Грейфе был недалек от истины, когда обвинял «двадцать второго» в пассивности и в желании сухим выйти из воды, потихоньку самоустраниться от дел и незаметно затеряться в суете событий. Таким образом, не подвергая себя риску быть разоблаченным, пережить это смутное время, а когда ситуация окончательно прояснится, начать новую жизнь. Потому что «двадцать второй», он же Помазков, он же Свиридочкин, он же «Племянник» намного раньше своих высокопоставленных шефов не только с Беркаерштрассе, но и с Принц-Альбрехтштрассе, 8 понял, что дело давно проиграно. И только никак не мог уразуметь одного, почему его шефы не могут сообразить того же и вместо серьезных заданий, подрывающих крепость советского тыла, его монолитность, его колоссальные экономические резервы, заставляют его, «двадцать второго», заниматься абсолютной ерундой: фотографировать какие-то подворотни, скупать зачем-то старые театральные билеты и так далее?

«Двадцать второй» был родом из Поволжья. Проживал в Энгельсе. Баранова завербовала его еще в тридцать седьмом году. Он переселился в Подмосковье летом следующего года и с того времени постоянно жил здесь. Он беспрепятственно ездил в столицу и не чужими, а своими собственными глазами видел, как простые советские люди безоговорочно, как один, встали в трудную минуту на защиту своего родного города. Был момент в самой середине осени сорок первого года, когда ему, «двадцать второму», показалось, что вот-вот, еще одно усилие вермахта, и в москвичах что-то сломается. Но они не дрогнули, а выстояли и победили. И даже в то поистине критическое время «двадцать второй» никогда не видел на их лицах ни растерянности, ни страха. А позднее, когда грозный «Тайфун» окончательно обессилел и остатки наступавшей лавины покатились назад, москвичи и вовсе воспряли духом.

Потом был Сталинград, было великое сражение на Курской дуге, но ни один из хваленого люфтваффе уже не сумел даже приблизиться к городу, не то что сбросить на него бомбы. Но самое сильное, неизгладимое впечатление произвел на «двадцать второго» вид колонны военнопленных, прошедших по Москве 17 июля 1944 года. Пятьдесят семь тысяч шестьсот человек, по двадцать в ряд, во главе со своими генералами. «Двадцать второй», затерявшись в толпе москвичей, тоже наблюдал за этим бесславным маршем. Он смотрел на них и мало верил тому, что видел. Шли здоровые, крепкие, недавно вышедшие из боя солдаты и офицеры. Их сопровождал реденький конвой, по одному красноармейцу на сотню пленных, а то и на две. С тротуаров на них смотрели женщины, старики, дети, то есть те, кто не был в эти часы занят на работе. Шла колонна три часа. И за все это время не произошло ни единого, даже самого маленького инцидента, ни намека на какую-то попытку вырваться из плена, разоружить конвой и завладеть его оружием! Ведь среди этих пятидесяти семи тысяч наверняка были смелые люди, умелые солдаты…

«Двадцать второй» стоял в толпе больше часа. Но не сразу понял, что дело вовсе не в смелости, что эти пленные вояки думают не о свободе и победе, которой бредит фюрер, а о том же, о чем и он сам: как бы только уцелеть и где угодно пересидеть живым это страшное время. Но тут же он ощутил и разницу между их и собственным своим положением. Они, похоже, своего уже добились окончательно и бесповоротно. Им уже не угрожало ничто. Потому они и шли как на прогулке, не подталкиваемые в спину автоматами, не облаеваемые собаками. А ему еще приказывали выполнять одно задание за другим. У него даже мелькнула бредовая мысль: «Вот снять бы вместо подворотен эту вчерашнюю надежду и опору рейха, как они тут движутся своим ходом почти без охраны, да и отправить в Берлин. Вот это заставило бы кое-кого почесать затылки. А то какие-то подворотни…» Но именно о выполнении задания по фотографированию подворотен ему и следовало завтра же сообщить по цепочке своему начальству. И сегодня он не столько приехал поглазеть на гренадеров Буша и Моделя, сколько затем, чтобы заложить в тайник отснятую пленку. А пленные все шли и шли.

