Метаболический синдром Годунцову ему явно не грозил — он оказался сухим человечком с колючим взглядом. Такой взгляд бывает только у отпетых уголовников. Словно он решил завязать с прошлым, а выражением на лице оставил, забыл о нём. Впрочем, он всё равно выглядел, как чучело наизнанку — сильно нервничал, и тик глазного нерва выдавал его природу негодяя.

— Ты не имела права его выгонять! — заявил он, косясь на нас, как на нежелательных свидетелей, и поэтому сдерживался, нервно дёргая небритой щекой.

Я решил, что никуда не уйду, пока меня не выгонят. Радию Каранда по роду службы полагалось охранять Аллу Потёмкину, а Лера Плаксина, казалось, только получала удовольствие от скандала.

— Я имею право делать всё, что считают нужным! — отрезала Алла Потёмкина. — Или тебе напомнить, сколько у тебя акция?

— Не надо! Дай мне месяц! Я разберусь!

Он забегал вдоль окна, засунув руки, как Ленин, в жилетку. Как я сообразил после покушения, оказывается, он держал семью в Канаде, а здесь зарабатывал деньги, ну и, несомненно, всеми фибрами души ненавидел страну, которая его кормила.

— С какой стати? — удивилась Алла Потёмкина — У тебя что, отдельное государство?

Я понимал, что она намекает на склад, но Годунцов об этом не имел понятия. Позиция его была достаточно крепка: дело можно было уладить большим страхом или уступкой другого рода с вариациями на разные темы.

— Ты не понимаешь… — остановился он так резко, что скрипнули подошвы.

— Я не понимаю! — взвилась Алла Потёмкина. — Это ты не понимаешь!

Естественно, она умолчала о складе и о том, что связано с ним, потому что склад — это совершенно другая ситуация и совершенно другой расклад сил. А ещё я удивился, как она справилась с Андреем Годунцовым, который был гораздо старше её, даже старше меня.

— Да всё я понимаю! — воскликнул Андрей Годунцов, для убедительности потрясая головой с белыми кудрями.

— Ну вот и заткнись! А может быть, ты в доли с Приходько? — ядовито осведомилась Алла Потёмкина.

И вопрос повис, что говорится, в воздухе, пока Андрей Годунцов пытался сглотнуть слюну.

— Ты знаешь, это часть моего бизнеса, и я хотел бы сам разобраться! — вспыхнул Андрей Годунцов.

Ему было неприятно, но он вынужден был давать объяснения. Я присмотрелся: он походил на ашкенази — белобрысого еврея с кудрями и со светлыми глазами. Такие изредка встречаются, сами евреи считают их отщепенцами, и даже группа крови у них совсем не четвёртая, а какая-то другая, крайне экзотическая.

— Ты три месяца тянул резину. Я честно ждала твоей реакции. Или думаешь, я ничего не знаю?! Я знаю всё, что здесь происходит! — Алла Потёмкина многозначительно показала на стены, имея в виду фирму и её уши.

— Это не такой большой срок, — пошёл на попятную Андрей Годунцов. — Уверяю тебя.

Судя по форме носа с бугорком, он легко выходил из себя, но также легко перегорал, особенно в разговоре с сильным оппонентом.

— А сколько ты хотел?! Полгода? Год?! Скажи, я потерплю, и учредители тоже потерпят! Разговор закончен! Приходько идёт под суд!

Андрей Годунцов побелел так, что стал похожим на лист бумаги:

— Этого нельзя делать! Приходько нужно оставить на месте. Я компенсирую недостачу и согласен всю вину взять на себя!

Я стал догадываться: ведь если Приходько убрать, то новый человек всё поймёт, и затея со складом и параллельной структурой полетит в тартарары, и тогда уже Годунцову несдобровать.

— Хорошо, поговорим, — согласилась Алла Потёмкина.

— Один на один! — выставил условие Андрей Годунцов, оглянувшись на нас, как старый, полинявший волк.

— Все свободны до завтрашнего утра, — сказала Алла Потёмкина, на мгновение задержала взгляд на мне, и я понял, что она хотела мне что-то сказать, но не сказала.

Может быть, она сегодня хотела пойти со мной в ресторан? — распушил я хвост, что тогда делать с Инной-жеребёнком?

— Андрей, а ещё ты мне вернёшь упущенную выгоду! — Услышал я, выходя последним и понял, что палец ей в рот не клади.

Не успел я покинуть её кабинет, где объявилась Инна-жеребёнок:

— Я освободилась! — радостно прокричала она из айфона так, что Радий Каранда, удаляющийся на свой этаж, с любопытством оглянулся.

— Иди, идя… — махнул я рукой.

Он удивлённо покачал головой и пошёл к себе. Надо было, конечно, переговорить с ним о сложившейся обстановке, но времени не было.

— Пойдём на Валессу Азиз? — снова пропищала жеребёнок.

И я представил её лицо в обрамлении копны русых волос, и радостные изумрудные глаза, которые ждали меня где-то там, в большой, шумном городе, полный удовольствия и неизвестности.

— На кого?

Офисный коридор был пуст, я мог разговаривать без утайки.

— Её все знают! — гневно заверила меня жеребёнок из мобильника.

— Я не знаю, — признался я.

— Американская певица!

В её нотках прозвучало нетерпение молодости, она уже грызла свои золотые ноготки и отплёвывалась с досады.

— Негритянка? — я не хотел так быстро сдаваться.

— Р-р-р… — зарычала она тихонько.

— Не люблю негритянок, — сказал я.

Мне, действительно, не хотелось слушать ни американские блюзы, ни африканские «там-тамы». Сегодня я был сыт жизнью по горло. Я мечтал выпить водки и уснуть в объятьях жеребёнка, как в колыбели. Наверное, это, действительно, была старость, политая мудростью.

— Ты что! — с возмущением зашипела жеребёнок, напомнив мне моё место под солнцем.

Мне пришло прикрыть динамик рукой.

— Она русская! Белая! Родилась в Москве, но живёт в США!

Её негодованию не было предела; я выглядел столетним пнём, не понимающим политического момента: новое поколение колбасников выбирает там, где теплее, сытнее и мягче.

— А-а-а… — сказал я, чтобы она только успокоилась.

— Иногда приезжает на гастроли, — добавила жеребёнок, выпуская пары.

— Хоть что-то приличное? — почти уступил я.

— Тебе понравится, — холодно пообещала жеребёнок и мгновенно разлюбила меня.

— Минутку! — всполошился я, заскочил к себе в кабинет и оделся, изгаляясь, чтобы не оторваться от телефона.

Не знаю почему, но мне нравился её голос, он дарил надежду в жизни, и я в очередной раз поддался искушению надеждой на благополучный исход мероприятия под названием жизнь.

— Я тебя обожаю! — опять закричала жеребёнок. — Ты берёшь такси, подхватываешь меня у магазина, и мы летим на Ленинградский, в «Ярь».

— Куда?.. — переспросил я, дразня её, как дразнят щенка куском колбасы.

— Ресторан «Ярь»! — гневно повторила она и, должно быть, швырнула айфон в стену, потому что в динамике раздались скрежещущие звуки.

— Хорошо, — сказал я в антифазе, — если в пробках не застряну.

— Не застрянешь, я уже столик заказала, — она отключилась и, видно, побежала наводить марафет.

Я с ужасом подумал, что начал делать поблажки, а ведь ещё совсем недавно я дал себе слово никогда и ни чём не уступать женщинам. Девиация в сторону сажания себе на шею кого-нибудь из них меня совершенно не устраивала. Но и расставаться на второй день знакомства было глупо. Может, она поумнеет, подумал я и сам же себе ответил: «А как же! Держи карман шире!»

Я вызвал через агрегатор такси, а когда вышел из башни, оно уже ждало меня у ступеней, а шофёр вежливо улыбнулся.

Я вспомнил, что жеребёнок сказала:

— Встретимся у «Библио-Глобуса».

Какого «глобуса»?

Я сказал вопросительно:

— «Библио-Глобус»?

