Глава 1
Сегодня я не буду вас ни о чем спрашивать, — сказал следователь.
Бекетов печально вздохнул. Не будет спрашивать — значит, какую-то гадость приготовил ему этот молодой человек с прилизанными волосами.
— Да, не буду. Просто расскажу кое-что. Вам это покажется интересным.
Бекетов всячески избегал смотреть молодому человеку в глаза. Очень уж честными были эти глаза, очень уж душевно говорил молодой следователь. Не обмануться бы, не дать слабину… Пусть этот голос звучит где-то там, вне его, Бекетова, сознания. Как это называется? А, ну конечно, — даю установку… Вот этой установке и будет следовать Гавриил Семенович Бекетов и ни на шаг от нее не отступит. Слишком глубоко можно увязнуть, стоит только начать давать показания. Слишком далеко тянутся ниточки. Интересы слишком больших людей затрагивает эта паутина неформальных отношений, сплетенная бог знает когда, задолго до Бекетова.
Гавриил Семенович пришел в горком партии в 1979 году, и его сразу бросили на решение жилищных проблем населения, на удовлетворение его назревших, а главное, черт бы это население подрал, растущих потребностей.
Потребности мало-помалу удовлетворялись, и всем, ну почти всем, было хорошо. Гавриил Семенович прошел хорошую комсомольскую школу и знал, как нужно работать с населением. Особенно на таком ответственном посту как тот, который ему доверила партия. Такой пост не доверят кому попало. Чтобы «сесть» на жилплощадь, нужно себя проявить. Доказать, что ты свой, что с тобой можно иметь дело и что интересы партии для тебя превыше всего. А партия — это совершенно конкретные люди. Значит, интересы этих конкретных людей и нужно блюсти в первую очередь. Да в какую там первую! Превыше всего они должны стоять, вне всяких очередей, вне сомнений и раздумий. Сказано — должно быть исполнено, а как — это уже твоя задача, твоя работа, поставили тебя на ответственный пост — значит, шевели мозгами, крутись, решай, из кожи выскочи, а результат должен быть. И не какой-нибудь, а тот, который устраивает партию. В лице ее конкретных представителей.
Как хорошо тогда было, какая была ясность в отношениях, каждый знал свое место, не существовало в обиходе этого отвратительного, иноземного слова «коррупция» которое теперь лепят куда попало по любому случаю. И взяточников не было. Ну то есть, конечно, были, но Гавриил Семенович и все, с кем он работал, общался, дружил даже, все они относились к этим ловчилам с брезгливым презрением, а то и с долей юмора. От понятия «взяточник» веяло чем-то карикатурным, крокодильско-фельетонным. Нет, Гавриил Семенович никогда не имел дела ни со взятками, ни с теми, кто их раздавал или брал. В те годы. В те счастливые годы, столь отличные от проклятых теперешних, столь отличные от этой адовой эпохи, которую открыл самый ненавистный Гавриилу Семеновичу плешивый человечек с сатанинской отметиной на высоком, блестящем лбу.
Это он принес с собой анархию. Это он позволил всякому быдлу пролезть наверх и начать — «нАчать»! — шуровать по-своему, ломать десятилетиями отлаженную систему, работавшую прежде как хорошие часы, как те самые часы, которые это быдло теперь выставляло напоказ, обнажая запястья, не стесняясь, не боясь, что их спросят — а откуда, братец, у тебя денежки на такие часики, а ну-ка, товарищ дорогой, расскажите нам, сколько вы зарабатываете в месяц?..
Так ведь они и скажут, и язык не отсохнет цифры называть, цифры, от которых у Бекетова стыла кровь в жилах, на лбу выступали капельки пота, начинали дрожать руки и грудь распирала едкая, словно желчь, ненависть.
Как тогда было хорошо! Казалось, это будет продолжаться вечно. И, конечно, никаких взяток. Гавриил Семенович считал себя вполне честным человеком. Просто он умел жить, то есть понимал свое место в Системе, трезво оценивал свои возможности и соизмерял их с желаниями. Зачем взятки, если и так можно существовать совершенно безбедно? Государство — настоящее государство, не эта клоунада, которую сейчас называют «демократической Россией», а истинное, единственно правильное и справедливое — Союз! — заботилось о тех, кто верно ему служил.
Квартирный вопрос Бекетова был решен легко и просто — в порядке общей очереди, что подтверждали соответствующие бумаги. В порядке общей очереди решали свои проблемы и все те, кто принадлежал к числу Посвященных, к числу Достойных, к числу Поистине Нуждающихся.
Очередь — священная корова Системы — снимала все вопросы. Бекетов лишь занимался регулированием этого социального образования, тоже очень правильного и чрезвычайно справедливого, не замершего, не закостеневшего в какой-то одной форме, а чрезвычайно гибкого, меняющегося в соответствии с веяниями времени, отвечающего на малейшие изменения политической или экономической ситуации. Бекетов не знал более совершенного социального организма, чем Очередь.
Человек, стоящий в Очереди, имел возможность приблизиться к желанной цели вне всякой зависимости от того, на каком физическом расстоянии он от нее находился. Физическая форма Очереди, ее внешний вид мало что говорили о сути этого организма. А суть заключалась в том, что человек, стоящий в Очереди, за чем бы она не выстраивалась, — за колбасой, черной икрой, авиабилетами, машинами или квартирами, — прежде всего должен был посмотреть на себя и прикинуть, достоин он продвижения вперед или нет.
Бекетов считал, что это было справедливо. Если человек не заботится о самом себе, не пытается организовать свою жизнь подобающим образом, чтобы достичь уважения, веса в обществе и, конечно же, семейного благополучия, то есть если он наплевательски относится к себе, — достоин ли он заботы со стороны государства? Вряд ли. Государство будет тратить деньги, время и силы, чтобы сделать этому человеку что-то хорошее, а он все равно либо разбазарит все это, либо просто пропьет и уж, во всяком случае, не поймет, что о нем заботятся. Точно так же он не поймет смысла происходящего, если для него вообще ничего не делать. Ну и пусть себе стоит в «хвосте», ждет у моря погоды.
Так Гавриил Семенович относился к обычным «очередникам», простым гражданам, из которых на девяносто девять процентов и состояла та самая великая Очередь.
А вот если кто-то решил проявить инициативу, причем разумную, ибо дикая инициатива наказуема в первую очередь, если кто-то взглянул на свою жизнь повнимательнее и начал ее приводить в порядок, подстраивать под Систему, если кто-то стремится стать для этой Системы полезным — тогда и внимание к нему со стороны государства совсем другое.
Тогда можно и в Очереди его передвинуть вперед на несколько человек, на несколько месяцев или даже лет. А можно просто перевести его в другую Очередь, так что он и сам того не заметит, а глядь — оказывается, он стоит уже совсем у другого окошка, где раздают совсем другие блага. Нужно только правильно себя вести. Заниматься общественной работой. Двигаться по комсомольской линии, например. Или по профсоюзной. По партийной — это уже высший пилотаж.
Правильный подход к распределению — вот источник благосостояния. И никаких тебе взяток, никакого криминала. Да и слово-то такое — «криминал» применительно к своей работе Гавриил Семенович услышал впервые лишь после прихода к власти Горбачева.
И началось. Стройная схема взаимоотношений затрещала по всем швам. Правда, одно хорошо — люди, заведующие всеобщим распределением, остались все те же. Не демократов же нечесаных туда пускать! Они вмиг все развалят, и распределять уже будет нечего. Перестанут строить новые дома и ремонтировать старые, перепутают все списки, которые составлялись годами и постоянно менялись — ведь фамилии «очередников» едва ли не ежемесячно переносились из одного списка в другой, и всю структуру Очереди знали только высочайшие профессионалы своего дела, к каковым относился, в частности, и Бекетов.
Схема работает, только если соблюдать правила. То есть если полностью исключить такое понятие, как равноправие, оставив его для газетных статей, а блага распределять согласно партийным и общественным заслугам каждого отдельно взятого гражданина.
Вот эти правила и были попраны в первую очередь. Новая власть хотела изменить все — даже саму Коммунистическую партию начали поливать грязью.
Ну и пусть их, посмеивались в аппарате Города. Пусть их, Значит, так надо. Пусть замутят как следует, а в мутной воде привольней будет жить, легче распределять блага, да и себя не забудем, под шумок можно очень даже неплохо продвинуться в Очереди — из двухкомнатного кооператива, скажем, в новостройке быстренько перебраться в пятикомнатную в центре. И — никто, ничего, никому… Тишь, гладь и божья благодать. Чем мутнее, тем спокойнее. А партия… партия никуда не денется. Партия свое дело знает туго.
Бекетов, однако, чувствовал тревогу. Он хорошо усвоил основной принцип, гарантировавший его благополучие и спокойную жизнь на протяжении многих лет, принцип первенства общественного перед личным. Не нужно стремиться хапнуть лично для себя, это не умно, а в большинстве случаев даже опасно. И уж точно почти всегда связано с нарушением закона.
Законы в России — вещь очень специфическая. И то, нарушил ты закон или нет, зависит вовсе не от буквы, прописанной в кодексе, а от личного мнения того, кто хочет тебя наказать, от его прочтения этого закона.
Бекетов все это отлично знал и всю жизнь играл по правилам Системы.
Первое дело — удовлетворить нужды тех, кто находится чуть выше или даже наравне с тобой. И весь фокус в том, что эти нужды необходимо предугадывать, никто ведь не придет к тебе и не скажет — мне, мол, нужна новая квартира. Сам должен понимать, что к чему, что кому и сколько, и соответственно вести себя, строить свою деятельность сообразно ситуации.
И все — никаких взяток, никаких конвертов.
Впрочем, конверты были, как же без конвертов. Но разве это взятки? Это что-то вроде официальной государственной зарплаты — смешно ведь существовать на оклад в сто пятьдесят советских рублей, даже если в буфете можно купить твердокопченую колбасу и икру, не говоря уже о молочных сосисках, индийском чае, бананах раз в неделю, мандаринах и — к Новому году — ананасах.
Конверты, конечно, были. Только при чем здесь взятки? То были обычные подарки — от друзей, от товарищей, от сослуживцев, от коллектива. На день рождения, на годовщину свадьбы, на Новый год, на 23 февраля, на 7 ноября… Кто может за это наказать? Подарок — он подарок и есть. А то, что размер суммы, вложенной в конверт, был привязан к размеру и сложности оказанной Гавриилом Семеновичем услуги, так это вообще никого не должно волновать. Потому как об этой услуге знали всего два-три надежных товарища, и только.
Гавриил Семенович искренне считал такую схему работы полезной для государства. Поощрялись преданные кадры, сомнительные, ненадежные оказывались в хвосте Очереди, вот она — истинная справедливость. Да и представители так называемого «простого народа» не оставались в накладе. Гавриил Семенович помог очень многим — и в смысле обмена, и в смысле получения причитающейся по закону отдельной жилплощади. Он знал, что некий процент неподконтрольного ему распределения обязательно должен быть, нельзя все забирать себе — это было следствие все того же главного жизненного принципа. Не борзей, не жадничай — и все будет тихо и спокойно, а главное, тебя всегда прикроют, всегда помогут вышестоящие товарищи, которые тебя знают и ценят, которые считают, что ты на своем месте и которые уверены, что без тебя им будет жить гораздо сложнее, чем с тобой. Даже если время от времени ты и допускаешь ошибки.
Перестройка…
Гавриил Семенович сразу понял, что добром это не кончится. Он очень быстро распознал главную опасность. Она таилась не в идиотских, наглых и бесстыдных газетных статьях, не в демагогах, болтающих на митингах и расхаживающих по зданию горкома в старых свитерах и джинсах, не в этих пустомелях, отрастивших неопрятные бороденки и критикующих всех и вся. Бог с ними. Видел он, Бекетов, за свою долгую жизнь разных людей. Эти демократические балбесы не представляли собой серьезной угрозы.
Основная опасность, настоящая мина, подведенная под основание партийно-хозяйственной пирамиды, заключалась в том, что люди переставали делиться. Каждый начинал работать исключительно на себя, а забота о благе ближнего теперь определялась лишь степенью соответствия этого ближнего собственным шкурным интересам.
Раньше Бекетов лишь презрительно усмехался, когда к нему на прием прорывался кто-нибудь из так называемых «цеховиков» — причем прорваться он мог лишь в том случае, если принадлежал к числу «аккуратных», поддерживающих контакты с руководством и не зарывающихся, не конфликтующих с всесильным ОБХСС. В любом случае для Гавриила Семеновича этот стяжатель был мелкой сошкой. А он, Бекетов, был для подпольного миллионера если не царем и богом, то кем-то вроде министра и архангела одновременно. Теперь же ситуация вывернулась наизнанку.
Люди без прошлого, без заслуг, без хорошей, крепкой биографии вдруг полезли наверх, распихивая локтями партийных товарищей, еще вчера казавшихся железными и неколебимыми. Многие товарищи, конечно, удержались в своих креслах — не так просто в одночасье развалить то, что строилось десятилетиями и было сцементировано страхом, кровью и трудом сотен миллионов простых людей, — но потесниться все-таки пришлось.
И самое страшное, что партийные кадры, сплоченные, профессиональные, в мгновение ока приняли новые правила и стали играть в этот доморощенный капитализм с азартом, поистине достойным лучшего применения.
Каждый в отдельности вроде бы стал жить лучше, каждый, кто пошел в этот проклятый бизнес, очень быстро обогатился, так обогатился, что по сравнению с нынешними доходами все прежние казались жалкими копейками, но при этом кажущемся благополучии отдельных бойцов чиновничьей армии. Система начала шататься.
Чем больше богатели и укреплялись на своих позициях чиновники, тем слабее становилась Система.
«Как же они этого не видят? — кричал Бекетов. Про себя, конечно, кричал. Не хватало еще прилюдной истерики. — Как же не понимают, что если жить по принципу «после нас — хоть потоп», то этот самый потоп непременно хлынет! А может случиться так, что потопов будет много. Для каждого — свой отдельный маленький потопик. Маленький, но такой, что одного незащищенного, оставшегося вне системы чиновника поглотит с легкостью…»
К ужасу Бекетова, горбачевская перестройка была только началом.
Гавриил Семенович терпел все, терпел даже этого Греча, пролезшего в народные депутаты, в мэры, умудрившегося во время путча околдовать все руководство штаба военного округа, завоевавшего огромную популярность и считавшегося уже политиком мирового масштаба.
Гавриил Семенович знал, что, пока цела Система, грош цена этой популярности. В одну минуту, конечно, смести всех этих говорунов не удастся, особенно после бездарной попытки 19 августа, но постепенно их вполне можно нейтрализовать, дискредитировать — по этой части у Системы такой богатый опыт, какого, наверное, в мире нет ни у кого — ни у отдельных политиков, ни у целых государств.
Однако ситуация ухудшалась. И Система, которая должна была обеспечить Гавриилу Семеновичу спокойную жизнь, как ему казалось, до глубокой старости, менялась самым непредсказуемым образом.
Сначала он думал, что она просто разваливается под натиском дикого, пещерного капитализма, в который погрузилась страна. Но потом Гавриил Семенович с искренним ужасом увидел, что Система цела, все ключевые фигуры остались на своих местах, но все вывернулось наизнанку, и люди, которых он знал не один десяток лет, словно оборотни из детских сказок, грянувшись оземь, вдруг превратились в совершенно непонятных, агрессивных и жутких монстров, живущих по каким-то своим, неведомым Бекетову, законам.
Никто не заглядывал хотя бы на полгода вперед, никого не волновало, что может случиться завтра — а в России, как справедливо считал Бекетов, может случиться все что угодно. Каждый тянул на себя, тащили все, что попадалось под руку, в мэрии, где теперь было новое место работы Бекетова, появлялись какие-то странные фигуры совершенно бандитской наружности, персонажи, с которыми прежде ни он, ни его коллеги ни за что не стали бы иметь дела, а нынче — с ними едва не раскланивались.
Бекетов продолжал заниматься жилищными вопросами, правда, теперь правила были совсем другими. Купля-продажа, приватизация, расселение коммуналок — от всего этого голова могла пойти кругом. Не от самих процедур — для профессионала это не вопрос, но от возможностей, открывающихся перед чиновниками.
Теперь все — Бекетов мог сказать это с абсолютной уверенностью — все чиновники старой школы (о «новых» он говорить не хотел, на них просто клейма было негде ставить) были повязаны прямым криминалом. Повязаны теми самыми взятками, которые прежде маскировались столь изящно, что никакая проверка, никакой ОБХСС, никакая милиция не в силах были даже вообразить, будто чиновника можно взять с поличным на получении «левых» денег. Сейчас же деньги (да не просто деньги, а суммы, по меркам Бекетова, совершенно фантастические и все больше в долларах) свободно передавались из рук в руки, а чиновники, следуя негласно утвержденному и постоянно корректируемому прейскуранту, просто сообщали клиенту, сколько он должен положить на стол, чтобы его вопрос был решен положительно и (за дополнительную плату) в кратчайшие сроки.
Взяточничество стало нормой жизни и никого уже не пугало. Эта новая система взаимоотношений включала в себя как необходимое звено и представителей правоохранительных органов, и над тем, что прежде было солидной и твердой, непоколебимой Системой, засияло странно-горделивое слово «коррупция».
Конечно же: скажешь «взяточник» — и сразу на ум приходит что-то мерзкое, мелкое, потливо-боязливо-стыдливое. «Коррупционер» — совсем иное. «Коррупционер» звучит солидно и гордо. Современно, во всяком случае. В духе времени. В духе всех этих «Мерседесов» и «БМВ», в которых теперь носились по Городу чиновники с окладами чуть выше тех, что получают учителя средних школ.
Теперь вся чиновничья масса, каждый отдельный член которой стал в тысячу раз более важным, чем прежде, когда являлся пусть необходимым, пусть находящимся на своем месте, пусть довольно дорогим, но все-таки винтиком общей Системы, — теперь вся эта армия, неожиданно разросшаяся, лавировала между контролирующими организациями — налоговиками, милицией, прокуратурой, с одной стороны, откровенными бандитами, с которыми им все чаще и чаще приходилось иметь дело, — с другой и непосредственно аппаратом мэра — с третьей.
Ненавистный Бекетову мэр был отличным стратегом, однако в вопросах тактики несколько терялся. Пока он еще только входил в курс дела, все шло хорошо, но потом господин Греч понял, что ему нужна собственная команда профессионалов, нужны свои люди, способные решать узкоспециальные вопросы городского хозяйства, и у «винтиков» старой Системы начались проблемы.
До поры до времени чиновники старой школы работали в прежнем режиме, то есть без оглядки, машина распределения и торговли жильем неслась в непонятное капиталистическое будущее, оставляя за собой на обочинах всех окрестных дорог особняки из красного кирпича — двух-, трех-, а кое-где и четырехэтажные, с башенками, подземными гаражами и бассейнами. Город и его ближайшие окрестности преображались на глазах.
В центре Города во множестве появились двухэтажные квартиры, оборудованные в соответствии с фантазией архитекторов-дизайнеров, освободившейся от оков ГОСТа и надзора жилищных товариществ. В связи с этим нужно было в срочном порядке расселить десятки семей из купленных новыми хозяевами Города коммуналок, которые трансформировались в высококлассные апартаменты.
Работа кипела. Десятки частных фирм, самые надежные и респектабельные из которых были «завязаны» на мэрию, то есть обладали покровителями в лице ответственных и сильных в своих полномочиях чиновников, делили Город по-своему, покупали, сносили или ремонтировали целые дома, подкачивали деньги в замороженное строительство, и оно оживало — с той же интенсивностью, с какой расселялись коммуналки, стали расти высотные дома на окраинах.
Впрочем, стоимость жилья в этих свежепостроенных красавцах была такова, что мало кто из бывших обитателей городского центра мог попасть в светлые комнаты с видом на лес или реку, в квартиры с улучшенной планировкой, в дома, оборудованные специальными площадками для парковок машин и вместительными бесшумными лифтами.
Деньги за жилье в новых зданиях было принято отдавать тогда, когда кроме фундамента и забора вокруг него будущие жильцы еще ничего не могли видеть. Ну а потом, после того как дом сдавали в эксплуатацию, эти деньги как-то забывались, и улыбчивый чиновник называл ошеломленному, или — с течением времени это стало случаться все чаще — уже ничему не удивляющемуся жильцу сумму окончательного, последнего взноса, который нужно было положить на стол наличными, чтобы получить ордер.
Куда девались те бедные старушки и полупьяные работяги, что выезжали из центральных коммуналок, одному Богу известно.
Короткий период откровенного бандитизма, когда квартиры отбирались у записных алкоголиков, а алкоголики эти либо выбрасывались на улицу с тысячью рублей в кармане, либо находили покой где-нибудь в пригородном парке или лесу, быстро закончился. Фирмы, занимающиеся недвижимостью, стали работать более цивилизованно. За квартиры теперь не убивали, но судьба расселенных жильцов так и оставалась покрытой мраком.
Последнее время Бекетов как раз и занимался тем, что манипулировал так называемым «маневренным фондом» — переселял уже почти оторвавшихся от реальности жильцов из одного дома в другой, освобождал центр Города для капитального ремонта с последующий продажей наиболее солидных зданий… Словом, работы хватало.
Вот тут-то наконец и вошли в курс дела люди Греча. Кое-кто в его команде работал когда-то в КГБ, кое-кто просто был неплохим специалистом в жилищных вопросах, и деятельность чиновников старой школы осложнилась невероятно.
Контролеры мэра лезли буквально во все дыры, посылали бесконечные комиссии, которые осматривали здания, пущенные на капитальный ремонт, рылись в документах, ездили по строительным площадкам, — вся эта суета никому не нравилась.
Люди, развалившие Систему, переиначившие все под свои собственные вкусы, разрушившие идеологию, которая цементировала незыблемое когда-то государственное здание, теперь пытались докопаться до мелочей. До тех самых мелочей, на которых и держались остатки Системы.
Система не умерла, она просто распалась на чиновничьи микрочастицы, действующие теперь автономно, и «демократы», первое время довольные тем, что им удалось развалить видимую часть айсберга, расколоть глыбу советской власти, начали понимать, что пора заняться каждым осколком порушенного колосса в отдельности, рассмотреть его повнимательней и, если обнаружится, что осколок этот хранит верность прежним идеалам, немедленно ликвидировать.
Они не расстреливали, не ссылали в лагеря, даже не всегда сажали в кутузку. Они просто замещали живших по старым законам чиновников своими людьми, которые тут же начинали играть по новым правилам, руководствуясь иными, ненавистными Бекетову, демократическими принципами и идеями построения в России капиталистического общества.
— Так вот, — продолжил следователь. — В камере у вас сидит один парень… — Он внимательно посмотрел Бекетову в глаза.
Гавриил Семенович инстинктивно кивнул, хотя молодой человек его ни о чем не спрашивал.
— Да, — сказал следователь. — Сидит он, значит… Сидит по подозрению в убийстве.
Не зная, как реагировать на эту информацию, Бекетов внимательно рассматривал запонки на рукавах следователя. Запонки были золотые. Дорогие, солидные запонки. Только человек с хорошим вкусом и достатком может носить такие.
— Сидит, между прочим, второй год. А суда все нет. Доказательств не хватает. История тут вот какая. Мерзкая, надо сказать, история. Сидел парнишка дома, выпить хотел. Позвонил приятель, пригласил в гости. Парень обрадовался, пошел. Ну сидят, выпивают. Там еще несколько человек было. Девушки, все как полагается. Этот Игорек, ну, который в камере сейчас парится, нажрался быстрее всех и уснул. А проснулся уже тогда, когда прибыла группа захвата. Вам интересно, Гавриил Семенович?
Бекетов неопределенно пожал плечами.
— Ну-ну… Вы слушайте, история поучительная. Вам ее пацан-то сам уже не расскажет…
Подождав несколько мгновений и не услышав вопроса «Почему?», следователь, вздохнув, пояснил:
— Тронулся умом парень. Еще бы. Посидишь вот так два года, свихнуться запросто можно… Но я возвращаюсь к истории. Пока этот Игорек наш спал — или не спал, доказать не можем, — одного его дружка прямо на кухне зарезали. Кто зарезал — вот задачка. Нож вымыли под краном. Отпечатков везде — пруд пруди. Каждый отметился. Пили ведь, считай, всю ночь. Но удар один, синяков нет. Значит, не держали его, значит, кто-то один и пырнул пацана.
Следователь достал из кармана пачку «Кэмела», щелкнул зажигалкой «Зиппо», затянулся.
— Они там все уснули. А милицию вызвала одна из присутствовавших там дам. Приехали — братва спит. На кухне труп. Ну, понятно, всех взяли, привезли, стали колоть. Все — в отказ. Отправили в предвариловку. А там и пошло…
Бекетов хотел было спросить, что же именно там «пошло», но, памятуя данное себе слово держаться индифферентно, промолчал. Однако следователь заметил немой вопрос, все-таки блеснувший в глазах Гавриила Семеновича, и ответил:
— Что пошло? То самое. Трое их было. У одного папа большой человек. Нам-то это по барабану, но папа нанял хорошего адвоката, то, се, выпустили до суда под залог. Со вторым — та же история. А Игорек так и сидит. Второй год. Крыша у парня поехала, но в больничку не отправляем — он тихий, а в больничке может совсем с катушек съехать. Не повезло ему, короче говоря. И сделать мы ничего не можем. Убийство есть убийство. Кто-то должен отвечать. Вот такая история, Гавриил Семенович.
Следователь вытащил из пачки вторую сигарету и прикурил от первой.
Бекетов смотрел на кольца дыма, которые принялся пускать следователь. Что он хотел сказать этой историей? Что может держать его в камере сколько вздумается?
— Я, Гавриил Семенович, не просто так вам это рассказал. Вы же умный человек, тертый… Пока вы не дадите нужных мне показаний, вы отсюда не выйдете. Это я вам обещаю. И камеру могу другую обеспечить. Не с тихим психом и дешевыми аферистами посидите, контингент там будет несколько другой. И тогда вы мне все что угодно подпишите. Только поздно будет. Здоровье-то у вас одно… Да и не мальчик вы уже. Идите в камеру и подумайте. А завтра поговорим. Времени у нас достаточно. Идите, гражданин Бекетов.
Пока Гавриил Семенович в сопровождении конвоя дошел до камеры, он успел подумать о многом.
То, что его взяли, еще как-то можно было объяснить — все же у него были очень тесные контакты с фирмой «Развитие», которая занималась куплей-продажей недвижимости, и операции ее далеко не всегда проходили в рамках закона. Не то чтобы в организации, возглавляемой Ириной Владимировной Ратниковой, царствовал чистый криминал, но придраться там было к чему.
Бекетова вызвали как свидетеля по делу фирмы «Развитие». Это тоже выглядело вполне логично — Ратникова была арестована месяц назад по обвинению в хищении государственной собственности в особо крупных размерах.
В районном отделении Гавриилу Семеновичу было неожиданно предъявлено точно такое же обвинение, и он тут же был препровожден в изолятор временного содержания. На другой день после его водворения в камеру последовал второй допрос, который и прояснил ситуацию.
Гавриил Семенович не был удивлен арестом, но он не предполагал, что дело обернется такой неожиданной стороной. Ну, думал Бекетов, «Развитие», ну еще что-то — все решаемо. Не такой он идиот, чтобы не иметь путей отступления, чтобы в момент совершения тех или иных операций с недвижимостью не думать о возможных последствиях. Интерес со стороны следственных органов мог возникнуть, в принципе, к любому представителю чиновничьего корпуса, имевшего хоть какое-то отношение к жилищной проблеме. И время от времени возникал. Но никого еще из знакомых Бекетову чиновников не посадили, даже до суда дело не дошло ни разу.
То, что Гавриил Семенович услышал на втором допросе, повергло его в глубочайшую депрессию.
Следователь недвусмысленно дал понять, что ему требуются показания, касающиеся нарушения действующего законодательства гражданином Гречем. Павлом Романовичем. Мэром Города.
— Он причастен к делу фирмы «Развитие», — сказал следователь. — Вы, Гавриил Семенович, должны это хорошо знать. Чем занималось «Развитие», нам известно. И вам известно. Так что не будем обманывать друг друга — мне нужны подтверждения того, что Греч незаконно получил две квартиры в одном из домов исторической части Города. Конкретно, что вы участвовали в передаче Гречу двух квартир по адресу…
Следователь назвал знакомый Гавриилу Семеновичу адрес.
— И что эти квартиры были потом переданы Гречем его работникам, а именно архитектору Мазаеву и господину Суханову.
Бекетов хорошо знал, о чем идет речь.
«Развитие» как раз и занималось тем, что скупало или брало в долгосрочную аренду дома в центре Города, расселяло коммуналки, производило капитальный ремонт и продавало уже отремонтированные квартиры.
Гавриил Семенович, как профессионал, понимал, что в операциях такого рода можно обнаружить массу несоответствий с законом. «Развитие» было далеко не единственной фирмой, работающей с таким размахом, и, разумеется, без мощной поддержки со стороны городских властных структур Ратникова никогда так не развернулась бы.
Но Бекетов знал и другое — фамилия мэра в операциях «Развития» не мелькнула ни разу. По крайней мере, в тот период, когда Гавриил Семенович был причастен к делам Ратниковой, мэра там даже близко не было. Наоборот, Ирина Владимировна всячески старалась дистанцироваться от Греча, заявляя, что ему-то уж точно ничего не обломится в ее фирме, даже если он станет остро нуждаться в улучшении жилья. Насколько знал Бекетов, Ратникова не любила мэра. Да и вообще мало кто из чиновников хорошо к нему относился. Слишком уж его действия противоречили испытанной десятилетиями схеме «ты мне — я тебе», следуя которой можно было вершить свои дела без сучка без задоринки и чувствовать при этом, что ты находишься почти в полной безопасности. Прикроют, если что.
Мэр же, судя по всему, не собирался никого прикрывать. Его планы развития Города противоречили интересам слишком многих влиятельных людей, долгое время делавших сначала подпольный, а потом — с приходом перестройки — и легальный бизнес на городской недвижимости.
Как понимал сейчас, идя по коридору тюрьмы, Гавриил Семенович, задача, которую поставил перед ним следователь, имела два решения. И оба эти решения его, Бекетова, совершенно не устраивали.
