– Мы с Каролиной и Мюриэль приехали в концлагерь Гросс-Розен в состоянии полнейшего шока, – сказала Лена, начиная очередную беседу в кабинете Кэтрин. – Главный вход ничем не отличался от входа в Освенцим – огромный кирпичный фасад. В лагерь вели высокие арочные ворота, по обе стороны от которых, подобно крыльям, располагались два одноэтажных здания. «Arbeit macht frie» было написано над воротами. «Труд делает свободным» – самая жестокая шутка истории.
Мы вышли из вагона, и нас разделили на две колонны: отдельно женщины, отдельно мужчины. Я старалась держаться поближе к Каролине. Она все еще была в ступоре. Честно признаться, я чувствовала себя не лучше. Мы цеплялись друг за друга, потрясенные тем, что наделали, и гадали, как же сможем жить дальше. Всех женщин завели в какое-то помещение и приказали раздеться. Нас продезинфицировали: сказали, что у «грязных» евреев часто бывают вши и всякие болезни. Потом дали каждой крошечный кусочек мыла.
Мы вымылись в душе, после чего нас отвели в огромную пустую комнату. Полотенец не дали. Двери заперли, и несколько часов нас продержали там. Около сотни обнаженных женщин. Время от времени заглядывал охранник или двое. Иногда охранниками были женщины, иногда – мужчины, которые окидывали нас взглядом с головы до ног, тыкали пальцем и отпускали ехидные шуточки. Нам приказывали встать, потом пересчитывали. Называли наши фамилии – у них был список. Дважды нас обыскивали, заглядывали всюду, а то просто пристально рассматривали, обсуждая тех, кто выглядел покрепче и поздоровее. Спрашивали, чем мы занимались до того, как попали сюда. – Лена покачала головой. – На душе кошки скребли. Все, что я помню: в помещении было холодно и мы были голыми.
В конце концов вошли охранники и разделили нас. Половине выдали униформу и вывели из комнаты. Мы с Каролиной оказались среди тех, кто остался. Нам тоже выдали униформу и повели назад к железнодорожным путям. Нам сказали, что нашу группу перевозят в другой лагерь. К счастью, это был трудовой лагерь, а не концентрационный.
– Что-то я не очень понимаю, – сказала Кэтрин.
– В концентрационных лагерях тяжело работали. В каменоломнях, в шахтах. Возводили бомбоубежища, разбирали завалы, строили метро – многие работы производились под землей, как, например, производство шин и оружия. Заключенные, которые оказывались в концентрационных лагерях, жили недолго. Из-за недоедания и тяжелого труда они теряли мышечную массу, их иммунитет ослаблялся. Многие не выживали и полугода. В лагерях даже использовали термин Müselmanner, чтобы обозначить тех, кто потерял больше трети массы тела. На этом этапе тело начинало пожирать себя и психика давала сбой. Люди становились похожими на зомби, апатичными, и смерть была только делом времени.
Нашу группу повели назад к поезду. Мюриэль уже не было с нами. Наверное, потому, что она призналась, что медсестра, ее куда-то отослали. Моя группа направлялась на текстильную фабрику.
– Значит, вы в Гросс-Розене не остались?
– Гросс-Розен был огромным конгломератом, концентрационным лагерем с более чем сотней лагерей поменьше, разбросанных по всей Польше, Германии и Чехословакии. Гросс-Розен, бывало, насчитывал более ста тысяч узников. Кого-то посылали на подсобные работы в компанию «Бляупункт», кого-то – на фабрику ИГ Фарбен, кого-то – на «Мерседес-Бенц», другие работали на остальные немецкие корпорации, такие как «Бош», «Байер» и «Ауди». Наш поезд отправился на юг, в Паршнице, в лагерь на границе с Чехословакией.
Мы сели в тот же поезд, и нас повезли в основной лагерь. Когда Каролина увидела состав, ее начало трясти, а уже в вагоне она глубоко вздохнула и вдруг закричала:
– А-а-а!
Подбежали охранники, велели заткнуться, но она продолжала стонать. Один из них ударил Каролину прикладом. Щека тут же побагровела.
– Не надо, пожалуйста! – закричала я. – Я о ней позабочусь. С ней все будет в порядке. Пожалуйста, не бейте ее!
Я обняла подругу и зажала ей рот. Потом усадила на место и принялась уверять, что все будет хорошо. Говорила, что она должна оставаться сильной, что мы обязаны выжить, вернуться и найти девочек… Но я видела, что Каролина меня не слышит.
Поезд покинул Гросс-Розен и медленно пошел в сторону Паршниц Траутенавского района Судетской области. Каролина оставалась безучастной, в ней как будто что-то надломилось. Время от времени она шептала имена наших малышек, стонала, плакала, говорила, что жалеет о сделанном. Я изо всех сил пыталась ее успокоить.
Когда поезд прибыл в Паршнице, нас отвели в большие бараки с деревянными нарами и выдали новую униформу: спецовки до середины икры с короткими рукавами, с тремя или четырьмя пуговицами. Спецовки были сшиты из колючего материала – часть хлопка, часть льна. Еще каждой женщине выдали платок или шапку. Вскоре я узнала, что эту униформу шьют здесь же, в швейном цеху. Обувь нам разрешили оставить свою. У каждой был свой ящичек, где мы держали чашки, тарелки и недельный запас хлеба.
Я отвела Каролину на нары и всю ночь утешала и успокаивала ее. На следующее утро мы отправились на текстильную фабрику. Сотни женщин работали на ткацких машинах. Некоторые разгружали тюки с хлопком, другие работали на прядильном оборудовании, на машинах, которые тянули нити и сучили пряжу. Каролину усадили за огромную хлопкопрядильную машину. Она только смотрела перед собой и не шевелилась.
