– Лена, прежде чем мы начнем, должна сообщить, что адвокат Артура Вудварда настаивает на встрече со мной.

Лена сидела, сложив руки на коленях, спина прямая. Как всегда, она была элегантно одета: твидовый костюм, белая блуза и яркий шелковый шарф. Умело наложенная косметика, аккуратная прическа.

– Он отругал меня за то, что я к вам обратилась, и потребовал, чтобы я прекратила с вами встречаться, – ответила она. – И что вы решили? Будете беседовать с его адвокатом?

– Я ваш адвокат и буду поступать так, как вы скажете. Но хочу вас предупредить: Артур обратился в адвокатскую контору, привыкшую действовать агрессивно. Если я не встречусь с мистером Ширли, он пойдет вразнос.

– Что вы имеете в виду?

– Не знаю. Он дал мне понять, что может подать в суд иск о назначении опекуна.

– Опекуна? Кому? На каком основании?

– Не знаю наверняка, но подозреваю, что он станет указывать на ваш почтенный возраст, на то, что вы не способны о себе заботиться, не можете принимать самостоятельные решения относительно имущества.

– Какая чушь! Для этого иска нет оснований.

– Я знаю. Как по-вашему, Артур способен дать делу ход?

– Артур очень упрям. Он пытается все контролировать, особенно после смерти моего мужа. Отношения между нами довольно прохладные. Я не знаю, на что он способен, чтобы вернуть себе контроль над ситуацией. – Она помолчала. – И он может выиграть дело? Мне уже восемьдесят девять лет.

– Ваш возраст не является определяющим. Будут учитываться медицинские заключения профессионалов, а не только его субъективное мнение. Я могу задать вам личный вопрос? Вы регулярно посещаете врачей?

– Я наблюдаюсь у ревматолога из-за артрита, дважды в год обследуюсь у кардиолога и дважды в год хожу к терапевту. Еще я регулярно посещаю стоматолога. Это тоже нужно указывать?

– Нет, простите, но…

– У психиатра или психолога я не наблюдаюсь. И у геронтолога не консультируюсь. – Она посмотрела Кэтрин в глаза. – Я не душевнобольная. Я в своем уме. Никогда ничего не путаю и не забываю.

– Я вам верю. Но если он потребует представить в суде ваши медицинские документы, карты, врачебные записи, не окажется ли там отметок о том, что вы обсуждали с врачами свою забывчивость или проблемы с памятью?

– Когда доживаешь до моего возраста, эта тема становится непременной при осмотрах. Врачи обязаны интересоваться душевным здоровьем пациента, и мы беседуем об этом. Возможно, я сожалела, что старею, но, по-моему, никогда не говорила, что начинаю сдавать.

– Это хорошо.

– Я могла пожаловаться, что стала забывчивой, уже не помню многие имена. Похоже, память у меня не та, что раньше. Знаете, если восемьдесят девять лет складировать в голове различную информацию, ее становится слишком много. Но я ничего не путаю, меня нельзя назвать недееспособной.

– Я тоже так думаю.

– Позвольте задать вопрос: что произойдет, если агрессивный адвокат Артура потребует, чтобы вы прекратили представлять мои интересы?

Кэтрин покачала головой:

– Артур мне не указ.

Лена кивнула:

– Хорошо. В таком случае эта тема закрыта. Со мной все в порядке. Мы можем продолжать?

Кэтрин улыбнулась, пристроила блокнот на коленях и ответила:

– Всенепременно.

– Итак, я вышла из Цеха и отправилась в гетто, чтобы найти место, где переночевать. Мой дом, дом Каролины – все было конфисковано. У меня были еще друзья, но тоже евреи, поэтому я подозревала, что и их дома отобрали. Кроме того, я бы чувствовала себя неловко, если бы появилась у них на пороге с просьбой о ночлеге. Давид сказал, что в еврейском гетто есть комнаты, туда я и направилась.

Уже наступил комендантский час, на улице стояла тишина. Нет, не так. На улицах возле гетто стояла тишина. Такие, как я, рабочие с удостоверением, молча возвращались с работы: мы все держались в тени, избегая встреч с немцами. А вот на площади царило веселье – гуляла шумная и наглая толпа немецких солдат. Они сидели в ресторанах и пивных, столы ломились от еды, воняло пивом. Им не нужны были продовольственные карточки.