И «двадцать второй», вдоволь насмотревшись на них, отправился на Собачью площадку. Тут у фонтана стояла скамейка. А рядом с ней небольшая деревянная будка, в которой хранили метлы, совки и прочий дворницкий инвентарь. К задней стенке будки из земли подходили две водопроводные трубы. Одна была действующая, во время поливки улиц к ней крепился шланг. Другая давно уже не использовалась. Но прятать в нее небольшие контейнеры с пленкой было очень удобно. Из рабочей трубы всегда можно было напиться. Можно было вымыть руки, ботинки. И незаметно для окружающих вложить во вторую трубу маленький контейнер. «Двадцать второй» все так и сделал. И еще какое-то время посидел на скамейке и почитал газету. Он не знал, кто придет за пленкой. Ему было совершенно безразлично. И дело было даже не в инструкции, запрещавшей в категорической форме входить в контакты со своими, если это не обуславливалось приказом свыше. Он сам никого не желал знать потому, что не хотел, чтобы кто-нибудь из своих знал и его. «Двадцать второй» читал газету, но думал не о прочитанном. Его занимало совсем другое.

Завтра он должен выходить на связь. И не принимать, а передавать. Сообщать в центр о том, что родственницу в Москву вызвал, посылку подготовил и положил в условленное место, гостей будет ждать к себе домой. Передача, поскольку ее каждый раз требовалось дублировать, должна была занять минут пять-шесть. Но для пеленгации этого было вполне достаточно. Во всяком случае, можно было ни на минуту не сомневаться в том, что за это время его не только засекут, но и успеют кое-что предпринять для того, чтобы задержать. И вот это-то последнее опасение не давало «двадцать второму» возможности ни на чем сосредоточиться. Он чувствовал, что нервы его сдают, но ничего не мог поделать с собой. Работать с каждым месяцем становилось все труднее, а там, в Берлине, казалось, совершенно не желали с этим считаться. Ему давно уже не присылали из центра ни денег, ни аппаратуры. И то и другое он получал только от Барановой. Деньги она переводила ему по почте. А запасные лампы для рации два раза ему привозил какой-то малосимпатичный пожилой субъект. В разговоры пожилой субъект при этом, как правило, не вступал. Передавал, что было положено, спрашивал, не будет ли обратных поручений, и так же тихо убывал, как и появлялся. Но даже и его визиты были не по душе «двадцать второму». Ему давно уже казалось, что за ним следят. Да и трудно было не думать об этом. Шла война. Все мужчины его возраста были в армии. А он уже четвертый год отсиживался в тылу, продолжая служить снабженцем и отбиваясь от медицинских комиссий военкоматов хорошо придуманной и искусно разыгрываемой олигофренией. Болезнь «требовала» выполнения определенных правил поведения и даже образа жизни. «Двадцать второй» отлично их знал: был нелюдим, мрачноват, старался ото всех держаться подальше. А тут вдруг, откуда ни возьмись, какой-то посетитель.

Работа обеспечивала ему надежное прикрытие на случай всяких передвижений. Он мотался по Подмосковью, а зачастую и дальше, куда хотел. И совершенно не боялся никаких проверок ни на железных дорогах, ни на шоссейных. Но стоило ему выехать на очередной сеанс связи, и хладнокровие мигом покидало его. Потому что всякий раз при нем непременно была и радиоаппаратура.