Шофёр понимающе кивнул, и мы поехали, но пробок всё же не избежали, немного постояли вначале на Садовом, потом — на Петровке, и ещё в каком-то тёмном месте, где не было даже иллюминации. Меня почем-то страшно удивляла реклама на каждом углу: «Меняю собственные зубы на несъёмные протезы!»

Шофёр отчаянно зевал. Я заразился от него и едва не проглотил свою итальянскую трость.

День стремительно катился к ночи. Уставшая Москва разъезжалась по домам, и только из-за рекламы, и праздничных огней притворялась неугомонно-деловой. И картинки за окном в размытых тонах походили на гиперреализм очень филигранного художника.

Инна-жеребёнок выскочила на мороз — в белых сапогах на шпилька, в серебристой шубке, с таким же серебристым воротником и в джинсах в обтяжку, весёлая, забавная, ничуть не уставшая, и я догадался, что она готова отработать в магазине, отплясать ночь в ночном клубе, а утром, как ни в чём ни бывало, явиться на смену и вечером повторить цикл. Шлёпнулась рядом, чмокнула меня в щеку, ткнувшись холодным носом, и страстно укусила за ухо аж так, что я дёрнулся от боли.

Я ощутил тепло её тела, желание, которое она принесла с собой, и проклял ресторан, и какую-то там американскую певичку, из-за которой должен был терпеть и ждать ночи. Одно радовало, ресторан оказался в центре, и не надо было тащиться к чёрту на кулички.

— Я вначале думала, — жалостливым голосом призналась Инна, радостно дыша мне в шею, — что ты пикапёр.

— Не понял? — нахмурился я, безрезультатно ища я памяти аналог этому слову.

— Ну, это те мужчины… которые… знакомятся… с девушками… только для секса, — объяснила она, делая скидку на мой возраст и мою бестолковость.

Я посмотрел на неё свысока в прямом смысле слова, но промолчал и вдруг сообразил, что жеребёнок — это моя психотерапия, потому что предыдущую ночь я спал без кошмаров.

— В зелёной форме-то?

— Знаешь, какие они коварные?.. — тяжко вздохнула она.

— Не знаю, — отшутился я с иронией.

— Ты даже не представляешь, на какие уловки они способны, чтобы только загарпунить девушку.

За окнами мелькала новогодняя Москва, и мне не хотелось думать ни о каких вероломных пикапёрах, меня ждали культурная программа, шикарный ужин и не менее шикарная ночь любви. Последнему пункту я отдал бы предпочтение, цинично сократив первые два до минимума.

Я посмотрел на неё с ожиданием:

— Ради лайков, что ли?

Едва ли её личная жизнь интересовала меня в таких подробностях. Одни раз я уже собственными ушами слышал, как она говорила кому-то по айфону:

— Хватит валандаться! Пора остановиться на старичке!

Старичком, разумеется, был я. Человек, который пренебрегает очевидным, проигрывает; поэтому я заподозрил, что она обычная лирушница, зацикленная на своих блогах, но какое мне было дело её переживаний? Я и не думал жениться, если жеребёнок это имела ввиду, хотя наш роман был больше, чем фоновый интерес к женщине. Разумеется, до Ники Костровов ей было далеко, примерно, как до Марса. Но я же терпел, я давал ей шанс дорасти и соответствовать, но, кажется, она ещё ничего не понимала, а чтобы ухватиться за ум, так это, кажется, были только благие намерения.

Инна-жеребёнок крайне удивилась.

— Ты и про лайки знаешь? А с другой стороны, ты, как бы, должен ревновать?.. — вопросительно добавила она, вскинув на меня свои бесподобные глаза.

Я тут же вспомнил последнюю неудачную женитьбу Ефрема Набатникова и его очень даже богатую сексуальную жизнь, известно, чем кончившуюся. Ему везло только в бизнесе да на войне, да и то только до определённого момента. Жаль, что за низкие поступки не убивают, я уже не говорю, что за предательство мужской дружбы — тоже.

— Считай, что я уже ревную!

Она оценивающе посмотрела на меня, сложив руки у меня на груди, как на подоконнике, и уточнила, глядя в глаза снизу вверх своими бесподобными глазами, глубокими, как омут в ясный день:

— Да?

— Да! — твёрдо ответил я.

— Вот таким я тебя и люблю! — кинулась мне на шею, и я едва не расплавился, ощутив сквозь одежду её крепкую грудь и возбуждённые соски.

С места водителя это выглядело так, словно мы молимся богу секса. Идиотское положение.

— Каким? — спросил я в надежде, что она наконец опомнится и перестанет нести чепуху.

— Когда камушки перекатываются…

Я вздохнул с долготерпением, и мы приехали.

Ресторан походил на «Большой театр» в миниатюре, такой же помпезный и вычурный. Огромная люстра украшала высокий потолок. За рядами столиков прятались кабинки, драпированные красным бархатом. Мы заняли вторую справа с видом на сцену.

— Ты бывала здесь? — догадался я.

— Один раз, — поспешно ответила она так, чтобы я, скотина, больше и ни чём не расспрашивал, и я почувствовал, что крайне нетактичен, просто монстр нетактичности и невоспитанности: нечего женщинам напоминать их прошлое. Вот тебе и жеребёнок, удивился я, на ровном месте рога наставляет.

Мы заказали: каре ягненка (лично мне — двойную порцию), селедку под шубой и салат с печёным лососем. А также соки всех сортов и двести граммов водки. Я решил сегодня не злоупотреблять, всё-таки культурное заведение, публика вокруг нарядная и возбуждённая, поймёт не так.

Вышел чёрный конферансье в пёстрой бабочке, что что-то объявил. Я почувствовал себя идиотом. Была у меня такая слабость, полное и абсолютное непонимание иностранных языков. Из-за этого меня в пажеские корпуса и не взяли, но я не очень расстроился.

Тут подали водку с салатиками, я отвлёкся, а когда поднял глаза — обомлел: Валесса Азиз была той женщиной, о которой мечтают все, без исключения, мужчины. Высокая, под метр восемьдесят, но не тяжелая и не хрупкая, ладная, стройная, как пальма, и гибкая, как балерина. Редкая порода.

— Она не русская? — спросил я, не в силах оторваться от неё лица, в котором чувствовалось всё самое лучшее от русского и всё самое лучшее от восточного мира.

— Стопроцентная москвичка, — ответила дюже вредным голосом Инна-жеребёнок, заметив мою реакцию.

— А родители?..

— Отец бербер.

Жеребёнок уже пожалела, что притащила меня сюда.

— Вот в чём дело, — удивился я и понял, откуда у Валессы Азиз густые и толстые, как у лошади, тёмно-рыжие волосы и карие глаза с такой поволокой, что дух захватывало.

Валесса Азиз была в блузке свободного покроя и рваных джинсах. Публика сказав: «Ах!», встретила её длинными аплодисментами.

За ней выкатили какие-то шустрые ребята породой пожиже и хлипче. Разве что барабанщик был ей под стать. И я вдруг заревновал. Я не испытывал этого чувства лет десять. Жена просто-таки задавила его во мне своим домостроем. Очевидно, что из всей американской компании один барабанщик имел хоть какие-то шансы спать с ней, остальные были мелкими и дефектными: то голова маленькая, то африканские крови выпирали в виде гипертрофированных губ и чёрных патл. Не нравились мне почему-то негры.

Валесса Азиз взяла микрофон, вышли на середину сцены и на чистейшем русском, без капли акцента, сказала:

— Сегодня наш репертуар — ретро семидесятых!

И снова зал сказал: «Ах!», чтобы пасть к её ногам, однако, барабанчик ударил, и последний звук ещё дрожал воздухе, когда она взяла первую ноту — шершаво от избытка природной силы, но мелодично, чисто, как утренние лучи солнца, и запела о девушке из Нагасаки.

Несомненно, я слышал раньше эту песню, он не мог вспомнить, где именно, и только когда дело дошло до «джентльмена во фраке», тут и вспомнил Высоцкого. Однако у него эта песня была проходящей, одной из многих, а у Валесса Азиз — фирменной маркой, и она её преподнесла с таким блеском, что зал принялся бить посуду, кричать «Бис-с-с!!!» и неистово аплодировать. А один полковник в парадной форме ВВС, встав на колени, даже преподнёс ей огромный букет бордовых роз. Вот тогда-то только я очнулся и виновато поглядел на жеребёнка. На ней лица не было. Она меня возненавидела и готова была перерезать горло тупым ресторанным ножом.

