Глава 1

Крюков был мал ростом и худ. Коллеги по новой работе удивлялись, как только этот заморыш из интеллигентиков может так «держать дозу».

Разумеется, Гоша держал, хотя и знал из опыта своих многочисленных пьющих друзей — писателей, что период такого молодечества длится недолго — год, два, а затем наступает стремительная и, что самое страшное, совершенно незаметная для бравирующего своими способностями к выпивке человека деградация личности.

Он всегда хмуро посмеивался, когда слышал разговоры о «тяжелых» наркотиках и об угрозе обществу, которую они представляют.

Среди друзей Крюкова, как он говорил, живых было несравнимо меньше, чем мертвых, и все те, кого он хоронил, так или иначе ушли из жизни благодаря алкоголю. Писателю Гоше Крюкову довелось наблюдать проявления алкоголизма в самых разных стадиях и у самых разных людей. Он давно уже убедился в том, что процесс распада сознания и души происходит у всех совершенно одинаково. Будь ты бомж, уволенный двадцать лет назад с родного завода и с тех пор отирающийся в подворотнях, будь ты кандидат наук или артист Большого театра, — все изменения, порожденные в организме родимой крепкой, совершенно идентичны, и однообразие это навевает на наблюдателя такую смертную скуку, опускает в такие глубины тяжелой зеленой тоски, что даже выть не хочется. А хочется лечь на диван, отвернуться от всего мира и уснуть, чтобы не видеть, как цветущие, здоровые, веселые друзья — умницы, острословы и остроумцы — превращаются в брюзжащие развалины.

Конечно, были способы замедлить падение. Они порой принимались за панацею, и многим из окружающих казалось, что люди, имеющие возможность к этим способам прибегать, определенным образом застрахованы от алкогольного саморазрушения. Такой «страховкой» считается любимая, интересная и творческая работа или же большие деньги, позволяющие сравнительно быстро реанимировать отравленный организм, привести в порядок психику — либо поездкой в Калифорнию (на Сейшелы, на Тибет), либо просто курсом, пройденным в хорошей, дорогой клинике.

Однако биохимия человеческого органихма оказывалась сильнее всех внешних факторов, всех клиник, всех так называемых «положительных стрессов», призванных вернуть пациента в нормальное психическое состояние и отвлечь его от пагубного пристрастия. Биохимия брала свое.

Крюков знал об алкоголе если не все, то очень много. Во всяком случае он отчетливо представлял себе, что «невинная» выпивка — в действительности один из самых тяжелых наркотиков: алкоголь вписывается в обмен веществ прочно, легко и, главное, навсегда. Представлял он себе и то, что болезнь, в России считающаяся какой-то несерьезной, словно бы и не болезнь это вовсе, а так, недоразумение, болезнь под названием «алкоголизм» — на самом деле тяжелейший и неизлечимый недуг, в большинстве случаев приводящий к смертельному исходу.

Гоша, в свои сорок девять лет выглядевший почти на шестьдесят, был и прежде не чужд этому традиционному русскому способу отдыха, а теперь, после того как Крюков заявил о прекращении своей творческой деятельности, алкоголь стал для него единственной отдушиной, единственным способом почувствовать себя личностью, полноценным человеком, хотя бы на время обмануть себя и вернуть те прежние легкость и беззаботность, которые были свойственны ему раньше, когда он, полноправный член Союза писателей, был известным человеком не только в Городе, но и в стране.

Женщины любили Гошу. Видимо, некоторую роль здесь играл странный предрассудок, что мужчины маленького роста должны обладать огромными сексуальными возможностями — якобы природа, промахнувшаяся в одном, обязательно компенсирует свои просчеты в другом, в том, что хотя и скрыто от глаз людских, но все же не менее значимо, чем, к примеру, богатырское телосложение, большие голубые глаза, густая шевелюра и правильные черты лица.

Может быть, так оно и есть. Во всяком случае от недостатка внимания со стороны слабого пола Гоша не страдал никогда, сколько себя помнил.

Вообще Крюков считался человеком чрезвычайно смелым, прогрессивным, позволявшим себе такие намеки и даже прямые высказывания о непорядке в государстве российском, а точнее, советском, что многие его друзья всерьез опасались за безопасность Гоши. Им не раз казалось, что пребывание его на свободе закончится со дня на день и писатель Крюков разделит печальную, но героическую и сладкую для большого числа советских прогрессивных авторов участь Бродского, Синявского, Даниэля, либо же — Аксенова, Солженицына и Сахарова.

К слову сказать, Гоша был знаком с Аксеновым, дружил с Довлатовым, встречался с Бродским и сам причислял себя к кругу гонимых и ходящих по краю пропасти художников, что ему, вообще говоря, чрезвычайно нравилось.

Жизнь этих художников была полна тайн, интриг и опасностей, хотя иногда, лежа на диване у себя дома, Гоша подумывал о том, что большинство опасностей, о которых предупреждали его друзья, сильно преувеличены и вред, наносимый лично им, писателем-диссидентом (по крайней мере так считалось) Крюковым, вовсе не столь велик и опасен для всесильных КГБ и партаппарата, как его живописуют в ресторане Союза писателей, а может, и не вред это вовсе, может быть, Гоша как раз и есть тот самый клапан, отдушина, через которую Комитет дозировано выпускает недовольство творческой интеллигенции происходящим в стране.

И то — ни про Афганистан, ни про что-либо, имеющее прямое отношение к реальности, Гоша никогда не писал. Все его труды были посвящены, собственно говоря, исканиям, метаниям и страданиям творческой личности, живущей в обществе с элементами тоталитаризма (не более чем элементами — чтобы угадать их, читателю приходилось напрягать всю свою фантазию, только тогда он мог прорваться сквозь дебри знаменитого крюковского «эзопоязыка» к сияющему зерну истины).

Однако книги его, а точнее сказать, номера журналов, в которых печатались Гошины повести и романы, пользовались немалой популярностью. Еще вышло у него два сборника рассказов, да больше и не нужно было.

Публикация всего творческого багажа Крюкова отдельными изданиями могла бы полностью изменить его статус антисоветчика. Стал бы он совершенно ординарным членом Союза, одним из тысяч писателей СССР, и затерялось бы его имя среди множества других литераторов, ныне благополучно забытых, да и в расцвете собственного творчества не шибко известных и уж всяко не почитаемых никем — ни издателями, ни читателями, ни властями предержащими.

Гоше — так уж повелось, что по имени-отчеству его почти никто никогда не называл, да и сам он поощрял, чтобы к нему так обращались, было в этом что-то демократическое, — Гоше нравилась роль, отчасти навязанная ему, отчасти разработанная им самостоятельно, роль этакого борца за справедливость, поэта-бессребреника, порхающего по жизни совершенно свободно и легко, живущего только для творчества и не связывающего себя ни семьей, ни холостяцким домашним хозяйством, ни уж тем паче сотрудничеством с государственными структурами. Впрочем, «стучать» Гоше, в отличие от многих его коллег, никогда не предлагали.

Это даже обижало Крюкова, он представлял себе, как поведет себя на беседе с работниками всесильного Комитета, разыгрывал в своем воображении целые спектакли, но в реальности оказывалось, что не нужен он был Комитету. Гоша расстраивался. Невнимание к нему Органов намекало на то, что не вышел он талантом, не дорос еще до своих именитых, прославленных коллег-диссидентов и свободолюбивых авторов, высланных, посаженных, обруганных прессой и, может быть, отчасти потому и ставших знаменитыми и прославившимися на весь читающий мир.

Впрочем, черные мысли не надолго отягощали Гошу — слишком много было в жизни приятного, чтобы жертвовать им ради самоистязаний и взращивания в себе комплекса неполноценности.

Специалист по игре в «кошки-мышки» с государством, душа любой компании, пьяница и весельчак, острослов и покоритель женских сердец, Крюков наслаждался своей локальной, но вполне устойчивой в пределах родного Города славой, и казалось ему, что так до конца своих дней и останется писатель Крюков всегда востребованным, всегда желанным в каждом доме, всегда цитируемым и почитаемым дамами-литературоведами, внимание которых с годами не ослабевало, а, напротив, только усиливалось.

Все кончилось столь внезапно, что Крюков даже не сразу понял, не сразу заметил перемены, произошедшие в его личной жизни, в жизни его окружения и вообще в жизни всей страны.

Он принял горбачевскую перестройку, как и большинство его друзей и знакомых, с восторгом. Наступали новые времена, времена полной творческой независимости, невиданного расцвета свободы слова, рушились все барьеры, сдерживавшие прежде живое художественное слово, уходила в прошлое советская цензура, перспективы рисовались не просто радужные, они сверкали на горизонте, превращая зимние северные ночи в солнечные, упоительно жаркие дни шестидесятиваттные лампочки на кухнях у литературных дам казались Крюкову ослепительными, богатыми люстрами, а сами кухни, с облупившейся на стенах краской цвета «морской волны», с лохматыми газовыми трубами, змеящимися по этим стенам и ныряющими в неаккуратно прорубленные дыры, виделись роскошными залами.

Будущее было прекрасно и удивительно. Мечты сбывались. Да какие, впрочем, мечты! Крюков никогда даже предположить не мог, что та самая свобода личности, свобода творчества, те самые заветные желания персонажей его повестей и рассказов вдруг станут реальностью. И не где-нибудь в эмиграции, за океаном, а здесь — в родном и любимом Городе, в стране, где все говорят на одном, прекрасном, великом и могучем русском языке. Это был подарок судьбы, то самое чудо, которого всю жизнь ждет, лежа на печи, русский человек, игнорируя скучный, рутинный каждодневный труд, чудо, аналогов которому Крюков не мог найти в русской истории.

Крюков посмеивался над своим старым приятелем Толей Журковским, который, кажется, даже не заметил случившегося в стране, по-прежнему таскался на свои лекции, дома же сидел в кабинете и корпел над книгой, начатой еще лет десять назад, — ему ни цензура, ни КГБ были не страшны. Крюков знал, что рукопись Журковского посвящена делопроизводству в России середины девятнадцатого века и являет собой пример абсолютной аполитичности и лояльности: какая бы власть ни была в стране, каких бы политических, экономических, национальных и прочих приоритетов ни придерживалось государство, делопроизводство девятнадцатого века никаким локтем не задевало державных устоев.

В начале девяностых годов Крюков развил сумасшедшую деятельность — он митинговал, писал бесчисленные статьи, иные из которых были даже опубликованы в центральных изданиях вроде «Огонька» и «Нового мира», носился по городу из конца в конец, организуя бесчисленные комитеты по защите прав человека, прав потребителей, прав творческой молодежи и прав прочих, даже каких-то совершенно немыслимых социальных групп.

Забегая к Журковским, Гоша чувствовал себя попавшим в сонное царство.

— Как ты можешь так жить? — кричал он другу чуть ли не с порога. — Ты спишь! Жизнь там!

Он махал рукой в сторону окна.

— А ты просиживаешь, просираешь, извини, конечно, свое время… Стыдно, Толя!

— А что ты хотел? — спрашивал Журковский. — Что ты мне предлагаешь делать? Я занимаюсь своей любимой, в общем-то, работой…

— Не понимаешь ты, Толя, не понимаешь… Совок из тебя последнюю энергию высосал… Ничего, скоро все будет по-другому…

— Уже все по-другому, — отвечал Журковский.

— Да! Правильно! А скоро вообще все изменится!..

— Не дай-то бог, — вздыхал Журковский. — Не дай-то бог…

— Что ты имеешь в виду? Ты думаешь, они опять возьмут верх? Думаешь, коммунисты снова вернутся к власти?

— Гоша, ты же взрослый человек, как ты можешь так рассуждать? Словно дитя неразумное, ей-богу!.. Они, что, уходили, что ли, от этой власти? Куда они делись-то?

— А-а, ладно, — Крюков махал рукой. — Коммунисты коммунистам рознь… Вон и Марк Захаров тоже коммунист. Бывший…

Журковский снова кривил губы в печальной улыбке.

— И Греч этот твой…

— Почему «мой»? — спрашивал Журковский.

— Ну вы же приятели с ним.

— Приятели. И что с того?

— Да так… Мне он никогда не нравился, если честно… Функционер. Приспособленец. И вашим, и нашим. Вот, снова теперь попал в волну. Впрочем, функционеры нужны. Функционеры должны выполнять свои функции…

Жуковский снова кривил губы, и Гоша переходил к делу:

— А не хлопнуть ли нам, профессор, по маленькой?

Время летело стремительно и вдруг затормозилось. Забегавшись, Крюков даже не сразу заметил, что все кончилось практически в одночасье, и эйфория победы, радость от сознания полной, внезапно наступившей свободы, пьянящей так, что и водка, казалось, становилась ненужной, стала выглядеть каким-то пережитком советских времен.

Очень быстро, в течение чуть ли не месяца, закрылись все многочисленные общественные комитеты в которых трудился Крюков, знакомые вдруг перестали отзываться на его звонки веселыми криками и приглашениями в гости (понимай, с ночевкой), все как-то нахмурились, как-то ушли в себя, и Гоша вдруг почувствовал, что вокруг него впервые за много лет никого нет. Он остался совершенно один — в огромном Городе, где у него имелось бесчисленное множество знакомых и друзей (несколько записных книжек не вмещали адресов и телефонов всех тех, с кем общался, дружил или просто выпивал Крюков, и карманы его были полны клочками бумаг с корявыми цифрами — неизвестно кому принадлежащими и непонятно когда записанными номера телефонов), в родном его Городе, где не было такого района, в котором Гоша раньше не нашел бы себе пристанища, и не просто ночлега, а веселого, с бутылкой-другой, с проникновенными беседами, Крюков оказался в неожиданной и странной изоляции.

Девяносто первый год принес не только победу. Следом за ней пришла полуголодная зима, и Крюков, поразмышляв, быстро понял, что примат материи над духом человеческим — вещь совершенно бесспорная. Во всяком случае, в данный исторический момент, в данном конкретном, отдельно взятом Городе материя определенно одержала верх.

Друзья Крюкова заперлись в своих квартирах, все их мысли и действия устремлялись только к продовольственным магазинам и мелким ларькам, которые как-то сами собой выросли на городских улицах и продолжали множиться в геометрической прогрессии, создавая целые микрорайоны, состоящие из крохотных будочек, в которых сидели краснощекие девчонки — те, что прежде, еще несколько лет назад, могли бы бегать в свои ПТУ, учиться на швей-мотористок или постигать премудрости малярно-штукатурного дела. Теперь эти несостоявшиеся мотористки и штукатурщицы сидели в своих будочках, отвечая широкими улыбками на скабрезности кавалеров, день и ночь трущихся возле день и ночь работающих ларьков.

Кавалеры были под стать своим пассиям — плечистые, румяные, в блестящих спортивных штанах с лампасами, в белых кроссовках и кожаных куртках, преимущественно черного цвета. На головах кавалеров красовались черные пролетарские кепочки, которые, впрочем, быстро выпали из ассоциативного ряда, приводящего к рабочему Максиму из знаменитого когда-то кинофильма, веселому парню, гоняющему голубей и между делом устраивающему революции. Кепочки больше не ассоциировались с рабочим классом — напротив, они стали опознавательным знаком, по которому можно было почти безошибочно выделить в толпе людей, занимающихся, как они сами это называли, «бизнесом».

В девяносто первом году на страну неожиданно обрушились Деньги.

Словно какой-то рычажок щелкнул одновременно в головах миллионов граждан. Они синхронно, будто по команде, повернулись и двинулись в противоположном направлении — противоположном относительно того, которое до этого считалось единственно верным в жизни.

В прежней жизни.

Спустя несколько лет Крюков пришел к мысли, что, в принципе, людям его поколения очень повезло. Все они — и те, кто разбогател, и те, кто опустился на самое дно бытия, — прожили вместо одной жизни две. Это как минимум. У иных получилось ухватить и побольше.

Люди вдруг поняли, что деньги — это не просто способ просуществовать еще месяц и даже купить жене или сыну новое пальто, не просто бумажки, которые, получив в кассе, следует рассовать по карманам — часть во внутренний, чтобы отдать жене «на хозяйство», часть — в боковой, брючный: долги, о которых жене знать не обязательно, а несколько бумажек — в задний: заначка, о которой тоже лучше пока молчать… Деньги — это что-то совсем другое.

Все население огромной страны вдруг почувствовало запах новой жизни, запах невиданных и невероятных прежде возможностей, которые давали деньги. Теперь больше не нужно было стесняться своего заработка, таиться, скрываться, все прежние экономические и нравственные законы оказались вывернутыми наизнанку.

Деньги давали власть, уважение в обществе, славу, они открывали любые двери и границы, проламывали стены тюрем и таможенные кордоны. Слово «бизнес» стало для девяносто первого года ключевым, в этот самый «бизнес» бросились все — от пенсионерок, продающих возле автобусных остановок цветы в горшочках, до академиков, докторов наук, известных филологов и астрономов. Ощущение того, что прошлая жизнь была чем-то вроде чернового варианта, а сейчас можно все переписать набело, было столь отчетливым, что даже Крюков, забыв о свойственном ему ироническом отношении к деньгам, увлеченный общим потоком, сунулся в издательский бизнес.

О том, чем кончилась издательская эпопея Крюкова, знал только критик Мендельштейн, который и дал Гоше взаймы, как говорится, «на развитие». И, конечно, знали добры молодцы в спортивных штанах, нагрянувшие в Гошин офис с заманчивым предложением сотрудничества и дружбы до гробовой доски.

Гоша как тогда, так и несколько лет спустя не сомневался, что принял правильное решение, уйдя из бизнеса навсегда, окончательно и бесповоротно. Тем более что Крюков никогда не ставил для себя деньги во главу угла.

Существовал он, по любым меркам, скромно — главной его ценностью была пишущая машинка. Известный писатель жил в коммунальной квартире вместе с тремя соседками-старушками, которые даже по-своему любили «нашего Гошу», хотя и подслушивали с большим вниманием все его телефонные разговоры и беседы с гостями.

В шестнадцатиметровой комнатке стояли широкая тахта, платяной шкаф дизайна шестидесятых годов, такой же дешевый письменный стол и два стула.

Комната выглядела бы пустоватой, если бы не стопки журналов и книг, кучи папок с рукописями, черновиками, заметками и эмбрионами дневников, которые Гоша время от времени начинал вести, но тут же бросал, забывая о том, что каждый день, по его собственному решению, должен быть увековечен на бумаге. Путаница в этих папках царила страшная. Гоша, пожалуй, и сам не смог бы разобраться в тысячах листов бумаги, которые составляли их содержимое. Тем не менее он ничего не выбрасывал, даже самые неудачные черновики засовывал в очередную папку и забрасывал ее на вершину бумажной горы, которая с годами выросла рядом с дверью и грозила каждому входящему накрыть его серьезным оползнем.

В то же время Крюков никогда не был и нищим. Напротив, по меркам советского времени, он зарабатывал, в общем-то, неплохо. Однако светский образ жизни, который, по глубокому убеждению Гоши, был нормальным способом существования человека творческого, съедал все его гонорары. Все деньги, получаемые им за литературные «халтуры» — редактирование чужих сценариев, рецензии, газетные и журнальные статьи, — весь достаток оседал в кассах ресторанов, уходил на авиабилеты (Гоша любил вдруг сорваться с места, схватить в охапку свою очередную пассию, прыгнуть в самолет и улететь, скажем, в Сочи, без чемоданов, без пакетов с вареными курицами и солеными огурцами, без всякой цели, совершенно не представляя, сколько времени он пробудет на курорте неделю или всего несколько часов), на ящики шампанского, на огромные букеты цветов и прочие приятные и, в общем, полезные для нервной системы вещи.

В комнате Гоши и в девяностые годы все оставалось по-прежнему, добавилась только могучая телесистема — единственное напоминание об эксперименте с издательским бизнесом.

Проблема денег неожиданно вышла на первый план. Взаймы давать Гоше перестали — не потому, что не верили, а по причине полного отсутствия у друзей и знакомых свободных средств. У тех же, кто свободные средства имел, например, у господина Суханова, который очень быстро сменил проездной билет на «Жигули», «Жигули» на «Форд», а через год уже ездил на «Мерседесе», Гоша и просить не хотел.

Хотя, вполне возможно, что дали бы. И, очень может быть, даже пристроили бы к какой-нибудь скромной кормушке.

Не позволяли гордость и обида.

Скорее даже второе. Обида захлестывала Крюкова тем сильнее, чем больше он понимал, что, кроме как на себя, обижаться ему не на кого. А самым болезненным для него было разочарование — ведь он искренне считал, что те люди, с которыми он дружил прежде, никогда не изменят своих приоритетов, никогда не будут жать руки бывшим врагам — всяким секретарям обкомов и председателям горкомов, всяким комсомольским инструкторам и заведующим отделами культуры.

Эти люди, которых Крюков и прежде считал законченными негодяями, и теперь своего мнения не изменил, как-то очень быстро заняли высокое положение в новой иерархии российского бизнеса — бизнеса дикого, со стрельбой, с утюгами, которыми гладили животы несчастных «предпринимателей» из народа, с многомиллионными банковскими аферами.

Бывшие партаппаратчики кружили и рядом с Гречем, которого Крюков прежде знал довольно плохо, лишь как близкого друга Журковского. У Анатолия Карловича они изредка и встречались, выпивали, отвлеченно беседовали, как могут беседовать двое интеллигентных и образованных мужчин — о поэзии, о театре, в котором Греч разбирался получше Крюкова, о литературе, где Гоша, несомненно, брал верх.

