– В последнюю встречу, – сказала Кэтрин, – мы остановились на том, что вы с Каролиной вновь встретились.

– Верно. Это было в мае 1941 года. Я была несказанно рада вновь воссоединиться с Каролиной, но заметила, что, как и многие другие, она пала духом. Я жалела, что не могу переехать к ней. Я могла бы ей помочь. Мы могли бы поддержать друг друга. Но я чувствовала себя в ответе за Йосси. Он с каждым днем слабел, и за ним некому было ухаживать.

Каждый вечер я приносила Йосси еду. Три раза в неделю водила его в синагогу. Приносила книги из библиотеки в синагоге и, когда у него уставали глаза, читала ему вслух. А еще каждый вечер я читала ему главу из Библии. Он уже и нескольких кварталов не мог преодолеть пешком. У него настолько иссякли силы, он стал таким слабым, что, казалось, переломится, как тростинка. Я боролась с его старостью и угасанием, связанным с постоянными притеснениями.

– Расскажи мне о своей семье, – однажды вечером попросила я Йосси.

Его глаза тут же наполнились слезами.

– Они все умерли. Моя Ривка умерла двадцать лет назад. У нас был один-единственный сын, Ефрем, который переехал в Литву. – Он покачал головой.

– А внуки?

Йосси расплакался и ответил:

– Я не могу об этом говорить.

Мы оставили эту болезненную тему, и я больше никогда ее не поднимала. Но, несмотря на все горести, обычно Йосси пребывал в приподнятом настроении. Я объясняла это его верой и начала понимать: существует Бог или нет, но для Йосси он точно есть. Даже при самых жутких жизненных обстоятельствах Йосси находил надежду и утешение в религии. Я уважала его набожность, но сама на подобное была неспособна.

К концу лета население гетто значительно возросло – здесь уже жили много тысяч человек, и не только из Хшанува, но и из окрестных деревушек. Наша основная инфраструктура не могла выдержать наплыва такого количества народу. Даже простая прогулка по гетто убеждала, что теснота – основное оружие старухи с косой. И урожай смерти был очевиден. Изначально, еще до того, как были построены газовые камеры и крематории, фашисты стремились довести людей до полного истощения. Недоедание, паразиты, болезни и отсутствие медицинского ухода каждый день забирали десятки человек. А зимой люди просто замерзали.

Что бы мы ни делали, условия жизни оставались антисанитарными. Здания в гетто были очень старыми, и лишь в немногих был водопровод. Общественные туалеты – обычные уличные уборные – не были рассчитаны на тысячи жителей. Там царили инфекции, с которыми шла постоянная борьба, но все равно каждый день поступали сообщения о новых и новых смертях.

Однажды вечером в начале сентября, возвращаясь с работы, я встретила Каролину. Она несла бумажный пакет.

– У нас будет чудесный ужин, – похвасталась она. – В этом волшебном пакете у меня утка, козий сыр, хлеб и масло. Ты можешь в это поверить?

– Ты шутишь? Нас же могут арестовать! Где ты все это взяла?

Он пожала плечами:

– Продала мамину брошку.

Мне стало грустно.

– Как жалко! Ты должна была сохранить ее.

Каролина улыбнулась:

– Она никогда мне не нравилась, я считала ее ужасной. За нее удалось получить еду, и давай не будем лукавить: еда намного лучше, чем какая-то брошка.

Мы засмеялись.

– Это правда!

– Давай устроим пир на свежем воздухе, – предложила Каролина. Вечер стоял теплый, и до заката оставалась еще пара часов. На углу гетто располагался маленький треугольный парк, там даже была скамейка.

– Сперва мне нужно проведать Йосси. Мы можем угостить его кусочком утки?

– Конечно. Здесь хватит на троих, – ответила Каролина. – Разумеется, мы поделимся с Йосси. Может, он даже захочет с нами на пикник.

