До Усмани они, конечно, не дошли. Не тот вариант, не при таких раскладах атомного века, когда тебе выпадает самая никчёмная карта. Только ты не знаешь, что проиграл, пока противник не выложит каре или стрит флеш, а то и роял флеш. Вот тебе и кажется, что всё гладко получалось — как на бумаге. А Берзалов этого не любил, не любил он случайностей, как не любил советов Спаса, хотя, разумеется, к ним прислушивался. Как всегда, он начал злиться на себя за вечное везение, за этот фетиш, который вечно таскал за собой, как собака — хвост. «Всё не как у людей» — ворчал он сам на себя, и тоска овладевала им. Иногда у него возникало желании отречься от Спаса. Пожить простым смертным, без надежды на будущее, вкусить все прелести неудач и падений, может быть, даже смерти. О последнем, он, конечно, даже не заикался, боясь, как и все, сглазить судьбу.

Интуиция ничего не подсказывала, а Спас словно воды в рот набрал, должно быть, у него кончился запас сарказма. Где эти самые границы таинственной области? Когда начнутся? И как они выглядят? Гадать было бессмысленно. Зря я перестраховался, думал он, безрезультатно вглядываясь в экран СУО, на котором луч вычерчивал контуры местности. Ну не может всегда всё быть хорошо. Не может! Двести километров без сучка и задоринки, не считая Скрипея и Кеца. Будем надеяться, что чистая случайность. А если не случайность, если закономерность, только мы пока об этом мне знаем? Тогда пиши пропало. Тогда надо брать простыню и ползти на ближайшее кладбище. Что‑то здесь не то, чего‑то мы недопонимаем, что‑то пропустили, а что — не пойму.

Деревни и посёлки они старательно объезжали, те из них, конечно, которые хоть как‑то сохранились. Кое — где уцелели лишь руины и печные трубы — нет, не от ядерных бомбежек и не от ударных волн, а от повсеместных пожаров. Задонск на всякий случай обошли севернее — там, где от лесов осталась одна равнина c чёрными пнями, поросшая радиоактивным кипреем. Колюшка Рябцев, который всё знал, поведал, что вместо Задонска — одна большая, рыжая воронка. Государственную же трассу Москва — Анапа осторожно пересекли около Воробьевки, где непуганные коровы шарахнулись в кусты. Гаврилов хихикнул в микрофон:

— Давно я живность не видел…

— Погоди, — остудил его пыл Берзалов. — Слишком тихо вокруг… Не нравится мне это.

— Думаю, они за рекой, — бодро предположил Гаврилов, словно его вовсе не волновала сама ситуация, а была важна констатация факта. Хотя, с другой стороны, решил Берзалов, если бы Гаврилов не обладал способностью к подобным умозаключениям, он бы не дошёл из Дагестана до Серпухова.

Берзалов даже не стал спрашивать, кто «они»? И так было ясно — американцы, «дубы» и все прочие, которые попадутся на пути. Только в эти «они» не вписывался ни Скрипей, ни коридор, то бишь квантор. Логически не выходило. А если выходило, то получалось, что американцы достигли таких технологий, при которых войну могли выиграть одним махом. Но почему‑то не выиграли. Вот Берзалов и ломал голову над этой головоломкой. Не сходились у него концы с концами. Получалось, что если Скрипей и квантор явления не такие уж опасные, то и бояться нечего, а с другой стороны, зачем они тогда придуманы, если от них толка, как от козла молока. Значит, есть ещё, как минимум, одно объяснение. Будем считать, что мы столкнёмся с продвинутыми американцами, думал он, которые сами не знают, что они продвинуты. Парадокс парадоксов. Однако вопросов от этого меньше не стало.

— Почему? — спросил он, вглядываясь в экран, где действительно временами отображалось извилистое русло реки.

— Да место очень удобное. Естественная граница. Рубикон!

Ему так понравилось слово, что он несколько раз произнёс: «Рубикон, Рубикон, Рубикон…», смакуя его в разных тональностях.

Чёрт, едва не выругался Берзалов, я и не додумался. Что верно, то верно, лучшего рубежа не найти. Дон глубокий. Поставь в ключевых точках систему контроля и плюй себе в потолок. А если мосты разрушены? — испугался он. Тогда придётся форсировать вплавь? Ох, зря я свернул на запад, подумал он, ох, зря. Даже не знаю, что делать. Страх ошибиться опять схватил его за горло. Берзалову нужна была пауза, некоторое время, чтобы свести все интуитивные ощущения в логическую цепочку и принять верное решение. Но времени этого у него не было. Вот и приходилось всё на нервах, а они, как известно, у человека не железные.

— Радиация повышается…

— Вижу… — с досадой отозвался Берзалов, думая о своём. — Через два часа дадите экипажу таблетки. — И не расслабляться! Не расслабляться!

— Есть, не расслабляться, — буднично и вроде бы как сонно отозвался Гаврилов. — О — па! Мой сканер заголосил!

У заморских таблеток был один существенный недостаток — они всё же портили желудок, поэтому пить их приходилось только после обильной еды.

— А у меня пока нет… — Берзалов щёлкнул по круглому табло частот. — Ага! И мой тоже! — На панели загорелся светодиод контроля.

— Какая‑то тарабарщина… — словно бы задумчиво сказал Гаврилов.

Только за этой задумчивостью крылась сила, которую Берзалов уважал и которой завидовал.

— Да, действительно… — кисло согласился он.

Из динамика доносились то басовитое щебетание, то странный модулированный гул космического порядка.

— Шифруются?.. — предположил Гаврилов.

— Никогда ничего подобного не слышал, — сказал Берзалов и ему стало стыдно за то, что он не уверен в себе.

— А вдруг это шифрованные запросы огромной мощности, скрытые в шуме? — предположил Гаврилов.

— Чёрт его знает… — расписался в собственной беспомощности Берзалов.

Обычно шифрованная передача имела дискретный характер звучания. А здесь даже периодов не было. Если только, конечно, шифровали известными способами. Берзалову казалось, что он уже где‑то слышал подобные звуки, но где, хоть убей, вспомнить не мог. СУО молчала, как будто ничего не происходило. Не была она настроена на подобные штучки.

Надо было, не мудрствуя лукаво, прямиком наяривать на Харьков, подумал Берзалов с непонятной тоской, а по пути искать своих. На душе у него стало противно, словно он совершил грубую промашку. Может, это от страха? Может, страх мною управляет, а я не замечаю? Хотелось ущипнуть себя и проснуться. У кого бы спросить совета? Не у кого. Не виниться же Гаврилову. Он, может, и поймёт, и не осудит, сам, наверное, в подобной шкуре бывал не раз, но доверия я лишусь, а задание провалю. И Берзалов впервые подумал о заветной фляжке со спиртом. Но пить было нельзя. Да и алкоголь его не расслаблял, а только ухудшал настроение.

Чуть ниже поселка Хлебный они увидели высокий берег Дона и тёмный лес на фоне тёмного неба, где сверкали зарницы.

— Товарищ старший лейтенант, — услышал он в наушниках.

— Да?

— А вы обратили внимание на цвет неба?.. — Гаврилов тактично кашлянул в микрофон.

Тон у Гаврилова был такой, словно они совершили роковую ошибку.

— Нет, а что?.. — почти с испугом спросил Берзалов, решив, что пропустил ядерный удар или ещё что‑нибудь похлеще, и впился взглядом в триплекс.

— А вы посмотрите… небо‑то над другим берегом зеленое.

— Хм… действительно, — с облегчением согласился Берзалов, позади небо обычное, голубое, а спереди — зловеще зеленоватое, переходящее в чёрное. — Нехорошее небо, — констатировал Берзалов. — Очень нехорошее. Как вы думаете, что это такое?

Обычно когда Гаврилов обращался к нему на «вы», он тоже выкал, а потом забывался и говорил то «вы», то «ты», не особенно расшаркиваясь в этом вопросе.

— А что штабные говорят по этому поводу? — в свою очередь тактично спросил Гаврилов, но подковырку спрятать не смог.

— Ничего, абсолютно. Из них лишнюю информацию клещами не вытащишь, — неожиданно для себя пожаловался Берзалов и от поднявшейся вдруг злости стряхнул с себя вялость: голова сделалась ясной, а мысли — четкими, простыми. — Федор Дмитриевич, вам не кажется странным, что на юге и на западе всё ещё идёт дождь?

— Я как раз хотел об этом поговорить, — отозвался Гаврилов. — Странный дождь, словно кто‑то прикрыл определённую область?

— Понаблюдаем ещё сутки, — сказал Берзалов, — а потом сделаем выводы. Может, это просто весенний циклон?

Война изменила розу ветров, теперь они дули совсем не так, как до войны, и погода была чуть — чуть не такой, как прежде — экзотичнее, что ли? С большим количеством пасмурных дней. Трудно было определить причину, сидя на одном месте. Для этого надо было подняться в космос, да спутники все были сбиты, и самолёты не летали. Ничего, мы всё начнём заново, неожиданно для самого себя решил Берзалов. Построим и ракеты и самолёты назло всем тем, кто уничтожил этот мир.

— Я предлагают остановиться за леском, — сказал он, — выдвинуть разведку и понаблюдать да послушать. Задача определить брод, наличие противника, мост разведать, охраняется ли? Федор Дмитриевич, вы остаетесь в машине следите за обстановкой, а я с бойцом сбегаю напрямик к реке. Связь по результатам разведки.

— Лады, — согласился слегка разочарованный Гаврилов.

Неужели он полагает, что я его берегу? — подумал Берзалов и тут же забыл об этом.