Если они гуляли по улицам и встречали еврея, то издевались над ним ради забавы. Как и предупреждал Давид, многие были настоящими садистами. Так, например, правоверным они стригли бороды. Могли заставить танцевать прямо на улице под пьяные немецкие песни. Я видела, как они заставляли людей слизывать грязь с сапог. Видела, как они заставили женщину присесть на корточки и помочиться на свою скудную пищу. Я могла бы продолжать и продолжать…

В первый день, когда я шла в гетто, меня остановили двое солдат и потребовали предъявить документы. Я заставила себя сохранять спокойствие, хотя была крайне напугана. Они осмотрели меня с ног до головы и спросили, куда я направляюсь.

– Я возвращаюсь в гетто. Иду с работы.

– Какой у тебя адрес?

– У меня его пока нет. – Моя тревога нарастала.

– Нет адреса? Где же ты живешь?

– На улице.

Солдата разозлил мой ответ, он раздраженно покачал головой.

– Nein, nein…

Но товарищ поторопил его:

– Брось, Йозеф, мы опаздываем. Нас ждут в ресторане. Наплевать на эту еврейку!

Солдат отдал мое удостоверение и отпустил меня. Я облегченно вздохнула. По дороге в гетто я встретила еще нескольких человек, в основном возвращающихся с работы женщин. Некоторых я останавливала, расспрашивала о Шейнманах. Как я уже говорила, почти все знали Капитана. Он был уважаемым человеком. Но встреченные мною люди отвечали, что, насколько им известно, в гетто Капитан не появлялся. Его никто не видел. Ни его, ни мою маму, ни Милоша.

В поисках свободной комнаты я обошла пару переполненных многоквартирных домов, но все было занято. Ситуация в гетто была безрадостной. Такое даже представить трудно: на площади, где раньше жили несколько сотен бедных семей, сейчас разместились почти десять тысяч евреев. Если раньше, до войны, семья жила в добротном двухэтажном доме, то теперь она ютилась в ветхом здании в комнатушке три на три метра.

Я переходила от дома к дому. Было уже поздно, а для апрельского вечера темно и невероятно холодно. Возле железнодорожного полотна располагалось четырехэтажное кирпичное здание, где на каждом этаже было по две квартиры. Теперь в каждой из них ютилось по нескольку семей и свободной комнатушки не было. Я уже собралась уходить, как меня остановил какой-то старик.

– Ты что-то хотела?

– Мне негде ночевать. Похоже, все занято. Вы не знаете, есть ли где свободные комнаты?

– Уже почти полночь. Сегодня ты ничего не найдешь. Большинство людей спят, если могут, конечно. У меня есть маленькая комнатка, можешь остаться. Я для тебя опасности не представляю. – Он тепло улыбнулся. – Меня зовут Йосси.

Он жил в подвале котельной. Там была большая печь, которой предполагалось отапливать здание, но отопление не работало, потому что угля не было. Мы жили в стране, где добывают уголь, но в гетто его никто не завозил. Йосси сказал, что я могу постелить в углу коврик и спать на нем. Я с благодарностью приняла это предложение и протянула несколько рейхсмарок, но он отказался. Я села на коврик, открыла пакет, который дал мне Давид, и вытащила хлеб с мясом. Я умирала с голоду, но тут заметила, что Йосси не сводит с меня глаз.

– Есть хотите? – спросила я.

Он пожал плечами, потом кивнул. Я поделилась с ним тем немногим, что у меня было, – он был тронут до слез. Я подумала: а как же этот старик достает себе еду? Было видно, что он слишком слаб, чтобы стоять в очереди за продуктами. И, разумеется, он был нездоров, чтобы работать. Оставалось надеяться, что у Йосси есть семья, которая о нем позаботится. В противном случае он так и умрет в этом холодном подвале. В потертом, изношенном пальто и разваливающихся туфлях.

– Вы знаете Якова Шейнмана? – спросила я, пока мы ели.