Мы остановились у дома. Я бегом спустилась по лестнице и обнаружили Йосси, который лежал, свернувшись калачиком, с зажатой в руках Библией. Я остановилась как вкопанная. Он обмарался. Я наклонилась, чтобы его разбудить, и поняла, что Йосси умер. Я опустилась на пол, не в силах пошевелиться, парализованная отчаянием. Йосси был добрым человеком, который в жизни и мухи не обидел, который принес в мою жизнь надежду. Его смерть не укладывалась в голове.

Через несколько минут в подвал спустилась Каролина.

– Эй, две копуши, вы всю ночь намерены тут просидеть? – И тут она поняла, что произошло. – Нужно сообщить в юденрат.

– Я должна обмыть его, Каролина. Не могу допустить, чтобы его видели в таком виде.

– Его подготовят к захоронению. Они ежедневно с этим сталкиваются.

– Не могу. Он не должен так выглядеть. Он был образованным человеком. Хорошим человеком. Я должна его обмыть.

Каролина кивнула.

– Ты, конечно же, права. Я принесу воды.

Мы обмыли и одели Йосси, уложили снова на матрас и скрестили ему руки на груди поверх Библии. Потом пошли домой к пану Капинскому. Он обнял меня и поблагодарил за то, что я заботилась о старике.

– Уверен, что благодаря тебе он достойно и легко прожил последние дни. Он часто говорил мне об этом. Я пришлю людей забрать тело.

– Вы пойдете со мной в синагогу, прочтете кадиш? – негромко спросила я.

Капинский удивленно приподнял брови.

– А разве не ты уверяла, что молитвы – это пустая трата времени и сил? Разве не ты смеялась над миньяном и говорила: «Кто вас слушает?»

– Это не ради меня, – ответила я. – Ради Йосси.

Пан Капинский улыбнулся:

– Может быть, и так – а может быть, и нет.

Он собрал в синагоге людей – мужчины расположились на первом этаже, женщины на балконе, – и мы восславили имя Господа в память о Йосси.

Лена замолчала и посмотрела на Кэтрин.

– Вам не кажется это странным? Первое, что пришло в голову: мой долг прочесть кадиш ради Йосси.

– Кто я такая, чтобы судить?

– Я имею в виду: объединиться с другими жертвами нацистского насилия в молитвах, которые восхваляют Господа в подобных безбожных обстоятельствах, – это вопиюще парадоксально. Но мне кажется, что Йосси настоял бы на том, чтобы я поступила именно так. Он повел бы меня за руку читать кадиш. Поэтому я так и поступила.

– После похорон Йосси у нас больше не было причин жить отдельно. Квартирка Каролины, в которой они жили с матерью, была крошечной и находилась в донельзя переполненном здании. Столько семей переехало в дом, где жила Каролина, и посягало на ее уголок, что жизненного пространства для нас двоих было недостаточно. Бессчетное количество людей было вынуждено жить на этом пятачке – не только евреи из Хшанува, но и беженцы, и переселенцы из других городов из Верхней Силезии. На этаже Каролины было битком семей, многие с маленькими детьми. Поэтому мы решили поискать другую комнату. Было совершенно очевидно, что котельная Йосси слишком мала и опасна для здоровья. Мы решили обратиться к пану Капинскому, поскольку юденрат часто выступал в качестве агентства, которое подыскивало комнаты людям.

– Свободной комнаты у меня нет, а если бы и была, я бы отдал ее семье с детьми, – ответил нам пан Капинский. – Но мы только что расчистили старый чугунолитейный завод на площади Божена. Это каменное одноэтажное здание с одним огромным открытым цехом. Там можно разместить до пятидесяти человек в маленьких отгороженных блоках. Но занимайте побыстрее! – предупредил он. – Больше десяти тысяч человек теснятся в нашем гетто всего в нескольких городских кварталах.

– Пятьдесят человек в одной комнате? Звучит не намного заманчивее, чем та, в которой жила Каролина, – заметила Кэтрин.

– Немногим лучше, но комнатка Каролины была тесной для двоих. Даже несмотря на то, что цех представлял собой единое открытое пространство, люди благодаря своей изобретательности могли обустроить себе отдельное жилье. Из ящиков можно было сделать комоды и столы. Можно было даже найти брошенную мебель. Давид тайком передал нам пару отрезов шерсти, которые мы использовали как матрас. До того как отнять дом, Каролине с мамой дали время собрать пожитки, и они привезли с собой постельное белье, посуду и комод. А у меня было лишь то, что смогло уместиться в вещмешке.