В разведку ушли четверо: Юпитин, Гуча по кличке Болгарин, Колюшка Рябцев и Чванов. Бур рвался, но Архипов так на него цыкнул, что тот, как подросток, поворчал себе под нос, обиженно надул губы и замолк. Сэр уже выскочил и вовсю поливал придорожные кусты. А ещё он косился на всех сумасшедшими темно — янтарными глазами и порывался бежать следом, да его поймали и сунули в бронетранспортёр. Кец вышел, потянулся, как маленький мужичок, и сказал:

— Жрать охота…

— Иди сюда… — Архипов под одобрительным взглядом Берзалова полез в ящики с продуктами. Сколько тому мальцу надо?

Однако малец за неполные сутки сожрал пять банок сгущёнки и ещё не треснул.

Мост был ниже в пяти километрах. Пересекать его — всё равно что пройтись голым по бульвару, подумал Берзалов, будешь на виду у всех минимум полчаса. Рисковать или не рисковать? А вдруг мост заминирован или нашпигован датчиками. Я бы на месте американцев так и сделал бы. Значит, надо минеров пускать вперёд, а это чревато потерями. Нет, переправимся через реку. Весь берег не заминируешь и не поставишь сплошную системы обнаружения.

— Бур, за мной! — скомандовал он. — Автомат не забудь!

— Есть! — обрадованно вздрогнул Бур и, как всегда, замешкался: то ли у него бронежилет за что‑то там зацепился, то ли магазины посыпались. В общем, Бур сразу отстал.

Берзалов спрыгнул с брони, и все его сомнения окончательно улетучились. Левый берег был плоским, болотистым, поросшим берёзами, осинами и ивами. Переправляться здесь было нельзя, можно было застрять. А вот ближе к мосту виднелся остров, и Берзалов почему‑то сильно на него понадеялся.

Бур нагнал его, когда он уже подходил в реке. Разгрузка на нём висела кое‑как, магазины торчали вкривь и вкось. Берзалов даже не стал делать замечание — нет времён да и бесполезно. Жизнь научит, если конечно, успеет.

— Я, товарищ старший лейтенант, живым не дамся, — поведал Бур.

— В смысле? — спросил Берзалов, с подозрением косясь на него.

— Ну в смысле, если меня схватят враги, у меня есть вот это, — и он показал на гранату РГО, которая торчала у него из кармашка под левой рукой.

В душе Берзалов, конечно, рассмеялся. Как‑то он не представлял, что Бура захватят в плен. Кому он нужен? Сбегаем туда — сюда, и никаких боёв. Он придал лицу серьёзный вид и сказал:

— Правильно, я тоже на всякий пожарный держу гранату.

— А у меня их четыре, — похвастался Бур.

— Молодец, — похвалил Берзалов.

В овраге тёк ручей, и Берзалов воспользовался тропинкой вдоль его склона, чтобы не маячить на виду у правого берега. Слева за буераками простирался луг, на котором, как на картинах, словно нарисованные, стояли одинокие дубы. Как будто не было войны, подумал Берзалов, как будто мы с Варей отдыхаем где‑нибудь на природе.

Его нагнал Бур.

— Я товарищ, старший лейтенант, добро помню… — как всегда, всё испортил он, — ага…

Берзалов даже не стал возмущаться и цедить своё извечное: «Вашу — у-у Машу — у-у!..» Бесполезно. Лицо у Бура было круглое, плоское и, кроме щенячьего восторга, ничего не выражало. Получалось, что он всё делал по недоразумению, из‑за природной наивности. Такого ругать язык не поворачивается.

— Какое добро? — уточнил Берзалов, вслушиваясь в шорохи леса, которые ему страшно не нравились.

Неподражаемая наивность Бура его раздражала. Он следовал, как собачка на привязи, и Берзалов подумал, что такие погибают в первую очередь, потому что не умеют самостоятельно чувствовать опасность.

Ветер налетал сбоку, из‑за ручья, и от этого казалось, что всё вокруг шевелится от врагов, затаившихся в подлеске. Берзалов понял, что слишком нервничает, что и сам потерял ощущение, когда чувствуешь противника загодя. Так я буду шарахаться от каждого куста, зло думал он. Так не годится. Надо успокоиться и взять себя в руки.

— Ну как же?.. — наивно удивился Бур. — То, что вы в меня поверили.

— А — а-а… — неопределенно ответил Берзалов, с трудом возвращаясь к теме разговора. — Для некоторых это наказание. А ты сам напросился. Так что ты герой, — похвалил он его.

Ефрем Бур зарделся, как девушка. На щеках у него вспыхнул румянец. Рот растянулся до ушей. Берзалов от досады только зубами скрипнул. Десантник не должен проявлять чувства, но теперь уже всё равно. За пять минут не обучишь воинским премудростям, а разрушить психологический контакт, как два пальца об асфальт, потом ищи горе — десантника в кустах.

— Так я же и говорю, спасибо большое, — промямли Бур, чувствуя настроение Берзалова.

— Пожалуйста, — безразличным голосом ответил Берзалов.

— А квантор ведёт прямиком в Комолодун, — таинственным голосом поведал Бур. — Ага.

— Что ты несёшь?.. — удивился Берзалов и внимательно посмотрел на него, выискивая малейшие признаки сумасшествия. Но вид у Бура был обычный, то есть чуть — чуть восторженный и чуть — чуть глуповатый.

Неужели таким бывает просветление? — невольно подумал Берзалов.

— Ничего… — уверенно ответил Бур. — Я просто знаю… чувство во мне такое… — Впрочем, в следующее мгновение он явно испугался: захлопал ресницами и, как черепаха, втянул голову в плечи и преданно глядел на старшего лейтенанта.

Берзалов хотел уже было вполне серьёзно расспросить об этом самом Комолодуне и о бесконечном коридоре, то бишь, кванторе, авось пригодится, но внезапно присел, сам не зная почему:

— Тихо — о-о…

Ему вдруг страшно захотелось узнать, что там, за толстенным стволом ивы не далее чем в двадцати метрах впереди, потому что именно оттуда вылетела взъерошенная сорока и, перемахнув через русло ручья, уселась на ветку, стала сердито кричать, мол, «ты меня ещё попомнишь, я до тебя ещё доберусь».

Бур тяжело дышал в спину Берзалова и непонимающе крутил башкой, готовый положить жизнь за старшего лейтенанта.

— Дайте, я посмотрю… — попросил он, — ага?

— Тихо! — прижал к губам палец Берзалов и обратился в слух.

— Я умею… — начал канючить Бур, ничего не замечая, как тетерев на токовище.

— Тихо… — ещё раз повторил Берзалов и почувствовал, как дрожит Бур — испуганно и нервно. — Сиди здесь… — и легко подтолкнул, чтобы Бур сошёл с тропинки.

Трава вокруг стояла высокая, густая, почти в рост человека, и затеряться в ней, как в лесу, было парой пустяков. Берзалов на полусогнутых скользнул вперёд и снова прислушался, но ничего, кроме свиста ветра и трепетания листвы не услышал. А между тем, там, где начинались густые лопухи кто‑то или что‑то было — замерзшее и напряженное. Ведь не зря сорока ругалась. Не зря. Он снова скользнул вперёд, бесшумного ставя ногу на носок, и вдруг подумал, что ветер‑то дует наискосок в спину. Эта была непростительная ошибка сродни той, по поводу которой сетуют друзья, когда пьют на поминках за упокой твоей души. Да и Берзалов сам уже учуял тяжёлый звериный запах. В следующее мгновение из лопухов, будто пушечное ядро, выскочил чёрный вепрь — огромный, почти до плеч Берзалова, массивные лопатки были похожи на щиты, а в огромных жёлтых клыках застряли корешки. Он посмотрел на Берзалов своими крохотными глазами, фыркнул, опустил морду и бросился в атаку. Расстояние было слишком маленьким, чтобы прицельно стрелять, поэтому Берзалов предпочёл уступить дорогу. Он чисто инстинктивно шарахнулся в овраг, успев подумать о том, что Бур может по глупости вернуться на тропинку, ударился боком о склон, задохнулся от боли и покатился вниз. Ту же у него над головой пронёсся вепрь, а за ним всё стадо — без визга, в полной тишине, как приведения. Ещё не стих топот, а Берзалов уже карабкался наверх, придерживая правый бок, словно пропустил удар левой в печень.

— Бур!.. — кричал он, задыхаясь, — Бур!.. Вашу — у-у Машу — у-у!.. Бур!..

К его облегчению, перепуганный Ефрем не то что сидел рядом с тропинкой, а забился в такие густые и колючие кусты терновника, из которых выкарабкивался целых полчаса. А когда выбрался, то Берзалов уже пришёл в себя и не мог без смеха смотреть на его исцарапанную физиономию.

Гаврилов забеспокоился:

— Что‑нибудь случилось, Роман Георгиевич?.. Что‑нибудь случилось?..

— Возвращаемся, — с облегчением ответил Берзалов. — Всё нормально. Не волнуйтесь.

Надо было забрало опустить, подумал он. У него наступила реакция. Адреналин искал выхода, и было смешно, как Бур, ворча и в меру чертыхаясь, с оглядкой, естественно, на командира, выбирается на чистое место. Потом он искал автомат, потом — шлем, потом, как всегда — магазины, потом — правый ботинок. Аника — воин. И вылез расхристанный, как после капитальной драки. На лбу у него выросла здоровенная шишка, прямо в центре лба, как у единорога.

— Ты что… с кабаном бодался?.. — пряча смех, спросил Берзалов.

Точно надо было забрало опустить. Гаврилов бы посмеялся. Он простил Буру всё: глупость, наивность суждений и вечное недовольство за одно то, что Бур остался цел и невредим. Больше брать с собой не буду, рассудил Берзалов. Пусть в бэтээре сидит, мух считает, авось выживет.

