесла вплотную к лицу. Она не была близорука, и эта странная привычка — читать или разглядывать предметы, буквально водя по ним толстым и всегда красным носом, сначала казалась Журковскому милой, потом странной, а последнее время начала просто раздражать. — Ну-ка, ну-ка… Смотри, Галочка, настоящее…

— А что, — спросил Журковский, — масло тоже нынче поддельное продают?

— Еще как! Сплошные подделки! Левак гонят без всякого стыда и совести! Травят народ!

— Толя, ты иди в комнату. Здесь и так не продохнуть, — заметила Галина. Что ты встал столбом? Только место занимаешь.

— Ладно, — сказал Журковский и повернулся было, чтобы последовать совету супруги, но та затараторила:

— Подожди, раз уж ты все равно… Захвати вот салат… накрой там тарелочкой, чтобы не подсох, поставь куда-нибудь… У нас уже места нет совсем… Не повернуться просто…

— Правильно, — поддержала Галину Сергеевну Карина Назаровна, вручая Журковскому глубокую тарелку с салатом «оливье» — дежурным блюдом любого праздничного застолья еще с советских времен. — Порожний рейс — стране убыток!

Чрезвычайно довольная изреченной мудростью, Карина Назаровна отвернулась от Журковского, сразу утратив к нему всякий интерес.

— Надюшка, давай, давай, не спи, детка моя…

Надюшка, с обычной своей апатичной гримасой, застыла над раковиной, в которой лежала кучка грязных, черных и шишковатых картофелин.

— Ничего не готово! — всплеснув руками, словно смиряясь с собственным бессилием и признавая полной поражение, громко сказал Галина. — Ну надо же! Ничего не успели, девчонки!..

Оставив «девчонок», каждой из которых, исключая, конечно, снулую Надюшку, было далеко за сорок, Журковский двинулся в гостиную.

— О-о-о! А вот и хозяин!

За полунакрытым столом сидели Андрей Ильич Суханов, Гоша Крюков известный в Городе писатель, постоянный автор нескольких толстых литературных журналов, имеющих, как ныне принято говорить, высокий читательский рейтинг, и Сема Мендельштейн, раньше просто поэт, а теперь еще и литературный критик, стоящий у руля толстой еженедельной газеты. Эта газета на всю страну славилась своей «желтизной» и общей развязностью тона, и тираж ее рос если не по дням, то по кварталам наверняка.

— Толя! Где ты ходишь? — расплываясь в масленой улыбке, кажется, не только лицом, но и всем своим кругленьким, похожим на колобок, телом, спросил Суханов. — Водка стынет, понимаешь…

Журковский почувствовал, как по телу быстро пробежали мелкие холодные мурашки. Он терпеть не мог Суханова, и особенно, когда тот начинал играть роль этакого простого русского мужичка, с обязательными анекдотиками, вульгаризмами и идиотскими шуточками, происхождение которых оставалось для Журковского загадкой. Можно было подумать, что доктор наук Суханов все свободное время проводит в компаниях пьянчуг-грузчиков или, бери еще ниже, бомжей с приличным стажем.

— Штрафную профессору! — крикнул Суханов. — Давай, Толя, давай, ближе к народу…

Журковский пожал потную мягкую ладонь Суханова, шершавую, словно занозистая дощечка, — поэта Мендельштейна и холодную, вялую — писателя.

— Ну, профессор, до дна, до дна, — затараторил доктор наук, быстро утирая слезы, брызнувшие из глаз то ли от непонятного Журковскому восторга, то ли от густо намазанного горчицей куска ветчины, которым он закусывал только что выпитую рюмку. — До дна… Ай, молодца! Мо-лод-ца, — смачно повторил Суханов, глядя на Журковского. — Узнаю наше поколение… Узнаю… Гвозди бы делать из этих людей…

Анатолий Карлович любил свою квартиру. Любил он и старый дом с почти глухим двором-колодцем, в который выходили окна всех комнат (такая планировка на языке работников коммунальных служб Города называлась «купе»). Двор был бы и совсем отделенным от окружающего мира, если бы не единственная низкая подворотня, почти тоннель, которая соединяла его с соседним — чуть большим, но уже имеющим три выхода двором.

Отсюда было рукой подать до Института, в котором Анатолий Карлович сначала учился, а потом, отбыв три года по распределению в глухой алтайской деревушке, стал работать и работал до сих пор.

Он вообще любил свой Город и, распечатав шестой десяток, знал точно, что уже не променяет его ни на какой другой.

Все, что составляло его жизнь, так или иначе было связано с этим Городом и друзья, и любовь, и все горести и радости. Он просто физически чувствовал, что врос в северную болотную почву всеми своими корнями, и стоит ему переместиться в любое другое место, пусть оно будет во сто крат комфортабельнее, спокойнее и богаче, пусть там будут все новейшие достижения цивилизации, огромные библиотеки, музеи и лучшие театры, как он тут же зачахнет на чужой почве. Не в радость будут ему и книги, и музеи, и цивилизация.

Вопрос о переселении в более, фигурально выражаясь, теплые места в свое время долго обсуждался в доме Журковских.

Причем было это не в те времена, когда еще была жива мама и когда уезжали ее друзья и знакомые — пробиваясь через глухую брезгливую ненависть чиновников и сквозь огненные кордоны КГБ, годами ожидая вызова с «земли обетованной», или, как полагалось говорить, с «исторической родины», — разговоры об отъезде начались между Анатолием Карловичем и Галиной Сергеевной только в конце восьмидесятых.

Жизнь Анатолия Карловича, по крайней мере, в том, что касалось вопросов антисемитизма, была счастливым исключением из правил. Ни он, ни жена не испытывали тех, мягко говоря, неприятностей, которые, как январский снег, валились на головы друзей, товарищей и просто знакомых Анатолия Карловича. Институтское руководство ценило его профессионализм, знания, а главное, покладистость и полную индифферентность к дебатам по поводу так называемых «острых» или «сложных» вопросов, касающихся национальной политики, диссидентов, самиздата и прочего.

Анатолий Карлович знал свое место, не высовывался, был тих и улыбчив, а на «острые» заседания просто не являлся и никаких петиций, открытых писем, равно как, впрочем, и заявлений, осуждающих тех, кто попал в опалу, никогда не подписывал.

Да и имя-отчество у него было, по советским стандартам, не то чтобы уж очень приличное, но, можно сказать, терпимое. Повезло ему с именем-отчеством. Не Израиль Борисович и не Давид Самуилович, во всяком случае. С фамилией тоже жить можно. Журковский — он Журковский и есть. Не Рабинович все-таки.

За долгие годы своей работы в Институте Анатолий Карлович счастливо избежал попадания под трассирующие очереди косых взглядов как штатных сотрудников первого отдела, так и институтских стукачей.

Он знал, что такая его позиция удобна для руководства, лицемерно декларирующего принципы «пролетарского интернационализма». Вот, мол, Журковского взять. Еврей ведь, а — наш. Правильный. Тихий, исполнительный… Не скандалит. Работает себе, никто его и не трогает. Никакого антисемитизма. У нас в Институте, вообще говоря, все равны… Вот и хорошо. Вот и славно.

Правда, на партсобраниях Журковского в пример не ставили, до таких высот пролетарский интернационализм в Институте все-таки не поднялся.

Анатолий Карлович ни с кем в Институте не дружил. Ни с кем, кроме Греча, но это особая статья. Греч — он и есть Греч, недаром и студенты, и даже кое-кто из профессуры звали его Аристократом. Павел Романович очень отличался от коллег-преподавателей, и Журковский иногда думал, что его блистательный друг — такое же исключение, как и он сам, только, что называется, «проходит по другой статье». Должны же быть в солидном учреждении хотя бы один хороший еврей и хотя бы один такой, ну светский, что ли, господин, олицетворяющий собой свободу нравов, в разумных, конечно, пределах, и на личном примере демонстрирующий отсутствие всякого давления со стороны властей на эту самую свободу.

Прежде — совсем, кажется, недавно — Греч бывал в доме Журковского едва ли не каждый день. Он же, по сути, и отговорил семью Анатолия Карловича от эмиграции, на которую Журковский уже было совсем настроился…

В то время Павел Романович Греч уже, по его выражению, совершил свое «хождение во власть». Большую часть времени он проводил в Москве, но, возвращаясь в родной Город, не забывал навещать старого друга и, насколько ему позволял плотный график серьезного политического деятеля (а Греч был очень серьезным политиком, лицо его мелькало на телеэкране если не каждый день, то несколько раз в неделю — с гарантией), проводил немало часов в беседах и прогулках с профессором Журковским.

Анатолий Карлович нередко вспоминал те дни, когда Греч был самым частым гостем в его квартире. Частым и любимым. После того как Павел Романович занял пост мэра Города, он больше не появлялся у Журковского. К себе, правда, приглашал. Раза три.

А в квартиру Анатолия Карловича теперь стали наведываться другие люди. Они и прежде захаживали, но не с такой частотой и регулярностью. Тот же Гоша Крюков, против которого Журковский ничего не имел, за одним только исключением — рассуждения писателя были ему скучны до невозможности. Или Суханов, от которого Галина почему-то была просто без ума, — недалекий мужик, хоть и доктор наук, без всякой творческой жилки, зато крепкий ремесленник, а то, что играет в рубаху-парня, так Господь с ним… Вполне безобидная игра. Это все-таки не «памятники».

Вспоминая о «памятниках», Журковский всегда внутренне вздрагивал и уж затем, прогнав мысли об агрессивных русофилах, думал о Суханове едва ли не с нежностью.

Через два часа в квартире Журковских уже царила атмосфера нормального русского застолья.

— Покойников со стола! — кричал Суханов, указуя перстом на пустые водочные бутылки, оставшиеся на столе среди объедков.

«Покойников» деловито убирали под стол, где они падали и, глухо звякая, катились в угол, к окну, чтобы обиженно замереть под тюлевой занавеской.

Галина и Карина Назаровна хлопотливо бегали вокруг стола, уносили из-под окна опорожненные бутылки, прихватывали тарелки, на которых в остатках салатов зловредными паразитами торчали сморщенные окурки, на обратном пути несли в гостиную новые бутылки, чашки с крепчайшим, как любили хозяева, горячим чаем, гости вставали и садились, бродили по коридору, поминутно ревел водопад спускаемой в туалете воды, хлопали двери комнат… Квартира у Журковских была о четырех жилых помещениях, не считая кухни, в которой тоже стоял старенький диван — на всякий случай, если вдруг нагрянут гости с ночевкой и для них не хватит цивильных спальных мест.

Эти праздники были давней традицией, но если прежде они приносили Журковскому радость, то теперь от шумных посиделок Анатолий Карлович не испытывал ничего, кроме скуки. Сегодня он чувствовал, что откровенно мучается, заставляя себя улыбаться, кивать и дежурно отвечать на дежурные вопросы собеседников — о работе, здоровье, деньгах, политике… Обычная пустая болтовня раздражала невыносимо.

Улучив момент, Анатолий Карлович выскользнул на кухню. Как он и рассчитывал, там никого не было. Гости, побродив по квартире, размяв ноги и накурив на кухне так, что Галине пришлось включить вытяжку, снова разместились за столом.

Журковский достал из холодильника предпоследнюю бутылку водки, отвинтил жестяную пробку и, взяв чистую рюмку, наполнил ее до краев. Присев на краешек шатающегося, колченого табурета, он открыл рот, готовясь опрокинуть в себя ледяную водку, но голос Суханова не дал Анатолию Карловичу довести до логического конца этот мужской, для России почти религиозный обряд.

— Что, Анатолий Карлович, по-черному решили?

Журковский вздрогнул и пролил водку на лацкан пиджака.

— Да так…

Сказав эти необязательные слова, он все-таки выпил.

Водка была плохая. Журковский ясно почувствовал химический, ацетоновый привкус во рту.

— Ну-ну… — Суханов покачал головой. — А водка у вас в этот раз не удалась. Левак.

Уже в сотый раз услышав за сегодняшний вечер слово «левак», Журковский поморщился. Он ненавидел современный сленг, этот «новояз», по сравнению с которым даже официальный язык советских времен, над которым они с Гречем столько потешались, казался милым, простым и понятным.

Суханов взял стоящую на столе бутылку, повертел в руках, ковырнул ногтем этикетку.

— Да-а… Совсем совесть потеряли, — изрек он, покончив с исследованием литровой посудины. — Куда только власть смотрит? Травят народ почем зря.

После этого глубокомысленного заключения Суханов уставился на Журковского, причмокивая губами и делая жевательные движения — видимо, пытался удалить попавший в дупло кусочек мяса.

Анатолий Карлович смотрел в лицо гостя и пытался разобраться в причинах своей острой неприязни к Суханову.

Доктор наук был ровесником Журковского. На этом их сходство заканчивалось. В отличие от сухопарого, нескладного Анатолия Карловича, Суханов был очень полным, если не сказать толстым, человеком. Одевался он, сколько Журковский помнил, с претензией на некое плейбойство. Вот и сейчас на нем был дорогой костюм, белая полотняная рубашка модного, с маленьким воротничком, покроя, очень солидный строгий галстук серого цвета с едва заметными, но тем не менее прочитываемыми тонюсенькими красными полосками.

Галстук был перехвачен массивной золотой заколкой. Облик процветающего господина дополняли короткий, аккуратный седой ежик на крупной голове и отличный, здоровый цвет лица, большую часть которого составляли пухлые, чисто выбритые щеки.

Пауза затягивалась. Суханов по-прежнему внимательно смотрел на Анатолия Карловича, и тот, чтобы прогнать вдруг сковавшую его неловкость, снова наполнил рюмку. Помедлив секунду, он кивнул Суханову — мол, составите компанию?

Доктор наук встал, взял с мойки рюмку и молча поставил ее на стол.

— Я хотел с вами поговорить, Анатолий Карлович, — вдруг сказал Суханов совершенно трезвым голосом, в котором не было уже ни театральной приблатненности, ни подражания «мужичкам-простачкам».

— Да. Я вас слушаю.

— Нет, нет, вы не поймите меня… превратно, — Суханов отвел глаза в сторону. — Я просто так, ничего определенного. Просто хотел, ну, как бы это сказать… Познакомиться, что ли, поближе…

— Так мы вроде знакомы, — суше, чем того желал, ответил Журковский. Так уж вышло. Не смог скрыть неприязни. Может быть, это водка виновата?..

— Знакомы, конечно… Только мне, право, неудобно как-то. Я к вам хожу, а мы с вами и двумя словами еще, кажется, не перекинулись…

— Отчего же? Можно и «перекинуться».

Журковский снова не удержался, сделав акцент на очередном вульгаризме Суханова. Гость усмехнулся.

«Заметил», — с удивлением подумал Журковский.

— Иронизируете? Правильно. — Суханов улыбнулся. — Конечно. Я вижу, что неприятен вам. Только понять не могу — почему? Потому что бизнесом занимаюсь вместо чистой науки, да?

— Господи, да мне-то что за дело, чем вы занимаетесь? — искренне удивился Журковский. — Занимайтесь чем хотите.

Он знал, конечно, что Суханов — бизнесмен и давно уже не работает по специальности. Впрочем, Анатолий Карлович и сам не называл свои занятия наукой или преподавательскую деятельность «работой по специальности», поскольку считал, что и то и другое — процессы исключительно творческие и такое сухое понятие, как эта самая «специальность», здесь никак не годится.

— Да… На самом деле, я вам хотел работу предложить, — помявшись, сказал Суханов.

— Спасибо… У меня есть работа.

— Да… Конечно… Только, мне кажется, лишние деньги… Да и вы, вероятно, можете совмещать… А мне нужны квалифицированные специалисты… В вашей области…

— Это в какой же?

— Послушайте, Анатолий Карлович, я, между прочим, все-таки доктор наук. И если вы думаете, что моя фирма торгует трусами, то напрасно. Мы занимаемся компьютерным обеспечением. И работа у нас поставлена достаточно широко. Мы большие дела делаем, по-настоящему большие. И интересные.

— Спасибо. Но у меня нет способностей к бизнесу. Я уж как-нибудь так…

— Я знаю. Я знаю, у кого какие способности. Не первый день этим занимаюсь. И не предлагаю вам торговать компьютерами. Я предлагаю вам работу по вашей основной специальности.

— И что же это за работа? По специальности? — ехидно спросил Журковский.

— Мы делаем компьютерные энциклопедии, — спокойно сказал Суханов, сделав вид, что не заметил иронии в словах Журковского. — Знаете, что это такое?

— Да уж наслышан. Дайджесты для задержавшихся в развитии.

— Ну зачем же так зло? А учебники для начальной школы тоже, по-вашему, для дебилов писаны?

— Это другое…

— Нет, Анатолий Карлович, тут вы не правы. Но, собственно, сейчас не время и не место для дискуссии. Я вам оставлю свои координаты… Вот. — Суханов положил на стол визитку. — У вашей жены, Галины, есть мой домашний… Но лучше звоните по этим. Вот мобильный, служебный… Проще застать. Я дома-то редко бываю. А к вам выбираюсь… Знаете, Анатолий Карлович, какой для меня праздник — вот так посидеть запросто, словно мне двадцать лет… Водку вот эту… Суханов снова взял бутылку, повертел в руке, поставил на стол. — Водку вот эту похлебать… Времени нет, вы поверите? Чем дальше, тем сложнее, иной раз хочется послать все к чертям, нажраться, упасть, знаете, в салат мордой… Но вы не волнуйтесь. Вам, если согласитесь, с такой интенсивностью пахать не придется…

— А я пахать вообще не умею. Я либо работаю, либо…

— Ладно, ладно, извините. Работать, конечно. Это я так… Как вы, однако, к словам относитесь!

— Как?

— Придирчиво. В наше время это редкость.

— Очень может быть. Только, смею думать, я совершенно адекватно отношусь и к словам, и к людям.

— Дай-то Бог. Кстати, вы сегодня с Гречем встречались?

Журковский проглотил комок, внезапно выросший в горле. Откуда он знает про его встречу с мэром? Про нее же вообще никто…

— И как он? — продолжил Суханов.

— Нормально. Как обычно. Занят. Мне с ним даже толком поговорить не удалось.

— Ну да…

— А почему вас это интересует?

— Ну как — почему? — Суханов вытащил из кармана мобильный телефон. Потому что в одном городе живем. А от Греча очень многое сейчас зависит. Думал, может, какие новости он вам поведал. Но в принципе это неважно. Вы смотрите, осторожнее с ним сейчас.

— Я не понял, что вы имеете в виду?

— То, что сказал. Осторожнее с ним будьте. У него сейчас очень крупные неприятности начинаются. Очень крупные, — подчеркнул Суханов.

— Вы что, имеете в виду газетные статьи? — спросил Анатолий Карлович. Это же чистая липа. Я точно знаю.

— Липа не липа, а вы ему все-таки передайте, чтобы он поосмотрительнее себя вел. Это не шутки.

— Я не понимаю, собственно говоря, о чем речь…

— Вы просто передайте, и все. Можете так и сказать, что Суханов, дескать, просит вести себя повнимательнее. И дело с концом. Я очень жду вашего звонка, Анатолий Карлович. Очень. Просто сейчас о делах говорить бессмысленно, не люблю я во время отдыха о работе… Вы понимаете…

Анатолий Карлович кивнул, хотя не поручился бы, будто понял то, что имел в виду гость. Для него никогда не существовало разницы между работой и досугом.

— Вот… Поставим вам дома хороший компьютер, дадим обеспечение, мультимедиа, все дела… Интернет… Вам это и по институтской вашей работе лишним не будет… И деньги мы платим хорошие. По-настоящему хорошие…

Говоря это, Суханов уже набирал номер на своем мобильном телефоне.

— Виктор! — сказал он, опуская приветствие. — Виктор, это я. Ну давай, минуток через пятнадцать к подъезду. Я выйду. Все.

Суханов отключил телефон и встал.

— Ну, пора прощаться, Анатолий Карлович. Вы позвоните мне, хорошо? Может быть, прямо завтра.

— Мне нужно подумать, — ответил Журковский.

— Конечно. Но все же позвоните. Спасибо вам, — сказал Суханов неожиданно грустно. — Огромное спасибо. Извините, если что не так… Знаете, очень хорошо у вас… Просто уходить не хочется. Даже завидую… Спокойно, по-семейному… Эх, счастливый вы человек, Анатолий Карлович.

Суханов пожал Журковскому руку и исчез в коридоре.

«Черт знает что, — подумал Анатолий Карлович. — Откуда он все-таки про Греча-то узнал?… Темный какой-то человек… Он мне сразу не понравился. Неприятности… Нет, надо Паше обязательно все это рассказать… Может быть, прямо сейчас. Как его найти? Домой позвонить? Удобно ли? Да впрочем, дело-то серьезное, может быть, он еще и спасибо скажет…»

Журковский вышел в коридор и понял, что сейчас звонить мэру не будет. В гостиной раздавались громогласные взрывы хохота, после которых с неизменным запозданием следовал заикающийся, визгливый смех Карины Назаровны. Не успевала она отсмеяться, как раздавался новый удар раскатистого, басовитого мужского рева — писатели, число которых выросло до пяти, подошли к стадии анекдотов. Эта стадия, Журковский знал по собственному опыту, наступала в процессе распития последней бутылки, и теперь можно было ожидать заключительной части банкета — похода в ночной магазин за очередной порцией горючего.

Эта заключительная стадия могла продолжаться еще часа три, а могла растянуться и до утра. Представители «свободных профессий», перевалившие на шестой десяток, подсознательно стремились вернуть свою развеселую молодость, ну если не саму молодость, то хотя бы ее дух, ее ощущения, и вследствие этого порой начинали вести себя довольно странно.

Эти ночные походы за водкой, этот легкий матерок, которым все чаще и чаще пересыпали свои речи пожилые прогрессивные писатели, эти дурацкие анекдоты и эта странная, на грани патологии, одержимость вопросами секса — заигрывания со всеми дамами, оказывающимися в поле зрения представителей творческой интеллигенции, — больше пристали бы студентам или даже выпускникам школы, но уж никак не убеленными сединами педагогам. Да ладно, если бы мудрые старцы заигрывали с дамами — все-таки мужчины, хоть и писатели. Но ведь их потянуло на девчонок. Вон Крюков при каждой встрече хвастается, что у него появилась девятнадцатилетняя любовница. Мендельштейн тоже не отстает — какие-то многозначительные намеки, прозрачные недоговоренности: мол, и он с молодежью на очень короткой ноге…

Единственный телефонный аппарат находился в гостиной, и Анатолий Карлович не видел ни малейшей возможности воспользоваться им, чтобы позвонить Гречу.

 

Глава 3

Суханов поехал в офис. Рабочий день его уже давным-давно стал ненормированным до такой степени, что разница между днем и ночью стерлась совершенно.

Спал он урывками, полноценный отдых случался только в редкие выходные дни, которые Андрей Ильич сам себе устраивал, убежав в Москву — разумеется, с отключенным мобильным телефоном. Правда, по возвращении в родные пенаты от «отдыха», который он, а вернее, его столичные друзья и партнеры устраивали в первопрестольной, нужно было еще дня два приходить в себя.

Бывали, конечно, случаи, когда Суханову удавалось организовать для себя что-то вроде отпуска. На неделю уехать, например, в Нью-Йорк, который он любил, пожалуй, больше всех остальных городов мира — а за годы занятий бизнесом Суханов много где побывал, — или в Африку, которую любил значительно меньше Большого Яблока, но она тянула к себе недополученной в детстве экзотикой, впитавшимся в подсознание восторгом от волшебных строк «В Африки акулы, в Африке гориллы, в Африке большие, злые крокодилы».

Андрей Ильич Суханов иногда думал, что он очень счастливый человек. Это не означало, что жизнь его была легка, комфортна и насыщена одними только радостными или, на худой конец, просто приятными событиями вроде покупки нового автомобиля, вовсе нет. Большую часть своего времени он как раз занимался тем, что разбирался с проблемами, каждая из которых могла бы ввести в ужас большинство рядовых граждан, да и бизнесменов средней руки тоже.

Но когда у Андрея Ильича выдавалось время для того, что он называл «подумать о душе», он чувствовал удовлетворение, ощущал, что живет не зря и что жизнь его, какой бы сложной и рисковой она ни была, по большому счету, как говорят, «удалась».

За одним только исключением. Его жена и дочь — Вика и Надежда — уже несколько лет жили совершенно самостоятельной жизнью, и пути их почти не пересекались с дорогами, по которым двигался Андрей Ильич. Даже на мелкобытовом поле — на кухне, за завтраком, за ужином, в постели — он и семья, то есть люди, прежде являвшиеся единственным смыслом его существования, теперь были так далеки, как будто жили не в одной квартире, а по разные стороны океана.

Суханов с удивлением думал о том, что за два с лишним десятка лет совместной жизни не разглядел в Вике те черты, которые сейчас проявились в ее характере. Они были чрезвычайно неприятны Андрею Ильичу, настолько, что он сам сделал первые шаги в сторону и, оставаясь в семье, фактически ушел из нее.

С первыми деньгами, которые — сразу по-крупному, сразу успешно — заработал доктор наук, занявшийся бизнесом, и с первыми глотками свежего воздуха, сменившего затхлую, хотя и привычно-уютную атмосферу нищеты, царившей в доме ученого Суханова, Вика мгновенно превратилась в скучную, неумную клушу, в русский вариант мамаши из мексиканского сериала. Теперь ее занимали только походы по магазинам и долгие, многочасовые телефонные беседы со старыми и новыми подружками все о том же — о магазинах, тряпках, машинах, о том, в каком месте лучше строить дачу, куда поехать отдыхать летом… Суханову все это было до отвращения скучно.

Он обзавелся вторым телефонным номером (Суханов, конечно, давно имел мобильник, но дома любил пользоваться стационарным телефоном, даже не радио, а обычным, с толстым витым проводом) и, благо габариты новой квартиры Сухановых это позволяли, разделил жилище на две половины — свою и жены с дочкой.

Сделав это, он практически перестал с ними общаться. Деньги Вика брала у него сама. Зная ограниченный круг ее интересов и, как выяснилось, полное отсутствие фантазии, Суханов понимал, что банкротство по вине жены ему не грозит. Сексуальные же проблемы он решал с легкостью — с этим делом у обеспеченного человека в России проблем не бывает. Только свистни. А точнее, только бровью поведи.

Жизнь в офисе Андрея Ильича шла по привычным законам — работники фирмы «Город — XXI век», так же как и их начальник, не делили сутки на рабочие часы и время для отдыха. Если возникала производственная необходимость, работа могла идти с утра и до утра. А сейчас назрела именно такая необходимость, и Суханов не мог сказать, когда закончится этот неожиданный и неприятный аврал.

Охранник распахнул дубовую дверь и впустил генерального в холл, залитый мягким светом скрытых в подвесном потолке светильников. Две секретарши Танечка и Олечка, сидящие друг против друга даже не за столом, а за подобием широкого и длинного прилавка, специально смонтированного по воле дизайнера, который разрабатывал интерьер офиса, — приветствовали начальника обязательными улыбками. Открыв дверь ключом, Суханов вошел в кабинет.

Он гордился своим рабочим местом. Кабинет Андрея Ильича радикально отличался от тех, в которых сидели его московские друзья. То были не кабинеты даже, а апартаменты, набитые антикварной мебелью и самой современной аудио-видеоаппаратурой. По сравнению с ними рабочее место Суханова выглядело кельей аскета-затворника.

В просторной комнате не было ничего кроме массивного письменного стола обыкновенного, без излишеств, купленного на выставке-продаже «Офисная мебель». На столе имелись компьютер, стопка чистой бумаги и стакан с остро отточенными карандашами.

По старой привычке, которую Суханов обрел еще в аспирантские времена, он всем письменным принадлежностям предпочитал карандаш и чистую, не линованную бумагу.

Что же до документов, то их оформляет старший менеджер, Суханов только подписывает.

Андрей Ильич уселся на жесткий стул. Он считал кресло на рабочем месте лишней роскошью, причем роскошью вредной. На работе нужно работать, а не расслабляться.

Подумав минуту, он нажал на клавишу переговорника.

— Танечка!

— Да, Андрей Ильич.

— Крамской у себя?

— Кажется, был… Сейчас узнаю.

Через несколько секунд Танечка доложила, что Крамской у себя в кабинете.

— Вас с ним соединить?

— Да, будь добра.

В динамике Суханов услышал голос зама:

— Андрей Ильич, я слушаю вас.

— Зайди ко мне, Юра.

Суханов отключил переговорник и снял с пачки бумаги верхний лист.

Посреди белого поля он нарисовал квадратик, а в центре его написал одно-единственное слов — «Греч». Прямо под квадратиком расположился прямоугольник с обозначением «Город — XXI век». Правее — равнобедренный треугольник, означенный как «Порт». Слева от «Греча» — еще один треугольник с заключенным в него словом «Развитие».

Посмотрев на начатую схему, Суханов начал соединять геометрические фигуры стрелочками.

Дверь кабинета открылась, и на пороге возник Юрий Олегович Крамской первый заместитель Суханова по вопросам производства.

Крамской, однако, был сведущ не только в вопросах, непосредственно касающихся компьютерного обеспечения, которое производил «Город». Суханов посвящал его в текущие дела, в том числе в дела, весьма далекие от компьютеров, — а таких было множество, и число их постоянно увеличивалось. Это не очень нравилось Суханову, и он сгружал все неприятных хлопоты на молодого и полного сил Юрия Олеговича. Сейчас, по степени информированности в делах «Города», Крамской был третьим человеком в фирме. Вторым был главный бухгалтер Борис Израилевич Манкин.

— Заходи, Юра, заходи. Присядь-ка… Вот смотри, что я думаю…

Крамской сел напротив Суханова и склонился над лежавшей на столе схемой.

— Сгоняй-ка ты, Юра, в Москву.

— Что случилось? — спросил Крамской.

Он был на пятнадцать лет моложе Суханова. Андрей Ильич взял его к себе из чахлой кустарной фирмы, занимавшейся сборкой «желтых» компьютеров и продажей их мелким оптом. Сработали интуиция и имевшийся у Суханова опыт преподавательской деятельности. Он разглядел в тощем очкарике, сидевшем с паяльником в руках перед развороченным компьютером, настоящего делового человека — с хваткой, с умением хранить молчание, когда нужно, и в тоже время способного, по новому молодежному выражению, «залечить» клиента, но не обманывая, не навязывая некачественный товар, а напротив, убедив его в том, что, покупая дешевую вещь, он обрекает себя на куда большие траты, связанные с неизбежным ремонтом и обязательным обновлением машины в ближайшем будущем.

По отзывам коллег, паренек был настоящим асом программирования. Но Андрей Ильич узнал, что он еще и большой специалист в бухгалтерских делах и юридическом обеспечении коммерческих структур.

— Хобби, — пояснил Юра, когда Суханов прямо спросил, не получил ли он юридического образования. — Не учился я нигде. Просто хобби. Интересно… Да и, думаю, в жизни пригодится…

Суханов взял его к себе. Уже через два года Юра перестал возиться с «железом» и перешел на руководящую должность.

— Вокруг Греча началась очень неприятная возня, — тихо сказал Суханов. Ты там, осторожненько так, пошуруй среди своих друзей, разузнай мне по возможности все. И без рекламы. По-тихому.

— Сделаем. — Юра был, как всегда, немногословен. — По газетчикам, что ли, пройтись?

— Да, начни с журналюг и…

— Все ясно. Определить заказчиков?

Суханов кивнул. Хотя главный заказчик был ему, кажется, уже известен.

— А квартплата? Это же никакой нет возможности! Ужас, просто ужас! У меня вся получка непонятно куда девается… За свет заплати, за газ заплати… Лицо Карины Назаровны раскраснелось. Впрочем, несмотря на то, что Карина говорила о вещах, судя по всему, ей неприятных, вид она имела чрезвычайно довольный. — Цены — просто кошмар. В магазин войдешь, поглядишь на прилавок и домой… Несолоно хлебавши.

— Да, правильно… Как жить, как жить… — согласно закивала жена Суханова. — Мы ездили в Швейцарию, так там…

— Да что Швейцария! — воскликнул Крюков. — Куда нам до Швейцарии! Нам до Швейцарии сто лет скачи — не доскачешь! Ворье одно! Страна воров! Ворюги! смачно закончил он, как-то смешавшись и покосившись на Викторию Суханову.

Маленький, сухонький Крюков сейчас выглядел похожим на революционера-меньшевика, какими их живописал советский кинематограф, — в мятом сереньком пиджачке, с растрепанной жидкой бородкой и каким-то маниакальным блеском в глазах.