После августовского путча Греч стал чуть ли не флагманом всего демократического движения в России, а Крюков ревниво замечал в его окружении то одну знакомую фигуру, то другую, то третью и тихо негодовал. Что же он, этот Павел Романович, этот культурный и вроде бы честный человек, что же он, не видит, с кем имеет дело? Или — не знает? Не может же он знать всех в городе…

Да нет, нечего себя обманывать. Мэр обязан знать, кто находится рядом с ним. Тем более что ближайший его помощник — вообще кагебешник, Лукин этот… Где только Греч его выкопал? Это же надо — интеллигентный человек, без пяти минут диссидент, а водит компанию с гебешниками и партийными бонзами. Пусть и бывшими, но ведь на них столько грязи наросло, что вовек не отмыться!

Когда деньги, полученные от продажи фирмы, закончились совершенно — Крюков по привычке тратил их легко, не считая и не откладывая на черный день, — он, впервые в жизни почувствовав приближение настоящего голода, все-таки обратился к знакомым с просьбой о небольшом краткосрочном кредите.

К тому времени многие из прежних его друзей уже зарабатывали приличные деньги — тот же Мендельштейн хотя бы. Семе все было божья роса — перестройка, кризисы, трудности с хлебом, бешеная инфляция, — он только здоровел, румянец на его щеках приобретал все более яркий цвет, даже волосы, кажется, становились гуще.

Сема теперь работал в самой крупной городской «желтой» газете, вел отдел криминальной хроники и на жизнь не жаловался. Количество денежных ручейков, стекавшихся в его карманы, было столь велико, что он сам иногда не мог сказать, откуда и за что он получает деньги. Заказные статьи шли не косяками, а прямо какими-то армадами. Мендельштейн не успевал осваивать весь объем и держал небольшой штат литературных «негров», которые за малую долю помогали Семе разгребать авгиевы конюшни того, что на журналистском языке именуется «джинсой».

Сема всегда был отзывчивым и веселым человеком, таким он остался и после того, как стал зарабатывать деньги. Мендельштейн дал Крюкову взаймы, а на его бормотание, что, мол, срок отдачи неконкретен, только усмехнулся и сказал если возникнет очень уж острая нужда и писатель все-таки решит, в отличие от Нины Андреевой, поступиться принципами, то он, Сема, подкинет ему какую-нибудь необременительную халтурку.

Крюков гордо отказался, но спустя три недели сам позвонил Семе и вежливо, дрожащим с похмелья голосом напомнил о его предложении.

Так и повелось. Сема стал подкармливать старого приятеля, давая ему редактировать статьи, написанные полуграмотными авторами, — темы опусов укладывались в понятие, недавно вошедшее в журналистский жаргон и обозначавшееся тяжелым словом «расчлененка».

По негласному уговору — Мендельштейн был умным и достаточно тонким человеком, чтобы видеть незримую границу, которую Крюков не смог бы переступить ни за какие деньги, — Сема никогда не давал Гоше статей, которые касались политического расклада в городе. Тем более тех, в которых упоминалось имя мэра.

Гоша теперь уже почти не расставался со спиртным. Алкоголь не мешал ему редактировать «расчлененку», более того, он занимался этим уже без прежнего отвращения, переведя правку бездарных опусов как бы в автоматический режим. Тем не менее, когда автор одной из статей, с которым Гоше пришлось общаться лично, сообщил, что на северном кладбище требуется сторож, Крюков немедленно поехал туда и занял вакансию. В тот момент он находился в состоянии глубокого похмелья, которое обычно настраивало его на философский лад, и подобный шаг показался ему очень логичным и исполненным глубокого смысла.

 

Глава 2

— Конечно, легче всего сказать — Крюкову плевать на все, Крюков алкаш, Крюков опустился…

— Да что ты, Гошенька, что ты? Кто ж такое говорит-то? Давай-ка я тебе чайку…

— Чайку… Чай — не водка, Карина, как у нас на предприятии говорят.

— На предприятии… Скажешь тоже!

— А что? Предприятие, оно и есть предприятие. Производим аккуратных, согласно ГОСТу упакованных… — Крюков отхлебнул из чашки жидкого чаю. Карина Назаровна совершенно не умела заваривать любимый Гошей напиток. — Согласно ГОСТу упакованных, — повторил он, ставя чашку на стол, — жмуров.

— О господи, — вздохнула Карина Назаровна. — Что ты несешь?.. Культурный человек…

— Культурный… Был культурный, да весь вышел. Культурным теперь быть негоже, Карина Назаровна. Хватит. Пора пожинать плоды нашей великой, мать ее перемать, русской культуры.

— Да перестань ты паясничать, Гоша, что на тебя нашло такое?

— Нашло? На меня?

Крюков быстро оглянулся. В коридоре послышались шаги, и на кухню вышла Галина Сергеевна Журковская.

— Ой, Галя!.. Проснулась? — спросила Карина Назаровна чуть поспешнее, чем требовала ситуация.

— Да… Что-то мне никак не спится, ни ночью, ни днем… Здравствуй, Гоша.

— Ну, я пойду. — Крюков неловко привстал, опираясь толстыми грязными пальцами на стол, и сделал множество мелких, ненужных движений — несколько раз тихонько чмокнул губами, кивнул для чего-то подбородком в сторону окна, почесал грудь, быстро повозив ногтями по толстой шерсти своего неизменного серого свитера.

— Посиди, Гоша, не уходи, — тихо сказала Галина Сергеевна. — Оставайся. Можешь заночевать, — добавила она, видя, что Крюков замер в нелепой позе, зависнув над столом и расположив подрагивающие руки в опасной близости от хрустальной сахарницы. — Страшно мне одной, — продолжала Журковская. — Спать не могу. Читать не могу. Все кажется, что в квартиру кто-то ломится. Лежу ночью, слушаю — то в замке что-то заскребет, то на лестнице голоса… Шаги… Я и из дома-то почти не выхожу…

— Ну уж, вы это бросьте, Галина Сергеевна, — выдохнул Крюков, усаживаясь на место. — Так нельзя. Толя скоро выйдет…

— Не скоро, — ровным голосом, без всякого выражения, возразила Журковская.

— Ну я в том смысле, что он вообще… ну поправится…

— Поправится. Конечно, поправится… — Галина Сергеевна тяжело вздохнула. — Я вчера утром его навестила… Вроде веселый был… — На ее глазах выступили слезы. — Веселый… Шутил… А лица не видно. Там, где бинтов нет, — все синее…

— Я знаю, — кивнул Крюков. — Я сегодня там был.

— А… Ну тогда, конечно… — Галина Сергеевна посмотрела Крюкову в глаза. — Может, Гоша, выпить хотите? У нас есть…

Крюков посмотрел в потолок.

— Ну, разве… Поправиться…

— Да не стесняйтесь вы. Чего уж там. Все равно теперь.

Журковская открыла холодильник и достала из морозилки запотевшую бутылку водки.

— Вот. Пейте.

Карина Назаровна, словно резиновый мячик, пружинисто подскочила, захлопотала, захлопала дверцами холодильника и многочисленных шкафчиков Журковские совсем недавно приобрели новый кухонный гарнитур, и Карине Назаровне доставляло очевидное удовольствие открывать и закрывать аккуратные секции. Она мигом выставила на стол рюмки, блюдечки с тонко нарезанной колбасой, бужениной, солеными огурчиками.

— Вам налить, Галина Сергеевна? — спросил Крюков.

— Да, Гоша, давай… Только немного.

— Конечно, конечно… Ну, — сказал он, наполнив рюмки, — давайте, что ли… За здоровье Анатолия Карловича.

— Здоровье… полтора месяца прошло, а у него все лицо… — Галина Сергеевна быстро проглотила содержимое своей рюмки и помахала рукой возле рта. — Все лицо — синее…

Она продолжала говорить без всяких интонаций, но на веках ее снова набухли тяжелые капли.

— Это после операции, — попытался успокоить ее Крюков. — Все будет в порядке. Не надо волноваться…

— Ничего не в порядке, — ответила Журковская. — Я знаю. Ничего еще не закончилось.

— Как же — ничего? — Карина Назаровна даже руками всплеснула. — Все, Галя! Кончилось! Проиграли эти выборы несчастные, все теперь! Кому теперь дело и до Греча этого и тем более до Толи?.. Им-то ведь и надо было только, чтобы выборы… Да, Гоша? Правильно ведь?

— Наверное, — неохотно ответил Крюков. Он не разделял уверенности Карины, и Журковская это, конечно, заметила.

— Если что и кончилось, так это жизнь, — сказала она. — Нормальная жизнь. Они не успокоятся, пока всех нас не уничтожат…

— Да кто «они»-то? — Лицо Карины Назаровны покраснело. — Ты брось это, Галя! Прекращай, пожалуйста, тут панику разводить! Все кончилось. И слава Богу. Все живы…

— Ладно, хватит об этом. Налей-ка еще, Гоша. Как у тебя-то дела?

— Да как? «Так как-то все», — печально усмехнулся Крюков. — Видите? Все цитирую.

— Не пишешь ничего? По-прежнему?

— А что писать? И для чего? Все равно не напечатают. Вы же знаете нынешнюю литературу.

— Знаю, — кивнула Галина Сергеевна. — Так что же, неужели?..

— Да, именно так — «неужели». И, кажется, это «неужели» надолго. Никому не нужна литература. Как, впрочем, и многое другое. Давайте-ка лучше…

Он поднял рюмку.

— А ты, Гоша, стал много пить, — заметила Галина Сергеевна.

— Не больше, чем другие, — ответил Крюков, наливая еще одну. — И потом, на мой взгляд, это лучше, чем воровать. По крайней мере я никому не приношу вреда…

— Кроме себя, — вставила Карина Назаровна.

— Да ладно вам… Это мое дело, если уж на то пошло.

— Конечно, твое дело. Вы все сами решаете. Для вас главное — только собственное «я». Для всех.

Галина Сергеевна встала, подошла к плите, переставила чайник с одной конфорки на другую, но газ зажигать не стала.

— Для кого это — «для всех»? — спросил Крюков.

— Для всех вас. Посмотрите, что с вами стало. Со всей вашей компанией. Один в тюрьме, другой в больнице… Третий… — Журковская взглянула на Крюкова и зло прищурилась. — Третий — на кладбище… Я мужа чуть не потеряла… Сына, Вовку, тоже избили… Правда, он говорит, что нападение на него — совершенно отдельная история, но я чувствую, что все это одних рук дело…

— Как — избили? — спросил Крюков. — Давно?

— Да нет, недавно совсем. Уже после того, как Толю… Прямо на улице… Закурить попросили, и сразу бить…

— Ну это бывает, — философски заметил Крюков.

— Бывает… Конечно, бывает…

— И как он? Сын?

— Да вроде ничего. Даже к врачу не ходил. Синяк под глазом.

— Ну тогда это не они, — уверенно покачал головой писатель. — Они бы одним синяком не удовлетворились.

— Дай-то бог.

Галина Сергеевна подошла к столу, взяла рюмку и быстро опрокинула ее в рот. Закусывать она снова не стала.

— Все этот… Чувствовала я, чуяло мое сердце… Не нужно было Толе с ним связываться… Не нужно. Жили как люди… Бедно, но спокойно… За что же это все? А? Гоша? Объясни.

— Что я могу? Вы же сами все понимаете. Жизнь такая… Сучья, простите за выражение.

— Сучья… Правильно. Не извиняйся, ты верно говоришь. Этот-то — выборы проиграл, а все неймется ему… Ходит гоголем, лекции снова читает. Как с гуся вода.

— Греч?

— Ну, а кто? Конечно.

— Лекции читает?

— Да. Вернулся в Институт, работает… Книги пишет… Вот, я в газете прочитала — у него новая книжка выходит.

— О чем книжка?

— А о чем он может? О себе — любимом. О том, как его на выборах обманывали. Бедного, несчастного. А он, бедный-несчастный, после выборов сразу в Лондон улетел. Ты знаешь об этом, Гоша?

— Что-то слышал. Я, признаться, не слежу за ними, за небожителями этими. Неинтересны они мне. Вот Толю жалко, верно. Это реальность. Печальная реальность. А все прочие, — Крюков махнул рукой, — все эти Гречи, генералы, мэры, губернаторы… — не моя публика.

— Полетел в Лондон… — Журковская словно не слушала, о чем говорит Крюков. — Толя в больнице, Суханов в тюрьме… А Греч — в Лондоне. В аэропорту его там задержали, Гоша, представляешь?

— За что? — без интереса в голосе спросил Крюков.

— Миллион долларов вез в чемодане, — сказала Галина Сергеевна.

— Ох ты, Господи прости, — вырвалось у Карины Назаровны.

— Миллион? — переспросил Крюков. — Откуда у него миллион долларов?

— Вот и я хочу спросить — откуда у Греча миллион? Как это он его заработал? Что, у мэра зарплата такая? — Галина Сергеевна вытащила сигарету из пачки, лежащей на столе. — Откуда у него все? Все эти его квартиры — для себя, да для жены, да для родственников жены? Деньги — откуда? Суханова посадили тоже ведь не просто так. Да и Греч под судом ходит — вон, каждый день в газетах пишут… «Павел Греч как зеркало русской коррупции». Читал?

— Нет, — ответил Крюков. — Не читал. Только вы, Галина Сергеевна, не слишком этим газетам верьте. Вы своему мужу, к примеру, доверяете? Уверены в том, что он-то ничего не воровал?

— Гоша, ну что ты несешь?

Журковская перешла на «ты», и Крюков вдруг понял, что она достаточно сильно пьяна.

— Что ты несешь? — со злостью в голосе повторила она. — Как ты можешь так говорить?

— Так я это и имею в виду. Толя — честный человек. Во всех смыслах. И друзей он себе выбирает под стать себе. Так что тут еще нужно разобраться, а не крыть всех огульно. Проще всего говорить — все, мол, воры… Все жулики… А те, кто пишут, — они что, ангелы Господни?

— Ангелы — не ангелы, а миллион долларов — это миллион долларов. Честным трудом таких денег в России не заработаешь.

— Это верно… И что — задержали его, вы говорите?

— Да. Прямо в аэропорту.

— А за что?

— Как это? — Журковская вскинула брови. — Как это «за что»?! Да за миллион же долларов! В страну ввозил…

Она осеклась, не договорив.

— Ну и что? — спокойно спросил Крюков. — Ну, допустим, ввозил. Хотя слабо в это верится. Вообще-то я не знаю, конечно, как в других странах… Думаю, впрочем, что всюду это одинаково…

— Что? — быстро спросила Журковская.

— Ну как бы это сказать… Нет там ограничений на ввоз валюты. И у нас нет. Кажется, — добавил он уже с меньшей уверенностью. — Хотя в совке ничего нельзя гарантировать… У нас, конечно, всякое может быть. Но там таких правил, точно, нет. Хоть десять миллионов ввози. Они только рады будут. Так что в данном случае журналисты, как бы это повежливей выразиться…. Обкакались, одним словом. Маху дали.

— Вы думаете, Гоша, это — утка?

— Уверен. Как и все… ну не все, а многое из того, что они пишут. И про мэра, и про все остальное.

— Все равно этот Греч… Я одно знаю — если бы не он, Толя сидел бы сейчас дома. Целый и невредимый. Вот так.

— Это верно, — кивнул Гоша. — Это совершенно справедливо.

— «Справедливо»! — передразнила его Журковская. — Что вам все покою нет? Что при советской власти, что теперь? Вечно нужно в каждой бочке затычкой служить…

Крюков с удивлением взял в руку пустую бутылку. Оказывается, пока шла короткая беседа, они с Галиной Сергеевной опорожнили поллитровку — на дне плескались последние капли, которые Гоша и выцедил в свою рюмку.

Впрочем, удивительного в случившемся было немного. Разве что полное отсутствие даже признаков опьянения. Прежде, еще год назад, Гоша чувствовал себя сильно нетрезвым после двухсот пятидесяти граммов. Сейчас же бутылка за обедом была его обычной нормой.

Похмелье, которое мучило Крюкова, отступило, забылось, Гоша чувствовал себя полным сил, переживал обычный душевный подъем, который наступал у него в процессе питья первой за день бутылки и продолжался до середины второй. На рубеже семисот пятидесяти грамм он либо засыпал, либо впадал в глубочайшую депрессию, выход из которой брезжил на исходе литра сорокаградусной.

После литра приходила долгожданная эйфория. Крюков впадал в настоящую, желанную и ставшую последнее время единственной его целью нирвану, голову наполняли светлые, глубокие и ясные мысли, которыми он сам восхищался, переходя ко второму литру, но напрочь забывал уже на следующий день.

Сейчас ему немедленно требовалось продолжение. Иначе, он знал это по опыту, похмелье через полчаса навалится с прежней силой.

— Знаете, я, наверное, пойду, — сказал он, вставая.

— Как?! — Карина Назаровна схватила Крюкова за рукав пиджака. — Как? Мы же договорились, что ты, Гошенька, останешься ночевать…

— Да пусть идет, — сквозь зубы прошипела Журковская.

Крюков покачал головой. Он хорошо знал эту стадию женского алкоголизма, когда после определенной дозы самая милая дама впадает в немотивированную агрессию, начинает злиться на всех и вся, может даже побить. Это быстро проходит, а на следующий день совершенно выпадает из памяти.

— Пойду, пойду.

Крюков аккуратно высвободил рукав и шагнул к двери, автоматически отметив, что его даже не шатает.

— На работу нужно заскочить.

— Какая работа, ночь на дворе! — Карина Назаровна сделала последнюю попытку задержать гостя.

— Правильно. А я кто? Я — ночной сторож.

— Ужас какой… На кладбище… Ночью…

— Ничего страшного. Ночью на кладбище безопасней, чем в этом вашем… Городе. До свидания, Галина Сергеевна.

— Всего доброго, — не глядя на Крюкова, надменно вымолвила Журковская.

Крюков отлично знал, что будет делать дальше. Он действительно поехал на работу. Взял такси — кое-какие деньги у него теперь начали появляться.

— Куда едем? — с обычной нахалинкой в голосе спросил молодой водитель.

«Из тех, что счетчики подкручивают», — подумал Крюков, который, благодаря интенсивному общению на своей новой работе с самыми разными людьми, был посвящен в некоторые тайны простонародного городского бизнеса.

Он как-то раз проверил сведения, полученные от коллег по службе сторожей, могильщиков, подсобных рабочих кладбища, многие из которых, как, в общем, и предполагал Крюков, были людьми непростыми и с чрезвычайно богатой биографией. Крюков дважды проехал по одному и тому же маршруту на разных машинах, в обоих случаях платя по счетчику. Первый раз его вез пожилой водила в кожаной, потертой куртке. Весь вид его, а особенно эта куртка да кожаный потрескавшийся картуз говорили о том, что шофер — настоящий работяга, из тех, кого иногда называют «правильными мужиками». Счетчик у работяги высветил сто рублей. Второй рейс обошелся Гоше уже в сто семьдесят пять — за рулем сидел такой же, как и сейчас, молодой ухарь с нахальной улыбочкой.

— Куда едем, говорю? — повторил парень, искоса глянув на устроившегося рядом Гошу.

— Едем прямо, — молвил Крюков. — До поворота. Потом направо и дальше по проспекту до конца. Короче, на Северное кладбище.

Парень хотел было что-то сказать, но Гоша посмотрел на него с особым выражением лица, и водитель отвернулся. Он переключил передачу и тронулся с места. Это выражение Гоша специально примеривал на свою помятую физиономию так смотрели на некоторых заказчиков его коллеги по кладбищу: легкий взлет бровей, подрагивание желваков, сузившиеся зрачки, из которых, казалось, ощутимо тянуло холодом могилы.

Водитель все правильно понял и больше вопросов не задавал. Он остановил машину у ворот кладбища, без комментариев принял сотенную купюру и тут же умчался в ночную темноту.

В конторе, как всегда, горел свет.

Крюков махнул рукой охранникам, поднялся на крыльцо двухэтажного деревянного домика и, пройдя по длинному коридору, толкнул дверь последней комнаты, расположенной в торце.

— О! Ебена мать! Писатель прибыл! Гоша, ты чего? Сегодня же не твоя смена.

Крюков шагнул в клубы сизого дыма, плавающие по небольшому помещению, предназначенному для сторожей. Вдоль стен стояли обычные железные шкафчики для рабочей одежды, перед ними — длинные лавки, в центре — деревянный, колченогий, выкрашенный коричневой краской стол.

У стола сидел Миха — Гошин сменщик, мужчина лет шестидесяти пяти. Для своего возраста это был удивительно крепкий, жилистый мужик, способный махать лопатой не хуже самых здоровых молодых ребят. Михе было по силам перетащить небольшой памятник, да и кулаками он мог поработать вполне на уровне среднего уличного «быка».

Кроме него, в помещении находились и двое не знакомых Крюкову парней судя по их одежде и рожам, они как раз и были «быками». По крайней мере первое впечатление Крюкова о гостях — а эти молодцы были гостями, всех, кто работал на кладбище, Гоша знал в лицо — было именно таким.

— Ты чего пришкондыбал? — снова спросил Миха.

— Да дома не сидится, дед.

Крюков протянул Михе руку, не глядя на парней и не здороваясь с ними. Первыми должны здороваться. Он здесь хозяин. Ну, если и не совсем хозяин, то почти.

— Это кто? — спросил один из молодцов, тот, что был пониже ростом.

— Это наш, — ответил Миха. — Крюк. Сменщик мой.

— А-а, — протянул низкорослый крепыш. Он был одет в длинное пальто кожаные куртки последнее время потеряли в статусе, теперь они считались униформой нижнего звена бандитской иерархии. — Тогда здорово.

Он протянул Гоше руку.

— Антон, — солидно сказал парень, крепко — гораздо крепче, чем полагалось при знакомстве, — сжимая пальцы Крюкова.