— Не — е-е… — не моргнув глазом, ответил Бур, — это я так… поспешил в кустах прятаться. У нас ведь как говорят: «Бедному Кузеньке и бедная песенка».

Вот это да… — удивился Берзалов, оказывается, он о себе всё понимает. И внимательно посмотрел на Бура. Но лицо у Бура было, как всегда, туповатым и ничего не выражало, кроме равнодушия, а ещё, кажется, по привычке он ворчал, как заведенный:

— Поперлись… вляпались… я же говорил…

— Что у вас там случилось? — забеспокоился Гаврилов. — На нас выскочило сумасшедшее стало кабанов, дурилки картонные, едва машины не опрокинули.

— Возвращаемся, — сказал Берзалов. — Никого, кроме свиней, здесь нет. Дикая свинья человека за три километра чует, так что люди здесь не водятся.

— Разведчики брод нашли, — обрадовал его Гаврилов.

Оказалось, что с левого берега в сторону острова тянется каменистая гряда — ровное, как аэродромное поле. Идеальное место для переправы.

— А что с мостом? — спросил Берзалов.

— Мост взорван.

— Ну слава богу!.. — с души у Берзалова упал ещё один камень. — Всё к одному: и Бур остался жив, и путь свободен, и даже свиней напугали.

— А что с Буром‑то случилось? — осторожно поинтересовался Гаврилов.

— Пусть он сам расскажет, — смеясь, ответил Берзалов, очищая на ходу пучком травы грязь с колен и локтя.

Ефрем Бур, всё ещё взбудораженный, как стадо диких кабанов, которое его чуть не растерзало, взлез на броню и с восторженной фразой: «Вот что произошло!» нырнул в люк. Больше всего почему‑то радовался Сэр, который встретил их с повизгиванием и долго крутился под ногами, мешая следить за обстановкой в округе. Ну и некоторое время, конечно, Бур был в центре всеобщего внимания.

Через полчаса они без особых приключений перебрались на правый берег, отошли вглубь под тень лесов, выслали разведку. И оказалось, что правый берег на глубину трёх и на расстоянии пяти километров обе стороны пустынен, как Марс после бурана. Нашли только сбитый истребитель Миг-31. Видать, на последнем рубеже перехватывал крылатые ракеты, подумал Берзалов. Дальше по карте через десять квадратов значился посёлок Железнодорожный, и Берзалов, вопреки своим убеждениям, приказал двигать туда. Появилось у него это чувство правильности выбора. Долго где‑то плутало. А здесь возьми да выскочи, как чёрт из табакерки. Может, кабаны помогли? Да и Спас подсказал: «Станция, придурок». Ага, даже не обиделся Берзалов. Что‑то должно было произойти. Впрочем, на Спаса он не очень полагался и прислушивался к нему исключительно из‑за страха попасть в очередную западню.

* * *

В шестнадцать ноль — ноль они их увидели.

Уже заметно холодало, и солнце на зловещем небе присело за лес по правую руку, когда на экране тепловизора чётко и ясно возникли, словно из ниоткуда, человеческие фигуры в оранжевом ореоле, рядом — ещё одна, потом — костёр и палатки. СУО тут же идентифицировала цель, обозначила её красной мигающей «галкой» под номером тринадцать, что означало опасность высшей степени.

— Роман Георгиевич, видите?.. — спросил Гаврилов.

— Вижу… — ответил Берзалов напряжённым голосом, вглядываясь в экран СУО: фигуры появились и пропали, потому что бронетранспортёр опустился ниже уровня железнодорожного полотна. Правда, СУО ещё некоторое время рисовала то, чего не видела. Но уже было понятно, что там, за полотном, у костра сидело не менее трёх человек.

Что ему нравилось в прапорщике — так это собранность, которую он демонстрировал в любое время суток, казалось, подними его в три часа ночи, и он отбарабанит тебе, где противник и что надо делать — наступать или убегать — золото, а не человек. Как будто для Гаврилова не существовало в жизни никаких отвлекающих факторов и моментов, а главное — настроение у прапорщика всегда было ровное и спокойное, словно он загодя напился брома. Единственный недостаток — полное отсутствие юмора. Берзалов вспомнил о его погибшей семье, подумал о своём горе и ему стало стыдно. Посмотрим, каким ты будешь в сорок пять лет, подумал он. Наверное, гораздо хуже, и с юмором у тебя будет туго.

Они как раз двигались по просёлку. Справа их прикрывал смешанный лес, который к вечеру сделался угрюмым и настороженным, оттуда тянуло запахом грибов и прели, а справа то и дело мелькали нежилые дома — без окон и дверей, как будто кто‑то нарочно ходил и бил всё, что можно было разбить. Впрочем, Гаврилов внёс ясность, сообщив, что скорее всего, это действие ударной волны, а не массовый психоз населения. Иногда виднелись свежие пепелища, искорёженные или просто брошенные грузовики, тупо смотрящие радиаторами в радиоактивную траву, и автомобильные шины, шины, шины — везде, куда только дотягивался взгляд, а ещё — бочки, бочки, бочки из‑под горючего, и это тоже было более чем явным признаком человека.

— Я удивляюсь, — сказал Гаврилов, — радиация‑то приличная, а люди живут… Какие‑то дурилки картонные!

— Ну да… — согласился Берзалов, — а за рекой почти что чистое место. Только они этого, похоже, не знают. А может, это не люди?..

— «Дубы», — уверенно сказал Гаврилов. — Больше некому.

И Берзалов представил, как он достает из пачки сигарету, чтобы спокойно и вальяжно закурить. Завидовал он его выдержке. Не умел он ещё подавлять в себе чувства и страдал от этого.

— А если не «дубы»?

— А кто еще?.. — простодушно удивился Гаврилов.

Ну да, действительно. Берзалов прямо почувствовал всю подноготную этого вопроса и едва не брякнул: «Американцы, конечно!», но вовремя прикусил язык. Успеется, подумал он, успею напугать. Дурное дело не хитрое. Гаврилов не дурак, сам догадается. Того и гляди, начнёт задавать каверзные вопросы. Надо ещё Бура расспросить, что он такое молол о каком‑то Комолодуне. Со страху, что ли?! Вашу — у-у Машу — у-у!.. Загадки на мою голову! А может, он сумасшедший?.. А что… тихо помешанный Бур? Прекрасно звучит. Нет… не может быть… его же медики смотрели… значит, так не бывает, здраво рассудил Берзалов, хотя этих самых сумасшедших он никогда в жизни не видел.

— Кто бы там ни был, переходим на вторую передачу, и крадёмся тихо, чтобы муха не взлетела, — нервно сказал он.

— Есть на вторую, — покладисто согласился Гаврилов, вроде бы даже так, что и глазом не моргнул.

— Слышь… Клим… Филатов… — приказал Берзалов, следя за дорогой через прицел, — сбавляй обороты, сбавляй…

В сеточке прицела проползли склады с огромными воротами и огромными же замками на них, штабеля гнилых бревен и досок, ржавые железные пути, разбегающиеся в никуда, полуразрушенное здание вокзала и ещё какое‑то строение, типа сортир. Тут‑то за мостиком они снова увидали людей. Теперь их было заметно больше — целый лагерь, не меньше пяти затрапезных палаток с разноцветными заплатками и большой костер в центре, над которым висел здоровенный котёл. Странно, почему никто не стреляет, или они охранение не выставили?.. — задал Берзалов сам себе вопросы и не стал вдаваться в суть — не до этого было, да теперь уже не важно — выставили или не выставили охранение, главное, что нас пока ещё не обнаружили.

— Стоп! — скомандовал он. — Стоп! Филатов, сдай назад и прижмись к крайнему дому.

Дом, с чудом сохранившимися стёклами в окнах, печально стоял у железнодорожного полотна. Крыша у него прохудилась, а деревья росли так, что мешали подняться на крыльцо.

Берзалов осторожно откинул люк и высунулся с биноклем в руках наружу. Сразу стало слышно, как ветер свистит в антеннах и как прохладный воздух струится вдоль горячего бока бронетранспортёра.

— Федор Дмитриевич, бери троих с пулемётом, зайдёте справа, я возьму левее. Архипов, остаешься в экипаже за старшего. Организовать оборону и следи за Кецом и псом, чтобы они нам охоту не испортили.

— Есть! — отозвался Архипов, — организовать оборону и следить за псом.

— Чванов, Сундуков, Рябцев и Гуча за мной! — скомандовал Берзалов и, старясь меньше шуметь, спрыгнул на землю.

По ходу дела он отметил, что Гаврилов поставил свою машину так, чтобы в случае чего прикрывать из бортовой пушки первый экипаж и вести огонь по гребню железнодорожного полотна — на случай, если найдутся сумасшедшие, готовые подставить свои головы под стомиллиметровые снаряды автоматической пушки и гранатомёт АГ-30М. Можно было, конечно, одним бронетранспортёром выйти на прямую наводку, но тогда никто не гарантировал внезапность атаки. Да и того, что увидел Берзалов, вполне хватило, чтобы понять: «дубы» беспечно сидят у костра и готовят ужин.