— Я хочу уйти! — потребовала она.

— Идём! — легко согласился я прежде всего из опасения испортить ощущение от песни, а потом уже — из-за страха быть зарезанным.

Я больше ничего не хотел слышать. Отныне я знал, что «Девушка из Нагасаки» — это моё, а всё другое, пусть даже оно современнейшее, лучшее и самое прекраснейшее в мире, однако, не имеет никакого значения. И ещё я знал, что обязательно приду сюда, но уже без Инны-жеребёнка.

Увы, она хоть и была красива, особенно голой, с белоснежной кожей, с белоснежной улыбкой и русской грацией, но порода не та, и оскорбилась этим, потому и шла, надувшись, как мышь на крупу, и молчала до тех пор, пока я не покривил душой:

— Дешёвая певичка.

Мы одевались в гардеробной, я услышал, что Валесса Азиз снова запела о девушке из Нагасаки, и пожалел, что мы не остались.

— То-то ты слюни на её пускал!

— Есть на что, — не удержался я, бездумно завидуя полковнику ВВС в парадной форме.

— И не смотри на меня снисходительно! — с болью воскликнула она. — Я всё понимаю! Я не маленькая!

Я молча шагнул через проспект, выхватил в цветочном такой огромный букет красных роз, что жеребёнок не могла удержать его обеими руками.

— Опять ботва! — Капризно шокировала она меня.

Ладно, подумал я и в своём гроссбухе сделал отметку о циничности жеребёнка и склонности к брезгливому выражению на прекрасном личике.

— Забыли! — не стал я обострять отношения. — Поехали кутить!

Я поймал такси, и жеребёнок, всё ещё обиженно косясь и шмыгая носом, соизволила отвезти себя в «Метрополис» на Ленинградского шоссе.

Мы оставили букет у администратора, предупредив, что обязательно вернёмся за ним, взяли самую большую тележку, которую можно было найти, и побежали по залу. Мы купили грузинских свино-говяжих купатов, в состав которых входили хмели-сунели и ягоды барбариса; зелень, пару гранатов, ткемалевый соус (пах чесноком, сливой и травами), горчицы, острый кетчуп, соус табаско, сельдерееву соль и топленой сало.

Жеребёнок скривилась:

— Я принципиально есть не буду…

И напомнила мне Варю в её юношеском максимализме, но я уже умел не ходить по этой дорожке, тем более что рядом замаячила Наташка Крылова, и понял, что напьюсь сегодня, если не абстрагируюсь от прошлого.

— За уши не оттащишь, — ухмыльнулся я, как многоопытный Бахус.

Готовить я любил и мог сотворить изысканности, о которых жеребёнок Инна даже и не подозревала. По этому поводу моя жена говорила, что во мне умерли два типа: врач и повар, намекая, что вся моя писанина не стоит и ломаного гроша, и была, кстати говоря, недалека от истины: провинция не давала ни единого шанса на успех писательского мероприятия.

— Оно вонючее! — чуть уступила она.

— Хорошо, я буду есть, а ты будешь смотреть, — покосился я на неё, и увидел сплошной комок неуверенности в своих словах.

— Возьми мне тогда… — она нарочито, вихляя задом, прошлась вдоль витрины, — возьми вот этого! — ткнула пальчиком в золотым маникюром и с волнистым краем.

Шубку она расстегнула, ножки в обтягивающих джинсах выставляла, королева — вся из себя! На нас оглядывались.

— Балыка, что ли? Ради бога! — Я был как никогда великодушен, заталкивая в себя фразу о ботве как можно глубже. — К балыку нужно пиво!

Я взял осетрины холодного копчения с радужным переливом, на десять тысяч рублей и дал понюхать жеребёнку. После короткой мизансцены с борьбой, хихиканьем, подпрыгиванием, чтобы дотянуться, мы принялись выбирать пиво. Жеребёнку понравилось санкт-петербургское «Бакунин», сорт американского коричневого эля. Мы взяли упаковку, и я выдал свою тайну:

— Хочу попробовать настоящей картофельной водки.

— А что есть такая? — удивилась жеребёнок. — Откуда ты знаешь?! — она глядела, кокетливо закусив губу, полагая, что я стушуюсь.

Мне не понравился её вопрос, он намекал на мою провинциальность. Я не стал ей рассказывать, что один мой герой пил исключительно только картофельную водку, а всё остальные напитки презирал, отчего и умер в пятилетнем возрасте.

— Знаю, — сказал я, толкая тележку в винно-водочный отдел.

Мы взяли английскую картофельную, трёхлитровую бутылку по цене тридцать пять тысяч двести рублей.

И вдруг я увидел благородный «сотерн» по четырнадцать с четвертью тысяч за семьсот пятьдесят миллилитров и взял три бутылки, сопровождаемый ироничным взглядом жеребёнка. По-моему, она ничего не поняла: подумаешь, какое-то белое вино тёмно-соломенного цвета за бешеные деньги. Однако именно этим вином я хотел соблазнить её, затащить в постель и задушить в своих объятьях, ибо она была моей спасательной соломинкой, за которую я инстинктивно уцепился. Мне не нужны были серьёзные отношения, от воспоминания о которых я едва не сдох на больничной койке, мне нужен был просто секс, отдушина, чтобы не думать о прошлом, и жеребёнок, как ни цинично, подходила для этой роли как нельзя лучше.

— Я хочу конфет! — закапризничала она, инстинктивно чувствуя, что я терпелив и щедр, как бог.

Мы направили стопы в кондитерский отдел. Жеребёнок выбрал огромную, как картину в Третьяковке, коробку, даже не коробку, а коробище с репродукцией едва ли не в натуральную величину с картины Карла Брюллова «Всадница».

— Чего ты ещё хочешь, душа моя? — спросил я, испытывая желание удивить её безмерно.

— Баклажанов, — сказала она рассеянно, спадая в роль равнодушной кокотки.

Я понял, что она ляпнула первое, что ей пришло в голову, но отступать не собирался, и мы ещё минут двадцать искали эти самые баклажаны, нашли их сырыми и невкусными.

— Давай возьмём жареных? — я бросил баклажан назад в корзину.

— Давай! — равнодушно согласилась она.

Мы отправились в кулинарный отдел и набрали тонную всяких салатиков, которыми в обычной своей безалаберной жизни я бы пренебрёг. Места в корзине больше не было, потому что я ещё купил шоколадный торт и связку мягчайших французских багетов. Слава богу, подумал я, полагая, что деньги наконец кончатся, и можно экономить. Но кассир выбивает чек, я оплатил его карточкой, и… ничего не произошло, то есть кредит не иссяк. Что, он вечный? — весело подмигнул я жеребёнку. Она была в диком восторге, как от халявного вай-файфа и наглого «голубого зуба», и только ханжествующая очередь добропорядочных граждан не позволила ей броситься мне на шею и не обхватить меня ногами за талию, чтобы впиться зубами в мои губы и оставить на них след нерастраченной страсти.

Мы в нетерпении поймали такси и помчались домой. Всю дорогу жеребёнок меркантильно ласкалась ко мне, как котёнок за подачку. Хорошо жить в столице, решил я, минимум усилий, максимум удовольствия.

Пока я откупоривал бутылки, пока распаковывал продукты, жеребёнок разоблачилась, накинула на голое тело мою синею рубашку, которая была ей велика на три размера, закатала рукава и принялась делала «себяшки» в разных соблазнительных позах, нарочно дразня тем, что мелькало в разрезе сверху и снизу, потом переключилась на вашего покорного слугу.

— Не надо! — запротестовал я, когда увидел это впервые. — Мало ли что!..

Как все нормальные люди, я был стыдлив и застенчив, когда видел себя голым.

— Не парься! — заявила она, уклоняясь ловко и быстро, как боксёр-легковес. — Зато смотри, как прикольно! — и показала матрицу.