Гавриил Семенович понимал ситуацию не до конца. Его проблема имела два решения только на первый взгляд.
Старший следователь прокуратуры города Уманска, прибывший в Город по команде из Москвы, имел на этот счет другое мнение. Майор Алексей Владимирович Панков и пятеро его коллег — двое из Уманска, трое из столицы, видимо, привлеченные для «усиления», — были обязаны решить стоящую перед ними задачу в самое ближайшее время.
Перед тем как покинуть мрачные стены изолятора, Панков встретился с дежурным офицером и сказал, чтобы он действовал так, как они договаривались.
— В седьмую его, что ли? — спросил офицер, пожилой грузный мужчина с неожиданно добрым для своей работы лицом.
— Да. Сегодня же. Сейчас же. Немедленно.
— Хиловат он, товарищ майор… Как бы чего…
— Я сказал, — отрезал следователь. — Некогда мне с ним тут нюни разводить. Давай, прессуй по полной.
— Есть, — кивнул офицер. — В седьмую так в седьмую…
Глава 2
Как встретишь Новый год, так его и проведешь.
Суханов чувствовал, что вокруг предвыборного штаба Греча растет напряжение, невидимая угроза становится все более и более очевидной. И Андрею Ильичу было странно, что даже новогоднее происшествие мэр расценивал как очень досадный, отвратительный, опасный, но все же частный случай.
С учетом сведений, которые поступали последнее время в офис «Города», Андрей Ильич не склонен был соглашаться с Гречем и, устав предостерегать его, стал сам выстраивать линию обороны от предполагаемого нападения.
Чем внимательнее он оценивал направления, с которых могли ударить по Гречу, а значит, либо косвенно, либо прямо — по нему, то есть по фирме «Город — XXI век», тем яснее виделся Суханову круг, готовый вот-вот замкнуться и сжать мэра вместе с его помощниками.
За последние десять лет, которые Суханов расценивал как целую жизнь вторую жизнь, в которую он влетел из академического прошлого и в которой тут же изменилось все — от быта до литературных и кинематографических вкусов, от образа мыслей до манеры разговаривать, — за эти десять лет Андрей Ильич развил в себе сильную интуицию. И сейчас она говорила ему, что опасность подошла вплотную и опасность эта, пожалуй, даже более серьезна, чем та, перед которой они с Гречем встали в полный рост 19 августа 1991 года.
Новогодняя история была для Суханова лишним подтверждением того, что случаи давления на мэра приобретают систематический характер.
31 декабря Суханов приехал домой раньше обычного. Уже в десять вечера он поднялся по лестнице и открыл дверь своей квартиры.
Собственно Новый год он всегда встречал дома. Ему давно было неважно, кто окажется в этот момент у него в гостях — впрочем, само понятие «у него в гостях» было не актуальным уже несколько лет. Гостей собирала Вика, Суханов же, выпив в полночь бокал шампанского, уезжал из дома — либо на телевидение, либо в ресторан, либо вообще улетал в другой город, например, в Москву, Киев или Ригу, да мало ли мест, где можно провести время в хорошей компании! Андрей Ильич называл такие поездки и полеты положительным стрессом.
Суханов почти физически ощущал, что его личность растворяется в каждодневной суете, хотя и не мелкой, не пустой, но все-таки суете, что он из совершенно самодостаточного человека со своим неповторимым, особенным внутренним миром превращается в некую функцию, очень важную функцию, значимую и для собственной семьи, и для города, и даже в какой-то степени для страны, но тем не менее…
Тем не менее лучшими часами для Андрея Ильича были те, что он проводил в гостях у Журковского или в Институте.
А дома… дома ему давно уже нечего было делать.
Вика совершенно погрузилась в то, что она называла «светским образом жизни», и проводила время в разнообразных женских клубах. Они росли как грибы, а цены на бутерброды и шампанское в них испугали даже Суханова, несколько раз посетившего эти заведения.
Андрей Ильич был не самым бедным человеком в Городе. Тем не менее он был представителем той категории людей, которые заставляют официантов в дорогих ресторанах морщиться, а едоков за соседними столиками — презрительно ухмыляться. Он был из тех, кто при получении счета достает калькулятор и тщательно сверяет цифры с ценами, означенными в меню. Он никогда не бросал деньги на ветер, независимо от того, большие это деньги или совершенные гроши. Пройдя большую школу выживания в бытность свою, как он говорил, «действующим ученым», Суханов считал, что маленьких денег не бывает.
— Когда я работал в Институте, — говорил Андрей Ильич, — или, скажем, в студенческие годы, пятак на метро, а то и двушка для телефона-автомата были для меня иной раз важнее, чем вся грядущая зарплата. Бывало такое. Все относительно. А деньги… деньги зарабатываются. С неба они ни на кого не падают. И на деревьях не растут. Поэтому деньги я уважаю как меру затраченного человеком труда.
— А всякие бандиты? — спорила с ним Вика. — Или жулики? Воры? Тоже — мера труда?
— Начнем с того, что ты, Викуля, никогда не была бандитом, — отвечал Суханов. — И не знаешь их жизни…
— Ты, что ли, был?
— Бог миловал, — кривил лицо Суханов. — Однако я как бы в курсе их проблем… Они деньги тоже, между прочим, зарабатывают. Отвратительно, мерзко, но зарабатывают. Между прочим, тяжело им это дается. Я иногда думаю — что же они, идиоты, не могли себе полегче работенку сыскать? И с меньшим риском? Ведь то же самое можно получить, делая совершенно другие дела. Не скажу, что в рамках закона, но и не такой все же степени отвязности. Видно, мозгов у них не хватает на другие виды деятельности. Задержка в развитии. Инфантилизм…
— Ну конечно, инфантилизм! — отвечала Вика. — Ты сам говорил, что там есть ребята с таким умом и логическим мышлением, что у тебя на кафедре позавидовали бы…
— Чего не ляпнешь под настроение, — парировал Суханов. — Чушь это все собачья. Недоросли они все. И молодые, и старые. И все эти воры законные… Все инфантильны и неразвиты. Я-то знаю.
— Ты все знаешь, — говорила Вика. — На побегушках-то у Греча. Конечно, все знаешь…
— На каких еще побегушках? — вскипал Суханов. — Что ты несешь?
Усилием воли он давил в себе эмоции и уходил либо к себе в кабинет, либо вообще прочь из дома. Последнее случалось все чаще и чаще.
О том, чтобы развестись с Викой, он и не помышлял. Во-первых, это такая возня, а во-вторых, у нее ведь возникнут имущественные претензии, пятое, десятое, адвокаты, суды — все это было для Суханова совершенно невозможным делом. Времени на подобного рода суету просто не хватило бы. На самотек тоже не пустишь — здесь тот случай, когда адвокат любой квалификации будет бессилен против той сверхчеловеческой глупости, которую Суханов неожиданно обнаружил в собственной жене, прожив с ней бок о бок не один десяток лет.
С дочерью дело тоже обстояло не лучшим образом. Надя повадилась ходить за компанию с мамашей по этим «светским» заведениям, быстро привыкла к тому, что десять долларов за чашку кофе — это, считай, почти даром, и в результате полностью лишилась какого бы то ни было круга общения.
Подавляющее большинство сверстников были просто не в состоянии удовлетворить запросы Наденьки, которые в отсутствие родителей почему-то умножались многократно. При папе с мамой она еще как-то стеснялась озвучивать свои желания, в кругу же ровесников они прорывались потоком ужасающей силы, который очень быстро разметал всех Наденькиных воздыхателей.
Среди них, конечно, не было, по Наденькиному собственному выражению, голодранцев, но и дети вполне обеспеченных родителей, молодые бизнесмены и артисты очень быстро охладевали к Сухановой-младшей. Размах ее аппетитов по части подарков, покупок и ресторанов отпугивал даже самых мажористых из «мажоров».
Можно сказать, что Суханов встречал Новый год дома просто по привычке. Но на самом деле это был для него особый ритуал. Ритуал памяти.
В те несколько секунд, когда Андрей Ильич стоял с бокалом шампанского в руке и, прикрыв глаза, слушал бой кремлевских курантов, он переживал целую жизнь — там было и хулиганистое детство, и вызовы родителей в школу, и угроза того, что его, Андрюшу Суханова, все-таки выгонят и, кроме как в ремесленное училище, ему дороги никуда не будет, были долгие разговоры с завучем, был преподаватель физики, вставший грудью на защиту крайне способного, можно даже сказать, уникально одаренного хулигана Суханова, были олимпиады по математике, после которых Андрюша с друзьями напивался пивом до веселого остервенения и дебоширил, в меру своих подростковых сил, на окрестных улицах, были приводы в милицию и блестяще сданные выпускные экзамены.
Потом был Институт, куда Андрюша в буквальном смысле слова просочился — с помощью того же школьного физика, Бориса Израилевича, использовавшего свои связи и знакомства для того, чтобы не дать пропасть талантливому хулигану Суханову.
Были студенческие годы, наполненные удальством и любовными бесчинствами, участие в нескольких кражах — разбитые витрины уличных ларьков, коробки с шоколадными конфетами и сигаретами, проданные за бесценок, рестораны, пивные бары, и при всем этом — блестящие результаты, курсовые, которые ставили в пример всему потоку, выступления на семинарах, которые Андрей готовил за одну ночь и которые ставили в тупик весь преподавательский состав, а на последнем курсе — внезапное осознание того, что разгульный образ жизни пора заканчивать, мгновенная потеря интереса к прежним друзьям и способам досуга, диплом, затем аспирантура, лаборатория, кандидатская, докторская…
В эту новогоднюю ночь Андрей Ильич тоже приехал домой, чтобы пережить свои волшебные секунды. Ему было наплевать, что гости Вики не узнают его в лицо если он, конечно, заблаговременно не представится. К жене приходили теперь новые подруги — владелицы косметических салонов, директрисы женских клубов, представительницы того общества, которое жена считала «высшим светом». Являлись какие-то дамы, именовавшие себя «княгинями» или «баронессами», являлись их кавалеры — во фраках, с шелковыми лентами через плечо, увешанные непонятными и неизвестными геральдике орденами.
Войдя в квартиру, Суханов сразу понял, что гостей сегодня не просто много, а очень много. И специальная комнатка-прихожая, где полагалось оставлять верхнее платье, и вешалка перед дверью были перегружены одеждой — здесь были шубы, дорогие пальто и даже несколько шинелей странного покроя, отчего казалось, что попал не в квартиру, а в костюмерную оперного театра или киностудии. Причем художник этой киностудии, судя по всему, был умалишенным. Таких шинелей в природе не существовало. Это был дикий коктейль из форменной одежды городских чиновников девятнадцатого века, белого офицерства и донского казачества.
Андрей Ильич положил свое пальто на огромный сундук, окованный металлическими полосами, — последнее приобретение жены — и вошел в гостиную.
Вокруг богато накрытого стола бродили люди, в числе которых Суханов, к своему неудовольствию, заметил несколько персонажей в казачьей форме. Андрей Ильич поморщился. Он терпеть не мог этих, как он много раз называл их публично, клоунов.
Господа в странных мундирах, фраках или долгополых сюртуках расхаживали по квартире, чувствуя себя совершенно свободно и комфортно. Некоторые посмеивались, видимо, рассказывая друг другу анекдоты, другие что-то вещали с немыслимо важным видом, демонстрируя окружающим озабоченность судьбами страны, мира и всей вселенной, третьи втихомолку выпивали.
На вошедшего Суханова почти никто не обратил внимания. Андрей Ильич как-то потерялся в великолепии золотых аксельбантов и сверкающих орденских звезд. Он быстро прошел в свой кабинет, надеясь выйти к столу только к двенадцати, быстро выпить, зажмурившись и отгородившись воспоминаниями от этого сумасшедшего дома, а потом уехать на телевидение, где сегодня проходил благотворительный марафон.
Суханов хотел там побывать, ибо компания, которая должна была собраться на марафоне, его привлекала. Обещали приехать люди, которых Андрей Ильич не видел очень давно, — знакомые из Москвы, Таллинна, Смоленска, писатели, ученые, с которыми Суханов дружил двадцать лет назад — как тогда казалось, не разлей вода. Однако жизнь разметала институтскую компанию по всей стране, а сегодня выпадал прекрасный шанс увидеться и, после обязательной программы с уклоном в старый добрый «Голубой огонек», приятно провести время.
Суханов решил не переодеваться к празднику — он вообще уделял одежде не очень много внимания. Оглядев себя в зеркало, он отметил, что черная рубашка после рабочего дня не выглядит несвежей, пиджак не измят, ботинки чистые — что еще нужно?
Дверь в кабинет отворилась, и на пороге возникла Вика.
— Андрюша! Ты пришел?
Суханов пожал плечами. Что тут скажешь? Ответишь «нет» — последует обида. А констатировать очевидный факт ему не хотелось.
— Что же ты с гостями не поздоровался?
Судя по заискивающему тону, жене что-то было нужно. Суханов тяжело вздохнул.
— Викуля, я очень устал. Сейчас приду в себя и выйду к твоим гостям. Кстати, что там за сбор всех частей?
— Что ты сказал? — переспросила Вика.
Она явно не слушала мужа, прокручивая в голове свои, как она любила говорить, «варианты». Видимо, ей действительно что-то было нужно от Андрея, что-то очень серьезное.
— Я говорю — что, поминки по государю императору? — поинтересовался Суханов.
— Бог с тобой, — серьезно ответила Вика. — Как ты можешь такое говорить… Это просто мои друзья…
— Что-то я их прежде не видел.
— А их прежде у нас и не было. Это из дворянского собрания.
— А-а-а… Ну конечно. Я просто не понял. Думал, ты маскарад решила устроить под Новый год.
Вика странно посмотрела на мужа и пожала плечами.
— Ты не понимаешь, — возмущенно сказала она. — Это же люди…
— Знаю, знаю. Надежда России. Генофонд. — Суханов махнул рукой. — Что ты хочешь, Вика? — спросил он напрямик.
— Ты должен познакомиться с одним человеком…
— Из этих? — Суханов демонстративно щелкнул каблуками. — Из господ офицеров?
Вика не успела ответить. Суханов сделал предостерегающий жест рукой и схватил запикавший мобильный телефон — не тот, которым он пользовался на работе и номер которого был известен большинству его партнеров по бизнесу, а второй — предназначенный лишь для связи с Гречем, Журковским и начальником службы безопасности фирмы.
— Да. Что?!
Андрей Ильич, прижав трубку к уху, уже обеими руками замахал на подступившую к нему Вику.
— Что?! Еду! Сейчас буду! Через пять минут! Сидите на месте. Никуда не выходите. Ни под каким видом!
Вика сделала еще шаг в сторону мужа.
— Андрюша…
— Погоди! — Суханов набрал номер. — Алло! Женя? Быстро на улицу! Вызывай ребят. Всю первую группу. С оружием, да. Что я, шутки шучу, мать вашу?!
— Андрюша… Что-то случилось?
Суханов посмотрел на жену, секунду помедлил, потом сказал:
— Да нет… ерунда. Просто проверить надо. Ничего серьезного.
— Я думала, может, мы поговорили бы сегодня… Ты уходишь?
— Да. Ухожу. Мне некогда, Вика… Извини. Действительно некогда…
— Ну вот… А я думала, поговорим… Хотела познакомить тебя с одним человеком…
— Не могу, видишь, не могу.
— Может быть, завтра? — Жена взяла Андрея Ильича за рукав. — А, Андрюша? Посидим хоть за столом. А то я совсем тебя не вижу…
Если бы Суханов не был так озабочен услышанным по телефону, он очень удивился бы этим словам, но сейчас ему было не до нежностей.
— Ну хорошо, хорошо… Давай завтра… Позвони мне часов в двенадцать… Пусть подходит твой человек. Все, я бегу.
В дверях кабинета Суханов вдруг остановился, взял жену за плечи, притянул к себе и поцеловал.
— С Новым годом, Вика.
Андрей Ильич вышел на улицу и увидел, что Женя уже стоит возле своего черного джипа.
Начальнику службы безопасности «Города» было пятьдесят, и на изрезанном морщинами лице Евгения Вересова, майора внутренних войск в отставке, отчетливо читались все эти прожитые годы. Судя по глубине морщин — годы очень непростые.
— Что ребята, Женя?..
— Ребята едут.
Квартира Вересова находилась в том же подъезде, что и сухановская, парни из так называемой «первой группы» базировались поблизости, в пределах одного квартала.
Андрей Ильич не лез в дела Вересова и точно не знал, что за ребята группируются вокруг него, откуда они и какой у них боевой опыт. Он строил свою деятельность, исходя из жесткого профессионализма. Ничего не понимая в работе охранных подразделений, в планировании силовых операций, в обеспечении безопасности, Суханов отдал это направление старому знакомому, которого знал еще со школьной скамьи, — Женьке Вересову.
Профессиональные пути Андрея Ильича и Евгения Ивановича разошлись очень давно, но личное общение никогда не пресекалось, хотя Вересов, бывало, на годы исчезал из Города. То Женя приезжал в отпуск и звонил Профессору, как он именовал Суханова, то, наоборот, Андрей Ильич набирал телефонный номер Женьки, и неожиданно оказывалось, что тот сидит дома и не знает, чем заняться. Мол, приехал из части на три дня, завтра уезжает, никого из дружков в Городе нет, очень хорошо, что Профессор позвонил, конечно, надо немедленно встретиться, вспомнить молодость, в баньку сходить, выпить, закусить…
Вересов был веселым, интересным собеседником, и с тем большим удивлением Суханов во время очередной их встречи — это было уже в начале девяностых узнал, что последним местом работы Евгения Ивановича был пост начальника колонии строгого режима где-то под Тобольском, а выйдя в отставку, он открыл охранное агентство. Тогда Андрей Ильич и предложил Вересову возглавить у него службу безопасности. Евгений Иванович согласился, и охранное агентство в полном составе влилось в сухановскую фирму…
Три машины въехали во двор почти одновременно — из двух арок проходных дворов сначала ударил свет мощных фар, а потом мягко выкатили автомобили с «первой группой» — личной командой Вересова. Два джипа и «Волга» остановились рядом с «Мерседесом» Суханова, дверцы их распахнулись и Андрей Ильич увидел трех мужчин, очень не похожих на обычных представителей охранных агентств.
Он никак не мог привыкнуть к тому, что эти неказистые с виду мужички, больше похожие на алкашей от пивного ларька, и есть та самая надежная «первая группа», на которую Вересов делал ставку в самых серьезных силовых мероприятиях. Однако до сих пор они ни разу не подводили ни его, ни Суханова.
Начальник службы безопасности молча кивнул в знак приветствия, потом сказал, обращаясь к тому, кого, видимо, считал главным:
— К дому Греча. За моей машиной. Андрей Ильич… — Он повернулся к Суханову. — Садитесь ко мне. Так будет проще.
Ровно через пять минут четыре машины остановились перед подъездом мэра.
— Здравствуйте, Андрей Ильич… — охранник, дежуривший в будке перед входом в дом, узнал вышедшего из машины Суханова и бросился к нему навстречу. — Тут такое, Андрей Ильич, е-мое, я уже вызвал…
— Кого?
— Ну милицию, охрану, как положено…
— Где они?
— Там… — Охранник махнул рукой в неопределенном направлении.
— Где? Я не понял! — рявкнул Суханов.
— С той стороны. Ну, откуда бросали…
— Пошли! — Суханов кивнул Вересову.
Начальник службы безопасности повернулся к вышедшим из машин бойцам и сделал жест рукой — это был приказ оставаться на исходной позиции.
— Вот так праздник у нас, вот так праздник…
Греч ходил по комнате, накинув на плечи теплую куртку. Окно кабинета было разбито, на ковре чернело пятно гари, валялись какие-то железки.
— Что это?
Суханов наклонился было, чтобы осмотреть остатки снаряда, но Вересов отодвинул шефа и, присев на корточки, не трогая ничего руками, быстро окинул взглядом место взрыва.
— Ну? Что это? Петарда? — спросил Греч.
— Нет. Какая там петарда… Ерунда. Вроде того, что пацаны в школах делают… Так, бомбочка… Знаете, бывает, расческу в спичечный коробок наломают… Или в бутылку с карбидом воды нальют… А то серу со спичек в болт завернут и об стену… Много есть такого рода развлечений…
В кабинет вошла Наталья Георгиевна.
— Здравствуйте, Наташа. С Новым годом, — произнес Суханов и указал на Вересова. — Это Евгений Иванович. Вы знакомы?
— Да. Виделись, — кивнула Островская.
Суханов посмотрел на Греча и отметил, что жена выглядит значительно спокойнее Павла Романовича, который продолжал ходить по кабинету, искоса посматривая на обгоревший ковер.
«Нервы сдают у Паши… Нехорошо. Не ко времени. Впрочем, вероятно, на это у них и расчет».
Кто такие «они», Суханов себе не представлял. Пока он не узнает, кто был исполнителем сегодняшней акции, не говоря уже о заказчике, эти таинственные «они» останутся анонимами.
— Рассказывай, — сказал Суханов, хмуро посмотрев на мэра. — Что случилось?
— Ну ты же видишь. Швырнули в окно.
— Швырнули в окно… — Суханов подошел к своему патрону вплотную. — Как? Кто? Что было до этого? Паша! Ты же понимаешь, что мэру просто так окна не разбивают!
— Конечно, не разбивают.
— А охрана? Милиция? Давай рассказывай все.
— Все было очень весело.
Суханов вздрогнул и обернулся. На пороге кабинета стоял Люсин. На лице его не было обычной улыбки, которой он приветствовал любого, не говоря уже о старых знакомых.
— Все было весело. Сначала орали под окнами…
— Что орали? Кто орал?
— Ну обычную свою ахинею. Вроде того, что Россия — для русских, и весь последующий набор. «Памятники», одним словом.
— Почему вы думаете, что «памятники»?
— Кто же еще? — Люсин поежился. — Господа, пойдемте на кухню. Здесь можно просто дуба дать.
В разбитое окно летели крупные хлопья снега. Они ложились на письменный стол, таяли, оставляя крохотные лужицы, Греч, словно только сейчас заметив непорядок на рабочем месте, метнулся к столу, сгреб в кучу аккуратно разложенные бумаги, сложил их в одну пачку, постучал по столу, выравнивая края, и перенес всю кипу на диван, подальше от окна.
— Спрячь, — посоветовал Суханов.
— Зачем?
— Спрячь, — повторил Андрей Ильич. — Ты что, собираешься здесь сидеть? На морозе?
Греч пожал плечами.
— Так что милиция?
— Милиция приехала сразу…
— Кто именно?
— Как это — «кто»? Дежурные… Осмотрели…
— Запротоколировали?
— Конечно.
— И?
— Пошли на улицу. Вызвали подмогу и пошли.
— И все?
— Да. Охрана внизу у меня стоит… Все, в общем, в порядке… — Греч обвел взглядом кабинет, уже изрядно запорошенный тающим снегом. — Если, конечно, так можно выразиться.
— Да уж… Выразиться ты можешь как угодно, а вот что вы делать собираетесь? Новый год… Е-мое! — Суханов посмотрел на часы. — Паша, надо решать. Или здесь сидеть, мерзнуть, или…
— Слушай, а поехали к Журковским.
— К Толе? — Суханов улыбнулся, впервые за сегодняшний вечер. — А что? Давай. Все поедем?
— Конечно! Наташа! Иди сюда!
Наталья Георгиевна, которая беседовала в дверях с Вересовым, подошла поближе.
— Едем к Толе Журковскому. Здесь рядом.
— Да я знаю. А это все? — Островская махнула рукой в сторону окна. — Так и оставим?
— Я могу выделить человека, — сказал Суханов. — Надежного. Он проконтролирует, чтобы к вашему возвращению все было в порядке. Окна у вас какие?
Суханов шагнул к оконному проему и, прикрывая лицо рукой от летящего с улицы снега, взглянул на рамы.
— Что же ты, Паша, не можешь нормальные рамы поставить? Это знаешь как называется?
— Знаю. «Совок обыкновенный», — ответил Греч.
— Вот. Значит, нет худа без добра. Сделаем тебе заодно приличные рамы.
— Это в Новый-то год? Кто же тут будет в праздник работать?
— Не смеши меня, Паша.
Суханов старался увести разговор в сторону — говорить о рамах, о работягах, о деньгах, о чем угодно, только не о том, что сейчас произошло. Картина событий рисовалась ему в чрезвычайно мрачных тонах. Гречу же знать это его настроение было совершенно не обязательно.
— Все сделают. В лучшем виде. Давайте собирайтесь, я пока позвоню ребятам, к вашему возвращению квартиру не узнаете.
— Все-таки хотелось бы узнать, — заметила Наталья Георгиевна.
— Ну Наташа, мы с тобой что, первый день знакомы? — спросил Суханов, уже нажимая на кнопки телефона.
Однако в первую очередь он позвонил вовсе не по поводу разбитых окон. Нужно было немедленно разобраться, что же на самом деле тут произошло. Андрей Ильич был совершенно уверен, что это вовсе не обычное хулиганство — какой идиот будет бить стекла в доме градоначальника в новогоднюю ночь, да не просто бить, а запускать ракеты и самодельные бомбочки? Здесь сама собой напрашивается статья о посягательстве на жизнь государственного деятеля, а уж она предусматривает такую меру наказания — от двенадцати до двадцати, в лучшем случае, — что мгновенно протрезвеет самая пьяная голова.
Нет, без чьей-либо санкции этого просто не могло произойти. Дом, в котором проживает Греч, известен каждому, и каждому известно, что дом этот под охраной, здесь матом-то громко выругаться опасно, не то что стекла бить.
— К Журковскому? Тогда нужно поторапливаться, господа хорошие, — заметил Люсин и кивнул на массивные напольные часы. — Минуты остались, между прочим. А встречать Новый год в дороге я лично не желаю. Я и так всю жизнь в дороге. В праздник хотелось бы как-то по-человечески, за столом, а не в подворотне, не на улице, не в машине? А?
— Поехали, поехали… Паша. — Суханов взял Греча за локоть. — Пойдем-ка, спустимся к охране, поговорим.
В прихожей замаячила массивная фигура Вересова.
— Женя, пойдем с нами. Вызови ребят, пусть смотаются на склад, нужно вставить рамы, стекла, ну, короче, все сделать по высшему разряду. Будет Павлу Романовичу от фирмы новогодний подарок.
— Хорошо. Петлю оставлю здесь, — коротко сказал Вересов.
— Кого? — спросил Павел Романович.
— Петлю, — повторил Вересов.
— Это из тех, что внизу… Охрана, короче говоря, — пояснил Суханов.
— Они у вас что, на клички отзываются? — спросила Наталья Георгиевна.
— Да так… Между своими, знаете ли… проще как-то… — пробурчал Вересов. — Ладно. В общем, его оставлю. А с собой возьму молодых — с нами поедут… к этому вашему…
— К Журковскому, — сказал Суханов.
— Да. К нему. Остальные мои гаврики здесь по улицам пошустрят. Может, что и выяснят.
— Там милиция работает, — сказала Островская.
— Ну и пусть работает. Мы им мешать не будем, — ухмыльнулся Вересов.
Глава 3
Андрею Ильичу казалось, что безумная новогодняя ночь не закончилась первого января, а все тянется, тянется, и конца этой ночи не видно. Он спал теперь урывками, даже не спал, а проваливался в какую-то ватную дремоту, наполненную невнятными, не остающимися в памяти кошмарами. Часто это случалось прямо в офисе, когда Суханов понимал, что не может больше принимать правильные, осмысленные решения, — тогда он запирался в кабинете, отключал все виды связи, предварительно сообщив секретарю, что отдыхает ровно час, и падал на диван.
Он заезжал домой, переодевался и несся либо в офис, либо в предвыборный штаб, либо в порт, на таможню, на завод, на склады — Андрею Ильичу постоянно казалось, что вся его если не империя, то, как минимум, система княжеств, подчиненных единому сюзерену, начинает трещать по швам.
Неприятности случались с удручающим постоянством — от мелких до таких, что могли нанести бизнесу Суханова вполне ощутимый ущерб.
Ему удалось выяснить, что же именно случилось под окнами мэра в новогоднюю ночь, когда незримые враги от скрытой травли градоначальника перешли к активным действиям. И Андрей Ильич понял, что помимо неприятностей вполне реальных, видимых, тех, которые, конечно, требовали серьезного напряжения, некоторых материальных потерь, но тем не менее были решаемы, перед ним встала еще одна проблема, и она выглядела посерьезней, чем все прочие вместе взятые. Контуры этой проблемы обозначились утром первого января, когда Суханов вернулся в квартиру Журковского и застал там всю честную компанию.
— Все в порядке, — сказал Суханов, войдя в гостиную, хотя знал, что далеко не все в порядке. Больше того, все было просто отвратительно. Но зачем портить людям праздник? Отрицательные эмоции сейчас ни к чему хорошему не приведут. Они вообще плохие помощники в серьезных делах. Серьезные дела нужно делать с холодной головой и, вопреки мнению товарища Дзержинского, со столь же холодным сердцем.
— Что? — спросил Журковский.
Андрей Ильич с удивлением заметил, что профессор изрядно пьян. Прежде Суханов не замечал за Анатолием Карловичем склонности к алкоголю. Пили, конечно, бывало, что и немало, но пьяным Журковского он не видел никогда.
— Что в порядке? — весело переспросил Анатолий Карлович. — Нашли бандитов?
— Бандитов? Каких таких бандитов?
Суханов уселся за стол.
— Выпить-то дайте, господа хорошие. Вы тут, понимаешь, пьянствуете, а я, понимаешь, работаю. В Новый-то год… На марафон не поехал…
— Ладно, Андрюша, не бурчи.
Журковский налил в фужер водки и протянул Суханову.
— Штрафная, — пояснил он.
— На какой марафон? — спросил Люсин.
— Сейчас. — Суханов махнул рукой: мол, дайте выпить спокойно, а потом уже с вопросами приставайте.
— Это на «ТВН», что ли? — настаивал Люсин. — Да, Толя?
Андрей Ильич сунул в рот соленый огурчик, с хрустом разгрыз, чувствуя, как водка растекается по пищеводу, согревает, возвращает к жизни закостеневшее от мороза тело.