— Гоша…

— Виталий, — второй парень в таком же пальто, только серого цвета, привстал и навис над столом.

— Крюков…

— Ну что, мужики? — Антон стрельнул глазами в сторону своего кореша. Тот пожал плечами. — Что, Миха, может, выпьем? А? Что думаешь, Гоша?

— Да я, собственно, — начал было Крюков, но Миха закашлялся и громким хрипом прервал его ответ:

— Шел бы ты домой, Гоша. Чего приперся-то?

— Елы-палы, — развел руками Крюков. — Да я треснуть тут с тобой хотел, Миха. А ты прямо зверем на меня… Что за дела, старый?

— Давай, мужик, вмажь, вмажь, правильно… А ты, Мишаня, зачем хорошего человека гонишь? — Антон хлопнул Крюкова по спине. — Садись давай… Мишань, давай стаканы… Виталя!

— Чего?

— Не спи, е-мое… Давай, наливай. Гоша, да присаживайся ты, что стоять-то… Ты здесь тоже трудишься? С Мишаней?

— Ну я говорю — наш он, — встрял Миха.

Антон махнул на него рукой.

— Сиди, дед. Я с человеком разговариваю. Короче, давай за знакомство.

Виталя уже разлил по несвежим стаканам водку — открытая бутылка стояла, оказывается, в ногах у Михи.

Крюков взял протянутый ему стакан, чокнулся с Антоном и в три глотка выпил содержимое. Приятная теплая волна пробежала по телу, наконец пришло первое опьянение, самое желанное состояние, ради которого Крюков, в общем-то, и пил.

— А ты уже принял, что ли? — спросил Миха как-то недружелюбно.

— Ну. А что такое?

— Да нет, я так. Опять нажрешься, е-мое… Шел бы домой, ей-богу. Чего болтаешься? Дел, что ли, нету?

— Ты меня гонишь, Миха? Халтурка, может, подвернулась?

Гоша весело посмотрел на парней, которые так и не сняли свои пальто, хотя в комнате было достаточно тепло — проблем с отоплением на кладбище не было. Местное начальство уважали все городские службы. Вышедшая из строя сантехника всегда чинилась мгновенно и незаметно, автопарк находился в идеальном состоянии, ремонт в служебных помещениях проводился в срок и качественно словно кладбище на окраине Города было государством в государстве. Счастливым, тихим и мирным княжеством, выдерживающим нейтралитет в отношениях и с милицией, и с бандитами, и с городскими чиновниками. Здесь, в здании администрации, можно было видеть самых разных людей, которые в других ситуациях и в других местах вряд ли сошлись бы в одном помещении по доброй воле.

— Халтурка… — пробормотал Миха, и Гоше показалось, что ребята в пальто как-то напряглись.

— Давай, Гоша, еще треснем, — торопливо сказал Антон, снова наполняя стакан Крюкова.

— Я курну, — заявил Виталя и вытащил из кармана папиросу. Крюков вспомнил Ильфа и Петрова — молодой бандит не достал из пальто пачку, а, неуклюже порывшись в кармане, вытянул папиросу пальцами, и она появилась на свет уже изрядно помятая.

— Бля, — сказал Виталя, бросил папиросу на пол и полез за следующей.

— Не парься, — усмехнулся Антон и бросил на стол серебряный портсигар. Слышь, Крюк, покурим, может?

— Что там у тебя? Трава? — спросил Гоша. После второго стакана он уже «поплыл».

— Ну. Ништяк трава. Супер. Будешь?

— Давай попробуем…

Гоша потянулся к портсигару, но Антон выхватил его из-под Гошиных пальцев, открыл и, вытащив три папиросы, одну из них сунул Крюкову прямо в рот.

— Давай, присмоли, сторож… Сейчас так разопрет, все забудешь.

— Хорошо бы, — вздохнул Гоша и сделал первую затяжку.

— Запей, — сказал Антон, протягивая ему стакан с водкой.

Крюков очнулся оттого, что все его тело ходило ходуном. Дрожь, да какая там дрожь — настоящие судороги, сковывающие и отпускающие руки, ноги, шею, трясли его, заставляя голову биться о что-то твердое, совсем не похожее на подушку.

Первое ощущение — жуткий холод. Второе — сырость.

Крюков открыл глаза и увидел перед собой глину. Он не мог сказать, пол это или стена. Серо-голубая, скользкая на вид плоскость занимала все поле зрения, а положение своего тела в пространстве Гоша еще не определил — то ли он лежал на боку, то ли на спине, то ли вовсе стоял, прислоненный к чему-то твердому и устойчивому.

Крюков мрачно усмехнулся, вспомнив Булгакова. «Нужно пошевелиться, чтобы определить, в носках я или нет», — подумал он и сделал движение правой рукой. Все сразу встало на свои места.

Тело наполнилось болью — теперь дрожь, сотрясающая тело Крюкова, приносила очень неприятные ощущения. Можно даже сказать, страдания.

Гоше удалось встать на четвереньки и подняться на ноги. Вместе с осознанием собственного тела и приданием ему вертикального положения вернулась память. Не совсем конечно, память возвращалась рывками, но Крюков начал понимать, где он находится и что предшествовало его попаданию в столь странное место.

Гоша хоть и напивался частенько до состояния полной невменяемости, но никогда еще прежде не приходилось ему просыпаться вот так — в какой-то яме, на куче мокрой глины. Крюков всегда умудрялся тем или иным способом добраться до дома — «автопилот» множество раз спасал его от больших неприятностей, но сейчас, видимо, автоматика испортилась, либо просто истек срок годности спасительного биологического механизма, работающего в Гошином мозгу и многократно выручавшего беспутного хозяина.

Руки Гоши то и дело соскальзывали с глиняной стены, и он раз за разом бессильно опускался на четвереньки, оказываясь в луже грязной воды. Наконец Крюкову удалось выползти из неглубокой ямы, и подозрения его подтвердились. Гоше не нужно было даже оглядываться по сторонам, чтобы понять, где он находится.

«Слава богу, тепло еще… Относительно, конечно, — подумал Гоша, ежась и обхватывая себя руками, стобы унять дрожь. — Зимой замерз бы тут к едрене фене…»

Он провел ночь в заброшенной части кладбища, которую давным-давно, согласно плану благоустройства, собирались превратить в «цивильное» место захоронений, но все время что-то этому мешало. То денег не хватало, то техники, то какой-нибудь ретивый деятель, уже начавший было подготовку участка, попадался на мелкой взятке и с позором изгонялся из трудового коллектива, и дело снова замораживалось до лучших времени, вернее, до лучшего руководителя. В общем, участок этот, заросший бурьяном, заваленный какими-то непонятного происхождения железяками, строительным мусором и всякой дрянью, заносимой на кладбище бомжами, для охраны от которых и поставлены были на свои посты Крюков, Миха и еще трое мужичков, — участок этот более походил на старую, лишенную внимания властей свалку, чем на часть действующего городского кладбища.

Крюков стоял, с трудом удерживая равновесие на покатом склоне возле ямы, в которой ему пришлось волей обстоятельств провести ночь.

Он не винил обстоятельства — ведь сам же Гоша и спровоцировал эту ситуацию. Если бы не желание «догнаться», напиться в дым, которое привело его в компанию Михи и двух незнакомых парней, сидел бы себе дома, пил бы сейчас чай в тепле, чистоте и покое…

Гоша окинул взглядом свою одежду. Нужно непременно зайти в контору и переодеться — там всегда найдется какой-нибудь бесхозный ватник и рабочие штаны. Сношенные солдатские кирзачи тоже подойдут, чтобы добраться до дому. В таком виде выходить в город — чистое безумие. До первого милиционера. Хотя, с другой стороны…

Гоша подумал, что вряд ли сейчас милиция станет забирать человека, у которого в кармане, совершенно очевидно, нет ни гроша, да который при этом еще настолько грязен, что его ни в машину посадить, ни даже просто схватить покрепче невозможно, без того чтобы самому не изгваздаться в липкой жирной глине.

Отрывки воспоминаний мелькали в сознании Крюкова с нарастающей скоростью. Его начало тошнить, голова болела, тело ломило, глаза слезились, в горле отвратительно першило — в общем, все было как обычно, такое всегда случалось с Гошей после бурно проведенного вечера. Всегда, да не всегда.

Какая-то мысль сидела в мозгу, не давая Гоше сосредоточиться на проблемах насущных и первоочередных. Согреться, переодеться, что-нибудь выпить, да хоть бы чаю, — вот чем должен был озаботиться Гоша Крюков, привыкший к лишениям и жизненным трудностям. Однако он продолжал стоять на глиняной куче, расползающейся под ногами, и пытался вспомнить нечто, крепко засевшее в подсознании и не очень-то склонное оттуда вылезать.

Вчера была какая-то драка…

Или нет, не драка. Они сидели в комнатке для сторожей, пили… Так, это Крюков помнил более или менее отчетливо. Ага, курили. Ну конечно! Курили траву. Потом этот, Виталя, кажется, разошелся, выпил с Крюковым, начал какие-то истории рассказывать. Из своей бандитской жизни. Антон тоже сидел, посмеивался. Откуда-то еще водка взялась… А, это он, Крюков, разошелся. Ну конечно, он ведь и хотел напиться, и деньги на водку у него были припасены… Миху отправили за бутылкой. Потом появился кто-то еще… Третий… Кажется, главный среди этих бандитов. И что-то там у них произошло… Он ударил Виталю… А тот, вместо того чтобы ответить, начал прощения просить…

Крюков вдруг застыл, окаменел, даже дрожь, измучившая его совершенно, даже она прекратилась. Он вспомнил. Вспомнил, в чем заключалась суть конфликта. Вспомнил, о чем говорил в пьяно-наркотическом угаре Виталя и за что ударил его третий, безымянный бандит. Вспомнил, что после случившейся ссоры ему налили еще стакан, потом куда-то тащили… Что значит — куда? Сюда и тащили. В эту яму… Нет, до ямы он, вероятно, добрался сам. Из помещения его вывел Виталя, этот, старший, что-то шептал ему на ухо. А Виталя просто вывел Крюкова на улицу, дал еще хлебнуть из бутылки и толкнул в спину. Дальше, вероятно, включился тот самый «автопилот», но направление было уже утеряно, Крюков в сомнамбулическом состоянии добрел до ямы и свалился в нее, мгновенно выключившись.

Тот третий — в нем и была загвоздка. Что же он говорил, за что накинулся на болтливого Виталю? Именно это не давало Крюкову сейчас собраться и двинуться вперед, с тем чтобы пройти хоть и неприятный, но привычный и не страшный путь возвращения в собственную квартиру.

Крюков разматывал события прошедшей ночи, и чем яснее они вставали перед глазами, чем конкретней всплывали в памяти обрывки диалогов, звучавших в сторожке, тем сильнее охватывал его столбняк, тем глубже проникал во все его существо леденящий ужас.

«Почему я паникую? — думал Крюков. — Ведь меня лично это никаким боком не касается… Приятного, конечно, мало, но… Это все похмельные дела… Депрессия. Выдуманные ужасы. В первый раз, что ли?.. И потом, куда я сейчас, в таком виде?.. Это несерьезно… Нужно ехать домой, ложиться спать. Или нет. Переодеться, сходить в магазин, взять чего-нибудь, вдумчиво опохмелиться, а потом уже спокойно подумать, что можно сделать, да и вообще — нужно ли что-то предпринимать или разумнее пустить все дело на самотек. Кто они мне? Друзья? Родственники? Они мне никто. Они, они первые виноваты в том, что происходит… И со мной в том числе…»

Так ничего и не решив, Крюков махнул рукой и побрел по направлению к сторожке. И в самом деле, для начала нужно было переодеться, привести себя в более или менее человеческий вид, а потом уже принимать решения.

«Рисковать мне собственной шкурой ради этих игроков в политику или оставить все как есть? — продолжал размышлять Крюков. — Нет, пусть сами разбираются в своих интригах. А то даже как-то странно — сидел себе тихо-мирно, декларировал полную аполитичность и тут вдруг брошусь на амбразуру… Бред какой-то. Похмелье это все. И трава. Черт меня дернул курить эту дрянь. Бандиты — понятно, они от таких стимуляторов и становятся отмороженными на всю голову. А мне-то это к чему? Мучайся теперь, мудак… Любитель экстремальных удовольствий! Надо же, на старости лет потянуло на эксперименты… Козел, одно слово».

Крюков приблизился к зданию администрации. Официально рабочий день еще не начался, и первым человеком, которого увидел Гоша, был его напарник.

— О! Мать твою! — хмуро сказал Миха. — Ты откуда? Е-мое… Ты что, в могиле ночевал, Крюк?

— Ага, — ответил Гоша.

— Ну ты, блин, дал… Тебя же домой отправили вчера… Ты что, значит, всю ночь вот тут? — снова спросил Миха, и голос его зазвучал как-то растерянно.

— Ну да. Пошел, понимаешь, напрямик, через свалку. Да, видно, на ходу вырубился… Так и уснул. Только что проснулся…

— Ага… Вот, значит, как… И что — так и спал?

— Ну да. Так и спал.

— Ох, — покачал головой Миха. — Слушай… — Он шагнул к Крюкову и взял его за рукав. — Ты вчера опять дал… Ты бы завязывал, Крюк. Такое буйство тебя до добра не доведет… Неуправляемый ты, в натуре, делаешься…

— Да? А что такое? Я что, буянил вчера, что ли? Расскажи-ка. Я не помню ничего.

Крюков все помнил. Или, во всяком случае, почти все. Но внимание и какой-то немой вопрос в глазах Михи заинтриговали его, и теперь ему хотелось выяснить, чего же добивается от него напарник. А он явно хотел что-то выяснить, только боялся обозначить свой вопрос, не решался спросить прямо.

— Ну так… Не особо. Нес всякую херню.

— Какую?

— Да бред разный… Ты в самом деле, что ли, ни хрена не помнишь?

— Не-а, — нарочито безразлично ответил Гоша. — Как отрезало. Водка такая, что ли? С димедролом или с чем еще… Мозги начисто выключает.

— Это точно. У тебя-то выключает… Давай, Крюк, завязывай, ей-богу…

— А что было-то? — продолжал допытываться Гоша. — Не грубил я там никому?

— А кому? — быстро переспросил Миха.

— Ну… С кем мы там сидели?

— С кем?

— Ты чего, Миха? К тебе ведь пацаны приходили. Это с ними, что ли, я сцепился?

— Сцепился… Ты скажи спасибо, что пацаны правильные были. А то сцепился… Ты бы как сцепился, так и… Кранты, в общем, тебе были бы. Это люди серьезные, ты смотри, лишнего не болтай…

— О чем?

— О ребятах этих. Ребята серьезные.

— А чего они к тебе приходили, эти «серьезные»?

— Так… — неохотно ответил Миха. — Заказик один им нужно сделать…

— Что за заказик?

— Ну, просили помочь там… Короче, это не важно. — Миха испытующе посмотрел на Крюкова. — Да-а… Совсем ничего не помнишь? И как дурь курил, тоже не помнишь?

— Дурь? Я? Да я в жизни наркоты не…

— Ладно, с тобой все ясно. — Миха опять покачал головой. — Тебе почиститься бы, что ли…

— Ага. Есть там у тебя ватничек какой? И штаны?

— Найдем.

Через пятнадцать минут Крюков уже топтался на троллейбусной остановке. Как он и предполагал, Миха выдал ему полный комплект одежды — потертый, грязноватый черный ватник без воротника, какие носят заключенные на зоне, солдатские галифе и кирзачи, дышащие на ладан, но способные выдержать путь от кладбища до центра города, где находилась Гошина квартира. Сапоги, правда, были размера на два меньше, чем требовалось Крюкову, и от этого его походка, и без того неуверенная, приобрела совсем странный, танцующий характер.

Несмотря на кажущуюся легкость передвижения, чувствовал себя Гоша хуже некуда. Похмелье, усугубленное непривычным для него действием марихуаны, да не простой, а, по словам вчерашнего Витали, какой-то особенной, мучило Крюкова с невиданной силой. Земля уходила из-под ног, голова болела с каждой минутой все сильнее, застывшее за ночь тело ломило, и, в довершение всего, кажется, начала подниматься температура.

Троллейбус оказался набит битком.

«Откуда здесь люди-то? — с недоумением подумал Крюков. — Место совершенно нежилое…»

Гоша втиснулся в салон, наступая на чужие ноги, ввинтился в плотно спрессованную массу человеческих тел и расслабился — толпа держала его, не давая завалиться в сторону. Он мог бы даже поджать ноги и повиснуть — спины, плечи, локти, давящие со всех сторон, в любом случае удержали бы его тело в вертикальном положении. Что бы с Гошей ни произошло — потеряй он сознание или, не дай бог, умри в этом троллейбусе, — так и ехал бы до центра, до той остановки, где выходит основная масса пассажиров.

Троллейбус качало, дергало, волны запахов — пивной перегар, дешевая косметика, испарения немытых тел, тонкая, кислая вонь старой, заношенной и застиранной в дешевых стиральных порошках одежды — накатывали на Гошу. Его начало тошнить, и вместе с тошнотой поднялась тяжелая, донная волна ненависти.

«Что я волнуюсь об этих гадах? — думал Крюков. — Что мне все неймется? Пусть они решают свои проблемы сами. А люди… люди как при совке корячились в этой давке, так и теперь. Ничего не изменилось. Эти их игры в политику… Какой здравомыслящий человек может хотя бы на секунду вообразить, что все делается ради вот этого народа, который трясется в троллейбусах каждое утро, который ради несчастной копейки целый день пашет на опостылевшей работе за нищенскую зарплату, при том что и платить-то ее уже никто не платит, вернее, платит, когда хочет и сколько хочет, который за эти жалкие гроши, за подаяние, считай, горбатится всю жизнь? Что ими движет, кроме личного обогащения, будь оно неладно? Что они сделали для общества, суки, что?! Ведь никто их под дулом пистолета не тащил в эту сраную политику, сами пошли. Так будьте любезны, господа. Принимайте условия игры. Либо вы — нормальные люди, то есть, заняв государственный посты, став государственными чиновниками, работаете на государство, сиречь на благо этого самого народа, именем которого вы так мило манипулируете. Либо, если вы этого не делаете, вы — мразь, подонки и негодяи, суки, волки позорные, крысы… Крысятничеством, выходит, занимаетесь, если не отдаете себя полностью служению народу… Решили для себя, очень быстро решили проблему — твари они дрожащие или право имеют. Ладно. Только кто им сказал, что они это право имеют? И хорошо ли им теперь живется? Господин Суханов в тюрьме, сидит полгода, и сколько будет сидеть, никому не ведано. Журковский в больнице, одна операция за другой, и конца этому не видно. Это лишь при его жене можно бодриться и говорить, что муж идет на поправку, — на самом деле, там все очень плохо. Врач сказал… Вчера это было или позавчера?… Не важно. Время остановилось. Просвета в этом мраке не видно. Так, следим за мыслью…»

Крюкова толкали все сильнее, и он зажмурился, чтобы не отвлекаться.

«Один в тюрьме. Второй в больнице. Я… Я никогда ему другом не был, но, в общем, можно сказать, что мы из одной обоймы… Я — на кладбище. Так какого же черта, с какой стати я буду его спасать? Он нас всех потопил. Ради чего? Ради своих «Мерседесов» и дач? А сам? Проиграл выборы — и ничего. Как с гуся вода. Откуда я знаю, что там за ним есть на самом деле? Откуда я могу знать, за что его гнобят, за что хотят убрать? Какого черта я снова, как идиот, как тогда, в девяносто первом, лезу защищать малознакомого афериста, который меня в упор не видит до тех пор, пока я лично не окажусь для него нужным? Какого черта?..»

— Ты что заснул?

Гошу сильно пихнули в бок чем-то острым. Открыв глаза, он увидел, что перед ним торчит, каким-то специальным способом пробившаяся сквозь живой монолит толпы, средних лет женщина с помятым, серым лицом.

— Платить будем или что?

— Платить?.. А, ну да…

Гоша с трудом сунул руку в карман ватника. Как он и предполагал, кроме табачных крошек там не было ничего. В другом — тоже.

— Нету, — просто сказал Гоша. — Нету денег. На работу еду, мать…

— Какая я тебе мать? Мать-перемать…

Женщина говорила неуверенно, поняв, что с этого мужика в грязном ватнике все равно ничего не добьешься, однако она должна была показать окружающим свою значимость — этак любой скажет, мол, нет денег, и все тут!

— Штраф плати, — алогично заявила контролерша, игнорируя только что полученную информацию о неплатежеспособности пассажира.

— Нету денег, уважаемая… Зарплату не выплатили… А на работу надо…

— Не выплатили… Здоровый мужик, на троллейбус денег нет… Эх!..

Женщина отвернулась и стала ввинчиваться в толпу. Граждане, стискивавшие Крюкова со всех сторон, не проявили интереса к этой короткой беседе. Они по-прежнему хмуро молчали, глядя в окна или в спины соседей.

— Греч… Сама фамилия… Сама фамилия, — повторил Крюков заплетающимся языком, — это символ реакции, консерватизма и всеобщей стагнации. И насколько же парадоксально выходит, что человек именно с такой фамилией стал в наше время одним из главных демократов, одним из тех, кто призван ломать все старое, негодное, дабы строить новую, прекрасную жизнь… Возрождать культуру и искусство, повернуть страну лицом к мировой цивилизации, от которой она безнадежно отстает с каждым днем все дальше и дальше…

— Какой такой реакции? — хмыкнул Виталя, забивая новую папиросу. — Ты чего, Крюк? Чего несешь, е… Говори по-русски, е… Ты его знаешь, что ли, Крюк? Я не врубаюсь, в натуре…

— Знает, знает, — кивнул Миха. — Они дружки были с ним. Пока мэр его не кинул.