– За работу! Что с тобой? – закричала надсмотрщица, но Каролина не ответила. – Ты говорить умеешь? – орала надсмотрщица ей в лицо.
Я подбежала и объяснила, что Каролина была лучшей швеей в Хшануве, что она только что потеряла детей, но она справится, я за этим прослежу, и предложила присмотреть за ней, если ее пересадят за швейную машинку. Охранница оттолкнула меня и ткнула в Каролину дубинкой. Та не шелохнулась. Тогда надсмотрщица замахнулась и ударила ее по ребрам. Каролина свалилась на пол. Я загородила подругу собой и прикрыла ее голову руками.
– Пожалуйста, не надо! Скажи им, Каролина, скажи, что ты будешь работать!
Но Каролина застыла с отсутствующим взглядом.
– Я позабочусь о ней! – кричала я. – Пожалуйста!
Надсмотрщица с отвращением посмотрела на нас, лежащих на полу, покачала головой и ответила:
– Отведи ее к швейной машине. Но предупреждаю: если она не начнет работать, мое терпение закончится.
Я помогла подруге встать, отвела ее за швейную машинку рядом со своим рабочим местом и усадила.
– Пожалуйста, Каролина… Почему ты не хочешь работать? Тебя убьют, если не начнешь шить.
По щекам ее струились слезы.
– А мне плевать! Я больше не хочу жить, Лена. Я не вынесу!
– Нет, вынесешь! Конечно, вынесешь. Ты должна выжить. Если не ради себя, то ради малышек. Мы обязательно найдем наших крошек. Вместе. Ты и я. Пожалуйста, Каролина.
Она начала работать, но двигалась слишком медленно. Я понимала, что она ничего не сошьет, поэтому старалась за двоих и подложила готовые изделия ей на стол. К концу дня подошла надсмотрщица.
– Так не годится. Слишком мало. Завтра вы обе должны работать лучше.
Мы медленно возвращались в барак. Я видела, что Каролина морщится от боли в ребрах. На ужин дали суп, треть буханки хлеба и немного масла. Хлеба должно было хватить на три дня. Каролина ничего не ела.
Я попыталась ее уговорить:
– Ешь, Каролина.
Она лишь покачала головой:
– Съешь мою порцию.
Я умоляла, но тщетно. Каролина смотрела на меня потухшими глазами и наконец сказала:
– Я не могу! Не могу делать вид, что ничего не произошло, и шить форму для нацистов. Мне так не хватает наших малышек! Я хочу вернуть дочек! Мне нужно их обнять. Они нуждаются в нас, Лена, а мне нужны они. Я должна вернуться к ним!
– Мы обязательно вернемся, – ответила я. – Как только нас освободят, мы обязательно вернемся и найдем их. Где бы они ни находились.
Каролина не спала всю ночь. Каждый раз, взглянув на подругу, я видела, что она широко распахнутыми глазами таращится в пустоту, шевелит губами, и догадывалась, что Каролина что-то замышляет. У нее это было написано на лице.
На рассвете нас разбудили, приказали построиться и выйти во двор на перекличку. Когда перекличка закончилась, нас группами по пять человек повели через двор на фабрику. Неожиданно Каролина выбежала из строя и бросилась к воротам.
– Halt! Halt!
Каролина мчалась что есть духу. Я бросилась за ней. Я была сильнее, бегала быстрее, я могла бы ее догнать.
– Каролина, остановись! Пожалуйста!
– Стоять!
– Nicht schießen! – кричала я по-немецки, размахивая руками. – Nicht schießen! Я ее остановлю. Не стреляйте!
Раздалась очередь выстрелов, и Каролина повалилась на землю. Я подбежала, обняла ее. Она едва дышала.
– Каролина, милая, зачем? Зачем?! Мы могли бы выжить. – Я крепко прижимала подругу к себе. – Черт, Каролина! Я так тебя люблю. Мы могли бы справиться!
Она закашлялась и едва заметно покачала головой.
– Я не борец, Лена. У меня никогда не было твоего мужества, – прошептала она. – Ты всегда была моей героиней. Ты выживешь и найдешь наших малышек. Я точно знаю, что найдешь. Передай им, что я их люблю. Найди их, Лена. Я люблю тебя.
Это были ее последние слова. Я закрыла Каролине глаза.
Лена прижала ладони к щекам.
– Она знала, что ее убьют, но очень хотела вырваться. Побежать к нашим малышкам. Жизнь стала для нее невыносимой. Я видела это, знала… И не смогла спасти ее от отчаяния!
– Мне очень жаль, – сказала Кэтрин.
– Меня тогда пинками отогнали от Каролины, вернули в строй и повели на фабрику. – Лена закрыла лицо руками и зарыдала. – Так я потеряла лучшую подругу.
Несколько секунд в кабинете висела тишина, потом Лена предложила:
– Мы могли бы прогуляться. Вы не против?
– Разумеется.
Кэтрин надела пальто, и женщины неспешно пошли по Вебстер-стрит к консерватории в Линкольн-парке. Стоял теплый весенний день. Они нашли скамейку у «спящего» цветочного сада перед зданием консерватории. Садовник готовил клумбу, чтобы посадить цветы. Через несколько недель сад будет пламенеть.
– Все эти годы я ни единому человеку не рассказывала, что произошло на самом деле. Даже мужу. Никто не знает подробностей. Как только закончилась война, я перевернула эту страницу. Закрыла, так сказать, дверь и заперла ее на замок. Но теперь, как бы это ни было больно, я должна ее открыть. И я благодарна судьбе, что нашла вас – ту, которая открывает эту дверь со мной.
– Спасибо, для меня это честь.