В цехе, которое все называли общежитием, были окна, высокие потолки, несколько голых лампочек и цементный пол, но, к сожалению, ни кухни, ни туалета, ни водопровода. Еще тут была котельная, вот только не было угля и никакого утепления на каменных стенах. Тем не менее благодаря изобретательности жильцов все помещение было разделено на импровизированные комнатки: простыни или одеяла, свисая с потолка, заменяли стены, а предметы мебели и ящики, расположенные определенным образом, отгораживали проходы. К чести всех нас стоит сказать, что уголки уединения были созданы из уважения одной семьи к другой. Хотя соседи находились от нас на расстоянии вытянутой руки, мы предпочитали ничего не видеть и не слышать.

Мы с Каролиной отделили себе уголок, в котором оборудовали место для сна и жизни. Старый комод Каролины и деревянный ящик, который мы использовали в качестве стола, служили еще и небольшой стеной, которая обозначала границу нашего пространства. Я бы сказала, что у нас было помещение где-то два с половиной на три метра с окном. В сентябре окно казалось благословением, но с приходом зимы мы поняли, что иметь его – большая неприятность.

Летом для нас хватало света, чтобы создать уют до наступления комендантского часа. Мы могли встать рано утром, с первыми лучами солнца, и стоять в очередях за продуктами. После работы мы могли постирать одежду. Мы могли даже погулять, хотя и в пределах гетто. Но к осени все изменилось.

Пища стала более скудной. Во многих магазинах уже к десяти часам заканчивались продукты. Нацисты указом запретили продавать евреям яйца и молочные продукты – ни молока, ни сыра, ни масла. Особенно страдали семьи с маленькими детьми. Младенцам нужно было молоко, а голодающие матери не всегда могли накормить их грудным. Начал развиваться «черный рынок». Иногда запрещенные продукты можно было купить у не евреев, но это было опасно, да и денег было в обрез. Если удавалось купить молока в городе, обычно его отдавали в юденрат, а там уже раздавали детям. Очень опасно было приобретать запрещенные продукты: нацисты без суда и следствия расстреливали любого, кто покупал или продавал из-под полы.

Чтобы еще больше подорвать наше здоровье и не дать нам возможности приобрести продукты на «черном рынке», нацисты конфисковали все наши ценности – серебро, украшения, картины, даже красивую мебель. Они требовали, чтобы мы сдали все ценности еще в начале оккупации, но многие оставили у себя хоть что-то. Немцы периодически обыскивали наши комнаты и вещи, и тем, у кого находили ценности или деньги, грозило телесное наказание или того хуже. Поэтому то, что Каролина обменяла украшение на еду, было рискованным поступком.

В Цеху распорядок никогда не менялся. Каждое утро, когда другие женщины уходили со смены, мы с Каролиной подходили к своим машинкам. Три смены трудились круглосуточно, одна за другой. Огромные отмеренные куски тяжелой черной шерсти периодически выкладывались на мое рабочее место. Не успевала я дошить одну шинель, как Ильза тут же приносила следующую. Иногда иглы ломались. Тогда я поднимала руку, Ильза подходила, и мне влетало по первое число за сломанную иглу. В конце концов после восьмичасовой смены звенел звонок и мы с Каролиной возвращались в наше общежитие.

Такая была у нас жизнь в 1941 году. Работали. Ели. Спали. Мы терпели и, как и остальные, приспосабливались к этому скудному образу жизни. Пока не стало хуже, мы думали, что сможем пережить оккупацию. Тогда мы не знали, что для нас приготовили нацисты и зима.

Каждую ночь я сворачивалась калачиком под одеялом, пытаясь согреться в неотапливаемом помещении. Как всегда, я спала, прижимая к себе туфлю Милоша, обнимая ее, словно плюшевого мишку. Как мне не хватало младшего братишки! Но плакать я перестала.