Он кивнул:

– Я знаю Якова. Капитана. – Он улыбнулся. Зубы у него были желтыми, некоторых уже не хватало. Уверена, что зубная паста – роскошь, которую он уже давно не видел. – Я знаю Якова с юношества. Я был учителем.

– Он мой отец. Его арестовали немцы вместе с моей мамой и маленьким братом. Я думаю, они могли поселиться где-то в гетто. Вы их не видели?

Он печально покачал головой:

– Мне очень жаль. Я мало где бываю, почти не могу передвигаться. Я хожу в синагогу, если кто-то поможет мне туда дойти. Если нет – сижу в своей комнате и читаю. Но Якова я не встречал. – Он поднял вверх сучковатый указательный палец. – Ты должна спросить в юденрате. У них все списки: они точно знают, кто здесь, а кого нет.

– Юденрат?

– Это Еврейский совет. В его обязанности входит ведение всей документации, поэтому они знают, кто здесь живет, кого выслали, кого отправили на работы, а кто так и не вернулся. Каждый день они подают немцам списки и такие же вывешивают у Городского совета. Ты смотришь этот список и если находишь там свою фамилию, то наутро являешься на городскую площадь, чтобы отправиться на работы. Иногда в конце дня ты возвращаешься домой, иногда отсутствуешь целую неделю, но бывало, что люди вообще больше не появлялись.

От его рассказа у меня мурашки побежали по коже.

– В юденрате, в этом Еврейском совете, сознательно составляют эти списки для немцев?

– Нельзя винить членов юденрата, у них нет выбора. Не они дергают за веревочки. Мне кажется, что они в общем и целом хорошие люди и стараются, как могут. Они – наше связующее звено с нацистским командованием. Если бы не они, не было бы гражданской организации, некому было бы общаться с нацистами. Но, по большому счету, ты права: они помогают нацистам насаждать свои приказы. Когда будешь наводить в юденрате справки о своей семье, проси встречи с Мейером Капинским.

Йосси дал мне адрес и сказал, что вероятнее всего застать Капинского перед обедом.

– Обычно днем у них собрание, которое длится до захода солнца. Они не хотят нарушать комендантский час.

Я покачала головой:

– Днем я не могу, я должна быть в Цеху. Вы не могли бы поспрашивать для меня? Если не трудно, просто спросите у пана Капинского о Якове и Ханне Шейнман и маленьком мальчике-инвалиде по имени Милош. А я вернусь завтра вечером, и вы мне все расскажете.

Йосси погладил меня по голове:

– Конечно, конечно. Возвращайся завтра, и я расскажу тебе все, что удастся узнать. И можешь жить в этом уголке сколько пожелаешь. – Он засмеялся. – Или пока не найдешь место, где переночевать. Место, которое не придется делить с мышами. Будь осторожна.

Я искренне поблагодарила его, сунула вещмешок под голову вместо подушки и заснула.

На следующее утро я проснулась от резкого тычка в бок. Надо мной стоял Йосси. В комнате было темно, только тонкая полоска света просачивалась со стороны лестницы.

– Просыпайся давай, – сказал старик. – Солнце уже встало. Нельзя опаздывать в Цех. За опоздание тебя накажут.

– А здесь есть где умыться?

Он покачал головой:

– Пойдешь по улице, там фонтан. В доме воды нет. Только в фонтане.

Я помчалась в Цех и в семь часов уже сидела за швейной машинкой. К моему рабочему месту поднесли рулон материи, и я начала работу. В полдень объявили перерыв, дали краюху хлеба с сыром и маленький кусочек колбасы – я уже проголодалась не на шутку. Еще я познакомилась с сидящей рядом молодой женщиной. Марця, худенькая невысокая девушка с тонкими белокурыми волосами и высокими скулами, была родом из городка Тшебиня, что в пяти километрах от Хшанува. Я знала этот городок, там находился железнодорожный вокзал.

В первый день войны немцы бомбили Тшебиню, уничтожили и вокзал, и бóльшую часть города. Она рассказала, что ее семью раскидало по миру, – кто-то оказался в России, кто-то отправился на север, – но ее мама осталась в Тшебине. Марця пришла в Хшанув в поисках работы. Она каждое воскресенье шла домой пешком и возвращалась назад. Даже несмотря на снегопад. А в будние дни она снимала комнату в гетто.