Сержант Клим Чванов казался неуклюжим, но только с виду. На самом деле, Берзалов знал, что в нужный момент он словно превращается в ловкого медведя средних размеров и в рукопашной схватке страшен и беспощаден. Низкорослый и кряжистый рядовой Сундуков тоже не нуждался в поощрении, потому что, несмотря на свой, в общем‑то несколько изумлённый вид, в реальном бою не терялся и всегда присутствовал в нужный момент в нужном месте. А от его пулемёта полегло немало врагов. Зимой, когда усталая разведка с языком возвращалась из‑за бескрайних заокских равнин, именно Сундуков первым обнаружил превосходящие силы противника и, не раздумывая, принял бой, пока основная группа уходила под защиту батарей серпуховского гарнизона. За тот бой Берзалов написал представление рядового Сундукова к Георгиевскому Кресту, а дали ему медалью «За отвагу». Поскряжничали. Но и от этой скромной солдатской награды Сундуков был на седьмом небе от счастья, и Берзалов подозревал, что он это дело естественным образом отметил, но главное, что тихо и без залётов. Что тоже было большим плюсом в глазах Берзалова. В общем, он обоим доверял, почти как самому себе.

Они добежали до насыпи, хранящей запахи мазута и железа. Чванов и Сундуков полезли наверх, чтобы установить АГС-17 в начале моста и накрыть, если что, лагерь сверху, а Берзалов, Колюшка Рябцев и Гуча, напротив, взяли левее, проскользнули под железным мостом и, путаясь в густой траве, ползком взобрались на холмик, откуда лагерь был, как на ладони. Колюшка Рябцев установил здесь ручной пулемёт с таким расчётом, что можно было простреливать позиции наискосок до самого леса, который виднелся в полутора километрах южнее.

Сам же Берзалов и Гуча, вооруженный винтовкой СВД, проползли ещё чуть левее и вперед и укрылись за железнодорожными шпалами, которые лежали вдоль путей. При свете заходящего солнца хорошо было видно, как беспечно ведут себя «дубы» у костра. Оружия при них не было. Это‑то и смущало. Ненормальные какие‑то, думал Берзалов, это же натуральное членовредительство, садомазохизм.

— Мясо… — вдруг мечтательно произнёс Гуча и облизнулся, а потом устыдился и густо покраснел, что вообще на него было не похоже. Гуча — да покраснел? Очевидное невероятное.

— Что, «мясо»?.. — спросил Берзалов, у которого обоняние носило больше виртуальный характер и заменяло интуицию.

— Мясо варят… — снова облизнулся Гуча. — А мама меня в детстве одной манной кашкой кормила.

Действительно, только сейчас Берзалов различил тонкий и приятный запах мясного супа, приправленного снытью и лесными корешками. Рот тотчас наполнился густой слюной. Так бы и съел полтуши, подумал он невольно. Тут ещё при полном безветрии появились весенние комары, которые с голодным отчаянием мешали наблюдать.

— Посмотри, видишь, того, что у костра? — спросил Берзалов, разглядывая лагерь в бинокль.

Солнце светило в сторону лагеря, и можно было не опасаться, что их заметят издали. Принялся накрапывать дождь — мелкий, весенний, тёплый. А за горизонтом, который был обложен зеленовато — чёрными тучами, всё ещё беззвучно сверкали зарницы.

— Сейчас… — в тяжёлой военной форме Гуча выглядел массивнее Годзиллы.

Восьмеро сидело у костра, двое — у палаток, что они там делали и вооружены ли, трудно было понять. Один рубил дрова, а ещё один играл роль часового: ходил поодаль, поглядывал по сторонам и откровенно зевал, интересуясь больше содержимым котла, чем окрестностями. Вот у него‑то единственного и был автомат — чёрный «абакан» с подствольником, да ещё парочка гранат в кармашках разгрузки.

— Вижу… — как будто сонно ответил Гуча, не отрываясь от прицела.

На это раз лицо у Гучи было более чем внимательным, словно он наконец озаботился ситуацией.

— Ну?.. — встряхнул его Берзалов.

«Гляди, снайпер! — хотелось крикнуть ему, — гляди в оба, от тебя сейчас многое зависит!»

— Вертолётчик… — с придыханием в голосе определил Гуча. — Точно, вертолётчик! Мамой клянусь!

— Мо — ло — о-дец! — похвалил Берзалов и впервые за всё время почувствовал, как удача сама идёт в руки.

На человеке была куртка реглан и кожаный шлем, а ещё запястья на обеих руках были перевязаны грязным бинтом. В наручниках, что ли, его таскали?

— А если это не он, а просто «дуб» в одежде вертолетчика?.. — предположил Гуча и, оторвавшись от прицела, вопросительно уставился на старшего лейтенанта, словно увидел его впервые.

Любил Гуча испортить настроение, очень любил, и вопросы у него были с подковырками, словно он хотел однажды уличить Берзалова в слабости духа. Не дождётесь, подумал Берзалов.

— Тоже верно, — неохотно согласился он, но так, чтобы Гуча осознал свою ошибку, которая заключалась в отрицании очевидного: вертолётчика оставалось только найти. — Остриё пять, слышите меня, — он назвал позывной старшего прапорщика Гаврилова.

— Остриё семь, слышу хорошо, — тотчас отозвался тот.

— Наблюдаем предположительно нашего вертолётчика.

— Где?! — встрепенулся Гаврилов и, кажись, даже подпрыгнул от восторга, забыв о своей извечной степенности пограничника.

— Человек в реглане и шлеме, сидит в центре у костра.

— Ага… ага… вижу… вижу… Что планируете? Стрелять нельзя. Можно зацепить своего.

— Возьми ещё одного снайпера и посади сверху. Доложишься, а я потом к ним выйду. Всё же свои люди, не должны стрелять.

— Ладно… хорошо… — сдержанно оценил Гаврилов. — Но с другой стороны, если они удерживают вертолётчика, то значит, не свои?

Умел он, как и Гуча, не вовремя вывернуть ситуацию наизнанку. Только изнанка эта никому не нужна была. Ясно же, что вертолётчик в лагере. Если мы его найдём, то он нам всё расскажет, а это реальный шанс успеха, который упустить нельзя никак.

— Тоже верно, — согласился Берзалов. — А что вы предлагаете?

Он не стал пользоваться системой «мираж», чтобы не отвлекаться. Да и Гаврилов сам всё видел прекрасно.

— Да, пожалуй, больше и предложить нечего. Разве что разведать получше, точно определиться с нашим вертолётчиком и ударить.

— Можно, — согласился Берзалов, — но вечер на носу, через час стемнеет, можем не успеть. К тому же, обратите внимание, почему они выбрали такое неудобное место? Голый склон насыпи, как на ладони. Схорониться негде.

— А бог его знает… — Гаврилов, должно быть, приник к окулярам, потому что предположил на секунду позже: — Может, они психи? Даже охранение не выставили.

— Психи, не психи, но что‑то здесь не то, тянуть нельзя, надо действовать сейчас.

— Может, они кого‑то поджидают? Поезда, интересно, ходят?

— Какие поезда? — удивился Берзалов и понял, что оплошал. А ведь он как командир должен был предусмотреть и этот вариант, каким бы диким он ни казался. Вашу — у-у Машу — у-у!.. Пути‑то под носом. А раз есть пути, значит, есть и поезд.

— Всякие…

— Я смотрел, рельсы ржавые, — чуть ли не оправдываясь, сказал Берзалов.

— Здесь этих веток — целая узловая станция. Автодрезина может прийти, — гнул своё старший прапорщик.

— Я и не подумал… — признался Берзалов и ещё раз убедился в отменном чутье прапорщика на всякого рода каверзы судьбы. На то он и пограничник, чтобы все варианты отрабатывать. Золото, а не человек.

Пока они обсуждали этот вопрос, пока взвешивали за и против, на позицию прибыл Морозов, о чём незамедлительно Гаврилов и доложил.

— Насчёт поездов мы потом поговорим, — сказал Берзалов. — Предупреди, что стрелять только в том случае, если мне будет угрожать реальная опасность или когда я махну рукой.

— Так точно, — отреагировал Гаврилов. — Всё сделаю, командир.

— Ну тогда я пошёл… — сказал Берзалов так, чтобы ни у кого не осталось сомнений в его намерениях.

— Удачи!

— К чёрту! — проворчал Берзалов, ощущая, как по спине пробежали мурашки страха.

Не любил он этот момент. Да и как его любить, если он похож на обман в лучших надеждах. Тут ещё Спас неожиданно произнёс целую тираду, чего за ним отродясь не наблюдалось: «Встанешь в полный рост и всех напугаешь, и ничего не будет». «Почему?» — не поверил ему Берзалов. «Потому, что ты везунчик, трижды везунчик, мать твою за ногу, потому что ты ещё ни разу в штаны не наложил по — настоящему, даже во время термоядерной», — как пророк, ответил Спас. Берзалов покрылся холодным потом. Но отступать было поздно. Он поставил «переводчик» на очередь и двинулся к лагерю с таким расчетом, чтобы не быть на линии огня ни у Гучи, ни у Колюшки Рябцева и чтобы у тех, кто сидел около костра, не было времени на раздумье, а тем более, чтобы схватиться за оружие. Ну и Спас, конечно, вселил уверенность, потому что получалось, что всё заранее известно, не в деталях, конечно, а в общих чертах, чего вполне было достаточно для душевного равновесия. Хорошо, если Спас не ошибся, размышлял Берзалов, двигаясь в траве, как большая ящерица, а если ошибся? Это тебе не русский авось, думал он, моля всех мыслимых и немыслимых богов, чтобы его не обнаружили раньше времени. Впрочем, в какой‑то момент ему стало даже неинтересно. А что если встать в полный рост и двигаться, как мишень на стрельбище? Что тогда, судьба изменится, или моё поведение тоже учтено? Так ничего и не решив, и не желая искушать Спаса, Берзалов благополучно добрался до цели, разве что больно ударившись коленом о железобетонную сваю, торчащую из земли.