— Да ну? Расскажи.

Виталя взглянул на Гошу с интересом.

— Ты наливай, не убалтывай… Плесни-ка еще…

Гоша протянул свой стакан, и Антон почти до краев наполнил его водкой.

— Спасибо… Не то чтобы кинул, а так… Они же, политики, люди такие… Я их давно раскусил… Ну, будем, ребята!

Гоша выпил водку в пять глотков, неторопливо, будто воду пил, а не сорокаградусную.

— Во дает, — покачал головой Антон. — Во интеллигенция нынче пошла… Понял Виталь? Учись, бля.

— Да, не по-детски квасит мужик, — согласился Виталя.

— Так чего, не любишь Греча, что ли? — спросил Антон.

— А чего мне его любить? Он мне не родственник, не друг, не брат, не сват…

Гоша откинулся на скамье, оперевшись спиной о шкафчик для рабочей одежды. Сейчас он был, что называется, в форме. Крюков переживал высшую точку эйфории, речь его лилась легко, мысли, приходившие в голову, казались оригинальными, свежими и чрезвычайно остроумными. Все проблемы имели свои ясные решения, на каждый вопрос находился исчерпывающий ответ, сейчас ему была не страшна любая дискуссия — он чувствовал, что в состоянии «убрать» самого серьезного оппонента.

— Я за себя могу сказать, — продолжал он. — Если выражаться просто, то меня лично обманули. Лично! — Гоша стукнул себя кулаком в грудь. — Я же первый… как мальчик, как наивный ребенок, я первый бросился тогда в эту волну… В этот поток… И в девяносто первом, и потом… Я думал, все будет честно, все будет, наконец, правильно… Наивные идеалисты. Мы все — наивные идеалисты. Нужно было сразу понять, что ничего не изменится, ничего… Чего мы хотели? Мы хотели демократии, хотели законности, хотели соблюдения, наконец, прав человека в этой стране. А что получили? Получили Греча в костюме за тысячу баксов, который витийствует на приемах с икрой и шампанским, и миллионы нищих, умирающих от голода в своих коммуналках. Что мы еще получили? Свободу печати? Хрена лысого, а не свободу печати!

— Молодец какой, — заметил Антон. — Тебя, Крюк, с хорошими людьми нужно познакомить, ты неплохие бабки мог бы зарабатывать…

Крюков не слушал того, что говорит его новый знакомый. Его несло, он упивался собственными умозаключениями, которые казались ему сейчас глубокими и неожиданными.

— Какая, на хрен, свобода печати? Умерла печать, нету ее вообще! Посмотрите, что сейчас издается. Да ладно что издается. Что пишут люди? Такие понятия, как роман, повесть или рассказ, сейчас совершенно неактуальны. Их просто нет. Страна завалена жвачкой, тошнотворной словесной порнухой, залита кровавым словесным поносом — очень жидким, поскольку словарный запас авторов всего этого дерьма невероятно скуден. Во времена более просвещенные их даже близко к издательству не подпустили бы, да они и сами не пошли бы свой бред предлагать… А теперь — надо же! — уважаемые люди. Писатели, мать их… Так называемые детективы. А где там детектив? Там детектив и рядом не лежал!

— Да ладно, Крюк, чего ты гонишь? — улыбаясь и растягивая слова, встрял Виталя. — Нормальные есть книжки. Я читал…

— Он читал! Он читал! — воскликнул Крюков. — Мало ли что ты там читал… Впрочем, не знаю. То, что я вижу, — это просто тихий ужас. А с другой стороны — что мы имеем? Мы имеем претенциозных снобов, авангард, который выдает такой же словесный понос, льет на меня потоки сознания, до которых мне дела нет, меня не интересует внутренний мир безграмотного и плохо воспитанного пидора, который пишет роман за романом и считается модным, современным и, главное, что самое отвратительное, талантливым автором! Что за ужас? Что за кошмар на нашу голову? Музыка, живопись, литература, театр, я не говорю уже о кино, — все умерло, ничего нет, великая русская культура уничтожена за какие-нибудь пять лет. Уничтожена, я повторяю!

— Да брось, Крюк, чего ты так расстраиваешься? На, дерни.

Виталя протянул Гоше папиросу, и Крюков жадно затянулся сладким дымом.

Закашлявшись, он сделал глоток из стакана, протянутого Антоном.

— Спасибо… Так вот, повторяю — все из-за того, что к власти пришли эти… наши… демократы… которым, как выяснилось, дела нет вообще ни до чего. Ни до чего, кроме собственного кармана. Прежде — да, прежде была цензура. Была идеология. Сейчас цензуры нет, идеологии нет… Но тогда, кроме цензоров партийных, в худсоветах сидели профессионалы, которые никогда не дали бы напечатать безграмотную лабуду, никогда не выпустили бы на сцену или в эфир безголосого певца…

— Короче, не любишь ты Греча, — подвел итог Виталя. Он сидел, откинувшись на стену и вытянув ноги. — Короче, ты, конкретно, против.

— Мне насрать, — сказал Крюков. — Мы проморгали наш шанс. Теперь уже поздно. Так что мне, по большому счету, на…

— И правильно. Ты здоровый мужик, чего скулить? Надо жить в свое удовольствие, да? Чтобы по кайфу было.

Виталя подмигнул Крюкову.

— Ты не переживай. Все получат по заслугам, — сказал он. — За базар гнилой ответят, конкретно.

— Ну конечно, — вздохнул Крюков. — Только пока что наоборот выходит.

— Ну да… Греч-то скоро в тюряге окажется, упакуют так — мама, не горюй. Он же бандит вообще, в натуре. Крутой бандит. Киллер, считай. — Виталя как-то странно загоготал, подавившись дымом.

— В каком смысле?

— В прямом. Киллер.

— Не болтай, — хмуро сказал Антон.

— А чего? Все знают. Готовит теракт, мать его…

— Какой еще теракт? — спросил Крюков.

— Да пурга это, Крюк, — сказал Антон, но Виталя, который уже окончательно «поплыл» от водки и марихуаны, продолжал гоготать:

— Хочет взорвать на хуй нового губернатора. — Он хлопнул Крюкова по плечу. — Понял, нет?

— Как это?

— А так. Мы его отследили. Он пластит заныкал, хочет в машину подложить… губернатору. Во как! А мы, считай, предотвращаем это дело!..

Никто не заметил, как в комнате появился третий — высокий, в вязаной шапочке и длинной кожаной куртке, в мягких брюках и хороших, толстых, дорогих ботинках.

— Что ты сказал? — спросил он Виталю.

— Я? Да так… Ничего.

— Что ты несешь, сучонок?

Вошедший, не обращая внимания на остальных, быстро шагнул к Витале и коротко, но очень сильно ударил его кулаком в лоб.

— Базаришь, падла… Я так и знал, что с вами, уродами, связываться нельзя… Это кто? — он махнул рукой на Крюкова.

— Сторож, — ответил Антон.

— А это?

Теперь толстый палец вошедшего уперся в Миху.

— Сторож…

— Сколько тут сторожей, а? Что за козлятник развели? Убрать лишнее!

Крюков вздрогнул от отвращения, вспомнив, как он улыбался, когда Виталя небрежно взял его за шиворот и потащил к выходу.

Троллейбус дернулся, остановился, и Гошу вынесло на улицу вместе с толпой пассажиров.

«Пошли они все! — в очередной раз подумал Крюков, неуверенно шагая в сторону своего подъезда. — Сейчас переоденусь, и в магазин… Пошли они к дьяволу! Вся эта шобла! Принимать участие в их разборках — значит самому опускаться до их уровня. Нет, господа, увольте. Я уж как-нибудь сам по себе…»

 

Глава 3

Телефон зазвонил ночью, когда на часах было уже около двух.

— Ну кто еще?

Галина Сергеевна не спала, однако она терпеть не могла, когда звонили ночью. В последнее время Журковская вообще не любила телефонных звонков. Они ее раздражали, если не сказать — пугали.

Из кухни выглянула Карина — она ложилась спать поздно, смотрела телевизор до тех пор, пока глаза сами не начинали закрываться, благо программы теперь заканчивались далеко за полночь. Ей было все равно что смотреть — лишь бы не выключался приглушенный звук, лишь бы мелькали на экране фигуры людей, реклама, пейзажи, лишь бы не наступила тишина и не навалились всей своей тяжестью одиночество и осознание собственной ненужности.

Карина прекрасно понимала, что Галина Сергеевна пустила ее к себе жить не столько по необходимости или из удобства, сколько из ленивого сострадания. Не нужна она была Журковской. А теперь Галина и вовсе перестала с ней разговаривать, да и со всеми остальными тоже.

Бесшумной тенью бродила Галина Сергеевна по квартире. Рано вечером она уходила к себе и запиралась в спальне наедине с воспоминаниями о той жизни, которая сейчас казалась совершенно чужой и даже непонятной. Институт, муж, домашняя суета, работа, потом, в конце, — деньги. Поездки за границу, хорошие дорогие вещи — все это осталось по ту сторону. А по эту — были темная, опустевшая квартира и муж, лежащий в больнице бессловесным и бесполезным муляжом человека. Галина знала, что у Толи серьезно поврежден позвоночник, сильная травма головного мозга и выхода из комы можно ждать очень долго. Может быть, всю жизнь…

— Галя, подойти? — побежав на цыпочках к двери спальни, спросила Карина Назаровна.

— Да… Меня нет.

— Хорошо.

Карина взяла телефонную трубку.

— Алло… Кто?!.. Минуточку…

Она осторожно постучала в дверь спальни.

— Ну что еще?

— Галина… Там звонят из милиции…

— Какого черта?

Голос Журковской был ленив и равнодушен.

— Крюкова нужно забрать…

— Кого?

— Крюков попал в милицию… Нужно забрать…

— Что, больше некому?

— Не знаю… Он нам звонит… То есть, вам. Говорит, очень важное дело… В общем, я не знаю.

— И я не знаю. Мне до него дела нет, до твоего Крюкова.

— Почему — до моего?

— Карина, я ложусь спать. Делай что хочешь. Спокойной ночи.

— Спокойной… Так как же?…

Не дождавшись ответа, Карина Назаровна посмотрела на телефонную трубку, из которой неслась невнятная, хриплая скороговорка Крюкова.

— Ладно, я сейчас приеду, — сказала она нерешительно. — Скажи адрес, Гоша…

Карина Назаровна впервые в жизни оказалась в вытрезвителе. Как и всякий в прошлом советский, а ныне просто русский человек, она слышала об этом заведении много, но видеть воочию сие культовое место ей не доводилось.

К своему удивлению, Карина не обнаружила в вытрезвителе ничего ужасного и шокирующего.

Дежурный, махнув рукой, показал ей направление, и она, пройдя по короткому коридорчику, оказалась в комнатке, похожей на кабинет в любом отделении милиции: стол, за которым сидел мелкий милицейский начальник, шкаф, видимо, для документов, перед столом — деревянный барьер, напротив — деревянная же длинная лавка. Несколько молодых парней в форме толкались в помещении, курили, посмеивались. Карину Назаровну они заметили не сразу, а когда заметили, то не удивились.

— Вам кого? — спросил тот, что сидел за столом.

— Здравствуйте… Мне звонили…

— Это за психом, что ли, Серега? — спросил один из молодых милиционеров, торчавших возле дверей.

— Да вроде… Вы за этим, как его… — Старший взглянул в бумаги на столе. — За Крюковым? Ясно, ясно… Забирать приехали?

— Ну да… А можно?

— У нас все можно. Оплатите штраф и забирайте. Если сможете, конечно… Чего нам его тут держать? Так как, будем платить?

— А сколько?

— Вот квитанция, смотрите… Он у вас вообще как? Нормальный?

Карина Назаровна испуганно захлопала ресницами и не нашлась, что ответить.

— Вы ему кто будете? Жена?

— Нет, — растерянно ответила Карина.

— А, ясно. Сожительница, — со смаком констатировал старший.

— Я… Я…

— Короче, платить будете?

Карина Назаровна посмотрела на бумажку, которую бросил на барьер старший, полезла в карман плаща, достала кошелек. Сюда она ехала на такси, оставшихся денег хватало как раз на то, чтобы заплатить штраф. О том, чтобы везти Гошу домой на машине, не могло быть и речи.

— А как я поеду обратно? У меня тут… на такси не хватит…

— Я-то здесь при чем? — спросил старший, глядя на Карину холодными глазами.

— Как же нам ехать? Ночь на дворе…

— Это не мои трудности, — спокойно сказал старший. — Так что, забираете своего психа или пусть у нас спит?

— Забираю, — сказала Карина Назаровна. — Где он?

— Деньги давайте, — заметил старший.

— Да-да… Конечно…

Она пересчитала купюры еще раз, надеясь, что, возможно, ошиблась при первом подсчете и у нее что-то останется, но надежда оказалась тщетной.

Старший, не глядя, смахнул деньги в ящик стола.

— Вова, приведи там этого… Крюкова.

— Ага, — ответил Вова не по уставу.

Когда Вова, широко ухмыляясь, прошел мимо Карины Назаровны, ее обдала густая, теплая волна водочного перегара, распространяемого молодым служителем порядка. Женщина вздрогнула и инстинктивно посторонилась. Вова подмигнул ей и скрылся за дверью. Через несколько минут там послышались шум, голоса, тупой стук, словно кто-то несколько раз ударился головой о стену, дверь открылась, и перед обществом, собравшимся в приемной, предстали все тот же пьяный Вова и не менее пьяный писатель Гоша Крюков. Увидев его, Карина Назаровна громко ахнула, чем вызвала короткую серию смешков среди наблюдающих за сценой встречи работников вытрезвителя.

Всю Гошину одежду составляли длинные, зеленые, расписанные волей художника белыми ромашками трусы.

Карина Назаровна впервые видела Гошу в таком виде и даже поначалу не узнала старого знакомого — уверенного в себе глашатая демократии, мастера пошутить, посмеяться, поерничать, злого на язык и на оценки, критикующего всех и вся и, кажется, ничего и никого не боящегося.

Тощий маленький человечек с кривыми волосатыми ножками, впалой грудью, спутанной копной грязных волос и с совершенно заплывшим синим лицом — Карина Назаровна с трудом признала в этом типичном клиенте вытрезвителя прогрессивного писателя Георгия Крюкова.

— Гоша… Господи! Что с тобой? — воскликнула она с неподдельным ужасом в голосе.

— Все нормально, — быстро сказал тощий мужичок, и только тут Карина Назаровна окончательно уверилась в том, что перед ней именно Гоша. Голос его оставался все тем же — скрипучим, едким и уверенным.

— Карина… Это ты? — голос Крюкова внезапно ослаб. — Слава богу…

— Ну что? Отпускаем? — спросил Вова.

— Если будет хорошо себя вести… Будешь, ты, мыслитель? — Старший посмотрел на Крюкова прищурившись, и в выражении его глаз Карина Назаровна не заметила ни злости, ни презрения. Был в них даже какой-то намек на доброту. Или ей просто показалось?

— Спасибо вам, — серьезно сказал Крюков, обращаясь непонятно к кому. Спасибо.

— Не за что, — заметил Вова и потрогал костяшки пальцев на правой руке. Если что, обращайтесь. Всегда рады помочь…

— Да, да. — Крюков закивал, начал топтаться на месте. — Ну что? неожиданно вскинув голову, обратился он к Карине. Его словно бы нисколько не смущал собственный вид, словно не голый и побитый стоял Гоша в приемной вытрезвителя, а сидел, как всегда, на кухне за бутылкой водки и беседовал с хорошими приятелями. — Ну что? Поехали? Вы готовы, Карина?

— Да, — ответила она. — Я все уже здесь…

Карина Назаровна вопросительно посмотрела на старшего. Тот кивнул.

— Тогда вперед! — скомандовал Крюков и шагнул было к дверям.

— Да-а-а, — протянул Вова, ухватив писателя за тощее плечо. — Не рановато выпускаем?

— Ты прямо так собрался, друг? — спросил старший. — Одеваться не будем?

— Ах да…

Крюков смущенно улыбнулся. Это получилось у него странно, совершенно по-детски — улыбка расцвела на заросшем, разбитом лице, и оно на мгновение просияло, словно бы даже осветив помещение вытрезвителя.

— А где вещи-то? — спросил Крюков.

Из коридора показался человек в белом халате, накинутом на джинсовый костюм. Он осторожно, не прижимая к себе, нес одежду писателя — развалившиеся сапоги, галифе, грязную рубашку, ватник…

— Гоша, это твое? — изумилась Карина Назаровна.

— Мое, мое, — успокоил ее писатель. — Встречают здесь, конечно, по одежке, — усмехнулся он, почесав разбитую скулу, — а провожают правильно — по уму…

На этот раз улыбнулся и старший.

— Это точно, — сказал он. — По уму, по уму… Тебе Вова, я смотрю, мозги вправил…

— Вправил, вправил, уж будьте любезны, — серьезно ответил Крюков, натягивая галифе.

— Ладно, давай быстрей. Не задерживай.

— Работы много? — ехидно спросил Гоша. Он уже был одет. Крюков несколько раз стукнул каблуком по полу, чтобы ладней сидел разбитый сапог, шагнул к Карине Назаровне, взял ее под ручку, другой рукой помахал старшему, а затем, с поворотом, — Вове.

— Всего вам доброго, — сказал он.

— Ага. И вам того же. Заходите почаще, — сказал Вова.

— Зайду, — серьезно ответил Крюков. — Обязательно зайду. Ну, до свидания.

— Пойдем, Гоша, пойдем. Ради бога, скорее. — Карина Назаровна потащила Крюкова к выходу, боясь, как бы он не нахамил между делом милицейскому начальству и у них не возникло бы неожиданных трудностей.

Они вышли из комнаты, миновали дежурного, который не ответил на прощальное «до свидания», робко оброненное женщиной, и покинули гостеприимное заведение. Фонарей поблизости не было, вытрезвитель находился на неосвещенном участке улицы, которая днем была полна машин и пешеходов, а сейчас, в третьем часу ночи, несмотря на то, что находилась в центре Города, выглядела заброшенной и совершенно нежилой.

— Словно и не в центре мы, — поежившись, заметила Карина Назаровна. Будто деревня какая-то… Жуть.

— Боишься? — ласково спросил Крюков, приобняв ее за плечи.

— Да, — сказала Карина, не пытаясь освободиться от руки писателя.

— Не надо. Ты знаешь… — Крюков куда-то тащил женщину, заставляя ее чуть ли не бежать. — Знаешь, не надо бояться. Я сегодня понял… После общения с милым сержантом Вовой. — Крюков потрогал опухшее лицо. — Да… Он ни черта не знает о дзен-буддизме… А повел себя как учитель. Просветил меня. И я вот иду просветленный. Ни черта не боюсь. И ты не бойся. Люди — они не злые. Они просто не понимают еще всего…

— Чего?

— Да почти ничего. Знаешь, Карина…

— Ты говорил, случилось что-то очень важное. Куда мы мчимся, Гоша?

— К Гречу.

— Куда?!

— К Гречу. Я должен его предупредить.

— Гошенька! Милый! Там же все давно спят. И потом, в таком виде…

Она не решилась сказать, что от Крюкова до сих пор несло так, будто он только что вышел не из вытрезвителя, а из третьеразрядной пивной.

— Это не важно. Дело очень срочное. Нам необходимо с ним немедленно поговорить. Я весь день думал. А Вова этот, мент, он мне мозги на место поставил.

— Гоша, да объясни ты, в чем дело!

Карине Назаровне показалось, что в словах милиционеров, сомневавшихся во вменяемости задержанного, была большая доля истины. Да и то посмотреть пьяный, одет черт-те во что, несет какой-то бред…

— Карина, милая, я весь день думал. Оттого и напился. Вопрос передо мной стоял, понимаешь ли… Страшный вопрос. Вопрос, можно сказать, жизни. Не жизни и смерти, конечно, но — жизни. То есть — как жить? И зачем? Я понимаю, ты не смейся, это глупо звучит, по-детски… Но это ведь вопросы, над которыми каждый человек задумывается.

— Ладно, Гоша. Так зачем нам все-таки к Гречу нужно? Сейчас, среди ночи? Что за спешка? Что ты такого узнал?

— А-а, все расскажу, не спеши.

Он снова дернул женщину за рукав.

— Да я-то как раз не спешу. Это ты…

— Да, спешу… Пойдем скорее. Так вот, я понял внезапно, что вся наша беда — в переоценке собственной личности. В преувеличении собственной значимости. Отсюда весь наш страх перед реальной жизнью, и от него, от этого страха, — вся подлость и гадость. Все гнусности, которые мы творим постоянно, — только от этого страха. От завышенной самооценки.

Карина Назаровна тяжело вздохнула.

— Что? Не понимаешь меня?

— Я не могу так быстро бежать, — слабо ответила она.

— Ничего, недалеко уже. Вон там Греч живет, через две улицы.

— А ты бывал у него, что ли?