В углу на диване сидели Греч и Крюков и о чем-то оживленно беседовали. Павел Романович, кажется, даже не обратил внимания на возвращение Суханова. Журковский вернулся к Островской и возобновил прерванный разговор — судя по обрывкам фраз, они обсуждали тезисы предвыборной программы Греча. Рядом сидела Галя, изредка вставляя какие-то замечания. Мендельштейн, стоявший у окна со стаканом пива в руке, вообще не обращал ни на кого внимания. Суханов с удивлением заметил, что в квартире находится еще и Радужный — проректор Института, человек, которого Андрей Ильич никогда особо не любил, да и Журковский, судя по всему, тоже.
«Этот-то каким образом здесь очутился? Интересное кино…»
Проректор сидел в глубоком кресле и смотрел на экран телевизора, где выплясывали «суперзвезды» отечественной эстрады. Суханов не разбирался в современной музыке, вернее, в том, что считалось теперь музыкой. Хотя его новое дело, а именно приобретение телевизионного канала, локального, со слабым передатчиком, но все же охватывающего своим вещанием город и часть области, вынуждало Андрея Ильича время от времени общаться с продюсерами, как раз и занимающимися раскруткой этих самых «звезд».
— Благотворительный марафон, — сказал Суханов, посмотрев на Люсина. Антон Боков делает.
— А-а, ну да… Конечно. Меня тоже звал.
— И что?
— Да я послал его. Нашел дурачка! Хватит с меня благотворительности. Всю жизнь одна благотворительность. На десять концертов — шесть, видите ли, в пользу бедных.
— И что же? Ты забил на благотворительность окончательно?
Суханов усмехнулся. Он был рад, что на него не набросились с расспросами о ночном инциденте.
— Нет, Андрюша. Конечно, нет. Просто, знаешь, надоело — и не мне одному отдавать деньги неведомо кому. На новые «мерсы», видишь ли. Что я, ребенок? Не знаю, что ли, куда эти благотворительные денежки текут? Я пашу, пашу, как конь, извини, а они себе в карман мои гонорары кладут…
— Боков, думаешь, такой же?
— А что, нет? Ты можешь доказать, что этот марафон действительно честный? Действительно такой белый и пушистый? Чего это вдруг? Все воруют, а Боков ни с того ни с сего возьмет и денежки отдаст… Сиротам. Или кому там?
— Нет, не сиротам. Вообще-то это не для денег делалось…
— Ага. А для чего? Для чего, если не для денег? У них все и всегда делается ради денег. Или я не прав? Ты бизнесмен, ты мне скажи — ты сам что-нибудь делаешь такое… ну, не для того, чтобы умножить свое состояние? Я утрирую, конечно, но по сути, по сути? А? Суханов? Что я, тебя плохо знаю, что ли? Ты мужик отличный, настоящий, тебе верить можно…
Люсин, как понял сейчас Андрей Ильич, был примерно в таком же состоянии, в каком пребывал хозяин квартиры. Что, в общем-то, было нормальным для окончания новогодней ночи. И то сказать — здоровые мужики, собрались, выпили, поговорили…
— Давай-ка выпьем, Слава, — сказал Андрей Ильич. — Тяжелая ночь у меня была. Устал. Рассуждать сейчас про деньги, знаешь ли, просто тошно. Пустые это разговоры.
— И то верно, — быстро согласился Люсин. — Только ты послушай, о чем там Крюков вещает. Целую лекцию задвинул. Я от них сбежал, не могу больше о высоких материях…
— И я не могу, — кивнул Суханов. — Что о них болтать-то, о высоких… Нам бы с низкими разобраться.
Греч хлопнул Крюкова по плечу, встал и подошел к столу.
— Знаете, господа хорошие, — сказал он, оглядывая всех присутствующих, верно говорят: нет худа без добра.
— Это ты в каком смысле? — спросила его жена.
— В том смысле, что мы собрались все вместе, — сказал Греч. — В том смысле, что кроме работы есть еще… есть еще мы сами. Такие, какие есть — все разные, но все… как бы это сказать… все из одного теста. В том смысле, что все мы прошли долгий путь и остались людьми. Смею надеяться, — поправил он себя. — Смею надеяться, что это так. Кроме работы, кроме всей этой суеты есть еще люди… Просто люди, которые сейчас находятся здесь. Есть ты, Толя… Греч посмотрел на Журковского. — Ты, Андрей… Есть все мы. Я буду банален, но иначе не скажешь — история, по крайней мере, наша, а нам ведь столько уже пришлось пережить, история эта говорит о том, что пока мы вместе, нас не удастся отодвинуть. Не удастся сломать. Никому. Примеры и попытки уже были, вы все их знаете и помните. И что же? Банально, я повторяю, банально все это звучит, но тем не менее истинная правда — в трудную минуту мы всегда приходим друг другу на помощь. И это не достоинство наше, это, как я думаю, образ жизни, способ существования. За вас, друзья мои!
Суханов с трудом сдержался, чтобы не прервать эту речь, показавшуюся ему совершенно неуместной, излишне театральной и искусственной.
Греч поднял бокал, и к нему потянулись чокаться — Журковский, Наталья Георгиевна, Галина, Мендельштейн, проректор Радужный, даже Крюков завозился в своем углу, встал, пошатнулся и приблизился к столу, держа рюмку в вытянутой руке.
Встали и Люсин с Сухановым.
— Ты что такой мрачный? — спросил Греч, после того как бокалы и рюмки снова оказались на скатерти.
— Да так… Устал.
— Что-нибудь удалось выяснить?
— Паша, не бери в голову. У тебя теледебаты на носу. Все будет нормально. Разберемся. Только я прошу — чтобы в прессе ни слова не было об этой истории.
— Почему? — спросил Журковский.
— Потому, — неохотно ответил Суханов. — Потому что не стоит сейчас выставлять себя в нелепом, смешном положении. Они на это и рассчитывали. Им нужна мелкая возня, разборки, скандалы… Не надо. Я просто чувствую, что это будет правильно.
— Что же, так все и оставить? — спросила Наталья Георгиевна. — Пусть гуляют безнаказанными? Скажи, Андрюша, их хоть поймали?
— Поймали, — ответил Суханов.
— Ну?! И что же ты молчишь?
— Я не молчу. Вы беседовали, я не хотел с порога все это вываливать… Праздник портить.
— Да ладно, чего там! — Греч взял стул и, придвинув его поближе к Суханову, сел рядом. — Так кто эти… — Он быстро посмотрел на жену. — Кто эти подонки?
— Эти, как ты выражаешься, подонки — обычная дворовая гопота. То есть молодежь. Наше, мать его, будущее.
— Их на самом деле взяли? — спросила Наталья Георгиевна.
— Взяли, взяли, — успокаивающе сказал Суханов. — Конечно, взяли… Разберемся.
— А кто заказчики всего этого сумасшествия? Не выяснили?
— Выясним. Все выясним. Вы лучше готовьтесь к теледебатам. Тоже выдумали, в праздники рассуждать — кто да что…
— Не моя идея, — покачал головой мэр.
— Ну, так и не ходил бы.
Греч пожал плечами.
— Это не в моем стиле — прятаться. Приглашают — приду. Мне есть что сказать. И есть что показать. Я имею в виду из того, что мы сделали за эти годы. Мне не стыдно перед Городом.
— Конечно, конечно, — вздохнул Суханов. — Ты как себя чувствуешь-то?
— Отлично, — ответил Греч.
Если бы не пробирка с валидолом, которую мэр сунул в карман, когда подходил к столу, и не полный бокал с вином, из которого Греч после тоста лишь пригубил, можно было бы и поверить. Но бокал так и остался полным. Он стоял на краю стола и никто, кажется, кроме Суханова, не обратил внимания, что мэр не выпил свое вино.
После того, что рассказал Крамской, Андрей Ильич каждый день ждал, откуда грянет гром. В том, что это случится, он не сомневался ни минуты. Тем более что Суханов, всегда действовавший по принципу «доверяй, но проверяй», навел кое-какие справки и по своим каналам. Сведения, полученные им от первого заместителя, оказались верными.
Помимо всего прочего, по возвращении Крамского из Москвы за ним обнаружилась вполне профессиональная, а значит дорогостоящая, выдающая серьезного заказчика слежка.
Ребята Вересова работали отлично. Те, кто «пасли» Крамского, не заметили их присутствия. Да пусть даже и заметили. Сам факт, что Крамской находится «под колпаком», был важнее того, «засветились» люди из службы безопасности «Города» или нет. Наличие слежки за первым заместителем Суханова говорило о том, что силы против Греча и его окружения задействованы самые серьезные. И что управляют этими силами люди не ниже господина Кустодиева. А то и выше.
Суханов понимал, что за атакой на Греча стоят личные антипатии Хозяина. Антипатий вполне достаточно, чтобы дать команду «фас». А вот выполняют команду верные… нет, не псы, а слуги (псами их Андрей Ильич не называл, какие же это псы? Это люди, что гораздо страшнее…), и слуги эти искали уже свой интерес. Пользуясь тем, что им выдан вроде бы карт-бланш, они желали выжать из операции по смещению Греча все возможные выгоды. Легко представить, что можно получить, если поставить во главе Города своего человека, фигуру, которая будет служить верой и правдой, будет работать, отстаивая экономические и политические интересы тех, кто эту фигуру поднял наверх…
Суханов приказал Вересову усилить охрану своего первого заместителя и поставить на прослушку его телефон. Он готовился к отражению атаки, которая вот-вот должна была начаться. Время поджимало, до выборов оставалось всего-ничего.
Первый гром грянул в порту.
Утром в кабинете президента компании «Город — XXI век» возник Вересов.
— Что новенького? — хмуро спросил Суханов, не здороваясь. Ему очень не понравился вид начальника службы безопасности. Вересов уселся на жалобно скрипнувший стул, положил ладони на колени и уставился в пол, словно решив именно здесь и именно сейчас заняться аутотренингом.
— Много новенького, Андрей Ильич. С чего начать?
— С главного.
— Тогда — порт. — Вересов поднял глаза, и Суханов в очередной раз удивился, до какой степени непроницаем взгляд у одного из главных доверенных лиц президента компании.
— Что там у нас?
— Там у нас… — Вересов вздохнул. — Максименков ушел.
— Как это — ушел? — удивился Суханов. — На пенсию, что ли?
— Вроде того.
— А точнее?
— Ну, на пенсию. Только…
— Что — «только»?
— Только я по своим каналам выяснил, что он хорошие деньги получил. И подумал, что неплохо было бы узнать, за что Максименкову такие башли отвалили. А главное — кто это у нас такой щедрый?
— Так и узнал бы.
— Я и узнал. Гендель с компанией.
— Гендель…
Суханов встал из кресла и прошелся по кабинету.
— Гендель — это серьезно… А за что — не удалось выяснить?
— Как это «не удалось»? Еще как удалось.
— И что же?
Суханов снова сел в кресло. Он уже подозревал, что сейчас услышит.
— Максименков нас сдал. Подчистую. Все наши дела по сахару в девяносто втором. Все это сдал Генделю. Ну и, конечно, все наши контакты. Дальше больше. На месте Максименкова уже Васильев. Это человек Генделя. Понимаете, Андрей Ильич? Теперь, можно сказать, порт для нас закрыт.
— Ну это ты погорячился… Так сразу и закрыт? — Суханов постучал по столу торцом карандаша. — Крамской что говорит?
— Крамской в отпуске, — напомнил шефу Вересов.
— Ах да, конечно… Что делает? Дома сидит?
— Угу.
— Ладно. Сахар, значит. И что? Мы никому ничего не должны.
— Так-то оно так… Только братва в городе шибко недовольна. Как бы чего не вышло.
— Как же это Максименков… Он что, ребенок? Не знает, что за такое бывает?
— Знает, должно быть. Его уже в стране нет. Я ему вчера позвонил выяснить, как там дела с этими долбаными поставками… Ну с водкой, то есть. А он сказал, что больше этим не занимается и в ближайшее время уезжает. Повесил трубку. Я перезвонил вечером — его уже не было. Ну я сразу людей поднял, пробил все связи, все его каналы… С братвой наши поговорили. В общем, выяснилось, что он бабки получил и отвалил.
— Куда?
— Вот этого, Андрей Ильич, я вам сказать не могу. Информации нет. Единственное, что нам известно, — улетел чартером в Лондон. А оттуда, наверное, в теплые края подался. В какой-нибудь милый оффшор. Найди его теперь! Он же понимает, что это не шуточки. Такое не прощают.
— Да уж… Такие вещи прощать — себя не уважать. Но как же это? Я не понимаю, у меня в голове не укладывается! Так кидануть. И — ни с того, ни с сего. Нет, не может быть. Эти вещи так сразу не делаются.
— Ну, Андрей Ильич, может быть, ему, как в кино, предложение сделали?.. Знаете, от которого нельзя отказаться.
— Кто? Гендель? Он крутой только для казино, а для Максименкова… Нет. Тут серьезные люди стоят, серьезные… Но этого гада все равно нужно найти, Женя, однозначно. Это дело принципа. Понял меня?
— Само собой. И так уже ищем.
— Ищи, ищи… Ладно, иди пока, я подумаю, как нам теперь крутиться… Сахар — дело прошлое, столько воды утекло. Да и Гендель — он же теперь по строительству работает, торговлей не занимается. Чего это его в порт понесло?
— Одно другому не мешает.
— Так-то оно так, но… Не вижу пока, не вижу…
— Чего?
— Не вижу, откуда ветер дует. Куда — понятно, но вот откуда — это вопрос.
— Есть еще одно…
— Давай, давай. Вали уж все, что накопал. Хуже не будет.
— Эти ребята… которые мэру окна били… Их нанял Саид.
— Саид? Что за персонаж?
— Это персонаж Генделя.
— Вот так новости. Хорошие дела… Послушай, а Гендель случайно свою кандидатуру не выставил еще? В губернаторы не метит?
— Я сейчас узнаю, Андрей Ильич… — Вересов вытащил свой мобильный телефон.
— Да перестань, Женя, я шучу… Саид — он кто вообще? Серьезный человек? Я имею в виду, у Генделя он какие функции выполняет?
— Так, из шушеры. Ларьки, магазины мелкие. Шелупонь.
— Шелупонь, говоришь? Ладно… А поговорить с ним не пробовали?
— Я к этому, в общем, и веду, Андрей Ильич. Мне бы ваше указание получить на сей предмет. А то я инициативу проявлю, а потом у вас с Генделем будут неприятности. Тут вы сами подумайте.
— Хорошо. — Суханов еще немного побарабанил карандашом по столу. — Ты иди пока. Я позвоню, если что.
Когда Вересов вышел из кабинета, Андрей Ильич встал и подошел к окну.
В общем, ничего ужасного не случилось. Суханов давно ждал чего-то в этом роде. Те, кто достает мэра, не могли оставить его в стороне. Всем, кто хоть сколько-нибудь интересовался политикой в масштабах Города, было известно, что крупный бизнесмен Суханов поддерживает нынешнего градоначальника и, конечно, в определенной форме финансирует его кампанию. Само собой, что давить на Суханова — это лучший способ доставить мэру неприятности. Не считая, конечно, прямых нападок на Павла Романовича, которым Суханов уже и счет потерял. Дня не проходило, чтобы в какой-нибудь газете или телепередаче не склоняли Греча, обвиняя и в коррупции, и в прямом воровстве, и в связях с криминальным миром, и — что стало уже притчей во языцех — в спекуляциях недвижимостью.
Максименков… Через его фирму шли все операции по поставке грузов для «Города» через морской порт. Слова про его уход на пенсию были, конечно, иносказательны. Григорий Максименков был подполковником КГБ в отставке, если только принять на веру тот факт, что в этом ведомстве люди в звании подполковника могут быть отставниками.
Перестройка спутала многие понятия. Таинственный и пугающий всех и вся Комитет вроде бы приказал долго жить, и огромное количество его членов, работников, простых исполнителей словно растворились в броуновском движении народа гигантской страны, почувствовавшего, что удила, направляющие и сдерживающие его на протяжении многих десятилетий, внезапно ослабли и теперь можно выбирать направление самостоятельно.
Естественно, что, будучи профессионалами, люди Комитета заняли ключевые посты во множестве рыночных структур. Фирма, возглавлявшаяся Григорием Валентиновичем Максименковым, была типичным «комитетским» коммерческим новообразованием.
Суханов начал делать с ней свой бизнес довольно давно, в девяносто втором, когда в Городе возник сахарный кризис.
В те смутные времена в магазинах внезапно пропадали то спички, то мыло. Дефицит табака вызвал маленькие бунты, измученные никотиновым голодом трудящиеся пытались даже перекрывать центральные улицы.
Фирма Андрея Ильича в ту пору неплохо стояла на ногах. Она успешно торговала компьютерами, разрабатывала и выбрасывала на рынок собственное программное обеспечение. Был у Суханова и свой аналитический отдел. Андрей Ильич уже тогда своевременно получал информацию о причинах неожиданных волн дефицита и о лицах, которые на этом дефиците делали себе капитал — как материальный, так и политический.
В девяносто втором Город встал перед проблемой самого настоящего голода. Отсутствие сигарет или мужских носков показалось пустяками перед первыми признаками исчезновения продовольствия вообще.
Мэр, тогда еще не слишком искушенный в административных и технических тонкостях городского хозяйства, все-таки сумел разобраться с проблемами, возникшими на одном из городских хлебозаводов, который неожиданно встал из-за прекращения поставок муки.
После вмешательства Греча, который выдержал с директором хлебозавода примерно такой же бой, как и год назад в штабе округа с военачальниками, поставки возобновились так же неожиданно, как и перед этим прервались.
Что говорил мэр директору и чем угрожал, так и осталось для Суханова тайной. А вот в том, что в Городе совершенно явно поднимается мощная волна саботажа, направленная против демократического руководства, у него сомнений не было.
Голод в индустриальном городе может наступить в течение недели. Настоящий голод, когда на прилавках магазинов практически ничего не остается. Запасы продовольствия на складах не так уж велики, они постоянно обновляются. Стоит сбить график поставок, затормозить постоянно движущийся в город поток сахара, мяса, муки, рыбы, овощей, и через неделю в городе станет фактически нечего есть.
Несмотря на все усилия, Греч не мог найти концы нитей, которые внезапно опутали транспортную сеть — не в Городе, здесь все было под контролем, а гораздо дальше, за пределами области. Приток товаров вдруг начал замедлять ход, а потом совершенно остановился.
Счет пошел на дни.
И тогда мэр решил распечатать НЗ — армейские продовольственные склады.
Отношения Греча с военными всегда были напряженными, особенно они обострились в августе девяносто первого. Когда после путча командование округа пришло в себя, оно с изумлением поняло, что какой-то штатский, какой-то профессор, какой-то штафирка в клетчатом пиджаке раскомандовался и, что называется, «построил» их — заслуженных, именитых генералов, которые давно уже были готовы к тому, чтобы вершить судьбы страны по-своему.
Павел Романович тогда нажил себе очень серьезных врагов — задним числом военные осознали, насколько иллюзорны были угрозы Греча и насколько они, командиры, за которыми стояла реальная сила, были свободны в принятии решений.
Шаг, на который Павел Романович решился год спустя, перед лицом продовольственного кризиса, казался Суханову не только ошибочным, но и совершенно бесперспективным, даже вредным. Для репутации городского головы, во всяком случае.
Разбазарить военные склады? Ну-ну! Было ясно, что ненавистного мэра, светского, честолюбивого мужчину, сверкающего острословием и эрудицией, словно сошедшего со страниц романа девятнадцатого века, эти вояки наверняка постараются унизить, оскорбить, смешать с грязью. Уж теперь-то они покажут, кто в России настоящий хозяин, а кто — как говорится, погулять вышел.
Это был прекрасный шанс указать зарвавшемуся демократу на его место в табели о рангах. Пусть разбирается со своими театрами, улаживает споры между главными режиссерами и ведущими актерами — это у него хорошо получается. А в дела государственные, в дела, от которых зависит жизнь или смерть целого города, пусть не лезет.
Но Греч снова, к удивлению всех, решил проблему. И решил в свою пользу. Точнее — в пользу Города.
За два дня Павел Романович трижды летал в Москву и обратно — то был период, когда Греч еще считался чуть ли не личным другом Президента. Ну другом не другом, но соратником его называли многие.
Вопрос был решен при поддержке Москвы, и армейские запасы продовольствия, в огромном количестве хранившиеся на воинских складах, были брошены в город, как спасательный круг.
Суханову в те дни казалось, что Греч находится в состоянии страшного перевозбуждения. Если бы Андрей Ильич не знал достоверно, что мэр не злоупотребляет алкоголем и никогда не прикасался к наркотикам, он подумал бы, что Павел Романович пользуется серьезными стимуляторами.
Едва закончились кратковременные, но чрезвычайно изматывающие баталии с военными, как мэр улетел в Германию договариваться о срочной гуманитарной помощи.
Договорился, вернулся и в день, когда пришла первая партия, слег со вторым инфарктом. Первый случился у него в сентябре 1991 года, после победы над путчистами, — победы, которая стоила ему, по словам врачей, многих лет жизни.
Поступление гуманитарной помощи не охладило пыл тех, кто был недоволен происходящим в стране и всяческими способами пытался дискредитировать новую власть.
Дефицит сигарет и папирос, возникший мгновенно и неожиданно, закончился так же быстро — почему-то заработали фабрики, по непонятной причине остановившиеся, и снабжение населения табачными изделиями возобновилось. Но тут из продажи исчез сахар.
Суханов, как и всякий бизнесмен эпохи первоначального накопления капитала, хватался за все, что сулило быструю прибыль. А для быстрой прибыли требовалась быстрая информация. Поэтому на информационно-аналитическую службу Андрей Ильич денег не жалел — даже охрана была малочисленнее, и работники пистолета и дубинки получали в «Городе» меньше, чем юноши в очках и потертых джинсах, сидевшие днями и ночами за первобытными «тройками». Конечно, «чистая» информация приходила не от мальчиков-аналитиков, здесь уже работали таинственные подопечные Жени Вересова, которого Суханов только-только сделал начальником службы безопасности и которому доверял почти полностью.
Андрей Ильич потребовал у Вересова, чтобы тот любым способом прояснил ситуацию с табаком, хлебом и сахаром. Евгений Иванович угрюмо кивнул и через несколько дней доложил, что задание выполнено.
Из сведений, добытых людьми Евгения Ивановича, складывалась именно та картина, которую и предполагал увидеть Андрей Ильич.
И в случае с исчезновением табачных изделий, и сейчас, с сахаром, схема выстраивалась одна и та же. Некая фирма, точнее, ряд фирм делали крупные заказы под предоплату. Конечно, стопроцентной предоплаты не было. Даже до половины общих сумм выплат было очень далеко. Впрочем, Вересов сразу сказал, что цифр не знает и, может быть, — он мрачно усмехнулся — это к лучшему.
Коммерческим структурам было хорошо известно, что после распада Союза поставки сахара из Украины прервались не сразу — существовала некая инерция выполнения прежних договоренностей. Конечно, раздавались крики, что Украина больше Россию «не кормит», на эту тему шли ожесточенные политические дебаты, но вагоны по-прежнему продолжали разгружаться, остатки поставок еще текли в российские регионы.
Сахарная афера началась в городе именно тогда, когда на товарной станции был разгружен последний вагон последнего эшелона с продовольствием из братской некогда Украины.
Коммерческие структуры, взявшиеся обеспечить Город «сладеньким», легко получили необходимые кредиты, перевели поставщикам первые деньги и — бесследно исчезли. Растворились в воздухе.
На складах в порту скопилось огромное количество сахара, но отгрузить его и направить в торговлю было невозможно: часть была «заморожена» западными поставщиками, которые ждали разрешения неожиданно возникшей проблемы с фирмами-невидимками, а другую часть удерживали бандитские структуры.
— Они давят на владельцев песка, — сказал Вересов. — Либо, говорят, отдавайте нам, либо… Либо сидите на нем до второго пришествия. А второго пришествия им не дождаться. Шлепнут просто для острастки одного-другого барыгу. Остальные сами отдадут.
— Что значит — отдадут? — спросил Суханов. — Они что, просто грабят в таких масштабах?
— Ну нет… Бартер-шмартер… Меняют песок на всякую дрянь. И тормозят его на складах. В город не вывозят. Саботаж, едрена мать.
— Так что же, саботаж — и ничего сделать нельзя?
— Ничего. Все по закону. Они же не украли этот песок. Частная собственность, понимаешь, — Евгений Иванович сплюнул. Суханов поморщился, но не сделал своему подчиненному замечания. Он сам готов был последовать примеру Вересова и не то, что на пол плюнуть, а трахнуть по столу кулаком, разбить телефон, швырнуть в окно стулом, — злость распирала его и требовала выхода.
«Так бы и поубивал всю эту мразь, — подумал Андрей Ильич. — Частная собственность. Эти долбаные бандиты совсем ошалели… Все обосрут. Все, что можно и не можно. Частная, бля, собственность…»
— Кто-то в городском управлении очень хочет Греча свалить, — продолжал Вересов. — Все сверху идет. И у нас проблемка есть…
— Господи, да у нас-то что?
— Металл наш… То есть, ваш….
Суханов действительно ровно неделю назад неожиданно оказался собственником двух вагонов с металлом — что там было он толком и не знал, этим занимался Крамской. Кажется, не то магний, не то вольфрам — во всяком случае, металл очень ценный и очень дорогой. И, что самое главное, «чистый». Проверка, произведенная аналитическо-информационной службой «Города», показала, что вагоны эти и в самом деле не ворованные — очередная уродливая гримаса так называемой конверсии, под видом которой за бесценок продавалось имущество Российской армии.
Один из партнеров «Города», Жора Смирнов, последнее время специализировавшийся на операциях с цветными металлами и благодаря этому верному, как казалось, делу стремительно поднимавшийся к вершинам благосостояния, в отечественном его понимании, позвонил Суханову и предложил купить два вагона металла за какую-то совсем смешную сумму.
— Понимаешь, я сейчас уже достиг того момента, когда могу делиться с товарищами, — сказал Смирнов. — Но объять необъятное еще не могу. Бабулек не хватает. А брать надо.
То, что говорил Смирнов было похоже на правду. У Жоры был налажен канал поставок конверсионного металла откуда-то из Сибири — там люди работали с размахом и не мелочились. Смирнов же, в свою очередь, заверил серьезных сибирских мужиков в погонах, что будет брать металл под расчет в любых количествах и когда угодно. Сейчас же случилось так, что количество металла, которое суровые сибиряки погнали Смирнову, превышало все его покупательные способности.
— Не могу я отказываться. И абы кого тоже в это дело вписывать не хочу. Сам понимаешь — может плохо кончится. В лучшем случае, хороший бизнес пролетит, А в худшем — лучше и не думать, что может быть в худшем.
Суханов подумал два дня и согласился. Деньги у фирмы тогда были.
По городу бродили толпы в одно мгновение обнищавших, продавших все, от квартир до несвежих носков, граждан, толпы старушек на площадях возле станций метро торговали самым немыслимым хламом, который, однако, кто-то покупал гнутые древние ключи, разрозненные гайки, болты, шайбы, ржавые плоскогубцы, украденные из подъездов домов электрические лампочки, — на улицу тащили все, что можно было продать хотя бы теоретически, все, за что можно было выручить сумму, необходимую для покупки полбуханки хлеба, двух-трех куриных яиц или самого необходимого для русского человека, впавшего в депрессию и глубокую нищету, — «маленькой».
И в то же время очень большое количество граждан обзаводились прекрасными, даже по европейским меркам, квартирами, роскошными автомобилями и самыми современными средствами связи.
Граждане летали за границу с той же легкостью, с которой прежде, совсем еще недавно, покупали в ларьке пачку «Стюардессы» или «Примы», и обедали в ресторанах, тратя за один присест суммы, которые еще несколько лет назад казались им сокровищем.
Граждане меняли «Форды» на «Мерседесы», устраивали банкеты на правительственных дачах и покупали себе виллы за границей. Граждане старались жить, и жили быстро и так же быстро умирали — никакая милиция не могла, а главное, не хотела защищать новоявленных хозяев жизни, нуворишей, разбогатевших, как всем казалось, в мгновение ока и вызывавших своим видом и поведением откровенную ненависть в массах.
Ни налоговая инспекция, ни милиция, никто в стране еще не научился контролировать эти процессы, никто не научился толком считать свои и чужие деньги, поэтому суммы наличных, бродившие по Городу и по стране, были поистине фантастическими. Бизнесмены, никогда не державшие в руках кредитной карточки, таскали по городу саквояжи с долларами и рассчитывались друг с другом толстыми пачками «зеленых». Такой способ расчета и такой образ жизни начинающих предпринимателей делали соблазн отнять у них денежки не просто сильным, а практически неодолимым. Поддавались ему и рядовые граждане, набрасывающиеся на прохожих в темных подъездах или просто средь бела дня в людном месте, шепча на ухо парализующей скороговоркой волшебное заклинание «отдай-бабки-я-бандит». Не чужды легкой и безопасной наживы были и представители власти.
Высшие и средние чины исполнительной власти понимали, что все это не надолго, что малина «черного нала» если и не закончится скоро, то в значительной степени упорядочится и для отъема денег у богатых сограждан придется изучать хотя бы азы банковского дела. А это занятие хлопотное, требующее больших затрат интеллектуальной энергии, усидчивости и главное времени.
Ждать же никто не собирался. Тратить время на изучение бухгалтерии, налоговых кодексов и международного финансового права было глупо, тем более что имелась реальная возможность обеспечить себя, детей и внуков до того, как придет, пусть с натяжкой, пусть с допущениями, пусть в кавычках, но «цивилизованный бизнес».
Деньги было делать легко. Суханов говорил, что все, кто не лежал на печи в период с восемьдесят девятого по девяносто третий годы, кто не тратил время исключительно на борьбу с алкоголем путем его уничтожения, кто не опустился и не впал в бездеятельную депрессию, кто работал и пытался вытащить себя и свою семью на какой-нибудь, хотя бы приблизительно адекватный мировому уровень существования, тот в этом преуспел. Если остался жив, конечно.