* * *

Он уже готов был вскочить, чтобы застать сидящих у костра врасплох, когда Гуча произнёс напряженно:

— Командир… погоди — и-и… погоди — и-и… часовой смотрит в твою сторону…

От костра Берзалова отделяли всего лишь буйные кусты жимолости. Люди, сидящие вокруг, разговаривали об удачной охоте и о каком‑то Петре Матвеевиче, который должен был их забрать утром. Выходит, Гаврилов прав, подумал Берзалов, выходит, есть автодрезина! У прапорщика отменное чутье! Ай, да Гаврилов! Ай, да сукин сын! Может, у него свой Спас есть? — позавидовал Берзалов. Лучше моего?

Трое ближних со спины были заросшими, седыми и широченными, как шкафы. Тот, что стоял в профиль, одетый в короткую куртку, отороченную белым мехом, был юн и с девственным пушком на лице. Следующий человек напротив выделялся чертами лица и густой чёрной бородой. Он, как и «шкафы», был непомерно силён и крепок. Руки у него были оголены по локти, и мышцы на них бугрились, как канаты. Берзалов определил его как вожака. Неужто на них так радиация действует? — страшно удивился он. Тот, что рядом с ним по правую руку, в телогрейке, был мелок и тщедушен, с испитым лицом, зато следующий в куртке реглан опять же был здоров, как бугай, правда, не такой крупный, однако на вертолётчика почему‑то не тянул, хотя Берзалов не знал в лицо ни Самойлова, ни Русакова, ни третьего, фамилию которого он забыл: то ли Исаев, то ли Евсеев. Не такое зверское лицо должно быть у вертолётчика, думал Берзалов, не такое, а одухотворенное, тонкое, породистое, лицо человека, посвятившего себя сложной технике. Но отступать было поздно. Был ещё и восьмой, однако Берзалов не сумел его разглядеть — «шкафы» мешали.

— Всё… отвернулся… командир, я его держу на мушке… — с придыханием сообщил Гуча таким тоном, как будто выполнял тяжеленную работу

Берзалов сделал вдох, мысленно перекрестился, вскочил и шагнул из‑за спин «шкафов» к костру. С этого момента время стало резиновым и словно разложилось на сто тысяч крохотных мгновений, и он увидел.

Варево в котле бурлило и выплескивалось наружу, заставляя ноздри трепетать от вкусного запаха. Тот, который в реглане, шевелил палкой дрова и не заметил Берзалова. У человека же с чёрной бородой в форме лопаты сделалось изумленное лицо, но и реакция была почти мгновенной. Пока он тянулся куда‑то вбок, к сапогу, где, должно быть, у него было спрятано оружие, Берзалов успел краем глаза оценить положение часового, который находился чуть сзади, справа и который, оплошав, только — только взялся за ремень, чтобы сдернуть с плеча автомат. Тот, что рубил дровишки, выронил топор. Топор ещё не успел коснуться земли, а Берзалов встретился с взглядом с бородатым, повёл стволом автомата и покачал головой, говоря тем самым, что не надо рыпаться, не надо. Ни к чему хорошему это не приведёт. Остальные: двое у палатки — заморыши, один, голый по пояс, возящийся с мясом, замерли, словно парализованные, словно их хватил удар молнии. Потом Берзалов услышал, как щёлкнул выстрел и как летит пуля, и как она попадает в часового с чавкающим звуком: «Чмок!» И закричал диким голосом, даже не обернувшись, потому что знал, что Гуча, даже несмотря на свой бешеный темперамент, стреляет без промаха:

— Вашу — у-у Машу — у-у!.. Без шуток!!! Лагерь окружен! Все под прицелом! Никому не дёргаться!

Словно в подтверждение его слов с насыпи ударил пулемёт, и прочерки трассеров, словно небесная длань, легли на далёкий лес. В довершение: «Пуф — ф-ф… пуф — ф-ф… пуф — ф-ф…» — не так, конечно, шустро, но тоже не менее весомо, дал очередь Чванов, и за лагерем, в поле, среди березок и осин взорвались гранаты с сухим, коротким стоном. Тем, кому были знакомы эти звуки, вздрогнули, а кто не был знаком, втянул голову в плечи. Последнее сделали вовсе не те, которые сидели у палаток и возились с мясом, а те, что у костра.

— Руки!!! Руки на шею! — орал Берзалов, да так, что готов был сорвать голосовые связки.

К нему уже бежали и справа, и слева, задыхаясь от натуги:

— Мы здесь, командир! Мы здесь!!!

— А ты откуда такой взялся?! — ничуть не испугавшись, спросил бородатый и напрягся так, что казалось, вскочит, а такого ведь не остановишь даже выстрелом в упор.

Заметил он и микрофон у Берзалова, и его экипировку, в которой не было ничего лишнего, и, разумеется, спортивную фигуру, которую невозможно было спрятать ни под бронежилетом, ни под разгрузкой, ну и конечно, битую во всех отношениях морду боксёра. А это было страшно, потому что справиться с бывалым человеком не всякому по плечу. Но бородатый не испугался.

«Шкафы» же, напротив, к удивлению Берзалова, сделались неживыми и словно окаменели, выпучив глаза, как на привидение. Бородатый же послушно вернул руку на колени и сказал вполне миролюбиво:

— Сидим по — доброму, чай пьем, тут является ты, аки ангел…

— Нам нужен вертолётчик! — не стал слушать его Берзалов. — Отдайте нам его, и мы расходимся краями по своим делам, — добавил он своим хриплым, злым голосом и для убедительности похлопал левой рукой по автомату, не убирая однако пальца с крючка. — Ты кто такой? — он показал стволом на человека в реглане и с перевязанными запястьями. Откуда у тебя эта куртка?

Он даже не успел понять, чем тот пахнет, ясно только, что не добродушием и не по — свойски, не по — армейски, а как‑то странно, как будто тонким запахом стылого пожарища. А это был нехороший запах, фальшивый запах, запах бывалого бандита, у которого душа выгорела до самого — самого дна, и больше гореть нечему.

— А нет вертолётчика! — заорал, словно очнувшись, одни из тех, кто был квадратным, как шкаф. — Нет, и всё!!!

Лицо у него налилось краской, и Берзалов понял, что человек готов сорваться с резьбы и его ничего не вразумит: ни автоматы, ни пулемёты, ни то, что его голова наверняка в перекрестии снайпера.

— Тихо, Гундоба! — оборвал его бородатый. — Видишь, человек нервничает! Не ровён час, стрелять начнёт… — и усмехнулся так нехорошо, что Берзалов понял, что без крови не обойтись, хотя кровь‑то уже пролита.

— А мне наплевать! — всё‑таки вскочил квадратный Гундоба.

«Бах!» — Морозов не оплошал, и пуля попала Гундобе в затылок. Он рухнул плашмя прямо в костёр, опрокинув котёл с кипящим мясом.

Берзалову в первую очередь почему‑то было жаль мясо, а потом уже воинственного Гундобу. Всё мгновенно пришло в движение, люди у костра, над которым шипел белый дым, пригнувшись и закрывая головы руками, метнулись в разные стороны, подальше от Берзалова, под снайперки Гучи и Морозова, под пулемёт Колюшки Рябцева, под гранаты Чванова и Сундукова. Им не страшны были ни очереди поверх голов, ни Гаврилов, ни Юпитин с Жуковым, которые выросли словно из‑под земли и страшным голосом орали в свою очередь:

— Лежа — а-а — ть, суки! Лежа — а-а — ть, падлы!!! Дур — р-рилки картонные! Убьё — ё-м!!!

— Вашу — у-у Машу — у-у!.. — вторил им Берзалов и стрелял поверх голов.

Кто‑то дёрнулся, поймав пулю, и ещё, и ещё, и только после этого всякое движение замерло. Так и положили всех семерых вокруг костра, от которого поднимался белый дым и нехорошо несло горелой плотью.

— Эх, такой обед испортили… — сказал кто‑то с сожалением.

— Юпитин, Жуков, обыщите! — приказал Берзалов.

Он боялся, что в пылу неразберихи убьют вертолётчика, хотя уже понял, что никакой он не вертолётчик, а просто присвоил себе чужую одежду, и что разговорить его надо было в любом случае. И тотчас застрекотал пулемёт на железнодорожной насыпи, посылая очередь за очередью в сторону поля и леса.

— Уходит! — заорал кто‑то из своих. — Пацан уходит, сволочь! — и бил, и бил из пулемета.

Берзалов оглянулся: между осинам мелькала куртка, отороченная белым мехом. А по тому, как дёрнулся на крик бородатый, понял, что беглеца надо взять во что бы то ни стало, ибо, похоже, наяривал он целенаправленно в лес и может привести подмогу.

— Не стреляйте! — крикнул он в микрофон всем: Морозову, Колюшке Рябцеву, Гуче и Чванову на насыпи. — Я возьму!

Плохим бегуном оказался малый в куртке, настолько плохим, что одним махом израсходовал весь запал, хотя от страха и мелькал, как заяц, первые двести метров. Берзалов, который тренировался больше на выносливость, чем на взрывную реакцию, поотпустил его и дал выдохнуться. А потом уже стал медленно, но верно нагонять с каждым шагом, приноравливаясь к ритму погони. И уже был уверен на все сто, что малому в куртке конец, что вот — вот он сам ляжет костьми не дальше тех ивовых кустов и березок, за которыми начиналась низинка, как тот, похоже, на последнем издыхании, нырнул в заросли и… пропал. Через мгновение Берзалов был возле этих самых кустов и даже обежал их вокруг них. Что за чёрт! До леса было ещё метров сто. Спрятаться малому было негде. Он словно растворился в воздухе. Вот когда Берзалов пожалел, что не стрелял. Надо было валить его по ногам, да жалко было калечить. Всё‑таки свой, молодой, родине нужен. А он возьми, да сбеги непонятно как. Берзалов сгоряча пронёсся до леска, недоумённо потоптался там, вернулся и только тогда обратил внимание на низинку. Это был даже не овраг и не лесная лощина, а просто начало странной дороги, которая упиралась в невысокий бугор. Обычно такие бугры образуются, когда бульдозером сгребают грунт, бугор зарастет, а дорога остается, потому что траву сильно примяли. Берзалов сделал шаг к эму бугру и: «Вашу — у-у Машу — у-у!..», вдруг понял, что видит продолжение колеи сквозь него, мало того, видит изгиб дороги, там — дальше, словно за травянистой пеленой. Да не какой‑нибудь, а самой настоящей — лесной, широкой, хорошо утоптанной. Он сделал ещё два шага, прошёл сквозь склон бугра, как сквозь туман, и очутился не в поле, а в лесу. Деревья смыкались над головой, и вокруг царил зеленоватый сумрак, а за поворотом угадывались дома. Вот это да… подумал он. Ещё один квантор, на этот раз — лесной.