Мне мои волосатые ноги абсолютно не нравились, особенно торчащие из-под атласного одеяла. Я понял — меня приручают, как белого медведя, вдев кольцо страсти в ноздри.

— Ну ладно… — нехотя согласился я, — только никому не показывай, — хотя уже знал, что всё кончится плохо.

— Чего здесь такого?! — удивилась она, выказывая современный взгляд на вещи, которые в моём представлении не стоило выносить напоказ. — Меня заводят твои ранения!

— А ну!.. — потребовал я с камушками в голосе.

Она продемонстрировала, паясничая, как обезьянка, издали: целую фотосессию с вашим покорным слугой в разных позах и ситуация. И самый невинный из снимков был тот, где я под душем и сверкаю голыми ягодицами. Шрамы тоже были видны.

— Люська Баландина сказала, что фигура у тебя, как у Аполлона! Я на ютубе выложила! И в фейсбуке! — произнесла она вполне игриво, но с такими нотками в голосе, что я вздрогнул; это был фанатизм нового поколения, помешанного на цифровой технике и нарциссизме, и не собирающегося уступать ни йоту завоёванного пространства.

— Что?! — вскричал я и попытался отобрать айфон, но, конечно же, жеребёнок на то и жеребёнок, что не далась и прыгала, что козочка, из комнаты в комнату, а в большой, загнанная в угол, даже норовила скакнуть во французское окно, поэтому я бросил это глупое занятие и простонал, рухнув в кожаное кресло с высокой спинкой:

— Надеюсь на твоё благоразумие!

— Я тебя обожаю! — прыгнула она ко мне на колени, и мы, не долго думая, занялись любовью, едва не сломав высокую спинку, со всеми вытекающими из этого последствиями для души, тела и кошелька.

Потом я вспомнил, что купаты размораживаются, и побежал на кухню. Жеребёнок снова схватилась за айфон.

Вначале я отварил купаты в солоноватой воде, потом — завернул в фольгу, бросил на большую сковороду и сунул её в раскалённую духовку.

— Как это у тебя всё ловко получается?! — щебетала жеребёнок, щёлкая своим айфоном со всех ракурсов. — Как?!

— Опыт — страшная штука! — ухмылялся я, имея ввиду совсем другое, окопное и всеядное, но лучше не вспоминать, потому что я иногда поглощал еду, сидя я метре от чьего-то дерьма или чьих-то кишок, и выжил, с надеждой не свихнуться на старости лет.

С жеребёнком меня отпускало ощущение личной смертности, подхваченной на войне, как вирус; с жеребёнком я забывался, с ней мне казалось, что ничего не было, что я вечно жил мотом и вкушал удовольствия от жизни.

— Я и забыла, что ты старый, как мир! — подтрунила она, в надежде, что я разозлюсь.

Ха! Она не имела понятия, с кем связалась. Да, иногда я голодал, мне снилась еду, которую я вижу, но не могу съесть, мне снились отбивные, политые нежнейшим соусом, их пожирали на моих глазах все, кто угодно, но только не я, мне снилось мясо, истекающее соком, потому что организму не хватало животного белка, а на кашу с суррогатной тушёнкой я глядеть уже не мог, мы пожрали всех виноградных улиток окрест, и от запаха их жёлтой слизи с тех пор меня мутило. Поэтому в Москве я навёрстывал упущенное всеми доступными методами, но до сих пор не мог наверстать.

— Это мы поглядим! — возражал я, полагая задать ей жару в постели.

Странно, но она даже не смущалась для приличия, а я, в свою очередь, старался не глядеть на её голые ноги, которые были созданы исключительно для вожделения, гладкие и совершенные по форме, они походили на тюленей. А ещё она нарочного крутила задом в моей длиннющей рубашке, а подвёрнутые рукава и спущенные плечи смотрелись на ней так, как на супер-пупер модели, на подиум не ходи.

Через десять минут я убрал фольгу, залил купаты топлёным салом, обильно посыпал специями, чтобы перебить все другие вялые ароматы, и оставил томиться минут на пятнадцать. По кухне поплыли умопомрачительные запахи. Я налил в фужеры «сотерн» и дал понюхать жеребёнку издали:

— Ага!!!

— Хочу! Хочу! Хочу! — отшвырнула она айфон и вырвала фужер. — Ты чародей! — завыла она, напрочь забыв о своей принципиальности. — А-а-а!!! Давай твои сосиски!!!

— Фу, как плебейски, — поморщился я. — Рано-о-о!

Купаты начали покрываться золотистой корочкой. Жеребёнок исходила голодом и выглядела, как молодая, голодная волчица, истекающая слюной. Мы быстренько выпили первую бутылку, закусывая салатиками, и принялись за вторую. В голове возникла предательская лёгкость, хотелось говорить о приятных вещах, например, о «рюмочке» жеребёнка или о её малахитовых глазах. Внезапно жеребёнок впала в мрачное расположение духа.

— Я тебе никогда не прощу!

— Кого?..

— Эту певичку! — заявила она, памятуя, как я глядел на Валессу Азиз.

Я решил добить её окончательно, достал из морозильника картофельную водку и густейший, натуральнейший, супер-пупер вкуснейший томатный сок. Налил в невысокие стаканы на три четверти, кинул ложку сахара, добавил на кончике ножа острого соуса табаско, чуть-чуть посолил сельдереевой солью, водку, чтобы она не смешалась, ввел с помощью кухонной лопаточки, на ручке которой имелся желобок. Как говорил мой друг и соратник по профессии, Борис Сапожков: ««Кровавая Мэри» — лучшим напитком для голодного желудка и чистой совести». И когда мы выпили, жеребёнок издала такой стон, который я и в постели-то не слышал, и я понял, что угодил, прощён, а Валесса Азиз забыта на веки вечные.

Я перевернул купаты на другой бок. И мы выпили ещё по «Кровавой Мэри», посмотрели друг друга в глаза и едва не произнесли: «Ну их к чёрту, эти купаты!» с тем, чтобы отправиться в постель или в кресло с высокой спинкой и заняться этой самой «рюмочкой». Однако я выложил купаты на большую тарелку, полил их ткемалевым соусом и подал на барную стойку.

Инна-жеребёнок забралась на барный стул, демонстрируя коленки самой прекрасной формы.

— Ты чародей… — едва ворочала языком она, запихивая в рот купату и половину французского батона. — Ты умеешь делать всё, что мне нравится… боже…

Ещё бы, самодовольно думал я, готовя ещё одну порцию «Кровавой Мэри». В голове же всё время крутилась мысль, договорились они, или нет, имея ввиду Аллу Потёмкину и Андрея Годунцова. Если договорились, то Алла Потёмкина не та, за которую себя выдаёт, и пора уносить ноги, а если не договорились, то я ещё в большом смущении и снимаю шляпу перед её способностью ломать мужчин, и тоже пора менять этот сытый, уютный мир на жёсткий окопный, потому что женщин с сильным характером я не переваривал и в прошлой жизни и они не казались мне с тех пор небожительницами.

— Я не ела весь день, — призналась жеребёнок, переводя дыхание, — я уже на седьмом небе от счастья!

— То-то ещё будет! — пообещал я.

Потом мы отправились в спальню, и я был активной стороной, а жеребёнок отзывалась после некоторой паузы, потом мы ели прямо в постели шоколадный торт и запивали «сотерном», потом снова любили друг друга, и были счастливы, как могут быть счастливы два человека, знакомые два дня.

Я представлял жеребёнка в качестве Валесса Азиз, в этой связи Инна-жеребёнок проигрывала, но выигрывала как Валесса Азиз, и наоборот.

О букете роз, оставленном у администратора «Метрополиса», мы в ту ночь так и не вспомнили.

* * *

— Что ты сделал с Кокоткиной? — спросила Алла Потёмкина утром следующего дня; в её глазах плавала блистательная смешинка.