Смирнова нашли в его собственной квартире через два дня после того, как они с Сухановым оформили сделку по продаже и, соответственно, покупке лишних вагонов с металлом.
Обнаружила его приходящая домработница — Анастасия Михайловна, в прошлом учительница физики, а ныне прислуга на скромном жалованьи, которое, к слову сказать, Смирнов, очень чутко реагировавший на веяния в сфере государственной экономики, частенько задерживал.
Анастасия Михайловна была человеком мужественным. Увидев своего работодателя в гостиной, она не упала в обморок, не забилась в истерике и рыданиях, а спокойно позвонила в отделение милиции и, присев на кухне, закурила сигарету, вытащив ее из лежащей на подоконнике пачки. Курила она редко. Сейчас был как раз тот случай, когда Анастасия Михайловна сочла для себя возможным и даже необходимым затянуться крепким дымом настоящего, купленного в Америке, а не в кооперативном ларьке «Мальборо».
Единственным проявлением волнения были дрожащие пальцы Анастасии Михайловны, но после того, что она увидела в гостиной, могло быть и хуже.
Смирнов, совершенно голый и, как пишут в милицейских протоколах, со следами физического воздействия на теле, висел над полом, едва не касаясь головой некогда чистого, отполированного дубового паркета, который теперь был заляпан бурыми пятнами крови и содержимым желудка бизнесмена. Ноги его были связаны электрическим проводом и притянуты к крюку в потолке, который удерживал, помимо тела хозяина дома, еще и небольшую хрустальную люстру.
Прибывшая на место происшествия следственная бригада установила, что покойник перед смертью изрядно натерпелся от доморощенных специалистов по вышибанию информации — тело его представляло что-то вроде пособия для начинающего рэкетира: и традиционный, даже успевший войти в анекдоты утюг оставил на нем свои следы, и ножом кто-то поработал со Смирновым вполне профессионально, и плоскогубцами побаловались ребята, зашедшие к бизнесмену, чтобы побеседовать с ним и узнать для себя что-то интересненькое.
Суханов узнал о случившемся несчастье в тот же день. А ровно через сутки поднятый по тревоге аналитический отдел, с одной стороны, и Вересов, с другой, нарисовали картину, от которой у видавшего уже виды Андрея Ильича волосы едва не стали дыбом.
Металл, который он имел неосторожность приобрести, был стопроцентно ворованный — сибирская фирма, казавшаяся такой надежной, была столь же липовой, как и те, что бесследно растворялись в порту — судя по всему, от одной лишь близости морской воды. Дикий русский капитализм скорчил еще одну гримасу. На этот раз она была обращена лично к Суханову.
Липовая сибирская фирма, при всей ее масштабности и солидности, исчезла так же бесследно, и крепкие сибирские мужики растворились в тумане перестройки с легкостью бестелесных эльфов. Однако настоящие хозяева металла оказались людьми дотошными и умеющими считать деньги.
Они быстро поняли, что даже если нанять самых высокооплачиваемых специалистов для поиска исчезнувшего металла и выполнить все их материальные требования, то результат покроет все затраты и даже, хотя бы частично, возместит потери.
Самыми высокими профессионалами в деле розыска украденного, учитывая специфику товара, — не о шубке норковой и не о чемодане с баксами шла речь, а о целых эшелонах, груженных металлическими болванками, — самыми большими мастерами в таких делах по-прежнему оставались люди, либо прежде работавшие в структурах КГБ, либо ныне остающиеся на службе в организации под иным названием, но с прежней сутью.
Новые экономические и политические, как принято стало говорить, реалии позволяли получастным-полугосударственным охранным структурам действовать достаточно свободно, руки у профессионалов были развязаны, а проблемы с законом, которые возникали в такого рода щекотливых делах, совершенно неизбежны и уже не считались сложными препятствиями.
Общественное и государственное сознание быстро адаптировалось к условиям новой жизни, и бандитизм в самых разных его проявлениях вошел в повседневный быт россиян, занял там прочное место и никого уже не удивлял — «наезды», «разборки», «терки» и «стрелки» воспринимались как должное, не говоря уже о «кидках» и «разводках» — этим занимались, в той или иной форме, практически все.
Суханов прекрасно понимал, что если эти ребята добрались до Смирнова, который наверняка ни сном ни духом не знал о том, каково истинное лицо его сибирских партнеров, и мало того что добрались, но обошлись с ним таким лихим способом, пытаясь выяснить, не в курсе ли он случайно, куда это подевались крепкие мужички с вырученными за металл деньгами, — то и до него, Андрея Ильича Суханова, доктора наук и респектабельного, удачливого бизнесмена, доберутся очень быстро. Это даже не вопрос дней. Это вопрос часов.
— Есть тема, — сказал тогда Вересов. — В порту имеется один человечек. Может помочь.
Выхода из сложившейся ситуации Суханов не видел — впервые в жизни он понял, что никакие о отговорки и клятвенные заверения о непричастности его к масштабному «кидку» сибиряков не помогут. Если к нему придут люди с вопросами, то альтернатива у него будет одна — ответить на эти вопросы или последовать вслед за Смирновым. И, что самое страшное, последовать примерно тем же нехорошим и непростым путем.
Максименков быстро понял, о чем идет речь. Суханову сначала показалось подозрительным его спокойствие, словно он уже был в курсе дела. Андрей Ильич взглянул на Вересова — тот молча прикрыл глаза: мол, все в порядке, шеф, все путем…
Ну, путем так путем.
Операция была проведена в рекордно короткие сроки. Фирма «Мак» пользовалась авторитетом не только в порту — в Городе уважали тех, кто имел или имеет отношение к всесильному Комитету, и «Мак» не нуждался ни в «крыше», ни в добрососедских отношениях с бандитскими группировками. «Это там, где комитетчики», — говорила про «Мак» братва, и все острые вопросы, возникающие в процессе первоначального накопления капитала, быстро теряли свою остроту.
Максименков, договорившись с Сухановым о сумме комиссионных, быстро оформил через своих людей бартерную сделку — металл ушел одной из местных бандитских группировок, а точнее, торгово-закупочной фирме, которую они полностью контролировали. Фирма эта как раз принадлежала к числу несчастных владельцев сахарного песка — того самого песка, который в огромных количествах скопился в порту и вывозить который из порта братва сильно не рекомендовала.
Это Суханов узнал уже в процессе оформления сделки. Та часть сахара, которая не была проплачена, — это само собой, мертвый груз, зависший в складских ангарах на неопределенное время. Но, кроме этих сахарных Кордильер, были и другие — деньги за них давным-давно ушли поставщикам, и проблема заключалась в том, что серьезные ребята очень не рекомендовали обладателям сладкого богатства тащить его в город и отдавать оптовым торговцам.
Вот из этой части Андрей Ильич и вырвал довольно приличный кусок. Точнее, не он даже, а фирма «Мак», с которой никто спорить не хотел.
Через несколько дней сахар появился на оптовых рынках. Братва, контролирующая порт, скрипела зубами, но идти против «комитетчиков» не хотела.
— Это все одна команда действует, — сказал Максименков Суханову, когда они обмывали сделку в кабинете генерального директора «Города».
— В смысле — бандиты? — спросил Андрей Ильич.
— Нет. Это само собой. Я имею в виду тех, кто наверху. Думаю, из Москвы идет инициатива. Саботаж сучары драные разводят в городе. Мэра подсиживают. Искусственный дефицит, голод, то, се… Провоцируют недовольство народных масс. Греч-то ваш, он не по правилам играет. Вот и неудобно с ним работать. Очень многим неудобно. В том числе и бандитам. Что, пожалуй, самое важное. С них ведь масса народу свою долю имеет. И в Москве — в том числе.
— Да это ясно. Только — кто всем этим занимается?
— Ха…
Максименков намазал ломтик белого хлеба толстым слоем черной икры.
— Знал бы прикуп, Андрей Ильич, жил бы в Сочи, как говорится….
Максименков и Суханов просто красиво блефовали. Андрей Ильич, стараниями Вересова, уже знал, что никакой серьезной силы, кроме гэбешного авторитета, за Максименковым нет.
А через день после того, как Суханов и глава фирмы «Мак» приятно выпивали и прикидывали варианты дальнейшего сотрудничества, Андрея Ильича вызвал Лукин.
Собственно, он не был для Суханова начальником и не мог приказать ему явиться «на ковер» — Лукин находился в должности первого заместителя Греча и занимался внешнеэкономическими вопросами.
Суханов не одобрял выбор мэра — Лукин был офицером КГБ, а Андрей Ильич относился к представителям этого ведомства с сильным предубеждением. Максименков не был исключением, но в случае с фирмой «Мак» Суханов понимал: у ее генерального директора рыльце в таком пуху, что он не будет строить козни тем, кто его фактически кормит. Лукин же был совершенно другого поля ягодой непроницаемый, непонятный, вещь в себе… Андрей Ильич не понимал, что прельстило Греча в выборе кандидатуры первого зама, почему он отдал этот пост незаметному, но явно опасному человеку, хотя выбирать было из кого — знакомых и друзей у Павла Романовича было множество, как в Городе, так и в столице. И многие из тех, с кем общался и кого хорошо знал мэр, были и профессионалами-хозяйственниками, и стратегами, и тактиками экономических реформ. Однако в один прекрасный день в кабинете, предназначенном первому заместителю мэра, возник Лукин да так в нем и остался.
Игнорировать приглашения Сергея Сергеевича было среди городских бизнесменов не принято. Все знали, что если Лукин зовет, то ему есть что сказать, и предстоящая беседа не будет пустой — напротив, может оказаться для приглашенного жизненно важной.
Суханов вошел в кабинет Сергея Сергеевича, не думая о теме предстоящей беседы. Лукин имел способность удивлять совершенно неожиданными поворотами разговора, вообще он был совершенно непредсказуем, и потому гадать, о чем поведет речь первый зам, было делом бессмысленным.
— Добрый день. — Лукин не поднялся из-за стола, только сверкнул глазами на вошедшего в кабинет Суханова.
— Здравствуйте… О! И вы здесь?
— Да.
Максименков, приютившийся в углу на небольшом диване для посетителей, кивнул вошедшему.
Андрей Ильич не был хорошим физиономистом, но, чтобы понять состояние Максименкова, этого и не требовалось. Лицо его было в красных пятнах.
— Андрей Ильич, я вас долго не задержу, — сухо начал Лукин. — Он склонил голову над бумагами, разложенными на столе. — С вашим партнером по бизнесу мы уже побеседовали… А вам, Андрей Ильич, я хочу сказать ровно то же, что сказал только что ему.
Лукин кивнул в сторону Максименкова, лицо которого окаменело.
— Это был первый и последний раз, Андрей Ильич, когда ваши игры в металлолом прошли для вас безболезненно. Эту лавочку мы закрываем. Больше никакой левый металл через наш порт не пойдет. И по железной дороге — тоже. И по шоссейной. Все ясно?
Суханов пожал плечами.
— Мы говорили с Гречем по вашему поводу, — продолжил после паузы Лукин. Скажите ему спасибо… Я, впрочем, тоже считаю вас человеком для города полезным… Ошибиться может каждый. Так что… — Он резко вскинул голову и снова взглянул на Максименкова. — Так что я вас просто убедительно прошу — все операции с металлом забудьте, как страшный сон. В противном случае второго разговора не будет. Вы меня поняли, Андрей Ильич? Лавочка закрыта.
Суханов хотел было ответить, что он не привык разговаривать в таком тоне и не желает выслушивать подобные выволочки, но что-то остановило его. Что-то, блеснувшее в глазах Лукина, необъяснимое и тяжелое.
— Понял, да… Я вас понял, Сергей Сергеевич…
— Думаю, нет, — сказал Лукин. — Я не о тех отморозках говорю, которые вашего приятеля замочили. С ними разберутся… Я говорю принципиально — и понимать меня нужно ровно так, как я сказал. Никакого подтекста. Мы очень серьезно будем заниматься отслеживанием контрабанды металла. И пресечением этого дела. Это касается всех. Вот что я имел в виду. А с сахаром у вас, впрочем, удачно получилось, — неожиданно закончил он. — С этим, впрочем, мы тоже разберемся. Вот, собственно, и все, что я хотел сказать, Считайте, что это такая… как бы сказать… дружеская беседа. Всего доброго.
…От воспоминаний Андрея Ильича отвлек телефонный звонок.
Звонили по мобильному.
— Да? — сказал Суханов, поднеся трубку к уху.
— Андрей Ильич, добрый день. Гендель беспокоит. Хотел бы с вами встретиться. Найдете время?
— Когда? — спросил Суханов, не ответив на приветствие.
— А когда вам удобно. Мне все равно. Я своему времени хозяин.
— Ну-ну… Ладно. Чтобы не откладывать, можно сейчас.
— Сейчас? Дело.
— Ну что, подъедешь?
Гендель замялся. Видимо, переход на «ты» его несколько покоробил.
— Нет. Подъезжайте вы ко мне, Андрей Ильич. И не волнуйтесь. Можете с охраной, можете без… У меня безопасно. Нужно просто поговорить.
— Я не волнуюсь, — спокойно ответил Суханов. — Что мне волноваться-то? Так где?
— Знаете автомастерскую на Серебряной улице?..
— Эта развалюха, что ли? Старая твоя точка?
— Ну.
— И что? Там предлагаешь стрелку?
— Это не стрелка, Андрей Ильич…
— Ладно, ладно. Когда? Через полчаса устроит?
— Устроит. Жду вас, Андрей Ильич. Поговорим, по шашлычку съедим.
— Все. Буду.
Суханов отключил канал и набрал номер Вересова.
Глава 4
После ночи, проведенной в седьмой камере, для Бекетова не оставалось сомнений, какой из вариантов он выберет.
Когда он шел по коридору после второго допроса, Бекетову казалось, что у него есть два варианта действий. Первый — дать показания на Греча, подписать протокол, повествующий о невероятных злоупотреблениях, взяточничестве, растрате государственного имущества и прочих страшных грехах, имеющихся на совести мэра, и тем самым подтвердить свою причастность к уголовным преступлениям начальства. Второй — продолжать, сколько хватит сил, сидеть в изоляторе в ожидании того, как повернутся события.
Сидеть, как недвусмысленно дал понять Панков, можно было сколь угодно долго. Конечно, рано или поздно это закончилось бы, но «седьмая» произвела на Бекетова такое впечатление, что второй вариант отпал сам собой.
Впрочем, «произвела впечатление» — это не то выражение, которое подходило сейчас к состоянию Гавриила Семеновича.
Казалось, он вообще не имел никаких впечатлений, кроме жуткого, стальными обручами охватившего все его существо ужаса от мысли о том, что он может опять хотя бы на несколько минут оказаться в «семерке», снова почувствовать на своем теле руки этого… как же его?..
Бекетов вздрагивал от омерзения, вспоминая лицо одного из сокамерников, его гнилое дыхание, его остановившиеся серые глаза с булавочными точками зрачков. Игла его звали, Игла…
И не в унижении дело, плевать он хотел на унижения. После ночи в камере это слово вообще перестало для него существовать. Господи, да пусть унижение, пусть. Какая ерунда! Что угодно, как хотите и сколько хотите! Это же мелочь… А вот боль! Гавриил Семенович никогда даже не подозревал, что боль — понятие не просто физическое. Настоящей боли он, оказывается, никогда прежде в жизни и не испытывал! Зубные врачи, хирурги (мальчишкой он два раза ломал ногу футбол, хоккей, золотые денечки детства), радикулит — все это чушь собачья, игрушки, бытовые мелкие неприятности, вроде насморка или зевоты. То, что он испытал в камере, не поддавалось никакой логике, было безмерно далеко от каких бы то ни было кодексов морали и поведения. Любые кодексы распадались в прах уже после начальной стадии пыток, на которые заключенный по кличке Игла оказался таким мастером.
«Пресс-хата».
Слышал об этом Бекетов, слышал и, как ему казалось, был даже готов к побоям.
Но теперь, идя по коридору, направляемый едва заметными толчками конвойного, он понимал, что слово «побои» никоим образом не соответствует сути происходящего в пресс-хате.
На его теле не было практически никаких признаков избиений. Единственный след, который при желании можно было зафиксировать, — это желвак на затылке. Гавриил Семенович рухнул на бетонный пол после того, как Игла перерезал леску, притягивающую мизинцы распятого в проходе Бекетова к верхним нарам.
В голове гремело. Словно десяток духовых оркестров играли марши, и мелькали, мелькали перед глазами странные фигуры — в военной форме, в спортивных костюмах, почему-то в белых халатах…
Бекетов с трудом воспринимал происходящее, он даже нечетко понимал, куда идет и зачем. Единственное, что он помнил явственно, — это лицо Иглы, полное, розовощекое, какое-то даже ухоженное. И запах. Хороший лосьон после бритья.
Впрочем, лосьон ладно, лосьон могут и в передаче прислать, хотя Бекетов не знал, что можно передавать заключенным, а что нельзя. Но героин уж точно к передаче запрещен, тут и раздумывать нечего. А Игла, судя по его поведению в камере, нужды в этом зелье не испытывал. Что бы это значило? Печальные выводы напрашивались, очень печальные…
Перед дверью кабинета следователя Бекетов на миг замер и неожиданно для себя начал бормотать слова молитвы.
Старый коммунист (в свое время он не выбросил, как многие, не сжег и не порвал в клочки свой партийный билет), Гавриил Семенович молился неуклюже, неумело, не зная, как принято обращаться к Богу, и с трудом находя нужные слова. Он вдруг почувствовал, что в молитве его единственный шанс, ибо других не осталось.
«Господи, Боже ты мой, направь меня и вразуми, не дай пропасть здесь, в этом кошмаре, дай выйти отсюда, Господи, всю жизнь я тебя благодарить буду, Господи, помоги мне это выдержать, помоги мне выжить, Господи, помоги… Грешен я, грешен во всем… Во всем, что делал, грешен, только помоги мне сейчас, Господи, я понял, Господи, я все понял, я все буду делать теперь по-другому, только сейчас помоги мне…»
Бекетов переступил порог кабинета.
— Добрый день, Гавриил Семенович, — приветствовал его Панков.
Бекетов, казалось, не расслышал. Он стоял, уставившись в пол и слабо шевеля губами.
— Что, устали? — спросил следователь. — Да, тюрьма это вам не курорт. Но вы помните, о чем мы вчера с вами…
Бекетов поднял голову. Перед глазами снова все закрутилось, поплыло, фигура следователя вдруг раздулась и заполнила собой все пространство кабинета. Бекетов сделал шаг назад, его качнуло, но он удержался на ногах.
— Да вы присаживайтесь, Гавриил Семенович, в ногах правды нет….
Бекетов опустился на стул.
«Как они его, однако, — подумал следователь. — Серьезно поработали. Ну, теперь, видно, дело пойдет».
— Так как, Гавриил Семенович, вспомнили, о чем я вас спрашивал давеча? Про Греча?
Бекетов поежился. Его стало знобить. Греч… Да-да… Мэр… Демократ… Дерьмократ… Конечно, конечно, он сделает все, подпишет любую ахинею, только бы выйти отсюда, пусть в другую камеру, только не туда, не к Игле…
Гавриил Семенович вспомнил, сколько раз он мысленно клял этого выскочку, этого пустомелю, который походя, не поворачивая даже головы, топтал и ломал все, что было для Бекетова святым, что казалось нерушимым и вечным, что составляло основу его существования.
«Тридцать седьмого года на тебя нет, — думал он тогда. — Поплясал бы, сволочь, поговорил бы на допросах, гнида…»
— Что с вами, Гавриил Семенович?
Панков опустил глаза и осмотрел себя — на лацканах пиджака ни соринки, рубашка глаженая, галстук в порядке. В чем дело?
Бекетов смотрел на следователя, вытаращив глаза, и смеялся.
«Вот оно… Господи, я понял, я понял тебя! Всем по заслугам! Что желаешь врагу своему, то сам и получишь! Вот тебе, идиот, тридцать седьмой год! Вот тебе! Сам накликал! Я понял тебя, Господи!»
Гавриил Семенович вдруг понял смысл времени. Конечно, тридцать седьмой год никогда не кончался, как и все годы, и война, и революция, и то, что было раньше… Для каждого человека, рано или поздно, приходит, наступает то время, которое ему предназначено, то, ради которого он и был рожден на свет… Только никому не дано знать, в какой роли окажется человек, когда придет его Настоящее время, — палачом он будет или жертвой, благородным мстителем или подлым злодеем. Но оно приходит обязательно, оно здесь, всегда, сейчас…
«Что хотел, то и получил, — думал Гавриил Семенович и смеялся все громче. — Что хотел…»
— Эй, Бекетов! А ну кончайте тут цирк мне устраивать!
Панков рванулся вперед, пытаясь схватить валящееся со стула на пол, бьющееся в судорогах тело, но ему удалось только чуть задержать падение, уцепив Бекетова за рукав пиджака.
— Врача! Быстро! — рявкнул следователь возникшему в дверях дежурному. Вот черт…
Дежурный исчез.
Панков вытащил из кармана радиотелефон и быстро потыкал в клавиши.
— Это я… Дела? Плохо… Переборщили… Вырубился. Кажется, серьезно… Понял, понял… Хорошо. Я все сделаю, Николай…
Отчество он выговорить не успел. В трубке раздались презрительные короткие гудки.
Врач ощупал тело лежавшего без сознания Бекетова, оттянул веки, посветил маленьким фонариком в зрачки, раздвинул ложечкой челюсти, прошелся пальцами по затылку.
— Ну что? — спросил Панков.
— Как он дошел-то сюда? — спросил врач.
— Дошел, — ответил следователь. — Нормально дошел. Что с ним?
— Похоже, серьезное сотрясение мозга. Нужен рентген. Несколько часов назад получена травма. — Врач дотронулся до затылка Гавриила Семеновича. — Или удар тупым предметом, или в результате падения… Требуется срочная госпитализация.
— В больницу, значит?.. — Панков посмотрел на дежурного. — Хорошо, давайте в больницу.
— В нашу? — спросил дежурный, покосившись на врача.
— Кой черт в нашу?! На хера он тут нужен? Везите в городскую! Вызывай «скорую». Вот! — Панков сунул в руки дежурному подписанное постановление об освобождении из-под стражи.
— Давай! И чтобы все тихо было, понял? Отвечаешь!
— М-м-м… — неопределенно промычал дежурный. — Ну…
— Без «ну» тут у меня! — рявкнул следователь. — Все! Чтобы духу его через десять минут здесь не было!
Дежурный отвел глаза и отправился звонить в «скорую».
«Понаехали тут из Москвы, — со злостью думал он, крутя диск телефона. Свои порядки наводят… Сопля соплей, а перед ним сам Батя навытяжку… Что делается? Откуда только эти волчары молодые берутся?..»
Когда Бекетова унесли, Панков снова уселся на стул и, глядя в серую стену, тихо сказал: «Суки».
Суханов, в общем, понимал, откуда у Генделя эта страсть к помойкам. Он ведь и вырос на помойке, обыкновенный гопник, которому повезло. Казалось бы, фамилия Гендель обязывала к чему-то исключительному, но, скорее всего, ее обладатель — Алешка, сын простого работяги с Пролетарского завода — и не знал ничего о своем великом однофамильце, даже не догадывался о его существовании.
Потом, конечно, люди добрые подсказали, что, мол, был такой композитор, даже пытались Алешке повесить кликуху — Композитор, но не прижилась кликуха, и остался Алешка просто Генделем.
Потом, когда наступила эпоха перестройки, когда Гендель поднялся и пересел со своей первой «девятки» на «Ауди», фамилия-кличка пришлась очень даже кстати. Иностранное такое звучание, прикольное, крутое… Западное, одним словом.
Алешка Гендель не любил Запад, Америку так просто не терпел, однако квасной патриотизм, вошедший в моду среди молодых бандитов, чудесным образом уживался в нем, как, впрочем, и во всех его товарищах, с любовью к западной одежде, западным машинам и прочим приятным, полезным и необходимым для молодого бандита вещам, производимым явно не из родных осин.
Алексей Гендель был белокур, имел прямой римский нос и голубые глаза. Возможно, он был по крови евреем, но сам себя привык считать немцем. Так и повелось. А кто думал иначе — ему же хуже.
Сейчас Гендель представлял в городе вполне серьезную силу, и на встречу с ним Суханов отправился в сопровождении трех машин. В джипе ехали Вересов, Петля и Петр Петрович, как уважительно называл сам начальник службы безопасности одного из своих мужичков. В двух «фордах» сидели парни типичного «охранного» вида — здоровяки, с бритыми затылками, в кожанках. С ними Суханову было как-то проще, чем с молчаливыми дедками Вересова.
Место встречи было выбрано Генделем, вероятно, в приступе сентиментальной ностальгии.
Городской район под названием «Пашни» был занят неопрятными заводскими складами, мелкими ремонтными мастерскими, гигантскими пустырями, огороженными покосившимися бетонными или металлическими заборами. В советские времена здесь то начиналось, то замораживалось какое-то большое строительство. Разговоры о реконструкции и «освоении» огромных «Пашен» велись постоянно, однако дальше заборов и штабелей бетонных плит дело так и не пошло.
Дороги к несостоявшемуся строительству тоже были недоасфальтированы, но грунтовые их участки порой были удобнее для езды, чем те, где некогда в порыве непылкого энтузиазма безмятежные работники клали асфальт прямо на жидкую грязь.
«Форды» с молодыми охранниками сопровождали «Мерседес» Суханова до самой мастерской, где его должен был ожидать Гендель. Машина с начальником службы безопасности и его верными бойцами остановилась раньше — Вересов предупредил шефа, что диспозицию он продумал заранее, поскольку география места «стрелки» ему хорошо известна.
Суханов тоже знал автомастерскую, в которой была назначена встреча.
Это была первая точка Генделя, точка отсчета его криминальной биографии, отсюда начинался его долгий и кровавый путь.
Одноэтажное здание из серого кирпича, дощатый, сколоченный лет пятнадцать назад забор с надписью «Развал колес» огромными белыми буквами — все было так же, как и в те годы, когда Гендель обосновал здесь свою первую штаб-квартиру. В этом «Развале колес» у молодого бандита был и офис, и ресторан, и гостиница для заезжих дружков или, как он говорил, партнеров по бизнесу. Баня, публичный дом, камера пыток… — все совмещал в себе таинственный «Развал колес», расположенный на индустриальных задворках большого города, среди вечно серых тополей.
За открытыми воротами, створки которых вросли в землю и, видимо, несколько лет не сдвигались с места, Суханов увидел гору старых автомобильных покрышек. Они лежали здесь ровно столько, сколько стояла мастерская. Ничего похожего на производственный процесс «развала колес» на этой территории не наблюдалось.
Суханов вылез из машины и в сопровождении трех молодцов из охраны вошел в распахнутые ворота.
«Музей устроил, гаденыш, — думал он, перепрыгивая через лужи. Музей-квартира «Гендель в молодости»».
Сразу после новогодних праздников в Городе наступила оттепель, и пейзаж вокруг выглядел черно-белым — жирная антрацитовая грязь, черные покрышки, мышиного цвета небо, грязные островки не стаявшего снега.
Хозяин этих мест вышел из здания, распахнув ногой низенькую железную дверцу. Невысокому Генделю пришлось нагнуть голову, чтобы не задеть макушкой стальную раму.
— День добрый, Андрей Ильич. Честно говоря, не ожидал, что сам сюда пожалуешь… Но, смотрю, конкретно все у тебя…
— Да, — согласился Суханов. — Конкретно.
— Ну, заходи. Охрану можешь здесь оставить. Я тебя сам пригласил, все в порядке, — сказал Гендель, мазнув взглядом по парням в кожанках.
— Да, пожалуй, — кивнул Суханов. — Подождите здесь.
Пройдя следом за хозяином по тускло освещенному коридору, Суханов очутился в небольшой комнатке, где размещались вполне приличный кожаный диван, кожаное же кресло, круглый обеденный стол, дорогой, старинной работы шкаф с посудой, несколько стульев и большой телевизор на тумбочке.
— Присаживайся, Андрей Ильич. — Гендель указал гостю на единственное кресло.
Суханов взглянул на стол.
Гендель подготовился к приему гостя. Взору Суханова предстали несколько бутылок водки и коньяка, тарелки с зеленью, сыром, сырокопченой колбасой, ветчиной и холодным мясом, блюда с огурцами и помидорами — всего был много, но сервировка выглядела слишком хаотично, чтобы придать угощению Генделя аппетитный вид. Как-то все было не так нарезано, не так уложено, не так расставлено.
Впрочем, Генделя подобные мелочи не смущали, видимо, это был как раз его стиль.
Суханов опустился в предложенное ему кресло.
— Ну что, со свиданьицем? — спросил Гендель, разливая водку по рюмкам.
— Что, Леша, сегодня у тебя нерабочий день? — в свою очередь спросил Суханов, не в силах спрятать в голосе нотку ехидства.
— Да, — просто сказал Гендель. — Да. Ухожу отсюда. Последний день на своей… как бы это сказать… малой родине.
— Мне кажется, давно пора, — покачал головой Суханов. — Ты вроде вырос уже из всего этого.
Гендель внимательно посмотрел на гостя, но не стал комментировать его замечание.
— Знаешь, Андрей Ильич, тянет меня сюда. Хотя последнее время я здесь редко бываю. Раз в год, может, два… Ностальгия. Сколько тут всякого было, в этих стенах… И хорошего, и плохого… Я ведь тут начинал.
— Да я знаю, — кивнул Суханов и поднял рюмку, не протягивая ее, однако, для того, чтобы чокнуться с хозяином. Тот оценил жест и ответил тем же приподнял рюмку на уровень глаз, потом быстро опрокинул в рот и поставил на стол. Закусывать Гендель пока что не спешил.
— Я до сих пор не представляю, что ты тут делал, Леша. — Суханов осмотрелся. — Колеса менял, что ли?
— Ха, колеса… Были у нас и колеса, — улыбнулся Гендель, явно имея в виду не детали автомобилей. — Были и колеса. Марафетом баловались. А как же? Малина ведь была, не жизнь, а просто молоко с медом. Все в шоколаде… Сейчас бы так, а, Андрей Ильич? Все менты куплены, прокуратура носу не сует, ни тебе налоговой полиции, ни какой другой гадости… Только своя шобла. Перестройка, одно слово. Как вспомню, так вздрогну. Веселое время было, да, Андрей Ильич?