— Совершенно с вами согласна, — закивала Виктория, не заметив неловкости ситуации. — Мне вот подруга рассказывала недавно. Едет она в такси. А водитель, пока доехали, — минут десять там было дороги-то, — за эти десять минут успел всех покрыть. И Березовского, и Чубайса, и Явлинского — всех свалил в одну кучу. Не говоря уже о президенте. Понимаете? Ну ладно, покритиковать можно кого угодно, слава Богу, мы в свободной стране живем…

Крюков хмыкнул, так заученно прозвучали в устах Виктории слова о «свободной стране».

— …Но должен же быть какой-то предел! — продолжала Виктория. — Это ведь невозможно! Все у него гады, все сволочи! Она, подруга моя, говорит — мол, вас, уважаемый, вас-то лично Березовский чем так обидел? А тот отвечает дескать, всю страну разворовали, народ грабят, честно работать стало совершенно невозможно. Ну и, конечно, еврей… Гусинские, Березовские, Абрамовичи… Греча тоже добрым словом помянул… Дороги, говорит, совсем никуда. Мэр только себе в карман деньги кладет, а Город разваливается, люди мрут от голода…

— Ай-яй-яй! — воскликнула Карина Назаровна.

Она раскраснелась еще больше, тема беседы ей нравилась. Журковский знал, что это вообще была единственная тема, которая интересовала ее по-настоящему.

— …Люди мрут от голода, — пересказывала монолог шофера Вика, — а власть ничего не делает, только отбирает у них последние крохи, изо рта несчастного младенца вырывает последний кусок. Всех, по его мнению, нужно было немедленно к поставить стенке, всех поголовно! Начиная с президента, потом олигархов, мэров…

— Вот как! — хмыкнул Крюков.

— Да-да… Но я о чем говорю-то, — продолжала Виктория. — Доехали они до места. Напоминаю — минут десять езды. Она, подруга моя, смотрит — счетчик не включен у таксиста. Ну не включен, так не включен, что же теперь делать. Прикинула, сколько это стоит, деньги небольшие, она еще добавила сверху, чтобы скандала не вышло, очень уж агрессивный был этот таксист, и подает ему. Ну вот. А тот смотрит на ее деньги и говорит — мол, десять долларов. Так-то! Не больше и не меньше. Наш, понимаете, наш русский таксист. Не в Нью-Йорке где-нибудь, а в нашем Городе. Все у него плохие, все ворюги, все вымогатели. А самому подай — десять долларов без счетчика. Видали?

— А она? — спросила Карина Назаровна, затаив дыхание.

— Ну что — она? Она его, ясно, послала подальше.

— А он? А деньги?

— И денег не дала. Она такая, знаете, бой-баба. Сказала: счетчик выключен, до свиданья. А десять долларов — когда на Манхэттене, милый друг, будешь тачку гонять, тогда и получишь.

— И что же? Так и разошлись?

— Да. А что он сделает? Поорал вслед, поматерился, как водится… Быдло.

— Да-а… Я бы так не смогла… Я всегда теряюсь, когда на меня вот так… В транспорте или где еще…

Журковский посмотрел на жену, которая робко приняла участие в беседе.

— Так их боюсь… — продолжала Галина.

— Кого? — не выдержал Журковский.

— Ну этих… Которые ругаются…

— А что им? — спросил Крюков, потянувшись, словно перегревшийся на солнце кот. — Это их страна. Они тут хозяева. Им тут все можно.

— Что значит «все»? — вскинулся Мендельштейн. — Как же это «все»? Вовсе не все…

— А чего им нельзя, скажи мне? Им как раз все и можно. Для них вытрезвитель — дом родной. Они так и говорят…

— Да кто это «они»? — спросил Журковский.

— Как «кто»? Народ наш, богоносец родимый. Вытрезвитель — дом родной, тюрьма — что-то вроде обряда посвящения в орден «настоящих русских мужиков». Соберутся где-нибудь на лавочке — у меня, например, рядом с домом такая лавочка в скверике, там каждый вечер сборище — и сыплют номерами статей УПК, будто не пролетарии записные собрались, а профессионалы-юристы. Это и есть их жизнь. А вы говорите!..

Карина Назаровна усердно кивала, внимая монологу писателя. Журковский пожал плечами.

— Ты, Гоша, какой-то озлобленный сегодня… Случилось что-нибудь?

— Случилось? У меня все уже давно случилось. Как Горбачев к власти пришел, так и случилось.

— Что ты имеешь в виду?

— Я? Знаешь, Толя, я теперь что-то по коммунистам тосковать начал.

— Ты?!

Журковский усмехнулся. Крюков в восьмидесятые годы вылетел из Союза писателей за антисоветскую деятельность. Правда, дальше этого репрессии не пошли, видно, не очень опасен был Крюков, и деяния его не представляли угрозы для безопасности государства. А Союз писателей — он просто на всякий случай обезопасил себя, дистанцировавшись от скандалиста и матершинника, каковым в те годы был Гоша Крюков.

— Да, я. При всей моей ненависти к советской власти начал по ней тосковать. Не по ней, точнее, а по тем людям, которыми я был окружен. Понимаешь меня?

Гоша сосредоточился только на Журковском, полностью игнорируя всех остальных, сидевших за столом.

— Прости, не понимаю.

— Все ты понимаешь! — Крюков схватил со стола бутылку, в которой водки оставалось только на донышке, выплеснул в свою рюмку и быстро выпил, не закусывая.

— Все понимаешь, — повторил он. — Только сформулировать не можешь. Или не хочешь. Тебе что, нравится твоя нынешняя жизнь? Только честно скажи нравится? Как на духу? А?

— Если человек говорит, что ему все в жизни нравится, значит, он фактически умер, — ответил Журковский. — Он мне неинтересен. И сам себе неинтересен. Если он не хочет ничего в своей жизни изменить…

— Ай, брось ты свои интеллигентские выверты! Осточертело! Пустая болтовня! Сотрясение воздуха! Сколько лет живу в этой стране, в этом Городе, столько и слышу эти Фразы. Да, Фразы. С большой буквы. А ни хрена не стоит за этими вашими фразами. Все просрали, и свою жизнь, и свою родину… Только фразы остались. А вам больше ничего и не надо! Вот ты, Толя. Говоришь — если человек не хочет ничего изменить, он неинтересен… А сам-то ты — что хочешь изменить? Да ладно — «хочешь»! Хотеть мало. Надо ведь действовать. Что ты думаешь менять? Что ты можешь? Ты, помнится, хотел уехать. Почему же здесь сидишь? А, Толя? Объясни мне, почему ты остался!

— Пойдем-ка, Гоша, в магазин, — сказал Журковский. — А то, знаешь, сейчас на личности съедем… Нам это надо?

— Верно.

Крюков посмотрел на пустую бутылку.

— Пойдем в магазин. Так всегда было и всегда будет. Все разговоры о судьбах мира заканчиваются походом в магазин. Конечно… Ну идем, чего тянуть. Галя! — Крюков посмотрел на хозяйку дома. — Ты не против того, чтобы мы усугубили?

Галина Сергеевна в этот момент была увлечена сравнительным анализом прелестей отдыха на Кипре и в Турции. Анализ этот проводила Виктория. Она говорила со знанием дела и все время упоминала о том, что Надюшке, ее дочери, не в пример больше понравилось в Турции.

— Хотя, знаешь, Галя, по деньгам практически одно и то же… Это только говорят — тут дешевле, там дешевле… А как приедешь, деньги летят направо и налево…

— Что? — спросила Галя, повернувшись к писателю.

— Я говорю — усугубим мы с Толей. Ты не против?

— Конечно, конечно… Толя, купите соку еще, хорошо?

— И сигарет, — вставила Надюшка.

— И сигарет. — Галина переправила мужу пожелание Нади, тем самым по привычке давая всем понять, что ЕЕ Толя исполняет только ЕЕ приказы.

— Пошли.

Крюков встал со стула. Его качнуло, но, проявив чудеса равновесия, он с некоторой даже элегантностью выбрался в прихожую. Журковский, нащупав в кармане бумажник, отправился следом.

Он был серьезно обеспокоен тем, что, по прикидкам, денег у него практически не осталось. Точнее, были, конечно, сто долларов, но это были последние сто долларов, на которые семье профессора Журковского предстояло жить как минимум месяц. Правда, должна быть еще зарплата в Институте, да и у Галины аванс, но эти деньги Анатолий Карлович не рассматривал как составную часть семейного бюджета. Они улетали за день, за два. Телефонные счета, квартирная плата, «за свет, за газ, за воду», как скороговоркой выпаливала Галина, заполняя квитанции, — все это съедало львиную долю официальных зарплат.

Может быть, у Крюкова что-то есть? Вряд ли. Писатель за последние годы не имел, кажется, ни одной публикации. Крюков — по мнению Журковского, «крепкий» писатель, то есть хороший ремесленник, умеющий оформлять свои мысли и, главное, способный создавать внятные и реалистичные сюжеты, — обладал чрезвычайно скверным характером.

Гоша всегда любил резать в глаза правду-матку или то, что ему таковой представлялось.

Он бесконечно спорил с редакторами, корректорами, на критиков же выливал такие потоки словесных помоев, что некоторые из них даже остерегались отпускать на счет Крюкова свои замечания — себе дороже.

Правда, после того как в стране восторжествовала свобода слова, а главное, свобода получать за это слово деньги, критики воспряли духом и некоторое время получали неплохие гонорары в толстых журналах за пространные критические статьи о творчестве Крюкова.

Однако это продолжалось недолго. Непредсказуемый писатель громогласно (использовав в качестве рупора два или три журнала, в которых его еще как-то терпели) заявил о своем моратории на любой вид литературного творчества. Он высказался в том духе, что в России наступил конец литературы и участвовать в карнавале бездарностей, в апофеозе безвкусицы и пошлости он не желает.

Как и следовало ожидать, народного негодования его заявление не вызвало. В начале девяностых читающая часть населения была слишком озабочена тем, как добыть себе на хлеб насущный, а редкие минуты или часы досуга посвящала знакомству с появившимися в продаже книгами Чейза, Кинга и Лимонова. Так что мораторий писателя Крюкова веско прозвучал, пожалуй, лишь для него одного.

С тех пор Гоша держал слово. Он не прикасался ни к перу, ни к пишущей машинке, ни к клавиатуре компьютера, чтобы создать очередное произведение искусства. Однако идти на оптовый рынок, чтобы торговать там памперсами или разгружать машины с коробками фальшивой водки, он тоже не хотел.

Через год после объявления творческого моратория Гоша открыл собственное издательство. Деятельность его была проста. Издательство сдавало в аренду свою марку, реквизиты и прочее документальное обеспечение тем, кто желал что-нибудь издать и не хотел или не мог обращаться с этим «чем-то» в издательства солидные, известные, «настоящие». Причины отказа от сотрудничества с монстрами издательского дела бывали, в основном, финансового порядка. Работать же с Гошей было выгодно всем — его контора штамповала малотиражные брошюрки, большей частью технические и узкоспециальные, всякие там методички, руководства, а также уставы бесчисленных предприятий, которые с невероятной скоростью появлялись и столь же стремительно исчезали в бескрайних просторах дикого русского бизнеса.

За два года активной деятельности Крюков заработал неплохие деньги — все прежние гонорарные выплаты не шли ни в какое сравнение с зарплатой, которую он теперь начислял себе сам. Однако счастье было недолгим.

Как-то раз в офис к Крюкову — если можно было назвать офисом крохотную комнатку в доме, предназначенном к сносу, — пришли двое ладных молодцов и сделали Гоше предложение, от которого он не смог отказаться.

Молодцы были представителями одного из издательств при Всероссийском обществе слепых — так, по крайней мере, понял их объяснения Гоша. Парни изъяснялись на новом, только формирующемся языке, в котором писатель Крюков и тогда был не силен, да и сейчас не преуспел.

Несмотря на лингвистические трудности, Гоша все-таки понял, что предоставление издательских марок — дело давным-давно монополизированное и монополизировали его, в частности, издательства, принадлежащие различным благотворительным фондам или таким вот обществам инвалидов и потому имеющие различные виды налоговых льгот.

Вообще-то, молодцы представляли всю эту монополистическую систему, которая включала почти десяток издательских фирм (неважно, что ни одна из них не имела даже собственного штата) и в которую теперь предлагалось влиться крохотной фирмочке Крюкова.

Гоша подумал несколько минут и принял предложение. А на следующий день он набрал номер мобильного телефона одного из молодцов и сообщил, что выходит из дела и все предприятие готов продать по сходной цене, если найдется покупатель.

Покупатель приехал через час. Это был один из вчерашних молодцов, только на этот раз не в кожаной куртке и спортивных штанах, а во вполне приличном костюме.

Молодец принял у Крюкова печать, учредительные документы и его собственное заявление, выдал Гоше тощую пачку зеленых купюр и исчез из Гошиной жизни навсегда.

С тех пор писатель Крюков больше нигде не работал, жил случайными приработками в многочисленных газетах, причем сознательно выбирал наиболее отвратительные из них — те, которые даже «желтыми» можно было назвать с большой натяжкой. Сам Гоша именовал их «черной прессой».

Ему было сорок пять лет, и в будущее он смотрел с демонстративным пессимизмом.

— У тебя деньги есть? — спросил Журковский, когда они с Крюковым вышли на улицу.

— Малость есть… А у тебя что, нету, что ли?

— Да знаешь… Пойдем-ка в обменник.

Журковский решил разменять последнюю сотню. Все-таки на эти традиционные осенние приемы ни он, ни Галина никогда не жалели денег, как бы мало их ни было. Даже, случалось, занимали специально, чтобы первого сентября принять гостей подобающим образом.

— Разбогател, профессор?

— Да куда там… остатки прежней роскоши. А точнее — остатки гонорара за книгу.

— А-а, ну да, ты теперь книги пишешь. А я вот, знаешь, держусь. Не сдаюсь.

— Так у меня же не то, Гоша. У меня же по специальности.

Журковский вдруг понял, что оправдывается. А с чего ему оправдываться? Книгу эту он писал почти семь лет. А издать удалось только теперь. Греч помог.

— Тебе мэр, что ли, помог? Я так слышал, — заметил Гоша, и Журковский в очередной раз удивился тому, насколько часто бывает, что твою мысль неожиданно продолжает собеседник, словно бы с легкостью читая то, о чем ты размышляешь в данную минуту.

— Помог.

— Ну-ну.

Гоша замолчал и молчал до самого обменного пункта.

— Иди, — буркнул он, остановившись возле стеклянных, озаренных таинственным внутренним светом дверей казино. — Иди. Я тут подожду. Я в такие места даже заходить не могу. Тем более с кем-то там разговаривать… Ты уж давай сам…

В ночной магазин, находившийся рядом, Гоша все-таки соизволил зайти.

— Тоже гадюшник, — прокомментировал он. — Но мы же сюда по нужде, так сказать… Не по прихоти…

Журковский промолчал, выбирая из множества разнокалиберных бутылок с разноцветными, яркими этикетками те, что удовлетворили бы вкусы всех, кто сейчас находился в его квартире.

— Что ты смотришь? Бери подешевле да побольше, — сказал Гоша. — Один черт — все подделка!

— Да что вы такое говорите! — встрепенулась продавщица за прилавком. Какая такая подделка! У нас вся водка заводская. Тоже мне, специалист!..

Крюков открыл было рот, чтобы ответить, но охотничий блеск, загоревшийся в его глазах, внезапно погас, он проглотил вертевшееся на языке слово и, сунув руки в карманы плаща, отошел от прилавка, предоставив Журковскому самому произвести выбор.

— Больной, — зло сказал продавщица.

На обратном пути Гоша тоже не проронил ни слова.

Когда Журковский, поглядывая на надувшегося товарища, вошел во двор своего дома, он не смог удержаться от гневного восклицания.

— Вот люди, — в сердцах сказал он, показывая Гоше на железную дверь подъезда.

Дверь была по обыкновению приоткрыта.

— Ты чего? — спросил Крюков.

— Да понимаешь… Поставили нам дверь, с кодовым замком… Чтобы бомжи не ходили. А то раньше было черт знает что… Грязь, вонь… Зимой ночевали на лестнице… Ну пили, понятно… Можешь себе представить?

— Очень даже могу, — ответил писатель.

— Да… Так вот, поставили дверь… А жильцы, видишь, не закрывают…

— И чего ты так расстраиваешься? Подумаешь, проблема!

— Да, проблема!

Журковский захлопнул тяжелую дверь с такой силой, что от грохота завибрировали тонкие перила лестницы на всех пяти этажах. Они отозвались глухим унылым звоном, который был исполнен какой-то совершенно безысходной тоски.

— Проблема! — повторил Журковский. — Не дверь меня волнует. И не бомжи. Господь с ними. Я привык уже. Но люди, люди! Сколько они кричали, сколько между собой шушукались — ах, мол, какой беспорядок на лестнице! Ах, мол, куда это только власти городские смотрят! Вот, сделали им замок — так они… Не понимаю я, не понимаю! Тупость эта меня из себя выводит. Не понимаю!.. Все могу понять — и воровство, и подлость могу… И бандитизм… Корыстные интересы. Как Ленин говорил — ищи экономический интерес… Но здесь… У меня просто слов нет. Такая тупость беспредельная…

— Слушай, у тебя сегодня случилось что-то? — спросил Крюков. — С чего это ты так взрываешься по пустякам?

— Да нет, в общем, ничего…

— С Гречем какие-то сложности?

Журковский замер на лестнице с поднятой ногой.

— А при чем тут Греч? И вообще — ты это с какой стати о Грече?

— Ну ты же с ним встречался сегодня. Вот я и подумал, что у вас там…

— Да почему у нас там должно быть что-то такое-этакое? Что у нас с ним вообще может быть? У него своя жизнь, у меня своя… Мы с ним практически не пересекаемся.

— Да ладно… — Гоша хлопнул Журковского по плечу, подталкивая вперед. Шагай давай. Водка стынет.

Журковский послушно начал подъем, снова забылся и схватился за липкие перила.

— Ах, дьявол тебя подери!..

— Что еще? — усмехнулся Гоша.

— Да так… Перила грязные.

— Просто я думал — он же тебе с книгой помог. Может, у вас с ним дела какие-то?

— Да нет у нас с ним никаких дел! Нет! А дверь — она меня давно раздражает. Вот и прорвалось. Ничего особенного.

— Ну конечно, — согласился Гоша и снова демонстративно замолчал, как давеча в магазине.

Гости разошлись часам к четырем. Последней уехала Вика Суханова со своей совсем уже сонной Надюшкой.

— Хорошо им, конечно, — бурчала Карина Назаровна, гремя на кухне посудой. — Машину вызвал — в любое время тебя куда хочешь отвезут… Тоже мне — баре. Можно подумать… Новые русские… Денег-то — куры не клюют… Как это люди устраиваются? Надо же… Была-то совсем замухрышка, я ее помню, бегала по магазинам, как и все… А теперь — просто не подходи…

— Карина ляжет у нас в спальне.

Журковский посмотрел на жену, вошедшую в кухню. Галина была уже в халате, глаза ее слипались.

— А вы все сидите… ну, давайте. Только тихо. Я устала как собака… Гоша, ты в кабинете можешь лечь, и ты, Толя, тоже… Поместитесь… Кресло-кровать там, диван… Белье в шкафу… Я уже не в силах вам стелить…

— Нет, я домой поеду, — ответил Гоша. — Сейчас, Галя, мы допьем тут…

— Да я тебя не гоню, оставайся ты, ради бога… Куда ты пьяный-то поедешь? И на чем?

— Доберусь. Не волнуйся, Галочка. Мне не впервой.

— Ну как знаешь. А то ложись… Все, господа хорошие, я пошла. Карина, ты в спальню приходи…

— Да-да, Галочка, конечно, конечно. Я сейчас тут домою все, чтобы утром чистенько было, и приду…

— Спокойной ночи. — Галина зевнула и скрылась в коридоре, шаркая разношенными тапочками.

— Ну что, Толя, за упокой наших душ? — спросил Крюков, наполняя рюмки.

— Типун тебе на язык! — испуганно вскрикнула Карина Назаровна. — Ты что, Гоша?

— Что ты имеешь в виду? — спокойно спросил Журковский.

— Что имею? То и имею. Что мы с тобой, Толя, — покойники.

— Да перестань ты, господи ты боже мой… Что ты несешь-то? — Карина Назаровна всплеснула руками.

— Карина Назаровна, — тихо сказал Крюков, — мы с вами, вообще-то, кажется, не родственники?

— Я не поняла, — отреагировала Карина Назаровна. В слове «поняла» она сделала ударение на первом слоге.

— Вы не поняли? Так поймите, что я не с вами разговариваю. Это во-первых. А во-вторых, я вам не сын, не брат, не сват и не кум. И обращайтесь ко мне, пожалуйста… Если у вас есть что сказать… На «вы». Теперь вы поняли?

Карина Назаровна мгновенно покраснела, на глазах ее выступили слезы. Она аккуратно, преувеличенно аккуратно повесила на крючок кухонное полотенце и, опустив голову, вышла из кухни.

— Ты чего заводишься? — спросил Журковский.

Сам Анатолий Карлович терпеть не мог эту Карину, только ради жены и выносил ее присутствие в своей квартире. Но женских слез он тоже не мог видеть. Особенно если плакала женщина пожилая. Пожилая, бедная, одинокая и очень несчастная, каковой Карина Назаровна и являлась.

— Ты что, Гоша? — снова спросил он, глядя в окаменевшее лицо Крюкова. Перепил, что ли?

— Нет. Не перепил. Чтобы перепить, мне нужно еще примерно столько же. Просто надоело. «Гоша» я ей, понимаешь! Нашла себе дружка… Давай, Толя!

— Ты бы извинился все-таки.

Гоша поставил рюмку на стол, медленно поднялся с табурета.

— Только ради тебя, Толя.

— Да ничего, ничего, ладно уж… Я-то сама не права была… Вы уж меня простите, Гоша. Так у меня по привычке вырвалось…

Журковский и Крюков синхронно обернулись. В дверях стояла Карина Назаровна, промокая слезящиеся глаза крохотным вышитым платочком.

— Простите меня, Гоша… Я же не хотела вас обидеть… Я только по-доброму… Думала, мы, вроде, свои здесь…

— Да садитесь вы, садитесь… Давайте выпьем. Бросьте…

Крюков говорил растерянно, выдвигал и снова задвигал под стол свободный табурет, переставлял на столе рюмки — словом, совершал множество лишних движений. Видимо, так он пытался скрыть свое смущение.

— Конечно, конечно, — бормотал Крюков, — о чем речь… Конечно, свои… И вы меня простите, сорвался, настроение, знаете, паршивое, вы уж не держите зла…

Карина Назаровна уселась напротив Гоши, рядом с хозяином дома, и боязливо посмотрела на Журковского снизу вверх. Она была маленького роста, пухленькая, из тех, кого порой называют «пышечками». Правда, волосы у «пышечки» были почти уже совершенно седые, а под глазами залегли глубокие складки, совсем не похожие на те, что бывают от частого и искреннего веселья.

— Выпейте с нами, выпейте, — бормотал Гоша, наливая водку. — Давайте…

Карина Назаровна взяла рюмку пухлыми, короткими, почти детскими пальчиками.

— Спасибо… Спасибо вам… И вам, Анатолий Карлович…

— Помилуйте… Да за что же?

— За все, — кротко ответила Карина Назаровна. — За все. За то, что меня терпите. Я же понимаю… Не совсем дурочка. Нужна я вам, можно подумать… У вас свои дела… А я просто у вас под ногами кручусь… Мешаю всем. Я же вижу. Все вижу.

Она выпила водку, затем, покосившись на Журковского, протянула над столом свою сдобную ручку и взяла маринованный огурчик.

— Правильно, Гоша, вы сказали — «за упокой наших душ».

— Кстати, поясни-ка, — обратился к нему Журковский. — Я так и не понял, что ты имел в виду.

— Вон, видишь, Карина Назаровна-то поняла, — ответил Крюков. — Да?

— Да, Гошенька. Ой, — спохватилась она. — Простите… ничего, что я так вас?

— Ничего, ничего. Проехали эту тему, — успокоил ее писатель. — Вот, профессор. А ты, значит, считаешь, что рано пить за упокой наших душ?

— Да, в общем…

— В общем, в общем… Ты всю жизнь «в общем». А попробуй подумать о частностях. О своей собственной жизни. Не в контексте политических изменений, всех этих долбаных реформ, а просто — о себе.

— Ну? — спросил Журковский.

— Знаете, Гоша, вы так правы, так правы… Разве ж мы живем? Разве это жизнь? — очень спокойно проговорила Карина Назаровна. — Налейте мне, пожалуйста, еще… Я весь вечер не пила ничего, все следила за столом… Посуду носила… Устала…

— Мы умерли, Толя, — сказал Крюков, разливая водку по трем рюмкам. Умерли. Мы не живем. И ты не живешь. Это инерция. Иллюзия какого-то движения. А никакого движения уже давно нет. Все замерло. Для нас. Жизнь-то идет, но это чужая жизнь. Чужая страна. Мы все… — Он поднял свою рюмку. — Вперед, господа мертвецы!

— Не буду я с тобой больше пить, — сказал Журковский. — Несешь ахинею… Слаб ты стал на алкоголь, Гоша.

— Ничего похожего, — ответил писатель. — Так что, не будешь?

— Черт с тобой!

Журковский взял рюмку и чокнулся сначала с Кариной Назаровной, которая просияла от такого внимания со стороны хозяина, потом, чуть помедлив, с Крюковым.

— Нас нет, — продолжал писатель, жуя маринованный огурец. — Нету. А доказательство тому… Сам подумай, Толя, мы же никому в этой стране больше не нужны. Вернее, не нужны в том виде, в каком жили прежде. Нету больше ни писателя Крюкова, ни… Кем вы были раньше, Карина Назаровна? В прошлой жизни?

— До перестройки, что ли? — уточнила женщина.

— Да. До того, как все это началось. Вернее, как все кончилось.

— Я была бухгалтером, — сказала Карина Назаровна.

— Кем? — не поверил своим ушам Журковский.

— Бухгалтером. А что?

— Так почему же вы сейчас-то не работаете? Нынче для вас, бухгалтеров, самое время, расцвет бухгалтерского дела. И деньги…

— Нет. Я для этого не подхожу, — ответила женщина, и Журковский еще раз удивился ее неожиданной и откровенной беззащитности.

Анатолий Карлович наблюдал Карину в собственной квартире уже много лет, привык к ней, как к предмету обстановки, очень безвкусному и дешевому, но почему-то симпатичному любимой жене и только поэтому не отправленному на помойку. Карина раздражала его. Их бесконечные полуночные беседы с женой на кухне иной раз просто выводили его из себя, бесили до дрожи в коленях. Карина могла часами обсуждать мексиканские сериалы, вечера напролет говорить об очередном повышении цен, вообще, ее занимали лишь сиюминутные, бытовые дела, выше этого она никогда не поднималась. Таскала в дом детективные романы в дешевых бумажных обложках да еще Галину приучила к этому чтиву, от которого Журковского разве только не тошнило.

Сейчас, после того как Крюков обидел эту женщину, казавшуюся ему навязчивой, глупой и нелепой в своих старомодных нарядах, он чувствовал мучительные угрызения совести.

Ведь Анатолий Карлович знал, что она одинока, бедствует, что ее общение с Галиной и пребывание в их доме — единственный смысл жизни этой забитой и совершенно не приспособленной к современной действительности женщины. Знал — и тем не менее презирал ее, обижал своей холодностью и презрением, которого не скроешь, которое он едва ли не открыто демонстрировал, когда выходил на кухню покурить, в то время как Карина и его жена за чаем обсуждали очередной сериал.

Карина Назаровна при таких его появлениях всегда замолкала, а он испытывал что-то вроде злорадного удовлетворения. Мол, понимай, кто ты есть в этом доме…

«Ученый… Профессор… Интеллигентный человек. Семьянин, мать твою так, подумал Журковский. — Сволочь ты, Толя, а не интеллигентный человек. Ты бы в Институте свое презрение демонстрировал, благо есть кому…»

— Я по-новому не умею работать, — продолжала Карина Назаровна. — В двух местах пробовала…

— И что же? — спросил Журковский.

— А ничего. Уволили меня. Там же не двойная бухгалтерия, а тройная. Если не больше. Я все умею, все понимаю, что от меня хотят, а боюсь. Так и сказала… Меня на смех подняли, а потом уволили. Больше я уж и не ходила никуда. Говорят, везде одно и то же.

Крюков мрачно усмехнулся и снова налил всем по рюмке.

— Вот так, профессор. У меня та же история. И у всех. Ты посмотри внимательно. Мы все — как хочешь называй — либо мертвые, либо… Либо эмигранты. В собственной стране. Точно. Это правильнее даже. Эмигранты. Причем мертвые эмигранты.

Журковский поморщился:

— Ты пьян, Гоша.

— И что с того? Ну допустим, пьян. Какая разница? Вот если бы я был живой, что-то делал — тогда конечно. Тогда лучше трезвым ходить, общественно полезным трудом заниматься. А теперь — что пьян, что трезв, один хрен…

Он снова потянулся к бутылке.

— Ты не понимаешь? До сих пор не понимаешь? Последний в твоей жизни решительный поступок — отъезд, — последний и, я допускаю, что первый, ты прошляпил. Остался здесь. У тебя был шанс изменить свою жизнь, убежать от этого бардака, а ты не смог. И я не смог. Карина Назаровна… — Гоша икнул. Карина Назаровна вот наша бедная, она тоже… Да ей ведь, поди ж ты, и ехать некуда? Да, Карина Назаровна?

— Да… Правда. Некуда…

— Ну вот. А эмигранты как живут? Чем занимаются? Астрономы водят такси, писатели разносят пиццу, музыканты строят дома. Заслуженные артисты идут в бэби-ситтеры. Вот и у нас то же самое. Возьми, к примеру, Суханова. Доктор наук. Торгует лесом. Или чем там он промышляет?

— Компьютерами.

— Один хрен. Все равно он другую жизнь живет. Все, что он мог и умел тогда, в прежней, теперь ничто. Надо начинать с нуля. У него, у Суханова, получилось. Но таких ведь единицы. И потом, еще большой вопрос — нравится ему то, что он сейчас делает, или нет. Ведь деньги — это, в конце концов, не главное. Не в них счастье.

— Ой, Гоша, как же без денег-то? — спросила Карина Назаровна. — Все наши беды, они ведь от безденежья…

— Не скажите. Деньги покоя не приносят. А покой — это то, что нам всем нужно. Это и есть одна из главных составляющих понятия «человеческое счастье». Вот почему, Толя, я недавно сказал тебе, что тоскую по прежним временам? Ты ведь знаешь, я советскую власть всегда ненавидел. Ненавидел всеми, так сказать, фибрами души. И ненавижу до сих пор. Но это была — Власть. Это было Государство. Были законы. Были правила игры. Другой разговор, хорошие или плохие. По мне так плохие. А вот Карина Назаровна, я думаю, иного мнения. Да? Я прав, Карина Назаровна?

Женщина посмотрела в окно, за которым уже светало.

— Ну как вам сказать… С одной стороны, оно конечно. Сейчас все есть. Все можно купить… А с другой — тогда спокойнее было.

— Вот. Что я говорил?! — торжествующе заявил Крюков. — И с этим мнением я должен считаться. Поскольку, как говорится, не в лесу живу. К сожалению…. А социализм этот… Ты должен, Толя, помнить, что Бакунин говорил по поводу социализма.

— Что это тебя на Бакунина вдруг потянуло? — спросил Журковский.

— Так я же безработный. Естественное состояние для занятий философией. Так вот, помнишь? «Свобода без социализма — это несправедливость, а социализм без свободы — это рабство». Значит, что получается? Что жили мы при социализме без свободы. То есть в рабстве. А теперь социализм отменили, осталась одна полная свобода. И — полная несправедливость. Что же лучше?

— По-твоему, рабство лучше?

— Если из двух зол выбирать, то думаю, что лучше. Опять-таки закон больших чисел…

— При чем здесь большие числа?

— При том, что для основной массы народа — нашего ли, другого — рабство это самое естественное и милое сердцам и душам состояние. Думать не надо, инициативу проявлять — вообще категорически противопоказано. Ходи себе на службу, сиди от звонка до звонка. Все, что требуется, — не критиковать начальство и быть послушным, исполнительным работником. Можно, впрочем, даже быть лентяем. Это лучше, много лучше, чем лезть с рационализаторскими предложениями. Так ведь?

Он посмотрел на Карину Назаровну.

— Ох, не знаю я, не знаю, — покачала головой женщина. — Все правильно вы говорите… Рабство и все прочее… Только мне спокойней тогда было жить. Зарплату платили. В Крым летом ездила…

На ее глазах снова показались слезы.

— Вот, скажем, взять меня. Мне не нравилась эта система. И многим. Ну не многим на самом деле, весь диссидентский корпус — капля в море. Но те, кому это не нравились, могли бороться. Могли что-то предпринимать, чтобы хотя бы свою жизнь изменить, не говоря уже о целой стране. Понимали, против кого вести борьбу и как. Да?