Когда он вернулся, Архипов в своей самоуверенной манере выговаривал Ивану Зуеву по кличке Форец:

— Что ты жрёшь, скотина?! Ты что жрёшь говно разное!

— Так — к-к… чего добру пропадать?.. — растерянно оправдывался Зуев, жуя то самое мясо, которое вывалилось из котла.

Архипов сунул дозиметр в мясо, ткнул им Зуеву по кличке Форец в морду и заорал:

— Смотри — и-и… уродина! Молодым хочешь умереть?! Да — а-а? Да — а-а? Да — а-а?!

Форец глянул на дозиметр и побежал в ближайшие кусты рыгать.

— Так… бойцы, все слышали?! — крикнул мудрый и уважаемый Архипов. — Прежде чем тащить что‑то в рот, смотрите на дозиметр. — Норму знаете?..

— Знаем… — уныло раздалось в ответ.

— Так какого же лешего?! У нас этой жратвы под завязку! Лопатой греби! Ещё раз увижу, зубы выбью! Всю жизнь деснами жевать будете!

— Сейчас Форцу морду набью, — пообещал Юпитин, покосившись, однако, на Берзалова.

Гаврилов прокомментировал:

— Учи дураков, учи, всё без толку… — и болезненно покривился, мол, народ дикий, рисковый, мозгами не соображают, а всё жопой, жопой, через натуру добирает. Самосознания на копейку.

Так по крайней мере, понял его Берзалов, направляясь к квантору, чтобы ещё раз обследовать его и наметить план мероприятий. Недалеко вдруг что‑то зашевелилось. Берзалов собрался уже было стрелять, но из кустов, поддерживая штаны, вылез старший сержант Гуча по кличке Болгарин.

— Люблю посрать в начале мая… — напевал он, обмахиваясь веткой.

— Ты где ходишь?! — грозно спросил Берзалов, опуская автомат.

— Так — к-х — х… — обернулся Гуча и едва не упустил штаны. — Я ж — ж-ж… Мамой клянусь…

— Ну ладно… — смилостивился Берзалов, — беги к старшему прапорщику задание получи…

— Есть бежать… — скороговоркой ответил Гуча и исчез так же внезапно, как и появился.

Берзалов ещё раз обследовал въезд в квантор и определил, где поставить мины. Болела у него душа за дело, и он хотел сделать всё, что от него зависит и что не зависит — тоже. И чтобы никто не погиб, а все в целости и сохранности вернулись в бригаду. А из Кеца десантника сделаем, подумал Берзалов и в мечтах переключился на Варю. Имел он такое законное право, да и душа у него болела.

* * *

Ночью была сухая гроза, без капли дождя. Сверкали тревожные зарницы, и грохотал далёкий гром. Плоские тени ложились на землю. И зелёный туман струился в лощинах, нагоняя страх на часовых.

Спали тревожно, нервно. Даже Сэр повизгивал во сне. Кец же, набегавшись, и под впечатлением минувшего дня, дрых на новом месте без задних ног.

Гуча, то бишь Болгарин, заступил на пост на «собачью вахту» — ноль — ноль ночи и обозревал окрестности с помощью СУО. Два секрета стерегли квантор пуще собственного глаза. Ещё один был выдвинут к семафору, чтобы мимо не проскочила даже муха, не говоря уже о автодрезине, хотя Берзалов в неё и не верил и считал эту меру излишней. Правда, он не остановил Гаврилова, когда тот приказал проштрафившемуся Форцу взять двенадцатикилограммовую мину и переть её на развилку дорог за станцию:

— Установишь, и боже упаси тебе уснуть! — наставлял он его. — Лично проверю три раза!

И ведь не поленился, пошёл же и проверил. Форец же с его цыганской физиономией был воплощением воинской дисциплины. Но было видно, что стоит ему удалиться от старшего прапорщика на три шага, как все благие намерения улетучатся, как весенний туман, и он снова станет разгильдяем во всех отношениях.

* * *

Он проснулся, когда ещё было темно, и покинул дом, чтобы обговорить с Гавриловым следующие их действия. До побудки ещё оставался целый час, но небо было тёмным и мрачным, на западе вспыхивали зарницы, и непонятная зеленоватая дымка скрадывала равнину. На душе было тревожно.

Накануне они так и не пришли к единому решению: идти или не идти. Можно было, конечно, приказать: направляемся, мол, в этот самый квантор до упора, всё, баста! Но во — первых, Спас молчал, должно быть устал от обличительных тирад, а во — вторых, Берзалов сам сомневался, а надо ли лезть наобум лазаря в этот непонятный коридор, ещё не ясно, куда он выведет. Ему даже приснилось, что они сунулись в квантор, а там засада, и всех их, конечно же, ни за что ни про что положили, как цыплят, при этом, прежде чем погибнуть, он испытал ужас от неправильно принятого решения. Поэтому они договорились с Гавриловым обсудить вопрос на рассвете по принципу: утро вечера мудрее. Разговор с Буром о каком‑то Комолодуне пришлось отложить на потом, хотя сам же Берзалов не без основания полагал, что гром гремит не из тучи, а из навозной кучи, то есть Бур просто фантазирует. Никто не наблюдал за ним провидческих способностей. Хотя чем чёрт не шутит, может, на Бура просветление нашло, может, так радиация действует — избирательно, что ли? Дураков облагораживает?

Гаврилов курил на крыльце, отгоняя дымом утренних комаров. Он ничем не пах, кроме табака, и Берзалову было приятно, что с ним не надо напрягаться и хитрить.

— Чего, не спится?

— Да так… — подвинулся Гаврилов, освобождая место, — думаю… дурилка я картонная…

И так у него это здорово вышло, так по — свойски, совсем не уничижительно, а дружески, что Берзалов испытал острый приступ тоски оттого, что рядом с тобой сидит хороший человек, свой в доску, который не предаст и даже плохо не подумает, а ты с ним, кроме как о войне, ни о чём другом говорить не можешь, не потому что не умеешь, а потому что время такое — атомный век, будь он неладен. Проклятая жизнь, с горечью подумал Берзалов. Был бы мир, мы с прапорщиком зависли бы где‑нибудь в ресторанчике над Мойкой и наговорились досыта. Напились бы до поросячьего визга и дружили бы всю оставшуюся жизнь, ходили бы друг к другу в гости, и вообще… много ли человеку надо?.. Не денег, не славы, а лишь бы был мир, и Варя, конечно. Варя… Варя… Ох, Варя! О Варе он готов был думать часами.

— Почему?.. — удивился он.

Гаврилов редко проявлял чувства, тем более при Берзалове, потому что военная субординация была у него в крови.

— Тягостно что‑то на душе… — вздохнул Гаврилов.

Берзалов тактично промолчал, решив, что Гаврилов вспоминает прошлую жизнь, должно быть, семью в Пскове, о которой он никогда ничего не рассказывал. И тоже помолчал немного, вдыхая сигаретный дым и свежий ночной воздух. Но оказывается, Гаврилов думал о деле.

— Странно… — сказал он, — радиация на рассвете падает.

Они давно уже отметили это необычное явление, в котором не было логики. Даже учёные не могли его объяснить. Днём радиация возрастала, к обеду набирала максимум, а ночью снова падала. В солнечные дни она была заметно выше, а в дождливые — естественным образом убывала. У Славки Куоркиса была своя теория на этот счет: он считал, что радиация подпитывается солнцем. Идея эта лежала на поверхности, и опровергнуть её было трудно, потому что Берзалову не хватало знаний в этом вопросе, чем его друг беззастенчиво и пользовался. Так или иначе, но факт оставался фактом — на рассвете радиация была самой низкой, и поэтому обычно возникло благостное ощущение, что всё будет хорошо. Под воздействием ли этих чувств, или по каким‑то другим соображениям, но они оба решили, что надо двигать в этот самый квантор, а там видно будет.

— Ну во — первых… вертолётчика спасём… — принялся рассуждать Гаврилов, — а во — вторых… — пробормотал, — дурилка я картонная… — и вдруг замолчал на самом интересном.

Берзалов понял, что Гаврилов прислушивается. Он и сам невольно прислушивался со вчерашнего вечера и всё ждал выступления голосистого Скрипея, но кроме комариного писка, ничего не услышал. А надо было слышать, потому что голос у Скрипея был не то что бы неприятен, а просто выворачивал душу наизнанку, и подвергаться второй раз подобной экзекуции не хотелось. С тех пор страх сидел где‑то в подкорке, как страх высоты. Но Скрипей не появлялся. А может, и появлялся, но помалкивал, как помалкивала и СУО, на которую возлагали большие надежды и которая должна была его обнаружить при любых обстоятельствах. По крайней мере, и Берзалов, и Гаврилов так думали.