Сегодня Алла Потёмкина была прекрасней, чем прежде, похожая на свежий цветок лотоса, в свободных брюках «женское-галифе» чёрного цвета и в зауженном розовом пиджаке с высокой талией. Волосы у неё уже немного отросли, и она их уже зачёсывала направо. Пахло от неё тоже соответствующе — тонко и изыскано, а лицо чрезвычайно правильной формы говорило о том, что мир по сравнению с ним крайне несовершенен. Впрочем, то же самое я думал и о своей жене — Наташке Крыловой, пока не потерпел фиаско.

— С кем? — я притворился овечкой. — С Верой Кокоткиной?

Я подзабыл, кто это такая. Слишком много событий произошло за сутки. Голова шла кругом; кроме этого в ней, как старая пластинка, раз за разом крутилась «Девушка из Нагасаки», пока не превратилась в заезженную нейро-мелодию, и я никак не мог от неё отделаться.

— С Верой Кокоткиной, — многозначительно хмыкнула Алла Потёмкина, и её чудесные тёмно-синие глаза уставились на меня, как два прожектора в ночи, давай, мол, колись, нечего ломаться.

Казалось, она раскусила меня с полуслова, с полунамёка, вообще, давным-давно, ещё у Репиных, но решила ущипнуть, как истая женщина, мол, я тебя предупредила, а дальше как знаешь. Бог его ведает, что творилось в её милой головке. Неужели она приревновала меня к Кокоткиной? Хотя, конечно, Кокоткина того стоила и даже, может, большего, но не была самоцелью. Слишком много этих самоцелей бродило по городу, и только чувство самосохранения удерживало меня от разобщения с самим собой.

— Ничего. Я её пальцем не тронул, — свалял я дурака с серьёзным видом, однако, не настолько, чтобы казаться затурканным воякой.

— То-то и оно, — с многозначительным укором заметила Алла Потёмкина. — Она сегодня с утра никак до рабочего места не доберётся.

Это было полуправдой, потому что Вера Кокоткина уже успела сварить мне прекрасный кофе, а потом, должно быть, поскакала по этажам хвастаться. Поэтому я не понял, то ли Алла Потёмкина намекала на себя, то есть на моё невнимание к ней, то ли я Вере Кокоткиной мало дал. Может, я ошибся в тамошних расценках?

Я вопросительно уставился на Аллу Потёмкину, склонив голову набок.

— Постриглась налысо?.. — и снова ушёл от ответа, помня, что заказал блондинку и что Кокоткина исполнила заказ на все сто процентов, сделав косое каре с длинной чёлкой, которая прекрасно гармонировала с её весёлым, задорный носиком и чёрными, воспалёнными страстью глазами.

— Если бы! — мило, по-девичьи хихикнула Алла Потёмкина и поглядела, словно пронизывая рентгеновскими лучами. — Так у меня полфирмы сбежит в салоны красоты.

Она не могла себе позволить того, что позволяла себе Вера Кокоткина, легкомыслия и свободного секса, она была трезвомыслящей и серьёзной, оттого и упрекала. Положение и должность обязывали, хотя абсолютно не гармонировал с её кричащей внешностью. Я бы такую жену даже за порог дома не пустил, хотя моя Наташка делала всё, что ей заблагорассудится, и спорить с ней было самым бесполезным занятием в мире.

— А-а-а… — понял я с ухмылкой, — вон в чём дело…

— Я что, похожа на ту, которая убивает время на пижамных вечеринках?! — обрила она меня.

— Нет, — на всякий случай смутился я. — А что это такое?

Я догадался — что-то легкомысленное, бравурное, имеющее отношение к богатым бездельникам, у которых куры деньги не клюют.

— Неважно, — уклонилась она от ответа с холодком в голосе. — Я не против красивых сотрудниц, — но ты разбалуешь мне женскую часть коллектива, и мне придётся кого-нибудь уволить.

Она показалась старше своих лет, и взгляд её был очень и очень серьёзным; но я-то знал его другим. Что нужно мужчине в женщине? Интеллект? В конечном итоге вряд ли, своего хватает. Красота? Не исключено. Лично мне больше всего нравилась душевная теплота. Тот редкий дар, который или есть, или отсутствует напрочь. В Наташе Крылове этот дар был, но она его не культивировала. Есть ли он в Алле Потёмкиной, я не знал. Пока она демонстрировала до предела жёсткий рассудок. Этот вариант меня пугал. Может быть, таким образом она стопроцентно контролировала ситуацию, я не знал, но намеревался на свой страх и риск проверить.

— Я больше не буду, — отшутился я и вспомнил ещё, что моя жена никогда не чувствовала за собой вины и каждый раз начинала с чистого листа. Может, это общая чёрта всех настоящих женщин? Одно время я ломал над этим голову, но так и не пришёл ни к каким выводам, у меня было слишком мало статистики.

— Ну и слава богу, — тоже шутливо вздохнула Алла Потёмкина, незаметно глянув на себя зеркало и находя, что она нисколько не хуже Веры Кокоткиной, а может, даже и лучше, потому что тёмной масти, а ещё с фирменными, голодными скулами. — Теперь о деле. Утром я была в прокуратуре и написала заявление.

— Не договорились? — испытал я облегчение оттого, что можно было повременить с увольнением.

Она сразу выросла в моих глазах до размеров богини на сияющем Олимпе. Только этой богине было не больше двадцати семи лет, а Андрей Годунцов был старше меня лет на десять. Как она в одиночку справилась с ним, одному богу известно. Вот этот вопросик и остался во мне, и я никак не мог его решить, пораженный в самую печень, и посему осторожничал без меры, помня, что всё непредсказуемо, зыбко и переменчиво, как московская погода.

— Естественно! — закатила она глаза, показывая, что это только цветочки. — Он мне столько крови попортил! Упускать такого шанса было нельзя!

Я вдруг заподозрил, что она всё знает о Инне-жеребёнке, только притворяется несведущей, и почувствовал себя крайне неловко.

— Представляю, — поддакнул я, выигрывая для души передышку, чтобы она не расплавилась от стыда и укора. — И что теперь будет?

Но она, к моему облегчению, продолжила совсем о другом.

— Теперь надо опасаться всего, чего угодно. Годунцов — великий пакостник. Будь осторожен, хотя… я думаю, он тебя не тронет. Ты, скорее всего, выступишь как свидетель. Ты же нашёл склад?

Странно, но в ней было нечто такое, чего я раньше не замечал, даже не железный характер, что было естественно в её положении, а то, что в обычной жизни, не различаешь, словно она знала то, чего не знают многие из нас, и в этом плане страшно походила на мою жену, как два червонца с Лениным советского периода.

— Ну да, — подтвердил я, ещё не понимая, к чему она клонит.

— Лера Алексеевна, наш юрист и два бухгалтера прямо с утра поехали в Красногорск. Аптеку закрыли для ревизии. Ты там не нужен. А теперь о главном… — она так посмотрела на меня, что сердце моё противно ёкнуло. — Вчера звонил Испанов, просил, чтобы ты с ним связался.

— Режиссёр? — с облегчением уточнил я, словно забыл о нём, хотя, конечно, о таком не забывается.

Я догадывался, почему мне так повезло: где-то там, куда человеку заглядывать не позволено, до сих пор компенсировали все мои потери, о которых я старался забыть, и кредит, оказывается, ещё не исчерпан. В общем, мне пёрло по инерции, и я боялся сглазить удачу, поэтому на всякий случай скрестил за спиной пальцы.

— Роман Георгиевич, — подтвердила она со смешком, заметив мой манёвр. — Он никогда просто так не беспокоит. Мне кажется, он что-то тебе хочет предложить, — добавила она многозначительно, продиктовал номер, и я трясущимися руками набрал его.

— Михаил Юрьевич! — обрадовался Испанов. — Вы-то мне и нужны. — И с места в карьер. — Мы решили экранизировать ваш роман об Андрее Панине!

Позднее я неоднократно слышал от него эту его фразу «вы-то мне и нужны», обращённую к совершенно разным людям, и понял, что так выражается его природный дар обаять и владеть душой собеседника. Но в тот момент я был чрезвычайно польщен, я подумал, что именно я, а никто другой нужен ему. Это крайне подкупало и обязывало.