— Конечно. Раньше захаживал. Иногда. Ну да не в этом суть. Я о чем? О повышенном внимании к своей особе. Мы все твердим — человеческая жизнь, мол, главная и неоспоримая ценность. Очень удобное заявление. Со всех точек зрения. Своя-то жизнь, понятно, тоже становится высшей ценностью. Вне обсуждения. И, может быть, даже самой важной, по Оруэллу — более равной, чем другие. Все жизни, то есть, равны, а своя равнее. Ценнее. И начинаются рассуждения — мол, не остановил пьяного хулигана, который на улице бесчинствовал, зато сам цел остался. Мол, кто ты и кто он? Он бы тебя зашиб случайно, убил бы в драке — а ты ведь такой золотой, такой умный-разумный. Ты смог бы столько миру пользы принести! Объективно ты поступил мудро и правильно, что сохранил свою бесценную жизнь для будущего, для страны, для мировой культуры… И так во всех случаях. Очень удобно для оправдания подлости, трусости… Работает инстинкт самосохранения, замаскированный интеллигентскими штучками-дрючками, разговорами о высших ценностях… Ерунда все это. Кто сказал, что я, допустим, представляю собой какую-то этакую ценность? Что я что-то этакое сделаю для мировой культуры? Может быть, мое главное предназначение — дать по морде зарвавшемуся «быку», просто чтобы другим неповадно было! Может, в этом и есть высший смысл? А не в гипотетической пользе, которую я когда-то там смогу принести? Так… Сюда. Направо.

— Куда? — испуганно взвизгнула Карина Назаровна, поняв, что Гоша тянет ее в какую-то совсем уже темную подворотню.

— Так короче будет. Здесь проходной двор…

— Что за спешка, не пойму? — в очередной раз спросила женщина.

— Все в свое время узнаешь, Кариночка… Все узнаешь… Так вот, я весь день думал — говорить мне Гречу или нет? Ну выпил, конечно, не без этого. Забрали меня менты, значит. А там я что-то им не приглянулся. Ну, Вова этот и треснул меня как следует… Что я там ему говорил? Обидел, кажется. Нес всякую ахинею. Про то, вроде бы, что я — писатель, а он — быдло… Ну и получил. И правильно. Знаешь, как он мне двинул, у меня прямо глаза открылись. Кто я такой? — думаю. Что я из себя строю неведомо кого! Тоже мне, Цицерон и Спиноза в одном лице… А все мои сомнения и размышления о высшем и бесценном — не более чем трусость, боязнь, что меня прижучат эти бандюги с кладбища… Я их выдам, а они мне мстить будут… Вова, одним словом, мне глаза открыл. Таким вот простым способом. Я не знаю, что со мной случилось, Карина. Может, и не в Вове дело. Может, просто пришло время все правильно понять, У каждого, знаешь, свое время есть… Каждому овощу — свой фрукт, как говорят в народе.

— Так что с Гречем-то, я не понимаю! Скажи по-русски, Гоша!

— Да провокация там готовится, — просто ответил Крюков. — Я вчера напился на работе. А там сидели эти…

— Кто? — испуганно спросила Карина.

— Бандиты. Они тоже подпили, да еще наркоты накурились…

Гоша не стал говорить, что и сам приложился, да к тому же не раз, к папиросам с марихуаной.

— Слово за слово… В общем, я понял кое-что из их разговоров. Довольно внятная картинка сложилась. Они заложили взрывчатку в один из склепов. А сегодня рано утром будет выемка…

— Что это такое?

— Ну, приедет милиция, телевидение… Найдут динамит, или что там у них. А на нем — отпечатки пальцев господина Греча. И будут раскручивать дело, что, мол, он хотел организовать покушение на нового губернатора. Такие вот у них игры.

— Господи! Ужас какой!

— Осторожно. Здесь ступенька, — предупредил Крюков, таща Карину Назаровну через мрак проходного двора. — Вот я и успокаивал себя весь день тем, что это, дескать, игры бандитов и политиков, которые такими же бандитами по сути своей являются. Только одеты по-другому. Думаю — не лезь, Гоша, в это дело…

— И правильно, — вздохнула Карина Назаровна. — Чего им надо-то всем? Почему в покое не оставят человека? Уж выборы прошли, уж проиграл он… Знаешь, наверное, что-то есть за ним не чистое… Может, деньги какие не поделили?

— Ага, — сказал Гоша. — Я именно так и рассуждал. А потом подумал — какое мне дело, есть за ним что-нибудь или нет? Не в этом суть вопроса. А суть в том, что я знаю о подлости, которая готовится в отношении человека, и не предупреждаю его об этом. Значит я кто? Такой же подлец, как и эти, с кладбища. Еще хуже, пожалуй. Потому что трусливее. И еще я понял, что ничего не может быть важнее простых человеческих качеств. Ты будешь смеяться, Карина, но я теперь именно так думаю. То есть честность, верность… — вот эти вещи я имею в виду. Справедливость… Да много их. А суть одна. Обычные, простые человеческие отношения — вот что превыше всего. Все остальное — дым. И нечего по поводу этого дыма рефлексировать. Деньги там, шменьги… Все это чушь собачья.

— Да-да, — вздохнула Карина Назаровна.

— И еще я понял такую вещь… — сказал Гоша, открывая дверь подъезда, в который прежде простому смертному было не попасть без предварительной договоренности. Теперь же подъезд, в котором находилась квартира бывшего мэра, выглядел в точности так же, как и тысячи других. Темно было во дворе бывшего мэра, фонарь, призванный освещать территорию, не горел уже несколько месяцев. — Еще я понял, — продолжал Гоша, понизив голос, — что ерунда все это — забота о будущей пользе, которую ты можешь принести. Человек не умирает до тех пор, пока не выработает свой потенциал. Это только кажется иначе… Причитают на похоронах — мол, такой молодой ну или там не молодой, того не успел, сего не успел… Столько еще мог сделать… Написать, сыграть, спеть… Сплясать… Все он успел! А чего не сделал — не сделал бы, даже если б остался жив. Так со всеми, Кариночка моя. — Гоша перешел на шепот. — Со всеми. Какая-то высшая мудрость в этом есть, нам недоступная… Человек на самом деле все успевает. Все, на что он способен. А если рано умер — значит и не было у него никакого предназначения. Все мы все успеваем. Поэтому жить надо здесь и сейчас. И делать надо то, что тебе в данную минуту подсказывает совесть. Не откладывать на какое-то там туманное будущее. Будущего нет. Есть только настоящее. Только то, что сейчас. И это самое важное.

Гоша нажал кнопку звонка у квартиры Греча.

Как может человек так измениться за одну ночь? Даже не за всю ночь — за несколько предутренних часов?

Крюкову чрезвычайно не хотелось открывать глаза, хотя он уже в третий раз слышал слова Греча, призывавшие его подниматься, одеваться-умываться и, надо понимать, убираться восвояси. А ни в какие «свояси» смерть как не хотелось. И то — спал Крюков всего часа два, а до этого — ночь в могиле… То есть, тьфу ты, не в могиле, конечно, но в яме на кладбище, под открытым небом — это вам не шуточки.

Крюков натянул одеяло на голову, надеясь, что Греч вдруг по какой-то причине забудет о нем и уйдет из дома. Жена-то уже поехала куда-то, Крюков слышал, как она прощалась с мужем, как хлопнула за ней входная дверь. Забудет о нем Греч, закрученный неотложными делами, умчится решать свои проблемы, а он, Гоша Крюков, незаметненько останется до вечера на превосходном, мягком и широком диване под толстым одеялом. Этот диван сейчас ему был нужнее всего на свете. Нужнее даже, чем сто граммов опохмелки, которыми Гоша в подобных случаях никогда не пренебрегал.

И куда все делось? Ведь ночью сидели на кухне, беседовали задушевно, как друзья… А теперь? Ну, конечно, Греч не выгоняет его впрямую, грубостей не говорит, но интонации, которые слышал в его голосе Крюков, значили гораздо больше, чем любые грубости.

«Ишь ты, насобачился за время мэрства своего, — подумал Крюков. — Прямо как генерал с подчиненными… Командный голос, однако, выработал. Так и подмывает вскочить, в струнку вытянуться… Слушаюсь, мол, ваше благородие… Тьфу ты, пропасть…»

— Георгий, вставайте. Нам пора уходить, — в очередной раз донесся до Гоши голос хозяина.

Остаток ночи действительно получился задушевным. Греч и Островская были, конечно, удивлены визитом ночных и незваных гостей, но быстро поняли серьезность происходящего и, что удивило Крюкова, еще быстрее поверили в то, что он им рассказал. Поняв же, в чем дело, сели на кухне — Островская все куда-то звонила, но это не мешало беседе Гоши с бывшим мэром, — на столе появилась бутылка водки, неохотно выданная хозяйкой, и Крюков совсем размяк.

В гостях у Греча был еще и Радужный, с которым Гоша был прежде знаком. Сейчас ректор Института даже не узнал его. Только после объяснения Греча Радужный идентифицировал полупьяного избитого оборванца с прогрессивным писателем Крюковым. Однако, завидев на столе водку, ректор быстренько ретировался, сославшись на то, что он вообще не пьет, да и время ночное. На работу утром, то да се…

Беседа же с Гречем затянулась почти до утра. Гоша почувствовал себя очень уютно и выложил бывшему мэру все то, что сбивчиво излагал Карине Назаровне. Кстати, Карина ушла вместе с Радужным, но Гоша этого даже не заметил. Он говорил о предназначении человека, о смысле жизни, о тяжелом времени для страны — обо всем, что наболело у него за последние годы. Когда бутылка почти опустела, Греч предложил Крюкову лечь в гостиной. Это не вызвало у писателя никаких возражений, и через несколько минут удовлетворенный и умиротворенный Крюков уже спал без сновидений и ночных кошмаров, которые частенько мучили его в запоях.

«Как удобно быть героем в кино. Или в литературе… Гром, дым, ты падаешь с мужественным выражением лица и с аккуратным красным пятнышком на белой рубахе. А вокруг бегают враги, сверкают фотогеничными лицами. И не больно, и не страшно, зато невероятно красиво и трогательно. А в жизни? Шорох домашних тапочек, сухость во рту, головная боль, грохот посуды на кухне и слякоть за окном, слякоть, в которую, хочешь не хочешь, а придется сейчас выгребать. Вонючие дырявые сапоги, замасленный ватник, щетина на подбородке… Герой. Все, Гоша. Ты свою функцию выполнил, предназначение исполнил, теперь свободен, дружище. Всего доброго. Have a nice day!»

— Гоша!

— Встаю, — деланно-бодро выкрикнул в ответ Крюков.

Гоша выполз из-под одеяла и сел на диване. Похмелье было очень серьезным. Голова раскалывалась, все тело противно дрожало. К тому же пришла отвратительная неуверенность в движениях — Крюков знал, что ему сейчас будет очень сложно добираться до дома. В таком состоянии он обычно шарахается от каждой машины, каждого встречного пешехода, пропускает тех, кто нагоняет его сзади, — ему кажется, что любой движущийся предмет или человек только и ищет столкновения с больным Гошей, только и норовит задеть его, толкнуть, сбить с ног и пройти или проехать по нему. Очень неприятное состояние, что и говорить.

— Иду, — снова крикнул Гоша, хотя Греч, кажется, и не ждал новой информации. А ждал он — Крюков убедился в этом, выйдя из гостиной, — только того, когда же гость, наконец, натянет свои грязные сапоги и выметется из квартиры на лестницу. По крайней мере так расценил Крюков взгляд бывшего мэра, который стоял в прихожей, держа в руках пальто.

— Георгий, — сказал Павел Романович, — что же вы так заспались?

В голосе Греча Крюкову слышалась искусственность, неискренен был хозяин дома, раздражен, торопился очень. А Крюков его задерживал. Ну, понятно… Большой человек… Что ему до такого мелко… мелко… Гоша сбился.

— Мы вас будили к завтраку, — продолжал извиняться Греч, — но никак не могли поднять… Сейчас уже некогда. Спасибо вам огромное, еще раз хочу сказать — мы очень вам благодарны за то, что вы предупредили… Это очень, очень важно. Я всегда к вашим услугам, Георгий, если что…

— Ладно, чего там, — пробурчал Гоша, натягивая ватник. «Мелкотравчатый» подвернулось слово, которое он искал еще мгновение назад, но сейчас это было уже не актуально.

— Вы куда сейчас? — скороговоркой выпаливал фразу за фразой Греч. — Я на машине. Подвезти?

— Нет… Спасибо. Не стоит. Я пройдусь… Голова что-то…

— Ну-ну, — отпирая замки, сказал Павел Романович. — Однако пора бежать. Наташа сегодня идет на прием… — Он взглянул на часы. — Уже у него.

— У кого? — механически, безо всякого интереса спросил Крюков.

— У начальника ГУВД. Она по своим, по депутатским делам… Но и по нашему делу, — Греч подчеркнул слово «нашему», — задаст несколько вопросов. Она умеет. В этом смысле Наташа просто незаменимый человек.

Он говорил что-то еще, но Крюков, начав спускаться по лестнице, не слышал слов бывшего мэра.

— Вы пешочком? Правильно, — приговаривал Павел Романович. — Вы заходите к нам, Георгий, заходите. Посидим, потолкуем… Работы сейчас очень много, вы уж извините, что так получилось…

— Ничего, — сказал Крюков. — Всего вам доброго.

Они вышли из подъезда. Греч быстро сунул Крюкову ладонь, коротко пожал, затем споро, по-солдатски повернулся и размашисто зашагал, наступая прямо в лужи, к машине, которая ждала его неподалеку. Водитель стоял рядом. Завидев направляющегося к нему Павла Романовича, он выбросил сигарету и приветливо кивнул.

«Вот и все, — снова подумал Крюков. — Миссия выполнена. И что теперь? Пустота… Стоило ли напрягаться? Стоило ли все это того, чтобы такую суету разводить? В его жизни, — он посмотрел вслед удаляющейся машине, — это просто рядовой эпизод. Он, кажется, даже не слишком и волновался, когда я вчера им рассказал о взрывчатке. Видимо, привык. А я, как мудак последний, панику развел. Нет, все-таки не мое это дело. Зря я… Зря».

Крюков сплюнул на асфальт — плевать было почти нечем, гортань ссохлась, язык превратился в точильный камень.

«А пошли вы все! — со вспыхнувшей в душе злостью подумал Крюков. — Все вы скоты. Всем вам на все наплевать. Чтобы я еще раз в это вписался? Ни в жизни! Никогда!»

Он осторожно зашагал в сторону своего дома. Машины пугали, пешеходы казались агрессивными и опасными, пот заливал глаза, каждый встречный милиционер смотрел в сторону Гоши, каждая собака, завидев его, злобно скалилась и готовилась вцепиться. Путь домой после запоя всегда бывал труден, но такого, как сегодня, Гоша припомнить не мог.

— Это ваша проблема! — ревел голос в трубке.

Смолянинов поморщился. Неужели у старика сдают нервы? Вроде в его ведомстве все в порядке… Президент, что ли, опять шею намылил? И правда, ходили слухи, что Сам был последнее время не в духе. Да и здоровье не того… Годы, однако. А этот, падла, начальник хренов, решил на нем, Смолянинове, злость сорвать.

— Понял, нет, мать твою е… Задача поставлена — выполняй! Все! И не дергай меня со всякой ерундой! Сами обосрались, сами за собой и подчищайте свое дерьмо! И чтобы все было чисто, понял? Все!

— Так вот я и хотел…

— Что ты хотел? Меня, знаешь, то, что ты хотел, не… Короче, я все сказал.

Связь прервалась.

— В общем, так, Леша.

— Что?

Алексей Владимирович Панков, начальник следственной группы, ведущей дело Греча, выпрямился в кресле и подобрался, готовясь услышать что-то важное. Он не сомневался, что сейчас ему на голову свалятся очередные неприятности.

А чего еще можно ждать в этом деле? Дела-то как такового нет. Как нынче говорят — виртуальное дело. Существующее только в фантазии Смолянинова, его, Панкова, да вот этого беса, который сейчас был на связи и который всю кашу и заварил. Услужить хотел Самому. Услужил, ничего не скажешь… А все ему мало. Теперь-то чего? Выборы Греч проиграл, тут они постарались изо всех сил, потрудились, можно сказать, на славу… Заодно, между прочим, как бы и еще одно дело о коррупции закрыли — гражданка Ратникова, владелица одной из крупных фирм, торгующих недвижимостью, дожидается в Бутырке суда. И расследование проведено чисто. Ну более или менее. Почти без превышения власти. Почти без нарушения закона.

Бекетова Панкову тоже было совсем не жаль. Сволочь партийная. И тогда сидел на шее народной, и теперь пристроился. По заслугам и получил.

Однако на Бекетове-то все дело и забуксовало. Крепким орешком оказался Павел Романович Греч — не подступиться. Только наглостью можно было брать, нахрапом, рассчитывая на то, что либо сам себя оговорит, либо слабину даст, либо, на худой конец, сердечко прихватит у подследственного, а там — мало ли что может случиться…

Не вышло. И так, и сяк подступались, топтались на месте несколько месяцев, столько сил затратили, столько денег, и все без толку. Хотя это, конечно, как посмотреть. Выборы-то все же Греч проиграл. И проиграл вчистую.

Вчистую ли?

Дойдя в своих размышлениях до этого места, Панков помрачнел.

Алексей Владимирович выглядел молодым человеком. Редко кто давал ему те сорок пять лет, которые он уже, по его собственному выражению, «намотал». За эти годы Панков успел в жизни многое. По крайней мере он сам считал именно так. Часто, особенно за выпивкой с хорошими людьми, он говорил, что одну жизнь уже прожил, а сейчас идет бонус, подарок — вторая, сверху даденная жизнь.

Первая кончилась в Афганистане — Панков старался об этом не вспоминать, и иногда у него получалось. С тех пор, как он был на войне, прошло больше десяти лет, и ночные кошмары почти перестали навещать Алексея Владимировича, если бы не Чечня. С Чечней все вернулось с такой ясностью, словно только вчера он трясся на горячей броне в Афгане.

Капитан Панков выжил чудом. БТР подорвался на мине, чудовищная невидимая рука сорвала Алексея с брони, как надоевшее мерзкое насекомое, и швырнула плашмя на скалы — размашисто, резко, сильно.

Началась многолетняя больничная эпопея. Панков много передумал за годы скитаний по госпиталям. Прежняя жизнь — спокойная, размеренная, распланированная на годы, на десятилетия вперед — оказалась не более чем иллюзией. Что можно планировать, если в один прекрасный день Родина прикажет, и пойдешь в атаку, и разлетишься мелкими кровавыми кусочками, удобришь своим телом чужую землю, о которой еще месяц назад и знать не знал. И многое, очень многое, почти все из той, мирной, прошлой жизни стало казаться ненужным и несущественным, не стоящим того, чтобы тратить время и силы.

Слава богу, были у него друзья — и фронтовые, и на гражданке осталось достаточно, — помогали и деньгами и связями. После двух лет мытарств Алексея Владимировича бросила жена. Друзья постепенно уходили в свою жизнь, которая неслась стремительно — прежде, до Афгана, в тине брежневской эпохи и представить себе было невозможно, что наберет страна такой темп, понесется, как гоголевская тройка, неведомо куда, не слыша предостерегающих окриков, не видя перед собой ничего — ни дорожных знаков, ни оврагов, ни поворотов.

Немного окрепнув после лечения, Алексей вернулся в родной Уманск и стал доучиваться заочно на юридическом — война не дала ему получить высшее образование. Окончив областной ВУЗ, он осел в местной прокуратуре. Кадров не хватало, а тут боевой офицер, да с высшим образованием — о такой кандидатуре работники Уманской прокуратуры могли только мечтать.

Он служил исправно. Ни бандитские группировки, проявляющие повышенный интерес к ребятам, прошедшим войну, ни «афганские братства» его не интересовали. Так же, как не интересовали и различные частные охранные фирмы. Ему не нужны были деньги. Единственное, чего он хотел — это покоя. А какой покой в частной структуре? Маета одна…

Как ни парадоксально, государственная служба, даже такая, как у Панкова Алексей Владимирович работал старшим следователем, — казалась ему намного спокойнее, чем все остальные поприща, которые он мог бы выбрать в силу своей квалификации и боевого опыта. Аванс, зарплата, начальник над головой, который решает за тебя — закрыть ли дело, тянуть ли его, спустить ли на тормозах, или, наоборот, предать публичной огласке… Панков казался начальству туповатым, преданным исполнителем, не проявляющим ни самостоятельности, ни инициативы.

Тем более удивительным был для всех его внезапный отъезд в Москву. Пришел запрос из столицы, а потом были два телефонных звонка, после которых начальство Панкова решило даже не думать, зачем, кому и для чего понадобился в столице тихий и исполнительный Алексей Владимирович.

Удивительной эта командировка была для всех, кроме самого Алексея Владимировича. Он с самого начала ждал чего-то в этом роде. Панков был просто уверен в том, что его не упустят из виду, потому отчасти и не лез ни в какой криминал, ни в какие сомнительные предприятия — в этом государстве никто и ничто даром не пропадает. Мужик с опытом военных действий, с высшим образованием, без семьи, не пьющий, не замеченный ни в каких темных делишках, — разбрасываться такими людьми для силовых структур просто глупо. А структур этих наплодилось — не сосчитать. И служба президентской охраны, и налоговая полиция, и ФСБ, и черт в ступе…

Панкова всегда смешили разговоры о невостребованности, которые он слышал едва ли не каждый день — в телевизионных передачах, по радио, в транспорте, даже на работе. Люди жаловались на жизнь, сетовали, что вот, мол, учились, трудились, а теперь оказались никому не нужны… Государство, мол, разбрасывается отличными работниками…

Алексей Владимирович считал, что отличными как раз никто не разбрасывается. А вот многомиллионная армия дилетантов с формально полученным образованием и формальным же опытом — она действительно никому не нужна. В отличие от тех, кто хоть что-то умеет и может. Они все на заметке…

Сначала это были предположения, но потом они подтвердились. После того как Панков выписался из последней больницы, его вызвали в военкомат, и в ходе недолгой беседы с мужчиной в штатском, но с отчетливой военной выправкой, Панков понял, что ни один человек — из тех по крайней мере, кто был на войне и хоть как-то там себя проявил — не канул для государства в безвестность. Все на учете, все отслеживаются и находятся до поры до времени в резерве… А надо будет — снова Родина позовет. Куда и зачем — это уже другой вопрос.