— А во — вторых… — продолжил Гаврилов, тактично выдохнув дым в сторону, — это лучше, чем попасть в ловушку.

Они уже обговорили эту идею и пришли к выводу, что и вертолёты, и бэтээры сгинули не просто так, не по глупости, а угодили в эти самые ловушки. Получалось, что чем ближе они будут приближаться к неизведанной области, тем чаще будут возникать ловушки? Думать об этом не хотелось, потому что приказа о глубокой разведке никто не отменял.

— Конечно, никто не гарантирует, что в кванторе их нет, — высказался Гаврилов. — Но почему тогда этот в куртке улизнул туда?

— Я тоже ломаю голову, — признался Берзалов так, что расписался в собственной бессилии. — Мало у нас информации, и мы можем только предполагать.

— Нашим бы сообщить, — мечтательно высказался Гаврилов, выдыхая дым кольцами. — Да связи нет.

У пленных они выяснили следующее: куртку, шлем, штаны и берцы они нашли в канаве, о вертолётчике слыхом не слыхивали, а в поле расположились, потому что свобода однако. Как упёрлись на этом, так и стояли насмерть. Даже когда Берзалов застрелил вожака. Никто не сдался. Гаврилов отвёл его в сторону и сказал:

— Не знают они ничего. После такого… точно бы заговорили.

А застрелил Берзалов вожака, когда выяснилось, что они держали рабов. У двоих были кандалы на ногах — так давно, что железо стерло плоть до кости, а того который рубил мясо, у лейтенанта Протасова, было перерезано сухожилие. В плен он был взят совсем недавно на одной из застав в тамбовской области и был ежедневно бит ради развлечения — оказалось, тем самым подростком в куртке, отороченной мехом — сынком вожака.

— Отрабатывал на мне удары, — пожаловался Протасов, демонстрируя синяки и ссадины на теле. И не кормили, гады, сырое мясо только и ели…

Оказалось, что под Шульгино застряла строевая часть, без связи с кем бы то ни было все эти полтора года, и они уже решили, что остались одни — одинёшеньки на всей планете. Но руки не опустили, а тоже проводили глубокую разведку по всем правилам и в сторону Поволжья, справедливо полагая, что западнее и южнее никто не спасся, и южнее, к Каспию. Правда, ресурсов у них было меньше, чем у девяносто пятой отдельной бригады специального назначения. Соответственно, и результаты оказались скромнее. Выяснилось, что Пенза пострадала мало, а Самара, как и большинство городов на Волге, уничтожена под корень.

— Так это они и у нас выкрадывали людей… — догадался Юпитин и сжал кулаки.

После этого судьба пленных была предрешена. Люди в бригаде, конечно же, пропадали по всем законам военного времени. Этого никто не отрицал, но последнее время такое происходило всё чаще и чаще. А выследить, кто нападает, было затруднительно из‑за растянутых коммуникаций и разгильдяйства: один пошёл по радиоактивные грибы и не вернулся, другой подался в ближайший хутор, где наличествовали женщины, третий решил отведать самогона и сгинул с концами то ли в деревне, то ли по пути в неё, ну и так далее и тому подобное. Единственно, от них добились признания, что они и есть те самые «дубы», о которых все слышали, но никогда не видели. И что эти «дубы» вольготно себя чувствовали при полном безвластии и, можно сказать, правили на свободных территориях, как им заблагорассудится. А насчёт гипноза версия не подтвердилась. Не владели «дубы» гипнозом, иначе бы положили бы всех и заставили бы плясать «камаринскую» под свою дудку. В данном случае народный фольклор подкачал.

А ещё Берзалов понял, что с психикой у «дубов» действительно плохо: не понимали они человеческой логики, как будто её и не существовало. Говоришь им одно, а они выворачивают так, как им хочется, хоть кол на голове теши. Даже когда их убивать стали, они не изменили своего поведения и демонстрировали полное бесстрашие перед смертью, что, вообще говоря, присуще животным, а не человеку. Сбросили их в ближайший овраг и завалили камнями. И только тогда обнаружили, что они фонят, как термоядерные головки. Да и то случайно, если бы не дотошный Гаврилов со своим дозиметром, так и пропустили бы этот важный факт. А факт как минимум подтверждал, что настоящие «дубы» радиации не боятся и что они, быть может, и есть те самые хомо — радиоактивнус, о которых твердил всезнающий Геннадий Белов. Это также подтверждалось тем фактом, что «дубы» с удовольствием лакомились радиоактивной едой. На всякий случай Гаврилов всем выдал по две таблетки заморского зелья да заставили под завязку брусничного чая напиться. Этим и ограничились.

— Тупоголовые, — убеждённо сказал Гаврилов, запивая свою порцию. — Я бы таких в колыбели…

— Может, они не сразу такими стали, товарищ прапорщик? — на правах командира первого отделения предположил Архипов. — Может, это всё радиация? Вон какие они здоровые, как кабаны. Может, из квантора сбежали, где еды навалом?

— Ага — а-а… — иронично отозвался Юпитин, — и тёлок…

— Кто о чём, а вшивый о бане… — сурово заметил Берзалов и отправил обоих ставить мины перед квантором — настоящие, боевые, а не сигнальные.

Хотел вначале отрядить Бура, да вспомнил, что это чудо природы надо беречь, как зеницу ока, прежде всего, из‑за непонятного, таинственного Комолодуна. Да и вообще, жалко его стало, убогий он какой‑то, можно сказать, пришибленный валенком. Сперва выясню, что такое Комолодун, а потом буду посылать куда угодно, даже в разведку, решил Берзалов. А пока пусть сидит в отделении, вшей щёлкает.

— Чё — ё-рт их знает… — задумчиво согласился Гаврилов, — хотя насчёт еды и тёлок сильно сомневаюсь. Дурилки они картонные. Кто бы им позволил власть захватывать на сопредельных территориях? — и сам же ответил: — Никто! А вот насчёт квантора надо подумать. Дело это серьёзное. Вроде бы шуточки и хаханьки, а ведь лезем в пасть волку. Крепко думать надо. Изведанными путями проще… и привычнее… — Он загадочно косился на Берзалова и ждал, что тот скажет.

Я и сам боюсь, подумал Берзалов, испытывая однако злорадство по отношению к Гаврилову: значит, и ты слаб точно так же, как и я. Но это было слабым утешением.

— Так ведь шли же?.. — в унисон сомнениям напомнил он. — Шли и не дошли. Два раза по земле и три раза по воздуху? И что теперь прикажете делать?

— Ну?.. — вопросительно уставился на него Гаврилов, словно Берзалов должен был окончательно сформулировать концепцию проникновения во вражескую область, хотя до Харькова было ещё километров двести с гаком.

Трудно было определить степень риска при таких скудных исходных данных. Приходилось кивать на русский авось, который, как известно, был очень рисковым, но вроде как осознанным выбором. Мол, выбрали русский авось, пошли и пропали героями. Но ведь могло быть и наоборот: рискнули и выиграли тоже героями. А победителей, как известно, не судят, за риск не журят и с горчицей не кушают. Победителей носят на руках, поят коньяком — спиртом и награждают орденами и медалями.

— Если я погибну, то вы, Роман Георгиевич, — вдруг сказал Гаврилов, — сможете завершить разведку. А если вы погибнете, то это под большим вопросом, — и сокрушённо покачал головой, как будто Берзалов уже погиб, а Гаврилов оплакивает и водку пьёт.

— Справитесь, справитесь, — не уступал ему Берзалов, хотя чуть — чуть сомневался из‑за ревности к делу, ибо считал себя лучшим из лучших и разумеется, самым — самым везучим. А в таком деле везучесть — главный аргумент. Но ведь об этом же вслух не заявишь? Не заявишь. Глупо и самонадеянно. Такие мысли надо держать при себе. Нескромные это мысли и в любой момент могут обратиться твоей слабостью.

И, конечно, они поспорили. Старший прапорщик не сомневался в его храбрости, но хотел для пользы дела пожертвовать собой. Я своё уже пожил, словно говорил он всем своим видом, а вам пацанам жить и жить. Так что не мешай мне, товарищ старший лейтенант, без пяти минут капитан, дай исполнить свой долг. Может, другого шанса и не выпадет. Не хочу умереть внезапно от шальной пули или от простуды. Пусть это будет осознанный, преднамеренный шаг. А с почестями мы потом разберёмся. Да и какие почести у военных? Разве что залп над могилой? Да и то её, этой могилы, может и не быть. Вон как всё перевернулось. Миллионы лежат в сырой земле, не оплаканные и не известные, а мы здесь славу делим. Глупо!

Берзалов же подозревал, что Гаврилов видит его насквозь: его трусость, сомнения, нерешительность, и запаниковал, а в следующую минуту понял: хитрый прапорщик использует этот факт в своих целях. Хотя цель и была направлена исключительно на благое дело. Конечно же, Берзалов не мог согласиться, чтобы им манипулировали исподволь. Поэтому он не уступал пальму первенства:

— Пойду я!

— Дурилка я картонная! — вдруг воскликнул Гаврилов. — Одного не учёл, вам ведь больше поверят, чем мне, если что…

— Что если что?.. — с подозрением спросил Берзалов.

— Ну если… я погибну…

Белый шрам под ухом побелел у прапорщика ещё больше.

— В смысле?..

— Ну что не испугался… не сбежал… не предал… не ушёл…

— Куда — а-а?.. — с ещё большим подозрением спросил Берзалов.