— Не без того. Так что ты хотел мне сказать, Леша?
— Погоди. Давай закусим… Спешить некуда.
Последнюю фразу Гендель произнес с нажимом, подчеркивая какой-то тайный смысл, в ней заложенный.
— Ну это как сказать, — спокойно ответил Суханов.
— Да ладно, Андрей Ильич, видимся-то раз в пять лет… Хотя тебе, поди, и не хочется со мной видеться? А?
— Леша, к чему все эти разговоры? Ты меня пригласил о деле говорить? Я приехал. Чего тянуть?
— О деле, да.
Гендель снова налил водки — себе и гостю. Лицо его посерьезнело, взгляд приобрел обычную, знакомую многим в городе, уверенность. «Отмороженный», говорили одни. «Словно из могилы смотрит», — соглашались другие.
— Ты, Андрей Ильич, бизнесмен правильный. В наши дела не лезешь. Братва тебя уважает…
— Ой ли? — хмыкнул Суханов.
— Да не смейся, я верно говорю. Уважает.
Гендель приподнял свою рюмку, обозначая тост. Суханов ответил тем же жестом и быстро проглотил ледяную жидкость.
— Ты — мужик, Андрей Ильич. Правильный мужик. Сила у тебя, не шугаешься никого. За это и уважают. И другим дышать даешь…
— Спасибо.
— Ты чего, иронизируешь?
— Да господь с тобой. Доброе слово и кошке приятно.
— А-а… Конечно. Так ты слышал, Андрей Ильич, что твой человечек из порта отъехал?
— Слышал, — равнодушно ответил Суханов.
— А знаешь, кто на его место встал?
— Знаю.
— И что?
Гендель впился взглядом в глаза Суханова.
— А ничего, — спокойно ответил тот и сунул в рот крохотный маринованный огурчик.
— То есть как это — ничего?
— Да так.
— Погоди, погоди… — Гендель вдруг засуетился, стал двигать по столу пустую рюмку, как говорят актеры, захлопотал лицом.
«Как был уркой дешевой, так и остался, — подумал Суханов, наблюдая за собеседником. — Никакой выдержки. Привык только силой решать вопросы. А чтобы блефануть — не умеет. Не тянет Гендель, не тянет. И как только его в городе терпят? Я бы давно такого идиота убрал. А он еще считается в силе… Чудны дела твои, Господи!»
— Что значит — ничего? — снова спросил Гендель.
— Слушай, у тебя ко мне дело было? Давай, Леша. Ей-богу, я тебя уважаю, конфликтов у нас с тобой не было. Ты сказал, что-то серьезное, да? Я приехал, Я трачу время. Только из уважения к тебе, Леша. Мои дела — это мои дела. Ты уж извини. И я не совсем понимаю, почему они тебя так интересуют. С чего это вдруг? Это ведь, ты сам понимаешь, вопрос очень скользкий. Я не понимаю тебя, Леша.
Гендель вдруг как-то смешался.
— Андрей Ильич, я просто ведь хотел…
Суханов отчетливо видел, что сквозь маску респектабельного, «крутого», «серьезного» бандита проступает растерянная физиономия мелкого шкодника. В какой-то момент ему показалось странным, что он вообще приехал сюда и разговаривает о чем-то с этим маленьким пакостником. Но потом Суханов напомнил себе, что Гендель давно уже не маленький пакостник и что его роль в давлении на Греча непонятным образом возрастает день ото дня. Андрей Ильич ни минуты не сомневался в том, что разборки в порту, ночное нападение на квартиру мэра и грязь, ежедневно льющаяся на Греча со страниц газет и экранов телевизоров, звенья одной цепи. Это и заставляло его сидеть, слушать самодовольный треп Генделя и пытаться понять, где конец этой цепи и кто тот мастер, который ее изготовил и опутал своим изделием весь Город.
— Я просто хотел… — продолжал Гендель, — Хотел предложить тебе сотрудничество.
— Ты? Мне? — с нескрываемым удивлением спросил Суханов. — Я не ослышался. Леша? Ты же знаешь, я совсем другими вещами занимаюсь.
— Знаю. Так ведь и я теперь другими… С машинами все налажено, я там уже не нужен. Так, общий контроль…
— Нашел новое дело?
— Ну да. — Гендель встал со стула и прошелся по комнате. — Так что с портом-то, Андрей Ильич? Я конкретно спрашиваю. Условия у нас меняются. Теперь я, как ты понимаешь, в доле. И хотелось бы, чтобы мы с тобой обсуждали наши совместные действия. Теперь эта контора без меня пальцем не пошевелит. Понимаешь, о чем я? Я имею в виду «Мак», контору Максименкова. Растаможку я имею в виду. Что мы, в самом деле, вокруг да около…
Суханов перебил его.
— Я же сказал тебе, Леша. Я больше в порту дел не имею. У меня были дела с Максименковым. С «Маком». Ушел Григорий — это его проблемы. С другими я работать не буду. Сейчас у меня там поставок нет, я уже отзвонил партнерам в Стокгольм, сказал, что мы сворачиваем торгово-закупочную деятельность. Так что, честно признаться, я не вижу, что мы с тобой можем здесь обсуждать. Ты сел в «Мак» — ну и работай там. Без меня. Пожалуйста… Тебе ведь и машины твои растаможивать как-то нужно. А я в это дело не впишусь. Мне есть чем заняться…
Суханов не лгал. Вернее, почти не лгал. Последние годы у него не было постоянных связей с Максименковым. Бизнес в порту носил временный характер Андрей Ильич давно дал себе зарок никогда не отказываться от выгодных сделок, сколь бы их характер ни был далек от основных направлений работы «Города».
Лишние деньги никогда не мешали. У Суханова был свой, особый, закрытый фонд, на счета которого он отправлял деньги с «левых» сделок, не касающихся работы фирмы. Всей информацией об этом фонде, кроме самого Суханова, владел только Борис Израилевич Манкин, бессменный бухгалтер «Города», прошедший вместе с Сухановым все взлеты и падения, все черные дни сухановского бизнеса и все его праздники.
К «черным дням» относились, например, времена сахарного кризиса в девяносто втором. Правда, когда кризис был преодолен, наступил, конечно, праздник, но цена его была велика. Именно тогда Суханову пришлось войти в тесные отношения с фирмой «Мак».
С тех пор Максименков иногда подбрасывал Суханову сделки — по старой, что называется, памяти: то партию водки можно было взять по бросовым ценам, то шоколад, то видеомагнитофоны. Все это были, в общем, мелочи, несравнимые с операциями того же Генделя, которому партнер в виде фирмы «Мак» был жизненно необходим — Леша Гендель уже несколько лет занимался переправкой угнанных в Европе автомобилей в Россию с целью их последующей продажи.
Официально Алексей Гендель занимал пост заместителя директора сети частных автозаправочных станций и в этой ипостаси был весьма заметной, можно даже сказать, «публичной» фигурой. Однако мало кто в Городе не знал об истинном месте Генделя в преступной иерархии. Знать-то, конечно, знали, но поделать с Лешей ничего не могли. Или — не хотели.
Гендель работал с размахом. В схеме его бизнеса были задействованы и представители милиции, и кое-кто из прокуратуры, и неизвестные пока Суханову депутаты Законодательного собрания. Он подозревал двоих не в меру ретивых законодателей города, советовался даже на этот счет с Гречем, но тот, качая головой, словно маленькому ребенку, объяснил Андрею Ильичу, что презумпция невиновности — один из основных демократических принципов и за этот принцип он всегда будет бороться из последних сил. «Будут доказательства причастности этих людей к криминалу — тогда другой разговор, — заключил мэр. — А так любого можно… Не тридцать седьмой год, слава богу… Этого больше в нашем городе не будет».
Суханов еще подумал тогда, что чем беспокоиться о защите чести и достоинства сомнительных депутатов (и, конечно, честь их и достоинство тоже были весьма сомнительного свойства), Павел Романович лучше позаботился бы о собственной личной безопасности.
— Леша, ты же знаешь, — продолжил Андрей Ильич. — По крайней мере должен знать. Я в твои дела не лезу. И, как тебе, конечно, известно, с портом у меня тоже плотной работы не было. У меня совсем другие дела. А сейчас…
— Сейчас? Я в курсе, что у тебя за дела сейчас, — неожиданно резко оборвал Суханова Гендель. — В курсе. Только я ведь тебя позвал для того, чтобы предупредить. Когда изберут губернатора, будет совсем другой расклад. И ты, Андрей Ильич, имей в виду…
— А что, ты уже знаешь, кого изберут?
— Знаю, — с противной улыбочкой ответил Гендель.
— И кого же, позволь полюбопытствовать?
— Да уж всяко не твоего этого… Павла Романовича… Это я тебе говорю, с ударением на «я» веско сказал Гендель.
— Откуда же такие сведения?
— Ну, Андрей Ильич. Ты же не мальчик… Ты ведь знаешь, как у нас выборы проходят… Кого надо, того и выберут.
— Кому — надо?
— О-о, это, Андрей Ильич, ты сам понимать должен. Я, например, и не думал, что меня занесет к таким людям.
— А тебя уже пристегнули?
— Куда?
— Как это — куда? В предвыборную кампанию твоего этого… фаворита. Разве не твои мальчики били мэру стекла под Новый год?
— Какие еще, на хрен, мальчики? Что мне — делать нечего?
— Вот я и думаю — с чего бы это твой дружок Саид нанимает хулиганов, чтобы бить стекла в доме у порядочного человека?
— Слушай, что ты меня паришь?
Гендель начал заводиться. На звук его голоса дверь, ведущая в коридор, приоткрылась, и в образовавшейся щели показалась красная, словно кирпич, и такая же прямоугольная морда охранника.
— Уберись! — крикнул Гендель. Кирпичноликий мордоворот исчез. — Слушай, Суханов!
— Да. Я весь внимание.
— Короче, так, Андрей Ильич. Меня просили вам передать…
Гендель перешел на «вы», и это означало серьезный поворот разговора.
— Меня просили передать, чтобы вы завязывали с Гречем.
— В каком смысле?
— В прямом.
— Я не понял, Леша. Кто просил? Что завязывать?
— И чтобы в порту работали со мной.
— Я же…
— Меня не волнует! — Гендель взвизгнул, стукнул кулаком по столу, сбив свою рюмку, и дико сверкнул глазами. — Не волнует! Я говорю, что меня просили передать! А с «Маком» ты будешь работать! («Опять на «ты» перешел, — подумал Суханов. — Эк его кидает!») Обязательно будешь! Чтобы все твои компьютеры-хуютеры, чтобы все шло через «Мак»! Тогда мы останемся друзьями, неожиданно мягко, чуть ли не заискивающе взглянув Суханову в глаза, закончил Гендель.
— Друзьями? А мы ими были? Ты мне угрожаешь, что ли, Леша?
Суханов давно уже все понял, он просто тянул время, надеясь, что вынудит Генделя проговориться — может быть, случайно выскочит какое-нибудь имя, должность или название организации. Слишком уж нервничал Гендель. Видимо, те, кто приказали ему поучить бизнесмена Суханова, действительно были людьми большого калибра. Такого, что даже отморозок Гендель струхнул.
— Короче, твои дела с Максименковым… Ну, про сахар в девяносто втором… Когда вы мэру помогли, а братву кинули. Он все рассказал, все написал. На бумаге. И на кассете. Если братва узнает, как ты их тогда обошел, будут проблемы. Это я тебе точно говорю.
— Да брось ты, Леша. Сахар — дело прошлое. Сколько времени уже с тех пор…
— Ни хера! Такие вещи у нас не прощают. Я говорю — будут проблемы. У тебя охрана надежная, люди в авторитете — и Петля, и Петр Петрович… И Вересов не последний человек. Все это так. Только, в натуре, это не поможет. Будет разбор серьезный. Ты знаешь, как это бывает, да?
— Догадываюсь. Это все?
— Все. В общем, короче, ты понял? И не только это. Я тебя предупреждаю если будешь нам поперек дороги становиться, размажем по асфальту, понял, нет? С говном смешаем. Начнем с налоговой, потом просто сами поговорим. Ясно тебе? Все твои дела уже у налоговиков лежат. И гляди — если дальше будешь с Гречем колбаситься, тоже разберемся по полной программе. По той же схеме. Сначала налоговая, потом мы. Ты все понял?
— В общем, понял. Понял, что тебя за шестерку держат, Леша. И ты первый пойдешь у них в расход. Ты бы сам подумал. Может, наоборот, лучше тебе отвалить в сторону от этой беды? Сожрут тебя, Леша. И не подавятся. Ты думаешь, нашел себе крышу навек? Думаешь, нужен ты им?
— А это не твое дело! — снова заорал Гендель. — Понял, нет?
— Хорошо, хорошо. Только не надо нервничать. Ну, я поехал. Тебе больше нечего мне сказать?
Гендель молча отвернулся к окну.
Евгений Вересов подошел к формированию охраны для коммерческих предприятий совершенно нетрадиционным способом.
Он не стал собирать дружину из бывших афганцев, не обзванивал знакомых, служивших некогда во внутренних войсках, не привлекал ребят из спецназа, хотя мог бы — знакомых в этих сферах у него имелось более чем достаточно.
В бытность свою начальником колонии Евгений Иванович Вересов не нажил себе врагов среди тех, кого был поставлен охранять. Скорее, напротив. Заключенные воспринимали его чуть ли не как равного — у каждого своя работа, одни сидят, другие охраняют, третьи бегут…
Вересов принадлежал к типу людей, про которых говорят «строг, но справедлив». Однако, он был вовсе не так прост, как казалось стороннему наблюдателю с первого взгляда. Да и со второго тоже.
Выйдя в отставку, Вересов сразу решил, что пробавляться случайными заработками или, что еще нелепей, государственной пенсией он не будет, и начал сколачивать что-то вроде «боевой дружины» из тех, кто сидел прежде в его колонии, жил под его наблюдением и кого он знал лучше, чем собственных детей.
Петля, Гоша и Петр Петрович составляли ядро маленькой армии Вересова. Все они отсидели приличные сроки, все были выпущены на свободу, как говорят, «с чистой совестью» и в новых противозаконных действиях замечены не были, то есть, являлись, следуя букве Российской Конституции, полноправными гражданами страны.
Гоша отсидел за квартирные кражи в общей сложности двенадцать лет, Петр Петрович оттрубил срок за убийство (непредумышленное, как адвокатам удалось убедить суд), а Петля — за валютные махинации. Эти трое «отцов-основателей» сформировали свои «летучие отряды», тоже весьма немногочисленные, поскольку строго следовали правилам, раз и навсегда установленным Вересовым, — в команде не должно быть ни одного человека, на котором что-то «висит».
«Никаких конфликтов с законом. Их хватит и без нашего непосредственного участия. Это я вам гарантирую, — объявил Вересов своей «гвардии», когда формальности по открытию нового охранного агентства были уже позади. — Вы свое заработаете. И вдвое больше, чем заработали бы, пойди вы своим путем. Это я вам тоже гарантирую. А мое слово вы знаете».
Вскоре после этого охранное агентство Вересова слилось с фирмой «Город XXI век» и стало называться службой безопасности.
— Что скажешь, Женя? — спросил Суханов Вересова, когда они вернулись в офис после встречи с Генделем. — И открой мне, пожалуйста, секрет — где вы все это время были?
— Рядом, Андрей Ильич, — хмуро ответил начальник службы безопасности, и Суханов не стал уточнять. За годы совместной деятельности Женя Вересов еще ни разу не подводил его.
— Так что ты думаешь?
— Ну, я не слушал, о чем вы там разговаривали… — Вересов сказал это с таким видом, словно имел в виду, будто не слушал конфиденциальную беседу В ЭТОТ РАЗ, а мог бы слушать ее запросто. Но раз от шефа команды не поступило, то и не слушал. — Если вы рассказали все, ничего не забыли…
— Все, все.
— Тогда… — Вересов побарабанил пальцами по столу. — Тогда могу сказать, что у них на вас ничего серьезного нет.
— У них — это у кого?
— Ну, у тех, кто командует Генделем. Рука, так сказать, кхе, кхе… Евгений Иванович прокашлялся, как делал всегда, если ему предстояло произнести что-то весьма неприятное. — Рука Москвы, — наконец вымолвил он.
— Москвы, — усмехнулся Суханов. — Я и сам знаю, что Москвы… Все одно к одному. Только — концы! Где концы? С какой стороны к ним подойти-то?
— А не надо к ним подходить. Сами придут, — сказал Вересов. — Мне тут мои ребята кое-что сообщили…
— Что же ты молчишь? Что сообщили?
— Я не молчу. Я говорю. Весточка тут пришла из тюрьмы…
— Какого черта! Из какой тюрьмы?
— Из нашей. Изолятор временного содержания… В народе называется «Углы».
— Ну? И что там?
— Там сейчас сидит… вернее, сидел… некий господин Бекетов.
— Бекетов? Погоди, погоди…
— Ну да, — помог шефу Вересов. — В мэрии работал. По вопросам жилья. Короче, у него выбивали показания на Греча.
— Какие показания?
— Чтобы мэра можно было пристегнуть к делу Ратниковой. Ее крутят по полной программе, в Москву увезли…
— Да в курсе я, — досадливо отмахнулся Суханов. — А что с этим Бекетовым?
— Прессуют его. Пришивают к Ратниковой. Мол, что вместе они… И с Гречем в том числе… Государственное имущество, то, се…
— Что — «то, се»?!
— Ну, квартиры на сторону отправляли государственные… Приватизировали незаконно… Взятки брали-давали туда и сюда… Короче, там шьется спекуляция жилплощадью. Дело серьезное. Ведут люди из Москвы. С ними такой Панков. Следователь. Сам-то не москвич, из Уманска родом. Там и работал. А в Москве создали специальную следственную группу, этого Панкова выдернули… И еще трое там, все из провинции. Но все как бы от Москвы.
— Да… Провинция, значит… Выходит, не хотят свои кадры москвичи подставлять?
— Вот именно. Думаю, нет у них ничего. Потому и кидают в прорыв провинциалов. Обещают им… это не точно, но слух идет… обещают прописку московскую и квартиры.
— Откуда известно?
— Да знаете, мои люди…
— Ладно. Бог с ними, с твоими людьми… А что Бекетов? Раскололся?
— Да не в чем ему колоться. Дело все высосано из пальца. Парятся эти, из Уманска, ничего нарыть не могут… Выдумывают все. Как раньше.
— Когда это — раньше?
— Ну, раньше. При совке. Дело выдавливают, из пальца сосут. Писатели, одно слово. А эти следаки, они же не идиоты, понимают, что пан или пропал. Дело сварганят, доказательства найдут — им и квартиры в Москве, и почет. А нет пиши пропало. На таких людей, как Греч, наезжать — это не шутки. Им туго придется, если пролетят. Так что будут стараться не за страх, а за совесть.
— Какая, в жопу, совесть! — рявкнул Суханов. — Какая же тут совесть?!
— Ну, не совесть. Не на жизнь, а на смерть, я хотел сказать.
— Вот это точнее. Так что Бекетов, что-нибудь сказал?
— Нет…
— Точно знаешь?
— Точно.
— А подробнее?
Вересов помялся.
— Он ничего и не мог сказать, потому как не знал ничего. Да и нет на Грече криминала в этой области, судя по всему. В общем, кинули его в прессуху. Знаете, что это такое?
— Знаем. Художественную литературу почитываем.
— Литературу, — саркастически усмехнулся Вересов. — Литература — это, Андрей Ильич… — Он сделал неопределенный жест рукой. — В общем, прессовали его… Раскручивали, чтобы дал показания.
— И?
— А он сломался. Перестарались хлопцы. Вырубился прямо у следака в кабинете. На допросе. Сейчас Бекетов в больнице.
— В тюрьме?
— Нет, в городской.
Суханов покачал головой.
— Перестарались, значит. Ну и порядочки… Вот так, взять и сломать человека… Ни за что ни про что.
Вересов уставился в пол, пожевал губами и причмокнул.
— Что? Что-то еще?
— Да нет… Только… Представьте себе, разве лучше бы было, если бы этот Бекетов чего-нибудь навыдумывал?
Суханов внимательно посмотрел на Вересова.
— Что ты имеешь в виду?
Евгений Иванович пожал плечами.
— Я полагал… — сказал он, вздохнув. — Я полагал правильным, если мы все это дело будем с самого начала держать на контроле.
— Так-так… Интересно. — Андрей Ильич подошел к Вересову вплотную. Расскажи-ка мне, как было дело.
Начальник службы безопасности отвернулся к окну.
— Ну, что рассказывать, Андрей Ильич? Вы же знаете круг наших связей…
— Нет, Женя, ошибаешься. Если бы знал, я бы не спрашивал.
— В тюрьме у Петли есть свои люди.
— Так… Замечательно. Продолжай.
— Через них и идет вся информация. Между прочим, таких каналов ни у кого больше нет. Разве что у крутых бандитов. У законных…
— Ну-ну. Я внимательно слушаю.
Евгений Иванович покосился на шефа и увидел, как помрачнело его лицо.
— Короче, есть там один такой… По кличке Игла. Могу сказать, это самый ценный наш агент. В определенном смысле. Он-то и сидит в пресс-хате… И как вышибать показания, знает лучше всех.
— Ты хочешь сказать, что именно он прессовал Бекетова?
— Ну…
— И так его отметелил, что мужика в больницу отвезли?
Суханов понял это много раньше и сейчас просто тянул время, размышляя, хвалить ли своего самого надежного и самого исполнительного подчиненного или, наоборот, устроить разгон за излишнюю инициативу. И не только за инициативу. Действия Вересова выходили за рамки неписаного кодекса поведения, которому следовал в своем бизнесе Суханов. Но ведь ситуация и в самом деле была неординарная. Критическая была ситуация, что уж там говорить, действительно вопрос жизни и смерти.
— Игла постарался сделать так, как нам нужно. Его раньше звали на зоне Доктором — он учился когда-то в медицинском. В общем, вырубил мужика. Результат, можно сказать, положительный. А то, что Бекетов пострадал, — так ведь сволочь он, Андрей Ильич, сволочь натуральная. Клейма негде ставить. Как его ваш Греч в мэрии держал — непонятно.
— Ну, мало ли кого там держат…
Суханов отвернулся.
— Знаешь что, Женя… — начал было он, но Евгений Иванович неожиданно положил шефу руку на плечо.
— Знаю, Андрей Ильич. Я все знаю, что вы сейчас скажете. Что мы не бандиты и что действовать такими методами нам не к лицу. Я все это знаю. И готов согласиться. Только с одной поправкой. Если мы хотим остаться на плаву, нам нужно бороться. А с этой публикой… — Вересов махнул рукой в сторону окна. С этой публикой иначе нельзя. Они по-другому не понимают. На них не действует ничего, кроме силы. Уж вы мне поверьте, я сколько лет работал… с людьми, закончил он после короткой паузы, найдя нужное слово. — По-другому не получится, Андрей Ильич. Вы же это лучше меня понимаете…
— Понимать-то понимаю, только… До сих пор мы обходились без разборок.
— Обходились… — Лицо Вересова вдруг заострилось, глаза прищурились. Ишь ты… Обходились…
Он отошел к столу и уселся на стул верхом, облокотившись на спинку.
— Не обходились мы, Андрей Ильич, и вы это прекрасно знаете. Не обходились. Все правильно, крутых разборок не было. А почему не было? Только на авторитете моих мужиков выезжали. А авторитет этот откуда? А оттуда, из прошлого. Из их прошлых дел. Так что были разборки, Андрей Ильич, были. До того, как мы с вами стали вместе работать. И мы за счет этого и жили более или менее спокойно. За счет прежней, давней крови. А теперь, кажется, кредит исчерпан. Так-то вот. Вы же умный человек, должны понимать, что иначе нам нельзя. Сожрут. Такая каша заварилась… Зря вы это…
— Что — зря?
— Зря вы в политику пошли. Работали бы тихо-спокойно… как другие.
— Ты не понимаешь, Женя. Тихо-спокойно — это мелко. Меня это не устраивает. Не интересно. Куски подбирать — не для меня.
— Да. Знаю. Тогда, Андрей Ильич, надо играть по правилам. Иначе не выйдет ничего. И так-то мне, честно говоря, не очень все это приятно…
— Что именно?
— Понимаете… Одно дело — с бандюганами воевать, здесь все ясно. А вот с государством — сложнее… Я же вижу, о чем вы думаете. У вас принципы, у вас воспитание… Мораль, нравственность… Тяжело, я понимаю. Вы очень отличаетесь, Андрей Ильич, от всех этих «новых русских». И слава богу. В противном случае я с вами и не работал бы. Вернее, я-то, может быть, и работал, а мужики мои — нет. Они никогда не пойдут к барыге в услужение. Вы, в общем, тоже, по их понятиям, барыга, но при этом человек правильный. А правильному человеку всегда труднее принимать решения. Потому что он уважение к себе имеет. Да, я понимаю, Андрей Ильич. Только и вы поймите. С волками жить — по-волчьи…
— Ладно, хватит. Давай думать, Женя. Давай думать, как нам выть дальше. В какой тональности.
Глава 5
— …Мне не хочется сейчас идти по пути моих коллег. — Греч слегка повернулся к соседям по столу — претендентам на пост губернатора города. — Не хочется. Потому что все, что было ими сказано, в принципе, правильно. Кажется, мы все хотим одного и того же — чтобы наш Город рос, развивался, восстанавливался после… после нескольких десятилетий советской власти. После того как был почти совершенно утрачен духовный, культурный потенциал нашего замечательного Города. Мы все хотим, чтобы горожанам жилось лучше — во всех смыслах лучше: и сытнее, и интереснее. А главное, чтобы они чувствовали себя свободными гражданами свободной страны. Какими средствами хочет этого добиться каждый кандидат — другой вопрос. Средства эти, в большинстве случаев, на мой взгляд, чреваты большими неприятностями, в первую очередь, для горожан сказочные обещания могут бумерангом ударить по самым необеспеченным жителям нашего города, но будет уже поздно.
Греч сделал короткую паузу, взял стакан с минеральной водой и пригубил из него — совсем немного, только чтобы смочить горло, по которому словно прошлись грубым наждаком.
Теледебаты все-таки перенесли. После тревожной новогодней ночи мэр заболел и, хотя оставался, как он сам говорил, в рабочем состоянии, то есть не сидел дома, тем не менее для выступлений по телевидению находился не в лучшей форме. Однако прошли две недели, ситуация изменилась, конкуренты вовсю выступали на радио, на страницах газет и на телевидении, и откладывать разговор с оппозицией было уже невозможно.
Это действительно была хорошо организованная, сплоченная оппозиция. Участники ее, в лице четырех конкурентов действующего мэра, принадлежали к разным партиям, различным и даже антагонистическим политическим движениям, но против Греча выступали единым фронтом.
Самым удивительным было то, что первую скрипку во всем этом играл незаметный и ничем вроде бы не выдающийся чиновник из мэрии, выдвинувший свою кандидатуру последним, — Игорь Игоревич Матейко.
Греч знал его несколько лет. Матейко был исполнительным и тихим сотрудником. Занимался, в частности, жилищными вопросами, в прошлом считался неплохим инженером — не более того. Теперь же Игорь Игоревич развил невероятно бурную деятельность. Лукин несколько раз очень серьезно предупреждал мэра, что к ситуации, которая складывается вокруг нового конкурента, нужно приглядываться повнимательнее.
Греч сначала отмахивался, но потом, вняв советам Сергея Сергеевича, попросил его заняться изучением каналов, по которым текли деньги для избирательной кампании Матейко.
Оказалось, что даже для такого искушенного в добывании информации человека, как Лукин, выяснить источник изобилия, обрушившегося на штаб избирательной кампании Матейко, было совсем непросто.
— Я работаю по всем каналам, — говорил Лукин Павлу Романовичу. — Очень путаная история. Требуется, как минимум, недели две, чтобы вытащить все ниточки. Одно могу сказать — непрост этот Матейко. Вернее, не сам он, а заварушка вокруг его выдвижения. Это самый опасный для нас участок борьбы. Если можно так по-старому, по-партийному выразиться.
— Да можно как угодно выразиться, только суть от этого не изменится. Неужели они всерьез думают, что за какие-нибудь полтора месяца этот Матейко станет народным кумиром?
— Кумиром — не кумиром, но если деньги будут идти с такой же интенсивностью, то в пределах одного отдельно взятого Города он может добиться определенной популярности.
Лукин, как и в большинстве случаев, оказался прав. К тому дню, когда теледебаты наконец-то состоялись, лицо Матейко уже смотрело на Греча, Журковского, Лукина, Суханова, на всех горожан с бесчисленных плакатов, которыми был заклеен весь Город.
Не проходило дня, чтобы в какой-нибудь телепрограмме не мелькнул новый кандидат, не дал короткого, в несколько фраз, интервью. Он краснел, стеснялся камеры, но высказывался весьма занятно. Его спрашивали о предвыборной программе, а он, оглядываясь по сторонам, говорил, что в этом дворе давно не меняли трубы. Журналисты пытались выяснить его политическое кредо, а объект их внимания бурчал что-то про ремонт крыши ближайшего дома.
И это срабатывало лучше, чем краснобайство кандидата от «Яблока». Лучше, чем громоподобные обвинения и обличения, катившиеся с коммунистических трибун в сторону демократов, космополитов и всех прочих, продавших, разворовавших и проглядевших Великую Россию. Даже лучше, чем убедительные, наполненные фактическим материалом и историческими ссылками выступления Греча.
— Он работает очень тонко, — заметил однажды Журковский. — Вернее, не он, а те, кто за ним стоят.
— Да я вижу, — поморщился Греч. — Все это белыми нитками шито. Второй Лужков. Прораб с обломанными ногтями и потным лбом.
— Ему выстроен люмпенизированный имидж, — покачал головой Журковский. — А люмпены в нашей стране иной раз делали решающий ход в политической игре. Были прецеденты.
— Были, — согласился Греч. — Но неужели это никого ничему не научило? Неужели они не помнят, чем заканчиваются все эти люмпенские радости? Десяти лет не прошло.