Вот и завтра ему предстояло отстучать в эфир шифровку. И он думал, из какого района это можно было бы сделать безопаснее всего. В конце концов пришел к выводу, что, пожалуй, стоит остановиться на станции Трудовая Савеловской железной дороги. Там в лесу, на участке между Дмитровским шоссе и каналом Москва — Волга, им давно уже была сооружена и не раз использована надежная антенна. Район вокруг был малонаселенным. Даже грибники там встречались не часто. К тому же ему было нужно по делам службы побывать в Яхроме. А это почти рядом. Во всяком случае, по пути. И командировочное удостоверение, всякие накладные, заявки, которыми всегда был набит его портфель, могли бы и на сей раз объяснить его появление здесь.

Утром следующего дня «двадцать второй» был уже на перроне. Доехал на электричке до Москвы, добрался трамваями до Савеловского вокзала, купил билет до Яхромы и сел в последний вагон. Но до Яхромы не доехал и сошел с поезда, как ему и было нужно, на Трудовой. Знакомая тропа привела его в лес. «Двадцать второй» убедился, что за ним никто не наблюдает, и свернул к небольшому оврагу. Обошел его стороной и скрылся в чаще. Здесь он спрятал вещмешок с передатчиком под корнями вывороченной буреломом ели и пошел к своей антенне. Она была неподалеку. Но осторожность требовала, прежде чем подключиться к ней, все осмотреть и проверить. «Двадцать второй» так и сделал. Обошел вокруг могучего дуба, в ветвях которого была спрятана антенна. Трава у подножия лесного великана нигде не была примята. Значит, никто тут не ходил, ничего не искал и ничем не интересовался. «Двадцать второй» поднялся по сучкам на дерево. Антенна была на месте. Тогда «двадцать второй» быстро вернулся за передатчиком, подключил его к антенне и передал радиограмму. Она ушла в эфир. «Двадцать второй» выждал небольшую паузу и повторил передачу. И уже не мог совладать с собой от волнения и напряжения. У него дрожали ноги. Стучали, будто на морозе, зубы. С ним происходило что-то похожее на истерику. И хотя никакая видимая опасность ему не грозила, ноги сами уносили его от дуба подальше. Будто не он со своим передатчиком, а этот обхвата в два красавец был источником всех его страхов. Он засовывал передатчик в вещмешок уже на ходу. И на ходу затягивал и застегивал вещмешок трясущимися руками.

Первой мыслью его было скорее вернуться на станцию, сесть в поезд, возвратиться в Москву и там затеряться в толпе, в трамваях, в автобусах, в метро. Но уже по дороге он отказался от нее. Он не знал, когда на Трудовую подойдет поезд из Дмитрова. А ждать его там, находясь на одном месте, он просто не смог бы. Поэтому уже в лесу он свернул от станции в сторону и пошел к шоссе. Быстрая ходьба успокаивала. И он был рад тому, что мог сейчас идти, двигаться.

«Двадцать второй» затратил на возвращение к станции немногим больше получаса. И примерно столько же на дорогу к шоссе. Но и этот сравнительно короткий срок оказался для него роковым. Уже подходя к шоссе, «двадцать второй» услышал шум машин. Это его насторожило, и он выглянул на шоссе из-за куста. Навстречу ему из города двигалась колонна грузовиков с солдатами. Колонна шла по шоссе. А по обочине дороги медленно ехала машина с вращающейся антенной на крыше. «Пеленгатор!» — молнией мелькнула догадка в голове у «двадцать второго». Он осторожно опустил ветку куста. Но прежде чем она закрыла его от тех, кто ехал в колонне, он успел заметить, как с последней машины спрыгнули несколько солдат и цепочкой растянулись вдоль шоссе. Все остальное «двадцать второй» запомнил плохо. Он отпрянул за куст, развернулся и бросился назад в лес. Он так спешил, что не заметил наблюдавших за ним ребят, собиравших на опушке малину. Даже не слышал, как один из них с восхищением заметил:

— Во рванул! Наверно, забыл что-нибудь…

— Чего забыл? На поезд опаздывает, — ответил другой.