– А я потеряла следы своей семьи, – пожаловалась я. – Их забрали прямо из дома. Я надеялась, что мама работает здесь, но Давид сказал, что не видел ее.

– Людей забирают из дому, хватают прямо на улицах, даже из Цеха уводят, – вздохнула Марця. – Я слышала, что по всей Польше и Германии настроили трудовых лагерей, туда-то всех и отсылают. Больше домой они не возвращаются. Наверное, там и твоя семья.

Марця стала неисчерпаемым кладезем информации о Цехе, о повседневной жизни, которой она с радостью со мной делилась. Это она рассказала мне, что за день у нас есть возможность три раза сходить в туалет, но только на десять минут, а мыться лучше всего в женском туалете, хотя вода там течет ледяная. Еще она посоветовала мне пару магазинов, которые открываются очень рано, до восхода солнца, и подсказала, где очереди меньше и где с большей долей вероятности можно отоварить продовольственные карточки.

Настал вечер, и я поспешила к Йосси, чтобы узнать новости о своей семье. Он мягко положил руку мне на плечо.

– Этель Гудман помогла мне дойти до синагоги, и я побеседовал с паном Капинским. – Он кивнул мне. – Хорошие новости! Капинский уверяет, будто знает, что случилось с твоей семьей. Он хочет увидеть тебя лично и все тебе рассказать.

– Отлично! Как мне с ним встретиться? Днем из-за работы я не могу.

– Пану Капинскому об этом известно. Он готов встретиться с тобой сегодня вечером. В десять. Будет ждать тебя в старой синагоге на улице Горской. – Йосси широко улыбнулся, гордый тем, что удалось мне помочь. – Капинский. Он располагает информацией.

Я была вне себя от радости. Капинский знает, где мои родные! Я поблагодарила Йосси, обняла и поделилась с ним своим скудным ужином. Около десяти я отправилась в старую синагогу.

На улицах в гетто царила темень. Фонарей или не было вообще, или они не работали: никто не заправлял газовые фонари, а электричество было редкостью. Я пришла в синагогу и открыла тяжелую дверь. В коридорах стояли кромешная темнота и тишина. В самом святилище горела пара свечей, и вместе с лампадкой они тускло освещали помещение. Я никого не увидела и отправилась дальше по коридору к биме – возвышению, где обычно лежит Тора.

– Я здесь! – негромко окликнул меня пан Капинский.

Я обернулась и увидела высокого мужчину с седой бородой. Он сидел в среднем ряду. На нем был темный пиджак поверх заношенной белой рубашки. Он показал на место рядом с собой и жестом пригласил меня сесть. В синагоге, кроме нас двоих, никого не было.

– Спасибо, что согласились со мной встретиться. Йосси говорит, что вы смогли разузнать о моей семье.

Он кивнул, но как-то печально.

– Не знаю, насколько хорошо ты знаешь своего отца. Настоящего польского патриота.

– Да, я знаю. Он герой войны. Он храбро сражался.

Пан Капинский покачал головой:

– Я имею в виду не Первую мировую войну, я говорю о нынешней. Сегодня, во времена этой варварской оккупации, находятся отважные души, готовые отдать жизнь во благо родины. Они и есть польское Сопротивление. Они – это местная самооборона. Они – воины, курьеры, саботажники и настоящие руководители. Твой отец был таким человеком.

– Был? – Я тяжело сглотнула.

Пан Капинский прикрыл глаза и кивнул:

– Капитан Шейнман, да благословит Всевышний его память, был руководителем одной из групп. Под его предводительством мы нанесли значительные потери немецкой военной машине.

Я вытерла слезы, которые капали из глаз, словно из протекающего крана. Я изо всех сил старалась держать себя в руках.

– Расскажите мне все.

– На войне сильный становится дерзким, а слабый отчаивается. Голод, нужда, страх, связанные воедино, заставляют слабого человека пойти на компромисс со своей честью и совестью. Нацисты очень тонко чувствуют уязвимые души и пользуются их слабостями. Мне очень жаль, но такой человек – член нашей тайной группы – и сдал твоего отца нацистам. Именно поэтому они и пришли в ваш дом.