— Думаю, что не помнят, — серьезно ответил Журковский. — И им Матейко нравится. Боюсь, что таких, которым он нравится, довольно много.
— Не надо бояться, — заметил Греч. — Чего нам бояться? Нам работать нужно.
Свет от направленных в лицо приборов резал глаза, и Гречу несколько раз пришлось прикрыться рукой, чтобы незаметно вытереть непрошеные слезинки. «Температура, должно быть, поднялась. Раньше такого от телевизионного света никогда не случалось», — подумал он, сделал еще один глоток воды и продолжил.
— Я лучше напомню горожанам, что мы успели сделать за время нашей работы. Я подчеркиваю — «нашей», потому как все, что сделано в Городе, сделано не мной одним. Это огромный труд множества людей, высоких профессионалов, которые, каждый на своем месте, делают свою работу честно и умело.
— Главное, в чем я действительно вижу нашу заслугу и чем горжусь, — это тот факт, что за прошедшие годы доля горожан, живущих в коммунальных квартирах, сократилась с сорока пяти процентов до девятнадцати. В период, когда Город переживал тяжелейшее время, стоял на пороге голода, — нам поверили, поверила вся мировая общественность. Город из провинциального, захолустного, сонного превратился в известный и популярный во всем мире Город, каким и был до революции семнадцатого года. Это, казалось бы, нематериальный факт, однако он обернулся вполне вещественной стороной в 1991 году, когда к нам пошла гуманитарная помощь — только оттого, что партнеры на Западе поверили в наш Город и в новую власть. Кстати, сегодня было многое сказано о криминале, о воровстве во властных структурах…
Павел Романович снова бросил быстрый взгляд на своих конкурентов.
— Так вот, в связи с гуманитарной помощью… В нашем Городе в то время работала специальная комиссия ЕЭС, и она признала, что наша система распределения гуманитарной помощи, контроля, транспортировки, учета наиболее эффективна по сравнению со всеми остальными городами России. Задумайтесь над этим, дорогие горожане. По сравнению со всеми, — Греч выделил последнее слово, — городами России. Такую же оценку, кстати, дали и представители японского МИДа. А после того как они убедились, что вся — подчеркиваю — вся гуманитарная помощь доходит по назначению, они увеличили нам поставки. Конечно, помощь это замечательно, однако, обратимся к нашим непосредственным делам. Мы сохранили твердые цены. — Греч на этот раз повернулся, обращаясь к Старкову кандидату в губернаторы от коммунистов. — То есть сделали то, о чем вы постоянно говорите. Твердые цены на основные виды продуктов, в том числе на хлеб, молоко, растительное масло. Кто сосчитает, сколько жизней малоимущих, пенсионеров, да пусть даже бомжей — сколько этих жизней было сохранено в девяносто первом — девяносто втором годах благодаря сохранению твердых и минимальных цен на продовольствие?
Павел Романович вытер пот, выступивший на лбу.
— Уровень безработицы в Городе не поднимался выше полутора процентов, то есть был и есть в два-три раза ниже общероссийского. И это несмотря на то, что основу нашей экономики в советское время составляли военные заводы и государственные заказы. Теперь государственных заказов нет…
— Я прошу прощения. — Поднял руку Старков.
— Пожалуйста, — Греч кивнул. — Пожалуйста, говорите.
— Я хотел конкретизировать насчет военных заводов. Насколько я знаю, вы хотели продать их западным предпринимателям? Но благодаря самосознанию рабочего класса, выступившего в защиту народного достояния, коим и являются НАШИ, — он чуть не выкрикнул это слово, — заводы, у вас этого не вышло. И вы еще можете рассуждать о военной промышленности? О госзаказах? Да ведь дай вам волю, вы все на Запад отправите! А наши рабочие останутся, простите, без штанов. Что уже и происходит.
— Я, признаться, что-то не видел рабочих без штанов, — вмешался в беседу ведущий, известный всей стране политический обозреватель Горин. — Что вы скажете, Павел Романович? Действительно без штанов?
— Да это просто чушь, — ответил Греч. — Просто чушь. Люди работают, получают зарплату… Кстати, могли бы получать много больше. Насчет продажи заводов — тоже очередной, простите за выражение, бред. Мы вели переговоры с итальянцами, с «Фиатом»… Вели и ведем. И будем добиваться инвестиций Запада в нашу промышленность. Это нормальный и, больше того, необходимый процесс. Без этого развитие нашей экономики не то чтобы совсем невозможно, но крайне затруднительно. Если мы хотим выйти на мировой уровень, а мы должны на него выйти, то не стоит изобретать велосипед — нужно просто жить по нормальным экономическим законам, по тем, которым следует весь цивилизованный мир. И производить на крупных предприятиях не танки, которые гниют на полигонах, а автомобили и хорошую бытовую технику. Мы же на военных заводах делаем тазы, ложки и вилки — не самая эффективная организация производства, но хоть что-то. Вот за это люди и получают зарплату. А если бы, при отсутствии госзаказов, они по-прежнему были ориентированы на танки, то вообще ничего не получали бы. Так что по поводу невысокой заработной платы на Северном, в частности, заводе претензии не ко мне, а к директору предприятия Белкину, который, как и господин Старков, против переговоров с итальянцами. Он не хочет делать машины, он хочет ждать, когда государство снова закажет ему танки. Так вот, я думаю, пусть он ждет у себя дома, а не на огромном предприятии. И не мешает людям работать, зарабатывать и строить свою жизнь. Нормальную жизнь. Мы можем жить не хуже, чем живут люди в Европе, в Америке… Если только нам не будут мешать. Не надо помогать, господь с вами… Не мешайте только.
— Кто же это вам мешает? — ехидно спросил Старков. — Объясните, пожалуйста, кто эти вредители, что мешают налаживать нормальную жизнь? И так мешают, что за несколько лет вы не смогли наладить жизнь в Городе? А преступность растет. Уже стыдно, просто стыдно становится — только и говорят, что о криминальной столице. Вам нравится жить в криминальной столице? Создается ощущение, что за время вашего правления город и превратился в центр российского криминала. Прежде разве у нас было такое? Месяца не проходит, чтобы не случилось заказного убийства. А об уличной преступности и говорить не приходится. Каждый знает — она выросла у нас просто чудовищно, вышла за любые мыслимые пределы. И все это случилось за последние годы. Уголовный термин «беспредел» вошел в повседневный обиход…
Греч кивал и ждал, когда распалившийся оппонент сделает паузу. Старков наконец выдохся — опыта публичных дискуссий у него было маловато, он так и не усвоил приемы, выработанные государственными риторами за годы советской власти, — бубнить, не повышая голоса, не поддаваться эмоциям, не ставить ни в одной фразе яркой точки, тем самым не давая противной стороне возможности вклиниться с замечаниями и возражениями. Нынешний лидер коммунистов вполне владел этим искусством, а вот местный кандидат в губернаторы нет.
— Позвольте, — вмешался Греч, когда негодующий кандидат выдохся. Позвольте… На самом деле наш Город ни в коей мере не является криминальной столицей России.
— А какой же тогда является? — спросил ведущий.
— Какой? Да вы прекрасно знаете, какой. Москва, к сожалению моему, была и остается не только столицей нашего государства, но и столицей отечественного криминала. А вот это… — Греч с выражением брезгливости на лице взял в руки несколько лежавших перед ним книжек в обложках. — Вот это все — «Бандитский Город», «Бандитский Город — два». «Бандитский Город — три», «Коррумпированный Город», «Криминал у власти»… — Мэр подержал в руках книги и бросил их на стол. — К сожалению, мне пришлось частично ознакомиться с содержанием этих произведений. «К сожалению» — потому что никакой художественной, равно как и любой другой ценности, они, на мой взгляд, не имеют. Да простит меня автор, я с ним незнаком, но это не моя литература. Сочинение и издание таких книг отдает мелкой провокацией. Именно — мелкой, слабосильной, трусливой… Однако эти произведения, как и многие другие пропагандистские акции, призваны сформировать определенное общественное мнение, которое поддерживается, в том числе, и столичными журналистами. Кому-то выгодно нагнетать страсти, кому-то очень хочется дискредитировать нынешнее руководство Города, кому-то очень хочется, чтобы другие люди заняли посты. То, что происходит в Москве, почему-то не дает нашей столице статуса «криминальная столица». Хотя там творятся вещи по-настоящему страшные и творятся они гораздо чаще, чем в нашем Городе. Авторы вот этих… — Греч проглотил комок в горле. — Вот этих трудов, чтобы не сказать по-другому… — Он снова дотронулся пальцами до лежащих на столе книг — думаю, любят свой Город и искренне хотят, чтобы преступность у нас была ликвидирована. Но бесконечное смакование бандитской романтики, соединение ауры нашего города с духом бандитских малин и «новых русских» кажется мне просто отвратительным. А главное, это нисколько не соответствует действительности. Наш город никогда, я подчеркиваю, никогда не был криминальной столицей. И не является ею в данный момент. Как бы этого ни хотелось определенным силам, определенной части журналистского корпуса, которые на самом деле позорят свою профессию, выдавая недобросовестную, непроверенную или даже изначально лживую информацию…
Старков вдруг привстал с кресла.
— Конечно! — воскликнул он. — Ну конечно! Во всем виноваты журналисты. Я, кстати, очень большой противник так называемой «чернухи» на телеэкране. Но мы подготовили один видеосюжет, который, если можно, покажем в этой передаче. Можно? — Старков повернулся к Горину.
— Конечно. Если ваш сюжет имеет отношение к нашему разговору…
— Имеет, имеет, — Старков рубил ладонью воздух, подчеркивая весомость своих слов. — Еще как имеет. Пожалуйста.
Греч взглянул на экран монитора и почувствовал, что в лицо ему ударила невидимая, но плотная, страшно горячая волна. Он сунул руку в боковой карман пиджака и нащупал стеклянную трубочку с валидолом. Так, на всякий случай…
На экране показались покосившиеся заборы, заваленные грязным снегом тротуары, залитые талой водой улицы, пакгаузы, склады, одно-двухэтажные постройки. Пейзаж соответствовал больше какому-нибудь поселку городского типа, чем родному Городу мэра. Павел Романович не мог сказать, что это за местность.
— Мы с вами находимся в одном из районов нашего города, носящего в народе скромное название «Пашни». Район этот интересен тем, что в нем, словно в капле воды, отразились все так называемые демократические преобразования, произошедшие в нашем городе за последние… постойте, дайте сосчитать… да, за последние почти уже десять лет.
Голос Юрия Зотова звучал, как всегда, убедительно. Журналист говорил доверительным тоном, но с налетом, с еле уловимым призвуком издевки, так чтобы слушатель и зритель мог угадать за его словами — «Мы-то с вами понимаем, что на самом деле происходит, для нас это не секрет. Мы-то с вами знаем, кто прав, кто виноват. Мы-то знаем, как и что нужно сделать, чтобы в нашем городе, в нашем доме и в нашей семье был порядок, была тишь, была гладь, была божья благодать…»
— Этот район всегда считался городским захолустьем, — продолжал Зотов. На экране мелькали заборы, кирпичные стены и куски ржавого железа, разбросанные там и сям. — Но с некоторых пор в этих жутковатых местах стали бывать довольно респектабельные, известные, светские — можно и так сказать — личности, которых вы, уважаемые зрители, вероятно, сейчас узнаете… Вот забор.
Камера действительно уперлась в дощатый, кривой забор с ржавыми кляксами гвоздевых шляпок.
— Забор этот не похож на те, что мы снимали прежде…
На экране замелькали кадры зотовских репортажей о правительственных дачах — заборы кирпичные, металлические, заборы с колючей проволокой сверху, заборы бетонные, глухие, с автоматически открывающимися воротами. После короткого экскурсии по окрестностям правительственных дач на экране снова возник грязный дощатый забор.
— Конечно, этому творению рук человеческих далеко до его собратьев, которых мы наблюдали секунду назад. Однако за этим препятствием скрываются тайны не менее интересные и глубокие, чем те, что можно обнаружить за кирпичными и бетонными бастионами, которыми окружили себя чиновники высшего звена нашей демократической, очень демократической, истинно народной власти.
На экране возник двор, находящийся, судя по всему, за тем самым дощатым забором.
— Мы используем скрытую камеру, — голос Зотова зазвучал приглушенно. — И не только камеру. Мы вынуждены прятаться и сами, иначе для нас эти съемки могут стать последними. Это вам не коррумпированных депутатов снимать, здесь ребята простые, долго разговаривать не будут… Итак, посмотрим, что же таится за этим неприметным заборчиком в этих богом забытых «Пашнях».
На экране возникли несколько мангалов, приютившихся во дворе, вполне ухоженном, чистом, с мелькнувшим даже газоном, на котором из бурой снежной корки торчали ветви каких-то кустов. Мангалы стояли под навесом и явно предназначались для кормления большого количества народа одновременно. Возле одного из них, исходившего ароматным даже с виду дымком, суетился молодой здоровяк в джинсовом костюме. Он переворачивал шампуры, на которые были нанизаны сочные, крупные куски мяса вперемежку с ломтиками помидоров. Затем камера показала вход в подвал — ведущая вниз лесенка о трех ступенях упиралась в чистенькую, аккуратную железную дверь. Новый план — несколько автомобилей: «Ауди», «БМВ», две «Волги».
— Хозяева этой заштатной автомастерской любят сытно поесть, комментировал Зотов. — Но ведь здесь нет греха. Как и в том, что на обед к ним съезжаются довольно занятные личности. Наши бизнесмены. Видимо, устали от дорогих ресторанов и предпочитают кушать в местах более демократичных…
На экране снова пошла панорама улицы — груды мусора вдоль тротуаров, покосившиеся столбы линии электропередачи, распахнутые ворота, открывающие путь к мастерской, на заборе надпись крупными буквами «Развал колес».
Возле ворот остановился черный джип, следом за ним еще два автомобиля Греч не смог определить их марки: камера лишь скользнула по машинам. Съемка велась издалека, видимо, с крыши одного из соседних домов. А вообще, судя по всему, работали две, если не три камеры.
Следующий план снова был снят во дворе.
Из машины — того самого черного джипа, который только что подъезжал по разбитой дороге к воротам, — вышел не кто иной как Андрей Ильич Суханов собственной персоной.
Греч почувствовал, как у него задрожали пальцы.
— Господин Суханов, — прокомментировал за кадром Зотов. — Известная в городе личность. Последнее время известен большей частью тем, что финансирует предвыборную кампанию нашего уважаемого мэра, Павла Романовича Греча. Денег эта забава требует немалых, и господину Суханову приходится расширять свой и без того не очень маленький бизнес.
Следом за Андреем Ильичом двигались два плечистых парня в кожанках.
— Сопровождение у нашего видного бизнесмена с политическим уклоном вполне достойное, — сказал Зотов. — И, кажется, это сопровождение вполне соответствует тому месту, куда прибыл господин предприниматель.
Дверь, ведущая в дом, отворилась, и навстречу Суханову вышел невысокий молодой человек, лицо которого показалось Гречу неуловимо знакомым.
— А это, уважаемые телезрители, личность, пожалуй, в своем роде еще более известная, чем господин Суханов. Алексей Гендель.
На экране замелькали фотографии молодого человека. Вот он на пляже, явно не отечественном, судя по обилию иностранных надписей на киосках. Вот молодой человек на фоне Бруклинского моста. Молодой человек в аэропорту. Молодой человек в ресторане, в окружении каких-то личностей, тоже смутно знакомых Гречу.
— Алексей Гендель, — продолжал Зотов, увеличив долю ехидства в своем голосе, — один из заправил криминального мира. По крайней мере в нашем Городе. Начинал свою деятельность как мелкий рэкетир. Чрезвычайно удачлив. Ни разу не судим. Хотя в определенных кругах Города пользуется очень большим авторитетом. Судя по нашим журналистским расследованиям, занимается самыми разными делами переправкой в страну ворованных автомашин из Европы и Америки, сутенерством, контролем за торговлей продуктами питания на мелкооптовых рынках и прочая. Перечислять все области деятельности Генделя скучно и долго. Однако…
Гендель протянул Суханову руку, тот пожал ее, и они вместе вошли в дом. На экране снова появился дворик с мангалами. Здоровяк в джинсовом костюме, помахав фанеркой над дымящимися шампурами, снял их, уложил на блюдо и, взяв его обеими руками, исчез в доме.
— Однако, — продолжил Зотов, — кажется, сейчас там пойдет пир горой.
Неожиданно на экране появилось лицо Греча.
«Мы никогда, ни при каких обстоятельствах не пойдем рука об руку с криминалом. Наша задача — бороться с ним, изживать, вырывать под корень. Не может в нашем Городе существовать криминальный бизнес, это позор, это недостойно уважающего себя человека, гражданина, россиянина».
— Трудно сопоставить то, что мы сейчас услышали, с тем, что мы только что увидели, — ехидный голос Зотова наложился на картинку, где мэр продолжал беззвучно открывать рот, излагая следующие тезисы. — Ведь именно Суханов является основным, так сказать, спонсором предвыборной кампании Павла Романовича Греча. И, судя по всему, находится в теплых отношениях с одним из крупнейших бандитов нашего города. Сам собой напрашивается вопрос: кто же финансирует кампанию Павла Романовича? И сам собой напрашивается ответ: те, кто больше всех кричат о том, что преступность в нашем городе пошла на спад, что не нужно впадать в панику и что термин «криминальная столица» не соответствует статусу нашего города, именно те и хотят сохранить статус-кво…
На экране возникли кадры милицейской хроники — аресты, задержания, парни в спортивных костюмах, выстроенные лицом к стене, парни в кожаных куртках, лежащие ничком на асфальте, парни в хороших костюмах, протягивающие руки, чтобы их сковали наручниками…
— Их устраивает беспредел, который творится в нашем городе. В мутной воде легче ловить крупную рыбу.
Теперь вместо бритых затылков, конфискованного оружия и разбитых машин, судя по всему принадлежащих бандитам, зрители имели возможность насладиться городскими пейзажами — отремонтированные, аккуратные дома, подъезды с будочками охраны, дворики с ухоженными газонами, балконы, лепнина, колонны. Это были лучшие районы из так называемого «старого фонда» — центральной части города, которая сейчас усиленно реставрировалась и приводилась в достойное состояние.
— Вы видите прекрасные здания, архитектура которых по праву делает наш Город одним из прекраснейших городов мира. Неужели люди, погрузившие город в трясину криминала и сделавшие его, по сути, своей вотчиной, своим удельным княжеством, где им принадлежит всё и вся, пройдут мимо такой красоты? Да никогда в жизни!
Зотов уже резвился. По своему обыкновению, к концу репортажа он перебарщивал с актерством и, на взгляд профессионалов, это шло во вред информационной составляющей программы. Но для зрителей, особенно для тех, на которых он делал ставку, — нищих, озлобленных, не нашедших своего места в этой новой, непривычной и оттого страшной жизни, — его рулады были, как бальзам на израненные души.
Они не знали, что сам Зотов относился к ним с нескрываемым презрением, называя их «лузерами» — неудачниками, безнадежно отставшими от течения жизни и в этом хроническом отставании совершенно бесперспективными и уже окончательно никчемными.
Целесообразность стояла для него на первом месте. Он обладал счастливым качеством отменять сегодня те принципы, которым следовал вчера, причем совершенно для себя безболезненно.
Зотов очень легко менял своих хозяев, хотя хозяевам казалось, что это они нанимают популярного журналиста на работу для проведения всякого рода «информационных войн» — больших или малых, крупномасштабных или локальных, ограничивающихся порой стенами одного предприятия.
Юрий Зотов и на самом деле был талантливым человеком. Однако вся его сила, вся глубина его таланта, работоспособность, умение анализировать и делать выводы были нацелены только на одно — стать выше всех остальных людей, хотя бы на ступеньку, но выше.
В своей работе он сделал ставку не на точность информации, а на форму ее подачи, и не ошибся в выборе. Шокирующие репортажи завораживали зрителя, и почти никто не обращал внимания, что Зотов, год назад клеймивший коммунистов, теперь столь же истово проклинает демократов, что неделю назад он кричал о своей ненависти к одному политическому блоку, а сегодня расписывается в своей ему преданности и призывает к борьбе до последнего издыхания с соперниками этого блока, — форма гипнотизировала, и народ, в большинстве своем, проглатывал репортажи «нашего Юры», не давясь и не морщась.
— Да никогда в жизни! — повторил Зотов за кадром. — И в свете того, что мы только что видели, становится понятной связь между нашим уважаемым мэром и, например, госпожой Ратниковой, против которой возбуждено уголовное дело. В данный момент эта госпожа находится в Москве, где и проживает в известном курортном местечке Лефортово, куда рано или поздно попадают любители хапнуть под шумок… Павел же Романович Греч проходит по ее делу свидетелем… Пока свидетелем.
Зотов закончил, как всегда, с театральным, утрированным нажимом на слове «пока», давая понять зрителям, что он-то, Зотов, владеет всей информацией, но до поры до времени, в силу обстоятельств, не может выложить ее с экрана телевизора.
— Что вы скажете на это? — спросил Старков с плохо скрываемым торжеством в голосе.
Греч пожал плечами. Он уже пришел в себя, пробирка с валидолом мирно покоилась в кармане пиджака, руки лежали на столе и почти не дрожали.
— А что я должен говорить в ответ на эти домыслы? Господин Зотов всем известен своей добросовестностью в добывании информации и ее подаче. А особенно своим отношением к ее достоверности.
— Но вы же видели, что Андрей Ильич Суханов встречался с Генделем?
— Видел, — кивнул Греч.
— И что вы скажете?
— Скажу, что я господину Суханову не нянька. И еще скажу, что господин Гендель, которого я не имею чести знать… Он, кстати, что, бежал из тюрьмы? Или обвиняется в убийстве? А?
Греч резко повернулся к Старкову всем корпусом и пристально посмотрел ему в глаза.
— Не-ет, — растерянно пробормотал Старков.
— Значит, господин Гендель — свободный гражданин нашей страны?
— Да, — кивнул Старков. — Но…
— Никаких «но»!
Греч понял, что приступ миновал. Пот на лбу высох, дыхание стало ровным.
— Никаких «но»! — повторил он. — Он такой же гражданин нашего Города, как вы, как я, как вот господин Горин. И имеет право встречаться с кем хочет, когда хочет и где хочет! А лезть в частную жизнь и выставлять ее на всеобщее обозрение, тем более делать из этого какие-то выводы, пытаться опорочить третьих лиц — это по меньшей мере непорядочно и недостойно журналиста. Если не сказать большего… Однако господин Зотов большего, на мой взгляд, и недостоин.
— Но…
Старков смешался.
— Но все-таки Гендель…
— Это все, что вы хотели мне показать, или у вас еще что-то есть? спросил Греч.
— Все…
— Тогда, может быть, продолжим разговор по существу? Мне кажется, мы теряем время?
Глава 6
Саид был выше Петли почти на голову, но, странное дело, создавалось впечатление, что именно Саиду приходится задирать подбородок, чтобы заглянуть в глаза собеседнику, который стоял перед ним, засунув руки в карманы брюк, и покачивался, перенося вес тела с пятки на носок.
— Ты будешь говорить, гнида? — спросил Петля сонным голосом. — Ты не понял, что ли, меня?
— Слушай, Петляков, в натуре, не въезжаю, чего ты меня душишь? Сказал же ничего не знаю. Чего ты прицепился?
— Тебе объяснить?
Петля перестал покачиваться и застыл, словно в стоп-кадре. Теперь он казался монолитом, тело его было словно отлито из чугуна — недвижимое, тяжелое, хоть и маленькое, но, очевидно, очень мощное.
Саид шмыгнул носом.
— Это как же ты будешь объяснять? — спросил он, стараясь не терять лица.
Петля только шевельнул плечами.
— Не провоцируй меня, Петля. Не надо, — тихо сказал Саид. — Могут быть большие неприятности.
— Они уже начались, — ответил Петля. — По крайней мере для тебя.
Не меняя позы, не качнув корпусом, все с тем же сонным выражением лица, Петля ткнул Саида кулаком в солнечное сплетение. Гигант с бритой, маленькой, теряющейся между покатых плеч головой согнулся пополам и тихо охнул.
— Зря ты это, Петля… — прошипел он, с трудом выпрямляясь. — Зря ты на силу пошел. Ой, зря.
— Это мне судить. Я здесь банкую, — сказал Петля. — Тебя спрашивают — ты не отвечаешь. Сам виноват. Что базарить? На чужую территорию полез. Насрал там. Ответ держать не хочешь. Все нормально. Что мне прикажешь делать?
— Зря ты это, — повторил Саид, переводя дыхание. — Ты большую сейчас ошибку сделал, Петля.
— Я не делаю ошибок. Ошибки в наше время слишком дорого стоят. Я не такой богатый.
— Это точно. Дорого. Очень дорого.
— Угрожаешь мне, что ли?
Саид молчал и смотрел в сторону.
Петля хмыкнул, сплюнул на пол и обернулся.
— Лось?
— Да!
С лавки, стоящей возле бревенчатой стены, поднялся высокий, стройный парень.
— Будем кончать.
— Ты что? — Саид попытался улыбнулся. — Шутишь, да? Смешно…
Петля отвернулся, не обращая внимания на пленника, который хоть и не был связан, но чувствовал себя совершенно беспомощным под дулами двух автоматов, которые держали в руках поднявшийся с лавки Лось и еще один, такой же молодой, крепкий парень.
— Шутишь, — снова сказал Саид.
— Разве такими вещами шутят, Саид? А?
Петля, не дойдя до стеллажа, на котором валялись мотки веревки, какие-то железки и плотницкий инструмент — топоры, молотки, пилы, стояли консервные банки, наполненные гвоздями разных размеров, снова повернулся к пленнику.
— Скажи, я такими вещами шутил когда-нибудь?
— Смотрю я, ты совсем разум потерял, Петля. Я так и подумал, когда ты с этими барыгами связался. Сразу сказал себе — пропал человек. А какой ты был человек, Петля!.. Уважали тебя… Ну что? Стрелять будешь или как?
— Зачем стрелять? — Петля взял молоток, взвесил его в руке. — Я тебя так кончу.
Он подошел вплотную к Саиду. Лось оказался за спиной пленника, второй парень с автоматом тоже сделал шаг вперед и направил ствол АКМ в грудь жертвы.
— Последний шанс тебе даю, Саид. Жить хочешь — рассказывай все. Нет — на нет, как говорится, и суда нет. Значит, пойдем дальше.
— Куда это — дальше? — спросил пленник, хмурясь.
— Дальше? Следующего возьмем. Кто там с тобой? Конрад? Армен? Их потрясем. Пока правду не узнаем, не остановимся. Ты же понимаешь. Для нас это работа.
— Ладно, хер с тобой, — подумав несколько секунд, Саид кивнул. — Хер с вами. Расскажу. Только обещай мне, Петля, что я отсюда выйду.
— Обещаю, — просто ответил Петля.
Саид ухмыльнулся.
— Присесть можно? Устал я топтаться…
— Присядь, отчего же.
Петля шагнул в сторону, пропуская пленника. Молоток по-прежнему был в его руке.
— Спасибо. Спасибо…
Саид устроился на лавке, закинул ногу на ногу.
— Закурить дайте.
Петля протянул ему пачку «Мальборо». Саид вытащил сигарету, быстро провел ею под носом, втянул воздух, принюхался.
— Паленка. Где покупаете? В ларьке, что ли?
— Ты о деле хотел говорить, — напомнил Саиду Петля.
— Я о деле и говорю. Вирджинский табак совсем по-другому пахнет. Ты и не нюхал, поди, настоящего вирджинского-то, Петля… Ладно, ладно.
Увидев, что Петля шагнул к нему, крепче перехватив молоток, Саид предостерегающе поднял руку.
— Ты, Петля, знаешь, есть такое животное… Птица, то есть. Альбатрос.
— Ну?
— Вот тебе и «ну». У него размах крыльев — пять метров.
— Складно ты поешь, — заметил Петля и сделал еще шаг. — Как пишешь…
— Подожди, подожди. — Саид смотрел в упор на своего похитителя. — Размах крыльев, говорю, пять метров. Океан может перелететь, планируя.
— И что же? — спросил Петля с деланным интересом.
— А то, что даже он перед полетом разбегается. А ты мне предлагаешь дружков заложить, и вот так сразу. Дай хоть с мыслями собраться.
— Не могу, Саид. Времени нет.
Одной рукой пленник опирался о скамью. Саид Кабуров никогда не жаловался на реакцию, всегда был внимателен и осторожен, особенно в критических ситуациях. Однако он все-таки не успел среагировать на движение Петли. Молоток опустился на мгновение раньше, чем Саид отдернул кисть.
— Что же ты… Что же ты делаешь, падла? — спросил он шепотом, обхватив правой ладонью кисть левой руки с раздробленным мизинцем. — Что же ты творишь, собака ты бешеная…
— Я жду, Саид, — спокойно ответил Петля. — Ты хороших людей обидел. Наших людей. Я жду. Три секунды.
— Все, все, — морщась от боли сказал Саид. — Я все скажу. Слушай.
— Я слушаю, — кивнул Петля.
Саид огляделся. Вот и все. Этот сарай — не то склад, не то мастерская возле одной из дач, принадлежащих Суханову, и будет последним, что он видел в своей жизни. Петля его не выпустит, вытянет из него все, что можно, а потом кончит. Это точно. Саид много слышал про этого отморозка еще на зоне, а вот теперь впервые столкнулся с ним лицом к лицу. Конечно, не выпустит. Уж кто-кто, а Петля знает, что такие номера не прощают. Зачем ему смертельный враг на всю жизнь? Тем более что братва сейчас быстра на разборки, ответа долго ждать не придется. А от пули ни охрана, ни бронированные джипы не спасут. Только жалко пулю на такую падлу, как этот Петля. Наказывать его полагалось бы по-настоящему, так, чтобы смерти ждал, как манны небесной. Как спасения. А она чтобы долго не приходила, очень долго. Китайцы, говорят, мастаки на такие штучки. Да ладно китайцы, и в России есть умельцы, сто очков дадут вперед любому узкоглазому… А помирать-то все-таки не хочется…
Дверь сарая распахнулась, и с улицы вошли двое мужчин в длинных пальто. Впрочем, Саида больше интересовал молоток в руке у Петли, чем новые гости. Молоток опустился, пальцы, сжимающие его рукоятку, ослабли.