Журковский пожал плечами.

— А, я забыл, ты-то всегда был тише воды, ниже травы. Ладно. Извини. Ну вот, о чем бишь я? Ага. Это было рабство, но мне в этом рабстве все было ясно как божий день. А сейчас — та самая несправедливость, которая в любом государстве является основополагающей платформой, та несправедливость, на которой любое государство-то и стоит, поскольку оно, по сути своей, есть институт подавления масс, сейчас эта несправедливость достигла каких-то космических масштабов. Ныне это главный и единственный закон существования.

— Что же ты предлагаешь? Что, например, мешает уехать тебе?

— А тебе? — ехидно спросил Крюков.

— Мне? Поздно уже. Еще тогда, когда собирались, я понял, что поздно, время наше упустили. Нужно было раньше собираться… Даже, знаешь, не по возрасту поздно, а вообще… Засосало. Институт ведь у меня, студенты… Как я все это брошу? Что я там буду делать? Такси водить, как ты говоришь? Тогда — зачем я жил вообще? В чем смысл? Учился. Других учил. А сам — в такси? Или посуду мыть?.. Это значит расписаться в собственной…

— Ты и так уже давно во всем, в чем только можно, расписался. Не обижайся. Я ведь тоже… Вот Суханов, он не расписался. Он шевелится. Но — в чистом виде эмигрант. Из тех, кому повезло. Хотя, с другой стороны, повезло ли? Рад ли он тому, чем занимается? У него ведь, поди, прежде были какие-то иллюзии. Насчет семьи хотя бы. А теперь — посмотри, во что его Вика превратилась.

— Да, Вика, она очень стала странная, — вставила Карина Назаровна. — Я ведь ее тоже давно знаю. Очень она за последнее время изменилась.

— Изменилась… Конечно, изменилась. Все изменилось, Карина Назаровна, не только эта Вика. Все. Только мы делаем вид, что живем по-прежнему. И совершенно из этой новой жизни вылетаем. А Греч, кстати…

Журковский поморщился. Что им всем дался сегодня Греч?

— Греч — идеалист, — сказал он.

Гоша придвинулся к Журковскому и, дыша ему в лицо, отчего-то зашептал:

— Мне страшно, Толя. Страшно. Греч — для всех для нас пример. И что с ним будет, одному Богу известно.

— А что с ним будет? — встрепенулась Карина Назаровна. — Посадят его. Вот что с ним будет. Допрыгался.

— Как это — «посадят»? — спросил Журковский. — Да за что?

— А может, не посадят, — продолжала Карина, не слыша вопроса. — Может, как и все эти политики, откупится. У него денег-то, поди, побольше, чем у Суханова. Наверное, уж не один миллион долларов в швейцарских банках. Вон что в газетах про него пишут…

— А что такого про него пишут? — спросил Журковский.

— Как? Вы не читали?

— Нет.

— Так уже недели две пишут… Что ворует мэр, что квартиры хапает — и себе, и семье своей… Какие-то родственники из деревни… Всех жильем обеспечил.

— Да не в этом дело, — отмахнулся Крюков. — Это такие мелочи… Подумаешь — квартиры…

— Постой, постой. — Журковский постучал кончиками пальцев правой руки по столу, как, бывало, делал на семинарах и лекциях для привлечения внимания разомлевших студентов. — Постой. Он что, действительно замешан в этих делах?

— Толя! Ну кто же тебе точно это скажет? Ничего не известно.

— А пишут, что доказательства есть, — снова встряла Карина Назаровна. Подарил какой-то своей не то племяннице, не то свояченице квартиру в центре. Себе тоже взял. И еще каким-то родственникам. Весь клан сюда перетащил свой…

— Ну что это значит — «взял»? Карина Назаровна, вы же взрослый человек. Как вы это понимаете — «взял»? Купил — еще можно сказать. Выменял. Но «взял»?

— Украл, и все, — спокойно пояснила Карина Назаровна. — Как у нас все воруют? Так и он. Чего же не взять, если само в руки плывет?

Журковский встал и, подойдя к окну, открыл пошире форточку.

— Перестаньте, Карина Назаровна, я вас умоляю. Не знаете человека, так зачем так огульно его обвинять? Ничего Греч не мог украсть. А квартиры эти… Разберутся. Мало ли дерьма выливают политики друг на друга? Что же, всему верить? Ерунда это, газетные утки. Пишут что хотят. Сенсации дешевые ищут. Или сами выдумывают, полагаю, тут как раз этот случай. Я Пашу сколько лет знаю он никогда в такие игры не играл. И играть не будет. Не так воспитан. Еще раз говорю — идеалист он.

— Толя, во власти люди меняются, это даже ребенку сейчас известно.

— Ничего подобного. Человек не меняется вообще. Просто некоторые его черты, прежде спрятанные, латентные, так сказать, могут со временем проявиться. А те, кого это удивляет, просто плохо были с этим человеком знакомы.

Крюков сунул в рот папиросу.

— Что вы съезжаете на какую-то ерунду? При чем тут квартиры? Не в этом дело.

— А в чем? — спросил Журковский.

— Ты сам уже дал ответ на этот вопрос. В том, что он идеалист. Причем идеалист, лишенный обязательного атрибута выживания в политике: он лишен жестокости. Напрочь. И это — приговор. Были в политике величайшие идеалисты, которые жили долго. И у власти находились долго. Но все они отличались чрезвычайной жестокостью, которая этот их идеализм компенсировала. Вот Сталина хотя бы взять. Романтик! Но вместе с тем — откровенный уголовник. И романтика у него, в общем, тюремная… Но — держался старик, долго пыхтел… Гитлер тоже не прагматик, если уж копнуть как следует… Но — зверь!

Последнее слово Крюков произнес с каким-то даже уважением.

— А Греч — он идеалист без жестокости. Ничего у него не выйдет. На этих выборах ему ни синь пороху не светит, это я точно говорю.

— И что же? Вот ты, к примеру, разве не будешь за него голосовать? спросил Журковский.

— Я вообще ни за кого не голосую. Уже давно. — Крюков закурил новую папиросу. — Да… Давно… Все они сволочи… Но, знаешь, за Греча, пожалуй, в этот раз пойду, опущу бумажку… Именно потому, что безнадежное дело. Только поэтому.

— Да почему же безнадежное? — удивился Журковский с неожиданным для самого себя раздражением. — Что, есть другие кандидатуры? Кто? Ты видишь кого-нибудь, кто мог бы… Кто был бы…

Он вдруг понял, что не может сформулировать одним словом то, что хотел сказать о Грече. Слишком много он мог о нем сказать. Вдруг Журковский почувствовал, что пассивная созерцательность, составлявшая последние годы все его существование, смертельно надоела ему, что он хочет действовать. Правда, в чем эти действия должны заключаться, он тоже не смог бы сейчас для себя определить.

— Ладно, Толя. Давай спать, — улыбнулся Крюков. — Правильно, Карина Назаровна?

— Да, конечно, Гоша. Конечно. Время-то какое? Утро уж на дворе. А утро, как говорится, вечера мудренее.

— Все, господа. Я отчаливаю.

Гоша встал.

— Куда же вы, Гоша? Ведь Галя сказала, что можете остаться…

— Да ладно вам, Карина Назаровна, — еще шире улыбнулся Крюков. — Я себя в своем Городе чувствую, как в собственной квартире. Люблю гулять по ночам. А по утрам — еще больше. Это у меня с юности. Знаете, когда идешь домой из гостей пьяный, а люди вокруг — на завод… Так приятно… Ладно, пошел. Кстати, Толя, забыл совсем — с дверью ты знаешь что сделай?

— С дверью? — не понял Журковский.

— Ну внизу, на лестнице.

— А-а… Что?

— Набери на компьютере текст — мол, администрация района в связи с участившимися квартирными кражами просит запирать дверь… И приклей там скотчем. Должно подействовать. У нас власть любят.

 

Глава 4

Журковский, несмотря на то, что уснул уже ранним утром, проснулся, как обычно, в восемь.

«Сколько же я спал, интересно? — подумал он. — Часа два с половиной… Вот она, старость. Правду говорят, что старики могут почти не спать. Или они просто спят на ходу? Компенсируют ночную бессонницу?»

Анатолий Карлович быстро оделся и вышел на кухню, где его, как всегда, уже ждали чашка горячего кофе, сосиски и бутерброд с сыром.

— С добрым утром, — сказала Галя.

Она стояла у плиты спиной к мужу и не повернулась, когда он вошел. Журковский улыбнулся и ответил, как всегда отвечал по утрам:

— Привет, солнышко.

Он находил в банальном, нет, находящемся даже за гранью банальности «солнышке» особую прелесть. Журковскому казалось, что он элегантно разрушает сложившийся стереотип, выворачивает пошлость наизнанку и, очистив слово от привычных и мелких ассоциаций, возвращает ему свежесть, наполняет новым, глубоким смыслом.

Размышлениям о новом значении старых, затертых штампов он любил предаваться за едой, а по утрам у него всегда был хороший аппетит. Продолжая улыбаться, Журковский уселся за стол и принялся за сосиски, обильно намазывая их горчицей («В мои годы вредно с утра острое, да пес с ним!..»), запивая крепким горячим кофе из массивной, на четверть литра, чайной чашки («Наркомания какая-то! Пора дозу снижать!») и поглядывая на жену со смешанным чувством нежности и благодарности.

Приятно, черт возьми, быть уверенным в том, что утром, когда он проснется и выйдет на кухню, его всегда будет ждать горячий завтрак и чашка кофе. Что бы ни случилось.

— Мне деньги нужны, — сказала Галина, налив себе кофе и усевшись напротив мужа. — У тебя сколько осталось?

Журковский начал вспоминать вчерашние траты.

— Ну есть еще. — Он неопределенно пожал плечами, пытаясь высчитать общую стоимость купленной ночью водки. — Сколько тебе?

До получки жены нужно было ждать еще недели две, а его официальная зарплата была торжественно потрачена на подготовку вчерашнего банкета. От ста долларов, припасенных на черный день, осталась ровно половина. Не густо.

— Вовка звонил, просил подбросить деньжат на месяц. Они в отпуск уезжают.

— Сколько им нужно?

— Просил долларов сто. У тебя же есть?

— Есть… Пятьдесят, — спокойно ответил Журковский.

— Но ведь было сто. Ты вчера сам говорил! Это вы ночью, что ли, гуляли? На наши деньги?

— Ну да, — ответил Журковский, проглотив последний кусок сосиски.

— «Ну да»! А Гоша, конечно, не при делах?

— Да нет у него ни копейки. Ты же знаешь. Человек по уши в долгах.

— «В долгах»! Работать надо, и не будет по уши в долгах. Работать, а не на диване валяться сутками.

— Я вот работаю, между прочим, — заметил Журковский.

— Ага. Только сын просит денег, а мы дать не можем… Ему тоже трудно, кому сейчас филологи нужны?.. Они с Ольгой едва концы с концами сводят. Я, как к ним ни приду, холодильник вечно пустой. Как живут дети — не понимаю. Даже страшно. А Греч твой что? — без перехода спросила Галина.

— Греч? А что — Греч?

— Ну ты же с ним вчера встречался. Он тебе работу никакую не предложил?

— Работу? Какую он мне может предложить работу? Я заместителем мэра, знаешь, не собирался служить. Не обучен как-то. Да и потом, у меня есть работа.

— Ну конечно. Работа… Только знаешь, Толя, у нас холодильник опять пустой. И что делать с Вовкой, я себе не представляю. Позвони ему, сам скажи, что денег нет. Мол, обойдись, сынок, без отпуска. Тебе, мол, еще рановато в Крым с женой ездить. Ничего, скажи, страшного. Перебьешься, скажи…

— Да перестань ты кипятиться. В его годы мог бы и сам себе на отпуск заработать.

— Ну да. Вот папа его, он же зарабатывает. Как сыр в масле катается.

— Галя, слушай, я не понимаю предмета нашего с тобой…

— Предмета он не понимает. Все ты понимаешь! Я знаю, что ты сейчас скажешь. Не в деньгах счастье. Согласна. И даже с тем, что бедность не порок, тоже согласна. Но в том, что нищета — порок, я в этом просто уверена.

— Ты что, хочешь сказать, что мы с тобой — нищие?

— А ты так не считаешь?

Журковский промолчал. Многое он мог ответить на этот не вполне риторический вопрос, но не стал накалять атмосферу в кухне, уже и так имевшую опасный градус.

Анатолий Карлович допил кофе, встал и обнял жену.

— Ну успокойся. Все будет нормально. Меня Суханов вчера пригласил к себе.

Последняя фраза выскочила у Журковского совершенно неожиданно, против его желания и воли. Еще микросекунду назад он и не помнил о вчерашнем разговоре с Сухановым, а вот — нате вам!

— Суханов? Куда это он тебя пригласил?

— Ну на работу…

— И что же ты у него будешь делать? У тебя что, интерес к бизнесу проснулся? Способности открылись?

— Ни боже мой, — ответил Журковский. — Что ты, Галя! Чтобы я на старости лет коммерцию?.. Эта игрушка вовсе не для меня.

— Хороши игрушки! Вон, посмотри на Вику.

— На кого? На Вику? Смотрел. Вчера. Мне она не показалась особенно привлекательной. Хотя вполне вероятно, что это как раз и есть идеал современной женщины.

— Толя, не иронизируй. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

Журковский понимал. Он понимал, что жене смертельно надоело каждый раз думать, на что купить новые колготки. Что она после работы вынуждена толкаться на оптовом рынке и выбирать из дешевых продуктов самые дешевые. Что собственная машина для них если и была реальностью еще несколько лет назад, то после свадьбы сына перешла в разряд ночных грез. Что квартира давно не ремонтирована и вид обоев в масляных пятнах там, где хозяева или гости, сидевшие на диване, случайно прикасались затылками к стене, говорит о том, что обоям этим как минимум лет пятнадцать. Многое понимал Анатолий Карлович и со всеми аргументами, которые выкладывала перед ним жена, был совершенно согласен.

Однако если прежде после таких разговоров он уверенно погружался в спокойную, ставшую уже привычной депрессию, которая могла продолжаться и до обеда, и даже до самого вечера, то теперь, напротив, почувствовал неожиданный прилив энергии.

Он сильнее сжал плечи Галины — такие же худенькие, как и тридцать лет назад, когда Журковский долгими летними ночами гулял с Галей Петровской, студенткой-первокурсницей, когда целовал ее губы, находя их на ощупь в жаркой темноте подворотен, когда шорох их шагов тонул в вязкой тишине уставшего за день Города.

— Солнышко!

— Ну что? — пробурчала жена, и он услышал, что голос ее потеплел. — Что, Толечка?

— Обещаю, что все будет хорошо. Я сегодня пойду к Суханову. Если он не соврал, то работа у него есть по моей прямой, так сказать, специальности. После Института прямо и пойду. Так что приду позднее обычного, не волнуйся.

— Здравствуйте, здравствуйте! Вы молодец, Анатолий Карлович, что пришли!

Суханов грузно поднялся из-за стола, вышел навстречу Журковскому, протягивая вперед руку для пожатия.

— Да что уж, — смущенно пробурчал Анатолий Карлович. — Что уж такого в этом молодеческого?

— Не смущайтесь, не смущайтесь. Я, признаться, вчера думал, что вы не появитесь у нас.

— Отчего же?

— Да так… Я знаю, как настоящие ученые относятся к бизнесу. К сожалению, достаточно, я бы выразился, предвзято. Если не сказать большего.

— Вы правы. Только я бы выразился по-другому. Не предвзято, а с брезгливостью, — учтиво улыбнувшись, заметил Журковский. — Вы, вероятно, именно это имели в виду?

— Да, Анатолий Карлович. Примерно так. Вы присаживайтесь, присаживайтесь…

Суханов широким жестом указал на кресло для посетителей, и Анатолий Карлович заметил, что он одновременно внимательно и быстро посмотрел на свои наручные часы.

«Минуты меж тем считает. Правильно. А как еще такому купчику жить? Время деньги».

Суханов заметил взгляд гостя и усмехнулся.

— Времени у нас и вправду немного. Поэтому вкратце я изложу вам… Хотя что излагать? Давайте так построим разговор… Вы мне скажите — работу в Институте вы ведь бросать не собираетесь?

— Нет, — спокойно ответил Журковский.

Он хотел сказать что-нибудь резкое, что-нибудь вроде «да ни при каких обстоятельствах!», но решил ограничиться этим «нет» и выдержать спокойный тон.

— Нет. На нет, как говорится, и суда нет. И туда — нет, — добавил Суханов вполголоса и, спохватившись, снова посмотрел на часы. Затем он поднял глаза к потолку, что-то высчитывая, быстро подошел к столу, нажал на клавишу переговорного устройства и, стрельнув глазами в Журковского, выпалил: Чай-кофе-коньяк-легкий ужин?

— Что? — не понял Анатолий Карлович. — Вы мне?

— Ну конечно.

— А время… Вы говорили…

— Ничего. Для вас у меня время есть, Анатолий Карлович. Ну?

— Кофе… И коньяк, — решил Журковский и увидел на лице Суханова улыбку.

— Костя! — крикнул хозяин кабинета в свой аппарат. — Коньяк, водку, кофе, сок и закусить. Время, время… Вот вы, Анатолий Карлович, когда я на часы посмотрел, видно, подумали — «У этого парня время — деньги»? Сознайтесь, было?

— Ну было, — ответил Журковский, даже не удивившись совпадению своих мыслей с только что услышанным.

Он уже привык к таким совпадениям. Может быть, это признак его собственного простодушия? Неоригинальности? Отсутствия яркости и образности мышления? Как бы там ни было, Журковский спокойно относился к такого рода расшифровке собственных мыслей посторонними людьми.

— Вот! Вот в чем ваша ошибка, — сказал Суханов. — Вот он, вечный камень преткновения для русского человека. Вот на чем он, человек наш, ломается.

Дверь кабинета бесшумно открылась, и статный юноша в идеальном костюме вкатил высокий металлический столик на колесиках. Журковский обратил внимание, что столик, как и убранство кабинета, отличался скромностью — обычная магазинная тележка. Ни тебе инкрустации, ни прочих излишеств. Но то, что на этом столике стояло, вызвало у Анатолия Карловича мгновенный и неконтролируемый приступ слюноотделения.

— Давайте, Анатолий Карлович. Подкрепиться в конце дня никогда не мешает…

Молчаливый, вышколенный слуга подкатил свой бар на колесиках поближе к гостю и установил его вплотную к рабочему столу шефа.

— Спасибо, Костя, — бросил Суханов молодому человеку, который, отвесив легкий, грациозный полупоклон, исчез так же бесшумно, как и появился.

— Угощайтесь, угощайтесь, — хлопотал Суханов. — Коньячку для начала?

— Да, — кивнул Анатолий Карлович.

Хозяин налил в пузатую рюмку темного, густого коньяку. По кабинету бархатной волной пополз тяжелый, сладковатый, невероятно уютный запах.

Суханов плеснул себе водки в рюмку, которая по объему раза в два превосходила ту, что держал в руке Журковский.

— Ну, за начало совместной деятельности, так, что ли? — спросил хозяин кабинета.

— Видимо, так…

— Ладно. Поехали.

Суханов явно спешил, но вместе с тем пытался показать себя радушным хозяином, пекущемся о том, чтобы угодить посетителю, не обидеть его отсутствием внимания и излишней деловитостью.

Журковский взял маленькую вилочку, зацепил толстый кусок нежнейшей, серой с розовым буженины и, положив ее на кусок белого хлеба, отправил в рот. Буженина не просто таяла во рту, она была выше всех похвал, и перед глазами Журковского мгновенно всплыли иллюстрации из старой, сталинских еще времен, «Книги о вкусной и здоровой пище».

Тем более что набор закусок — ломтики селедки в янтарном соусе, тихонько потрескивающие, выпускающие жир жареные охотничьи колбаски, сваленные горкой в металлическом судке, тонко порезанный сыр, ломти которого в изнеможении от собственной мягкости перевешивались через край тарелки, вазочка с черной икрой, похожей на кучку крупного бисера, солнечно-желтое масло, покрытое, словно потом, капельками ледяной воды, ровные, толстые хвосты зеленого лука, укроп, огромные листья салата… — набор закусок одним своим видом заставлял забыть о сырой темноте за окнами, о сквозняках и липких перилах подъезда, вообще забыть о неопределенном, не персонифицированном неблагополучии, разлитом в воздухе северного Города, впитавшемся в стены зданий и каким-то неуловимо-серым налетом покрывшем одежду и лица его обитателей.

Прожевав, а точнее, размяв буженину во рту почти без помощи зубов и проглотив ее, Журковский пригубил из своей рюмки.

— Ого, — заметил он, помедлив мгновение, дабы прочувствовать вкус. — Это что же за коньяк?

Божественный напиток, впрочем, как и водка, был подан в хрустальном графинчике без каких бы то ни было опознавательных знаков.

— Французский? — попробовал угадать Анатолий Карлович.

— Зачем? У нас в Армении прекрасный коньяк есть. Мне друзья присылают. Настоящий. Тот, что в застойные годы в Политбюро поставляли. Так-то. Можем ведь, если захотим, не правда ли?

— Да, — кивнул Журковский и снова заметил, что Суханов посмотрел на часы.

— Может быть, к делу перейдем, Андрей Ильич? А то вы, кажется, торопитесь, а я вас задерживаю… Однако за закуску спасибо. Прелесть как вкусно!

— Да, да, конечно, конечно… Вы простите меня, я вам голову морочу… К делу так к делу. У вас, Анатолий Карлович, с английским языком, насколько я знаю, проблем нет?

— Ну как вам сказать? — Журковский пожал плечами. — Смотря что вы от меня хотите? Набокова переводить, скажем, не возьмусь.

— Набокова нам не требуется. Я вам вчера в общих чертах рассказал суть вашей будущей работы. Если, конечно, вас устроят наши условия. Учебные пособия. Компьютерные. Помимо России, мы будем работать на экспорт. Есть у нас заказы, есть интерес с той стороны. Теперь вы, наверное, понимаете, что я имел в виду под вашим уровнем знания английского.

— Писать учебник для иностранцев?

— Ну почти. Писать — вряд ли. Скорее — компилировать из готовых статей. Впрочем, если сами решите что-то написать, я буду это только приветствовать. Я ведь знаком с некоторыми вашими работами.

— Интересно. С какими же?

Суханов сегодняшний настолько отличался от Суханова вчерашнего, что Журковскому вдруг стало необычайно интересно, что он сейчас скажет. Такие разительные перемены в человеческой личности он прежде видел только в театре или кино. Это и была та условность, которая в самом реалистическом произведении не дает прорваться грубому натурализму, делает описание серых и обычно кажущихся унылыми будней захватывающим, динамичным и непредсказуемым.

— Я внимательно прочел две ваши последние книги, — спокойно ответил Суханов. — Ваша точка зрения на события, имевшие место в России девятнадцатого века, кажется мне несколько парадоксальной… Хотя меня, признаться, больше интересует новейшая история. Самая новейшая. Здесь, Анатолий Карлович, такие интриги плетутся, что и не снилось прежде ни историкам, ни романистам. Так-то… Ну ладно, вернемся к нашим баранам. Вы, в принципе, согласны?

— В принципе — да, иначе я бы и не пришел…

— Чудно. Значит, мы действуем так. Завтра утром вам привезут материалы…

Журковский сделал рукой предупредительный жест, но Суханов не дал ему вставить замечание:

— Нет, нет, там очень много, привезут мои ребята. Все равно им компьютер еще тащить, не сами же вы повезете… Вы, кстати, умеете?..

— Умею, умею, — успокоил Суханова Анатолий Карлович. — Не настолько я отстал от жизни. Правда, только на уровне пишущей машинки…

— Нормально. Если будут проблемы, вам оставят номер телефона, позвоните. Приедет мой человек, все объяснит, исправит, если что, поможет… Короче говоря, дома не спеша займетесь ознакомлением с материалами, там же будут образцы формы, в которой нужно будет подавать готовую работу. Да, чуть не забыл. Я говорил в вашем издательстве…

— В моем?

— Ну в том, где печатались ваши книги. Они мне передали право на электронные версии. Разумеется, необходимо ваше согласие, но я полагаю, вы не будете возражать. Так что получите пока аванс. Договор потом подпишем, секретарь оформит, вам его привезут вместе со всеми бумагами. Вот, получите, Анатолий Карлович. И учтите — это не благотворительность, это за ваши книги.

Суханов поднялся со стула, подошел к столу и, выдвинув ящик, вынул из него тонкую пачку зеленых купюр.

— Держите.

Он положил деньги на стол.

— Спасибо… Я очень вам за это признателен, — сказал Журковский, пересчитывая деньги. — Очень кстати.

— Это всегда кстати. Хотел бы я посмотреть на человека, которому дают деньги, а он говорит — ах, мол, как это некстати!

На столе Суханова зазвонил телефон внутренней связи.

— Извините, — улыбнулся он Журковскому. — Минуту… Да?

Лицо его вдруг окаменело, Суханов побледнел, прикрыл глаза и тихо произнес в трубку:

— Проси.

Журковский привстал. Что-то случилось. Что-то очень неприятное для респектабельного и еще секунду назад очень уверенного в себе бизнесмена Суханова.

— Анатолий Карлович… Вы…

— Мне пора? — прямо спросил Журковский.

Суханов посмотрел на него каким-то странным, оценивающим взглядом. В голове его, насколько понимал Журковский, сейчас шла лихорадочная работа.

— Нет… Знаете… Я попрошу вас о небольшом одолжении.

— Да?

— Вы не могли бы посидеть здесь, в кабинете, пока я беседую. Просто поприсутствовать. А?

— Можно, почему нет? Можно…

— Очень хорошо. Очень…

Суханов заметно повеселел. В этот момент открылась дверь, и в кабинет вошел молодой человек в джинсах, белоснежных кроссовках и опрятном, тонкой шерсти, свитерке.

— Проходите, — сказал Суханов строгим, незнакомым Журковскому тоном. — Чем обязан?

— Меня зовут Михаил… Иванов, — произнес гость.

Журковский отметил, что выправка у Михаила Иванова вполне военная. Он сразу произвел впечатление уверенного в себе, сильного парня, привыкшего больше к физической работе, нежели чем к работе интеллектуальной. Спортсмен не спортсмен, солдат не солдат…

«Комитетчик, что ли?» — подумал Журковский.

— Да. Очень приятно, — сухо ответил хозяин кабинета. — Слушаю вас.

— Дело в том… — Михаил покосился на Анатолия Карловича.

— Говорите, говорите. Это мой заместитель, — неожиданно для Журковского произнес Суханов. — Мы все дела решаем вместе. Тут секретов нет.

— В общем, я пришел к вам только потому, что больше мне идти некуда.

— Не понимаю.

Журковский видел, что Суханов нервничает. И, что было для него совсем уже невероятно, боится.

— Я ваш студент, Андрей Ильич. В прошлом, конечно. Еще когда вы работали в Институте… А теперь…

— Теперь, кажется, я догадываюсь, где вы работаете. Так что? У вас есть ко мне какие-то претензии?

Михаил промолчал. Он посмотрел в окно, потом снова на Журковского пристальным, быстрым взглядом, словно объективом фотоаппарата, схватил Анатолия Карловича.

«Ну конечно, комитетчик, — утвердился в своих предположениях Журковский. Вот еще не хватало… Пришел, понимаешь, на работу устраиваться. И на тебе — в первый же день… От этой шайки не отвяжешься. Только попади к ним «на карандаш»… Знаем ихние штучки».

— Не в этом дело, — ответил Михаил. — Знаете, я недавно пересмотрел «Собачье сердце». Там профессор Преображенский говорит: «Я московский студент…»

— И что же? — спросил Суханов.

— Да я ведь тоже студент. Пусть не московский. Но ваши лекции слушал. И Греча.

Журковский почувствовал, что его мышцы напряглись, словно перед ним возникла какая-то мгновенная угроза, требующая немедленного противодействия, причем противодействия физического. Как будто хулиган в подворотне вышел из темноты и приближается, собираясь напасть, оскорбить, ограбить — организм выбрасывает в кровь адреналин, готовится к атаке.

— Я пришел вас предупредить. Не вас, точнее, а Греча. Через вас. К нему я не могу пойти. Есть на то причины. А сюда — могу. Вот и пришел.

— Я, простите, вас не понимаю. — Суханов нахмурился. — Что это значит предупредить? Что вы имеете в виду?

— Вы можете мне не верить. Только я вам правду скажу. У Греча готовится обыск. И найдут у него оружие. Незарегистрированное. Понимаете, что это значит?

— Да… Дела… — пробормотал Суханов.

Иванов невесело усмехнулся:

— Не верите?

Суханов молча пожал плечами.

— Еще могу вам сказать, что если вы расскажете кому-то, кроме Греча… Он быстро посмотрел на Журковского. — Кому-то, кроме Греча, о нашем разговоре, то неприятности, которые со мной случатся, будут достаточно серьезными. Я даже не знаю, насколько серьезными.

Суханов продолжал молча наблюдать за молодым человеком.

— Если вы боитесь, что нас могут прослушать, то я вам скажу, что нет. Не слушают ваш кабинет.

— А откуда вы… — начал было Суханов, но молодой человек снова криво усмехнулся.

— Нет, Андрей Ильич. Я знаю. Пока не прослушивают.

— Ну допустим, — заговорил наконец Суханов. — Но ведь обыск у мэра — дело такое… Понятые… Откуда они оружие возьмут? Подкинут? Как? Это же не шуточки.

— У него есть оружие, — сказал молодой человек.

— Да нет у него! Откуда у Греча оружие? Я его знаю тысячу лет! Нет и быть не может!

— Есть. Не знаю что, не знаю откуда. Это все, что я могу вам сказать.

Он повернулся и пошел к двери. Уже протянув руку, чтобы открыть ее и выйти, молодой человек обернулся и, посмотрев сначала на Журковского, а потом на хозяина кабинета, застывшего за своим столом, произнес:

— Если бы это был не Греч, я бы никогда к вам не пришел. Просто я его уважаю. Можете ему это передать. Всего доброго.

— Мне кажется, он не врет, — нарушил молчание Журковский. — Знаете, Андрей Ильич, я ему почему-то верю.

— Верю, не верю… Это не разговор. Вы что, эту публику плохо знаете?

— Честно говоря, я с ними общался не очень, скажем так, часто.

— А-а… А книжек не читали?

— Андрей Ильич! Давайте не будем про книжки. — Журковский встал и прошелся по кабинету. — Вам Греч кто, собственно говоря? Партнер по бизнесу?

— А вам?

— Мне? — Журковский не секунду задумался. — Мне — друг.

— Хм… «Друг»… — Суханов по-прежнему нависал над столом. — И что же вы думаете делать? Если он вам друг?

— Мне кажется, это вы должны думать.

— Я… Конечно. А что вы мне посоветуете?

— По-моему, здесь двух мнений быть не может.

— А если это провокация? — спросил Суханов. — Вы понимаете, Анатолий Карлович, я просто убежден, что это на девяносто процентов — откровенная, грубая провокация.

— И что с того? Даже если есть один шанс, что это правда, все равно нужно ему сообщить.

— «Ему»… Ладно. Поехали.

— Куда?

— Как это — куда? К Гречу.

— Домой?

— Он сейчас на даче, — сказал Суханов. — Звал меня сегодня… Я сказал, что не приеду. Если честно, дела у меня на вечер. Важные. Но… человек предполагает, а Комитет, как всегда, располагает. Не боитесь?

— Чего?

Журковский удивленно посмотрел на Суханова.

— Да так. Ну что? Едем?

— Да.

— Что приуныли? — спросил Андрей Ильич, когда машина — черный «Мерседес», в котором расположились они с Журковским, — мягко тронулась с места.

— Я не приуныл вовсе. Просто вспомнил Аксенова.

— Аксенова? Какого Аксенова?

— Писателя. Знаете, есть такой русский писатель.

— Ах, Васю?..

Суханов улыбнулся.

Анатолий Карлович с удивлением посмотрел на своего соседа. Суханов сказал про «Васю» так, как говорят только о хорошо знакомых, даже, скорее, близких людях.

— Вы что, с ним знакомы?

— Да, — ответил хозяин «Мерседеса». — Знакомы. И давно, надо признаться. А вы — тоже?

— Нет, лично не знаком, — сказал Журковский. — Просто вспомнил одно место из «Ожога».

— «Ожог»… Знамя шестидесятников! В самиздате небось читали? Тайком? Под одеялом?

— Ну, почти так.

— Да… Были времена. А что за место вы хотели процитировать?

— «Надо встать, товарищи, и, насвистывая главы из истории человечества, выйти на Невский. Еды и белья с собой не брать».

Суханов хмыкнул.