А в Цеху в конце осени ситуация изменилась. Зигфрид, немецкий солдат двадцати с небольшим лет, был назначен надсмотрщиком на участок Каролины. Подруга призналась мне, что он частенько околачивался около ее стола, иногда болтал с ней, когда Каролина работала. Он был молодым, одиноким, и она явно ему нравилась. Как я уже говорила, Каролина была очень красива: густые, черные, вьющиеся волосы, выразительные глаза, нежные черты лица и потрясающая фигура. И она знала, как вскружить мужчине голову.

А еще Каролина была хорошим собеседником, и неважно, о чем шел разговор, – она могла поддержать любую тему. И отлично умела слушать. Благодаря сияющим очам и соблазнительной улыбке у нее в школе был не один воздыхатель. А сейчас ею заинтересовался Зигфрид.

Внимание солдата оказалось для нас огромным благом. Он стал защитником Каролины. Ей больше не докучали остальные надсмотрщики. Она работала над меньшим количеством шинелей, но выработка у нее считалась прежней. Каждый день Зигфрид приносил завернутую в газету еду и смущенно уверял Каролину, что это излишки, которые он хотел бы разделить с ней: сыр, мясо и – чего больше всего хотелось! – немного фруктов. Когда никто не видел, он совал этот пакет в карман пальто Каролины. Угощать девушку – для застенчивого парня это был шанс стать ближе к ней. Чтобы понять, насколько Зигфриду нравилась Каролина, следует оценить серьезность его поступка, ведь было строжайше запрещено давать еду евреям.

Все знали, что девушки, которые хоть немного сближались с надсмотрщиками, могли получить дополнительную порцию на обед, не говоря уже о более мягком обращении. Одни девушки при свете звезд тайком встречались и миловались с солдатами, у других складывались более серьезные отношения. Но все они меньше работали, пользовались привилегированным положением и обычно не подвергались насилию.

Нацистские высшие чины, естественно, по ряду причин не одобряли подобных отношений. Время, потраченное на флирт, отбиралось у работы: девушки, которые работали меньше часов, выдавали меньше шинелей. Не говоря уже о том, что немцам было запрещено иметь какие-либо отношения с евреями.

Тем не менее «верхушка» закрывала на это глаза, и подобная практика продолжалась.

– Помню, Бен рассказывал, что его сестру забрали и увезли в бордель, – сказала Кэтрин. – Нацистская элита не возражала против того, чтобы насиловать евреек.

– Вы правы. По всей Польше молодых женщин хватали на улицах, забирали с рабочих мест, из магазинов и домов, принуждали быть проститутками или сексуальными рабынями – называйте это как хотите. Бордели росли как грибы после дождя, чтобы обслуживать офицеров Рейха и элиту Германии, и всем было наплевать, была ли изнасилованная девушка еврейкой или католичкой. Таким был и бордель в Рабке, куда отослали сестру Бена. Бордели, как теперь известно, были в числе сорока пяти тысяч пятисот мест, где люди подвергались гонениям со стороны нацистов.

В какой-то момент большинству девушек в Цехе делались подобные предложения. Наверное, предложение – это эвфемизм. Многих брали силой. Многие держались до конца, но мерзкие условия, малодушие и страх вынуждали все большее число девушек уступать. Особенно зимой.

Зимы в Хшануве стояли суровые. Мороз проникал в неотапливаемые здания, а тонкие одеяла почти не согревали. Мы сворачивались клубочками, кутались в одеяло, но и это не спасало от холода. И если немецкий солдат, живший в отапливаемой квартире, проявлял интерес к кому-то из работниц, она могла воспользоваться возможностью провести ночь в его теплой спальне. Лучше переступить через стыд, чем замерзнуть до смерти. Никто не осуждал за подобные поступки.

Кэтрин подняла руку:

– Вы не обязаны говорить об этом. И разумеется, вам не за что извиняться.

– Я и не собиралась ни за что извиняться. Не стоит делать поспешных выводов.