В Москве с Панковым провели несколько бесед в разных местах — от Генеральной прокуратуры до каких-то грузинских ресторанчиков. Позже он совершенно случайно, в частном, необязательном разговоре с одним из коллег узнал, что молодой человек, с которым он встречался в грузинском заведении, работает в администрации Самого.

Молодой человек тогда недвусмысленно заявил, что в случае успешно проведенной операции Алексея Владимировича ждет хорошее повышение по службе. «Вы даже представить себе не можете, что это значит, — сказал молодой человек. — Не простое повышение, а со всеми делами…»

Что это за «все дела», Алексей даже размышлять не стал.

Панков испытывал к Гречу не больше личной неприязни, чем ко всем остальным отечественным политикам. Но приказ есть приказ. Дело, на первый взгляд, было несложным, тем более что генерал Смолянинов, курирующий всю операцию, дал на мэра полный расклад — коррупция, превышение полномочий… Материала было достаточно. В свете информации, преподнесенной Смоляниновым, фигура демократического мэра приобретала жутковатый оттенок.

Однако при ближайшем рассмотрении дело, еще не оформленное, собственно, как «дело Греча», ибо никаких прямых доказательств его незаконной деятельности не было, стало разваливаться на глазах. Взяли Ратникову, надеясь, что она выложит на мэра Города тонны компромата, но из этого ровным счетом ничего не вышло. Злоупотребления самой Ирины Владимировны имели место, и кое-что она признала, однако фигура Павла Романовича ни в какой связи с махинациями Ратниковой не всплывала. Да и сами делишки главы фирмы, торгующей недвижимостью, если честно, не тянули на уголовное дело. Так, административные правонарушения. Вполне можно было отделаться штрафом.

Панков, уже тогда сильно сомневавшийся в виновности мэра, предложил зайти с какой-нибудь другой стороны, так нет — в Москве уперлись, перевезли Ирину Владимировну в столицу, упаковали в Бутырку и начали «прессовать». Ни к каким результатам, кроме нескольких сердечных приступов обвиняемой, это не привело, в итоге Ратникова оказалась в тюремной больнице, а на сцену вышел Бекетов.

История с проворовавшимся партийцем закончилась примерно так же, как и с «бизнес-вумен», с той только разницей, что Бекетов лежал не в тюремной больнице, а в обычной.

Параллельно активным действиям Панкова в Городе развернулась психологическая травля Греча со стороны ультранационалистических организаций, подпитываемых бандитскими структурами.

Пользуясь тем, что органы внутренних дел, по негласному указанию из Москвы, особенно травле мэра не препятствовали, ребятки эти разошлись не на шутку. Самыми громкими их акциями были забрасывание петардами окон Греча в новогоднюю ночь и совсем уже выходящий за рамки разумного поджог дачи Лукина.

Вот чего, на взгляд Панкова, совсем не следовало бы делать. Тем более что насчет Лукина никаких указаний не было, в отличие от всех остальных членов команды Греча, которые были названы Смоляниновым. В случае необходимости против Суханова, Крамского, Манкина, Журковского и прочих могли быть использованы любые методы давления, но Лукин шел по особой статье. Судя по всему, в Москве не решались наезжать на бывшего разведчика, который имел, по слухам, серьезные связи во всесильном Комитете.

Панков ждал ответного хода со стороны бывшего гэбешника, но, к его удивлению и даже некоторому облегчению, никаких ударов со стороны ФСБ не последовало. Видимо, Лукин просто не хотел развязывать большую войну, справедливо полагая, что тогда спасти репутацию мэра будет еще сложнее, чем теперь, когда потоки грязи с газетных страниц лились на него ежедневно и в возрастающих объемах.

Алексей Владимирович давно понял, что выборы, даже в том случае, если Греч их проиграет, не остановят буксующее «дело» и его будет нужно при любых обстоятельствах довести до конца. В работу втягивались новые люди, число их росло, много было среди них тех, с которыми в нормальных условиях Панков никогда не сел бы за один стол, не подал бы руки и даже не ответил бы на приветствие, но в искусственно выстроенной ситуации «дела Греча» приходилось и руки жать, и за стол садиться, только что не целоваться «по-брежневски»…

Множилось и количество неприятных дел, которые пытались пристегнуть к Гречу. Но при этом большинство темных дел, творившихся в городе и вытащенных на свет божий усилиями бригады Панкова, каким-то образом становились известны Гречу и он предпринимал свои меры. Кое-что он предал огласке, а кое-что оставил для своей книги, которая должна была выйти в свет со дня на день. У Греча оказалось гораздо больше приверженцев, чем предполагал Панков в начале операции, и они — самые разные люди, академики и дворники, библиотекари и милиционеры, рабочие и директора магазинов, не говоря уже о творческой интеллигенции, обласканной в свое время Павлом Романовичем, — сообщали Гречу все, что им становилось известным о шагах, предпринимаемых прокуратурой, националистами или просто бандитами (ведь не боялись же, ай, что делается!) против опального градоначальника.

Вот хоть сегодняшний случай. Конечно, провокация со взрывчаткой на кладбище несла на себе некий оттенок пораженчества, истерики, была не очень правдоподобна, но тем не менее выжать из нее готовое уголовное дело было легче легкого. И тут, откуда ни возьмись, этот сторож. Надо же!

«Знал бы, где упасть, соломку бы подстелил…» — думал Панков. Хорошо еще, что оказался на месте этот стукач Радужный (Алексей Владимирович искренне презирал такой тип людей), — сидел у Греча, выпивал-закусывал, о высоком, вероятно, беседовал и застал, между делом, сумасшедшего кладбищенского алкоголика. Ну, «стукнул» Смолянинову, понятное дело. А если бы не «стукнул»? Если бы они начали операцию? Жена Павла Романовича уже на приеме у начальника УВД… Сраму было бы — не то что на весь Город, на всю страну.

Смолянинов смотрел на Панкова без всякого выражения. Такой взгляд, Панков знал это из собственного опыта, обычно предвещает самое неприятное.

— В общем, так, Леша, — повторил Смолянинов. — Операция должна быть завершена.

— Каким образом? — спросил Панков с непонимающим видом.

— Каким образом?.. Это, Леша, ты сам должен решить. У тебя есть опыт. Ты меня понимаешь? Там, — Смолянинов кивнул на телефон, — нам дают карт-бланш. Ты руководишь операцией…

— Формально, — заметил Панков, но Смолянинов сделал вид, что не расслышал последнего слова.

— Они, — генерал снова покосился на телефон, — идут на принцип. Если ты думаешь, что мне это все очень приятно…

— То есть дана команда на….

— Я вижу, ты правильно меня понял, — сказал Смолянинов.

— Ну и?

— Что — «ну и»? Действуй. Свяжись с Генделем. Через него лучше всего.

— С Генделем…

Панков усмехнулся. Трансформация Алексея Генделя происходила прямо на его глазах. Бандит, «авторитет», которым был Гендель, несмотря на свою молодость, после выборов мгновенно превратился если и не в уважаемого, то, во всяком случае, в очень солидного предпринимателя.

— С Генделем, — повторил Панков, покачав головой.

Генерал молча наблюдал за ним.

— И что я ему скажу?

— Назовешь сумму. И сроки. Он все сделает.

— А сумма?..

— Сумма вот.

Генерал неожиданно наклонился и извлек из-под стола небольшой кейс.

— Тут вся сумма. Распоряжайся по своему усмотрению.

— Срок? — еще не вполне поверив в то, что происходило сейчас в кабинете, спросил Панков.

— Срок… Как сам думаешь?

— Думаю, неделя…

— Много. Все маршруты объекта нам известны. Все его рабочее расписание тоже. Даю на все про все три дня. И никаких! — выкрикнул Смолянинов, заметив, что Панков пытается возразить. — Это последняя акция. Мы должны закрыть дело. Хоть так, хоть эдак. — Он снова кивнул на телефон. — Сам понимаешь… Все, иди работай.

 

Глава 4

«Серьезно за него взялись. И их уже не остановишь. Если такие слова говорятся, значит, решение принято на самом верху. Ну, может быть, не на самом, но на верху, это точно. И против такого танка с пустыми руками не попрешь… Размажет… Мне, судя по всему, тоже кранты. То-то я думал — что это они набрали такую бригаду следователей? Все из провинции, все неженатые… Всем золотые горы посулили… Правильно. Выгорит дело — можно кинуть кость. Не выгорит — можно и в расход списать. Никто не хватится. Никто защищать не будет. И плакать никто не будет. Да наплевать им на защитников, просто шуму не хотят. А исчезну я — не то, что шуму не будет, и не заметит никто… Он в Думу баллотируется. Из-за этого сыр-бор, что ли? Конечно, и из-за этого тоже. Он мужик мощный, много им вреда может принести. И знает много… Ох, много… Напортачили мы. Теперь, конечно, если он после всех наших с ним игр в Думу пройдет… Мне-то по хрену, а этим… генералам паркетным, полковникам банным… им по шапке крепко настучат. Вот и решили убрать. Моими руками… А куда денешься? Откажусь — меня же первого сделают крайним. По полной схеме. А так — еще есть шанс. Он все равно не жилец. Все равно…»

Борис Израилевич Манкин сидел в маленькой комнатке без окон, со стенами, выкрашенными бурой краской, и освещенной одной лишь лампочкой, льющей блеклый, неживой свет из-под темного, пыльного абажура. Лампа стояла на обшарпанном столе, за которым сидел следователь.

Манкин уже не первый раз был на допросе у этого странного молодого человека со взглядом глубокого старика. Борис Израилевич много повидал на своем веку, много и многих. Видел и таких, как этот Алексей Владимирович, который мучается, а чем мучается, и сам не знает. Что-то гложет его, работа, которую он делает, явно не в радость… А делать надо. И будет ее делать истово, скрупулезно, пока не добьется того результата, который ему нужен. Борис Израилевич знал, что такие люди обязательно добиваются своего, идут до конца, пусть даже и во вред себе, но на полдороге не останавливаются. К сожалению.

Чем может закончиться это дутое, абсолютно дутое, как был уверен Манкин, дело, которое раскручивал этот железобетонный молодой человек, — одному богу известно. Конечно, они — и Манкин и Суханов — не ангелы… Но то, что им шьют, — это же абсурд! Все прицепляют к Гречу… Дай компромат на Греча, и хоть ты тресни! А откуда взяться этому компромату, если его нет? Прямо тридцать седьмой год, ей-богу. Пугают, мурыжат в камере… Суханов сидит, он, Манкин, сидит, сидит вся бухгалтерия… Ну мелочь-то выпускают потихоньку за отсутствием состава преступления, а от них с Сухановым просто так не отвяжутся… Теперь вот покупку этого несчастного телеканала раскручивают, хищение государственной собственности, мол, в особо крупных размерах… Чушь какая-то. И главное, этот молодой следователь, да он, кажется, не очень и молодой, сам вроде бы понимает, что дело дутое, а сделать ничего не может. И не хочет. Ну да, над ним тоже начальство есть. А как бы он, Манкин, вел себя на его месте?

Борис Израилевич задумался и усмехнулся.

На его месте он, Манкин, уже давно ушел бы в бега. Умному человеку везде местечко под солнцем найдется. И умный человек может уйти тихо, может так залечь на дно, что ни одно КГБ, ни одно ФСБ не найдет. Много есть мест на планете, много способов замаскироваться. И, что самое приятное, много банков, мелких, не разрекламированных на весь мир, куда можно слить денежку, а потом, когда ситуация немножко устаканится, спокойно этой денежкой пользоваться. Да и сейчас у Манкина имелось несколько счетов, о которых ни одна собака не знала. Даже Суханов. Впрочем, Суханов имел представление, что такие счета имеются, но на этом его информированность заканчивалась. У него и у самого были подобные заначки на черный день. Очень даже немаленькие заначки.

— Борис Израилевич, — тихо сказал следователь, вынимая из кожаной папки лист бумаги, — вы хотите выйти отсюда?

— Странный вопрос, — ответил Манкин. — Я бы сказал, риторический.

— Отнюдь, — возразил Панков. — Отнюдь…

— У вас есть какие-то предложения? — спросил бухгалтер.

— Как вы, однако, быстро схватываете.

— Опыт, молодой человек. Простите, товарищ майор…

— В общем, так, Борис Израилевич. Вот это, — Панков показал на бумагу, лежащую перед ним на столе, — постановление о вашем освобождении. Без всяких подписок о невыезде. Под мою ответственность.

— И что я должен за это сделать? — спокойно спросил Манкин.

— Сущий пустяк.

— А именно?

— Вы должны перевести определенную сумму на определенный счет в определенном банке.

— И всего-то?

— Да.

— Господи, как скучно, — пожал плечами Манкин. — Вы уж меня извините за такой комментарий… Что же, я готов. Только… наши счета арестованы. У меня, знаете, своих денег нет…

Панков усмехнулся. Пусть кому-нибудь другому расскажет про то, что у него нет денег, и про арестованные счета. Чтобы у этого старого еврея не было своих секретных счетов? В это даже ребенок не поверит.

— Я дам вам деньги. А вы их сольете… Мы с вами решим, куда.

— Когда же мы это решим?

— Сегодня вечером.

— Ах, вот так… Хорошо. Я согласен.

— Ну и вы понимаете, конечно, что этот наш разговор… Если о нем станет кому-либо известно, то…

— Гражданин следователь, я разве похож на сумасшедшего? Или на самоубийцу? Лет мне много, но я предполагаю еще некоторое время потоптать эту землю… Или не эту. Но в любом случае помирать раньше срока мне не хочется.

— Если мы правильно поймем друг друга, вы доживете до глубокой старости в тишине и достатке.

— Вашими бы устами…

— Хорошо. Сейчас вы пойдете в камеру, соберете вещи…

— Это обязательно?

— А что, у вас там ничего нет?

— Молодой человек… Что такое вещи по сравнению со свободой? Может быть, обойдемся без вещей? Вернее, без похода в камеру? Тем более, мне кажется, ваше дело срочное.

— Хорошо, — ответил Панков. — Хорошо.

Он нажал на кнопку звонка, вызывая дежурного офицера.

Гендель держал кий вполне профессионально. Последние несколько месяцев бильярд был его почти ежевечерней забавой, и за это время он довольно неплохо научился катать шары. Конечно, до профессионалов ему было как до Луны, но бильярд не служил для Алексея Генделя источником дохода, и он не комплексовал по поводу собственных проигрышей. Деньги ему приносили другие игры. Три казино, несколько заправочных станций, портовые дела — вот игры настоящих мужчин. И выигрыш, что приятно, гарантирован. По крайней мере пока.

Помимо всего прочего, Алексей Гендель собирался баллотироваться в Законодательное собрание, и вот тогда — если его кандидатура пройдет начнется настоящая игра. С размахом. На всю страну. Да что — страну! На весь мир. В перспективе маячил мандат депутата Государственной Думы — все достижимо, если прилагать усилия и бить в нужную точку.

— Так что же, — сказал он Панкову, который стоял рядом с зеленым столом, держа в руке бокал пива, — мы договорились?

— Да. Саид пусть ждет на этой вашей явке. Я приеду, привезу деньги. Все прикрытие будет моим. Вам нечего волноваться. Ваша задача — сделать основную часть работы. Маршрут и место я дам лично Саиду. Мои люди сейчас занимаются разработкой его передвижений.

— Ну-ну… Хорошо занимаются?

— Как нужно, так и занимаются.

Панкова тошнило от этого высокомерного пацана, мелкого уголовника, за несколько лет превратившегося в авторитетного бандита. Суть-то у него осталась прежней — мелкий урка. Панкова, опытного следователя, боевого офицера, в этом смысле обмануть было трудно. Таких, как Гендель, он видел насквозь.

— Ну-ну, — снова пробормотал Гендель. — Послушайте, Алексей Владимирович…

— Да?

— Я вам верю…

«Ну сученок, — подумал Панков. — Верит он мне. Да никому ты не веришь, падаль… Даже себе. Трусливая тварь…»

— Я вам верю… И у меня к вам будет небольшая просьба…

— Слушаю, — буркнул Панков, демонстративно взглянув на часы.

— Может быть, вы поговорите с генералом?..

— По поводу?

— Ну вы же в курсе… Выборы у нас на носу.

«Господи, в этой стране одни выборы, кажется, существуют. Больше ничего нет. С одними выборами разобрались, теперь уже новые на носу. Что там еще?»

— В Законодательное собрание, — продолжал Гендель. — Я баллотируюсь, вы знаете?..

— Ну?

— Мне кое-что подчистить надо, понимаете? Дела, так сказать, давно минувших дней… Короче, у меня пацан один на нарах отдыхает… Дело на нем висит, моя фамилия там светится… Как бы это дело нам прикрыть?

— В каком смысле?

— В прямом.

— А-а, вот что… — Панков вдруг развеселился. — Можно прикрыть. Это будет стоить… — Он наклонился к уху Генделя и назвал сумму. — Сделаем мгновенно. Оплата вперед.

— О чем речь? — Гендель развел руками. — Нет проблем, Алексей Владимирович.

— Деньги принесите туда же, пусть Саид мне передаст.

— Так можно просто вычесть из…

— Нет. Не нужно путать финансы. Пусть все будет, как договорились.

— Хорошо. С вами очень приятно иметь дело, Алексей Владимирович. Я думаю, мы сможем продолжить наше сотрудничество.

— Поглядим, — ответил Панков. Нарушая все правила, он поставил бокал прямо на зеленое сукно и, не прощаясь, не кивнув даже, повернулся и быстро вышел из бильярдной.

Вечером Панкову, живущему в ведомственной квартире, позвонил Смолянинов.

— Очень быстро, Леша, у меня нет времени. Выходи сейчас на улицу. Тебя ждет машина. Поедешь, куда отвезут, возьмешь там одну вещь. Все, до связи. Да, чуть не забыл. Плащ у тебя есть?

— Ну есть.

— Надень.

В трубке раздались короткие гудки.

Машина — черная «Волга» — действительно стояла возле подъезда.

Панков сел на заднее сиденье. «Волга» покружила по Городу минут сорок, затем подъехала к дому следователя.

— Возьмите там, под сиденьем, — не поворачиваясь, тихо сказал шофер.

Панков послушно наклонился и вытащил тяжелый сверток — под тряпками, перехваченными шпагатом, он угадал очертания карабина. Правда, какой-то странной формы, но сомнений не было — в его руках было боевое оружие.

— Всего доброго, — сказал шофер.

Алексей Владимирович прикрыл сверток полой плаща и, не торопясь зашагал к своему подъезду.

— Что там слышно?

— Вчера он получил оружие.

— Так. Дальше.

— Сегодня купил билет на самолет до Берлина.

— Вот. Уже теплее. Когда вылет?

— Послезавтра.

— Отлично. Дальше.

— После этого поехал на вокзал и взял билет на поезд до Варшавы. На завтра.

— Хм. Это он что же, Штирлица из себя изображает?

— Не знаю. Может быть.

— Так, еще что?

— Встречался с Манкиным.

— Что говорили?

— Не знаю. Записать не удалось. У Манкина дома какая-то хитрая защита стоит… Мы же у него обыск делали. Правда, искали документы, деньги… Аппаратуру не смотрели. А там, видимо, Крамской в свое время пошурудил установил защиту от прослушки.

— Ладно… С этим разберемся. Что еще? С Генделем встречался?

— Так точно. Операцию будет проводить Саид.

— Саид… Он же ранен.

— Гендель говорит, что справится.

— Ладно… Если справится, хорошо. Работайте.

— Есть.

Павел Романович чувствовал себя в отличной форме. Первые месяцы после поражения на выборах казались томительно-тягучими, несмотря на то, что он вернулся к своей любимой работе — в Институте ему всегда были рады, и он почувствовал себя на кафедре так, словно никуда отсюда и не уходил. Но остальное — выдранные с мясом линии правительственной связи в квартире и на лестничной площадке, огромное количество свободного времени, молчащий мобильный телефон, тот самый покой, о котором он столько мечтал, — неожиданно это оказалось куда более невыносимым, чем бешеный темп работы в должности мэра. Не было ругани, не было нервотрепки, не было поражений, переживаемых тяжело и страшно, но не было и побед. Поле деятельности сузилось невероятно.

Правда, этот период продолжался недолго. Само собою пришло решение — Дума. А потом, через несколько лет, — выборы. Президентские. А что? Почему нет? Все в наших руках. Тем более, ему есть что сказать, есть что предложить, есть реальные планы и реальные возможности для их претворения в жизнь. И, конечно, — знание. Знание и понимание своего места в этом Городе. В этой стране. В мире. Не желание быстро нахапать, набить карман, обеспечить свое семейство на несколько поколений вперед, — нет, это не интересно. Это для пустых людей, не видящих дальше собственного носа. Нет, изменить страну, подарить людям нормальную жизнь, пусть не сразу, но показать хотя бы краешек, показать так, чтобы они увидели: можно жить по-человечески и в собственной стране. А дальше — дальше сами… Или другие продолжат, благо команда у него — будь здоров. Любой может позавидовать. Не зря теперь большинство из тех, кто был с Гречем в одной связке, работают в Москве. Не зря. Профессионалы ценятся во все времена и любой властью. И главное, он знает — они его не предадут. Что бы ни говорили о его излишнем романтизме, он знает точно: эти люди никогда его не бросят. И на них всегда можно рассчитывать. Так же, впрочем, как и на него с их стороны.