— Я не против. — Я услышал, как учащённо бьется моё сердце, а на ладонях выступает пот, и подумав, что так можно получить инфаркт. — Но он ещё не издан? И непонятно, будет издан или нет, — пробормотал я в полном смущении.

Потом я понял, что для Москвы это не подходит, надо делать хорошую мину даже при очень неудачном раскладе судьбы и бодро улыбаться, даже если у тебя мокрые штаны и прорехи в карманах, иначе обойдут на повороте. Слишком велика конкуренция, слишком циничны противники и слишком большие ставки.

— Это не играет роли! — безапелляционно заверил он мне, намекая на знание тайных механизмов издательских отношений. — Поверьте, издадут!

Признаться, я не поверил: бессмысленно пытаться влезть в бутылочное горлышко, когда наравне с тобой то же самое пытаются сделать сотни тысяч человек.

— Погодите, погодите! — сообразил я. — А как он у вас оказался?

Я действительно никому его не показывал, кроме четырёх издательств; в одном, ледниковом, «Время», мне сразу дали от ворот поворот, заявив, что они не в силах переваривать ничего подобного, три оставшиеся всё ещё тянули резину, явно водя меня за нос. Впрочем, гадать было бессмысленно, пути господни неисповедимы, как впрочем, и издателя, тем более, что их не больше, чем пальцев на одной руке, и очередь в бутылочное горлышко — «РЕШ», тянулась аж от Нью-Йорка. Шансов не было никаких, предпочтение отдавалось московской клановости, иудейским протекциям и кондовому либерализму; рукописи самотёком если и принимались, то это было сплошной профанацией, считались, что Москва самодостаточна и что только в ней могут жить самые из самых талантливых писателей, поэтому все остальные могут плыть туда, куда течёт река времени, то есть в забвение. Но самое главное: человек, который пишет книги, с их точки зрения не существует.

— Так что приезжайте, подпишем договор и начнём работать! — по-свойски сообщил Испанов.

Я обескуражено опустил руки — жизнь не оставила попыток не мытьём, так катаньем удивить меня, и это тоже была Москва. Алла Потёмкина, приплясывая, показывала мне большой палец. Глаза у неё горели таким адским огнём, что я усомнился в своей здравости: неужели, действительно, всё так хорошо и пора отбросить прошлое, как ящерица хвост, чтобы забыться в настоящем? «Хватит осторожничать, — кричала она мне, — я всё просчитала! Вперёд! Вперёд!»; а я всё ещё сомневался, помня, что осколки прилетают непредсказуемо, в самый неподходящий момент.

— Куда прибыть? — спросил я так, словно меня вначале огрели обухом, а потом дали понюхать ватку с нашатырём.

Он назвал адрес «Мосфильма» и в конце добавил:

— Большой привет Алле Сергеевне, чмокните её в щёчку, ибо ваш успех — это добрая половина её заслуг!

— Спасибо… — ответил я обескуражено и вопросительно уставился на Аллу Потёмкину: вид у меня, должно быть, был очумелый.

Однако она и бровью не повела, даже не смутилась, словно утверждаясь в своей эмансипации: «А я что говорила!..»

— Ну чего стоишь? — спросила она вдруг с хрипотцой. — Целуй… заслужила… — и подставила щеку с гладкой, загорелой кожей.

Я сделал шаг, наклонился и поцеловал её несколько замедленно для дружеского поцелуя, но слишком быстро — для любовного; и ощутил себя неблагодарной скотиной, которая погрязла в собственной эгоизме и не видит дальше собственного носа. Странное ощущение предтечи охватило меня. Я и не знал, что думать, однако, всё равно не верил Алле Потёмкиной. Водит за нос, думал я, знаю я вас, женщин.

— Погоди, — очнулся я, — это твоих рук дело?

— Разумеется, нет, — живо отреклась она, тряхнув для убедительности прекрасной головкой. — Но роман же хорош? — упрекнула непонятно в чём. — Хорош!

Так говорят с чужих слов, не имея собственного мнения. Она не читала роман, зато его читали Репины. Валентин по ходу давал мне советы относительно московской и киношной жизни. Низкий иезуитский поклон ему!

— Ладно, — сказал я и подумал, что если роман ещё и издадут, да в редакции «РЕШ», которая является ловцом душ и законодателем моды, то до конца месяца просыхать не буду, а месяц только начался.

Я был наивен и не знал, что «РЕШ» — это либеральная свора, которая занимается политикой, и к чистой литературе, то бишь дзюнбунгаку, никакого отношения не имеет.

— Когда вернёшься, заходи, отпразднуем, — сказала она, мучительно избегая моего вопросительного взгляда. — Такое случается раз в жизни. — Отступила, и всё пропало, очарование исчезло, осталась красивая женщина, знающая себе цену и не утруждающая ничегошеньки объяснить.

Я понял, что грежу наяву, что она боится сближения едва ли не больше, чем я. А ещё я понял, что когда женщина хочет выйти замуж, то прикидывается божьей овечкой. Был у меня такой печальный опыт. Мужчины цепляются к женщинам по инерции, ведь в жизни больше ничего стоящего нет, кроме литературы, естественно; я давно ходил по этой дорожке и не хотел быть, как все, поэтому раз по десять на дню проверял почту — издательства, как воды в рот набрали. Может, они вчитываются? — гадал я.

— Возьми мою машину, — сказала она, по-мальчишески задорно подмигнув мне. — Я сейчас позвоню, и езжай с богом!

И я понял, что она хочет, чтобы я подъехал с шиком, чтобы мне знали цену.

* * *

Оказывается, что Вадим Куприн отлично знал, где и когда возникают пробки, крутил по малознакомым проездам, и мы всего лишь один раз увидели хвост девятибалльной пробки на Сетуньском проезде, свернули на Воробьевское шоссе в старый район, где витрины напоминали о послевоенных пятидесятых, а «хрущёвки» походили друг на друга, как грибы, и через десять минут оказались на «Мосфильме».

Меня уже ждали. Скромный, молчаливый человек в дешёвом костюме назвал мою фамилию, без всяких условностей провёл через турникет, мимо угрюмой охраны, и молча поднялся со мной в лифте на четвёртый этаж. Ещё пару шагов в полутёмном коридоре, и я имел честь лицезреть Романа Георгиевича.

Он мелко затрясся, начиная свою очередную скоморошную фразу.

— Я ни в чём не виноват! — выскочил из-за стола, как курица, которую помял петух. — Писать надо хуже!

При этом он приплясывал, хихикал и подмигивал, как старом знакомому. Горб за его спиной казался воинственным петушиным гребешком.

— В смысле?! — даже отступил я, чувствуя себя полным идиотом, не понимая, то ли это извечное поведение мэтра, то ли я воспринят в виде исключения.

— Уж слишком хорош роман! Слишком! — завёл он хоралы. — Я не мог устоять! Не мог! Сам виноват! Местами напоминает «Улицу тёмных лавочек и подворотен».

Интонационная проза, анапест — великая вещь, обрадовался я, как школьник, и одновременно крайне удивился, потому что у Патрика Модиано там совсем другая идея и другая манера, к тому же это перевод, ну да Роману Георгиевичу виднее, на то он и мэтр. Но Роман Георгиевич так честно глядел мне в глаза, что я поверил его лести.

— Кстати… познакомься, — сказал он, плавно переходя на «ты». — Фёдор Соляников собственной персоной.

Конечно, же я его сразу узнал. Как можно было не узнать лысую голову и татарские скулы.

Мы пожали друг другу руки, и я понял, что весь этот спектакль затеян ради того, чтобы произвести на него впечатление.

— Я рекомендовал Фёдору твой роман о диверсантах в Киеве, но он пока думает. Так ведь?! — встряхнул гребешком Роман Георгиевич.

— Так, — не дрогнув ни единым мускулом, согласился Фёдор Соляников. — Но у меня сейчас в деле четыре проекта. — Сердечно пояснил он. — Я физически не успеваю, я сейчас боевой фантастикой занимаюсь. Она нынче в моде. Но ваш роман я обязательно прочитаю, возможно, там что-то есть, хотя я стараюсь политикой не заниматься, но чем чёрт не шутит, а вдруг?