– А мама? А Милош?

Пан Капинский медленно покачал головой:

– Нам известно, что расстреливали целыми семьями и за меньшие преступления.

Тут я не выдержала и разрыдалась. Он обнял меня, стараясь утешить.

– Можешь оставаться здесь сколько захочешь. Я посижу с тобой.

– Кто этот предатель? Кто его сдал?

Пан Капинский помолчал, потом кивнул:

– Ты имеешь право знать. Мне кажется, мы его вычислили. Я скажу тебе, когда буду стопроцентно уверен.

Ночь я провела, свернувшись калачиком на скамье в синагоге. Боль утраты была непреодолимой. Утром пришли несколько верующих на миньян. Уже рассвело. Я потерла покрасневшие глаза, посмотрела на молящихся и покачала головой. «Кому вы молитесь? – подумала я. – Кто, по-вашему, вас слышит? Только вы сами! Какая бесцельная трата времени и сил!» Я неспешно покинула синагогу и пришла в Цех, когда смена моя уже давным-давно началась. Меня встретил Давид. Он сразу понял: что-то произошло.

– Что с тобой? Ужасно выглядишь.

– Они их убили, Давид. Всю мою семью. Моего отца, мать, младшего брата. Их всех. Безжалостно расстреляли!

– Идем со мной.

Он потянул меня наверх в комнатушку, которую использовал в качестве кабинета и спальни.

– Моего отца выдал предатель, – сказала я. – Змея! Ублюдок! Я еще до него доберусь, Давид. Я обязательно отомщу! Проклятые нацисты! Они за все заплатят. – И я разрыдалась.

– Тихо, тихо… – обняв, успокаивал меня Давид. Он убрал волосы с моего лица и вытер слезы. – Следи за своим языком. Нельзя такого говорить! Ты не знаешь, кто находится рядом. Думай, когда говоришь. С чего ты решила, что можешь быть откровенна со мной?

Я взглянула на него, в его голубые глаза. Неужели и он коллаборационист? Как ни крути, а он управляет Цехом. Что же ему пришлось сделать, чтобы получить эту должность? Неужели он тоже? Я отогнала эту мысль. Нет, только не Давид. Это невозможно!

– А мне уже плевать, – ответила я. – Плевать, что кто-то услышит мои слова. Я доберусь до этого предателя. Я отомщу за свою семью. Клянусь!

Давид улыбнулся:

– Мюллер был прав, ты отчаянная девчонка. Но ярость – плохой советчик. Дождись своего часа. Пока еще рано. Сейчас главное – здравый смысл, четкий план, умение выжидать. И ты дождешься. Твой отец был великим человеком.

– Ты знал его? Ты тоже состоишь…

Он прижал палец к моим губам, чтобы я замолчала.

– Таких, как твой отец, много. Хочешь почтить его память? Тебе представится такая возможность.

– Когда?

– Будь терпелива. Жди своего часа. Ветер меняется.

– А ты откуда знаешь?

Он тепло улыбнулся мне и подмигнул.

– Можешь побыть здесь, пока успокоишься. Я прикрою тебя. – Он уже собрался было уходить, потом обернулся. – Надеюсь, тебя не нужно предупреждать, что о том, что рассказал пан Капинский, и о нашем разговоре…

– Я не дура, Давид.

Он улыбнулся и вышел. До вечера я просидела в его комнате, а когда стемнело, вернулась к Йосси в подвал. Он ожидал увидеть мое счастливое лицо, но когда взглянул на меня, то понял, что случилось самое страшное.

– Мне очень жаль. – Он обнял меня слабыми руками. – Это нелюди, драконы, гаргульи. Невозможно даже вообразить себе подобное зло. Они скоро вымрут. – Он с трудом нагнулся и вытащил из-под матраса сумку с талитом. – Ступай за мной.

– А куда мы?

– В синагогу. Прочтем кадиш за твою семью.

Лена тут прервала рассказ и поинтересовалась у Кэтрин:

– Вы знаете, что такое кадиш?

– Не совсем.