Впрочем, «двадцать второму» было совершенно не до них. Он сорвал на бегу с плеч вещмешок с передатчиком и забросил его в чапыжник. Он так спешил, что не сразу сообразил, куда бежит. Лишь отмахав с километр, вспомнил, что он не в тайге, что участок между железной дорогой, шоссе и каналом совсем невелик и что бежать по прямой долго просто невозможно. Но куда было сворачивать? Куда? Он уже ни на йоту не сомневался в том, что и пеленгатор, и солдаты очутились здесь с единственной целью — чтобы поймать его, и то страшное, чего он боялся больше всего на свете, вот-вот произойдет, ибо оно уже началось и его уже ищут. И надо бежать! Бежать, пока хватит сил! Но куда? В какую сторону? В полном смятении он выскочил на тропу, по которой лишь час назад спокойно шел от станции к знакомому дубу. И, как назло, наткнулся на женщин, шедших со станции. У него был такой всклокоченный и растерянный вид, что женщины невольно остановились и вопросительно уставились на него. А он, не зная, как оправдать в их глазах свое замешательство и не вызвать каких-либо подозрений, спросил:

— Поезд-то скоро?

— А вам куда? — последовал ответ.

— Да на Яхрому…

— А только что прошел…

— Эх, жди теперь, — раздосадованно махнул он рукой и направился к станции. И когда встреченные им женщины пропали из виду, подумал: «А ведь мне и надо к железной дороге. Перескочу через путь, а там лес до самой Волги! Ищи в нем меня! Выставляй кордоны!»

Но ему и тут не повезло. Он и к железной дороге опоздал, вышел из леса правее станции. И сразу увидел на путях солдата. А метрах в двухстах от него второго. И понял, что и в этом направлении ему уже не пройти. И что для него оставался один путь — к каналу. И он, как затравленный зверь, побежал обратно.

На берегу канала оцепления не было видно. Сам канал лежал серьезной преградой на пути «двадцать второго». Преодолеть его вплавь нечего было и думать. В одежде он никогда бы не добрался до противоположного берега. А вылезти на том берегу в одних трусах значило бы сразу же вызвать к себе всеобщее внимание. Да и куда потом в таком виде можно было бы идти дальше? От отчаяния и чувства полной собственной беспомощности у «двадцать второго» ком к горлу подступил. И тут он вдруг увидел выплывавшую из-за мысочка лодку, в которой сидел парнишка. Он бросился к лодке и закричал:

— Эй! Дорогой! Давай сюда!

Парнишка услышал его, но спокойно продолжал делать свое дело.

— Да что ж ты, не слышишь, что ли? — взмолился «двадцать второй».

— А чего надо? — деловито осведомился парнишка.

— Перевези на ту сторону!

— Не могу, дяденька. Времени нет, — ответил юный рыбак.

— Да ведь тут дела-то пять минут! А я тебе заплачу! Хорошо заплачу! — пообещал «двадцать второй».

— А сколько дашь? — заинтересовался парнишка.

— Да сколько скажешь!

— Тридцатник дашь?

— Сто дам! Сто! Только давай быстрее!

— А не обманешь?

— Да что ты, право! Мне ведь вот так нужно! Давай скорее! — уговаривал «двадцать второй».

Парнишка смотал удочку и снова взялся за весла. Лодка быстро поплыла к берегу. «Двадцать второй» даже не дал ей уткнуться в песок, оттолкнул обратно и уже на ходу забрался сам.

— Давай-ка я сам на весла сяду. Так скорее будет! — предложил он.

Но парнишка чего-то испугался.

— Не, дядь, я сам. Я быстро, — ответил он.