Я едва не возразил, что из-за этой чёртовой политики в Донбассе идёт война, а не пирожки с маком пекутся, но сдержался. И вообще, мне он не очень понравился, потому что не глядел с удивлением, как Роман Георгиевич, мол, откуда ты такой выскочил, а был в меру сдержан и снова мне напомнил, что я провинциал и стучусь в глухие столичные ворота за семью замками.

— Тогда за знакомство! — Роман Георгиевич извлёк из закромов армянский коньячок, мы выпили, и Фёдор Соляников заторопился, словно, действительно, куда-то спешил.

— Ваши координаты у меня ваши есть, если что… если что, — повторил он на тональность выше, — я вам позвоню.

— Спасибо, — сказал я, понимая, что Соляников не позвонит, что он пришёл сюда исключительно из уважения к Испанову.

И он удалился.

— Позвонит он, как же! — прокомментировал Испанов. — Ты его не ругай!

И даже его знаменитый горб порицал без меры.

— Кого? — Оглянулся я вслед Соляникову.

— Валентина! — раскрыл мне карты Роман Георгиевич, глаза у него забегали, а вид был крайне смущённым, что абсолютно не шло его величию. — Это я настоял, из-за рассказов Аллы Сергеевны, — объяснил он, — дать почитать мне ваш роман. Уж больно много суеты в прессе.

Разумеется, это было преувеличением, если, вообще, не злой шуткой. В фейсбуке о нём воды в рот набрали в ожидании реакции «РЕШ». Там пропагандировали третий сорт, а третий сорт — ещё не брак, из него ещё можно сделать яснополянскую конфетку.

— Зоечка! — крикнул Роман Георгиевич. — Несите договор!

Я почитал договор для проформы, полагая, что уж Испанов не подведёт. Запнулся разве что на сумме гонорара, даже посчитал количество нулей, чтобы не обмишуриться.

— Вы не ошиблись?

— Нет, — простодушно поморгал Испанов, даже вместе со мной посчитал количество нулей. — Мы за вас налоги заплатили, — извинился он.

— Очень великодушно, — признался я и спросил. — А в чём подвох?

Роман Георгиевич сделал круглые глаза. Его гениальный нос стал возмущенно набухать, как монтажная пена.

— Подписывай, иначе я поставлю запятую!

Они что, сговорились, подумал я об Алле Потёмкиной.

— Нет, не надо!

— Может, хочешь почитать на досуге? — ещё поиздевался Роман Георгиевич.

Я подумал, что, наверное, делаю ошибку, но подмахнул, плюнув на свою мнительность, которая говорила: «Изучи документ въедливо, во избежание подводных течений». Мне всё ещё пёрло, как никогда в жизни, я даже не стал скрещивать пальцы.

Пришла бухгалтер, с бюстом и глазами, как у Софии Лорен, с любопытством посмотрела на меня, как если бы я был рептилоидом, и если бы не рамки приличия, я думаю, она бы потрогала чешуйки кожи на моём лице, забрала договор, прижала его к своей необъятной груди и с готовностью заверила:

— Роман Георгиевич, сейчас всё сделаем!

Я вопросительно уставился на Испанова — вот он подвох!

— Всю сумму сразу и беспрекословно, — нахально объяснил он, чтобы развенчать все мои подозрения, и разлил армянский коньячок.

Должно быть, у него дюже много денег на его кино, раз и он так шикует, подумал я.

Мы выпили; я не почувствовал ни крепости, ни вкуса.

— Звони! — потребовал он хитро, как Хаджа Насреддин, протягивающий руку утопающему кази.

— Куда?..

— Как, «куда»? — переспросил он с сарказмом. — В свой банк! — проквакал, как радостная лягушка из болота.

Я позвонил в «Тинькофф Банк» и назвал номер счёта, а также кодовое слово. Прошло не более полуминуты, прежде чем голос в айфоне сообщил:

— На ваш счёт, пришла сумма. — Он назвал её. — Отправитель ФГУП «Киноконцерн «Мосфильм»».

Он ещё добавил какие-то слова про какое-то там производство и даже студию, но мне было достаточно слова «Мосфильм»

— Спасибо, — остолбенел я и почувствовал себя рублёвым миллионером.

Не обманул, чёрт!

— Может быть, ты и сценарий напишешь? — принялся приставать Роман Георгиевич, уже откровенно юродствуя.

Я заторможено обещал подумать. Перед глазами стоял лёгкий туман, жизнь предстала в розовом свете. В голову вертелась фраза: «Везёт же идиотам!»

— Только недолго, — ласково предупредил меня Роман Георгиевич, провожая к двери.

Я признался, как перед богом, что ни разу не писал сценариев. Он снисходительно замахал на меня, как на прокажённого, мол, не притворяйся, не притворяйся, уж с такой-то ерундой ты справишься одного левой.

— Выход найдёшь? — спросил участливо, как отец заблудшего сына.

— Найду… — сомнамбулом отозвался я и ушёл, чтобы легкомысленно заплутать в коридорах «Мосфильма», пока какой-то сердобольный человек не показал мне дорогу.

Мне продолжало переть, я плевался через левое плечо и шарахался от чёрных кошек.

* * *

Когда мы ехали назад, я спросил у Вадима Куприна:

— Где здесь ближайший дилерский салон?

— На Варшавском или на Каширском «Техинком», — сообщил он со знанием дела.

Мне хотелось шикануть сразу и без промедления. А ещё мне хотелось проверить свой счёт — вдруг меня каким-то чудесным образом разыграли и теперь радостно потирают руки и хохочут вместе со своим горбом.

— Поехали, куда ближе.

Автосалон до удивления оказался маленьким и тесным. В нём впритык стояло пять или шесть машин. За толстым стеклом сидели дилеры, вид у них был загнанным, видно, клиенты укатали. Я обратился к тому из них, который занимался «УАЗами».

Мне приглянулся «патриот» цвета коричневый металлик, хотя дилер Саша, поняв, что у меня есть деньги, настырно уговаривал посмотреть на белый «лексус» или оранжевый «мерседес», мол, у них октановое число выше. Но я сразу и безоговорочно захотел «патриота», нравилась мне эта машина, чёрт возьми!

— Выберете самую последнюю модель, — подсказал мне Вадим Куприн, который пошёл со мной в качестве консультанта.

По ему лицу было видно, что он не ободряет мой выбор, но начальству виднее.

— Да, — согласился я, — самую последнюю и самую навороченную.

Я хотел путешествовать, а не ездить на работу.

— С навигационной системой и кожаными креслами? — спросил дилер Саша.

Я оглянулся на Вадима Куприна.

— С навигацией и с тёмным велюром, — подсказал он шёпотом.

Я повторил его фразу слово в слово.

— С лебёдкой?

Я снова посмотрел на Вадима Куприна. Он кивнул.

— Да, — сказал я как попка, — с лебёдкой, расположенной за номером, чтобы ГАИ не придралось.

— Со шноркелем?

— Да, — уже самостоятельно подтвердил я и заказал ещё пороги, задний и передний бамперы, а также устройство для подъема за колесо.

В общем, всё, что предложил мне дилер Саша в рекламной проспекте; не без волнения произвёл предоплату, дождался, пока на экрана айфоне не появится сообщение «ваша платёж произведён», и получил от дилер Саша письменное заверения, что мне позвонят через три недели.

— Как только…

— В смысле?..

— Как только доставят к нам к салон, — твёрдо сказал дилер Саша.

Наверное, у него была такая установка — говорить твёрдо, с убеждением. Что делать? Я поверил.

— А почему велюр? — спросил я у Вадима Куприна, когда мы вышли в морозный полдень.

— А потому что моему приятелю вместо кожи подсунули кожзаменитель, а он липнет.

— А велюр?

Мне было простительно задавать такие вопросы, я был дилетантом, насмотревшимся передачи «махинаторы».

— А велюр не липнет и ему сноса нет, — со знанием дела ответил Вадим Куприн.

— Спасибо, — удивился я таким тонкостям.