— Как вы, однако, все драматизируете. Страшно с вами, Анатолий Карлович. Вы уж так, пожалуйста, больше не делайте… Я вас уверяю, это далеко не тот момент истины, о котором писал Вася. Неприятно, конечно, но не смертельно.

— Да я, в общем, и не привязывал это к данному случаю.

— Знаем, знаем мы вас… «Не привязывал»… Что же — просто так вспомнили?

— Скажите… — начал было Журковский, но Суханов громко кашлянул, недвусмысленно показывая собеседнику, что лучше обойтись без лишних комментариев.

В машине, кроме них двоих, был третий — водитель, молчаливый парень, который не произнес ни слова с тех пор, как они сели в машину.

«Что же он, шоферу собственному не доверяет, что ли?» — подумал Журковский, но спрашивать об этом не стал. Суханову виднее.

На улице начало темнеть.

Суханов вытащил из кармана радиотелефон.

— Але, это я. Слушай, Костя, завтра с утра… — Он повернул голову к Журковскому. — Вы будете с утра дома, Анатолий Карлович?

— Надеюсь, — улыбнулся Журковский.

— Хорошо. Значит, завтра утром, пожалуйста, компьютер, ну тот, оперативный… Ты его, кстати, подготовь, чтобы сразу можно было работать. Так вот, машину и все бумаги по английскому проекту привезешь по адресу…

Суханов вопросительно посмотрел на профессора, и тот продиктовал свой адрес прямо в протянутую ему трубку.

— Понял, Костя? Меня сегодня не будет. Все, до связи.

Когда машина Суханова подъехала к даче мэра, было уже совсем темно. Начиная с середины августа, дни стремительно сжимались, словно выдохшись после солнечного буйства, которое последние годы каждое лето обрушивалось на Город, путая все понятия о географии и климатических поясах, — вероятно, действительно начиналось то самое глобальное потепление, о котором столько говорили синоптики. Северный Город летом превращался в раскаленные каменные ущелья, жители задыхались от духоты и проклинали жару, которая долгими зимними месяцами казалась им желанной и в буквальном смысле слова спасительной.

Каждый год горожане с нетерпением ждали лета, замерзая под нескончаемыми ледяными ветрами, которые, словно кусками рваной жести, хлестали по лицам пешеходов и мокрыми щупальцами сквозняков проникали в подъезды, квартиры и офисы. Трехмесячная темнота, в которую погружался Город зимой, изматывала, лишала сил и к весне доводила до состояния полной апатии.

Но летом природа поистине начинала сходить с ума. Солнце заливало улицы удушающим зноем, воздух сгущался и замирал, даже ветер с моря не приносил живительной прохлады. Подошвы туфель вязли в плавящемся асфальте.

В этом году с первыми днями осени летний зной как будто выключился, словно кто-то, сверившись с календарем, щелкнул клавишей кондиционера. Солнце потускнело, сумерки с каждым днем наступали на несколько минут раньше, а горожане в одночасье сменили рубашечки с короткими рукавами и «бермуды» на свитера и осенние плащи.

Фары выхватили из темноты забор.

«Новый, — отметил Журковский. — Прежде его не было».

Машина въехала в распахнутые ворота и сразу же остановилась. Дачный участок у мэра был небольшой, но две машины впритык перед домом умещались. «Мерседес» Суханова замер, едва не клюнув бампером высокий джип, серой громадой преграждавший путь к крыльцу.

В окнах двухэтажного деревянного дома горел свет.

— Коля, посидишь здесь, — полувопросительно, но с интонациями приказа сказал Суханов водителю.

Тот молча кивнул.

— Пойдемте, Анатолий Карлович.

Дача, насколько Журковский мог разглядеть ее в свете фар, не изменилась с тех пор, как он был здесь в последний раз. Он ожидал увидеть обычный уже для середины девяностых «новорусский» дом — красный кирпич, башенки, стрельчатые окна, флигельки, теплицы, все, чем тешат себя мгновенно разбогатевшие или просто получившие доступ к «кормушке» простые русские люди, не отягощенные богатой фантазией и стремлением к оригинальности. Однако деревянная двухэтажная дача, которую супруги Греч приобрели в начале восьмидесятых, вовсе не походила на кричащие, заявляющие на всю округу о своей респектабельности и «крутости» постройки «новых русских».

Скрипнула дверь, на крыльце показался человек. В темноте Журковский не мог ни разглядеть его лицо, ни угадать личность по фигуре. В то же время незнакомец определенно кого-то напоминал, но в том, что это был не Греч, Анатолий Карлович был совершенно уверен.

«Охрана, должно быть», — подумал Журковский.

— Суханов, ты, что ли? — спросил человек каким-то очень уж знакомым голосом.

— Я, я. Кто же еще? Что, не ждали?

— Ну здорово, здорово!

Незнакомец протянул руку и шагнул с крыльца вниз. Последовало короткое рукопожатие, затем Суханов и тот, с узнаваемым голосом, обнялись.

— Ну, пойдемте в дом… Вечер добрый!

Незнакомец шагнул к Журковскому, и тут Анатолий Карлович наконец узнал обладателя голоса, будившего в нем какие-то странные, неопределенно-счастливые ассоциации. Вышедший им навстречу человек был не кем иным, как народным, заслуженным и еще бог знает каким артистом, но все титулы и звания бледнели перед его фантастической популярностью.

Люсин был не просто эстрадником. Фразы из его миниатюр, а главное, его интонации использовались как минимум тремя поколениями не только зрителей и слушателей — десятки тысяч людей по всей стране повторяли его шутки, каламбуры и едкие замечания по самым разным поводам, части его монологов стали настоящим народным фольклором.

Теперь, правда, Люсин больше выступал за границей — количество россиян, сменивших гражданство, было уже настолько велико, а эмиграция, прежде делившаяся на «волны», текла ныне такой полноводной, спокойной и мощной рекой, что аудитория у Люсина была практически в каждой из стран, относящихся к когорте «развитых».

— Слава, — сказал Люсин, шагнув к Журковскому и протягивая ему руку.

— Анатолий Карлович… Толя, — неожиданно для себя поправился Журковский, пожимая руку Люсина.

— Ну, пошли, пошли в дом. Сыро здесь у вас… Сырой какой-то Город! Суханов! Ты почему тут порядок не можешь навести? Распорядился бы насчет погоды! И Греч тоже… Мэр, называется! Не может климат наладить. Несерьезно у вас как-то дело поставлено. На самотек все пускаете. Политбюро на вас нет. Моя бы воля…

Они вошли в дом.

— Моя бы воля, — продолжал Люсин, — я бы вообще перенес этот Город, скажем, в Севастополь. А Севастополь — сюда. А что? Выход к морю. Только к Черному. Куда как приятнее, чем эта ваша Балтика…Ездили бы на уик-энды не в Финляндию, а в Турцию прямым ходом. Как идея?

Журковский огляделся. В просторном холле все было по-прежнему, как и почти пятнадцать лет назад, после того как Павел Романович Греч и Наташа, его жена, своими силами отремонтировали этот дом. Конечно, вдвоем они бы не справились, помогали друзья, Журковский тоже несколько раз приезжал, вытаскивал старый хлам со второго этажа, грузил в институтскую машину, чтобы отвезти на свалку, расчищал двор, даже на крышу залезал, помогал кровельщику менять черепицу, красил оконные рамы — работы было много, и работали все весело и легко.

«Молодые были», — подумал Журковский, но уйти в воспоминания ему не удалось.

— О! Толя!

Павел Романович Греч, сидевший на диване с книгой в руке, при виде гостей пружинисто поднялся на ноги и быстро шагнул к вошедшим.

— Как я рад вас видеть, если бы вы знали! Суханов! Ты молодец, что Толю привез! Как удачно! А мы сидим тут со Славой в гордом одиночестве, не знаем уже — то ли спать ложиться, то ли ужин готовить… Ну теперь-то точно отужинаем. Толя! Ты куда же вчера подевался? Я с тобой хотел поговорить… Ты исчез…

— Да там, Паша, такая суета была вокруг тебя, что я решил… Пойду, думаю, восвояси… Все равно не пообщаться.

— Да. Тем более что я сразу после лекции улетел в Москву. И только вот два часа назад вернулся. Вместе со Славой прилетели.

— Ну что, ужинать будем или как? — спросил Люсин.

— Да, да, конечно!

Греч широко улыбнулся.

— Конечно, поужинаем.

— Я займусь тогда. У меня уже ноги сводит от голода. — Люсин направился в сторону кухни.

— Ну что, Толя, как живешь? — спросил Греч.

Журковский пожал плечами и посмотрел на Суханова.

— Что-то случилось? — спросил Греч, в свою очередь переведя взгляд на Андрея Ильича.

— Еще нет, — сказал тот. — Но может. Проблема у нас, Павел Романович.

— Что еще?

Журковский увидел, как лицо Греча, только что сияющее искренней, широкой улыбкой, словно сжалось, осунулось, глаза загорелись странным, лихорадочным огнем.

— По мою душу? — спросил он.

— Да.

— Что же на этот раз?

— Проблема серьезная, Павел Романович. Приходил ко мне сейчас один персонаж…

— Что за персонаж?

Греч теперь говорил резко, внимательно глядя в глаза Суханову. Журковский еще раз отметил ту быстроту, с которой менялось выражение лица Павла Романовича, Пашки Греча, — прежде он всегда был для него открытой книгой, а теперь казался совершенно чужим, непредсказуемым и загадочным.

— Вроде из Комитета. Молодой.

— И что же?

— Говорит, что бывший твой студент. Иванов Михаил. Не помнишь такого?

— Ну что ты, Андрюша! Нет, конечно.

— Так вот, он просил тебе передать, что очень тебя уважает, мол, он честный студент, хоть и в органах работает… И считает своим долгом пойти на должностное преступление…

— Провокация, — покачал головой Греч.

— Подожди. Дослушай. Хочет предупредить тебя о том, что у тебя дома будет обыск.

— Ну конечно, провокация, — снова сказал Греч.

— И найдут при обыске незарегистрированное оружие.

— Что? Что ты сказал? Оружие? Откуда у меня оружие? Или они собираются подбросить? Так понятые ведь… Нет, это вряд ли. Провокация, Андрюша. Подлая провокация. И тебя втянули в это дело.

— Паша, у тебя точно оружия нет?

— Слушай, ты меня что, первый день знаешь? Сам подумай — на кой черт мне оружие? Да еще незарегистрированное. Я что, наемный убийца? Или на продажу держу?

— Паша, ты понимаешь, насколько это серьезно? Если это правда, то какие могут быть последствия — ты отдаешь себе отчет?

— Я отдаю себе отчет, — ответил Греч. — Юридическое образование у меня как-никак есть.

— Вот именно. Поэтому мне странно, что ты так легкомысленно к этому относишься.

— Ты знаешь, Паша, — сказал Журковский, с удовольствием проговаривая это «ты». В машине, в присутствии шофера и охраны, у него как-то само собой получалось обращаться к старому другу Пашке Гречу на «вы». Здесь же, что называется, обстановка располагала. — Ты знаешь, я верю этому парню. Я присутствовал при разговоре. Мне кажется, он не врал.

— Толя… Анатолий Карлович! Вы же взрослый человек!

Греч заходил по комнате.

— Ты что, вчера родился? Эти люди способны на все. Поверь мне, я уж, к сожалению моему, все это знаю. Такого навидался!.. Продадут, наврут в глаза и не то что не поморщатся, а забудут через минуту. У них это в порядке вещей. Вранье поставлено на поток. На конвейер. Понимаешь? А ты покупаешься на это, как ребенок. Мне только одно непонятно — для чего они эту информацию нам запустили? Просто еще один камень, чтобы жизнь мне отравить? Просто гадость очередная? Так, что ли?

— Толя! — Люсин стоял на пороге кухни, вытирая руки полотенцем. — Толя! А у тебя ведь есть в доме оружие.

Греч застыл посреди комнаты, глядя на Люсина, который спокойно продолжал вытирать руки.

— Что ты имеешь в виду, Слава? Какое оружие? Это не тема для шуток!

— Я и не шучу. Ты мне сам показывал.

— Что показывал?

— Ружье. Которое тебе после выборов президент подарил. С дарственной надписью.

— О, Господи! Да я и забыл про это… Так оно же… Вот дьявол!

Греч бросился к лестнице, ведущей на второй этаж.

— Приехали, — сказал Суханов. — Вот тебе и на! Значит, прав был эфэсбешник… Студент. Надо же. Есть еще порядочные люди в наше время. И среди молодежи. Что приятно.

Исчезнувший наверху Греч появился на лестнице с длинной картонной коробкой в руках.

— Вот оно.

— Покажи!

Суханов взял коробку, положил ее на диван и открыл.

Журковский увидел массивное, с резьбой по всему прикладу темного дерева, с матовым толстым стволом охотничье ружье.

— Павлу Романовичу Гречу, дорогому другу в память о нашей общей победе. Президент Российской Федерации… Солидно, — произнес Суханов, прочитав вслух слова, что были выгравированы на металлической табличке, привинченной к прикладу. — Это все звучит очень убедительно и замечательно, только ведь табличка — не документ. А настоящие документы есть на это ружье?

— Нет, — Греч отрицательно покачал головой. — Не до того было тогда. Да вы же знаете нашего президента. Широкая душа. Подарки любит раздаривать. Подарил и забыл. А потом, вечером, — уже никакой… Какие там документы! Да ведь и я был в ту пору народным депутатом. Неприкосновенность. Кто бы посмел ко мне сунуться? Тем более тогда. Мы были победителями. Тогда нас не судили. И мы себя, надо признаться, тоже…

— Нужно оформить документы. Срочно.

— Где? Прийти в милицию — вот, мол, президент подарил ружьецо? Оформите, пожалуйста? Как ты себе это представляешь?

Суханов пожал плечами.

— Нет, не успеем мы ничего сделать. Если они задумали накрыть тебя с оружием, то мы ничего не оформим. Нужно просто от него избавиться, и все.

— В каком смысле — «избавиться»? — спросил Греч и внимательно посмотрел на Суханова. — Что ты имеешь в виду? Выбросить, что ли? В море утопить?

— Ну нет, конечно… Но держать это дома в любом случае нельзя. Если они решили пришить тебе незаконное хранение оружия, значит, у них все уже продумано. И все на мази.

— А кто это — «они»? — спросил Греч.

Суханов усмехнулся.

— Они — это они. Они всегда были, есть и будут. И они всегда не персонифицированы. Хотя для меня кое-что уже вполне ясно. Некоторые фамилии назвать могу.

— А цель-то какая? Цель? — Журковский неожиданно для себя начал кипятиться. И чем большее раздражение им овладевало, тем спокойнее становились Суханов и Греч.

— Цель? — спросил Греч. — Цель у них одна. Все под себя. Ну ладно, сейчас незачем об этом думать.

— Да. Сейчас нужно что-то решать с этой артиллерией.

— Пусть у меня полежит, — просто сказал Журковский. — Про меня эти ваши «они», вероятно, не знают?

Суханов прищурился:

— У тебя? То есть у вас?

— Можно на «ты», — спокойно ответил Журковский. — Раз уж все здесь на «ты», давайте и мы… Идет?

— Конечно, идет. Только… Ты представляешь, насколько это опасно?

— Представляю.

— Слышите? Он представляет!

Суханов посмотрел на Павла Романовича.

— Ну скажите ему, — Суханов неожиданно обратиляся к Гречу на «вы». Скажите же ему, куда он лезет.

— Ничего ты не представляешь, — произнес Греч.

В руках у него появился мобильный телефон, он быстро набрал номер.

— Алло. Это я. Сергей Сергеич, вы не могли бы приехать ко мне?.. Да, на дачу. Сейчас.

— Лукина, что ли, вызываете? — неприязненно спросил Суханов.

— Да. А что?

— Да нет… Знаете, я всегда считал, что кагебист кагебисту глаз не выклюет. Напрасно вы его в это дело… посвящаете, — после короткого замешательства закончил Суханов.

— Лукин — честный человек. Я с ним работаю, я его знаю. Он меня не продавал. И не продаст, — резко сказал Греч. — А если насчет кагебистов, то эта дискуссия сейчас неуместна.

— Может быть, может быть…

— Так что же? — спросил Журковский.

— Поехали, — сказал Люсин. — Поехали. На моем джипе доедем, никто и не поймет, что происходит. Мало ли, ваши машины ведь могут пасти. А я — что с меня возьмешь? Артист — он и есть артист. У меня проблем не будет. Я только думаю, что это нужно быстро делать. Бог его знает, когда им придет в голову нагрянуть. Ну, поехали, Толя?

— Поехали, — ответил Журковский.

— На одну ночь, — сказал Греч. — Завтра мы что-нибудь придумаем. Спасибо тебе, Толя.

— А, ерунда, — махнул рукой Журковский. — Ерунда…

— Скажите, Слава, — заговорил Журковский, когда джип выскочил с проселка, ведущего к даче мэра, на шоссе и мягко — не поехал даже, а поплыл сторону Города. — Скажите, что же, у него на даче и охраны нет? Так и живет мэр, как простой смертный? Не опасно?

— Ну как же — нет? — ответил вместо Люсина его шофер, средних лет мужичок в кепочке и кожаной куртке. — Есть там охрана. Просто вы не заметили. Машину Суханова-то они знают, Андрей Ильич часто тут бывает. И нас знают. Потому и пропустили без звука. А так — есть охрана. Как же?! Конечно, все под контролем.

— Да, — подтвердил Люсин. — Павел Романович не любит, чтобы охрана глаза мозолила. Да и шофер его, кроме всего прочего… И Виктор Василич… — Он кивнул на спину мужичка в кепочке. — А что? Волнуетесь?

— Конечно, — ответил Журковский. — Мы же с Павлом дружим. Уже много лет.

— Да, хороший дядька Павел Романович, — после минутного молчания сказал Люсин. — Хороший. Не похож совсем на нынешних политиков. Хотя это как посмотреть. Может быть, наоборот, это они не похожи. А Греч-то как раз политик настоящий. Мирового уровня человек. Махина!

— Только слишком уж он увлекается делами глобального масштаба, неожиданно заговорил водитель. — А частности не замечает.

— Чего? — удивленно спросил Люсин.

— Ну частности мимо него проходят, вот что я имею в виду, — рассудительно продолжал водитель.

— Имею в виду, — передразнил его Люсин. — Нет, Виктор Василич, ты не прав. Это ты не замечаешь, а он работает как надо. Только действительно много на себя нагрузил, все хочет успеть. Не надорвался бы. Я иногда боюсь за него. Все на себе тащит.

— Он всегда таким был, — усмехнулся Журковский. — Еще в Институте. Лидер.

— Да, лидер, — подтвердил Люсин. — Это точно. Только сдюжил бы. Хотя могу сказать следующее. Что касается нас, то есть, так сказать, творческих работников, — Люсин хмыкнул, наигранно-пафосно выделив последние два слова, здесь Греч, конечно, как Божий дар. Все делает. Он понимает то, чего не видят и даже знать не хотят остальные наши небожители. Политики… Что культура это очень экономически выгодная вещь. И не просто выгодная, а прибыльная. И может быть сверхприбыльной. Только… Что там, Виктор Василич?

— Да КПП же. В Город въезжаем…

Журковский почувствовал, как задрожали руки. КПП. Значит, сейчас могут обыскать машину. Найдут ружье. Что будет дальше, Журковский представлял себе очень смутно, но в том, что ничего хорошего из этого не выйдет, был уверен.

— Спокойно, Толя, — бросил Люсин. — Нет проблем. Да не нервничай так-то уж, от тебя прямо поле идет. Адреналином в машине пахнет — не продохнуть. Успокойся. Ты со мной.

К остановившемуся джипу подошли двое в камуфляже, с короткими автоматами на ремнях, перекинутых через широкие, квадратные плечи.

— Документы, — сурово сказал один из них, подойдя сбоку, со стороны водителя.

Второй зашел с другой стороны и стал сквозь поднятые стекла разглядывать пассажиров.

Виктор Васильевич опустил стекло и протянул документы, одновременно сказав несколько тихих слов.

Журковский решил сесть поудобнее и задел коленом коробку с ружьем, которая неловко лежала у него в ногах.

— Вячеслав Борисович, опустите, пожалуйста, стекло, — повернулся к пассажирам шофер.

— Слушаюсь, — весело ответил Люсин и выполнил просьбу водителя.

— Э-э-э…

Парень в камуфляже наклонился к образовавшейся щели.

— Э-э-э… Это вы, Вячеслав… Простите, отчества не знаю… Все говорят Слава Люсин, Слава Люсин…

— Ничего страшного, — улыбнулся Люсин.

— Простите, а можно автограф ваш?

Солдат был совсем молодым парнем, крепким, здоровенным, высоким, но с детским лицом и такими же детскими, наивными, круглыми глазами.

— Конечно.

Люсин вытащил из кармана авторучку.

— Где вам?

Парень протянул клочок бумаги, и Люсин быстро, размашисто написал несколько слов. Для того, чтобы было удобнее, он наклонился и использовал вместо подставки ту же коробку с ружьем.

— Спасибо!

Лицо парня расплылось широкой улыбкой. В свете фар соседних машин блеснули его ровные, крепкие зубы.

— Спасибо, Вячеслав… Э-э-э…

— Не за что! Как служба? — спросил Люсин.

— Нормально. Вы извините уж…

— Все в порядке.

— У вас джип чисто бандитский, — сказал второй парень, который уже оставил в покое водителя и, обогнув машину, подошел к своему напарнику.

— Да уж, вот на чем приходится ездить! — с сожалением кивнул Люсин. — Беда просто!

Солдаты хмыкнули и отдали честь.

— Счастливой дороги! Смотрите осторожнее, там строительство впереди… Дорога мокрая. Всего доброго!

Машина тронулась, Люсин закрыл окно и посмотрел на своего соседа.

— Ну вот и все. А ты боялась!

Журковский вытер мелкие капельки пота, выступившие на лбу.

— Не надо так нервничать, Анатолий Карлович! Ничего страшного. Я бы вообще эту штуку взял к себе, да только я в гостинице. Там с этим делом можно влипнуть в историю.

— Ну да, конечно, — ответил Журковский. — А как вы с ними быстро, Слава….

— Дело привычное. Популярность, знаете, часто помогает. Особенно с ГАИ. Да.

Водитель сбросил скорость. Дорога, прежде идеально ровная, теперь пошла ямами, ухабами, мощная машина преодолевала их с легкостью, но тем не менее пассажиры вынуждены были хвататься за спинки переднего сиденья, за рукоятки над дверцами, за коробку с ружьем.

— На «жигулях» по такой дороге не особенно погоняешь, — сказал Виктор Васильевич.

— Точно. Ну, слава Богу, хоть делают дорогу-то. А то прежде и намека не было на то, чтобы что-то исправить. Дорога и дорога. Катайся как хочешь. А лучше — на автобусе. Или еще проще — на электричке. Но если машину купил, сам и разбирайся. Богатей, понимаешь, — прокомментировал Люсин. — Богатей, только знай меру.

— Ну, сейчас-то все по-другому, — сказал Журковский, просто чтобы что-то сказать.

Страх, сковавший его при виде омоновцев, не отпускал.

— Да, по-другому… В определенных случаях. А в массе своей все осталось по-прежнему. Народ-то не переделать за пять лет. И за десять. И за двадцать. Опыт Моисея, мне кажется, для России не подойдет. У советских — собственная гордость. И путь свой. Павел Романович это умом-то понимает, а как начинает действовать, сразу забывает. Хочется ему, чтобы все было как у цивилизованных людей. А это, если хотите знать, Анатолий Карлович… — Чтобы подчеркнуть важность своей мысли, Люсин опять перешел на «вы». — Если хотите знать, для России это даже вредно. Так идеализировать собственный народ, так его переоценивать — за это и побить могут. «Интеллигент» ведь совсем недавно было таким, как бы полуругательным, словом. А Павел Романович этого «интеллигента» внедряет ну просто очертя голову. Повсюду. Везду ему порядок нужен, чистота, культура, понимашь… — Последнюю фразу Люсин проговорил с интонацией президента. — С таким подходом народной любви дождаться трудно. Опять-таки — в баню не ходит. Что это за начальник, который в баню не ходит, а? Водку там, понимашь, не пьет? Голый по снегу не бегает, красной попой, понимашь, девок не пугает? А?

— Ну да, конечно, — кивнул Журковский.

Ему стало немного легче. А что страшного, в самом деле, произошло? Если разобраться, то ничего. КПП — там ведь всех проверяют. А у Люсина действительно крутая машина — грех такую не остановить да внутрь не взглянуть. На таких авто и вправду только бандиты ездят. Ну не только, но большей частью…

— Так что в народные любимцы Павлу Романовичу трудно выбиться. Нет у него, понимаешь, подхода… Да… А интеллигенция — это ведь, к сожалению… Интонации Люсина стали серьезными. Журковский вдруг услышал в его словах какую-то настоящую, давнишнюю и тяжелую тоску. — К сожалению, это далеко не весь народ. К большому моему сожалению…

Он помолчал несколько мгновений. Машина въехала в Город.

— Вам куда? — спросил Люсин.

— На Корабельную.

— Где это? Я не знаю…

— Я знаю, — откликнулся с переднего сиденья Виктор Васильевич. — Недалеко. Минут пятнадцать — и там.

— Да, да, тут близко, — сказал Журковский.

— Да, — продолжил Люсин. — Если бы все было так, как хочет Павел… рай был бы, право слово… Я, знаете, Анатолий Карлович, последнее время чаще за границей работаю, чем дома. Здесь, бывает, за две недели концерты отменяются. Звонят администраторы, говорят, билеты плохо продаются. Снимаем концерт. Мол, денег у народа нет. А я думаю, не в деньгах дело. Не знаю только в чем. Не могу себе сказать, признаться себе, что народ меня разлюбил. Что я ему надоел. Нет, не в этом дело. То ли ленивые стали люди, не хотят просто идти на концерт — у всех видео дома, по телевизору десять программ… То ли юмор стал не тот.

— А за границей хорошо принимают?

— Сказка! Что вы… Такая благодарная публика… Как у нас в лучшие годы. То есть, я имею в виду, для нас, для артистов, лучшие. Это когда каждый концерт был как всенародный праздник. Когда в Москве, в Лужниках — по два, по три концерта в день делали. Что вы!.. Такая была популярность. А сейчас люди стали как-то меньше внимания уделять… Искусству вообще, не только мне. Я что, я себе цену знаю. И место свое в искусстве осознаю. Не такое оно, впрочем, и маленькое. Но и не слишком уж значимое, если объективно на вещи смотреть. Это я к чему все? Не знаю… Что-то последнее время тоска какая-то нападать стала. Может быть, старость приближается? А?

— Да что вы, Слава, какая там старость? До старости вам еще жить и жить.

— Ну да. Мне тоже так кажется. С чего бы тогда? Язык, язык… Слушаю, как люди говорят — это же уму непостижимо. Я, знаете, русский язык слышу, правильный русский язык — за границей. Попадаю в такие места иной раз, что просто купаюсь в языке. В чистом, холодном, знаете, как будто в источник с минеральной водой ныряешь… Это особенно чувствуется в семьях с традициями, в тех, что, как говорят, из первой волны эмиграции… В тех семьях, которые революция выгнала из страны. Поверите — иногда чувствуешь себя иностранцем. Как они говорят! Боже, как говорят! У нас так давно уже никто не говорит. Никто! Я начинаю им рассказывать что-то о нашей стране, об этой — не о той, в которой они жили прежде, а о нашей с вами стране, — они меня не понимают! Не понимают! Верите?

Журковский собрался что-то ответить, но Люсин перебил его:

— Мы последнее время стали для зарубежных гастролей делать другие миниатюры. Они не понимают того, что здесь вызывает смех! Все эти «быки», все эти красные пиджаки — ну, слава Богу, этот период прошел, а то я уж не знал, честное слово, куда глаза прятать, как видел красный пиджак, так у меня едва судороги не начинались, — но все эти наши «разборки», все эти «терки», весь этот наш уголовный фольклор… «Крутые», «лохи», «тусовки», «базары»… Вы подумайте только, и это ведь наш язык! А язык — он не просто средство общения, не правда ли?

— Ну конечно, — согласно наклонил голову Журковский. — Конечно, не только средство… Все гораздо глубже…

— Приехали, — Виктор Васильевич притормозил. — Корабельная. Куда вам нужно?

— Вот здесь остановите, пожалуйста…

Журковский открыл дверцу машины и неловко потащил на себя тяжелую коробку.

— Спасибо вам… Очень приятно было познакомиться.

— Взаимно.

Люсин пожал протянутую профессором руку.

— Приходите на концерт.

— А когда? — спросил Журковский.

— Послезавтра, в Центральном. Один концерт у меня в Городе. Один. Раньше по четыре делал. Да. Но вы приходите. На служебный вход. Назовете фамилию, вас пропустят.

— А фамилия…

— Мне Греч даст список, я сам внесу.

— Журковский моя фамилия.

— Отлично. Моя — Люсин, — улыбнулся Люсин. — Всего доброго вам, Анатолий Карлович. Вы Гречу сегодня очень помогли.

— Да что уж там…

Суханов не любил Сергея Сергеевича Лукина, как, впрочем, и всех, кто имел какое-либо отношение к всесильному Комитету. И то, что Греч сам пригласил Лукина на работу к себе в аппарат, вызывало у Суханова раздражение, смешанное с недоумением.

Он считал Павла Романовича безусловно умным, практичным и расчетливым человеком. При всем идеализме Греча, при всей его широкой, даже слишком широкой для политика фантазии (Суханов считал фантазию скорее недостатком, чем достоинством государственного деятеля), трезвости и ясности ума Гречу было не занимать. Именно поэтому Андрей Ильич никак не мог понять, зачем мэру нужен Лукин.

Греч был человеком «шестидесятнической закваски», он всегда — и на словах, и на деле — доказывал свою верность либеральным традициям и принципам и потому, казалось, должен был всячески избегать сотрудничества с комитетчиками в любой форме. Понятно, что мэру без такого сотрудничества работать невозможно, но чтобы приближать к себе, чтобы сознательно, без давления со стороны, делать комитетчика своим заместителем, вводить в ближний круг Суханов не мог этого ни понять, ни принять.

Не дружба же, в самом деле, их связывала! Значит, был у Греча какой-то практический интерес к тесному общению с бывшим работником КГБ Сергеем Сергеевичем Лукиным, какой-то тонкий расчет. Наибольшее же раздражение Андрей Ильич испытывал от того, что Греч не делился с ним секретом этого расчета, хотя Суханов не раз и не два, беседуя с мэром, задавал наводящие вопросы.

Лукин приехал, как всегда, быстро. И как всегда, со своей охраной.

Оставив незаметных, не запоминающихся ребятишек во дворе, он быстро прошел в холл, крепко пожал руку сначала Гречу, затем Суханову и вопросительно посмотрел на хозяина дачи.

— Что случилось, Павел Романович?

Суханов отошел к дивану и сел, положив ногу на ногу.

Греч покосился на него и, пожав плечами, сказал:

— История просто дикая. Как в плохом детективе. Мне нужен ваш совет, Сергей Сергеевич. Вы в подобных делах должны лучше меня разбираться.

— Я вас слушаю.

— Вы знаете такого… Михаила Иванова? — спросил Суханов.

— Кого? — Лукин посмотрел в сторону дивана.

— Михаила Иванова. Молодой человек, в прошлом — студент нашего Института. В настоящее время, если не врет, конечно, работает в ФСБ.

— Нет, я не знаю такого, — спокойно ответил Лукин.

Напоминания о том, что он прежде работал в органах, Лукин воспринимал без всякой видимой реакции, словно речь шла вовсе не о нем. Не демонстрировал ни гордости, ни смущения. Он был единственным из всех, с кем общался Суханов, — а число этих людей было столь велико, что не хватало никаких записных книжек и огромную долю информации Суханов сбрасывал на секретарей, — про кого Андрей Ильич мог с полным основанием сказать: «Этот человек для меня — закрытая книга».

Все остальные в той или иной степени «прочитывались». Кто-то «читался» больше, кто-то меньше. Про Лукина Суханов не мог сказать ровным счетом ничего.

Сергей Сергеевич перевел взгляд на Греча и улыбнулся.

— Нет, к сожалению… И потом, Михаил Иванов — это, конечно, сильная конструкция, но не слишком оригинальная. Я не поручусь, что Иванов — его настоящая фамилия. Если, конечно, этот ваш бывший студент действительно из органов.

— Андрей, будь любезен, расскажи Сергею все сначала и до конца, — сказал Греч, взглянув на Суханова.

Андрей Ильич тяжело вздохнул.

— Хорошо. В общем, дело было так…

Когда он закончил рассказ, Лукин уже сидел в мягком кресле у камина.