Не все сразу же прыгали в постель к нацистам, и Каролина дурой не была. Подобные отношения заканчивались так же быстро, как и начинались. Длительные ухаживания были намного выгоднее, чем перегоревшая страсть. Зигфрид был робким юношей, а Каролина – яркой красавицей. Она держала его на почтительном расстоянии: игривые намеки, временами отстраненность… Отношения между Каролиной и Зигфридом оставались на уровне очаровательного флирта.

Зима 1941–1942 года выдалась невероятно суровой, к тому же началась очень рано. В декабре температура упала значительно ниже нуля. Мы напоминали кочаны капусты: блузка, свитер, пальто. Если повезло, у тебя было теплое пальто. Если повезло еще больше – два свитера. Тогда женщины не носили штанов или широких брюк, только юбки, чаще до середины икры. А если совсем уж везло, у тебя были сапоги, в которых можно было согреть ноги. Тонкий хлопчатобумажный шарф, бабýшка, – единственное, чем мы прикрывали голову.

В цеху было тепло. На улице стоял ледяной холод. И даже когда мы оказывались дома, облегчения это не приносило. В неотапливаемом здании было всего на пару градусов теплее, чем на улице. Даже сложенное вдвое одеяло мало помогало. Заснуть было практически невозможно. Просто не было способа согреться. Через щели в окнах, хотя мы и заткнули их газетной бумагой, свистел ветер.

Когда в свои права вступил декабрь и подул северный ветер, я промерзала до костей. Каждую ночь я мерзла. Я натягивала всю свою одежду, куталась в одеяло и, если удавалось довести себя слезами до изнеможения, засыпала. Но уже через час просыпалась от того, что меня била дрожь. И психологически, и физически я проигрывала эту битву. Каждый день я боялась идти домой, опасаясь не пережить очередные ледяные восемь часов. Помимо всего прочего, я плохо себя чувствовала. Я была истощена, обезвожена и плохо питалась. Не хватало витаминов и белка, чтобы противостоять простуде. Скудного количества пищи было недостаточно для поддержания организма, и наша сопротивляемость снизилась до минимума. Казалось, силы по капле сочатся из моего тела. И я всерьез беспокоилась, что не переживу очередную ночь.

Однажды особенно холодной ночью в конце декабря я лежала, свернувшись калачиком под сложенным вдвое одеялом и укрывшись поверх него картоном, и дрожала так сильно, что зубы стучали. Я понимала, что конец близок, и уже готова была сдаться. Если честно, мне было наплевать, умру я или нет, только бы избавиться от этих страданий. И если бы рядом не оказалась Каролина, я бы до утра не дожила.

Я лежала, тряслась как осиновый лист и плакала навзрыд, когда почувствовала, что кто-то гладит меня по спине. У моей постели стояла Каролина со своим одеялом и подстилкой.

– Подвигайся, – велела она, – к тебе гости.

– Не надо! – запротестовала я. – Похоже, я заболеваю, не хочу, чтобы и ты заразилась.

– Помолчи, – ответила она. – Просто подвинься.

Она скользнула под одеяло и прижалась ко мне. Обнявшись, мы лежали на двух подстилках под двумя одеялами.

Я уже выдохлась и готова была забыться вечным сном. Но Каролина проявила силу там, где у меня ее не хватило. Она хотела, чтобы я выжила. Она вернула меня к жизни. Тепло наших тел соединилось и согревало нас всю ночь.

Она замолчала. Слезы струились по ее щекам, губы дрожали, дыхание было прерывистое. Кэтрин достала коробку бумажных салфеток и обняла Лену за плечи, пытаясь успокоить.

– Хотите, мы на этом остановимся? – спросила она.

Лена покачала головой.

– Мы выжили. Каждую морозную ночь мы скручивались калачиком, я обхватывала руками и ногами ее прекрасное тело… И мы выжили. Многие не перенесли тех холодных польских ночей. Утром мы просыпались, а кто-то проснуться уже не мог. Иногда мы обнаруживали замерзших детей, их маленькие тельца навеки остались скрюченными.