Как только пришло решение, жизнь сразу вошла в привычную колею. Сегодняшнее телеинтервью было не первым его публичным выступлением после выборов, но Павел Романович чувствовал какой-то особенный подъем. Студия была той же, что и на печально памятных ему теледебатах перед губернаторскими выборами. И ведущий ток-шоу — все тот же Горин. Не было только Зотова. И настроение в студии царило совершенно другое. Победным было это настроение. Радостным.

— Вы говорите о независимости, — обратился к Павлу Романовичу ведущий. Но вот объясните, как человек может выполнять обязанности… не политика даже, а, например, присяжного поверенного? У него, к примеру, дома ребенок сидит. А ну бандиты нагрянут и, скажем так, попытаются на него повлиять через ребенка? Не дай бог, конечно.

— Необходимо создать систему, выводящую политиков и государственных служащих из-под давления криминала.

В памяти Греча всплыла сцена прощания с Крюковым.

«Зря я его тогда… отправил… Мог бы задержаться, посидеть с ним… Человек мне такую помощь оказал, что же я, как свинья…»

— Ситуация изменится принципиально. — Думая о Крюкове, он продолжал отвечать на вопрос ведущего. — Изменится принципиально, я подчеркиваю, если начнут разбираться с этими самыми «ребятами», с этой «братвой». Если с ними будут бороться. Тогда начнет нормально функционировать судебная система, да и любая другая.

«Да нет, что я мог сделать? Работа есть работа. Он взрослый человек, должен понимать. Нужно, впрочем, ему позвонить, телефон-то я записал или нет?..»

— Нужно серьезно менять систему МВД, которая не преобразовывалась со времен Берия. Нужно резко повысить роль министерства юстиции. Усовершенствовать систему наказаний, которая должна быть выстроена на гражданских, цивилизованных основах.

— Значит, насколько я понял, — перебил его Горин, — вы баллотируетесь в Думу с основной задачей — реформировать правоохранительные органы. Но ведь российский парламент сегодня парламентом, собственно говоря, не является…

— Совершенно точно. Вот я и хочу попытаться создать из Государственной Думы орган, который не блокирует решения президента и правительства, а сотрудничает, творчески сотрудничает с исполнительной властью и контролирует ее.

«Если я и забыл, то Наташа уж точно его телефон записала. Да, впрочем, у меня, кажется, в старой записной книжке он должен быть… Конечно, есть. Все, сегодня же позвоню. Сразу. Как приду домой. Нужно будет встретиться, посидеть нормально, поговорить без суеты. На трезвую голову… Жаль, Журковского с нами не будет… Господи, за что же они его? За меня — ясно, но зачем же так?.. Почему они такие звери? Из-за денег? Из-за чего? Откуда эта нечеловеческая злость, эта свирепость?..»

— Законы пишутся, — продолжал говорить Павел Романович, — не для коммунистов и демократов. Они пишутся для людей, для страны. И пишутся они либо профессионально, так, чтобы по ним можно было жить и работать, либо непрофессионально.

«Все. Решено. Сегодняшний вечер — дома. Позовем Крюкова. Торт, чай, отдохнем, вспомним старое…»

— Понимание этого, — после короткой паузы сказал Греч, — понимание высокой цели, которая стоит перед законодательством, способно объединить людей. Мне удавалось даже ортодоксальных коммунистов убедить в том, что некая формула должна быть написана так, а не иначе. Здравый смысл ведь есть в умах всех людей, вне зависимости от их политических взглядов.

Все проще простого. И чего столько пишут о заказных убийствах — мол, высокие профессионалы, мол, длительная подготовка… Конечно, профессионализм — это хорошо, он значительно облегчает дело, но и дилетант может справиться с задачей не менее успешно, чем самый натасканный, как они говорят, «киллер».

Майор поморщился. Черт бы их подрал, почему эти англицизмы так легко приживаются? Почему не сказать — «наемный убийца»? Престиж новой и, как ни крути, модной профессии, с этаким налетом романтики, с европейско-американским лоском, — «киллер», престиж и популярность ее значительно упадут, если все называть своими именами. И дети, может быть, перестанут в киллеров играть.

Майор усмехнулся. Сидит тут, рассуждает, а сам-то?.. Сам-то зачем пришел в этот подъезд?

Он посмотрел вниз. На лестнице было тихо. Вообще, удобная была лестница. Верхняя площадка, на которой только две двери, ведущие на чердак, практически жильцами не посещалась. Этакий аппендикс, архитектурный рудимент, совершенно нефункциональный, лишний. Легкая ошибка в расчетах — можно было, наверное, что-то придумать, как-нибудь использовать эту площадь, другую планировку нижних квартир, что ли, сделать, как-то расширить их за счет этой площадки, потолки поднять, может быть…

И жильцам было бы спокойней. А то — мало ли кто может на этой площадке спрятаться? Вот, киллер, к примеру…

Майор достал из-под полы длинного пальто карабин, проверил затвор, в последний раз осмотрел оружие, готовое к… — к чему? К бою? Нет, не к бою, майор, подготовил ты отличную американскую машинку… Не к бою. Не этому тебя учили. И на войне в том числе. Не этому. Такого даже в Афгане делать не приходилось. А там уж всякое бывало…

Он потряс головой, пытаясь отогнать лишние мысли. Все уже передумано сотню раз, уже ничего не изменишь. И потом — он же сам так решил. Этому господину все равно приговор уже подписан. Сделать ничего нельзя. Раз уж попал господин в эти колеса, раз зацепили его такие шестеренки, пиши пропало. Никто не поможет, ничто не спасет. Что касается морального аспекта… Если бы майор послал кого-то — лучше бы он себя чувствовал? Наверное, еще мерзее, чем теперь. Это ясно. А так — что же. Он солдат. У него есть командование. Командование приказало…

Нет, лучше об этом не думать. Самое отвратительное во всей этой истории отсутствие внятной, конкретной, материальной причины. Тут не интересы страны защищает майор, даже не финансовую выгоду каких-то отдельных лиц. Тут вообще черт-те что… Личные, мать их в душу, амбиции.

Вернее, сначала были эти амбиции. Теперь-то уж наросло столько, что иначе как вот так — обрубив все концы в один присест — иначе эту кашу и не расхлебать. Столько людей втянуто, столько сил, столько денег затрачено… Отчитываться-то нужно… Вот и отчитаются. Суки… Все суки, все. А он, майор, опять крайний. Не первый раз.

Когда ему только предложили заняться этим делом, он сразу почувствовал, что добром оно не кончится. Впрочем, мог ли он отказаться? Такие предложения равносильны приказу. Абы кому не предложат. Если пришли к нему — значит, выбрали. И значит, согласовали на самом верху. Так что выхода нет, как ни крути.

Майор аккуратно прикрыл полой плаща карабин «Инфорсер» 30М1. Хорошая штука, редкая, таких в России единицы. Тридцатизарядный магазин, автомат. Убойная сила опять же — будь здоров, не кашляй… Из Чечни эта пушка сюда приехала, не иначе.

Внизу хлопнула дверь.

Майор сделал глубокий вдох, медленно выпустил воздух, как делал всегда в критических ситуациях, стараясь вместе с углекислотой выгнать и все ненужные мысли, которые мешают конкретному и насущному делу.

Человек внизу остановился у шахты лифта. Майор знал, что это именно тот, кого он ждал. Впрочем, ждал недолго — минут пятнадцать. Пятнадцать минут назад он вошел в соседний подъезд и через чердак проник сюда, на исходную позицию.

С утробным воем внизу открылись двери лифта, механизм загудел, заурчал, и кабина поехала вверх.

Майор начал медленно спускаться на площадку четвертого этажа. У окна он остановился, натянул на лицо черную вязаную шапочку с прорезями для глаз и замер рядом с лифтовой шахтой, сбоку. Площадка не позволяла встать прямо напротив — стена была слишком близко от двери.

Он шаркнул ногой по полу — искусственный мрамор, подошвы немного скользили. Майор переменил позицию, чуть развел ступни для придания телу устойчивости и, высвободив карабин, взял его наизготовку.

Лифт оборвал гудение, остановился с коротким рывком. Майор наблюдал за кабиной через проволочную сетку. Дверцы, издав короткий стон, с шипением разъехались, и объект вышел на площадку.

Увидев майора с карабином в руках — ствол был уже поднят на уровень груди, — человек замер на месте, вглядываясь в глаза неизвестного. Не было страха ни в глазах его, ни в позе. Майор вдруг подумал, что объект узнал его. Нет, они не встречались лично, их пути ни разу не пересекались. Откуда же у него уверенность в том, что этот высокий, ухоженный мужчина, с каким-то нездешним, светским лоском во всем — в одежде, в осанке, в выражении лица, — прекрасно знает, кто находится сейчас перед ним? Знает и имя, и звание, и должность… Знает всю подноготную этого грязного дела, которое привело сюда майора и которое сейчас должно закончиться.

Майор замешкался — первый раз в жизни, первый раз в критической ситуации пропустил то мгновение, когда следовало без раздумий нажимать на курок. Он и жив-то до сих пор был именно благодаря своей способности сначала действовать, а потом уже рефлексировать.

Человек в длинном светлом пальто шагнул к нему — прямо на смотрящий в его грудь ствол карабина, прищурился, вглядываясь в прорези шапочки-маски, и только тогда майор смог заставить себя нажать на курок.

Он слегка приподнял оружие, и первая пуля попала в голову — выше лба, ушла в густые, темные с сединой волосы, отбросив жертву к стене. Майор, не сходя с места, короткой очередью прошил тело сползающего по стене человека — красный след оставался там, где затылок касался белой штукатурки. Потом, уже двинувшись мимо замершего, сломанного пополам тела к лестнице (лифт — ловушка для идиотов), выстрелил еще раз, отметив, что пуля попала точно в ухо.

Машина ждала майора там, где и должна была ждать, — на противоположной стороне улицы, напротив парадного. Он молча уселся на заднее сиденье, стянул с себя шапочку-маску, и черная «девятка» рванула с места. Ее задачей было довезти майора до района заводских складов, дальше надобность в этой машине отпадала.

— Всё, — выдохнул он, когда «девятка» запрыгала по ухабам неасфальтированной дороги, вьющейся между складскими постройками, бесконечными заборами и котлованами, вырытыми еще при советской власти и тогда же заброшенными.

— Еще не всё, — отозвался шофер. — Еще не…

— Всё, — отрезал майор. — Я сказал — всё, значит, всё.

— Ну, всё так всё, — миролюбиво согласился шофер.

Этого парня Панков взял из команды Генделя. Так лучше. Нечего посторонних в это дело втягивать.

Машина остановилась, и майор, сунув карабин под пальто, выскочил на улицу, попав ногой прямо в глубокую лужу.

Водитель хмуро смотрел вслед ладной фигуре, скрывающейся за неприметной дверью в буром от времени заборе.

Когда дверь за майором захлопнулась, водитель пожевал губами и смачно сплюнул в открытое окно.

— Каков урод, а? — Смолянинов нервно барабанил пальцами по столу, поглядывая на экран телевизора. — Нет, каков мерзавец!.. Когда, говоришь, у него вылет? И этот… ну, черт бы его подрал… паром?

— Завтра.

— Все перекрыть, Уже сейчас. Хотя поздно. Он хитрожопый мужик. Думаю, он уже отвалил.

— Что нервничать? Ведь все прошло нормально. Так или иначе — работа сделана. Заказчик будет доволен.

— Можно быть довольным только тогда, когда хвостов не осталось…

Василий Борисов закинул ногу на ногу и посмотрел в окно. По телевизору показывали обгоревшие руины, и голос диктора, исполненный печали, продолжал вещать о «криминальной столице».

— Обнаружены также обгоревшие останки трех человек. Все они опознаны. Это некий Саид, член одной из крупных преступных группировок, и его телохранители. Кроме всего прочего, найден карабин «Инфорсер» американского производства. Предположительно тот самый, из которого вчера стреляли в Павла Романовича Греча… Одним словом, вырисовывается картина «зачистки». То есть, если принять версию, что исполнителем заказного убийства был Саид или кто-то из его окружения, то, продолжая выстраивать логическую цепочку, можно понять — теперь заказчики ликвидировали и исполнителя, чтобы тот, в случае его обнаружения, не вывел следствие на подлинных виновников смерти Павла Романовича Греча…

— И что тебе не нравится? — лениво спросил Борисов. — Все чисто. А этого твоего деревенского дурачка найдем. Никуда он не денется.

— Ну-ну… Если он говорить не начнет раньше времени.

— Не начнет. Он же, я так понимаю, просто Генделя кинул? Денежки взял, сам убрал Греча, на Саида все это повесил, концы зачистил…

— Однако он крутой мужик. Саида завалил, да не одного, а с охраной…

— Знаешь, в Америке есть поговорка. Бог создал людей, а Кольт сделал их равными. Так что ничего удивительного. Если человек хорошо стреляет, ему никакие отморозки, никакие «быки» накачанные не страшны. Все в порядке, товарищ генерал. Не парься. — Борисов хлопнул себя по коленям и поднялся с кресла. — Поехал я. Самолет скоро.

— Ладно. В Москве там приветы передавай. Скажи, я скоро приеду. Здесь закончим всю историю…

— А что тут заканчивать? Все уже…

— Ну так похороны еще, понаедет народу, мало ли что… У меня душа будет спокойна, когда все совсем затихнет.

Борисов усмехнулся.

— Затихнет… Как же. Здесь затихнет… Здесь никогда ничего не затихнет. Все, я откланиваюсь. Занавес.

— Алло. Алексей?

— Да, я.

— Ну что? Не слышно про нашего друга ничего?

— Пока нет. Но найдем, найдем. Не волнуйся, генерал, эта падла долго землю топтать не будет. Кинул, сука, всех кинул. Никуда не денется. Шарик маленький, а наши люди везде.

— Ну добро.

Смолянинов действительно недооценил расторопность майора Панкова. В то время, когда генерал прощался с высоким московским гостем, самолет компании «Финн Эйр» заходил на посадку в аэропорту «Кеннеди». Панков смотрел в иллюминатор на острова, проносящиеся под крылом, на тянущиеся, кажется, до самого горизонта пространства, занятые рядами аккуратных домиков, на башни небоскребов, торчащие вдали.

— А где же Манхэттен? — спросил он, повернувшись к Манкину, дремавшему рядом.

— Ну, отсюда, наверное, не видно… Не просматривается из самолета. Я, знаете, сколько раз уже прилетал сюда и все не могу привыкнуть… Смотришь вниз — одноэтажные кварталы… Одноэтажная Америка… А через час — в даунтауне уже солнца не видно от небоскребов… Вообще страна хорошая, — сказал он, словно подводя итог. — Жить можно. Только, молодой человек, я очень вам рекомендую не светиться… осторожней здесь…

— Ладно, разберусь…

Отношения Панкова со старым ушлым бухгалтером за время полета приобрели какой-то странный, едва ли не дружеский оттенок. Конечно, Манкин знал об убийстве Греча, но и думать не мог, что его сосед по самолету каким-то образом приложил к этому руку. Борис Израилевич был уверен, что моложавый следователь просто ухватил кусок у начальства и решил рвануть от всей этой отечественной мерзости за кордон. Что же — дело нельзя сказать что благородное, но поступок по крайней мере вполне разумный.

— Все, давайте прощаться, — сказал Панков, когда самолет подрулил к терминалу. — Больше мы с вами не увидимся.

— Да. Всего вам… В банке, вы поняли, да? Там все в порядке… Деньги ваши получите когда угодно…

— Счастливо, — сказал Панков, накинул на плечо ремень спортивной сумки и быстро зашагал к выходу.

Багажа у него не было, и уже через двадцать минут он, быстро пройдя таможенный и паспортный контроль, вышел из здания аэропорта.

«Все. Здравствуй, новая жизнь», — подумал он, увидев, что прямо перед ним остановился автобус. Панков шагнул в открывшуюся дверь. Куда идет автобус, он не знал, да и, собственно говоря, ему было все равно.

 

Глава 5

Диана подходила к старинному особняку, где с минуты на минуту должна была начаться гражданская панихида, и с каждым шагом недоумение, охватившее ее, как только она вышла на площадь перед дворцом, только нарастало.

Она приехала из Москвы сегодня утром, чтобы сделать репортаж с панихиды, затем, если получится, попасть непосредственно на похороны Павла Романовича Греча и, что самое важное, поговорить с некоторыми из тех, кто близко знал бывшего мэра. Исключая родственников, жену и товарищей по его новой затее с выборами в Думу. От этих правды не добьешься. Будут нахваливать, вешать на уши лапшу о том, какой Павел Романович Греч был замечательный, белый и пушистый, какой он был демократ и романтик, честный, неподкупный…

Все это мало интересовало Диану. Газета, в которой она работала, специализировалась на скандалах, тираж ее рос именно за счет неожиданных интервью, сведений, добытых у лиц, причастных к искусству, политике и общественной жизни непосредственно — что называется, живущих внутри политический, театральной, кинематографической или поп-музыкальной кухни. Иной раз швейцар гостиницы может рассказать гораздо больше интересного о своих постояльцах, чем менеджер того же отеля, а домработница эстрадной звезды порой представляет для газеты больший интерес, чем ее, этой звезды, продюсер.

Прямо с поезда Диана поехала в Институт, чтобы встретиться с Радужным. Обратиться к ректору, под началом которого работал некогда Греч, ей посоветовал Борисов. Вася, несмотря на то, что уже довольно давно работал в администрации Президента и был очень большим человеком, не забывал старых друзей, а с Дианой его связывали давние, хотя и не слишком регулярные отношения, который вполне можно было назвать дружескими. По крайней мере спали они вместе от силы раза два в год — чаще не получалось. Борисов был очень занят своими делами, да и у Дианы была своя личная жизнь.

Однако, когда Диана собралась в командировку на похороны скандально известного экс-мэра, Борисов неожиданно позвонил сам. После короткого разговора о том, о сем, о здоровье и об огромном, его, Крамского, желании встретиться и провести вечерок, как только с делами будет полегче, Вася сообщил, что может помочь своей доброй знакомой.

— Слушай, я тут узнал, ты едешь на похороны нашего флагмана демократического движения.

— Да.

— А как ты вообще к нему относишься?

— Да как? А как ты думаешь? Обычный коррупционер, прикрывающийся громкими фразами. Я таких знаешь сколько видела! Да и ты тоже.

— Ага… То есть отношение у тебя к самой личности вождя мировой интеллигенции резко негативное?

— Да ну, Вася, брось ты. У меня очень мало к кому резко негативное отношение. Я же сказала — обычный тип. Ничего особенного. Раздули вокруг него бучу…

— Слушай, я примерно того же мнения. Вот, кстати, мне тут звонил некто Радужный. Не слышала о таком?

— Нет.

— Это ректор Института, в котором работал Греч. Ты к нему заскочи, он тебе много расскажет всякого… Неформального.

— Это что, рекомендация сверху?

— Что ты! Просто помогаю старой знакомой. С тебя, кстати, причитается. Надеюсь по возвращении получить гонорар…

— Получишь, получишь. Все, пока, я побежала. Мне в редакцию.

— Ну беги, милая. До встречи.

Радужный действительно оказался на месте — Диана позвонила ему на мобильный прямо с вокзала, и он сообщил, что ждет ее в Институте.

— Меня Борисов предупредил, — заметил он, подчеркивая важность фамилии.

«Шестерка, — решила Диана. — Перед Васькой стелется. Ожидает он меня, видите ли. Ну ладно. Поглядим, что это за Радужный».

Ректор не произвел на нее большого впечатления. Он мямлил, говорил про большое горе, про то, что в день похорон он не в силах сказать что-то внятное по поводу личности Павла Романовича. К большому, мол, сожалению. Единственным, что могло бы сгодиться для печати, была вымученная фраза об «огромной потери для жителей нашего Города».

Что и говорить, не богато.

«Сволочь, — думала Диана, слушая лепет Радужного. — И вашим, и нашим. И Ваське угодить нужно, а значит, со мной встретиться. И плохого ничего говорить не хочет. Боится, видимо, своих коллег. Марку держит. Как же интеллигенция…»

— Я вам знаете, что скажу? — глаза Радужного вдруг блеснули.

— Ну? — хмуро спросила Диана, мысленно уже поставив крест на скользком ректоре. Первая половина дня была безнадежно потеряна.

— Поезжайте-ка на кладбище…

— Я поеду. Конечно.

— Не на то. На Поляковское.

— И что там?

— Дело в том, что есть один человек… Мне кажется, он будет вам интересен. Вы с ним поговорите. Он может много чего рассказать. Некто Георгий Крюков.

— Кто он такой?

Диана провела рукой по светлым волосам. Движение это было инстинктивным, так она начинала подготовку к «охмурению» очередной своей жертвы. В свои тридцать Диана выглядела двадцатилетней наивной девчонкой, худенькой, с длинными, почти белыми волосами, длиннющими ногами безупречной формы, которые она никогда не прятала — обтягивающие черные джинсы только выгодно подчеркивали все, что нужно было видеть мужчинам.

В случае Радужного «охмуреж» совершенно не требовался, но движение было отработано до автоматизма, и Диана даже не заметила того, что начала атаку на пожилого, брюхастого, лысеющего дядьку в немыслимом, устаревшем много лет назад костюме.

— Понимаете ли… — Голос Радужного приобрел жирную, сочную окраску. Это Диане тоже было знакомо и скучно до зевоты. Всего-то один жест, а какой эффект. Видно, дедушка изголодался. — Он в прошлом очень неплохой писатель… Член союза… Умнейший, надо сказать, человек. Светлая голова.