— Что здесь происходит? — Суханов быстро подошел к Петле, покосился на молоток, перевел взгляд на пленника, на его искалеченную кисть. — Вересов!
Евгений Иванович приблизился к шефу.
— Что это такое? И это? — Суханов махнул рукой в сторону автоматчиков. Что вы тут устроили? А? — Он наклонился к сидящему на лавке Саиду и кивнул на раздробленный палец: — Как это понимать?
Вересов кашлянул.
— Ты что, Женя? — развернулся к нему Суханов. — Какого черта? Это все с твоего ведома? Пыточный, понимаешь, дом.
— Андрей Ильич, это Саид.
Вересов смотрел Суханову прямо в глаза и словно пытался взглядом передать какую-то невысказанную мысль.
— Саид. Тот, который организовал нападение на квартиру Греча в новогоднюю ночь.
Саид вдруг понял, что опасность миновала. Что этот вшивый интеллигент, этот Суханов, про которого столько было говорено разного, на самом деле слабак, дешевка, он никаких разборок устраивать не будет. Профессор, одно слово. Что там про него рассказывали — доктор наук, что ли? Вот и сидел бы у себя дома, чертил бы свои формулы. А то лезет в дела, которые по плечу только настоящим мужчинам. Таким, как Саид, например… Или Петля. Хоть он и сволочь, но все равно мужчина… И ответит за все как мужчина.
— И что? Ты понимаешь, какая сейчас обстановка?! — Андрей Ильич покосился на Саида. — Понимаешь или нет?
Суханов метнулся к Вересову и перешел на шепот:
— Немедленно прекратить! Что ты тут развел бандитские штучки? Ты за кого меня принимаешь, Женя? Мы с тобой не первый год работаем, я тебе, кажется, говорил, что… А, черт!
Он махнул рукой, не закончив фразы, и повернулся к Саиду.
— А ты что тут расселся? Твои пацаны, которые окна били мэру, они все уже в изоляторе. Понял? И ты у нас туда поедешь, понял? Терроризм — это тебе не шутка. Что молчишь?
— Я не молчу, — ответил Саид. — Я вот хотел ему все рассказать, — он кивнул на Петлю, который стоял в стороне с отсутствующим видом.
— М-да, — вымолвил Суханов. — М-м-да…
Ему казалось, что он утратил почву под ногами, что все вещи, казавшиеся еще вчера простыми и если не очень приятными, то по крайней мере ясными и понятными, теперь либо растворились в густом тумане, утратив свои очертания и став почти невидимыми, либо предстали в совершенно ином виде, словно бы перейдя в другое измерение.
Утром у него была очень тяжелая беседа с Гречем, а потом, в офисе, непонятный и бешеный разговор с Крамским.
— Что ты творишь? — Греч почти кричал.
Суханов давно не видел мэра в таком состоянии. Лицо его раскраснелось, на лбу выступили капельки пота, руки заметно подрагивали.
— Паша, успокойся. Тебе нельзя так нервничать.
— Я сам знаю, что мне можно, а что нельзя. Я разберусь! Но ты, ты… Как ты можешь?
— Да что такое, Паша? Ты имеешь в виду эти теледебаты, что ли?
— А тебе мало этого? Мало?! Как ты можешь, Андрей? Мы с тобой знакомы сто лет! Мы с тобой делаем одно дело. Как ты можешь так… опускаться. Ответь мне!
— Да о чем ты, Паша? Ты же взрослый человек. Ты думаешь, бизнес в шелковых перчатках делается?
— Я не хуже тебя знаю, как делается бизнес. И знаю так же, как и ты, что его можно делать по-разному. Тут существует полная свобода выбора. Ты, Андрей Ильич, можешь хоть банки грабить идти. Пожалуйста. Только руки я тебе после этого уже не подам. И отвечать будешь по всей, как говорится, строгости. Взрослый человек чем отличается от детеныша неразумного? Способностью совершать поступки и отвечать за последствия. И, что важно, осознавать эти последствия при принятии того или иного решения…
— Слушай, что ты мне мораль читаешь? Я что, в самом деле ребенок тут тебе?
— А ты на меня не ори! — крикнул Греч. — Ты всех нас дискредитируешь! Ладно — меня! Я уж как-нибудь разберусь. Мне не привыкать. Вон! — Греч махнул рукой на стопку газет, лежавших на журнальном столике в углу кабинета. — Вон! Любую газету открой. Посмотри, что там обо мне пишут. Я уже привык. Но ты… ты… Я же считал тебя другом… Я считал, что с этой стороны меня достать не смогут. Ты, Андрей, был моей опорой. Был стеной, которая хотя бы с одной стороны, но зато надежная, крепкая… И не в деньгах тут дело, я у тебя денег не брал, ты это знаешь, и не возьму никогда. Но ты — человек, ты интеллигентный человек… И так вляпаться!.. Что у тебя с этим, как его?.. С Генделем, черт бы его взял?
— Ничего, — спокойно ответил Суханов.
— Так какого же дьявола ты с ним шашлыки жрешь?!
— А почему бы мне с ним не жрать шашлыки? — взвился Суханов. — Я должен отчитываться в том, с кем и когда я жру шашлыки?! А сколько я шашлыков сожрал — тоже отчетность предоставить?
— Да.
Греч широкими шагами мерил паркетный пол кабинета. Дойдя до стены, он резко разворачивался и шел назад, к столу, чтобы сделать новый поворот.
— Да. Ты — политик.
— Я не политик, — возразил Суханов.
— Нет, Андрюша. Ты политик. Ты влез в это дело с головой. Ты из тех, кого теперь называют, прости господи, олигархами.
— Я?! Ты что, Паша, совсем от реальности ушел?
— Я никуда не ушел. Дело не в том, что у тебя денег меньше, чем у Березовского. Дело в принципе. В подходе к работе и к собственной жизни. Ты занимаешься бизнесом, привязав его к политике. Ты стремишься к тому же, к чему стремлюсь и я, и должен понимать, что развитие твоего бизнеса возможно только в условиях дальнейшей, извини за занудство, демократизации страны. По крайней мере мне так казалось. Мне казалось, что ты занимаешься честным бизнесом.
— Паша…
— Подожди! И ты стараешься, по мере сил, влиять на политический расклад. Да, используя деньги. Деньги — это сила, все правильно, и, используя их определенным образом, конечно, можно влиять на ход политических событий.
— Паша, ну что ты мне лекции тут…
— А как? Как без лекций, если ты не понимаешь простых вещей, если азбучные истины оказываются тебе неизвестны? Я делаю выводы только из твоих поступков, Андрей, только из них. Поступки отражают суть человека, его характер. Не декларации и заявления, не беседы на кухне, а реальные поступки. Или их отсутствие. Ты, Андрей, обязан, обязан вести себя соответственно своему статусу.
— Ничего я никому не обязан, — резко ответил Суханов. — Я делаю свое дело, и не лезьте ко мне! Что вы все лезете? Я тебя подводил когда-нибудь? Я когда-нибудь сделал что-либо противозаконное? Ну и все. Оставьте мои дела мне. Я тоже, как и ты, со своими проблемами сам разберусь.
— Ты не понял. Я в твои дела не лезу. Но разве ты не видишь, что происходит сейчас? — Греч снова кивнул на кипу газет. — Нас обложили со всех сторон. Что у тебя за дела с Генделем? Я должен все знать. Я должен быть в курсе.
— Я сказал тебе, Паша. Никаких дел у меня с ним нет.
— Тогда зачем ты к нему ездил?
— Зачем ездил?
Суханов перевел дух. Нет, не скажет он, никогда не скажет ни про сахарную историю, ни про еще несколько дел, на которых он неплохо заработал, ни про расклад с Генделем. В общем, ничего нет дурного, кажется, в том, что сахар принес ему хорошую прибыль, но как-то, однако, неловко… Греч в те дни метался по городу. Спал по два часа в сутки, еще и с хлебом вышли перебои, встал один из заводов, так он умудрился как-то свести недопоставки хлеба к минимуму, добился помощи, добился того, что ремонт на заводе провели в рекордные сроки…
Вообще, тогда ситуация была, что называется, патовая. Развалился Союз, и Город внезапно оказался лишенным поставок продовольствия из бывших республик. Молдавия, Украина, Прибалтика — все как отрезало в одночасье. А Греч вырулил из этого тупика, вытащил город, не допустил голода. Суханов знал, чего это стоило Павлу Романовичу, знала жена Греча, знали еще несколько близких. Остальные принимали отмену карточек и твердые цены на хлеб и другие основные продукты питания как должное.
Нет, нехорошо Суханову рассказывать о своих прибылях. И тем более об обидах Генделя в связи с этими самыми прибылями.
— Ну, Паша… Как тебе объяснить…
— Да уж как-нибудь. Постараюсь понять. Может быть, моего опыта хватит, чтобы уяснить причину твоей связи с этим бандитом.
— Да, Паша, ерунда, на самом деле. Обыкновенный наезд. Такое бывает сплошь и рядом.
— Что он от тебя хочет?
— Да что хочет, что хочет? Денег хочет, вот и все дела. Не бери ты в голову. Погано, конечно, что все это на пленку сняли… Но ты же сам сказал, все правильно, Гендель не под судом, ничего на нем нет… Свободный человек в свободной стране.
— Ну да. Только когда формируется общественное мнение, неизвестно, в какую сторону может повернуться тот факт, что Гендель на свободе и гуляет, как честный труженик большого бизнеса. Я, вернее, знаю, в какую сторону он повернется. Все будет подано, да что там «будет» — уже подается таким образом, что мы покрываем бандитов, что мы и есть самая главная «крыша»… Вот и Гендель… — про него каждый в Городе знает, что это бандит первостатейный вот и Гендель, мол, на свободе, а почему? А потому что к нему друзья мэра в гости ездят. Что, я не прав?
— Прав. Ты, Паша, всегда прав. Как ни поверни.
— Не ерничай.
— Я же говорю, ты прав. По всем статьям. История поганая, но я, поверь, ничего сделать не мог. Мне нужно было к нему приехать.
Суханов вовремя осекся, едва не сказав, что, мол, это в их общих с Гречем интересах.
— Нужно… Мне тоже много чего нужно. Я повторяю тебе — ты вошел в политику. Ты уже давно человек публичный. Как Пушкин говорил — помнишь? — «Я человек публичный…». И поэтому ты уже не совсем себе принадлежишь. Ты должен за собой следить, Андрей, следить за своими действиями. За своими связями, за своим поведением. Эти шакалы — они только и ждут, чтобы мы где-нибудь, в чем-нибудь прокололись. И раздувают из этого целые романы. У нас одно оружие для борьбы с ними, и оружие очень эффективное — кристальная честность, кристальная, — повторил Греч с нажимом. — Прозрачность всех действий, открытость нашей работы — вот наши принципы. И строжайшее следование закону. Пусть предъявляют претензии — мы ответим. А будь у нас, как говорится, рыльце в пуху, — что тогда? Что до бандитов, я никогда с ними дела не имел и иметь не собираюсь. Повторяю: хочешь работать, как дикий бизнесмен, вожжаться с криминалом — пожалуйста. Только тогда, учти, ты мне не друг, не товарищ и не приятель даже. Тогда ты — мой враг. И разговаривать я с тобой буду, как с врагом. И действия предпринимать соответствующие.
Греч остановился посреди кабинета.
— Пойми, Андрей, пойми, что я хочу тебе сказать. «С волками жить — по волчьи выть» — это не наша установка. У нас она не работает. Я хотя и живу среди волков, как и ты, впрочем, но не хочу выть вместе с ними. Хочу человеком оставаться. В любых условиях. И при любых обстоятельствах. Ты понял меня, Андрей?
Последние слова Греч произнес совсем тихо, глядя Суханову прямо в глаза.
— Понял, — ответил Андрей Ильич. — Я понял тебя, Паша. Только это…
— Что? — быстро спросил мэр.
— Это, Паша, в наше время, знаешь ли, роскошь.
— Я тебе больше скажу, Андрюша. Это непозволительная роскошь. Оставаться независимым, когда все вокруг либо продались, либо норовят тебя купить, запугать, оболгать… Это просто непозволительная роскошь. Не-поз-во-ли-тель-на-я! Но мы должны с этим жить. Мы — это ты, я, это люди, с которыми мы работаем. А иначе я не могу.
— Это сложно, Паша.
— Сложно. А кто говорил, что будет легко? Знаешь, я думаю, что человеческие качества, простые человеческие качества — честность, в первую очередь, перед самим собой, независимость, порядочность, в конце концов, — они важнее всех политических рейтингов и всего остального. Я не говорю уже о жизни человека…
Суханов посмотрел на часы.
— Куда сейчас?
— Куда… Встреча у меня… Деловая.
— А-а, — Греч усмехнулся. — Ну, давай. Постарайся больше не ставить нас в такое положение…
— Проблема снята, — ответил Суханов и, пожав мэру руку, повернулся к двери.
Запикал мобильный телефон. Греч поднес трубку к уху, послушал несколько секунд.
— Да. Я все понял. Скоро буду.
— Что-то случилось? — Суханов замер в дверях, услышав в голосе Павла Романовича знакомые еще по девяносто первому году интонации — они возникали только во время большой беды.
— Случилось. Лукин в больнице.
— Что с ним?
Суханов прикрыл дверь.
— Пожар на даче. Больше ничего не знаю. Он в Первой городской.
— Паша, я там буду через два часа. Сейчас мне обязательно нужно быть в офисе, посмотреть кое-какие платежи, а потом заехать еще в одно место… Короче, я решаю все ту же проблему. Это очень важно. Для всех нас.
Греч кивнул.
— Я тебе верю, Андрей Ильич, — сказал он, снова серьезно взглянув Суханову прямо в глаза. — В любом случае, сегодня еще свяжемся.
Греч взял трубку внутренней связи.
— Я сейчас выезжаю. Машина на месте?.. Все, хорошо, спасибо.
— Андрей Ильич…
Крамской стоял на пороге кабинета и как-то странно мялся. Он вошел следом за Сухановым. Генеральный директор еле-еле успел сесть за стол и раскрыть папку с платежными документами.
— Слушаю тебя. Что еще у нас случилось?
— Случилось… Уезжаю я, Андрей Ильич.
— То есть как? Куда?
— Увольняюсь. И уезжаю. Я ведь вам ничего не должен, да?
— Ты что? Что за шуточки?! Что все это значит?
Крамской сделал глубокий вдох и посмотрел в глаза шефу, который вскочил из-за стола и с побагровевшим лицом шагнул к своему заместителю.
— Андрей Ильич…
— Ну что?! — Суханов схватил Крамского за лацканы пиджака. — Что ты мне тут несешь?!..
— Отпустите… — Юрий Олегович, продолжая смотреть Суханову в лицо, взял его за запястья и крепко сжал. — Отпустите, Андрей Ильич…
— Я тебя отпущу! Я тебя сейчас так отпущу!..
— Да пошел ты!
Крамской с силой толкнул шефа в грудь, и Андрей Ильич отлетел назад, едва не упав спиной на письменный стол.
— Так, — сказал Суханов, тяжело дыша. — Так… Теперь давай-ка, дружок ты мой, поговорим спокойно… Извини, что я так… нервы…
— Ладно вам, — хмуро бросил первый заместитель. — Я сказал — все. Ухожу. Так надо. Кранты мне. А тут вы еще…
— Расскажи-ка, что за «кранты»? Что ты мне гонишь пургу какую-то?.. Скажи толком…
— Толком? Хорошо. Подставили меня. Круто подставили. И вам меня не вытащить. Только я сам смогу это дело как-то развести… Но лишь в том случае, если уеду.
— Да объясни ты, что происходит! Что я тебе, пацан, что ли? Говори все как есть!
— Как есть… — Крамской снова вздохнул. — Все, что я могу вам сказать, Андрей Ильич…
— Ну! Ну не тяни кота за это самое… Давай смелее, Юра, не робей…
— Не робей, — повторил Крамской. — Не робей… Ладно. Все, что я могу сказать, это… Либо вы отойдете от выборов Греча, либо…
— Либо что? — помрачнев спросил Суханов.
— Сами понимаете, Андрей Ильич.
— Значит, так?
Суханов отошел к окну и выглянул на улицу. Бывший первый заместитель Суханов уже решил для себя, что Юра Крамской в любом случае «бывший», как бы ни развернулись дальнейшие события — молчал, поправляя перекошенный галстук.
— Да. Другого варианта не существует. Вы уж мне поверьте. Я вас никогда не подводил. И то, что говорю сейчас, — истинная правда.
— Истинная правда… Непозволительная роскошь, — как бы про себя проговорил Суханов.
— Что-что? — спросил Юрий Олегович.
— Пошел вон, — тихо сказал Суханов.
— Как вы сказали?
— Вон пошел.
— А-а… Ну ладно.
Крамской по-солдатски повернулся на каблуках, шагнул к двери, но, уже приоткрыв ее, замер, повернулся к шефу и задушенным голосом сказал:
— Я вас предупредил, Андрей Ильич… Вы бы мне спасибо сказали…
— Вон!!!
Суханов схватил со стола папку с документами и, не задумываясь о ценности находящихся там бумаг, швырнул ее в бывшего заместителя.
— Вон!!!
«Ах падла! Хоть бы спасибо сказал, что я тебя предупредил, — подумал Крамской, увернувшись от папки. — Другой просто свалил бы без звука, а я, мудак, о нем пекусь, себя подставляю…»
— Вон!! — в третий раз крикнул Суханов.
— Да пошел ты! — пробормотал Крамской и хлопнул дверью.
«Пошли вы все! — повторил он про себя уже на улице. — Вместе с вашим Гречем!»
Андрей Ильич не знал, как бы он поступил с этим Саидом вчера. Но сегодня… сегодня все смешалось. Система отношений с людьми в бизнесе, кропотливо выстроенная им и до сих пор не дававшая сбоев, начала трещать по швам.
— Табурет, — бросил Суханов, не глядя ни на кого из присутствующих.
Чуть помедлив, Петля прошаркал в угол, взял тяжелую табуретку и поставил ее перед Андреем Ильичом. Тот поднял ее за ножку, передвинул поближе к скамье и уселся напротив Саида.
— Ну, что ты мне скажешь, Саид? — спросил Андрей Ильич, вглядываясь в глаза бандита.
Саид взглянул на него так же пристально и вдруг понял, что первое впечатление его было ошибочным. Совсем не был слабаком этот интеллигентик, который сидел сейчас, распахнув дорогое пальто, и смотрел на него, Саида, без намека на страх, без неуверенности, без малейшей тени сомнения в своих действиях. Возможно, этот человек будет даже покрепче и Петли, и Вересова.
— Ты хозяин, — сказал Саид.
— Да. Я хозяин, — согласился Суханов.
— Я вижу, ты мудрый человек…
Андрей Ильич еще секунду смотрел в глаза пленника, потом резко повернулся к Вересову:
— Выйдите отсюда. Все.
— Все? — уточнил начальник службы безопасности.
— Да. Все. Ничего он мне не сделает.
Саид усмехнулся и тут же сморщил лицо — неловкое движение раненой рукой вызвало новый приступ боли.
— Ладно…
Вересов кивнул Петле, тот переадресовал приказание своего начальника автоматчикам.
«Строгая у них субординация, — с неожиданной злостью подумал Суханов, наблюдая за действиями подчиненных. — Прямо как в армии… Ишь, устроили себе военно-спортивный лагерь…»
— Ну что? — спросил он, когда бойцы Вересова и сам начальник службы безопасности вышли из сарая. — Теперь говори.
— А что говорить? — спросил Саид. — Ты мудрый человек. Ты — не эта шобла. — Он кивнул в сторону двери, за которой скрылись охранники Суханова. — Ты умный и сильный. Тебе «крыша» не нужна, ты сам — «крыша»…
Суханов молча слушал, понимая, что задавать вопросы этому человеку уже не нужно, он сам сейчас скажет все, что сочтет необходимым. А что не сочтет — не скажет, как его не допрашивай. И еще Андрей Ильич вдруг понял, что знает, о чем сейчас расскажет ему пленник.
— Но ведь тебе известно и то, что на любую силу найдется другая сила. Я никогда не считал Генделя самым крутым в Городе. Он себя считал — это его дела. Но сейчас… Сейчас и он, и я… — Саид помедлил. — И ты… — Суханов прикрыл глаза. — Да, и ты, начальник, сейчас мы все одинаковые. Тут серьезные люди пришли. Из Москвы. Не буду тебе называть их, потому что ты сам знаешь, о ком речь. А не знаешь еще, так догадаешься. И биться с ними — это надо совсем без мозгов быть. Кто жить хочет, кто хочет работать в Городе — те поперек них не идут. Гендель хочет жить и работать. Даже он, с его понятиями, даже он понял. И ты пойми. Нельзя воевать со стеной. Это не мудро. Даже не умно. Гендель, даже со своей головой, и то понял. А ты и подавно должен понять. Есть вещи, которые надо принимать такими, какие они есть. Что ты хочешь от меня? Чтобы я сказал, кто заплатил за новогоднюю шутку? Я сказал. Пацанов этих, которых взяли твои орлы, отпустят не сегодня-завтра. Если уже не отпустили. На меня у тебя ничего нет. Что ты можешь? Убить меня? И что это изменит? У тебя будут лишние проблемы. Я могу тебе помочь. Не ты мне, а я тебе. Я могу передать Генделю, что ты решил. Вы же говорили с ним, я знаю. И разойдемся миром. Хочешь войны — ее все равно не будет. Будет по-другому. Просто лишние сложности. И тебе, и нам. А так — жили бы в этом городе тихо-спокойно, занимались бы каждый своим делом. Понимаешь меня?
Суханов еще несколько секунд молча смотрел Саиду в глаза. Потом встал, подошел к двери, открыл ее и крикнул:
— Евгений Иваныч!
— Да?
Вересов мгновенно возник в дверях и впился глазами в невозмутимо сидящего на лавке пленника.
— Евгений Иваныч, отвезите его туда, где взяли.
— То есть… Вы, это… В смысле, отпустить?
— Я сказал — отвезите туда, где взяли.
— Не надо. — Саид поднялся с лавки и, морщась, придерживая больную руку здоровой, подошел к Суханову.
— Не надо. Сам доберусь. Пусть мне вернут трубу и все, что взяли. Что Генделю сказать-то?
— Ничего, — ответил Суханов, не глядя на бандита.
— Ну, дело ваше.
Саид тяжело вздохнул и вышел на улицу.
«Мерседес» Суханова катил в город. Андрей Ильич нажал на кнопку, и звуконепроницаемое стекло, бесшумно поднявшись, отделило его и Вересова от водителя.
— Вот что, Евгений Иванович… — начал было Суханов, но начальник службы безопасности поднял руку.
— Андрей Ильич, подождите… Вы про Петлю хотите мне сказать?
— Про все…
— Вы, должно быть, еще не в курсе, Андрей Ильич.
— Не в курсе чего?
— Вчера ночью в тюремной камере убит Игла. Повешен. Ну, конечно, дело подано как самоубийство…
— Что ты несешь? Какая еще «игла»?
— Это наш человек. Помните историю с Бекетовым? А Игла — он знакомый Петли. Да я вам рассказывал…
— Вот что, Евгений Иванович…
— Андрей Ильич, я понимаю ваше состояние… Я в курсе всего… И с Лукиным… Мои ребята уже ищут. Это, на девяносто девять процентов, тоже от Генделя идет. Его почерк. Вернее, его гопников. Андрей Ильич, послушайте меня. Я могу снять проблему. Я знаю, что нужно делать. Мы готовы… Все будет в лучшем виде. Я уже все продумал. Только…
— Что — «только»? Что ты надумал, Женя? Что значит — «мы готовы»?! Что вы там на даче устроили? Что за гестапо на выезде? Я сказал — никакого криминала! А что твои уголовники творят?
— Андрей Ильич, я же говорю — убили Иглу, вот они и…
— Ничего знать не хочу ни про какого Иглу! Ясно?! И что вы там еще решили? Ты можешь снять мои проблемы? Как? Замочишь Генделя? И еще половину города перестреляешь?! Так, что ли?
Вересов отвернулся к окну, помолчал.
— Андрей Ильич, — сказал он тихо и очень серьезно, — дело зашло слишком далеко. Иначе нам не вырулить. Ни нам, ни вам. Или мы их, или они нас. Только так будет. Я знаю, что говорю. Они сделали ход, теперь наша очередь. Если пропустим момент, то все. Сожрут нас. Это точно. Я не первый год с такой публикой работаю. Начали с Иглы. Они уже начали, вы видите? Лукин остался цел только по счастливой случайности… Кто следующий? Нужно их остановить. А остановить их можно только силой. Они по-другому не понимают. Это их жизнь, Андрей Ильич, их правила. Не я их придумал, не мне их и отменять. С волками жить, Андрей Ильич…
— Стоп, стоп, стоп, — быстро сказал Суханов. — Не надо, Женя. Я все понял. В общем, слушай меня. Охрану усилить…
— Да куда уж еще…
— Хорошо. И — никаких действий. Без меня — никаких… Да, еще одно. Петля этот…
— Что? Уволить?
— Уволить, — категорично подтвердил Суханов. — Эти, с автоматами, кто такие были?
— Эти из новеньких, — сухо ответил Вересов.
— Их тоже уволить.
— Понял. Так вы один останетесь, Андрей Ильич.
— Не останусь. Ты-то не думаешь уходить, я надеюсь?
Вересов покачал головой.
— Мне, как у нас говорили, в падлу вас бросать.
— Вот и займись тогда этим вопросом. Лучше вообще всю охрану сменить.
— Самое время, — усмехнулся Евгений Иванович.
— Время не время, а делать надо. И, Женя, последнее мое слово… Вот этот наш разговор… Ты ничего мне не говорил, я ничего не слышал. Понял?
— Понял, — хмуро ответил Вересов.
— И все. На этом ставим точку. Я по-волчьи никогда не выл и выть не собираюсь.
Суханов опустил стекло, отделяющее салон от водителя.
— Коля, — сказал он шоферу. — В Первую городскую больницу.
Глава 7
Мобильный телефон Лукина не работал весь день.
«Либо повредил трубку, — думал Суханов, — либо сменил номер. Заеду в штаб, узнаю».
В больнице Сергея Сергеевича Лукина уже не было — дежурный врач сообщил Суханову, что действительно заместителя мэра привезли, но от госпитализации он отказался. Легкий ожог дыхательных путей — в принципе, ничего страшного. Конечно, полечиться стационарно не мешало бы, но Лукин был категоричен и, получив первую помощь, тут же куда-то умчался.
Суханов кивнул и отправился к своей машине. Едва он открыл дверцу, как зазвонил мобильный телефон.
— Андрей Ильич? — спросил незнакомый голос.
— Да. Кто говорит?
— Вас беспокоит старший следователь прокуратуры Смолянинов. У нас есть к вам несколько вопросов. Вы не могли бы к нам приехать?
— В чем дело? — спросил Суханов. Ему требовалось быть в офисе, и ехать куда-либо еще, тем более на встречу с каким-то следователем Смоляниновым, совершенно не хотелось. Настроение после беседы с Вересовым было отвратительным.
— Это касается дела Павла Романовича Греча. Всего несколько вопросов.
— Когда вы хотите встретиться?
— Да хоть прямо сейчас. Если вам удобно, конечно.
— Где вы находитесь?
— РУВД Центрального района. Кабинет тридцать два. Я вас жду.
— Хорошо. Скоро буду…
«Дьявол вас разорви, — подумал Суханов. — Еще не хватало. Что ему надо, этому идиоту?»
Телефон снова запищал.
— Да?! — рявкнул Суханов.
— Это Анатолий, — услышал он в трубе знакомый голос. — Что с тобой, Андрей Ильич?
— А-а, Толя… Привет. Что скажешь?
— Это ты что скажешь? Тебя весь день ищут. Что случилось?
— Дела, Толя, дела… Трубка была отключена, сейчас только… Впрочем, ладно, ты что звонишь-то?
— Андрей, денег бы мне. Мы договаривались на сегодня… Я имею в виду гонорар за последнюю работу… Мне срочно, понимаешь? Семейные трудности.
— Это не проблема, Толя. Поезжай в офис, тебе Израилевич выдаст. Скажешь я дал добро.
— Борис Израилевич без тебя…
— Брось. Тебе он верит. Хотя и буквоед. И правильно, кстати, что буквоед, на деньгах сидит. В общем, он тебе даст. Сколько там? Много?
— Две тысячи.
— Не волнуйся. Получишь. А вообще как дела?
— Неважно. Про Лукина слышал?
— Слышал. Я сейчас у больницы. Сказали, он выписался.
— Да он и не вписывался туда. Ладно. Это потом обсудим. Ты вечером где?
— Вечером? Давай-ка, Толя, вечером я к тебе заскочу. Надо поговорить.
— Проблемы?
— Жизнь, Толя, жизнь. Текущие заботы. Пообщаемся, обсудим… Идет?
— Давай, — сказал Журковский. — Тогда я сейчас поеду к тебе в контору, а потом домой.
— Договорились, — Суханов снова отключил трубку, сел в машину и бросил водителю:
— В РУВД Центрального района.
— Здравствуйте, Андрей Ильич.
Войдя в кабинет, Суханов увидел, что за столом — обыкновенным дешевым, казенным письменным столом — сидит молодой человек в сером костюме, с короткой стрижкой на круглой голове и выпученными оловянными глазами провинциального вундеркинда. Молодой человек молчал. Первым поздоровался другой мужчина, стоявший у окна, — пожилой, вежливый, аккуратный и какой-то обтекаемый, словно покрытый лаком столичной обходительности.
— Моя фамилия Смолянинов. Я старший следователь московской прокуратуры… Вы присаживайтесь, — предложил он.
— Майор Панков, — назвался молодой человек.
— Очень приятно, — ответил Суханов, садясь на стул. — Чем могу?