Обморожение было обычным делом, а его последствия – просто ужасающими. В больнице гетто со смешным запасом медикаментов пытались помочь пострадавшим этой лютой зимой – иногда накладывали повязки, иногда ампутировали конечности, но многие не выживали. Случалось, кто-то выживал, но пальцы так и оставались обмороженными. Благодаря решительности и силе воли Каролины я выжила.

– Она вас согрела.

– Даже больше. Я плохо себя чувствовала и, несмотря на все усилия Каролины меня согреть, все-таки заболела. У меня поднялась температура, ее никак не удавалось сбить. Меня бросало то в холод, то в жар. В итоге мне стало настолько плохо, что я не смогла выйти на работу. В цеху меня прикрывал Давид. Вечером Каролина вернулась домой с чашкой горячего супа.

– Где ты его взяла? – удивилась я.

– Об этом не волнуйся, – ответила она. – Твое дело – поправляться.

Разумеется, я догадалась, что суп она взяла у Зигфрида, поэтому расстроилась. Каждый вечер она приносила мне чашку супа, немного сыра и мяса, а в обеденный перерыв – горячий чай, тост с вареньем и даже кусочек какого-нибудь фрукта. Я понимала, откуда что берется, и умоляла ее не давать Зигфриду никаких обещаний, не компрометировать себя.

– Помолчи, – отвечала она. – Я сама о себе позабочусь.

Тем не менее, несмотря на заботу, которой окружила меня Каролина, температуру сбить не удавалось. Мне стало трудно дышать, начал мучить кашель, глаза покраснели, я судорожно вздрагивала.

Каролина видела, что мне становится все хуже и хуже. Она отправилась в больницу гетто и притащила оттуда врача. Я была вся в поту, когда он меня осматривал. Врач закончил осмотр, встал и, поджав губы, покачал головой, глядя на Каролину.

– У нее воспаление легких, – прошептал он, но я расслышала. – Мне очень жаль, но антибиотиков у нас нет.

На следующий день Каролина не пришла ночевать, вернулась только под утро, встала у кровати, поправила одеяла и помогла мне сесть. Я была в полубредовом состоянии.

– Каролина, где ты была?

– Открывай рот. Будем тебя лечить.

У нее была бутылка с лекарством, и она тут же влила мне в рот столовую ложку. Представляете, что сделали бы нацисты с тем, кто дал антибиотик – фантастика! – еврейке? Наказание – смерть. Но Зигфрид пошел на такой риск ради Каролины, и я тут же поняла, чем ей пришлось пожертвовать ради этого.

Я схватила ее за руку и заплакала:

– Ох, Каролина, что же ты наделала!

– Все хорошо. Обо мне не волнуйся. Принимай лекарство и поправляйся.

Следующей ночью ее опять не было дома. Она вернулась под утро, чтобы дать мне антибиотик. Я заплакала:

– Не делай этого. Я этого не стою.

Она велела мне молчать.

Лекарство помогло. Каролина вылечила меня. Через неделю я достаточно поправилась и смогла вернуться на работу – я была еще слаба, но чувствовала себя значительно лучше. Даже после того, как холода прошли и температура в помещении немного повысилась, мы продолжали спать под одним одеялом, тесно прижавшись друг к другу, – за исключением тех дней, когда Каролина не ночевала дома. Она согревала меня своим телом, а ее доброта и готовность к самопожертвованию согревали мне душу. В самых жутких условиях, в которых только мог существовать человек, Каролина оберегала меня, и благодаря ей я выжила.

Лена подалась вперед:

– Теперь вы понимаете? Понимаете, почему я должна выполнить свое обещание? Никого в своей жизни я так сильно не любила, как ее. Она готова была сделать для меня все. Она спасла мне жизнь. Я перед ней в долгу и собираюсь этот долг вернуть.

Кэтрин кивнула:

– Мы вам в этом поможем.

– С наступлением весны ночи стали теплее, но нам казалось странным спать по одиночке. Мы стали невероятно близки. Для нас было естественно спать вдвоем. Так мы и делали. Мы вместе вошли в 1942 год, и он стал для меня поворотным… Хорошо бы нам прерваться, – сказала Лена. – Я устала, да и вам, вижу, нужно отдохнуть. Продолжим в следующий раз?

– Договорились.