— Вот такая история, — нарушил повисшее молчание Греч. — Хочу с тобой посоветоваться, Сергей. Как из этого выпутываться?

— Если честно, то выпутываться из этого сложно. Скажите, Павел Романович, кто вообще знал об этом ружье? Не считая, конечно, президента?

— Это очень просто, — ответил Греч. — Знали в Москве и знали у нас. В Москве — самые что ни на есть верхи. Здесь — не низы, конечно, но очень ограниченный круг людей. Моя семья, скажем, и еще несколько человек… Люсин вот знал, я ему показывал… Да, пожалуй, и все. Я же не хвастался этим ружьем — мол, вот что мне Президент отвалил с барского плеча, вы же понимаете.

— Даже я не знал, — подал голос Суханов.

— Так. Люсин и ваша семья — исключаются.

— Спасибо и на этом, — слегка поклонился Греч.

Не заметив иронии, Лукин покачал головой.

— А значит, — продолжил он, — дело плохо. Конечно, это привет оттуда. Сверху. Иначе бы вопрос стоял не так. Не так серьезно, — уточнил он. — Так что выпутываться из этого… сложновато, честно скажу.

— Но как-то ведь надо! — почти вскрикнул Суханов.

— Да. Надо. — Лукин снова улыбнулся.

«Вот черт, что же он все время смеется?! — Суханов начал нервничать, а это ему не нравилось. Бизнесмен должен быть холоден и расчетлив. Вернее, он только тогда может быть расчетлив, когда спокоен. А если бизнесмен теряет расчетливость, то что же это за бизнесмен?.. — Фу ты, дьявол, он что, гипнотизирует меня, что ли? Всякая чушь в голову лезет!»

— У вас в квартире ремонт? — спросил Лукин.

— Ремонт. Я уже об этом думал. Квартира записана на жену, на Наташу, а она ведь депутат Государственной Думы. В ее квартиру не сунутся.

— Сунуться-то, может, и сунутся. Но это для них уже значительно сложнее. Впрочем, там ремонт, — снова уточнил Сергей Сергеевич. — Они прут напролом, это очевидно. Считают, что их главный козырь — неожиданность. Но они уже лишены этого козыря и сами того не знают. Как говорили древние, предупрежден значит, защищен. Нужно связаться с Натальей Георгиевной, пусть она идет прямо к Веретенову и просит документ, подтверждающий законность этого ружья. То есть законность его принадлежности вам, Павел Романович. Пусть дает справку какую хочет, пусть выдумывает форму сам. Вот, кстати, задачка для него будет. Это же абсурд — справку о том, что президент подарил ружье. Я могу голову дать на отсечение — таких справок никогда никто никому не давал.

— А президент-то наш хорош, — заметил Суханов. — Такую подставу устроил. Своими руками, можно сказать, компромат вручил, да какой! Сразу готовая статья УК. И не откажешься ведь. И справку не попросишь. Как вы это себе представляете? Спасибо, дескать, господин президент, только вы еще справочку подмахните, что, мол, так-то и так-то, выдали ружье такого-то числа, с такой-то целью и всю ответственность за его хранение берете на себя. Лихо.

— Ладно. Не будем строить догадок — хотел президент вас подставить или не хотел. Думаю, не хотел. Он, насколько я представляю, не делает перспективных шагов. То есть не планирует ничего больше чем на месяц вперед. Конечно, в том, что касается его личного окружения. Хотя… Память у него хорошая.

— Ничего себе — «позднее обычного»! — Галя стояла в прихожей, скрестив руки на груди. — Это у тебя называется всего лишь «позднее обычного»?

— Ну Галя, дела ведь… Работа серьезная…

— А это что? — спросила жена, показывая на коробку.

— Это? Это так… Попросили, чтобы у нас полежало пока.

— А что полежало-то?

— Да, понимаешь, у Греча дома ремонт, — начал импровизировать Журковский. — Вот он и попросил, чтобы полежало. Вещь ценная…

— Что за вещь, можно посмотреть?

— Конечно. — Журковский решил демонстрировать полное спокойствие и уверенность в незначительности, а главное, абсолютной безопасности услуги, оказанной мэру. — Смотри.

Он с готовностью положил коробку на пол, открыл ее и достал ружье.

— Смотри, какая вещь! С дарственной надписью. Президент подарил. Он боится, как бы не стащили из квартиры. Там же маляр, штукатуры. Много всякого народу болтается. А вещь-то редкостная. Даже не то что редкостная, а сама понимаешь, историческая.

— Да… Так ты и с Гречем встречался?

— У Суханова, — зачем-то соврал Журковский. — Они же, оказывается, друзья. Я и не знал.

— У него все друзья, пока нужны для дела. А когда надобности нет, тут же всех забывает. С тобой вот был — не разлей вода. А как пошел во власть, словно и незнаком…

— Да что ты говоришь, Галя! Мы же вчера встречались, и сегодня тоже.

— Конечно. Понадобилось ему ружьишко пристроить, вот и встретились. А если бы не это, я тебя уверяю — еще лет десять не виделись бы.

— Да перестань ты говорить о том, чего не знаешь. Лучше скажи — Вовка не звонил больше?

— Звонил.

— И что? Когда уезжают?

— Завтра, сказал, пойдут билеты менять. Или вообще сдавать. Денег нет.

Журковский поставил ружье в угол и стащил с ног ботинки, не развязывая шнурков. Он вдруг почувствовал смертельную усталость и голод.

— Деньги есть. Суханов дал аванс. У нас в доме еда какая-нибудь осталась?

— Осталась, конечно. Ужин давным-давно готов…

— Отлично, Галочка! Отлично. Ты просто устала. Все устали. Я тоже с ног валюсь. Пойдем ужинать. Деньги есть. Работа есть. Все хорошо.

 

Глава 5

Сергей Сергеевич привычно нажал на кнопочку, и стекло, отделяющее пассажиров от водителя, поднялось.

— Павел Романович, как дела в Москве? — спросил Лукин, сидевший рядом с шефом на заднем сиденье. Машина ехала в аэропорт.

— В Москве? Плохо, Сергей. Если честно, то плохо.

— У Самого были?

— Нет. Не принял. После того разговора — все. Связи нет.

— После какого разговора?

— Ну когда он спросил меня, что я думаю по поводу его выборов.

— А-а… Да. Кстати, я выяснил по своим каналам, что там происходило.

— И что же?

— Поголовный опрос самых популярных в народе политиков. То есть потенциальных соперников. Пусть даже они не выставляют сейчас свои кандидатуры. Если Сам предполагает, что могут, этого уже достаточно.

— И что же?

— Что… Все признались в горячей и искренней любви.

— Ага. Кроме меня, выходит.

— Выходит, кроме вас.

— И ты думаешь, эта история с ружьем устроена по прямому приказу Самого? Он, что же, так обиделся, получается, что решил меня в холодную засадить?

— Очень не хотелось бы мне так думать, Павел Романович. Очень. Однако вся эта суета… Все эти газетные публикации… Мне кажется, здесь не тот случай, когда можно отмахнуться: мол, собака лает — ветер носит.

— И что же вы предлагаете? — Греч и Лукин тоже переходили с «ты» на «вы» в зависимости от важности обсуждаемого вопроса и обстановки, в которой это обсуждение проходило. — Отменить поездку? Оставаться здесь и разгребать все это чужое дерьмо?

— Я бы остался, — сказал Лукин. — И вплотную занялся бы организацией штаба. До выборов уже… В общем, нужно работать.

— Работать… Конечно…

Греч хотел сказать, что он-то как раз и работает. Павел Романович был глубоко убежден в том, что работа политика — это не заседания предвыборного штаба, не возня с «имиджмейкерами» (как же он ненавидел это слово, да, впрочем, и многие другие словечки из недавно народившегося, модного «новояза»!), не утверждение или доработка плакатов с изображением себя, любимого, а нечто совсем другое.

Первая предвыборная кампания, судя по всему, доказала его правоту.

Тогда все деньги, предназначенные для проведения предвыборной агитации, были отданы детским домам, а сам Греч уехал помогать первому Президенту России. Дела, дела, тогда люди еще следили за тем, что он делает, следили, верили ему, одобряли его поступки и шли за ним.

— Работать, — повторил Греч. — Вот я и думаю, Сергей, что ты преувеличиваешь. Именно — нужно работать. И не забивать себе голову этими гадостями. Работы что ни день, то больше. А все это… — Греч положил руку на стопку свежих газет. — Все это частности. Обычное предвыборное поливание грязью.

Он говорил и сам себе не верил. Слишком уж это было непохоже на «обычную» грызню, на ставшие уже привычными мелкие гадости, подленькие слухи и грязные сплетни, распускаемые по Городу его врагами. Все то, что происходило последнее время, все эти газетные публикации, телепередачи, теперь вот история с хранением оружия — все это носило централизованный характер, было похоже на серьезное давление, которое оказывал кто-то, задействовав все фронты, все направления атаки. И проявляя при этом хоть и грязную, но недюжинную фантазию.

В девяносто первом он прилетел из Риги в Москву за день до путча.

С утра — разрывающийся телефон, непривычно серые, каменные лица ведущих программы новостей, звонок в приемную Ельцина, фантастическое путешествие в Архангельское на депутатской машине по Рублевскому шоссе. Как во сне, как в остросюжетном, цветном и стереоскопическом фильме: навстречу, в сторону центра, — танки, оставляющие на асфальте рубчатые следы, покачивающие длинными стволами пушек. Сколько же их? Для чего? Зачем так много? Что же будет? Бронетранспортеры, набитые пехотой, «Волги» с мигалками и снова — танки, танки…

Что-то сработало у постовых — депутатскую машину не остановили…

Двухэтажный коттедж президента в Архангельском, а в нем — все, фигурально выражаясь, способные держать оружие. Политическое, конечно. Это было самое важное. Одного снаряда хватило бы, чтобы лишить страну способности к сопротивлению, — все собрались в этом маленьком двухэтажном домике, все лидеры-демократы первой волны. Президент с семьей, Бурбулис, Попцов, Хасбулатов… Все, способные держать оружие…

И несколько ребят — он не успел подсчитать, пять или шесть — с пистолетиками и автоматиками: личная охрана Президента.

Одно снаряда хватило бы… Или — тихо и быстро — небольшой группы захвата…

Все, способные держать оружие… Несколько пожилых мужчин, демонстрирующих спортивные достижения только на специально оборудованных, удобных кортах перед телекамерами, — с одышкой, хрипами, кто с аритмией, кто с гипертонией, кто без всех этих прелестей, но просто не годный к физическому сопротивлению… Все, способные держать оружие и сохранить страну… Все были в двухэтажном домике.

Они писали обращение к гражданам России, а по Рублевке шли танки. Они ползли уже по Кутузовскому. Они были уже в центре города.

Под «Лебединое озеро» решали, что делать в первую очередь. И к первой очереди готовились, быть может, пулеметчики в Москве.

Колонной к Белому дому, один бронежилет на всех, машина с президентом впереди, флажок трепещет, требует пропустить, и — пропускают… Пока. Пока еще пропускают. Опоздай они, может быть, на час, на полчаса — спас бы их президентский флажок?..

Греч — на своей депутатской «Волге» — в «Шереметьево». Звонок в Город, чтобы встретили. Через какие-то служебные выходы, узкими темными коридорами из аэровокзала на улицу, к машинам, к своим…

Потом ему скажут, что группа задержания уже была в аэропорту — так, на всякий случай… Как бы чего не вышло… Лучше задержать до выяснения общей политической ситуации…

Не заезжая домой — в штаб военного округа…

И откуда же исходит теперь эта волна террора, направленного против него лично? Кто инициировал травлю — те, из штаба, мстя за то, что наорал на них, разогнал совещание и заставил генералов отказаться от немедленного ввода в город войск? Или тот, другой, из двухэтажного коттеджа, за просьбу, нет, за прилюдное требование Греча, чтобы он, хозяин коттеджа, ни под каким видом не пил до вечера? Чтобы ни грамма алкоголя не было даже рядом с ним в роковой августовский жаркий день — ни в Белом доме, ни на улицах Москвы?

— Как бы там ни было, пора начинать организацию штаба. Сейчас времена не те. И соперники ваши, Павел Романович, посерьезней будут, чем в девяносто первом. И методы у них другие.

— Методы у них всегда одни, — ответил Греч. — Что тогда, что нынче. Ложь, грязь и предательство.

— Тем не менее противостоят нам именно они. И нужно быть во всеоружии.

— Да, а ружье-то забрали у Толи? — спохватился Греч.

— Конечно. Я и забрал.

— Наташа в Москве творит чудеса, — сказал Греч. — Вы знаете, Сережа, что было, когда она пробилась в кабинет к Веретенову?

— Нет, конечно. Откуда?

— Там была просто паника. Наташа пришла и так прямо говорит: дайте, мол, Игорь Вадимыч, справку, что президент подарил моему мужу ружье. А то, говорит, пришла информация, будто наши городские власти считают, что у нас дома склад незарегистрированного оружия. В момент начала предвыборной кампании это очень некстати.

— Хм. Сильно. А что Веретенов?

— Наташа сказала, что он сначала побледнел, потом покраснел. В конце концов, когда он стал уже зеленеть, Наташа ему снова напомнила, зачем пришла. А то получалось какое-то цветное немое кино — цвет меняет, но при этом молчит.

— И что же?

— Знаете, поразительная история. Он так ни слова ей и не сказал. Вызвал какого-то адъютанта, сказал, чтобы поднял реестр дарственного оружия. Адъютант, видимо, был в курсе, вышел, через пять минут вернулся и принес разрешение. Какое-то, Наташа сказала, специальное, не для простых смертных. Но я его, правда, еще не видел.

— Повезло вам с женой, Павел Романович, — улыбнулся Лукин.

— Да. Я знаю, — ответил Греч.

Машина подъехала к зданию аэропорта.

— Когда возвращаетесь, Павел Романович?

— Послезавтра, — вздохнул Греч. — А так хотелось бы отдохнуть… Но — не получится. Заседание, бизнес-завтрак, встреча на заводе, встреча с банкирами, сон и — назад, на родину.

— Счастливого вам полета. — Лукин крепко пожал протянутую ему руку. — И мягкой посадки.

На обратном пути в Город Лукин позвонил в офис Суханова.

— Андрей Ильич? Не могли бы вы ко мне приехать? Часа через два. У меня сейчас встреча в банке, а потом я буду у себя в кабинете. Договорились?

Суханов бывал в мэрии часто, но в кабинете Лукина оказался впервые.

— Добрый день, Андрей Ильич, — сказал заместитель мэра, протягивая Суханову руку. — Рад вас видеть.

— Добрый день, — ответил гость. — Я тоже рад. Да…

— Ну, присаживайтесь. — Лукин показал ему на кресло, стоящее перед письменным столом, почти таким же скромным, как и в кабинете Андрея Ильича.

— Спасибо.

Суханов устроился в кресле и быстро оглядел кабинет.

Портрет президента на стене, шкафы, полки которых забиты папками и книгами, дверцы заперты. Несколько кресел, диван, столик перед ним — все стандартное, ничто не говорит ни о вкусах, ни о пристрастиях хозяина кабинета.

— Андрей Ильич, я вот о чем хотел с вами поговорить… — Лукин сцепил кисти рук перед собой на столе и пристально, исподлобья посмотрел на Суханова. — Что бы вы сказали о своем участии в работе предвыборного штаба Греча?

— Если это предложение, то я могу его принять, — сказал Суханов. — А если это вопрос в чистом виде сослагательного характера, то скажу, что работа предстоит, как принято сейчас выражаться, очень непростая.

— Да? Можете конкретизировать?

— Сергей Сергеевич, скажите мне, пожалуйста, для чего вы меня пригласили? Так, чтобы я сразу понял.

— Чтобы сразу? Я, собственно, как вы выразились, и делаю вам предложение принять участие в работе штаба…

— Ну, это не вопрос. Конечно, я буду работать. Меня с Гречем очень многое связывает.

— И, кроме всего прочего, ваш бизнес.

— Да, безусловно. И бизнес тоже. Только не он меня с Павлом Романовичем связывает, а благодаря Паше я этот бизнес и поднял. Если бы не он, вообще неизвестно, что с Городом было бы. И я не один такой, кстати. Многие должны быть ему благодарны. Только почему-то не все об этом помнят. Или не хотят помнить?

— Политиков вообще не интересует прошлое. Ни в какой форме. Напротив, они хотят побыстрее от него избавиться.

— Ага, — кивнул Суханов. — Вот я и боюсь, что с Гречем все так просто не кончится.

— Что именно не кончится?

Суханов поднялся с кресла и прошелся по кабинету, словно вживаясь в него, привыкая к новой обстановке.

— Вы читали сегодняшние газеты?

— Вы имеете в виду дело «Рассвета»? — Лукин положил руку на пачку газет, лежащих на столе.

— Да. Конечно. Только это не дело «Рассвета», это уже дело Греча. Вы в курсе, что Ратникова арестована?

— Ратникова? Это кто?

— Президент фирмы «Рассвет». Ирина Владимировна Ратникова.

— Ну… Нет, не в курсе. Я с ней не знаком, — Лукин взял газету, лежащую сверху, развернул, пробежал глазами по статье, занимающей всю полосу.

— «Квартирные махинации мэра», — пробормотал он. — Здесь ни про какую Ратникову ничего не сказано.

— Не сказано — значит, она еще не дала показаний. Или журналисты еще не успели получить свежую информацию. Думаю, через два-три дня эту Ратникову будут склонять во всех газетах.

— Так. А вы с ней знакомы? С Ратниковой?

— Немного, — ответил Суханов снова опускаясь в кресло. — Можно сказать, шапочно. Но про фирму ее кое-что знаю.

— Да? И что, криминал есть?

— Вы же взрослый, умный человек, Сергей Сергеевич. Тем более с прошлым. Он сделал паузу, вглядываясь в лицо Лукина, пытаясь понять, как отреагирует заместитель мэра на упоминание о его службе в органах. Ни одна морщинка на лице Лукина не дернулась, ни один мускул не дрогнул, руки его по-прежнему спокойно лежали на столе. — Криминал. Смотря что понимать под криминалом. Вы же наши законы знаете не хуже меня. Любую коммерческую структуру возьмите — у всех есть криминал. У всех! Исключений нет. Не одно, так другое. Иначе они просто не смогли бы работать. А доказать это порой достаточно трудно. Бывает, что и невозможно. Это, собственно говоря, обратная сторона правовой незащищенности предпринимателей. Всегда можно при желании найти дырку в любом законе и через нее пролезть, миновать угрозу суда. Так что криминал, конечно, у нее есть, но я уверен, что взяли Ратникову не из-за этого. «Рассвет» предприятие солидное. Занимается недвижимостью. На фоне других подобных контор, которые орудуют в нашем Городе, фирма чистая. А если посмотреть на те, что в Москве работают, «Рассвет» — это просто святая невинность. Ангелы господни, а не люди там работают. Но, повторяю, прицепиться можно к любой конторе, даже к «Рассвету». На вполне законных основаниях. Тем более что фирма эта представляет особый интерес. Ее клиенты — люди, как правило, богатые, известные и влиятельные.

— И Греч был в их числе?

— Нет. Греч не был клиентом «Рассвета». Вы же его знаете, Сергей Сергеевич, Гречу не до этого. Он квартирными вопросами не занимается. У него с этим делом все в порядке, а расширяться, коттеджи себе строить или еще чего по-моему, о таких вещах он даже и не думает. Не в нем лично дело. Там ведь как закручивается? Намекают на то, что Греч раздает квартиры в виде взяток нужным людям. Поощряет, так сказать, инициативу, проявленную в нужном ему направлении. Самовольно распоряжается муниципальной собственностью. Вот в чем дело. Это уже совсем другая статья. Взятки, злоупотребление служебным положением — неизвестно, чего еще они туда пришьют. Хищение, скажем, государственной собственности в особо крупных размерах. Используя, опять же, служебное положение. Это все очень серьезно.

— Более чем, — кивнул Лукин. — И тем не менее штаб должен работать.

— Да, разумеется, я приму участие. Подозреваю, что я буду задействован по финансовой линии?

— Да. В какой-то части.

— А другие части куда предполагаете направить?

Лукин снова аккуратно положил газету на стопку других, выровнял края, отодвинул всю пачку в сторону.

— Скажите, Андрей Ильич… Если говорить откровенно, у вас есть уверенность в победе Греча на этих выборах? Точнее, какова, на ваш взгляд, вероятность его победы?

Суханов задумался.

— Я так вижу, — сказал он, помолчав с минуту. — Пятьдесят на пятьдесят.

— И что это значит?

— Это значит, что Греч может победить только в одном случае. Если на выборы придет максимальное количество избирателей. Нужен средний класс. Нужна творческая, скажем так, интеллигенция. Нужны технари. Хотя с технарями дело обстоит несколько хуже. Но тем не менее. Среди технической интеллигенции очень много здравомыслящих людей. А весь пролетариат, все пенсионеры, весь, так сказать, люмпенский контингент, если вообще явится к урнам, — все они будут против. За кого — не знаю. Кто им, условно выражаясь, пиво проставит, за того и проголосуют. Кроме того, нужна молодежь. Студенты. Молодые специалисты. Бизнесмены. То есть те, кому жизненно важна победа Греча. Жизненно. От этого зависит их будущее, их бизнес, их карьера, их заработок, в конце концов.

— На первых выборах за Греча было подано семьдесят шесть процентов голосов, — напомнил Лукин.

— Да. То была, что называется, чистая победа. А как его поддерживали в августе! Самый настоящий звездный час! Греч был среди победителей. Он стал народным кумиром. Такой энтузиазм… Такая поддержка народа… Это же что-то неслыханное и невиданное!

Тогда Суханов провел в мэрии три ночи. И, конечно, три дня. Он не различал их: часы, дни, сутки — все слилось в единое целое, время причудливо меняло форму. «Момент истины, — думал тогда Суханов. — Вот так, наверное, и выглядит этот самый «момент истины»».

Вполне вероятно, он был прав, и момент истины действительно наступил — по крайней мере, для тех, кто находился внутри здания мэрии в Городе и за стенами Белого дома в столице.

Суханов был просто очарован Гречем. Как ему удалось разогнать совещание в военном штабе округа? Почему его не арестовали прямо там, когда он один один! — пришел в штаб и прервал заседание, запретил направлять в Город войска, вводить военное положение? Видимо, военные были просто потрясены его уверенностью и убежденностью в собственной правоте. Так ведут себя только тогда, когда за спиной стоит какая-то невероятная сила, когда человек знает, что на его стороне власть, закон, армия, народ, спецслужбы, Бог, черт и дьявол.

В тот знаменательный день штабные пребывали в смятении. Не было у них полной уверенности в том, кто возьмет верх. Янаев ли будет командовать парадом или все это ненадолго, оставалось неясным. Замаячило, повисло в воздухе, оставшись до поры непроизнесенным, страшное слово «проверка». А вдруг все происходящее — лишь блеф, лишь выявление неблагонадежных, хитрый ход президента для окончательного утверждения своей власти и устранения сомнительных элементов?

Страна затаилась. Казалось, никто не предпринимал никаких шагов, никто открыто не заявлял о безоговорочной поддержке — ни о поддержке таинственным образом изолированного Президента, ни о поддержке новоявленного и очень мрачного, хотя вроде бы не очень уверенного в себе Комитета, представители которого, дрожа руками и губами, излагали странно-размытые планы своих действий по спасению Родины.

Взоры всех власть имущих были устремлены к Москве, где решалась судьба страны. Привыкшие к подчинению и выполнению чужих приказов, не научившиеся за годы перестройки брать на себя какую бы то ни было ответственность, местные начальники выжидали.

На этом общем ступорном фоне фигура Греча разрушала все представления штабистов о субординации и для некоторых из них, кажется, была даже желанна Греч брал ответственность на себя, отдавал приказы, которые по своему статусу отдавать не мог, но их принимали к сведению и исполняли. Пусть не сразу, пусть не щелкая каблуками, пусть с оглядочкой, но исполняли. Исполнять приказ всегда легче, чем принимать решения самому.

А Греч, как видели штабисты, был абсолютно уверен и в себе, и в своей позиции.

«Он же только что из Москвы… Вероятно, знает, что делает… Не самоубийца же он — взрослый человек, образованный, депутат, в курсе событий…»

Войска в Город не вошли.

Ночью выяснилось, что в пригороде обнаружилась неизвестная танковая дивизия. Немедленно были высланы эмиссары, дабы любой ценой остановить ее движение, не пустить на улицы, не включить цепную реакцию среди военных — и танки тоже не вошли в Город. Посланцы Греча и он сам, разрываясь на части между беспрерывно звонящими телефонами, убедили военных остановиться.

Беспрерывно печатались листовки, которые добровольцы выносили из здания мэрии и раздавали в толпе, окружившей здание. Ползли слухи, что среди этих добровольцев уже снуют переодетые спецназовцы, готовые по приказу из Москвы начать захват мэрии, но и к такому возможному повороту событий люди относились трезво и сознательно. Не было ни страха, ни каких бы ни было намеков на панику. Никто не покидал здания мэрии, напротив, люди прибывали и прибывали.

Сколько раз мэр выступал с балкона второго этажа, Суханов не считал, мог только сказать, что много. Сутки были размыты, никто не хотел спать, биочасы человеческого организма замедлили свой ход. В другой ситуации трое суток без сна и отдыха сломали бы многих, тогда же, в те роковые и счастливые дни, люди не думали об усталости, отдыхе, сне. Вообще — меньше всего думали о себе.

Суханов звонил в свой офис каждые полчаса. Ему постоянно казалось, что следующий звонок окажется последним — вдруг местные власти возьмут да арестуют всех сотрудников? Хотя на самом деле большинство его сотрудников были в мэрии или рядом с ней. В офисе Суханов оставил сторожей, военизированную охрану с полулегальными лицензиями на ношение оружия и несколько дежурных администраторов для поддержания связи с обезумевшими партнерами — те тоже названивали каждые пятнадцать минут и спрашивали, не прикрыли ли фирму Суханова.

Закрытие конторы было чревато для партнеров серьезными финансовыми потерями, и они, конечно, беспокоились. Беспокоились о деньгах, что было для Суханова просто смешным. Что — деньги? Деньги всегда можно заработать, если у тебя есть голова на плечах, а главное — если за одно желание заработать деньги тебя не сажают в тюрьму.

Павел Романович жестко надавил на руководство местного телевидения, и те прервали-таки бесконечную трансляцию ритуального «Лебединого озера». Под охраной вооруженных бойцов из «Города», как называлась тогда фирма Андрея Ильича, Греч вместе с Сухановым приехал в телецентр и выступил в прямом эфире с обращением к горожанам. Зачитав обращение президента, он призвал их на митинг, который решили провести на центральной площади.

Суханов настоял на том, чтобы Греч полностью сменил свою охрану, про которую, как выяснилось, демократичный мэр не знал ровным счетом ничего кроме разве что имен молчаливых ребят, встречавших его у подъезда и сопровождавших до кабинета в мэрии. Он не вполне отчетливо представлял, из какого они ведомства, кто их непосредственный начальник и как они себя поведут во время путча. Поэтому, вняв просьбам Андрея Ильича, Греч вывел свою личную охрану за периметр мэрии и все три дня путча передвигался по зданию и по городу в сопровождении бойцов, получавших зарплату в фирме Суханова.

Андрей Ильич потом долго думал, что бы сделал или сказал Греч, потрудись он выяснить у своего благодетеля, какие-такие люди его охраняют и есть ли у них разрешение на ношение оружия.

Не до того было Гречу, и слава Богу. У мэра хватало забот в эти три дня, хватало других проблем, значительно, по мнению Суханова, более важных, чем отслеживание таких мелочей, как, например, откуда в мэрии взялись деньги на питание, листовки, транспорт и прочее.

Суханов знал, откуда. Не знали этого его партнеры. Они не ведали, что вся долларовая и рублевая наличность была ранним утром вывезена из офиса в двух больших картонных коробках из-под телевизоров и переправлена в один из кабинетов мэрии.

Ключи от этого кабинета имелись только у Суханова, перед запертой дверью сидели двое охранников с автоматами на коленях, а в самом кабинете, потея от ужаса, все трое суток просидел бухгалтер Суханова Борис Израилевич Манкин, шестидесятилетний тихий старичок, отсидевший при Брежневе пятнадцать лет за экономические преступления и взятый Сухановым на работу в качестве высочайшего профессионала бухгалтерского дела.

Суханов был единственным, кто входил в кабинет. Манкин каждый раз вздрагивал от ужаса, и каждый раз Андрей Ильич выходил из этой неожиданной темницы (бухгалтер самолично задвинул окна шкафами, опасаясь то ли наблюдения с соседних крыш, то ли пули снайпера) с карманами, плотно набитыми пачками денег. Он же лично приносил Манкину еду, сигареты и напитки. Каждый раз, забирая деньги, Суханов оставлял бухгалтеру расписки в получении денежных сумм, Манкин прятал эти бумаги во внутренний карман пиджака с таким видом, словно каждая расписка автоматически добавляла к возможному сроку заключения еще несколько лет.

Андрей Ильич прекрасно понимал, что взаимоотношения с местной бухгалтерией сильно усложнили бы обстановку в мэрии во время путча, и, плюнув, решил лично финансировать борьбу.

«Потом сочтемся, — думал он. — А не сочтемся, так все равно — на благое дело денег не жалко. Вообще ничего не жалко, лишь бы продержаться, лишь бы победить».

Они уже собирались ехать на митинг, когда Суханов столкнулся в коридоре с Беленьким.

«Это еще что за номер?» Суханов изумленно воззрился на представителя мощной преступной группировки. Адвокат Беленький защищал интересы большой группы вымогателей, рэкетиров и квартирных «кидал», промышлявших в одном из «спальных» районов Города. Беленький был лицом вполне официальным, вхожим в государственные учреждения, но здесь-то что ему нужно? В такое время?!

— Одну минуточку, Андрей Ильич, — Беленький тронул Суханова за плечо.

— Да. В чем дело?

— Меня просили вам передать…

Беленький протянул Андрею Ильичу небольшой кейс с кодовыми замками.

— Это вам поможет… От наших, так сказать… Для победы демократии…

— Спасибо, нет необходимости, — сухо ответил Андрей Ильич, не прикасаясь к кейсу. — Передайте вашим, что я очень признателен, но мы как-нибудь сами… Справимся.

Он повернулся и быстро зашагал по коридору, догоняя небольшую группу городских чиновников, возглавляемую Гречем.

«Еще не хватало — у бандитов деньги брать… Потом не расхлебаешь. Знаю я эту братву… Нет уж, нет уж, не тот случай…»

Встреча с Беленьким, впрочем, быстро забылась.

Гудящая площадь… Толпа, скандирующая лозунги и приветствия… Мэр и его команда на трибуне, сколоченной за какие-нибудь два часа (конечно, на деньги Суханова)… Автобусы, журналисты, лозунги, плакаты, транспаранты, флаги…

Это был триумф единения власти с народом. Лицо Греча сияло, мэр лучился какой-то сверхчеловеческой энергией, он кричал в микрофон, и ему вторили десятки тысяч горожан — «Фашизм не пройдет!», «Долой коммунистов и их преступных вождей!»

Суханов стоял позади Греча. Он не произносил речей, не выкрикивал лозунгов. Он прислушивался к себе и ощущал, что испытывает теплую, белую зависть к этому одухотворенному, полному решимости, пылающему праведным негодованием человеку.

Толпа в едином порыве вскидывала руки. Она приветствовала и поддерживала мэра-бунтаря, совершенно искренне присоединяясь к власти, которая вырвалась-таки из тисков коммунистической идеи, сделала шаг вперед, подняла голову и повернулась в сторону цивилизованного мира, публично отрекшись от дикого гибрида рабства и циничного феодализма, что культивировался в стране на протяжении семи с лишним десятилетий.

Суханов разглядывал лица в толпе и мысленно прикидывал, во что обошлось ему это единение власти с народом, думал о том, что могло произойти, не окажись у него свободных денег. Или — что произошло бы (и это страшнее всего), окажись они в большом количестве у их с Гречем врагов. Деньги-то у врагов были, но они, по закоренелой коммунистической привычке, пожадничали, решили, как обычно, сделать ставку на один только страх. И на этот раз проиграли.

Конечно, энтузиазм, жажда справедливости, стремление к свободе — это и только это вывело людей на площадь, заставило их строить баррикады вокруг мэрии, подвигло их стоять насмерть. Суханов слышал разговоры в толпе — люди говорили друг другу, что если на них пойдут в атаку и они хоть на секунду своими телами замедлят продвижение нападающих, то уже будут считать, что их земная миссия выполнена.

Однако Суханов думал и о том, как развивались бы события, если бы, скажем, эмиссары, отправившиеся останавливать танковую колонную, не взяли с собой десять тысяч долларов. Вернулись-то они с победными улыбками на лицах, но, разумеется, без денег.