— Андрей Ильич, — сказал Панков, продолжая таращить глаза, обстоятельства меняются столь стремительно, что, к сожалению…
Суханов молча кивал головой, отмечая каждое сказанное Панковым слово. Ему не терпелось уйти отсюда, теснота кабинета и какая-то затхлость, висевшая в воздухе, стесняли его, мешали сосредоточиться.
— Вы меня слышите? — спросил Панков, повысив голос.
— Слышу, слышу, продолжайте.
— Вы задержаны, Андрей Ильич. Задержаны по подозрению в совершении особо тяжкого преступления… Преступлений, — поправился Панков, быстро взглянув на своего коллегу.
— Что вы сказали?.. — Суханов удивленно поднял брови. — Я не понял… Вы что имеете в виду?
— Я вам говорю уже в третий раз, Андрей Ильич. Вы задержаны по подозрению в совершении преступлений, предусмотренных статьями…
— Подождите, подождите… Что это такое, я хочу поинтересоваться? Вы звоните мне по телефону. Приглашаете для каких-то, как я понял, консультаций… А если бы я не приехал к вам? Что это за произвол? Как это так — «задержан»? Вы что себе позволяете? Что я вам тут, мальчишка?! Что за шуточки?
— Вот постановление, подписанное прокурором, — сказал Смолянинов, протягивая Суханову какую-то бумагу.
Андрей Ильич отпихнул руку старшего следователя.
— Пока вы ехали, Андрей Ильич, обстоятельства резко изменились. Ваше пребывание на свободе признано опасным для общества. Обвинение будет вам предъявлено в установленные законом сроки. Или — не будет, в чем лично я сильно сомневаюсь… А ругаться я вам не советую. Мы действуем в установленном законом порядке.
— Я… — Суханов вдруг понял, что охрип. — Вода есть у вас?
Панков посмотрел на генерала. Тот пожал плечами.
— Вода, говорю, есть? — крикнул Суханов.
— Нет…
— А, черт… — Андрей Ильич полез за мобильным телефоном.
— Минуточку!
Смолянинов шагнул вперед и взял из руки Андрея Ильича трубку.
— Это пусть побудет пока у нас…
— Я должен связаться со своим адвокатом, — хрипло произнес Суханов. — Я должен…
— Свяжетесь, не волнуйтесь, свяжетесь. Мы не собираемся лишать вас того, что вам положено по закону…
— В чем меня обвиняют, хотелось бы знать?
Усилием воли, стараясь не обращать внимания на усиливающуюся с каждой секундой головную боль, Суханову удалось собраться с мыслями.
«Главное, не нервничать. Спокойно, Андрюша, — думал он. — Спокойно. Ты сам много раз говорил, что нужно быть готовым к такому повороту событий. Ничего страшного. Не ты первый, не ты последний. Подержат и отпустят. Обычное дело. Больше пугают. Ничего у них нет… Главное — спокойствие. Спокойствие и экономия сил. И нервов…»
— Мы же вам сказали — хищение государственного имущества в особо крупных размерах. Учитывая род вашей деятельности, признано целесообразным ваше содержание под стражей… Статья УК…
— Не надо, не надо… Я эти ваши статьи знать не знаю и знать не хочу. Это вы моему адвокату будете объяснять. А я никогда ни с какими статьями не сталкивался и надеюсь, что это недоразумение разрешится… Я к тому, что, надеюсь, и сталкиваться не придется… с этими статьями вашими…
— Напрасно вы так думаете, напрасно. При вашем стиле жизни следовало бы хорошенько ознакомиться с уголовным кодексом.
— Я подумаю над вашим предложением.
— Вызывай охрану, — прервал этот содержательный разговор Смолянинов, обращаясь к своему подчиненному. — Хватит воду в ступе толочь. В камере подумайте хорошенько, Андрей Ильич…
— О чем же?
— О том, что говорить на допросах. И как себя вести. Мой вам совет — не тяните резину. Всем легче будет.
— Спасибо за совет.
Он услышал, как за спиной открылась дверь.
— Машина готова? — спросил Панков.
— Так точно, — голос, раздавшийся за спиной Суханова, был равнодушным, грубым и словно бы неодушевленным.
«Машина пущена, — подумал Андрей Ильич, ощутив ледяной укол страха. Машина… Это не люди, это какие-то… шестеренки. Не разорвало бы меня этими шестеренками… Нет, ерунда, — решительно сказал он себе. — Никакой лирики. Обычное дело. Одна из сторон бизнеса. Только логика…»
— Я должен связаться с адвокатом, — сказал Суханов, продолжая сидеть на стуле.
— Вставай, — голос за спиной был все таким же безликим и холодным. Вставай давай…
Тяжелая рука легла Суханову на плечо.
— У вас будет такая возможность, — сказал Панков. — А теперь идите, Суханов. Идите и думайте. Увести! — приказал он, и в этом последнем слове Андрей Ильич услышал тот же металл, что и в голосе невидимого ему конвойного.
— Вы хорошо меня поняли, Юрий Олегович?..
Эта фраза была последней, которую сказал утром Крамскому генерал Смолянинов.
То, что он носит генеральское звание, Юра узнал еще во время своей последней поездки в Москву, когда по просьбе Суханова «копал» дело Греча.
Юрия Олеговича взяли прямо на улице. Он вышел из машины, чтобы купить сигарет, — Крамской ездил без охраны, игнорируя все замечания Суханова на этот счет. Откуда ни возьмись, перед Крамским выросли трое молодцов в камуфляже, двое с автоматами, один без.
— Юрий Олегович Крамской? — спросил тот, что был без автомата.
— Да…
— Налоговая полиция. Прошу в машину. И без глупостей…
Как его запихивали в машину, стоявшую по соседству с его «БМВ», Крамской не помнил — этот процесс начисто выпал из памяти. Осознал он себя уже сидящим на заднем сиденье «Волги». С двух сторон его подпирали локти камуфлированных молодцов. В салоне воняло бензином, кислым потом и дешевым кремом для обуви.
«Налоговая полиция? В камуфляже и с автоматами? На улице? Ну-ну, — думал Крамской. — Наручники не надели, уже хорошо. Нужно довольствоваться малым, тогда и жизнь будет полегче…»
Он не хотел гадать, что же ему сейчас предъявят и, главное, куда везут. В критических ситуациях Юра предпочитал полагаться на вдохновение, на импровизацию. Со стороны налогов он был чист — в той степени, в какой может быть чист нормальный русский бизнесмен. То есть, он, конечно, ладил с законом, но до определенного предела. Однако выяснение этого предела было не той проблемой, чтобы вот так, средь бела дня, с автоматами наперевес, хватать и пихать в машину…
Когда Юрий Олегович увидел, что машина остановилась возле здания городской налоговой инспекции, ему немного полегчало. Это все-таки не управление внутренних дел, о подвалах которого ходило множество слухов и путь откуда мог лежать прямо в тюрьму — что называется, «без шума и пыли».
Однако Крамскому не пришлось увидеть знакомого инспектора, с которым он обычно решал свои налоговые проблемы. Юрия Олеговича сразу завели в крохотную комнатушку, где стояли лишь письменный стол с компьютером и два стула. Окон в комнатке не было. Противно жужжащая люминесцентная лампа заливала помещение химическим светом, придавая дешевым обоям в блеклый цветочек странный мистический вид.
Юра просидел в одиночестве минут пятнадцать. Наконец дверь отворилась, и в комнату вошел высокий, плотный человек в хорошем костюме и отличных туфлях. Скромный на вид галстук стоил никак не меньше двух сотен долларов.
Жесткая выправка и слюдянистый блеск в глазах выдавали в вошедшем человека, всю жизнь свою посвятившего военной службе. Или, скорее, службе в силовых структурах.
«Ну вот… Только этого не хватало. Явно комитетчик, черт бы его взял!..»
— Моя фамилия Смолянинов, — представился вошедший, усаживаясь за стол.
«Вот тебе и на… Сам господин генерал. Попал я, кажется, — подумал Юрий Олегович. — Что бы у них могло на меня быть?..»
— Вы не догадываетесь, для чего мы вас сюда пригласили, Юрий Олегович? спросил генерал.
Крамской, хотя и чувствовал себя под ледяным взглядом генерала, мягко говоря, неуютно, не смог сдержать едкой улыбочки.
— Нет, — ответил он. — Я даже не заметил, что меня пригласили.
Смолянинов помолчал, пожевал губами.
— Слушайте, Юрий Олегович, — сказал он наконец. — Давайте сразу договоримся. Будем беседовать только по существу. Оставьте, пожалуйста, всю эту вашу, — генерал слегка нажал голосом и с расстановкой произнес: пе-ре-стро-еч-ну-ю хер-ню. Сейчас начнете — мол, арестовали без ордера, да задержали незаконно, да права человека… Не пройдет! Мы с вами тут не в игрушки играем. Понял меня?
Голос Смолянинова стал совсем ледяным.
— Понял, я спрашиваю? Мальчишка! Будет мне тут еще улыбочки строить… Так ты не знаешь, почему ты здесь?
— Нет. Я же сказал.
— Тогда слушай меня. Выхода у тебя нет. Или ты двигаешь отсюда прямо в камеру, или ты едешь отсюда прямо в Москву.
— Куда?!
— Если бы не дружок твой московский, хана бы тебе пришла, Юрий, ты мой друг, Олегович. Поедешь к нему, он тебя встретит, вот и все дела… Работа для тебя там есть.
— Это вы о…
— Стоп! Без имен! — рявкнул Смолянинов. — Имена будешь называть, когда я спрошу.
— Так в чем же, собственно…
— Собственно? Собственно в том, друг ты мой сердечный, что ты у нас налоги не платишь. И проводишь, мил человек, странные теневые операции.
— Я не понимаю…
— Не понимаешь? Посмотри-ка вот на эти бумажки. — Смолянинов протянул Крамскому несколько листков, испещренных цифрами.
Юрий Олегович начал было читать, но генерал хлопнул по столу ладонью.
— Можешь не напрягать зрение. Я тебе и так скажу. Капнуло на твой счет, дорогой мой бизнесмен, триста пятьдесят тысяч баксов. Можешь объяснить происхождение этих денег? И налоги заплатить? Ладно налоги, нас больше интересует происхождение. Это тебе твой Суханов такую зарплату платит, чи шо?
— Какие триста тысяч?..
— Триста пятьдесят, — поправил его генерал.
— Я… Дайте посмотреть…
Крамской начал читать документы.
— Да не парься ты, не трать время. Все точно. Сходи в банк, проверь… Ну что? Можешь что-нибудь сообщить по этому поводу?
Крамской смотрел на документы и пытался осознать происходящее.
— Не можешь? А я могу. Например, могу назвать адрес этих денег. Точнее, адрес, откуда они к тебе капнули. Это, милый друг, называется «откат».
— Какой еще откат? За что мне такие «откаты»? Вы же понимаете, что это…
— Что? Провокация? Ошибка? Так не ошибаются, милый друг. И такие суммы идут «в откат» не за красивые глаза. Короче, ты парень умный, понимаешь, что выбора у тебя нет. Скажи спасибо своим дружкам московским. Они тебя спасают, по сути говоря. Иначе, если ты их руку помощи не ухватишь, сидеть тебе не пересидеть. Это ты понимаешь? Или тоже нужно объяснять? Все статьи УК перечислить, которые на тебя повесят? Например, за участие в незаконной сделке по продаже цветного металла, за всю эту вашу байду с сахарным песком — вот где корни этих денежек. Если хорошенько копнуть, они и есть часть того кредита, который твои дружки-бандиты хапнули из государственного кармана в девяносто втором. А теперь, думают, все успокоилось, начали делить. И тебе твою долю слили. Согласен?
— Не согласен. Я тогда еще у Суханова не работал.
— Это ты на суде будешь рассказывать. Документы почитай. И повнимательнее. Там все написано. Из какого банка к тебе пришли, как туда попали… Так что сиди, парень, и не рыпайся. С тобой по-хорошему разговаривают.
— Понятно… И что же вы хотите?
Крамской понял, что выхода у него нет. Точнее, есть — встать в позу. После чего мгновенно сесть. И надолго. Впрочем, может, и ненадолго. Вся эта история, разумеется, явная липа, ну, если не липа, то хорошо организованная подставка, и толковый адвокат с толковым бухгалтером, конечно, разберутся, что тут к чему, но коль скоро эти ребята (Юрий Олегович покосился на генерала) взялись за дело, то доведут его до конца. А конец ясен. Будет Юра Крамской ерепениться, будет стоять на своем — грохнут урки в камере, и все. Скажут, как обычно в таких случаях, — сердечная, мол, недостаточность…
Смолянинов говорил что-то еще, предупреждал, чтобы Крамской ни сном ни духом не ставил в известность Суханова, но Юрий Олегович уже все для себя решил. Если ему предлагают уехать — значит, его смерть никому не нужна. Ведь могли бы и сразу ликвидировать. Ну, поедет он в Москву, а там — жизнь всяко может повернуться. Неизвестно еще, кто окажется на коне года через два. Этот генерал или он, молодой и шустрый бизнесмен Юра Крамской. Слава Богу, мозгами не обижен. Выкрутимся, Юра, выкрутимся…
— Все понял? — спросил Смолянинов.
— Да.
— Молодец, — подвел генерал итог беседе. — Шагай теперь, бизнесмен, покупай себе билет до первопрестольной. И помни — ты у нас на прицеле. Ежели чего…
— Хорошо. Я все понял, товарищ генерал. — Юра не удержался от последнего укола.
— Хм… — Смолянинов покачал головой. — Знаешь что? Моя бы воля, я бы тебя еще в Москве убрал, когда ты начал докапываться, что же такое с твоим любимым Гречем происходит. Тебя уже тогда вели, понял? Так что иди давай и не чирикай.
Анатолий Карлович Журковский вышел из такси перед домом, в котором располагался центральный офис объединения «Город — XXI век».
Головная фирма Суханова занимала целый особняк — домик, правда, небольшой, но все же о трех этажах, крыльцо с колоннами, ограда чугунная, литая, старинная. Журковский помнил, сколько возни было у Суханова с реставрацией этой ограды, с ремонтом почти разрушенного здания. А после того как он за собственные деньги отремонтировал и отреставрировал старинный особняк, началась тяжба с Обществом охраны памятников, которая до сих пор, кажется, не закончилась.
Общество, казалось, давно забыло про полуразвалившийся домик с колоннами, который много лет использовался исключительно для нужд бомжей — нужд как малых, так и больших. Суханов взял его у Города в аренду, отремонтировал и превратил в маленький дворец, после чего особняк мгновенно заинтересовал представителей Общества, и они громогласно заявили, что никаких бизнес-структур в здании, представляющем собой музейную ценность, они допустить не могут. Суханов кивнул и спокойно попросил компенсировать ему расходы, понесенные во время ремонта и реставрации. Общество презрительно заявило, что торг здесь неуместен. Когда речь идет о нашей священной истории, то лишь такие прожженные и антиобщественные типы, как бизнесмен Суханов, могут все мерить на деньги.
Дискуссия шла в этом духе уже несколько лет. Необъявленная война, развязанная против «Города» Обществом, носила, скорее, позиционный характер и, в общем, не мешала Суханову заниматься своим делом.
Однако сейчас Журковскому показалось, что эта война перешла в фазу активных действий. Судя по тому, что предстало перед взором Анатолия Карловича, даже, пожалуй, слишком активных.
Вся территория перед зданием — парковка машин, маленький скверик с аккуратными белыми скамеечками, тротуар — была оцеплена бойцами ОМОНа, держащими в руках короткие автоматы. Лица здоровяков в камуфляже были скрыты под черными масками с прорезями для глаз. На парковке рядом с машинами, принадлежащими служащим компании, стояли два микроавтобуса, на которых, судя по всему, и прибыли стражи порядка, а также несколько желто-синих «уазиков» и две черные «Волги».
— Куда? — резко спросил один из парней в камуфляже, когда Журковский попробовал проникнуть за оцепление.
Анатолий Карлович не успел ответить. Из дверей офиса вышел главный бухгалтер фирмы — Борис Израилевич Манкин. Позади него двигались двое крепких, рослых юношей, тоже в камуфляже, но, в отличие от тех, что стояли в оцеплении, без масок. Один из них повернулся, обращаясь к шедшим следом милиционерам в форме, и Журковский прочитал на его спине надпись — «Налоговая полиция».
Сойдя со ступеней крыльца, Борис Израилевич остановился в нерешительности, но полицейский подтолкнул его в спину, направляя к черной «Волге». Борис Израилевич покорно уселся в машину. Милиционеров, высыпавших из здания, было довольно много. Они несли пластиковые пакеты с болтающимися на коротких бечевках печатями, стопки папок с документами, а двое последних тащили маленький, но, судя по всему, весьма увесистый сейф.
— Что встал? — спросил Журковского человек в маске. В прорези блестели черные глаза, внимательно изучавшие любопытствующего прохожего.
— Да так… Интересно.
— Очень интересно. Давай, проходи.
— Да-да, конечно, — сказал Анатолий Карлович. — Извините.
Парень в камуфляже промолчал.
Журковский снова взял такси и поехал домой.
То, что он увидел, повергло его в оторопь. Похоже, предвыборная кампания обернулась настоящей войной, которую городские чиновники объявили Павлу Романовичу и всему его окружению.
Все события последнего времени выстраивались в некую логическую цепочку, и, проследив ее от начала до сегодняшнего дня, можно было сделать неутешительные выводы.
Каждый день приносил что-то новенькое. Каждый шаг сторонников Греча вызывал неожиданный ответный удар либо по конкретным людям, либо по всему демократическому блоку вообще.
В этом свете и ночной пожар на даче Лукина выглядел совсем не так, как рассказывал о нем заместитель мэра.
Конечно, Сергей Сергеевич — человек скрытный, он никогда ни на что не жалуется, никогда не высказывает своих подозрений. Для него важны доказательства, а не догадки. Но доказательств, очевидно, нет, вот и приходится Лукину говорить, что, мол, сам виноват, надо быть внимательнее с печкой, давно следовало заняться электропроводкой… Отговорки все это. Сергей Сергеевич, с его опытом работы в «органах», не мог не думать о том же, о чем думал сейчас Журковский.
«Греч говорил — они способны на все, — размышлял Анатолий Карлович. Похоже, что так. На все… Лукин… Там ведь вполне мог быть летальный исход. Как же так — поджигать дачу, в которой спят люди? Допустим, им хотелось убрать Лукина, но ведь там его жена, дети… Это же какими зверьми надо быть! Ради чего? Впрочем, тут не шутки. Тут как раз есть ради чего. По их мнению, конечно. Деньги. Большие деньги. Очень большие. Как говорит Суханов настоящие. А настоящие — это значит не десять тысяч долларов. И не сто. И даже не миллион. Настоящие…»
Журковский плохо понимал, каким образом эти деньги из инвестиций, из бюджетных фондов, перетекают на счета чиновников и окружающих их темных личностей.
«Темными личностями» называл их по привычке сам Анатолий Карлович. Суханов же отучал его от этого, говоря, что бандиты — они и есть бандиты. Никаких «темных личностей». Однако Журковский до сих пор не мог отделаться от убеждения, что бандиты — это молодые парни с бритыми затылками, не способные связать двух слов, а чиновники — совсем другого поля ягоды. Чиновники иной раз попадаются даже с двумя высшими образованиями.
— Братва — это не бандиты, — говорил Суханов. — Это бандитские шавки. Настоящие бандиты уже давно сами рук не марают. Ты же образованный человек, Толя. Неужели не читал «Крестного отца»? — спрашивал он с ехидной улыбкой.
Сегодня, после того, что Анатолий Карлович увидел возле офиса «Города», он впервые поверил, по-настоящему поверил всем предостережениям его непосредственного начальника, доктора физико-математических наук, а ныне крупного бизнесмена Андрея Ильича Суханова.
Однако сомнения все же не оставляли Анатолия Карловича.
«Может быть, и впрямь у него не все в порядке с налогами? Он же сам тысячу раз говорил, что ни один бизнесмен, будь он хоть владельцем ларька, торгующего лежалыми импортными шоколадками и презервативами, хоть директором банка, не платит все полагающиеся по закону налоги. Иначе разорение неминуемо. И не только разорение, это еще ладно, а действительно крупные, очень крупные неприятности. Потому что бизнесмен завязан на кредиты, на обязательства перед партнерами, перед «крышей», даже перед районным отделением милиции — масса народа вьется вокруг любого отечественного предприятия, хотя на первый взгляд кажется — какой там народ? Сидит себе в ларьке тихий частник и торгует турецкими трусами-шортами в час по чайной ложке… Может быть, и проверка у Суханова, что называется, плановая? Может, она вовсе и не связана с последними событиями в окружении Греча? Хотя нет, вряд ли. Очень уж странное совпадение по времени. Больше похоже на атаку по всем фронтам, чем на случайное попадание шального снаряда».
Журковский вышел из такси и остановился возле ларька, на котором прежде красовалась надпись «Союзпечать», а сейчас никакой надписи не было вовсе, впрочем, как не было и ни малейшей в ней необходимости.
Яркие, разноцветные обложки многочисленных журналов — названий большинства Журковский даже не знал — были лучше любой рекламной надписи: они создавали иллюзию обилия печатных изданий и многообразия информации, которую можно получить, выбрав что-нибудь для себя за вполне умеренную цену.
Как-то раз Журковский решил ознакомиться с формами подачи материала в этих изданиях, да заодно и с их содержанием.
К его несказанному и искреннему удивлению — ведь прежде он никогда не покупал и не читал эти пестро-глянцевые журналы, — все они оказались совершенно пустыми, лишенными какой бы то ни было концепции и производили впечатление редакционной корзины, куда в конце дня выбрасывается всякий мусор, обрывки статей, материалы, не пошедшие в номер из-за безграмотности автора, и письма «чайников».
Об авторском стиле говорить просто не приходилось, Журковский вдруг подумал, что отечественная журналистика перестала существовать, ушла безвозвратно, и если ему казалось, что в советские годы она переживала клиническую смерть, то теперь, во времена полной, как считалось, свободы слова, умерла окончательно и реанимации уже не подлежала.
После прочтения нескольких репортажей, сводок новостей и даже не шарлатанских, а отдающих средневековым мракобесием статей о гипнозе, полтергейсте и НЛО Журковский зарекся знакомиться с подобного рода изданиями.
К еще большему своему удивлению, он вдруг осознал, что читать можно лишь те издания, которые прежде одним своим видом вызывали у него зевоту, то есть старые газеты и журналы, сохранившие свои прежние, советские названия.
Их авторы сохранили понятие о литературном языке, о стиле и не страдали дефицитом словарного запаса. Правда, политическая линия, которой придерживалось каждое отдельное издание, уже не просто проходила красной нитью через весь номер, а текла рекой раскаленной лавы, но, обладая даже зачаточной способностью к трезвому анализу, после прочтения трех-четырех газет, исповедующих разные политические убеждения, можно было составить более или менее объективную картину происходящего в стране и в Городе.
Когда Журковский поделился этими наблюдениями с Сухановым, тот рассмеялся.
— Слушай, Толя, ты что, раньше никогда газет не читал?
— Как это — «не читал»? Это было частью мой работы.
— Положим, это и сейчас часть твоей работы. И немаловажная.
— Ну, в общем…
— Не в общем, Толя, не в общем. Это очень важно. Ты все правильно сказал. Вот, разве что, твоя диссидентская манера читать прессу сегодня не актуальна. Нынче все гораздо проще. Нужно только знать, кто реальный хозяин каждого конкретного издания, а уж потом сопоставлять факты и делать выводы.
— Как же я узнаю, кто там…
— Верно, узнать это весьма трудно, потому что фамилия реального владельца нигде не фигурирует. Но, бывает, хозяина можно определить из анализа самих статей. Такой вот замкнутый круг.
— Это для меня сложно. Многослойный пирог. Тебе, математику, легче с этим разбираться.
— Ничего сложного. Наши люди не любят многоходовок. Это для них слишком сильное умственное напряжение. И здесь тоже скрыта подсказка. В стране есть всего несколько человек, которые используют длинные комбинации, цепочки интриг протяженностью в месяцы, а то и годы. И в том, что этих специалистов по интригам очень мало, заключается их слабость. Короче говоря, если почувствуешь где-либо длинную комбинацию — значит кто-то из них ведет свою игру, значит там присутствует интерес кого-то из наших элитных мыслителей, высоких профессионалов дворцовых переворотов.
— Большинство дворцовых переворотов делалось проще, — заметил Журковский. — Вламываются во дворец солдаты, шарф на шею или штыки в спину — вот и весь переворот. Конечно, была предварительная, так сказать, работа…
— Вот именно. Президент наш, к примеру, тоже сторонник решительных действий. И кажется, что он совершенно непредсказуем. А на самом деле ты ведь знаешь, Толя, что в политике непредсказуемых поступков почти не бывает. Все они спонтанны только на первый взгляд.
— Верно. Каждый шаг готовится загодя. Всегда есть кому заняться разработкой долгосрочных планов верховного правителя.
— Вот и я о том же. Так что учись правильно читать газеты, Толя. Ты, наверное, слышал, что примерно девяносто процентов шпионской информации добываются из открытой прессы. Анализ, анализ и еще раз анализ — вот сила мыслящего человека. Поэтому, Толя, не пренебрегай прессой. Отслеживай, сопоставляй, анализируй. Из прессы много полезного можно узнать. А главное предугадать шаги наших противников.
— Все это так, — вздохнув, сказал Журковский. — Но больно уж воняет. Противно.
— Терпи. Что делать? Нам все это дерьмо разгребать. Больше некому.
Журковский купил «Городские новости», «Ежедневные нести» и «Мир денег» других ежедневных газет в ларьке не оказалось. Конечно, вся периодика приходила и в штаб, но сегодня Анатолий Карлович еще не успел ознакомиться с новостями.
Быстро посмотрев на первые страницы, Журковский понял, что главная новость дня — убийство в Греции какого-то «господина Максименкова».
Что это за господин и чем он так прославился, что солидные издания отдали ему — точнее, его смерти — первые страницы, Журковский понятия не имел. Однако его очень заинтересовала знакомая фамилия, мелькнувшая в одной из статей.
Анатолий Карлович вошел во двор, не дойдя нескольких шагов до своего подъезда, остановился, раскрыл «Новости» и пробежал глазами статью о загадочном Максименкове.
Так и есть. «Финансовый партнер Андрея Суханова…» «Корни благосостояния нашего мэра…» «Суханов обрубает хвосты…»
Что все это значит?
Анатолий Карлович сунул газеты в карман пальто и почти бегом бросился к двери парадного. Скорее домой, прочитать все внимательно, сопоставить с сегодняшним задержанием главного бухгалтера фирмы… Кажется, действительно давление на команду Греча переросло в жесткий прессинг «по всему полю».
Журковский нажал на кнопочки кодового замка — после того как он вывесил, по совету Крюкова, объявление с требованием закрывать дверь за замок, она и вправду перестала манить окрестных бомжей соблазнительными глубинами подъезда.
Анатолий Карлович потянул дверь на себя и вошел в подъезд. Лампочка горела только на первом этаже, выше, вплоть до пятого, царила полная темнота.
«Нужно будет поменять, — подумал Журковский. — От ЖЭКа не дождешься. Не забыть бы завтра…»
В голове его что-то звонко и громко щелкнуло. Уже падая на холодные ступеньки, Анатолий Карлович понял, что это был удар. Боли не было, только красные вспышки перед глазами и странная легкость, охватившая все тело. Судя по звуку, его ударили чем-то деревянным — палкой, бейсбольной битой, которая почему-то вошла в моду у отечественных бандитов. «Хотя нет, — думал Журковский, съезжая по лестнице вниз. — Бита тяжелая, а здесь удар такой щелк! — легкий, быстрый…» Он чувствовал мягкие толчки в спину, в позвоночник. Потом чем-то защемили кисть левой руки. Анатолий Карлович не видел, что там происходило, только ощущал резкую боль. В голове начали одна за другой взрываться небольшие бомбочки.
«Как у Греча в кабинете под Новый год, — думал Журковский. — В точности, как у него…»
Сознание вернулось к Анатолию Карловичу через несколько секунд после того, как трое неизвестных начали его избивать. Мысли о бомбочках, а также сравнительный анализ бейсбольной биты и обыкновенной палки заняли всего мгновение.
Анатолий Карлович снова был на площадке первого этажа, там, где горел свет. Бандиты, видимо, не рассчитали силу и направление первого удара. Они предполагали, что их жертва рухнет тут же, на месте, и вся операция начнется и закончится в полной темноте. Но тело Журковского полетело вниз, упало на ступени и проехало до конца лестницы. Перевернувшись на спину, профессор увидел лица нападавших.
Это были молодые ребята, с первого взгляда казалось, что им не исполнилось еще и двадцати. Журковскому померещилось, что он узнал одного из них — вот этот, с длинными волосами, вроде бы живет чуть ли не в соседнем дворе. Во всяком случае, где-то они сталкивались — может быть, в магазине, может, просто на улице.
Парень, стоявший позади длинноволосого, выругался.
— Очухался, гад, — прошипел он и сильно пихнул в спину длинноволосого, который сжимал в руке короткую палку. — Что же ты, сука, мажешь?!
Он шагнул вперед и навис над пытающимся подняться Анатолием Карловичем.
— Вы что, ребята? — успел проговорить Журковский, глядя снизу вверх на молодых бандитов. Определенно, длинноволосый был ему знаком. Двух других он видел впервые. Ближе к нему стоял, вероятно, главарь — с тонким, кавказским лицом, которое могло бы казаться даже красивым и интеллигентным, если бы не кривящийся в отвратительной ухмылке рот. Коренастый крепыш — вероятно, страхующий от жильцов с верхних этажей, — стоял на лестнице и почти скрывался в темноте.
— Через плечо, — сказал кавказец и опустил подошву ботинка прямо на рот Анатолия Карловича, прижав голову профессора к полу. — Получай, сука!
Кавказец крутанул стопой, словно втирая ее в губы Журковского, потом быстро и сильно несколько раз ударил его ободком тяжелого «Доктора Мартенса» по скулам, в висок, в челюсть.
— Теперь ты давай, — приказал он длинноволосому, но Анатолий Карлович уже не слышал этих слов. Все звуки утонули в оглушительных взрывах, грохотавших где-то внутри черепа, лишая его способности слышать, видеть и чувствовать.