Приятно было ощущать себя богатым человеком, теперь можно было делать операцию по изыманию колючего осколка из лёгких, и я подумал, что даже если роман об Андрее Панине не издадут, то ничего страшного не произойдёт, Испанов поставит фильм, и я всё равно прославлюсь. Эта мысль тихонько, как печка-буржуйка, грела мою душу последний полчаса.

При въезде на Балаклавский проспект Вадим Куприн притормозил, чтобы вписаться в поворот, и тут я услышал тот знакомый звук, который слышал так часто, что он сделался для меня синоним атаки укрофашистов, по команде этим звуком наполнялись все окрестные окопы. Я бы услышал его даже сквозь завывание метели и раскаты камнепада, даже спросонья, в момент любовных утех и с глубокого похмелья, настолько он въелся в моё мозг — этот звук передёргивания затвора АКМ, краем глаза увидел, как из окна соседней машины высовывается дуло автомата, и с криком: «Ложись!» упал между сиденьями.

Раздался такой грохот, словно надо мной пролетел вертолёт. Я даже не потерял сознание. Просто было много крови, и когда меня вытащили, женский голос истерически ахнул: «И этот готов!»

Прежде чем меня засунули в «скорую помощь», я увидел «бьюик» в многочисленных дырках, склоненную на руль голову Вадима Куприна и забрызганное кровью переднее стекло, которое походило на решето в трещинах.

* * *

Боли я не боялся, конечно, если оторвёт ногу или руку, другое дело. Но к обычной боли я привык и знал свой предел. Однако в «скорой помощи» мне всё равно что-то вкололи, а в операционной добавили, и я радостный брёл по цветочному лугу, а под ногами тёк ручей, и мне было хорошо, словно я, как мазохист, выпил стакан текилы без соли.

Первое, что я увидел, когда разлепил веки, было её лицо. Оно было прекрасным: тонким, печальным, заплаканным и сморщенным одновременно, но самое главное, почему-то родным, как будто меня подменили, как будто я враз забыл все свои установки или они сделались незначительными перед её горем. Она вытирала глаза платком, и тушь текла по щекам.

Я хотел спросить, почему она плачет, вспомнил, кто из нас ранен, и сразу всё заболело и потянуло, особенно слева. В общем, я обрадовался. Мне захотелось похвалиться, что я ещё раз выкарабкался, но вместо этого попросил пить, хотя моя просьба больше походила на стон.

Она радостно спохватилась, смочила мне губы лимоном, и я облизнулся.

— Ну слава богу, — склонилась она для сестринского поцелуя, — ты меня до смерти напугал.

И у меня было такое ощущение, что этот её поцелуй достался мне, как приз, и впервые за два года я почувствовал себя человеком, которому не надо бежать в атаку даже во сне.

— Что со мной? — спросил я.

— В тебя стреляли, приняв за меня, — сказала она так, словно была страшно виновата, в глазах даже появился испуг. — Всё дело в шапках, у нас ужасно похожие шапки.

И тут я всё вспомнил: и вертолётный грохот, и мёртвого Вадима Куприна, уткнувшегося лицом в руль. Я хотел расспросить подробно, но прибежали врач с медсестрой, и Аллу Потёмкину выдворили из палаты. Оказалось, что я ранен относительно легко. «Всего каких-нибудь шестнадцать пуль, как в Сараево, но все по касательной! — успокоил меня врач. — Так что через две-три недели будете плясать». Я вспомнил, что там их было всего-то семь.

Потом я узнал, что мне наложили тридцать три шва и что рука и мой многострадальный левый бок похожи на многократно перепаханную грядку.

— Вы потеряли много крови. Но вам повезло! — многозначительно добавил врач.

В чём именно, я понял немного погодя. Алла Потёмкина вернулась сразу же, как только мне поставили капельницу и сделали полдюжины уколов. Время она зря не теряла, а привела себя в порядок и выглядела отменно, больше ни один мускул не дрогнул на её прекрасном лице. И я понял, что всё, что она сказала в запале, не имеет никакого значения, что между нами прежние, ровные, хотя и очень странные отношения, и что она ко мне расположена и, быть может, даже любит, но почему-то выжидает, ни на что не намекая, разве что глазами, но это мог быть мой самообман, поэтому я ни на что не надеялся.

Оказалось, что мне повезло дважды: первый раз в том, что мимо проезжала карета «скорой помощи», которая никуда не спешила, второй — киллеров схватили сразу же за развязкой экипаж ППС, который тоже, к счастью оказался рядом.

— Их нанял Андрей Годунцов! Он в бегах!

— Ну слава богу, — сказал я, всё ещё глядя на её призывные губы, умело подведенные по контуру карандашом.

— А ты герой!

Ещё никогда я не видел таких счастливых глаз, разве что у моей жены в момент бракосочетания, когда она добилась своего, как оказалось — права управлять и указать.

— А Куприн? — удивился я, помня его мёртвое лицо.

— Куприн?.. — переспросила она с удивлением, и в глазах у неё промелькнул вопрос: «Какой Куприн?» — Мы подумали с Радием Мариновичем и пришли к выводу, что кроме Куприна, никто не мог сообщить Годунцову о складе. Поэтому Годунцов и поспешил. О моём посещении прокуратуры он тоже не мог знать. Значит, остаётся Куприн. Но доказательств нет, пока не поймают Годунцова.

— А Лера Плаксина? — вырвалось у меня.

— Мы тоже думали о ней. Но у неё нет мотиваций.

И всё-таки её голос прозвучал неуверенно. Позже я узнал, почему.

— Кроме мести, — напомнил я.

Я ещё тогда много не понимал, и для меня Лера Плаксина была просто красивой стареющей женщиной себе на уме.

— Но с моей смертью она ничего не выиграла бы? — странно посмотрела на меня Алла Потёмкина.

— Кроме мести, — снова сказал я.

— Брось… — посмотрела она на меня отрешённо, очевидно, поколебавшись в своём мнении.

— А с моей? — спросил я.

— А с твоей тем более, сказала она, и я понял, что этом случае у Леры Плаксиной не то что не было бы ни единого шанса остаться на свободе, а можно было заранее сушить сухари и прямиком отправляться на нары.

— Ты плохо знаешь женщин, — всё же возразил я, полагая, что всё дело в психологии.

Алла Потёмкина так засмеялась, что мне стало легче дышать, однако, смеялась она над моей наивностью, хотя я и не подозревал об этом. Через пару месяцев я разобрался, в чем дело. А пока она засмеялась, и я вздрогнул, нет, не от боли, а оттого, что второй раз почувствовал предтечу чего большёго, зрелой любви, что ли? Так бывает в жизни, ты уже перестал ждать и надеяться, а потом это происходит, и ты корчишься, словно в тебя попала пуля, и думаешь, каким же ты был ослом.

— Лера Алексеевна, конечно, ещё та сучка, — сказала Алла Потёмкина странным голосом, словно что-то припоминая, — но с некоторых пор она изменилась и на подлость такого масштаба уже не способна. Да и времени у неё не было. Нет, это Андрей Годунцов!

— Поймают? — вздохнул я с облегчением.

— А куда он денется. В бегах, знаешь, тоже несладко. — Будто она знала, что такое быть в бегах, даже я не знал. — Нашли вторую бухгалтерию. Приходько даёт признательные показания, — сказала Алла Потёмкина.

Прибежали взволнованные Репины, принесли холодных апельсинов. Явился Радий Каранда с фляжкой прекрасного коньяка; и пока мы его распивали и закусывали цитрусовыми, сообщил, что нашёл в рабочем шкафчике у Вадима Куприна сто сорок тысяч евро.

— Спрятать не успел, — многозначительно кивнул Радий Каранда.

Позвонил даже Роман Георгиевич Испанов и сказал, чтобы я не спешил со сценарием, а выздоравливал, и что они пока заняты отбором актёров.

Когда все наговорились и выпили весь коньяк, у меня кончилась батарейка, я страшно устал, закрыл глаза и сказал, что хочу спать. Меня расцеловали во все щёки, потискали от счастья, и я провалился в сон. Мне приснился Калинин с оторванной кистью.