– Это молитва. Она восхваляет Бога и просит установить Его царство на земле. Те, кто скорбит, должны читать кадиш. Йосси хотел, чтобы я исполнила свои обязательства. Он решил, что мои родители и Милош заслужили этого ритуала. Учитывая время и обстоятельства, молитвы о мире и установлении царства Божьего на земле были как нельзя кстати.

– Кадиш? – воскликнула я, передразнивая Йосси. – Кому? Богу, которого нет? – Я говорила все громче. – Неужели ты думаешь, что кто-то слышит, когда ты читаешь кадиш? Йосси, открой глаза! Если Бог и есть, он уже давным-давно о нас забыл. Где он, когда над нами издеваются нацисты? Где Всемогущий, когда убивают набожных людей? Где…

– Прекрати! – велел старик и схватил меня за руку. – Ты еврейка. Этого у тебя никто не отнимет. Нацисты могут забрать твой дом, могут отобрать твой хлеб, могут даже лишить тебя твоего тела, но им не под силу отобрать у тебя то, кем ты есть. Нацисты хотят истребить нас физически и морально. Я не могу остановить их, чтобы они не убили меня физически, но я хозяин своей души. Мне, и только мне, решать, когда читать кадиш, когда праздновать шаббат, когда танцевать на Simcha Torah. Твой отец, твоя мама и младший брат – они все были евреями. Нацистская Германия всей своей мощью обрушилась на их еврейскую сущность, но проиграла. Немцам не удалось лишить их веры. Нацисты не смогут победить, пока мы остаемся евреями. Понимаешь?

– Я восхищаюсь твоей силой, Йосси. Восхищаюсь твоей решимостью. Но не могу разделить твоего благоговения. Посмотри, что они с нами сделали. Образованный человек еле выживает на полу в подвале. Ни воды, ни еды. И все только потому, что ты еврей.

– Но я все равно остаюсь евреем. Как и ты. Если не хочешь читать кадиш, помоги мне дойти до синагоги, и я прочту за тебя. Проводи меня, пожалуйста. Мы найдем миньян и прочтем кадиш. Мы восславим имя Господа в минуту, когда это кажется совершенно напрасным. Именно поэтому мы так и поступаем. Идем со мной.

Я кивнула и помогла ему подняться. Придержала дверь и поддерживала его, когда мы шагнули на каменный тротуар гетто.

– Спасибо тебе, – поблагодарила я и посмотрела в его доброе лицо заплаканными глазами. – Как такое возможно? Ответь мне, Йосси. Ты – божий человек. Как находить разумное объяснение всему происходящему?

– Я не могу. И пробовать не стал бы. Нельзя задавать подобный вопрос и пытаться найти разумный ответ. Невозможно допустить, что у этого кошмара есть смысл, причина, разумное объяснение. Почему в нашем мире немцы установили геноцид? На этот вопрос мы не должны даже пытаться найти ответ. Мы должны сопротивляться. Никакая логика не способна объяснить это.

Под руку мы вошли в синагогу.

На следующее утро я встала рано, отстояла очередь в мясную лавку и отправилась на работу. Давид кивнул в знак приветствия, когда я вошла. И хотя я чувствовала себя подавленной, его улыбающееся лицо немного подняло мне настроение.

Шло время, меня целиком поглотила рутина. Часов в десять у нас был короткий перерыв. Уборная располагалась в противоположном конце Цеха, и мне приходилось мчаться что есть духу, лавируя между машинками, по коридорам, чтобы успеть за время перерыва пробежать туда и обратно. Поскольку я всегда спешила, у меня даже не было времени обращать внимание на то, кто еще работал со мной в одной смене. Мне удавалось умыться, кое-как пригладить волосы, почистить зубы и вернуться на работу. В обед нам давали хлеб с мясом. Часа в три – еще один перерыв, в шесть моя смена заканчивалась, если только нас не оставляли сверхурочно. А по вечерам я возвращалась в свой уголок в подвал Йосси.

В конце весны 1941 года мой мир изменился к лучшему. Я как раз мчалась по Цеху, чтобы умыться, на этот раз по другим проходам, когда услышала девичий шепот:

– Лена! Лена! Неужели это ты?

Я обернулась и застыла как вкопанная.

– Каролина! – закричала я.

Она поморщилась:

– Тихо, тихо…

Но было уже поздно. Надсмотрщик заметил нас и подошел.