И действительно, ловко развернув лодку, сделал несколько сильных гребков. «Двадцать второй» тяжело опустился на скамейку, зачерпнул ладонью воды и умыл лицо. В ушах у него тяжелым уханьем отдавались удары сердца, но плеск воды, ее свежесть, прохладный, тянувший над водой ветерок начали оказывать на него свое благотворное действие. Он уже стал спокойней дышать и, казалось, вот-вот начнет успокаиваться. Но тут до слуха его вдруг донесся гул работающего мотора. «Двадцать второй» даже не сразу сообразил, откуда этому гулу взяться тут, среди водной глади. А когда понял, что это, очевидно, катер, ему тотчас снова стало не по себе. «Двадцать второй» даже застонал. А катер между тем, не сбавляя хода, несся прямо на лодку. Рупор разнес над каналом громкую команду:

— Остановитесь на месте!

Парнишка сразу поднял весла. Катер описал возле лодки полукруг и начал подходить к ней бортом. На катере были трое милиционеров: капитан, лейтенант и старший сержант.

— Кто такие? — спросил капитан.

— Я местный, вон из деревни, — сказал парнишка и указал на темнеющие на взгорке крыши домов. — Витькой меня зовут. А фамилия Малов. Он попросил перевезти. А мне что, жалко?

— А вы, гражданин? — перевел взгляд на «двадцать второго» капитан.

— А я из Москвы, — ответил «двадцать второй».

— Прошу предъявить документы, — попросил капитан.

И тут «двадцать второй», к великому ужасу, вспомнил, что все его документы: и паспорт, и все прочие справки, и заявки, и командировочное удостоверение остались в вещмешке.

— А вы знаете, у меня, к сожалению, с собой ничего нет, — ответил он.

— Как же вы так, без документов? — удивился капитан.

— Да так вот, знаете, поехал покупаться и забыл все дома, — оправдывался «двадцать второй».

— В таком случае придется вас задержать до выяснения личности, — сказал капитан. — Прошу перейти на борт катера.

«Двадцать второй», переступая нетвердыми ногами, перешагнул с лодки на катер. Старший сержант тотчас же развернул катер и, с места дав полный ход, погнал его в отделение милиции.

А вскоре туда же доставили мальчиков, собиравших малину, женщин, которых «двадцать второй» встретил в лесу, и принесли его вещмешок с передатчиком и документами. Из Москвы приехал подполковник Доронин. «Двадцать второму» устроили очную ставку сначала с мальчишками, потом с женщинами. И те и другие сразу же его опознали и дали показания, где и при каких обстоятельствах видели его в лесу. Причем мальчишки клялись в том, что у дяденьки за спиной был мешок. А женщины упорно повторяли, что никакого мешка у него не было.

— Все правильно. Спасибо за помощь, — поблагодарил свидетелей Доронин и отпустил их. — А вам, — обратился он к «двадцать второму», — рекомендую с самого начала говорить правду и только правду. А чтобы заранее рассеять у вас всякие иллюзии насчет того, что вам все же может удастся в чем-то нас обмануть, хочу показать вот это.

Сказав, Доронин достал из папки фоторобот «Племянника» и протянул ему. «Двадцать второй» похолодел. Он не только сразу же узнал себя, но и поразился необычайному сходству.

— Мы давно вас знаем и давно за вами наблюдаем. Так что наша сегодняшняя встреча далеко не случайна, — продолжал Доронин. — Вот почему еще раз советую вам чистосердечно во всем признаться.

«Идиот! Почему не пришел к ним сам? Почему? Ведь все давно уже проиграно. И разве не это подтвердили всем своим видом те, кого вчера провели по Москве? — подумал “двадцать второй”. — А что я им расскажу? Что я знаю? Кем я был? Так, пешкой. Пешкой и полным идиотом!»

В город, на площадь Дзержинского, «двадцать второго» привезли на легковой машине. Заехали во двор здания. И когда проезжали под аркой, «двадцать второй» почему-то вспомнил черную кошку, которая так напугала его в квартире Барановой. «Такой верной примете не поверил! — с горечью подумал он. — Но ничего! Кое-что я все-таки знаю. И все выложу на допросе. Все! До последней буквы! И пусть мне зачтется хоть что-нибудь…»