— Ну — у-у… — помялся Гаврилов, — к «дубам», например…

— Знаете что… товарищ старший прапорщик… — начал заводиться Берзалов, цедя слова сквозь зубы. — Вашу — у-у Машу — у-у!.. В благородство играете?.. Приказываю… Вашу — у-у Машу — у-у!.. Моя машина идёт первой! Исключительно добровольцы! Если через час не подадим знака, уходите по маршруту и действуете самостоятельно в соответствии с планом. А когда вернётесь к нашим, доложите командованию все обстоятельства. Я ещё записку напишу на всякий пожарный, чтобы никто не сомневался в вашей честности и порядочности! Я уже не говорю о долге! Дату поставлю и время! Вашу — у-у Машу — у-у!..

— Зачем?.. — оторопело удивился Гаврилов.

— Так надо, — твёрдо сказал Берзалов, хотя совсем не испытывал этой самой твёрдости, а как всегда, страшно сомневался. — Записку вручите командованию, чтобы к вам не было претензий.

— Роман Георгиевич… — попробовал было возразить Гаврилов.

Но Берзалов его оборвал:

— Всё! Федор Дмитриевич — ч-ч… Всё! Идите готовьте экипаж.

— Есть готовить экипаж, — расстроено поднялся и козырнул Гаврилов.

И вот тогда‑то Берзалов понял, что перегнул палку, что прапорщик ни в чём его не подозревает: ни в трусости, ни в слабости, потому что на лице у него было написано такое огорчение и разочарование, которые никак подделать невозможно. «Хороший ты мужик, — едва не расчувствовался Берзалов, — очень хороший, но всё равно я пойду первым, и баста!»

Потом он, всё ещё страшно расстроенный, потопал в соседний дом к бывшим рабам, которых обогрели и накормили от живота и которые всё ещё спали, как и Кец, без задних ног, разбудил Протасова и сказал:

— Мы сейчас уходим. Взять вас не можем. Но я вас прошу дойти до наших и передать донесение. Здесь вам пути два дня. Еду и оружие мы вам дадим. А на словах скажете, что мы вошли в квантор, ну… в этот туннель, — объяснил он, заметив, что Протасов его не понял. — Ну и расскажете, что да как. Я здесь всё изложи… — он протянул лейтенанту пакет.

— Как же мы дойдём?.. — огорчённо спросил Протасов, намекая на свою хромоту.

— Филатов!.. Померанцев!.. — крикнул Берзалов.

— Здесь мы! — оба появились, словно только и ждали, когда их позовут.

— Ну что?.. — таинственно спросил Берзалов.

— Нашли «ниву — шевроле». Побитая, он ездить можно, — по — деловому доложили они.

— Заправили?..

— Так точно, под завязку. И две канистры запаски.

— Ну вот, — будничным голосом сказал Берзалов, поднимаясь, — транспорт у вас есть. Приедете к нашим, там вас подлечат. Лейтенант, держи карту с маршрутом. Никуда не отклоняйтесь. Двигайтесь на север, в бассейне между реками Сосна и Дон. Ночуйте исключительно в поле. Да собственно, у вас одна ночевка‑то и будет. А если поспешите, то и без неё обойдётесь. Берегитесь волков. Города объезжайте, них могут быть ловушки. Помните, что ваше главная цель — связь! Перед заставой в Ефремово дадите ракеты: две красные и одну зелёную.

— Две красные, одну зелёную, — погасшим голосом ответил лейтенант Протасов.

Накануне вечером он долго упрашивал Берзалова взять его с собой.

— Я три раза бежал. Меня ловили. На третий раз сухожилие перерезали. Убежать невозможно. Здесь надо знать ходы и выходы, то есть эти самые, как вы называете, кванторы.

— Ты пойми… — терпеливо, как больному, возражал Берзалов. — Вояка сейчас из тебя с такой ногой — вообще никакой. На тебя ветер подует, ты упадёшь.

И действительно, лицо у лейтенанта выражало крайнюю степень усталости. Казалось, толкни его, и он улетит, как лист на ветру.

— Ну и что?.. — твердил лейтенант. — Зато я злой…

— Мы тоже злые. Я бы ещё понял, если бы вы что‑то знали об этих таинственных кванторах. Но вы ведь ни сном, ни духом?..

— Ну да… — уныло соглашался Протасов. — Не буду врать. В туннель никто из нас не попадал. Секретов «дубов» мы не знаем.

— И ребята твои тоже не в лучшей форме, — приводил следующий аргумент Берзалов. — Один слесарь из Сосновки, второй — комбайнёр из Кацапетовки. Какие вы бойцы? Больные насквозь. Свалитесь, возись с вами.

— А мальчишка?.. А собака?.. — с болезненной надеждой цеплялся Протасов, опираясь на самодельный костыль.

— Мальчишку мы бросить не могли, — объяснял Берзалов. — Мальчишка, считай, от верной смерти спасён. Ну а пёс — это его друг.

— Понятно… — уныло соглашался Протасов и смотрел на Берзалова просящими глазами.

Боялся он чего‑то и пах горелой резиной — потерянной душой, в общем, перспективы у него в жизни были самые что ни на есть ужасные. Берзалов просто дальше не заглядывал — страшно было, поэтому, собственно, и не брал лейтенанта с собой. В какой‑то момент ему стало его жалко, но он пересилил себя. Авось выживет, подумал он. Но с нами ему не по пути. С нами одни неприятности.

Если судьбу других он ещё мог предугадать, то в отношении собственной персоны у него была полная темень. Не видел он свою жизнь. Даже не представлял её. Не было у него таких талантов.

— Всё! — говорил он в десятый раз. — Всё, лейтенант… вопрос решён! Будет у тебя ещё время для подвига, будет, поверь мне, время такое. Потом спасибо скажешь. — И подумал, не объяснять же, что мы живём в атомный век, в котором на долю военных выпали все тяготы и лишения. И никуда от этого не денешься, даже если очень захочешь, разве что в «дубы» записаться? А ты, лейтенант, своё ещё хлебнёшь, потому что ты правильный человек, всё понимаешь и отлынивать от долга не будешь. Не будешь ведь? И с надеждой глядел на него — понял или нет?

— Да… — обернулся, уходя, Протасов, — «дубы» бронепоезда ждали.

— Како — о-ой бронепоезд?.. — безмерно удивился Берзалов, и от злости у него аж скулы свело.

Воистину мир полон неожиданностей. Это тебе не в окопе сидеть, подумал он сердито, испытывая самые негативные чувства и по отношению и к этому лейтенанту, и в отношении самой жизни в этот самый чёртов атомный век.

— Да болтали… — лейтенант Протасов кивнул в сторону оврага, где покоились «дубы».

Осуждает он нас, что ли? — едва не взвился Берзалов. Удивлению его не было предела. Но он не стал обострять вопрос — не ко времени, да и какая, к чёрту, разница, что думает лейтенант о своих бывших хозяевах, лишь бы доставил донесение. Если он нас осуждает, подумал Берзалов, то значит, мало горя хлебал, а если наивный — то дурак, потому что не бывает всеобщей справедливости ни при каком строе.

— Слышал я, что ходит здесь бронепоезд под командованием какого‑то генерала Петра Матвеевича Грибакина. Нас, собственно, хотели продать ему в качестве кочегаров. Поэтому и ждали.

— Вашу — у-у Машу — у-у!.. — всё‑таки выругался Берзалов. — О самом главном ты молчал!

— Да вы с нами и не разговаривали, — упрекнул его Протасов в том, в чём и упрекать нельзя было.

Берзалов от злости стиснул зубы и на мгновение закрыл глаза, успокаивая себя, спокойно Роман, спокойно:

— Лейтенант… ты сколько лет в армии?

— Ну — у-у… год и… — он пошевелил пальцами, считая, — три месяца…

— Ясно… — Берзалов даже простил ему его мычание. — Тебя что, не учили докладывать командованию обо всём, что имеет стратегическое и тактическое значение?

— Учили… — признался Протасов. — Но вы как‑то отнеслись…

— Что — о-о?! Ты где, в армии или на танцульках? Отнеслись к нему не так! Послушай… лейтенант… — чтобы успокоиться, Берзалов хватил его за руку. — Здесь творится такое, а ты молчишь, что я должен думать?!

Он в упор посмотрел на него — понял или нет? А подумал Берзалов о лейтенанте, что он идиот, полный и беспросветный.

— Я не знаю… — признался Протасов, отводя взгляд в сторону, как нашкодивший щенок, и пытаясь вырвать руку из цепкой хватки Берзалова. Лицо у него дёрнулось и вдруг стало старым — старым, как рано увядающее яблоко.

«Вашу — у-у Машу — у-у!..» — снова едва не выругался Берзалов и вдруг понял, что Протасов или облучен, или привык, что в армии о него все вытирают ноги. Значит, он ни на что не годен, а его заявление о злости — не более чем реакция на освобождение. Адреналин в крови гуляет. Но все эти психоанализы мне абсолютно не нужны. Мне и без них хреново и забот выше крыши. Чтобы разбираться в психологии лейтенанта, нужно время и душевные силы. Ни того, ни другого у меня нет. У меня другие цели. А за психоанализом пусть сходит в какой‑нибудь девке.

— Все — е-е! — процедил он сквозь зубы, отпуская руку лейтенанта. — Вам на север, нам на юг. И помни, лейтенант, твоя задача добраться живым и здоровым!

— Разрешите выполнять? — лейтенант Протасов всё понял. Раз перешли на тон устава, значит, неофициальная часть закончена. Это он понимал, этому он был обучен, это он хорошо запомнил, потому что натаскивали его вначале сержанты в учебке, а потом командиры в армии, но, видать, не натаскали.

— Выполняйте!

— Есть! — Протасов повернулся через левой плечо и отбыл в неизвестность.

Берзалов посмотрел ему вслед и понял, что лейтенант Протасов не дойдёт, что с ним обязательно приключится что‑то нехорошее. Но менять что‑либо было поздно. Авось пронесёт.