– Разговоры запрещены! – рявкнул он и подтолкнул меня. – Иди дальше. Сегодня нужно сшить много шинелей.

Я поверить не могла, что наткнулась на Каролину. Да еще и на своей смене. В конце дня я дождалась ее на улице. Что это было за воссоединение! Я крепко обняла ее, и мы ревели белугами. Я получила назад украденный кусок своей жизни.

По дороге в гетто мы поведали друг другу о том, что произошло. Я рассказала о дне, когда забрали мою семью, о том, как пряталась на чердаке, о Тарновских. Когда я сказала ей о Милоше, она разрыдалась.

Каролина рассказала, что их с мамой выселили из дома в середине марта – там поселилась семья поляков, по всей видимости, их я и видела. Каролина с мамой нашли крошечную комнатушку в трехэтажном доме без лифта на задворках гетто и работу в Цеху. Денег у них не было – те гроши, что они получали, уходили на еду.

Я спросила, как ее мама, и подруга покачала головой:

– Она угасла, Лена. Но не от того, что ты думаешь. Не от алкоголя. Она прекратила пить раз и навсегда. Я так ею гордилась! Мы каждый день утром вместе шли на работу, а вечером возвращались. Она обустроила маленькую квартирку. Когда нас вынудили покинуть дом, мы с мамой собрали белье, вещи, посуду, даже наши подсвечники, погрузили все на тачку и привезли в гетто. Жили мы в помещении размером с большую кладовую, но мама сделала его уютным. Когда мы возвращались с работы, она готовила ужин. И всегда уверяла, что есть не хочет. Проглатывала пару кусочков и говорила: «Каролина, доедай». Теперь я понимаю, что она отдавала мне свою еду, чтобы я выжила. Ей сказали, что сильных молодых женщин отберут для работы, потому что нацистам нужна рабочая сила. Тех же, кто работать не может, пустят в расход. Мама понимала, что старики для немцев бесполезны. «Стариков убьют», – говорила она. Мама жертвовала собой и голодала, чтобы я могла жить.

Каролина остановилась и отвернулась. Она плакала, а я пыталась хоть как-то утешить ее.

– Жаль, что я к ней плохо относилась, Лена. Когда я выросла, то только и делала, что критиковала ее. Думала: «Почему она не может быть такой, как пани Шейнман, а не слабой духом и безвольной? У Лены такие прекрасные родители, а у меня мать пьяница». Я всегда считала, что достойна лучших родителей. Но мама доказала, что была сильной женщиной. Она стала сильной ради своей дочери. И все, что мне оставалось, – это наблюдать за тем, как она угасает. Сейчас я живу одна в маленькой, неотапливаемой комнате, которую мама, как смогла, попыталась сделать уютной. Если тебе негде жить, можешь переехать ко мне.

– Я бы с радостью, ведь я сплю на полу в котельной… Но я помогаю милому старичку Йосси. Как по мне, он и тридцати килограмм не весит. Как и твоя мама, он просто угасает. Едва передвигает ноги. Я ношу ему еду. Даю попить. Ночью слежу за тем, чтобы он был укрыт. Если я перееду, боюсь, он умрет. Прости.

– Мне очень жаль, Лена. Жаль мою маму, жаль твою семью, которую я всегда считала своей. Очень жаль малыша Милоша. Мне жаль поляков, потому что мы все – расходный материал. Мы живем, пока нужны немцам. Поляков используют и выбрасывают, как пустую банку. Мы с тобой живы, потому что умеем шить. Молись, чтобы немецкой армии нужны были шинели. Но даже сейчас немцы нас ломают, кусочек за кусочком, уже мало осталось. Мы тоже скоро умрем.

– А может быть, и нет. Я слышала, что формируются партизанские отряды, что другие страны воюют с немцами.

Каролина улыбнулась:

– Лена Шейнман всегда жила надеждой. Всегда была полна солнечного света. Ты везучая. Надежда поможет тебе пережить ночь. Я так не умею.

– Но у тебя есть я! – Я обняла подругу. – А у меня есть ты. Мы будем жить друг для друга.

Они решили на сегодня закончить, и Кэтрин закрыла свой блокнот.