Суханов верил своим людям и знал, что они, конечно же, не прикарманили эти деньги. И даже не спрашивал, куда, кому и за что они заплатили.

— Андрей Ильич, все деньги ушли, — сказал ему Игорь, двадцатипятилетний программист, один из самых перспективных работников «Города» и в то же время весьма ушлый парень, обладающий талантом договариваться с мелкими чиновниками и мелкими начальниками. — Вам написать отчет?

— Нет, не нужно, — ответил Суханов. — Я тебе верю. А меньше знаешь крепче спишь.

— Да, — кивнул Игорь. — У меня вера в человечество тоже слегка пошатнулась. Началось все с ГАИ…

— Не нужно, Игорь, не нужно, — замахал руками Суханов. — Я все могу домыслить. Все. Как говорится, задание выполнили — молодцы. Родина вас не забудет.

Последнюю фразу Суханов произнес очень серьезно. Родина для него, как он сейчас с удивлением начал понимать, не была пустым звуком. Она была Родиной. За которую он и деньги был готов отдать, и дом, и работу, и время, и саму жизнь.

— Это был звездный час, — повторил Суханов. — Сейчас ситуация в корне изменилась. В корне. К сожалению, популярность Павла Романовича в массах стремительно катится вниз. Быстрее, чем хотелось бы.

— Причины вам известны? — спросил Лукин.

— Конечно. Они ясны каждому здравомыслящему человеку. Причины, с одной стороны, — в русском менталитете. С другой — в жесткой конкурентной борьбе за власть. Противники у Павла Романовича достаточно сильны.

— Слишком мягко сказано, — заметил Лукин. — А что вы такое сказали про русскую ментальность?

— Я сказал не про ментальность. Я имел в виду особенности характера. С ментальностью отдельная песня. Я про патологическую тягу к чуду и короткую память. То есть им нужно все сразу. Много и сейчас. Постепенно и долго их не устраивает. Я знаю, о чем говорю. У нас ведь как? Если прибыль меньше ста процентов — никто и разговаривать не будет, какие бы выгодные и интересные предложения ты не выдвигал. Отсюда — все: и нищета, и цены в магазинах, и озлобленность. И преступность. От характера. Салтыков-Щедрин на этом себе литературный капитал сделал. Ведь украсть — по сути дела, и означает получить вот это самое искомое чудо. Не было ни гроша да вдруг алтын, как сказал Островский. Щеголял в ватнике зековском, клянчил у друзей на кружку пива, а назавтра — глядь, в бостоновом костюме, с поллитрой в кармане, угощает дружков сигаретами, вечером дерется в ресторане… Вот оно, настоящее чудо. Пошел, украл и гуляй, пока деньги не кончатся. Или пока не посадят. Это тоже в определенном смысле мужская романтика. У нас ведь народ, в массе своей, тюрьму воспринимает как нечто должное, как что-то вроде службы в армии. Мужик? Ну значит должен посидеть немного, иначе какой же это мужик… Прямо не говорят, но где-то в глубине, в подсознании это держится крепко. Помню, маленький был с каким же упоением мы во дворе пели под гитару: «Вдоль по тундре, по широкой да-а-ароге, где мчит курьерский «Воркута — Ленинград»! С детства эту блатную романтику впитывает народ, и она, сволочь, сидит внутри. А вытравить ее очень трудно… В некоторых, скажем, ее нет совсем, но это, как говорится, классово чуждые элементы, сомнительные типы, их могут уважать и приветствовать, но все равно будут обходить стороной. До конца им никогда не поверят, ибо они чужие. Совсем чужие. И никогда своими не станут. Потому как не сидели, не сидят, а если и сядут, то без всякого удовольствия. И книжки потом будут строчить о том, как в тюрьме права человека нарушаются. А это уж совсем не по-русски. Вот Греч — он как раз из таких, из чужаков. Понимаете, о чем я?

— Мы отвлеклись, — сказал Лукин.

— Нет, мы нисколько не отвлеклись. Все, что я говорю, имеет самое прямое отношение к предвыборной кампании. Я продолжаю тему чуда, с которым Греч, конечно, промахнулся. Если хочешь удерживать свою популярность на высоком уровне, нашему народу нужно дозированно выдавать маленькие такие чудеса, совсем крохотные, но постоянно. Скажем, какие-нибудь премии подкидывать, рублей по сто. Пустяк, а все равно чудо. Потому как ни за что. Просто так. От мэра… Он же, народ, это обожает. Почему наш президент на выборах с такой помпой победил? У него же рейтинг был перед началом кампании — четыре процента. Провал! С таким рейтингом нечего даже лезть в борьбу. А ведь победил! Почему? Потому что грамотно сработала команда, СМИ, имиджмейкеры. Все подключились и создали образ нашего русского рубахи-парня. Народ ему даже теннис простил, классово чуждый вид спорта. А чего же не простить, если президент, закончив игру, кладет ракетку с таким видом, будто после тенниса для игрока нет ничего лучше и приятней, чем двести грамм сорокаградусной! Будто вся беготня по корту в белых штанах — лишь прелюдия к главной части, к основному способу отдыха: баньке с пивом и беленькой из холодильничка. Или все эти пляски его, когда он гопака начинает выделывать — рукава закатает и ну себя по затылку хлопать, коленца откалывать! А что до чуда, то он сам по себе чудо. Стоит только вспомнить все его увольнения и назначения. Бац! — уволен! Хрясь! — назначен! Это тоже элементы чуда. Царской волею, мол, все могу… А Греч? Греч работает на перспективу, народ же этого понять не может и никогда не поймет. Какая, на хрен, перспектива, если ему сейчас хочется? Много и сразу! А постепенно… Кому это нужно? Человек смотрит — его сосед, который недавно без штанов ходил, пустые бутылки сдавал, глядь, купил машину, глядь, на Канары поехал, глядь, мобильный телефон у него пикает каждые пять минут. «А я чем хуже? А мне?..» Какая уж тут перспектива! Сейчас, немедленно, хоть трава не расти! Сейчас, немедленно и по возможности все сразу. А как получить все сразу? Вот возьмем, к примеру, проблему с цветными металлами…

— Вы торговлю имеете в виду?

— Да, торговлю. Теперь это так называется. Я, Сергей Сергеевич, бизнесмен, по сути дела, торгаш. Но я не могу понять, как это можно — железную дорогу разбирать, провода срезать, лифты гробить. И продавать детали, как цветметлом. И этим не диверсанты занимаются, не шпионы какие-нибудь, не бандиты даже. Наши, простите за выражение, граждане. Горожане, мать их так. Потому что им плевать и на перспективы, и на то, что без лифтов будут жить, и на то, что завтра электрички встанут. Пле-вать! — смачно повторил Суханов.

Лукин смотрел теперь на Андрея Ильича с нескрываемым интересом.

— Греч — какой-никакой, но созидатель. Он работает на время. Строит. А строить, Сергей Сергеевич, вы же понимаете, много сложнее, чем разрушать. И прибыль от разрушения гораздо более заметна и быстра, нежели чем от строительства. В строительство нужно, скажем, деньги вкладывать и надолго их замораживать. Ну сравнительно надолго. Только потом, когда все будет построено, заселено, запущено, начнет поступать прибыль. А разрушить? Ха! Это же прелесть что такое! Развалил дом, собрал трофеи, загнал их на рынке и пей, гуляй! Президент наш всю свою популярность, которая у него в свое время была и которая есть сейчас, заработал на разрушении. Страна — в развалинах. Коммунистическая партия — дым столбом. Конечно, партия разрушена как структура, а не как идеологическая платформа, только лишь как структура причем сделано все аккуратно, чтобы всегда можно было эту структуру восстановить, возродить, поставить на ноги. Что сейчас и делается. Все даже проще, чем можно было ожидать… Да. — Суханов хлопнул ладонями по коленям. Вы следите за моей мыслью? — спросил он Лукина.

— Конечно. Я вас внимательно слушаю.

— Это все, я подчеркиваю, имеет самое прямое отношение к нашей с вами проблеме.

— На самом деле то, как вы сейчас сказали «нашей с вами проблеме», уже само по себе подводит черту под нашей сегодняшней беседой. То есть основная цель достигнута — ваше принципиальное согласие…

— Да что вы, господи ты боже мой, в самом деле! — Суханов разгорячился не на шутку. — Что вы про «принципиальное согласие»! Ясно же, ясно, что я буду за Греча биться до последнего. Знаете, вот тогда, в мэрии, ну во время путча, я ведь всерьез думал о том, что значит для меня понятие «Родина» и готов ли я ради этого понятия пойти на смерть. Оказалось — готов. А ведь безглазая запросто могла размахаться там своей косой. Какой-нибудь… не скажу сумасшедший, скорее, наоборот — чересчур нормальный военачальник средней руки взял бы и отдал приказ своим молодцам заключить под стражу верхушку городского управления. Не из высоких соображений, а перестраховки ради. Причем в полном соответствии с субординацией — мятежники, мол, и все такое, как сейчас молодежь говорит. Ну и покрошили бы всех этих самостийных защитников демократии, да и нас заодно. Вы же в органах работали, скажите — если бы был приказ, покрошили бы? Какие-нибудь два взвода автоматчиков, а? Покрошили бы? Всю эту толпу у мэрии? Да? Нет? Два взвода?

— Одного хватило бы, — ответил Лукин. — С хорошей подготовкой там делать было нечего.

— Вот видите. Значит, был шанс. Так сказать, шанс умереть за Родину. Вот я и думал тогда — а что же такое эта самая Родина, ради которой меня вдруг вынесло из своего кресла в офисе и потащило в мэрию? Вместе со всеми деньгами. Кстати, чужими… За которые я потом отчитывался перед кредиторами… Годами баланс восстанавливал…

— Да я в курсе.

— Тем более, — не удивился Суханов. — Тем более должны понимать, что проблема передо мной стояла серьезная.

— И что же вы надумали, Андрей Ильич?

— Что надумал? Не знаю, право, поймете ли.

— Да уж постараюсь, Андрей Ильич. Что же вы меня так…

— Не обижайтесь, Сергей Сергеевич, я не в этом смысле. Просто на вербальном уровне это очень уж неуклюже получается. Я, вы знаете, человек неверующий, атеист, одним словом. Воспитание да образование как-то мешают признать существование этого… трудно найти подходящее слово… Существа. Однако есть что-то такое, чего словами не выразить, верно? Душа там или еще что… В общем, тогда, в мэрии, я осознал, что Родина моя — это Мечта. Мечта, которая сопровождала меня всю жизнь, росла со мной и была недосягаемой, как всякая большая, настоящая мечта. Мечта о справедливости. О равенстве, хотя это уже испоганенное, затасканное и смердящее слово, но тем не менее — о равенстве. По большому счету. О том, что рабство кончится — а кончиться оно может только, так сказать, снизу, его нельзя отменить указами и решениями ни пленума ЦК КПСС, ни самого господа Бога. Только когда люди сами поймут, что они рабы, и что они не хотят больше жить в рабстве, что они внутри себя перестали быть рабами, — тогда и сбудется моя Мечта. Вот эти три дня и были для меня воплощением этой самой Мечты. Я был счастлив. Мне все было нипочем, море по колено. Эйфория. И я совершенно серьезно думал, что за это можно жизнь отдать — не жалко. Вот она, моя Родина. То есть некая система ценностей, духовных и материальных, включающая в себя, к слову сказать, и язык, наш русский язык, умирающий совершенно… Что сейчас происходит с ним, а? Вы согласны?

Лукин посмотрел на часы и поднял руку, останавливая монолог Суханова.

— Одну минуту. — Он поднял телефонную трубку, набрал несколько цифр и произнес: — Таня! Позвони Колосову, скажи, что я переношу нашу встречу на завтра. С утра у меня в кабинете. Все. Я занят.

Лукин повесил трубку и посмотрел на Суханова.

— Продолжайте, пожалуйста. Извините. Дела…

— Да я понимаю, ничего, — кивнул Суханов. — Так вот, — продолжил он. — Я не хочу ругать кого-то, обзывать дураками или быдлом…

Суханов сделал паузу, выжидающе глядя на Лукина.

— Продолжайте, продолжайте, — сказал тот.

Суханов опустился было в кресло, но тут же снова вскочил и заходил по кабинету. Лукин продолжал неподвижно сидеть за столом.

— Я считаю, что тот, кто считает своей родиной речушку возле хаты и березки вокруг, — несчастный и ограниченный человек.

— С этим можно поспорить, — осторожно заметил Лукин.

— Можно, — согласился Суханов. — Только нужно ли? Я же свое мнение высказываю и на абсолютную истину не претендую. Я же не ЦК КПСС, черт бы его подрал! Так вот, речушка и березки — причем речушка, уже сильно загаженная промышленными отходами, а березки, уже изрядно мутировавшие от той же промышленной дряни, — могут быть Родиной только в силу отсутствия у данного конкретного человека образования. Да, впрочем, господь с ним, с образованием! В силу отсутствия понимания того, что вообще в мире происходит и где он, этот человек, живет. Не говоря уже о том, кем он является. Березок этих и в Канаде, и в Америке, и в Европе — сколько хочешь. И там они растут в нормальных, экологически… не скажу чистых, но экологически приемлемых условиях. И речки там текут чистые, да с рыбой — с живой рыбой! И вовсе не в речках и березках дело, не это вовсе Родина. Чушь это собачья. Планета большая. На ней столько чудных мест — можно влюбиться мгновенно и всю жизнь помнить, и все время будет тянуть тебя куда-нибудь на юг Африки, или на острова, или на север Канады… И уж сколько я видел эмигрантов, да и вы, вероятно, тоже, — все эти так называемые простолюдины, чтобы не сказать худого слова, устраиваются за границей распрекрасно. Конечно, в меру своих понятий о прекрасном и о том, как, по их мнению, должен существовать «приличный» человек. И никто не кончает с собой, не мучается ночами от ностальгии, а если кто и мучается, то стоит приехать туристом в Москву, потолкаться на улицах, послушать мат в метро, попить воду из-под крана, поесть наше мороженое мясо — и через неделю можно уезжать обратно, всю ностальгию как рукой снимает. Причем снимает навсегда. Это я говорю о тех, у кого березки-сосенки служат символом Родины. У кого ничего другого ни в голове, ни в кармане, ни за душой никогда не было. Для них и в самом деле ничего не меняется. Только желудок полон да в карманах позвякивает — вот и вся история про Родину.

Суханов остановился посреди кабинета.

— А мучаются, спиваются от тоски или возвращаются обратно те, для кого Родина, как я сказал, — определенная и вполне конкретная система ценностей. Для кого она — язык. Для кого она — друзья, за которых болеешь и которым стараешься помочь. Помочь выжить в этих наших диких, совершенно варварских условиях. Те, для кого Родина — язык не на уровне супермаркета или отеля, а на уровне юмора. На уровне парадоксов. На уровне большой литературы, в которую можно погрузиться, нырнуть и плавать там неделями. Месяцами. Годами…

— Некоторые всю жизнь проплавали, — вставил Лукин. — Да так там и остались…

— Я сейчас не об этом! — категорически заявил Суханов. — Я о том, что Греч для меня — символ сохранения именно этой Родины. В моем понимании. И это для меня важно. Важнее всего. Я могу уехать в любой момент, у меня четыре паспорта. И все абсолютно легальные. А не уезжаю, потому что был тогда в мэрии, потому что приложил руку к тому, что сейчас происходит. И чувствую себя, как бы смешно это ни звучало, ответственным за все. Президент дестройер, — продолжил он после короткой паузы. — Разрушитель. И у него это прекрасно получается. История, кстати, еще помянет его, и помянет, я вас уверяю, добрым словом. Без этой стадии тотального разрушения всего и вся очень трудно было бы строить новое государство. А он — молодец. В смысле разрушения, конечно. Рукой махнет — партии нет. Другой махнет — Россия вдвое меньше стала… Богатырь. Дело, конечно, нужное и правильное. Только вот следом за ним, глядючи на то, что начальство творит, и весь народ бросился крушить что ни попадя. Все эти кооперативы перестроечные — тот же безудержный погром страны. Я как бизнесмен говорю. Все, ну девяносто девять процентов кооперативов были основаны на разворовывании того, что называется государственной собственностью. Пока не очухались власти — растащили на миллиарды долларов. О финансовой сфере тоже отдельный разговор. Там уж тащили так тащили, просто загляденье…

— А сейчас что же? Перестали? — весело спросил Лукин.

Он, кажется, если не развлекался, слушая Суханова, то, во всяком случае, получал видимое удовольствие.

— Сейчас вы сами знаете, что происходит. А тогда вы, если я не ошибаюсь, за границей работали.

— Да.

— Так вот, значит вы в полной мере не можете представить себе финансовую картину это самой перестройки. Я тогда только начинал свою деятельность как бизнесмен, и то мне было страшно. Я же не собирался турецкими носками торговать, я сразу задумал производство. Поэтому и оказался довольно быстро наверху. Мне действительно страшно было. Я смотрел на масштабы хищений, и у меня волосы дыбом вставали. Я думал… Знаете, Сергей Сергеевич, я ведь всерьез думал, что если такими темпами будут тащить, то года через три все закончится. Просто кончатся деньги. Истощатся природные ресурсы… Ну те, что находятся в пределах досягаемости. Нужно будет новые изыскания проводить, новые месторождения открывать… Ан нет, оказалось, богата наша земля… Настолько богата, что до сих пор всем хватает.

— Хватает-то хватает, — кивнул Лукин. — Да только не всем.

— Конечно. Дяде Васе и тете Мане ни хрена от этого не перепадет. Но я не о том. Я говорю, что вся эта деструктивная политика, разрушительная позиция спровоцирована на самом верху. И она русскому народу очень по душе. В силу, как я уже говорил, его национальных особенностей, черт характера. А Греч…

— Созидатель? — спросил Лукин.

— Не то чтобы уж такой мощный созидатель, — задумчиво покачал головой Суханов. — Но уж точно не разрушитель. Скорее, он — хранитель. А это уже немало. В современных-то условиях. И потом, если спроецировать всю ситуацию на деньги, то ведь сохранить — значит приумножить, не так ли?

— Так, — согласился Лукин. — Если правильно хранить. В нужном месте.

— Совершенно верно. И как раз в этом Греч толк знает. Сохранить нашу культуру. Сохранить язык. То есть сохранить, собственно, родину. В моем, конечно, понимании. И, думаю, в его тоже. Сохранить людей. Не животных бессловесных, а людей. Он же ради того коммуналки и расселяет, чтобы люди пришли в себя, попробовали пожить, как полагается человеку, а не скоту. Сохранить то, что еще осталось. И, конечно, по возможности приумножить. Сейчас дикий, тяжелый период. Уголовщина сплошная. А Греч не идет в уголовщину. Придет другой, займет кресло губернатора — неизвестно, что будет. Вернее, боюсь, известно.

— Что же, по-вашему?

— Как это — что? Та же уголовщина. Только уже легализованная. В законе. Не фигурально, а фактически.

— Знаете, я ведь тоже так думаю, — сказал Лукин. — Да… К тому идет. А жаль. Но нам с вами надо постараться, Андрей Ильич…

— Да уж, желательно постараться. У меня на сей предмет много мыслей есть, однако мысли — мыслями, а дело — делом. Я и так, кажется, занял много вашего времени… Впустую.

— Отчего же — впустую? Вовсе нет. — Лукин поднялся со стула и подошел к окну. — Знаете, удивительно, насколько похоже мы с вами представляем сложившуюся ситуацию.

— Что тут удивительного? — спросил Суханов. — Все как ладони.

— Ну да… Конечно. Значит, наша с вами задача — обеспечить максимальную явку избирателей.

— Да. Только в этом случае у мэра есть шанс стать губернатором.

— Рабочие, тяжмаш — не наш контингент, — продолжал Суханов. — Пенсионеры тоже. Наше поле — интеллигенция и так называемый «средний класс».

— Где он, этот средний класс? — вздохнул Суханов. — Нам, если честно, еще очень далеко до нормального среднего класса…

— За неимением гербовой пишем на простой, — сказал Лукин. — Что есть, то есть. С тем и будем работать.

— Оно конечно…

— Нужен человек, который мог бы заняться идеологией. Именно в плане работы с интеллигенцией. Со средним предпринимателем. И, конечно, с молодежью. Лукин вопросительно посмотрел на своего гостя.

— И что? — спросил Суханов — У вас нет кандидатур?

— Отчего же? Есть. Очередь стоит. Только… По своим соображениям я бы хотел видеть у руководства человека со стороны.

— Коррупция проникла и в ваши стройные ряды? — игриво спросил Суханов и тут же пожалел о своей легкомысленности.

В глазах Лукина мелькнул холодный оружейный блеск.

— Всякое бывает, — спокойно ответил он.

— Ладно. Я подумаю.

— Конечно, конечно. Только, мне кажется, подходящий человек у вас есть.

Суханов усмехнулся.

— Как вы, однако… Но все же, с вашего позволения, я еще поразмышляю об этом.

— Всего доброго, Андрей Ильич, — Лукин вышел из-за стола, протягивая Суханову руку.

— Всего… Приятно было познакомиться, так сказать, поближе. А то прежде как-то…

— Мне тоже, — искренне ответил Лукин. — Надеюсь, у нас с вами еще найдется время побеседовать.

— Я тоже на это надеюсь, — сказал Суханов. — И вот еще что. Скажите…

— Я слушаю вас, — подобрался Лукин.

— Скажите, вы сами-то верите, что мы выиграем эти выборы? Вы лично. Как частное лицо.

— Лично я? Надеюсь, что выиграем, — серьезно ответил Лукин. — Очень на это надеюсь. Мне бы этого чрезвычайно хотелось.

— Что это такое — «мясо по-грузински»? — Крамской недоуменно пожал плечами.

— Увидишь, — улыбаясь ответил Борисов, старый знакомый Юрия Олеговича.

Дружелюбие, открытость, готовность немедленно прийти на помощь так и сквозили в каждой морщинке доброго лица Борисова, в его больших серых глазах, в широкой простецкой улыбке.

Впрочем, Крамской отлично знал Васю Борисова, и эти симпатичные черты сравнительно молодого еще человека — Борисову едва стукнуло сорок — никоим образом не могли ввести его в заблуждение.

Опасен был Вася, опасен, а в нынешнем своем положении — опасен втройне. Борисов, главный редактор «Нашей газеты» — одного из самых рейтинговых московских еженедельников, был тесно связан с пресс-службой президента, и давно уже ходили слухи, что Вася не просто крутится возле пресс-службы, а вполне добросовестно на нее работает и, возможно, в скором времени возглавит эту могущественную структуру.

Борисов был вхож и в дом Кустодиева — начальника президентской охраны, обладавшего поистине невероятными полномочиями. Словом, с Васей — несмотря на все обаяние его внешности — следовало держать ухо востро.

Крамской и Борисов познакомились давно, в самом начале восьмидесятых, когда оба были студентами. Крамской учился в своем Городе, Борисов — в московском Университете. Они встретились в столице на какой-то вечеринке, куда Крамского затащили его московские подружки, — встретились и не то чтобы подружились, но заинтересовали друг друга.

Отношения их долгое время были просто приятельскими, а после того как перестройка сменилась эпохой первоначального накопления капитала, это приятельство как-то само собой трансформировалось в тесные деловые связи.

Борисов как журналист быстро пошел в гору. Способ, выбранный им для достижения профессиональных вершин, не отличался новизной, и суть его была весьма банальна, ибо способ этот именовался беспринципностью. Другое дело, что Борисов возвел свою беспринципность в абсолют, он был последователен и принципиален в своей беспринципности, и этот парадокс уже граничил с самобытностью.

В прежние времена то, чем стал заниматься Борисов, называлось лизоблюдством, подхалимажем, а то и более хлесткими словами, однако в новую эпоху ничего похожего в адрес Борисова не произносилось. Критика, ставшая нормой журналистской жизни, была настолько увлекательна и всепоглощающа, что полностью отбирала все внимание как пишущих, так и читающих масс. Никому, казалось, не было дела до аккуратных, осторожных и суховатых статей Борисова, который целиком и полностью стоял на стороне Кремля и гнул свою линию в зависимости от того, как менялся курс вышестоящей, а точнее, единственной и абсолютной власти в стране.

Борисов отлично понимал, что политики в России — одна большая семья в которой, конечно, есть и любимчики, и блудные сыновья, и обязательный «анфан терибль». Семья ссорилась, мирилась, и у стороннего наблюдателя порой возникала устойчивая иллюзия, что каждый член этой огромной семьи вполне самостоятелен, живет, что называется, «своим домом» и знать не желает никого из родственников — ни ближних, ни дальних.

Однако власть и сила, сосредоточенные в руках отца, были столь же незаметны, сколь и всеобъемлющи. Авторитаризм, единственно возможная в России форма правления, теперь называлась демократией. Народ, привыкший верить власти на слово, принял эту гипотезу и, как всегда, посчитал ее аксиомой. Демократия так демократия. Вопросов нет.

Глава семьи был суров, но справедлив. Время от времени он менял расстановку сил в собственном доме, одних возвышал, других лишал на время полномочий, отстранял, держал в черном теле, с тем чтобы потом снова одарить вниманием и заботой, подарить имение, область, край или целую республику. Тех же, кто проявлял нездоровую инициативу, мнил себя независимым и едва ли не равным Самому, отец мог строго наказать. Очень строго. Так, чтобы другим неповадно было.

Борисов давно понял, что при нынешней власти не может сложиться ситуация, когда тот или иной влиятельный политик будет долго оставаться в фаворе. Вся сила отца была в постоянной текучести кадров. Как хороший тренер, он каждые несколько минут делал на поле замену, отправляя выдохшихся игроков на скамью запасных (отдохнуть, не более того), а на их место выпускал свежих, полных сил и получивших необходимые инструкции.

Единственной гарантией долгосрочной и спокойной работы было четкое и безоговорочное следование линии Самого. Борисов быстро научился, вслед за властью, менять свое мнение на противоположное, не впадать в ступор от парадоксальных, на первый взгляд, шагов и кадровых перестановок и ни в коем случае не поддерживать никого, кроме Первого, какие бы настроения ни бродили в народных массах и какую бы популярность ни сулила суровая критика власти. Вася помнил, сколько хороших и талантливых людей уже погорело на этой «свободе слова».

Для Борисова давно уже не существовало таких понятий, как «стукачество», «предательство», «подставка», служащих у нормальных людей синонимами обыкновенной подлости. Все заменяло практичное слово «целесообразность». И звучало красиво, и совесть не мучила.

— А вот, кстати, и наш заказ. Отличная вещь. Здесь вообще вполне прилично готовят.

— Да? — Крамской недоверчиво покосился в сторону подходившей к их столику официантки.

— Мясо по-грузински, — сказала девушка. — Пожалуйста.

Сняв с подноса, она поставила на стол две тарелки с длинными, похожими на люля-кебаб, кусками мяса.

— Ты всегда в таких заведениях обедаешь? — спросил Крамской.

— Бывает, — уклончиво ответил Борисов. — А что? Под ваши мерки это не подходит, сэр?

— Почему?.. Под мои мерки вполне. Мне казалось, под твои…

— Ты попробуй лучше, попробуй. Божественное блюдо, ей-богу!

Крамской отрезал небольшой кусочек мяса и отправил в рот.

— Ну? Что скажешь?

— Что скажу? Соус мог бы быть и потоньше. Гарнир — поинтересней… А так ничего. Съедобно.

— Э-э, да вы, братец, зажрались! Все у Суханова трудишься?

Борисов говорил с набитым ртом, поразительно быстро орудуя ножом и вилкой.

— Да. Где же еще?

— Перебирался бы к нам, в столицу… Нашли бы тебе работу приличную… Тут, знаешь, перспективы такие, что тебе и не снилось.

— Да ладно. У меня все в порядке. Спасибо.

Крамской отодвинул от себя тарелку, на которой оставалось еще полпорции.

— Что, не нравится? Ну закажи сам. Свинина жареная здесь отличная. Так в меню и написано — «Свинина жареная»… Очень советую.

— Да ладно. Я сыт. Спасибо.

— На самом деле… — Борисов вытер рот салфеткой. Он, в отличие от гостя, доел мясо, подобрал с тарелки ломтики жареного картофеля, быстро проглотил несколько черных маслин и веточек салата. — На самом деле я не случайно тебя сюда притащил.

— Не случайно? — рассеянно переспросил Крамской, в очередной раз осматриваясь по сторонам.

Ресторан располагался в полуподвале. Окна-бойницы выходили на тротуар, за стеклами мелькали ноги пешеходов. Стены были обшиты обыкновенной вагонкой. Доски покрывал толстый слой лака, и от этого они казались жирными и какими-то несвежими. Дешевые люстры под потолком, излишне громкая музыка, разливающаяся по залу из приемника на стойке бара… Заведение трудно было отнести к категории «приличных». Скорее, забегаловка для рыночных торговцев со средним достатком. Обед в этом ресторанчике (Крамской вспомнил строчки меню) обошелся бы рублей в двести-триста на человека. По московским понятиям — даром. Обслуживание вполне соответствовало уровню цен.

— Так что же тянет тебя в столь уютное местечко? — спросил Крамской после короткой паузы.

— А ты не догадываешься?

— Нет. Где уж нам, провинциалам!

— Просто в этих стенах можно спокойно говорить. Здесь не слушают.

— Ты хочешь сказать, что по всей Москве, во всех ресторанах микрофоны под столами? У тебя, Вася, или понты играют, или просто мания величия в серьезной форме. Ты уж извини, конечно.

— Нет, Юра, это не понты. Ты прав. Не по всей Москве. И не для всех людей. Но там, где у нас принято бывать, там — вполне вероятно. Даже более чем вероятно. Ты же знаешь мои дела.

— Хм… — Крамской усмехнулся. — Так что же, когда ты совсем перейдешь работать в Кремль, мы, выходит, в «Макдональдсе» будем встречаться? Пущей конспирации ради?

— В «Макдональдсе» мы встречаться, бог даст, не будем, — неожиданно серьезно ответил Борисов. — Если, конечно, глупостей не наделаем. Но мы люди как-никак взрослые, так что, надеюсь, не наделаем. Не хотелось бы мне, если честно, на гамбургеры садиться. Годы не те, знаешь ли… Давай к делу. Что ты хотел узнать?

— Да как тебе сказать… Может быть, ты в курсе…

— Не тяни. Мне на работу ехать. Обед, знаешь ли, обедом… Если разговор длинный, может быть, вечером?

— Вечером я не могу, — сказал Крамской. — Я сегодня улетаю.

— Тогда валяй, и в темпе.

— У вас что-нибудь слышно про Греча?

— Про Греча? — Борисов удивленно вытаращил честные круглые глаза. — А что тебя интересует? Я думал, раз он у вас в Городе заправляет, так ты и должен про него знать. Причем побольше моего.

— Перестань, Вася. Ты же понимаешь, меня интересуют все эти дела вокруг него. Квартиры и прочее…

— Ты газеты вообще читаешь? — спросил Борисов сощурившись.

— Вообще читаю.

— Плохо читаешь. Там, на самом деле, все написано. Я, собственно говоря, ничего не могу добавить. Коррупция. Грешен ваш мэр, что поделать. Не он первый, не он последний…

— Ладно, Вася, я же серьезно спрашиваю.

— А что именно тебя интересует?

— Меня интересует, откуда идет инициатива.

— Как это — откуда? Из прокуратуры, откуда же еще? Дело Ратниковой. Я тебе повторяю — читай газеты.

— Ну да… И про бригаду следователей из Москвы тоже в газетах написано? Вернее, не из Москвы, а из провинции.

— Про что? Не понял. Повтори-ка.

— А то ты не знаешь! Бригада следователей… Вызваны в Москву из провинции. Из разных городов. Отправлены к нам с единственной целью — свалить Греча. Лучше всего — посадить. Хотя иск против него не возбужден. Он проходит как свидетель по делу этой самой Ратниковой.

— Откуда у тебя такие сведения? — улыбнувшись спросил Борисов. — Поделился бы. Очень интересно. Я и не знал ничего такого…

— Ой ли? Вася, кончай дурить. Мы же сто лет друг друга знаем.

— Да. Знаем. Только все меняется, Юра. Я тебе еще раз говорю — бросай ты свою возню, перебирайся в столицу. Ответственно заявляю — работа будет. Устроим. Нам люди нужны. Молодые, со сметкой этакой… деловой. Как вот ты, к примеру. Да и не чужие мы с тобой. Подумай. Ты даже представить себе не можешь, какие сейчас открываются перспективы.

— Я подумаю, — отозвался Крамской. — А все-таки, Вася, ты не в курсе того, что я сказал? Да или нет?

Борисов достал из кармана пачку «Мальборо», покрутил в руках, сунул обратно.