— Почему — в прошлом? Спился?

Диана посмотрела на часы. Пора было ехать на панихиду.

— Он как раз из тех… Из тех многих, — Радужный чуть понизил голос, кому реформы Греча вышли боком. Как раз в тот период он полностью обанкротился. И как творческая личность, и просто как человек. Не смог приспособиться к новым порядкам. В общем, с ним есть о чем поговорить. У него свой взгляд на политику Греча. При этом они были друзьями. Мне кажется, вам будет интересно, Знаете, этак… — Радужный покрутил в воздухе пальцами. — На парадоксе сыграть… Мол, друг, шестидесятник, а в какой-то момент дорожки разошлись…

«Сволочь, — уверенно заключила про себя Диана. — Законченный подонок».

— А он там? На кладбище? На панихиду не пойдет?

— Нет. Я вчера ему звонил. Он сказал, что будет на работе…

— Спасибо. — Диана убрала в сумочку диктофон.

— Да не за что.

— Скажите… А вы?

— Что — я? — Радужный улыбнулся.

— Вы не были его другом? — Диана прищурилась.

— Был. Мы очень дружили.

— Ясно. Всего вам доброго.

На панихиду Диана успела.

«Быстренько заскочу, посмотрю, как и что, может быть, удастся с Лукиным поговорить — именно здесь и именно сейчас. В Москве до него хрен доберешься…»

Однако ее поистине кавалерийский напор исчез в ту секунду, когда она вышла на площадь перед дворцом.

Такого количества народа Диана никак не ожидала увидеть. По Москве циркулировала информация, гласящая, что народ в Городе совершенно охладел к бывшему мэру, и не просто охладел, а даже озлоблен его позицией, раздражен, что опальный мэр никак не угомонится, вот опять лезет в политику — теперь уже в Думу, все ему, дескать, мало…

Площадь была запружена народом. Подойдя поближе и приглядевшись, Диана поняла, что это не стихийная толпа, а длинная очередь, упирающаяся в парадное крыльцо дворца — то, в котором сейчас должна была начаться панихида. Очередь вилась невиданной, нескончаемой змеей, заполняя всю площадь, — не было места для проезда машин, даже одинокому пешеходу пройти напрямую было чрезвычайно сложно, пришлось бы продираться сквозь молчаливые ряды людей с хмурыми, печальными и — Диана увидела одно, два, еще и еще — заплаканными лицами.

Поклонников, последователей и просто поддерживающих Греча людей оказалось значительно, несопоставимо больше, нежели Диана представляла себе по московской информации.

Она вытащила журналистское удостоверение и начала осторожно пробиваться сквозь витки огромной очереди к парадному крыльцу.

Это оказалось значительно легче, чем она предполагала. Люди, завидев ее, спокойно расступались и пропускали, чтобы через мгновение снова сомкнуть ряды за ее спиной и замереть в ожидании.

«Дисциплинка, однако, — подумала она. — Надо же. И никто не ругается. Не спрашивает — «Куда прешь?»… Очень странно. Ничего подобного в жизни не видела».

Во дворец ее тоже пропустили совершенно спокойно. Она показала удостоверение, и охранник даже не стал заглядывать в длинный список официальных лиц, лежащий перед ним на небольшом специальном столике.

Диана вошла в зал и очутилась в такой же строгой, молчаливой и торжественной толпе, как и на площади, с той только разницей, что здесь собрались люди, известные всей стране. Знаменитые артисты. Режиссеры. Писатели. Политики. Диана увидела Лукина, идущего от микрофона, который стоял за гробом на небольшом возвышении, — видимо, он только что говорил.

«Так. Сейчас».

Диана быстрыми шагами, лавируя в строгой толпе (этому искусству она уже давно научилась — пробираться меж высокими персонами так, чтобы никого не задеть или, упаси господь, не наступить на ногу), приблизилась к стоящему возле колонны Лукину. Рядом с ним маячили два телохранителя, но это не было для Дианы серьезным препятствием.

— Сергей Сергеевич, — тихо пропела Диана, вкладывая в свой голос максимум печали, на который была способна.

Лукин поднял голову, взглянул на журналистку, и она вдруг почувствовала, что банальное выражение «слова застряли в горле» имеет под собой вполне материальную, физическую основу.

В глазах Лукина стояли слезы. При этом он смотрел на журналистку так, что лучше бы матом выругался… К мату она, во всяком случае, привыкла. Не так обидно было бы. Она и не представляла, что простой взгляд может передать столько информации. И не только информации, но и личного к ней отношения. Причем развернуто, с цветистыми эпитетами и метафорами. И эти слезы…

Диана пробормотала что-то, что должно было означать «извините», и ввинтилась в толпу.

Выступление Лукина, судя по всему, было последним на панихиде. Народ потянулся к выходу. Диана увидела, как к гробу подошла жена Греча, Наталья Островская. Рядом с ней неожиданно выросла фигура Зотова.

«Вот тоже тип… Вечно он всюду лезет…»

Кто-то задел Диану плечом, она быстро шагнула в сторону, пропустила незнакомого ей хмурого толстого господина, потом еще одного и незаметно для себя приблизилась к Островской. Зотов по-прежнему стоял рядом и что-то тихо говорил. Прислушавшись, Диана разобрала его слова.

— Наталья Георгиевна, простите меня… Я все-таки не подонок последний… Я журналист. Меня заносит. Но я не подлец. Простите, если можете.

— Бог простит, — ответила Островская и тронула Зотова за плечо. Пойдемте.

«Сумасшедший дом», — покачала головой Диана.

Взглянув на часы, она поняла, что если хочет хоть что-нибудь еще выжать из сегодняшнего дня, нужно срочно ехать на кладбище. Если этот Крюков действительно стал алкашом, то вполне может к вечеру напиться и стать технически непригодным для интервью. В принципе, Диана ничего не теряла. На вечер у нее были запланированы еще несколько встреч, хотя и не суливших скандальной информации, но командировку тем не менее «закрывавших». Так что в любом случае работа будет выполнена.

Крюков повертел бутылку в руках, посмотрел на просвет и, наклонив над стаканом, попробовал выцедить из нее хоть каплю. Все надежды и усилия оказались тщетными — бутылка была пуста. Гоша коротко выругался. Пустил опорожненную поллитровку по полу, и она закатилась под металлический шкафчик.

— Ну и что? — спросил Миха. — Кто за ней полезет?

— А-а, — махнул рукой Гоша. — Потом…

— Ясно, что потом. Только сам и полезешь. Ишь, разбросался. Миллионер. Тебе мэр бывший, что ли, наследство оставил?

Крюков посмотрел на Миху мутными глазами.

— Какое еще наследство?

— Ну, это я так, шучу, — ответил Миха. — Я к тому, что вы с ним приятели были.

— Да ладно там… Какие еще приятели? Никогда мы с ним приятелями не были.

Гоша полез в карман ватника.

— Во! — он потряс извлеченными оттуда купюрами. — Гляди, Миха. Есть еще порох, так сказать… Короче говоря, я в ларек.

— Да сиди ты. Я сам схожу. Давай бабки.

— Держи.

Дверь в сторожку отворилась, и Крюков застыл с протянутой в сторону Михи рукой. На пороге стоял Виталя — тот самый, который не так давно сидел в этой комнате напротив Гоши с папиросой в руке и готовил провокацию против еще живого Греча. С этого-то все и началось.

— Крюк, — сказал Виталя. — Хорошо, что ты здесь. Привет, Миха. Давайте-ка, мужики, выпьем.

Он поставил на стол извлеченную из глубокого кармана пальто литровую бутылку водки.

— Ну что, Крюк, — продолжил он, садясь, как и тогда, напротив. — Настучал, падла?

Крюков молчал, ожидая, что же сделает с ним этот бандит. Понятно, он пришел мстить за то, что Гоша выдал их планы. Рассекретил. Заложил Гречу. Предал…

— Не дрожи ты, е-мое, — усмехнулся Виталя, пристально разглядывая Крюкова. — И бабки спрячь. Потеряешь. У тебя их мало… Миха, давай стакан.

Сторож послушно полез в шкафчик.

— Ну че, Крюк? Не ссы. Не трону я тебя. Хотя, по всем понятиям, надо тебя наказать… Только ты сам себя наказал. Не буду я тебя, это… Живи. Вот, даже водки с тобой выпью.

Виталя взял бутылку и разлил водку по стаканам.

— Пей давай.

Крюков послушно взял стакан и сделал большой глоток.

— Эх, слабаки вы… — сказал Виталя.

— Кто? — осмелился спросить Гоша.

Водка произвела свое магическое действие очень быстро. Видимо, сыграл свою роль нервный стресс, который Крюков испытал при виде Витали.

— Интеллигенция, — ответил Виталя. — Не люди, вообще. Верить вам нельзя. Вообще, — повторил он для пущей убедительности.

— Вот у нас, — сказал он после паузы. — У нас и то строже… Мне, например, пить не дают. Дисциплина, мать ее… Приходится ховаться, к вам вот в гости заходить. Такие дела, Крюк. А вам — нет. — Он покрутил головой и махнул рукой. — Вам веры нет. И потом — вы все через жопу делаете. Все. Конкретно все. Вот ты скажи, — Виталя ткнул Гошу пальцем в грудь. — Ты настучал… И чего? Получается, замочили его из-за тебя…

— Почему это из-за меня?!

— Да потому что! Потому что! Понял? Потому что выгорело бы дело здесь, посадили бы его, сидел бы сейчас, адвокаты бы ему хавчик таскали, жил бы, как король, в камере. Я же знаю. Если бабки есть, нигде не пропадешь. Особенно в тюрьме. Там тоже люди… А ты насрал, вот люди и напряглись. Понял, профессор хренов? Давай, наливай, мне на работу скоро… Интеллигенция.

Виталя усмехнулся. Дверь сторожки отворилась. Рот бандита так и не закрылся, застыв в кривой ухмылке.

Диана сразу опознала среди сидящих в сторожке людей бывшего писателя. Конечно, это мужичок, скрючившийся в уголке, — с длинным носом, заросшим щетиной лицом и застывшими, округлившимися, однако очень внимательными и умными, хотя и мутными глазами. Второй, вероятно, — кадровый работник кладбища с неотягощенным интеллектом лицом. А третий, который уставился на нее с примерзшей к губам ухмылкой…

Диана мгновенно почувствовала теплую волну, прокатившуюся от низа живота к солнечному сплетению. Она очень хорошо чувствовала мужчин и могла легко вообразить, что они представляют собой в постели. Как правило, ее первое впечатление не бывало ошибочным. Молодой бандит — а он наверняка бандит, это было просто написано у него на лице — принадлежал как раз к той породе, которая нравилась Диане. Наверняка он изобретателен и не закомплексован, при этом не груб и, что самое главное, не полный дурак. И здоровье имеется. Несмотря на припухшие веки, открывающие человеку с понятием его пристрастие к «травке», а может, и к чему покрепче, — здоровьишко этот парень еще не совсем угробил.

— Здравствуйте, — сказала Диана слегка встряхнув головой, чтобы отогнать наваждение и собраться для предстоящей беседы.

— Привет, — как-то не выговорил даже, а проскрипел Виталя. — Вы ко мне?

— Вероятно, нет, — ответила Диана, окончательно приходя в себя. Вероятно, это вы? — Она шагнула к Гоше. — Это вы — Георгий Крюков?

— Ну, — отозвался Гоша.

— Я к вам.

— Очень приятно. А вы кто?

— Я корреспондент газеты «Вечер Москвы» Диана Артемьева. Хотела бы с вами поговорить…

— О чем?

— Скорее, о ком. И, кроме того, о вас.

— С чего это вдруг?

— Ну, как вам сказать…

— Вы присаживайтесь, — прогудел Виталя. Он переместился поближе к Крюкову, освободив для женщины место на длинной лавке.

— Спасибо. Так что, мы можем поговорить?

— Можем, — ответил Крюков.

— Выпьете с нами? — спросил Виталя, подмигивая Михе. Тот снова сунулся в шкафчик, и через секунду на столе появился чистый стакан.

— Пока нет, может быть, после интервью, — ответила Диана.

Виталя ей определенно нравился. Трезвый. Одет прилично. И деньги наверняка имеются. Идеальный вариант для короткого, одноразового командировочного романа. Да, кстати, и о бандитской жизни криминальной столицы он мог бы много интересного порассказать. В любом случае, провести с ним время куда интереснее, чем с этим спившимся писателем.

— Ну? — хмуро спросил Крюков.

— Расскажите мне, пожалуйста… — Диана быстро достала из сумочки диктофон и положила его на стол, нажав на кнопку. Кассета не закрутилась — диктофон включался от звука голоса и в паузах останавливался, экономя пленку. Расскажите, пожалуйста, о себе. Вы же известный писатель, чем вы занимались последнее время?

— Последнее время? — переспросил Крюков. — Последнее время я работаю на кладбище. Сторожем.

«Хорошее начало, — подумала Диана. — Отлично. Все как надо. Сейчас перейдем плавненько к тому, что нам нужно».

— Что же вас сюда привело?

— Жизнь.

— А конкретнее? Вы ведь были знакомы с Гречем, лично знакомы, насколько я знаю.

— И что?

— Ну… Скажите, вы часто с ним общались? В гости ходили? Или только по работе?

— А что конкретно вас интересует?

— Одобряли ли вы, допустим, его экономические… программы, скажем так?

Крюков засопел носом. Что ей надо? Клубничку? Так какого черта она вокруг да около?..

— Кроме того, может быть, вы опишете какие-нибудь интересные моменты ваших встреч? Вообще, любые подробности интересны. Например, подробности вашей биографии. Понимаете меня?

— Так вас я интересую или Греч?

— И вы, и он. Понимаете, вы же из одного с ним круга. Интеллектуальная элита города. И такие разные пути. Разные судьбы. Вот этот момент очень интересен. У меня складывается впечатление, что вы пошли на эту работу не по необходимости. Что вы, в принципе, востребованы как творческая личность. Это что, некая акция протеста?

— А-а, я вас понимаю… Рассказать про то, как я не любил мэра? Про то, что я о нем думаю? Да?

— Ну, можно с этого начать….

— Про то, с кем он спал, какой тип женщин ему нравился? Насчет проституток… Подробности, да?

— А вы владеете такой информацией?

— Я? Конечно. Я все могу рассказать. И как он хотел взорвать нынешнего губернатора. А что? Я все знаю. И про все его делишки… Про миллионы долларов, которые он вывозил из страны… Вас это интересует?

Голос Крюкова вдруг неожиданно для Дианы и для самого Гоши сорвался на крик.

— Это тебе надо, сучка?! Ты хочешь про Греча знать? А кто ты такая, тварь, чтобы лезть своими лапами в нашу жизнь? Кто ты такая, блядь московская?!

— Э-э, Крюк, ты потише… не пугай девушку.

Виталя привстал и хлопнул Гошу по плечу. Крюков вдруг вскочил с места и изо всей силы ударил Виталю в грудь. Не ожидавший атаки бандит отлетел в угол, зацепился за лавку ногой и рухнул на пол.

— Сволочи! — кричал Гоша. — Суки! На падаль сползлись, гады? Я вас сейчас… Сейчас…

Он метнулся к стене, схватил совковую, заляпанную грязью лопату и занес ее над головой.

— Я сейчас тебя, блядища позорная…

Диана ахнула, схватилась за голову руками и, неуклюже скатившись с лавки, упала на четвереньки. Лопата опустилась на стол, разрубив работающий диктофон. Пластмассовые осколки брызнули во все стороны.

— Я вас всех, падлы… Греча хотите?! Да кто вы такие по сравнению с ним?! Всех вас уничтожить, падаль! Это вы… это от вас нормальным людям жизни нет! Это вы — ворье несчастное, — орал Гоша, пытаясь вытащить лопату, застрявшую в сосновой доске.

Виталя очухался, вскочил на ноги и бросился к Гоше, норовя обхватить его сзади. Но Крюков, словно он обладал способностью видеть затылком, ловко вывернулся из-под могучих дланей и ринулся к Диане.

— Придушу, сучка!..

Рев сторожа, пришедшего в необыкновенную степень агрессии, придал женщине сил. Она поднялась с четверенек, подпрыгнув по-звериному одновременно на руках и ногах, и кинулась к двери. Сумочку свою она не сняла с плеча в процессе разговора, так что, кроме уничтоженного диктофона, других потерь Диана не понесла.

— Стой, сволочь! Я тебе еще не рассказал, как мэр наркотиками баловался и трахал домашних животных! Это тоже в газетке своей вонючей напиши! Убью!

Гоша, страшно хохоча, бежал за Дианой по коридору. Сзади за ним огромными прыжками несся Виталя. Он настиг Крюкова только у дверей, ведущих на улицу, и, решив больше не церемониться с разбушевавшимся интеллигентом, изо всей силы ударил его кулаком по затылку. Тело Гоши изменило направление, и кладбищенский сторож врезался лбом в стену рядом с открытой дверью в которую только что выскочила журналистка.

Диана бежала по разъезжающейся под ногами земле, прыгала через кочки, продиралась сквозь кусты, больше похожие на спутанные проволочные заграждения, и остановилась только тогда, когда силы совершенно покинули ее.

Погони слышно не было — видимо, все-таки сумасшедшего маньяка кто-то утихомирил.

Женщина огляделась по сторонам. Вылетев пулей из здания администрации, она взяла неправильное направление, и инстинкт самосохранения погнал ее не на остановку автобуса, не на проспект, по которому ходили такси, маршрутки, трамваи и троллейбусы, а привел в самую заброшенную часть кладбища, к провалившимся, заросшим бурьяном древним могилам, потерянным среди высоких тополей и кленов. Трава, росшая здесь, доходила Диане едва ли не до пояса.

— Ч-черт, — дрожа от только что пережитого ужаса, пробормотала Диана. В-вот ч-черт… Сумасшедший д-дом… С-сумасшедший город…

Плохо слушающимися руками она отряхнула джинсы от налипших на них репейников и комков грязи, провела ладонями по лицу и волосам, оставив на потном лбу грязные полосы, и побрела, проваливаясь в невидимые под травяным покровом ямы, цепляясь за сучья и поваленные деревья, туда, где, по ее предположениям, должен был находиться выход в город.

— Очухался?

Гоша открыл глаза и увидел, что он снова сидит в сторожке, вернее, полулежит на лавке, прислонившись спиной к шкафчику. Перед ним висело лицо Витали. Оно вдруг уплыло куда-то в сторону, и на его месте возник стакан с водкой. Стакан сжимали крепкие, толстые пальцы с аккуратно подстриженными ногтями.

— Пей, писатель.

Гоша послушно принял стакан и влил в себя водку. Полегчало. По крайней мере круг зрения расширился, и Гоша увидел Миху, мудрящего с ножом и консервной банкой.

— Ну что, живой? Пришлось тебе дать по мозгам, Крюк, а то урыл бы ты телку… Жалко, хорошая телка. Мудак ты, Крюк. Опасный человек. На людей кидаешься. Так ты очухался или нет? Скажи чего-нибудь.

— Я в порядке, — пробормотал Крюков.

— Во! Я говорил — ни хера ему не сделается. Когда человек пьяный, ему никогда ничего не бывает. У меня братан один с третьего этажа выпал на асфальт. Ну, кривой был, конечно, сильно. И врубись! — Виталя обращался к Михе. — Хоть бы что! Целый, в натуре! Поднялся обратно, водчанского принял, и нормально. А утром ему рассказали, так не поверил, врубись! Вот и Крюк наш тоже — подумаешь, по башне врезали. Ерунда. Не смертельно.

— Не смертельно, — повторил Гоша, пытаясь улыбнуться, но у него это почему-то не получалось.

Им овладели невероятная усталость и одновременно покой. Такой покой, которого Гоша давно не испытывал.

— Не смертельно, — еще раз сказал Гоша, и наконец улыбка появилась на его губах.

— Во! Смеется — значит живой, — констатировал Виталя. — Давай, писатель, выпьем. Больше на людей кидаться не будешь?

— Не буду, — серьезно ответил Крюков. — Больше не буду. Что толку-то?..

— Вот именно. Ты молодец, понимаешь, — удовлетворенно сообщил Виталя. Кидаться, если силы в тебе нет, — последнее дело. Убьют. И правы будут, между прочим. Так что сиди уж, писатель, пей спокойно, пиши свои книжечки… Может, про меня напишешь? Я тебе бабла бы дал… Чего тебе на кладбище ковыряться? Тут Миха есть… Ты справишься, Миха, без Крюка?

— Да запросто.

— Давай, Крюк, в натуре… Скажи, сколько стоит книгу написать? У меня бабки есть, я конкретно говорю. Издадим, пацаны порадуются. Мне по фигу, просто ну чисто по приколу. Давай, а? Сделаешь?

Крюков поднес стакан к губам и выпил его целиком.

— Вот молодец… Это мы умеем, — усмехнулся Виталя. — Я чего говорю? Каждый на своем месте должен быть. Ты, интеллигенция, сиди и пиши. А мы будем дело делать. Кроме нас никто не сделает. У нас вся сила, ты понял? Понял, писатель?

— Понял, — ответил Гоша очень спокойно. — Конечно. Я все понял.

— Во. Я и говорю — у кого сила сейчас, тот и прав. Это не я придумал. Что есть, то есть. А сила у нормальных ребят. Все путем будет, писатель, не дрейфь. Гляди веселей! Скоро так подымемся, и страна подымется… Только надо, чтобы не мешал нам никто. У нас, ты чего, такие люди наверху, такие профессора, что… Что… Весь мир умоем скоро.

— Это верно, — ответил Гоша. — Мир умоется. Наливай.