— Бросаю, — пояснил он. — Здоровье берегу. Знаешь, Юра, не лезь в это дело. Ты что, с Гречем завязан, что ли?

— Да нет.

— А кто? Суханов твой?

— С чего ты взял? Просто интересуюсь.

— Н-да, — Борисов покрутил головой. — Просто. Как все у вас просто. Короче говоря, этот вопрос в моем ведомстве не стоит. Ничем тебе помочь не могу. Читай прессу, там все есть, Это действительно так, Юра. Я не вру тебе.

— Ну хорошо. Спасибо и на этом.

Борисов вытащил бумажник и отсчитал несколько купюр.

— Кредитки здесь не принимают, представляешь?

Крамской вежливо улыбнулся.

— Ну, пойдем, дружище? Ты когда летишь-то? Может, на службу ко мне заскочишь? Посмотришь, как я живу… И работаю. А то действительно сто лет не виделись. Ты где в Москве останавливаешься, кстати? Можно ведь у нас… Мы, знаешь, устроили что-то вроде частной гостиницы. Для своих, — пояснил Борисов. — Так что если какая необходимость — лучше к нам.

— Спасибо, Вася. У меня тут квартира есть.

— Квартира? Купил? — Борисов сделал заинтересованное лицо.

— Да нет. Можно считать, наше представительство в Москве. Служебная квартира, одним словом.

— Ну-ну, — Вася снисходительно улыбнулся. — Представительство — это правильно. Молодцы. Так что, зайдешь? Когда самолет-то?

— В семь часов, — ответил Крамской, честно глядя в глаза старому приятелю.

На билете, лежавшем в его кармане, было обозначено несколько другое время вылета: двадцать часов тридцать минут.

Они вышли на улицу. Борисов пожал Юрию Олеговичу руку, сел в черный «БМВ», дожидавшийся его возле ресторанчика на проспекте Мира, проводил глазами тощую фигуру Крамского, медленно удалявшуюся в сторону Садового кольца, и достал мобильный телефон.

Номер Кустодиева был записан в памяти приборчика. Вася нажал одну из кнопок и тут же услышал голос начальника президентской охраны:

— Да?

— Это Василий. Здравствуйте…

— Привет, привет. Что там у тебя?

— Нужно встретиться.

— Вот, бляха-муха, горит, что ли?

— Ну… Как сказать… Тут по поводу Греча кое-что…

— Подъезжай прямо сейчас. Пропуск будет.

 

Глава 6

Журковский работал у Суханова уже четыре месяца. Анатолий Карлович даже представить себе не мог, что вот так, на шестом десятке, окунется в новый, неизвестный для него мир — мир, в котором скорость жизни была совершенно иной, само время текло по иным законам, деньги не имели значения и в то же время все определялось деньгами, мир, в котором сжимались расстояния, а государственные границы становились прозрачными.

За эти четыре месяца Анатолий Карлович умудрился, даже не очень вникая в суть поездок, побывать в Швейцарии, Франции и США. Прежде, работая в Институте, он несколько раз выезжал за рубеж, но то были обычные советские командировки — поездки на симпозиум или конгресс без гроша в кармане (не считать же деньгами мизерные суточные, которые экономились для того, чтобы привезти подарки домашним — джинсы жене и блок «жвачки» сыну), с чемоданом, в котором рядом с книгами и рукописями лежали отечественные, грубые, годные на все случаи жизни супы в пакетиках, банки мясных консервов и обязательные бутылки «Столичной» (сувениры для иностранных коллег).

Теперь Анатолий Карлович с умилением и даже некоторым недоумением вспоминал все эти макароны и супы, рыбные консервы на ужин, кипятильники, которые тайком включали в гостиничных номерах, да и сами гостиничные номера. По сравнению с теми, где теперь останавливались они с Сухановым, комнаты, предоставлявшиеся профессору во времена великого и могучего Советского Союза, казались клетушками бедных общежитий для молодых, только что прибывших из провинции специалистов.

Впрочем, когда Журковский описал Суханову условия, в которых он прежде жил за границей, Андрей Ильич подтвердил его предположения.

— Так оно и было. Душ в коридоре? Две койки в одной комнате? Конечно, общежития. Просто вас убеждали, что это гостиницы, и вы охотно верили.

— Неужели государство не могло поселить нас в нормальном отеле?

— Почему же не могло? Могло. Только в нормальных останавливались чиновники — у них тоже дела были за кордоном. А ученые что? Они же блаженные. Одухотворенные. Творческие личности. Им все равно, где спать и что есть. Так что не удивляйтесь, Анатолий Карлович, и вживайтесь в буржуазный быт. Вы ведь, если мне не изменяет память, даже собирались эмигрировать?

— Было дело.

— А теперь? Не думаете об этом?

— Теперь?.. Не знаю. Честно вам скажу, Андрей Ильич, не знаю. Все может быть. Я, знаете, будто проснулся сейчас. Все как-то внове. Все как в первый раз.

Журковский не лицемерил. Он действительно смотрел на мир свежим взглядом, проблемы, мучившие его прежде, даже не казались сейчас ничтожными — они просто ушли, исчезли, забылись, их место заняли новые — большие, интересные. Настоящие.

— Поверьте, Андрей Ильич, — продолжал Журковский, — мне стало интересно жить. Я уж думал, в моем возрасте жизнь, по сути, кончена. Думал, дотяну потихоньку в Институте на преподавательской работе, а там…

— Что — «там»? — спросил Суханов. — Что значит — «там»? Вы, Анатолий Карлович, здоровый, крепкий мужик. Вам еще жить и жить, работать и работать. Вы, простите, и жизни-то настоящей не видели. Вам еще предстоит многое для себя открыть. Я вам, если хотите знать, откровенно завидую. Ведь люди после сорока… — по крайней мере, я по себе это знаю, может, у вас было по-другому, но у меня именно так… — после сорока люди пытаются как-то вернуть свои детские впечатления. Возможно, для того, чтобы просто развлечься, возможно, это особенности человеческой психики, кто знает. Но, скорее всего, дело в том, что после этого рубежа люди начинают увядать… в творческом смысле. Я говорю не только о личностях, имеющих непосредственное отношение к творчеству, а вообще, в широком смысле. Я имею в виду творческое отношение к жизни. Интерес, любопытство, если хотите. Это и есть та составляющая детства, которая после сорока исчезает и вместо нее образуется пустота, которую так или иначе хочется заполнить. И начинается — одни пьют, другие впадают в некое подобие спячки…

— Да… Я ведь тоже пребывал в такой спячке последние годы. Сейчас это для меня совершенно очевидно. Знаете, о чем я думал больше всего, что меня мучило по-настоящему? До исступления. Читаю лекцию, а сам думаю только об одном… Сижу дома, с женой, ужинаю, предположим, а мысль одна в голове…

— Какая же?

— Почему соседи не закрывают входную дверь на кодовый замок? Можете себе представить?

— Э-э, батенька мой, да получается, я вас вовремя вытащил. Так и до маниакально-депрессивного психоза недалеко. Совсем даже недалеко. Стали бы таким, простите, тихим сумасшедшим. Лекции бы свои читали, ставили бы «неуды» студентам — чем дальше, тем больше. Я таких преподавателей на своем веку встречал. Утративших всякий интерес к жизни. Но вы-то хоть пили еще, это, кстати, спасает иной раз от психозов. Правда, другая опасность возникает…

— Ну, алкоголизм мне не грозит. Нет у меня к нему предрасположенности.

— Не скажите, не скажите, это штука очень коварная. Очень. Я много друзей своих похоронил, все были вполне приличные люди. И тем не менее — одной косой скосило…

— Да, у меня тоже есть… точнее, были такие знакомые… И тоже все — от этой беды…

— Вот. А вы говорите! Это наш национальный бич. Особенно сейчас, когда водку делают бог знает из чего. Нет, мир прекрасен, Анатолий Карлович, прекрасен без всякой этой суррогатной водки, без всяких кодовых замков.

— Да, конечно. Конечно, прекрасен…

Однако картина мира, открывшаяся перед Журковским благодаря его сближению с Андреем Ильичом, была не столь уж радужной, как тот ее описывал.

Первый звонок случился спустя неделю после того, как Журковский начал работать в предвыборном штабе Греча.

Анатолий Карлович отмокал в ванной после тяжелого рабочего дня. Запикал новый телефон. Журковский протянул руку, потряс ею, чтобы стряхнуть капли воды, и взял трубку, лежавшую на новенькой стиральной машине.

— Да.

— Это ты, сука? — спросил хриплый незнакомый голос.

— Простите… С кем имею?.. Вы куда звоните?..

Анатолий Карлович быстро повозил свободной рукой по полотенцу, висевшему над головой, и перехватил трубку сухой ладонью.

— Тебе звоню, козел.

— Э-э-э…

Анатолий Карлович находился в искреннем замешательстве, не зная, что ответить и какой взять тон. Ему чрезвычайно редко приходилось общаться на подобном уровне. Разве где-нибудь в общественном транспорте или в очереди, но и это случалось настолько редко, что, по всем законам статистики, подобными «точечными» неприятностями можно было пренебречь.

Профессор Журковский не обладал внешностью, провоцирующей уличных хулиганов или просто раздраженных давкой в городском транспорте граждан на проявления неожиданной агрессии. Ничего выдающегося не было в его облике, напротив, он всегда был тих, незаметен и, видимо, неинтересен для тренировок уличных бойцов и скандалистов. Словом, реагировать на открытое и злое хамство он просто не умел.

— Хули — «э-э-э»! Ты, жид старый… Чего бормочешь там? Хочешь, чтобы тебе яйца отрезали?

— Вы ошиблись, — быстро сказал Журковский и нажал кнопку, отключая связь.

Сердце колотилось так, что Анатолий Карлович машинально посмотрел на свою грудь, ожидая увидеть волны, толчками расходящиеся по поверхности воды.

— Бред какой-то, — прошептал он и протянул руку, собираясь положить трубку на место, — пальцы заметно дрожали, — но телефон снова запикал, замигал зеленой лампочкой.

— Да?

— Ты трубку-то не бросай! — Журковский был убежден, что услышит тот же отвратительный голос. Так оно и оказалось. — Короче, профессор, слушай сюда. С тобой тут бодягу разводить никто не будет. Если снова полезешь агитировать своих студентов голосовать за жидов, пожалеешь. Понял, нет?

— Что вы сказали?

Голос Анатолия Карловича дрожал против его воли. Страха перед неизвестным типом Журковский не испытывал, и, сознавая это, он даже немного гордился собой. Сколько он слышал подобных историй от своих знакомых — особенно в начале перестройки, когда в городе, что называется, «гуляли» разного толка националистические банды. Но злость, страшная, небывалая злость, охватившая его, — дрожь перекинулась с пальцев на все тело, Анатолия Карловича колотил озноб, хотя вода, в которую он был погружен до самого подбородка, оставалась горячей, — эта злость пугала по-настоящему.

— Что вам нужно? — спросил Журковский. — Кто вы такой?

— Нам нужно, чтобы ты сидел и не рыпался. И забудь, старый хрен, фамилию Греч, понял? Иначе хана тебе. Обрезание на голове сделаем.

Анатолий Карлович набрал в грудь воздуха, чтобы разразиться гневной тирадой, но из трубки вместо хриплого, однако богатого обертонами, странно обволакивающего голоса уже доносились короткие гудки.

Вечер был испорчен совершенно. Как ни старался Анатолий Карлович выбросить из головы этот звонок, ничего не получалось. Сидя за ужином, тыкая пальцами в клавиатуру компьютера, даже ложась в постель вместе с женой, он испытывал чувство гадливости, словно его облили помоями. Казалось, даже запах в комнатах изменился. Анатолий Карлович перед сном с трудом удержал себя от того, чтобы снова пойти в ванную и принять душ. Галя непременно обратила бы на это внимание. По меньшей мере странно дважды за вечер принимать водные процедуры.

Анатолий Карлович не сказал о звонке ни жене, ни Карине. Кстати, Карина Назаровна теперь официально получила статус домработницы — Журковский сам предложил ей подойти к их отношениям прагматично и цивилизованно. Галя стала платить старой подруге небольшую, но вполне устраивающую Карину Назаровну сумму, и Карина, таким образом, стала наемным работником. Однако она все же не была человеком посторонним, и Журковский, который прежде ее недолюбливал, однажды, к своему удивлению, поймал себя на мысли, что совершенно искренне считает эту полную, неуклюжую, но очень добрую и трогательную женщину членом своей семьи.

Как ни старался Анатолий Карлович выбросить из памяти злополучный звонок, напряжение не отпускало.

Он не сказал о случившемся ни Суханову, ни Гречу. Журковскому казалось, что жаловаться и просить защиты по таким пустякам недостойно взрослого, самостоятельного мужчины, да и опасности как таковой что-то не наблюдалось. Скорее всего, звонок был просто глупой, злой шуткой, мелким хулиганством, ведь противников у Греча и, соответственно, у тех, кто его поддерживал, было предостаточно.

Второй звонок раздался ровно через неделю. Анатолий Карлович почему-то сразу понял, что сейчас услышит хриплый голос того самого типа. Хотя Журковскому звонили теперь постоянно — в его доме телефон никогда не был так загружен, как в последний месяц, — этот звонок Анатолий Карлович сразу выделил из всех остальных. Даже тембр пиканья у телефона, казалось, изменился.

— Ты не понял меня, профессор, — с сожалением сказал, опуская приветствие, тот же невидимый враг. — Не понял, значит. Придется объяснить по-другому. Раз ты русского языка не понимаешь, может, тебе на иврите напеть? Так мы ивриту не обучены, мы по-простому, по-русски… В общем, готовься, старая сволочь. Хотя…

— Пошел ты! — неожиданно для себя крикнул Анатолий Карлович. Школа Суханова давала себя знать. Журковский частенько наблюдал, как его работодатель мгновенно — словно в голове срабатывал невидимый переключатель переходил с вполне интеллигентного тона на едва ли не матерщину. — Пошел ты знаешь куда?!..

— Ого! — отозвался незнакомец. — Мы, значит, ерепениться будем? У своих ворюг научился, профессор? Прежде-то был тихий… Ладно, последний раз предупреждаю тебя, борзой: либо ты отваливаешь от политики своей сраной, либо — пеняй на себя. Все. Будь здоров, Рэмбо.

Анатолий Карлович положил трубку на стол.

«Может, все же рассказать Суханову? У него служба безопасности… Ну, и что он сделает? Приставит ко мне пару костоломов? Буду ходить с телохранителями? А сам он как живет? Сколько ему пришлось претерпеть на ниве бизнеса!.. И ничего, живет, посмеивается. Нет, не дождутся… Им ведь главное — запугать. Были бы люди серьезные, давно уже поговорили бы с глазу на глаз…»

Журковский представил себе это «с глазу на глаз» и поморщился. Если честно, то, конечно, не хотелось бы…

Анатолий Карлович лег спать, промучился до рассвета, ворочаясь с боку на бок, и в конце концов заснул, утомленный жуткими картинами, которые рисовало его воображение.

Утром Журковский, как всегда, отправился в Институт. Затем поехал в штаб Греча, оттуда — в педагогическое училище с лекцией, потом вернулся в Штаб для утверждения текстов новых листовок, еще успел заскочить в офис Суханова и взять материалы для новой энциклопедии, — время летело незаметно, и когда Анатолий Карлович оказался дома и взглянул на телефон, он вдруг понял, что весь день совершенно не думал о своих виртуальных неприятностях.

В обычном режиме прошел и следующий день — если, конечно, бешеную гонку, в которую теперь превратилась жизнь Журковского, можно было назвать «режимом». Затем еще один, и еще…

Анатолий Карлович начал остывать. Телефонные угрозы снова показались ему чем-то незначительным, не стоящим траты нервов.

…В тот день он закончил работу раньше обычного и, возвращаясь домой на служебной машине Суханова, попросил водителя остановиться далеко от дома.

Журковский вдруг понял, что давно уже не гулял по городу, а ведь прежде он очень любил одинокие прогулки — они помогали ему словно бы отойти в сторону от будничной суеты и остаться наедине со своими мыслями. Кроме того, он просто любил Город и каждый раз получал немалое удовольствие от этих самостоятельных экскурсий.

Анатолий Карлович прошел по набережной, любуясь рекой, покрытой ледовым панцирем, — кое-где по снежному покрову вились цепочки следов, оставленных отчаянными согражданами.

«Как они любят, однако, гулять по льду, — подумал Журковский. Он остановился и, облокотившись на гранитный парапет, принялся разглядывать протоптанные в снегу дорожки. — Что их тянет туда? Ведь это в чистом виде русская рулетка. Никто не может дать гарантию — выдержит ли лед. Сколько всякой дряни сбрасывается в реку с предприятий! Сколько канализационных стоков! Кто знает, какие там подводные течения — горячие, химически активные?.. Никому это не ведомо. Но лишь только станет лед, народ тут же вылезает на него. Вон следы — отошел некто метров на тридцать от берега, потоптался, покружил почти на середине реки и обратно… Зачем? К чему? Какой в этом смысл?»

Журковский усмехнулся и шагнул на ступени, идущие с набережной вниз, к реке. Ноги по щиколотки ушли в рыхлый, мягкий снег.

«С ума схожу, — отметил он про себя. — Впадаю в детство».

Он шел к середине реки, стараясь держаться в стороне от дорожек, протоптанных ранее.

Чем дальше Анатолий Карлович уходил от берега, тем более странное чувство охватывало его. Было в этом что-то от ощущений детства — легкое, веселое щекотание нервов, словно он, маленький, входил в огромную темную комнату и, вытянув вперед руки, тараща глаза, погружаясь в тягучий, сладкий коктейль из ужаса и восторга, пробирался вперед, не зная, что его ожидает в таинственном, полном загадок, мраке. Легкость юности тоже присутствовала здесь. Снег удальски скрипел под подошвами ботинок, шаги Анатолия Карловича становились шире, походка исполнилась упругости и даже некоторой прыти, как в годы студенчества, когда Толик Журковский летел в гости к сокурсникам и, несмотря на тяжелое послевоенное время, все ему было в радость, все было нипочем, все пути казались открытыми и все вершины доступными.

Была и свобода. Неожиданная и желанная — внезапное понимание того, насколько мелки и жалки все угрозы — и телефонные в его адрес, и газетные в адрес Греча, насколько все это несущественно и насколько преходяще перед ослепительной, вечной, ровной белизной снега, перед небом, которое отсюда выглядело совсем не так, как с берега. Оно было одновременно и выше, и ближе подними руку и достанешь. Оно не шарахалось вверх, испуганно сжимаясь, чтобы вырваться из ущелий улиц, — там оно словно бежало, оставляя внизу вонь выхлопных газов и человеческих испарений, здесь же небо как будто нежилось и свободно дышало в лицо Журковскому свежим, ровным ветром…

Он остановился на середине реки. До противоположного берега было не очень далеко, но он почему-то выглядел игрушечным — мелкие машинки, странно медленно катящие по набережной, фигурки людей, смешно и вяло перебирающие крохотными ножками, размахивающие короткими ручками… Анатолий Карлович не смог сдержать улыбки.

«Тоже мне, Андрей Болконский нашелся. Небо его, видите ли, на путь истинный наставило… Глаза открыло. В мои-то годы… Где же твой Аустерлиц, князь?… А туда же… Небо… И все равно что-то в этом есть… В хождении по воде яко по суху…»

Журковский сделал пол-оборота, чтобы вернуться на свой берег, и вздрогнул. Прямо перед ним стоял высокий мужчина в богатой меховой шапке, черной, спортивного покроя куртке и в черных же мягких брюках, уходящих в меховые сапожки. Видимо, он шел следом за профессором, неслышно ступая в мягких своих унтах, и остановился вместе с ним.

Анатолия Карловича неожиданно бросило в жар. Он узнал этого человека. Совсем недавно, выйдя из офиса Суханова и направляясь к машине, он едва не столкнулся с ним — мужчина в огромной шапке стоял на тротуаре, преграждая дорогу, и Журковскому пришлось даже пробормотать что-то вроде «простите-извините», чтобы обогнуть гиганта и пройти к служебному «Форду».

Как он здесь оказался? Преследовал? Зачем? С какой целью?

— Дрожишь, пархатый? — весело спросил верзила. — Приссал?

Анатолий Карлович мгновенно узнал этот голос. Тот самый, с наглой хрипотцой, который он уже два раза слышал в телефонной трубке.

— Ты знаешь, профессор, здесь лед тонкий. Проваливается иногда.

«Каким образом он лед-то пробьет? Или сразу в прорубь потащит?..»

Журковский невольно повел глазами, ища что-нибудь похожее на прорубь.

— Гы, — сказал мужик. — Гы-гы… Прорубь ищешь? Так она сама тебя найдет.

Он быстро поднял руку и схватил профессора за ворот. Притянув к себе, дыхнул Анатолию Карловичу в лицо теплым пивным перегаром.

— Ну, старый козел, что делать будем? Кончать тебя? Или как?

— Пустите, — прошептал Журковский.

Он попытался вырваться из цепкого захвата, но не смог оттолкнуть противника, лишить его равновесия — слишком велика была разница и в весе, и в силе, и в сноровке, да и возраст давал себя знать…

— Не пыли, не пыли, старый, — спокойно произнес верзила. — Я тебя сейчас убивать не буду, не бойся. Хотя моя бы воля, давно бы по асфальту размазал… Таракан ты вонючий…

Журковский машинально подумал, что тараканы вонючими не бывают, они ведь, кажется, не пахнут. Гигант, по-прежнему притягивая его к своему лицу и пристально вглядываясь в глаза, продолжал:

— Ты понял, сучара, что ты у нас на прицеле? Что каждый твой шаг виден? Понял, гнида?

Колено гиганта шевельнулось и даже не ударило, а как-то пихнуло Анатолий Карловича между ног. Резкая боль перехватила дыхание, судорогой свела все тело, но верзила не дал профессору согнуться. Он дернул его вверх, едва не придушив воротником.

— Ну, говори, понял или нет? Хрен с тобой, живи пока. Но — только пока. У тебя ведь, кстати, и жена есть… И сын… В общем, последний раз тебе говорю — не прекратишь свою байду, всё. Больше базара не будет. Мараться об тебя противно, гнида, а то бы давно уже… Пошел отсюда. Мусор.

Гигант резко выпрямил руки, оттолкнул профессора от себя и зашагал вперед, к другому берегу. Анатолий Карлович смотрел ему вслед. Фигура здоровяка в черной куртке быстро удалялась, уменьшаясь в размерах. Вот он дошел до стены набережной, быстро поднялся по лесенке и исчез за гранитным парапетом. Только цепочка следов осталась на снегу. Еще одна дорожка, протоптанная — как и те, о которых размышлял совсем недавно Анатолий Карлович, — неизвестно кем и для чего.

Через два дня после случившегося Суханов, которого Анатолий Карлович по-прежнему не посвящал в свои неприятности, сообщил, что им необходимо срочно слетать в Нью-Йорк.

Журковский вспоминал, с каким пренебрежением он прежде относился к Суханову, каким «жлобом» считал его, и сам себе удивлялся. Как можно судить о людях, совершенно не зная их, делать выводы из поверхностных наблюдений? Это недостойно человека образованного, а уж ученого — и говорить нечего.

Суханов завораживал Анатолия Карловича своей поистине неуемной энергией. При этом он вовсе не подавлял нового друга, не развивал в нем комплекса неполноценности. В какой-то момент Журковский неожиданно для себя понял, что они действительно сдружились с Сухановым, столь схожими оказались их взгляды на жизнь, политику, историю, искусство, на все, о чем бы они не разговаривали. Андрей Ильич оказался прекрасным советчиком — он аккуратно и точно наставлял Журковского во всем, что касалось нового для Анатолия Карловича быта — дорогих гостиниц, приемов, званых обедов, «презентаций» (это слово люто ненавидели оба), и Журковский был благодарен боссу, как он иной раз шутливо называл Суханова, за эту помощь. Окажись в учителях кто-нибудь другой, Анатолий Карлович непременно отказался бы от этих уроков светского поведения, может быть, себе во вред, но отказался бы. Однако Суханов сумел найти к профессору ключик, который позволил выстроить их отношения легко и просто.

Анатолий Карлович одновременно удивлялся и радовался тому, что в Суханове, в отличие от его жены Вики и даже дочери, совершенно отсутствовала «новорусскость», весь этот отвратительный пафос отечественных нуворишей, в большинстве своем необразованных, порой просто диких, грубых и невоспитанных людей, невесть какими путями (во всяком случае, на взгляд Анатолия Карловича) заработавших быстрые и большие деньги и, в силу отсутствия фантазии и серьезных пристрастий, интересов или хотя бы хобби, чуть ли не демонстративно швыряющих их на ветер, тратя, по мнению Журковского, бездарно и глупо.

Когда в зарубежных поездках выпадало свободное время, Андрей Ильич несколько раз водил своего товарища на экскурсии в места сбора отечественных богатеев — большей частью это были казино, либо же дорогие, даже как-то гротескно дорогие рестораны.

После третьей такой экскурсии Журковский попросил его уволить от подобных мероприятий.

— Я всегда считал верхом пошлости наши отечественные баньки с водкой и девчонками, — сказал профессор Суханову. — На втором месте для меня были загородные пикники с шашлыками. Теперь я вижу, что казино недалеко от всего этого ушли.

Суханов усмехнулся.

— О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух, — сказал он. Не волнуйтесь, Анатолий Карлович, это еще не предел.

— Наверное, — согласился Журковский. — Нет предела совершенству. И пошлости тоже.

В декабре Журковский впервые в жизни оказался в Нью-Йорке. Суханов привез его, чтобы ознакомить с деятельностью своего американского филиала. За четыре месяца Анатолий Карлович если и не полностью, то все же довольно подробно вошел в курс дел фирмы, и теперь, когда Суханов предложил ему занять место главного научного консультанта, личное знакомство Журковского с работниками филиала было совершенно необходимо.

У Суханова и его помощника было всего три дня — на родине хватало работы и в головном офисе, и в предвыборном штабе Греча. Конечно, процесс в сухановском «Городе» был налажен и отрегулирован так, что какое-то время мог течь сам, без прямого вмешательства шефа, однако долго это продолжаться не могло, а уж стратегические вопросы решал только Андрей Ильич.

Встреча с американскими партнерами произошла не в роскошном офисе, который ожидал увидеть Журковский, а в обычной трехкомнатной квартире, находящейся на одиннадцатом этаже огромного дома на Манхэттене. Дом этот удивительно походил на отечественную новостройку пятилетней давности, да и к соседним зданиям вполне было применимо отечественое слово «микрорайон». Парпаллелепипед из красного кирпича, ставшего уже темно-коричневым от оседающих на стенах выхлопных газов и заводской гари, насколько хватало глаз был окружен братьями-близнецами — такими же гигантскими постройками, издали напоминающими грязноватые спичечные коробки.

— Нижний Ист-Сайд, — сказал Суханов, когда они с Журковским вышли из такси. — Не бог весть какой район, но и не из самых плохих.

— А мне нравится, — сказал Анатолий Карлович, оглядываясь по сторонам. Прямо как у нас… Спальный район.

— Не такой уж он и спальный, — ответил Суханов. — Считай, центр Большого Нью-Йорка. До Бродвея два шага, Виллидж — вон, совсем близко, там — знаменитый Бруклинский мост… Все рядом. И, что приятно, квартиры здесь стоят раза в два дешевле, чем в километре отсюда, где-нибудь в том же Виллидже.

— В той же Виллидж, — поправил Журковский.

— Да ладно, я же имею в виду район. Здесь с языком очень смешные вещи происходят. Сами услышите.

В квартире было тесно от гостей — русские сотрудники Суханова расхаживали по всем трем комнатам с бокалами в руках, шутили, расспрашивали шефа о том, что творится на родине. Большинство из них, как понял Журковский, не бывали в России кто год, кто два, а кто и все пять. Однако эмигрантов тоже не наблюдалось — все присутствующие были гражданами России и, кажется, собирались ими оставаться.

Суханов представил собравшимся Анатолия Карловича и заявил, что теперь вопросы чисто теоретического, научного характера будет решать он и только он, профессор Журковский.

Анатолий Карлович знал, что «Город — XXI век» занимается не только программным обеспечением русскоязычных пользователей ПК во всем мире, но и торговлей самыми компьютерами, комплектующими, «софтом», телевизионной аппаратурой, музыкальным оборудованием, аудио- и видеопродукцией, а сейчас строит еще и планы по созданию телевизионной сети. Фирма уже получила собственную частоту в России, здесь же, в Америке, создается русскоязычный канал телевидения — так сказать, региональный, обслуживающий только штат Нью-Йорк, но и это уже немало.

При таком широком поле деятельности под «вопросами научного характера» можно было понимать самые разные предметы и темы, но Журковский пока не настаивал на том, чтобы круг его обязанностей был максимально конкретизирован. Он уже хорошо знал, что Суханов — реалист, что он всегда трезво оценивает людей, находящихся рядом с ним, и потому был уверен, что босс не нагрузит его работой, в которой Журковский окажется профаном или просто неспециалистом. Это был один из главных принципов фирмы «Город» — высочайшая квалификация каждого из ее работников, начиная от дворника, уборщицы или охранника низового звена и заканчивая генеральным директором.

«Когда я почувствую, что устал тянуть эту махину, сразу уйду», — говорил Суханов, и Журковский ему верил.

Среди бродящих по квартире гостей была одна-единственная представительница слабого пола, она же оказалась единственным гражданином Соединенных Штатов.

Молодая женщина лет двадцати, одетая в поношенные джинсы и белую футболку (декабрь в Нью-Йорке выдался теплым, и, чтобы дойти от подъезда до машины, достаточно было накинуть на футболку пиджак или куртку, а кожаная куртка гостьи висела в прихожей), она производила впечатление увлеченной студентки, очарованной именитыми гостями.

Она взмахивала пушистыми темными ресницами и осторожно поглядывала на Журковского, о достоинствах которого Суханов произнес короткую, но очень вескую речь.

— Познакомься, это Энди, — сказал Суханов Анатолию Карловичу, когда официальная часть встречи завершилась. Он подмигнул девушке. Та словно бы сникла от смущения и протянула Журковскому крохотную детскую ладошку. — А это, Энди, твой непосредственный начальник, Анатолий Журковский.

Суханов говорил по-английски неважно, но вполне приемлемо для неформальной беседы.

— Очень приятно, — сказал Журковский.

— Мне тоже, — ответила девушка.

— Энди, я дам тебе все телефоны господина Журковского. Когда он будет приезжать, то жить будет здесь.

Заметив удивленно поднятые брови профессора, Суханов утвердительно кивнул:

— Да, да, я специально назначил встречу в этом месте. Чтобы вы, Анатолий Карлович, сразу все и всех увидели и попривыкли как-то… Это у нас такая… оперативная, скажем так, жилплощадь. Главный офис — в Бруклине, еще одна квартира на Пятьдесят шестой, возле Центрального парка… Ну, вы все увидите. Сейчас мы едем обедать.

Гости, заслышав сигнал к окончанию приема, вежливо откланялись и быстро разошлись. Последними из дома вышли генеральный директор со своим заместителем и Энди.

— Тебя подкинуть, Энди? — спросил Суханов. — Мы едем к Центральному парку.

— Нет, я в Бруклин. Такси возьму, — ответила Энди и, махнув рукой, исчезла за углом кирпичного дома.

— Красотка, — чмокнул губами Суханов. — Только молода слишком.

— Это быстро пройдет, — заметил Журковский.

— А знаешь, кто она?

— Наш сотрудник, насколько я понимаю.

— Ну, это конечно. А вообще-то она — единственная дочь сенатора Мак-Дауэлла.

— Того самого?

— Ну да. Того самого, что на следующих выборах будет баллотироваться в президенты США.

Журковский остановился возле машины — серого «вэна», принадлежавшего фирме.

— И что же она — вот так запросто?

— Да, — улыбнулся Суханов. — Одна и без охраны. Тут все так ходят и так живут.

— Слушай, я потрясен.

Журковский перешел на «ты», что случалось у них с Сухановым все чаще и чаще, особенно когда они оставались наедине.

— Я потрясен, — повторил Анатолий Карлович. — У нас дети заслуженных артистов, и те ходят как наследные принцы. А уж дочь кандидата в президенты… сенатора… Нет, какая тут все же простота нравов! И она у нас работает?

— Она у тебя работает. И зарплата ее, между прочим, очень невелика.

— Да? — Журковский вдруг нахмурился. — Боже, Андрей, до чего я дошел! До чего меня довела эта страна…

— Какая страна? — ехидно спросил Суханов. — Ты садись в машину, у нас времени мало. Быстро обедаем и едем в офис. На совещание. Так что ты про страну-то?

— Да так, ничего нового… Просто вот эта свобода… Закон один для всех… Когда это слышишь, кажется, что все нормально и правильно, иначе и быть не может, что все вокруг только так и думают. А когда своими глазами видишь… Представь себе, вспомни, как у нас выглядят дети президента. Или кого-нибудь из Семьи? А? Слабо? А эти…

— Ну, не обольщайся, Анатолий Карлович, здесь тоже не все так просто. Поживешь — увидишь.

— Ну когда это будет — «поживешь»?

— А что, хочется?

— Как сказать… Хочется, чтобы у нас дома все было в порядке.

— Как здесь?

— Нет. Как у нас. Как здесь — не получится. Да и не нужно. Другая культура, другие отношения.

Журковский смотрел из окна машины на улицы Манхэттена. Украшенные к Рождеству витрины магазинов сияли какой-то мультипликационной роскошью, прохожие останавливались и, сбившись в небольшие толпы, глазели на двигающиеся за стеклянными стенами автомобили, на манекены, которые кланялись, обнимались, поворачивались к зрителям с застывшей на пластмассовых лицах широкой и белозубой американской улыбкой. Движения их были строго выверены и точны, они повторялись, и было в них что-то неотвратимое, что-то безысходное, наводившее вместо праздничного веселья неожиданную тоску.

— Неправильное у меня отношение к этим игрушкам, — заметил Журковский. Люди смеются, радуются. А мне грустно.

— Ничего неправильного, — ответил Андрей Ильич. — Ты же русский. Как тебе может быть по душе такая предсказуемость? Мы не так воспитаны. Нам предсказуемость не нужна. Нам нужна стихия.

— Надоела, знаешь, стихия-то. Годы не те.

— Да ладно тебе — годы. Годы самые, что ни на есть, те. Мужчина, можно сказать, в полном расцвете сил.

— И потом, ты говоришь — русский. Я еврей, между прочим.

Суханов хотел что-то сказать, но проглотил фразу и уставился на профессора.

— Да? — с сомнением в голосе спросил он. — Серьезно? Интересно… Знаешь, шутка такая есть, модная сейчас. Мол, я ненавижу в жизни две вещи национализм и армян. Смешно?

— Очень, — ответил Журковский. — Ухохочешься.

— Ну хохочи… Значит, еврей ты у нас… Надо же. А я-то думал, татарин…

— Ты что, Андрей? Вы что, — повторил Журковский, становясь серьезным. Что вы имеете в виду?

— Да не напрягайся ты, Толя. Что ты, в самом деле? Ты же знаешь мою национальную платформу. Просвещенный космополитизм. Это единственное, что, на мой взгляд, может сейчас быть ответом на все эти гнилые разговоры о национальных меньшинствах. И большинствах. О старших и младших братьях… Знаешь, когда я об этом начинаю говорить, меня сразу тошнит.

— Да? Однако у нас с тобой проблемы другого свойства. Не желудочного порядка, а скорее…

— У нас? Что ты имеешь в виду? Останови, Гриша…

Шофер Гриша был эмигрантом с десятилетним стажем, одним из немногих сотрудников фирмы, не имеющих российского гражданства. Гриша не желал ни возвращаться на родину, ни даже слышать о ней что-нибудь позитивное.

В России он был кооператором средней руки, неплохо зарабатывал, точнее, как и большинство кооператоров начала перестройки, приворовывал у государства, но в какой-то момент решил, что в мире развитого капитализма сможет подняться на гораздо большую высоту, чем на родине.

Приехав в Америку вместе с женой и пятилетним сыном, Гриша быстро понял, что его навыков криминальной торговли для процветающего бизнеса в США явно не хватает. Гриша стал осматриваться, приглядываться и думать, в какой области ему выгоднее всего начать собственное дело. Деньги у него были, но, привыкнув жить, ни в чем себе не отказывая, он продолжил такой образ жизни и на берегу Гудзона, где снял для своей семьи вполне приличный коттедж. Очень быстро выяснилось, что способов траты денег в США несоизмеримо больше, чем на родине, и, когда капитал Гриши превратился в ничто, он был вынужден пойти работать в такси. Оказалось, что, кроме вождения автомобиля, русский предприниматель Гриша больше ни на что не способен.

Через некоторое время его подобрали люди Суханова, и наконец он обрел спокойное и стабильное место работы. В бизнес Гриша уже не стремился, говорил, что всем доволен и больше от жизни ему ничего не нужно. При этом он всегда имел недовольный, сумрачный вид и постоянно вполголоса ругался — по-русски, конечно, поскольку английским в достаточной степени так и не овладел. Знания языка ему хватало разве что на общение с кассирами супермаркета и беседы с суперинтендантом многоквартирного дома на Брайтоне, где он теперь проживал.

— Мы прогуляемся до парка, — сказал Суханов вечно хмурому Грише. — Пойдем по Сорок второй, потом на Бродвей, через Таймс-сквер, через Коламбус… А ты подъезжай к дому.

— Хорошо, — буркнул Гриша и, что называется, вложив душу, захлопнул дверцу машины.

— Так что ты имел в виду под проблемами не желудочного свойства? — спросил Суханов, сворачивая на Сорок вторую.

Анатолий Карлович улыбнулся.

— Знаешь, — сказал он, — здесь все это кажется таким далеким и малозначительным…

— Ну-ну, не впадай в эйфорию, пожалуйста. Послезавтра мы будем дома.

— Да, конечно. Только… Вот, я смотрю, навстречу идут люди — красивые, веселые… Занятые собой. А не травлей ближнего своего. Хорошо!

— Конечно, хорошо. Кто же спорит?

— А то, что я имел в виду… Я имел в виду проблемы мэра с «памятниками». С нашими националистами.

— Да понял я. Что за проблемы? Я не слышал ни о каких проблемах. То, что они в своих газетках строчат, — так вольно им. Они про всех строчат, кто в России хоть что-то делает. Они же импотенты, завистливые импотенты. У них ничего нет, кроме деклараций о том, что они — русские, а раз так, значит, им все нужно подать на блюдечке. Особенные они, понимаешь… Голодранцы.

— Ты думаешь? А мне кажется, у них и деньги есть, и свои люди наверху. Или я ошибаюсь?

— Нет. Не ошибаешься. Только это ведь не самостоятельная сила. Просто один из рычагов, причем не самый мощный. Если есть идиоты, готовые участвовать в этих мудацких акциях, то почему бы их не использовать? Вполне нормальный ход.

— Помнишь, перед отъездом нам сообщили, что будут провокации со стороны националистов-радикалов?

— Ну. И что? Ты боишься?

— Я-то не боюсь. Паше нужно беречься.

— Паша не мальчик. Он все понимает лучше многих. Что значит — беречься? Охрана у него есть — и его, и мои ребята. А если события будут развиваться на уровне информационной провокации, он сам сообразит, как оппонировать и как сделать так, чтобы не ввязаться в склоку. Он в этом деле лучше нас с тобой разбирается. Уж поверь мне…

— Я верю, — сказал Журковский. — Только все равно волнуюсь. Мы его как будто бросили.

— Да перестань, профессор. Он не ребенок. Он настоящий, профессиональный политик. И тем мне близок. Конечно, не только своим профессионализмом, а прежде всего, своей задачей, своим пониманием истории и развития общества. Но и, конечно, профессионализмом. Как всякий хороший политик, он хороший дипломат. Так что не волнуйся насчет этих националистических уродцев. Главная угроза для нас идет совсем с другой стороны. А эти, вся эта сволочь нацистская, — лишь частный случай.

— Ты не считаешь их серьезной опасностью? — Журковский пожал плечами. Мне кажется, что это как раз одна из самых серьезных угроз и есть. И для нашего случая, для нашей кампании, и для страны вообще.

— Знаешь, какие законы в этой стране? Относительно вот этих самых националистических проявлений?

Суханов показал рукой на здания Сорок второй, словно поясняя, какую именно страну он имеет в виду.

— Знаю. Огромный штраф без разговоров. Или — тюрьма.

— Совершенно верно.

— Это правильно, — заметил Журковский. — Я с американцами в этом смысле абсолютно солидарен.

— Я тоже. Только не считаешь ли ты, что это можно перенести в Россию буквально?

— Полагаю, просто необходимо.

— Это невозможно, Толя. Невозможно сейчас. Пока Россия — слабая страна, которая, по сути, сильно преувеличивает свое место в мире, переоценивает свои возможности, переоценивает интерес к ней других стран. Кроме национализма у нее, в качестве развлечения, почти ничего и не остается. Так что, во-первых, такие законы у нас никогда не пройдут, а во-вторых, ты же знаешь, как народ у нас к законам относится.

— Так и относится, потому что они не выполняются. Потому что власть слаба.

— Нет, Анатолий Карлович, вовсе нет. Власть у нас сильна, как нигде. Она может творить вообще все, что захочет. А вот государство — хилое. Совсем хилое, Толя.

— Ты меня так в этом убеждаешь, будто я сам не понимаю. Все я знаю, Андрей Ильич. Любой более или менее здравомыслящий человек прекрасно отдает себе отчет, что государство на ладан дышит. Работают только отдельные ветви власти и работают не на государство, собственно, а на себя.

— Да. Совершенно верно. И как это называется?

— Называется это — феодализм, — ответил Журковский. — Только в модернизированной версии. Феодализм двадцатого века.

— Двадцать первого, — поправил его Суханов. — Двадцать первого, Толя. Сейчас он еще в зачаточном состоянии. А вот после губернаторских выборов, да когда еще немного времени пройдет… Вот тогда и начнется… Начнется такое, что всем мало не покажется…

Новый год Журковские традиционно отмечали дома. Анатолий Карлович прилетел из Америки 30 декабря, но его помощь в приготовлении к празднику не понадобилась.

Материальное положение семьи благодаря новой работе Анатолия Карловича значительно улучшилось, и теперь от хождений по магазинам Галина, вместо прежних раздражения и озлобленности, получала новое, пока не притупляющееся удовольствие.

Основным источником этого удовольствия был для Галины Центральный рынок самый дорогой в городе, но и предоставляющий прекрасный выбор лучших продуктов.

Арбузы, дыни, киви, пять сортов апельсинов, восемь — яблок (Галина специально считала), про бананы уж и говорить нечего — они теперь в городе зимой и летом, виноград — с косточками и без, и мелкий, зеленый, и темно-фиолетовый «дамские пальчики», какие-то вовсе диковинные, экзотические фрукты — их Галина и Анатолий не то что не ели прежде, они и названия-то такие слышали впервые.

А мясо — парная говядина, нежнейшая телятина, как говорится, хоть сырой ешь, ярко-красные куски баранины, свинина — и окорока любых размеров, и котлетки на косточках. Ветчина, буженина, домашние колбасы, утомленно свернувшиеся толстыми питоньими кольцами… И все это — без очереди. Но цены цены…

Галина испытывала давно забытое чувство свободы — свободы покупать то, что хочется. Она ходила по рядам, уже привычно выбирая картошку (чтобы была кругленькая, не шишковатая, не в серой, каменной кожуре, а в мягкой, светло-коричневой, чтобы посвежее, да без глазков, да без налипшей глины), присматривая индейку (не очень большую, чтобы не засохли недоеденные остатки, но чтобы наесться всей семье), выискивая отменные фрукты, сочную зелень. Галина любила заглядывать к корейцам — они занимали на рынке целый ряд: маринованные овощи, грибочки, морковь по-корейски, салаты в пластмассовых контейнерах, невиданные прежде в России, острые, вкуснейшие — лучшая закуска к водке.

Два тяжелых мешка — в багажник такси.

Муж не хотел покупать машину, хотя денег уже хватало. И не «Жигули» какие-нибудь, вполне приличный можно было взять автомобиль. Ну не «Мерседес», конечно, однако на «Опель» или «Форд» семья Журковских теперь вполне могла бы потянуть.

«Права, ГАИ, ремонт, бензин… — говорил Анатолий Карлович. — Нет, это не для меня. Суета. Слишком много работы, чтобы еще и машину на себе тянуть».

Ну нет так нет, можно и на такси. Тоже небольшая проблема. Город, на самом деле, не такой уж и большой, да и ездить Галине Сергеевне особенно некуда и незачем. Разве что на рынок за продуктами. Или в гости к институтской подруге Светке, но это не чаще, чем раз в месяц… Ничего, можно и на такси.

«Надо же, какой молодец этот Суханов, оказывается, — думала Галина. — Я-то его всегда за трепло держала, а потом, когда разбогател, воображала этаким «новым русским»… Вика его — вообще ужас какой-то. Из грязи в князи. Тупая, как пробка. И дочурка в мамашу пошла, такая же безмозглая напыщенная дура. А Андрей Ильич — совсем, как выяснилось, не того уровня человек. Настоящий финансовый гений. Работяга. И не жадный. Друзьям дает заработать. Да что там друзьям — просто знакомым. Толя-то ведь ему не друг был, никогда они прежде близко не сходились. Толя им откровенно брезговал. А теперь — водой не разольешь. По Америкам вместе катаются, по Европам. Да и то — не с Викой же Суханову мотаться, с ней даже на улицу выйти стыдно… А с Толей у них общая работа, есть о чем поговорить…»

Одно смущало Галину Сергеевну. В той бочке меда, что как-то сама собой прикатилась в их дом осенью, одна ложка дегтя все же была.

«Толя, — говорила Галина мужу, — ты ведь сам всегда говорил, что политика — грязное дело. Всегда ругал их всех, и Греча в том числе».

«Я Греча не ругал, — отвечал Журковский. — Я говорил, что раньше мы с ним виделись чаще, а теперь ему не до нас. Не до меня, то есть. Так это истинная правда. Я и сейчас то же самое скажу. Но это не значит, что я на него ругаюсь или обижен. Вовсе не обижен. Он занятой человек, у него большие дела».

«Скажи, а у тебя нет ощущения, что Суханов взял тебя к себе только ради того, чтобы ты на Греча работал? Что ты им просто нужен? Что они тебя используют? Нет такого?»

«Нет. Суханов набирает к себе в команду опытных людей. Я профессионал. Я ему подхожу по своему уровню. А меня устраивают условия работы, которые он мне предложил. Вот и все».

«Все ли?.. А с Пашей ты в этом предвыборном штабе что, по зову сердца?»

«Можно и так сказать. Почему нет? И вообще…»

Муж всегда пытался замять эту тему. Его вечное «и вообще», после которого обязательно следовала многозначительная пауза, последнее время весьма сердило Галину. Но, с другой стороны, думала она, жаловаться грех. В семье появились деньги, жизнь налаживается, а то, что он в своем предвыборном штабе штаны просиживает, — его дело. Должна же у мужчины быть какая-то игрушка.

Впрочем, новая жизнь не позволяла Галине Сергеевне долго размышлять о неприятных для нее сторонах деятельности Анатолия Карловича. Да и не были они, в общем, неприятными, просто тревожно было временами, и тревога эта исходила от неизвестности. Раньше что? Институт, лекции, зачеты, экзамены, ну слетает куда-нибудь на симпозиум, в командировку, и опять — утро, завтрак, Институт, вечер, сон. А теперь — в Институт ходит два раза в неделю, ночами сидит дома за компьютером, а целыми днями торчит в штабе Павла Романовича Греча, готовящегося к выборам на пост губернатора.

«Ну и господь с ним, — думала Галина Сергеевна, успокаивая себя. — Ничего страшного, кажется, не происходит. Подумаешь, посидит с бумажками, посочиняет листовки… Что там еще делать, в этом штабе? Используют его, конечно. У них свой интерес — они, если Греча переизберут в губернаторы, свой куш получат, а Толя как был наемным работником, пешкой, в сущности, так этой пешкой и останется… А что делать? В таком возрасте перевоспитывать человека бесполезно. Характер давно сложился, точнее, отсутствие характера. Полное отсутствие. Другой поставил бы им такие условия, чтобы и себя, и детей, пусть не внуков, пусть хоть детей — обеспечить по гроб жизни. А Толя? Ну хорошо, получает он сейчас деньги. Но это ведь зарплата. Это не капитал, который может прикрыть в случае, не дай Бог, болезни или еще чего… Стоит ему перестать работать — деньги кончатся мгновенно. И снова нищета…»

Анализируя собственные ощущения, Галина Сергеевна неожиданно поняла, что она не права в том, будто с приходом в дом какого-никакого достатка «снова» почувствовала себя свободной. Никогда она не была так свободна в материальном смысле, как теперь. Никогда.

Студенческие годы, рубль, который выдавали ей мама или отец, практика, Институт, мизерные зарплаты, мизерные — до самого последнего времени, до сегодняшнего дня. Ничего не изменялось. Оплата труда как была смехотворной, так и осталась.

Вечная боязнь не дотянуть до получки, постоянные долги (каждый месяц — «я у тебя перехвачу до аванса?»), толкотня в магазинах, не купишь ведь в первом попавшемся, цены везде разные, лучше сходить в тот, где подешевле, хотя он и подальше от дома, и народу там побольше…

Жена профессора… С авоськами, сумками, набитыми неважнецкой картошкой, тяжелыми замороженными куриными окорочками — в лучшем случае…

Правда, для гостей Галина Сергеевна всегда старалась. Появлялись на столе и икра, и хорошие закуски из «Черкизовского» — буженинка, холодное мясо нескольких видов, и горячее, и фрукты, и кофе с мороженым, и водка приличная, и даже вина настоящего несколько бутылок.

Однако после гостей нужно было долго приходить в себя и заделывать, замазывать, залеплять дыры, пробитые в бюджете семьи очередным праздником, снова «перехватывать» у сослуживцев, у соседей, у знакомых.

Никогда, ни во времена молодости, ни теперь, когда старость уже дышала в затылок и не замечать ее приближение становилось все сложнее и сложнее, Галина Сергеевна не была по-настоящему свободной от быта, ложащегося основной своей тяжестью на женщин, лишающего их собственно женственности, стирающего с лиц живые краски, сгибающего спины, иссушающего души.

— Знаешь, Карина, я только теперь понимаю, как ужасно мы все жили, говорила Галина Сергеевна, сидя за накрытым к празднику столом. — Как ужасно… Это не жизнь была, конечно. Правда, крутились, бегали и не замечали всего этого ужаса. Но разве человек должен так жить?

— Ну, слава Богу, и на вашей улице праздник наступил, — ответила Карина Назаровна.

Галина Сергеевна передвинула на столе тарелки, чтобы освободить место для корзинки с хлебом.

— Жаловаться ныне грех, конечно… Но все равно, Карина, мы — нищие… Даже сейчас. Вот Толя был в Америке, говорит, что там специалисты его уровня вообще за гранью добра и зла живут…

— В каком смысле? — испуганно встрепенулась Карина Назаровна.

— Я имею в виду, что зарабатывают больше… Раз в десять. Или даже раз в двадцать. И вообще — что это такое? Уважаемый человек, ученый, имеет работу, профессионал, друг, можно сказать, мэра города, помогает ему выборы проводить, а ни счета в банке, ничего… Человеку его уровня следует быть обеспеченным полностью… В его годы он уже должен быть в состоянии, коли захочет, бросить работу и жить в свое удовольствие. Нет, если, конечно, работа нравится, то пожалуйста, оставайся, но в принципе можно и на покой… Пожить по-человечески… По свету поездить… А то мы ведь толком и не были нигде…

— Ну да, Толя-то все время мотается, — вздохнула Карина Назаровна.

— Мотается. То-то, что мотается. Ни минуты свободной нет. Он даже не успевает там погулять, посмотреть что-то… Ни в музей, никуда. И купить ничего не успевает.

— Ай-яй-яй! — притворно заахала Карина Назаровна. — Да неужто и подарков никаких не привез? И из Америки?

— Нет, конечно, привез… Серьги вот мне подарил…

Галина Сергеевна покрутила головой, демонстрируя новые золотые серьги.

— Ох, красота какая… Дорогие?

— Не знаю, — кокетливо ответила Галина Сергеевна. — Толя не сказал…

Она посмотрела на часы.

— Где же он ходит? Уж в праздничный день мог бы пораньше придти! Работа, видите ли… Вот так, Карина, бьешься, как рыба об лед, а все без толку.

— Ну Галочка, как же — без толку? Вон у вас как жизнь наладилась.

— Перестань. Разве это наладилась? Это мы просто из нищеты вылезли. У нас ведь как? Если человек стал жить чуть-чуть… как бы это… ну как во всем мире люди живут, так его сразу едва ли не буржуем называют. Начинают завидовать. Нам, Карина, знаешь какие лица соседи делают, когда на лестнице встречают? Что ты! Будто мы бандиты какие-то. А всего-то — чуть-чуть начали зарабатывать… Чуть-чуть! По сравнению с теми, что зарабатывают другие, — это пыль, а не деньги.

— Так другие-то воруют! А Анатолий Карлович честно трудится, — сказала Карина Назаровна. — Но все равно, Галочка, у вас теперь совсем другая жизнь.

— Да, слава Богу… Слава Богу… Я просто на Толю моего молюсь. Хоть под старость все вроде налаживается…

— Брось, Галочка, какая там старость! Ты еще женщина хоть куда!

Звонок в дверь не дал Галине Сергеевне ответить.

— Наконец-то! — Она вскочила и бросилась в прихожую. — Наконец-то, донесся до Карины Назаровны ее голос вместе с грохотом отпираемых замков. — А то скоро уже и полночь, а Германа… Господи! Это ты?!

— Я-а-а. — Карина Назаровна безошибочно узнала голос Гоши Крюкова. Яволь! С Новым годом! С новым, как говорится, счастьем!

Журковские не приглашали Гошу и не ждали его сегодня — последнее время злобствующий литератор куда-то исчез, и ни Анатолий Карлович, ни Галина не слышали о нем месяца два. Прежде он появлялся в их доме как минимум раз в неделю, а теперь — как отрезало. Его исчезновение совпало по времени с началом работы Анатолия Карловича в штабе Греча. Журковский связывал это с политическими взглядами писателя и с его чрезвычайно развившейся обидчивостью.

— Вот, решил поздравить… Пустите в дом? А Карлыч где? Все погружен в большую политику? — громко вопрошал Крюков, грохоча снимаемой обувью.

Через несколько секунд он явился в комнату собственной персоной. Вид персона имела такой, что Карина Назаровна тихонько ахнула.

Прежде всего бросилось в глаза, что писатель был в галифе — грязных, с пятнами глины на коленях.

«Где это он извозюкался? — подумала Карина Назаровна. — Зима ведь… Надо же, правду говорят — свинья грязи найдет!»

Весь декабрь на улице стояли лютые, свирепые морозы, температура редко поднималась выше минус двадцати градусов, и горожане, отвыкшие от настоящих северных зим, глухо ворчали, кутаясь в китайские дутые пальто. Откуда же галифе в глине?

Неожиданно Карина Назаровна почувствовала к Гоше едва ли не симпатию. Чем-то давно забытым, чем-то родным повеяло от вошедшего и дико озирающегося по сторонам писателя — и от его грязных нелепых штанов, и от толстых, домашней вязки, серые шерстяных носков, от зеленого свитера явно советского еще производства, от коричневого потертого пиджака. Писатель Крюков выглядел посланцем ушедшей эпохи, и ничто в его облике не говорило о том, что этот человек живет в эпоху экономических преобразований и свободного предпринимательства.

— Здравствуйте, Гоша, — вымолвила Карина Назаровна с неопределенной интонацией, в которой слышались и робость, и теплота.

— С Новым годом, Карина Назаровна, дорогая вы моя женщина! Красавица вы моя, дайте я вас поцелую, милая!

Гоша был пьян, тут двух мнений не существовало. Но стадия опьянения его была еще самой первой, легкой, не отягощающей окружающих. Будучи в этой самой первой стадии, Крюков становился общительным и легким на язык — его шуточки, комплименты или едкие замечания носили вполне светский характер, и был Гоша в этой своей первой стадии иной раз даже более интересен, чем в абсолютно трезвом виде.

— Я без приглашения, Галя, но думаю, это ничего? Старый друг, поди, не хуже татарина, а? Карина Назаровна, что скажете?

— Да ладно уж, не прибедняйся, — донесся из прихожей голос хозяйки. Садись к столу, раз пришел…

Галина и Крюков давно уже взяли за правило общаться в этакой наигранно-грубоватой манере.

— Да, пришел, не гнать же меня с порога… Тем более — праздник. Дозвольте бедному пролетарию к вашему буржуйскому столу… Я уж как-нибудь… С краешку посижу…

— Да ладно тебе, кончай придуриваться. — Галина Сергеевна вошла в комнату. — Ну и вид у тебя… Ты что, совсем обнищал, Крюков?

— Я? Нет. Напротив. Зарабатываю честным трудом. Благосостояние мое растет. Иду, так сказать, в ногу с политикой наших учителей и отцов. Строю свой маленький буржуазный мирок. А вы, я вижу, уже почти построили? — Он оглядел стол, окинул взглядом комнату. — Смотрю, обновы у вас появились. Да, строительство идет не под дням, а по часам.

Крюков встал со стула, подошел к телевизору, недавно приобретенному Журковским. Телевизор был огромен и занимал ровно столько же места, сколько сервант с посудой, который пришлось переместить в комнату сына. Владимир, поселившись у супруги, оставил свою «детскую» в полном запустении и вообще в родной дом наведывался редко. Теперь «детская» стала походить на склад старых, отслуживших свое вещей — старый телевизор «Витязь», тот самый сервант, на месте которого теперь расположился домашний кинотеатр, два мягких кресла с затертой до черноты обивкой на подлокотниках, обшарпанные книжные полки и многое другое из того, что постепенно, стараниями Галины, замещалось новыми, современными предметами обстановки.

— Ишь ты, — покрутил головой Крюков, рассматривая телесистему. — И что, тарелка есть, что ли?

— Есть, есть, — подтвердила Галина Сергеевна. — Ну что, господа, пора старый год провожать. Гоша, давай поухаживай за дамами.

— Разве вы больше никого не ждете? — спросил Крюков, отвинчивая водочную пробку.

— Как это так?! — Карина Назаровна даже замахала руками. — Анатолий Карлович вот с минуты на минуту…

— А почему же он задерживается? Заработался? — ехидно спросил Крюков.

— Да ты не язви. Сам-то… Не могу просто! — Галина Сергеевна встала за спиной сидящего у стола Крюкова. — Гоша! Что с тобой происходит? Где ты был?

— На службе, — важно ответил писатель.

— И где ты теперь служишь?

— На кладбище. — Гоша уже разливал водку по рюмкам. — Ну что, проводим старый?

— На каком еще кладбище?

Галина Сергеевна обошла вокруг стола и устроилась на стуле напротив Крюкова.

— Как — на каком? На Поляковском, — солидно ответил Крюков со значением в голосе. — На Поляковском, — повторил он, поднимая рюмку. — Ну что, провожаем или нет?

Дамы растерянно чокнулись с писателем и выпили.

— Как же ты?.. Кем же ты? — спросила Галина Сергеевна, запив водку глотком персикового сока.

— Хорошие писатели везде нужны, — строго сказал Крюков.

— Перестань кривляться, Гоша, — улыбнулась Галина Сергеевна. — Что ты там делаешь, расскажи.

— Что-что… Сторожу могилки.

— Хорошая работа, — Журковская покачала головой.

— Не хуже других. У нас всякий труд почетен. А то воруют, знаете ли… Наш народ бизнес понимает туго. Цветной металл уносят со страшной силой. Оградки, фрагменты памятников — буковки всякие, звездочки, крестики… Все тащат. Приходит человек на могилку мамы, скажем, или папы, а от могилки один холмик остался. Если остался… Весь металл — тю-тю… Скамеечки даже уносят. Для дачи там или еще куда…

Гоша налил по второй.

— Ну где же ваш муж, Галя? Так ведь и пробегает все торжество. Меж тем народная мудрость гласит — как Новый год встретишь, так его и проведешь.

Галина Сергеевна почувствовала нарастающее раздражение. В самом деле — без четверти полночь, а Толя не появился, даже не позвонил, чтобы объяснить, предупредить…

— Что делать, — вздохнула Журковская. — В каждой работе свои плюсы и свои минусы… Давайте выпьем… За все хорошее, что было в этом году…

— А у меня ни хрена хорошего в этом году не было.

— Что вы, Гоша, что вы! Как можно так говорить? Когда провожаешь старый год, нужно все хорошее вспоминать, не может так быть, чтобы ничего хорошего… — зачастила Карина Назаровна. — Так не бывает. Это не дело, Гошенька, не дело…

— Дело! — отрезал Крюков. — Чего тут разводить бодягу. За Новый выпьем, конечно, с более оптимистическим настроем, а за старый я могу пить только с радостью, что он наконец закончился. Пройдет зима, будет весна, будет тепло… Вот за что нужно пить. А все остальное… — Гоша досадливо махнул рукой.

— Крюков, если будешь портить нам праздник, я обижусь, — сказала Галина Сергеевна.

— Да ладно… Извини уж, Галя… Просто у меня действительно полная тоска была в этом году. Нечего вспомнить… Вернее, есть что, но лучше бы не вспоминать.

— Пил бы ты поменьше, — сказала Журковская. — И все было бы по-другому.

— Да? — Крюков с интересом взглянул на хозяйку.

— Да, — подтвердила она. — Именно так. В этом твоя главная проблема.

— Нет, Галя, ты ошибаешься. Моя проблема в другом. Ну да ладно. Не будем. Не будем омрачать вечер.

— Ночь, — поправила Карина Назаровна. — Ночь уже. Сейчас куранты будут бить… Галя, сделай звук побольше… Давайте быстренько… За старый…

Карина Назаровна, перехватив инициативу, чокнулась с Галиной Сергеевной и писателем, быстро опрокинула в рот рюмку и потянулась к блюду с маринованными огурчиками.

На экране телевизора появилось лицо президента. Крюков, увидев его, сморщился.

— Не кривляйся, — наставительно произнесла Журковская. — Давай, шампанское быстро открывай. Все уже, время…

Крюков ухватился пальцами за горлышко бутылки (Галина Сергеевна отметила, что ногти писатель, видимо, давно не стрижет и не чистит — черные полосы грязи особенно контрастировали с блестящей фольгой), крутанул, потянул, и пробка выскочила, издав легкий хлопок.

— Россияне! — сказал с экрана президент.

Крюков прикрыл глаза, и на лице его снова появилась гримаса отвращения.

— Россияне! — повторил президент. — Я… — Он сделал свою обычную паузу.

В этот момент в дверь начали звонить.

— Слава Богу! — воскликнула Галина Сергеевна и, поставив на стол бокал, бросилась открывать. Звонки не прекращались, пока она бежала в прихожую, пока гремела цепочками и замками.

— Ишь ты, забаррикадировались, — пробормотал Крюков, с ненавистью продолжая вглядываться в лицо президента.

— Я хочу… — словно перевалив через невидимое препятствие, продолжил глава государства.

Из прихожей донеслись крики, ахи, охи и мужские голоса, среди которых выделялись тенор Журковского и еще один, очень знакомый.

— Я хочу поздравить вас, дорогие мои… — говорил президент.

Крюков повернул голову и увидел, что в гостиную из коридора валит целая толпа.

Первой вошла Галина Сергеевна, затем в дверь одновременно протиснулись ее муж и господин Суханов, за ними — двое молодых людей, держащих в руках большие картонные коробки, потом в комнату ступил мэр города Павел Романович Греч, следом — его жена Наталья Георгиевна Островская, звезда отечественной эстрады Вячеслав Люсин и еще двое парней в кожаных куртках, которые они не посчитали нужным снять.

Лица прибывших были мрачны и сосредоточенны.

— С Новым годом, дорогие мои! — сказал президент.

Журковский схватил пульт дистанционного управления и выключил телевизор.

Глядя в потухшие глаза профессора, Крюков понял, что случилось что-то очень нехорошее.

Суханов молча подошел к столу, взял бутылку «Абсолюта», плеснул из нее в фужер и быстро выпил.

— Ну, рассаживайтесь, гости дорогие… — заговорила Галина Сергеевна, поглядывая на мужа.

— Да, прошу, что называется, к столу, — сказал он. — Паша, давайте, давайте… Новый год, однако… Который час? Ах, да…

Суханов снова налил, выпил и, повернувшись к мэру, сказал:

— Я поехал, Паша.

— Куда?

— Как это — «куда»? Разбираться.

— Может, не стоит? — Павел Романович взял его за рукав. — Подожди… С кем там разбираться? Что это даст?

— Даст. Я сейчас все выясню. Ребята!

Он кивнул парням, замершим у дверей с коробками в руках.

— Ребята, быстро за мной!

Парни аккуратно поставили коробки на пол и вышли из комнаты.

— Ты вернешься? — спросил Журковский.

— Не знаю, — сказал Андрей Ильич. — Не знаю. Буду звонить, держать вас в курсе. Все, пока.

Он уже вышел было в коридор, но, повернувшись, посмотрел на всю компанию, продолжавшую стоять вокруг стола, и бросил:

— С Новым годом. С новым счастьем!