Теперь приступлю к описанию нашей жизни. Жизнь наша в Минусинске впоследствии была очень деятельна; но сначала мы не знали еще, за что взяться; наконец решились заняться рыболовством, так как Енисей чрезвычайно богат всевозможными сортами рыбы. Недолго думая, мы наняли рыбака за 10 рублей ассигнациями в месяц, купили лодки, самоловы (это большие крючки, бечевками привязанные к толстой веревке, называемой хребтинкой). Лов производился следующим образом: поперек реки с одного конца хребтины бросают якорь, чтоб не снесло веревки течением, а с другого конца — поплавок; таким образом самолов, протянутый на значительное пространство, пересекает часть реки, и рыба, проходящая под самоловом, зацепляемая крючком, останавливается; рыбак на лодке берет хребтину от поплавка и, вынимая ее постепенно, осматривает крючки, и на котором оказывается рыба, он ее снимает и бросает в лодку.

Когда все было готово для ловли, мы на двух лодках отправилась из города по протоку Енисея вниз по течению. В одной лодке с рыбаком были все самоловы и принадлежности ловли, а в другой, меньшей, отправились мы вдвоем с братом; один правил рулем, а другой — веслами. Берега Енисея восхитительны! Это высокие скалистые горы с самыми фантастическими и разнообразными очертаниями. Иногда эти утесы нагромождены одни на другие, как будто какая-то страшная сила внезапно окаменила волновавшую массу и она стала хребтом гор. Иногда эти массы действительно представлялись в виде гигантских волн, внезапно какою-то силою превращенных в твердые скалы, так что сохранили вид волн, с загнутыми когда-то пенящимися верхушками.

Наконец из протока мы выплыли в самый Енисей, которого ширина с островами простирается на несколько верст. В русле своем, окраенном гигантскими по высоте берегами, быстрота его почти водопадная. Вся поверхность его в тихую погоду покрыта бесчисленными кругами. Хотя мы некогда были моряками, и не трусливыми, но вид огромной реки, помчавшей нашу маленькую ладью, страшное течение, попадавшиеся огромные корни (вековые деревья), вырванные водой с низменных местностей берега, озадачили нас, и мы с братом, переглянувшись, увидели, что надобно было работать веслами из всех сил, чтобы переплыть поперек такой реки к другому берегу. Здесь мы на острове, по указу рыбака, должны были расположиться; а быстротой течения нас могло снести так далеко, что ночь застигла бы нас одних где-нибудь у берега, откуда подняться нам, не знакомым с местностью, не было никакой возможности. По счастию и по сноровке моряков, мы, наконец, пристали к острову, называемому Березовым. С нами был самовар, чай, сахар, белый и черный хлеб, кастрюли и все нужное для кочеванья. Дело шло уже к вечеру, и мы с рыбаком едва успели поставить самоловы. Затем мы принялись за чай, и каждый поймет, как он был приятен после таких усиленных трудов, как переправа на гребле через такую широкую и быструю реку; с каким наслаждением мы выпили по нескольку стаканов и выкурили по нескольку трубок. Мы расположились под тенью великолепного тополя, заменив стол стволом другого тут же лежавшего дерева, а стулья обрубками, обделанными топором рыбака. Разложили костер, устроили рогульку для котелка, и затем, к ночи, работник отправился осмотреть самоловы: не попалась ли какая-нибудь рыба на крючок. Не доплывя еще до половины хребтинки, он снял порядочную стерлядку, которую и сварили на ужин. Хотя уха была без всяких гастрономических приправ, кроме, впрочем, луку, который у нас был с собой, но она была так вкусна, что, думаю, ни один из богатых гастрономов не ел своей роскошной ухи с таким удовольствием. После ужина, помолившись Господу, мы разостлали свои войлоки, укрылись шинелями и под гул течения гигантской реки и оклика ночных птиц уснули сладчайшим сном. Остров был расположен у подошвы высокой конусообразной горы, как раз против протока, называемого быстрым по чрезвычайной быстроте течения, который отделял остров от берега. Гора эта, чрезвычайно живописная, называлась Самохвалом. Предание говорило, что она так названа потому, что один туземец из енисейских инородцев, наездник, похвалился, что съедет с нее верхом до низменной полосы берега, на которой росли огромные деревья. Гора так крута, что он, пустившись в этот путь, не мог сдержать коня, который покатился вместе с седоком, и, кружась со страшною быстротою, был убит и унесен Енисеем.

Осмотренные самоловы доставили еще несколько стерлядей и других рыб, которые и были на привязи пущены в воду. Затем, собрав свои вещи, мы отправились домой, а рыбак наш занялся устройством шалаша для себя и для нашего приезда.

Мы неоднократно посещали свои самоловы, которые потом переносили с одного места на другое. Промыслом этим мы занимались несколько месяцев; увидев, что он кроме своего стола давал не более того, что стоил нам рыбак, мы его прекратили, имея всегда рыбу очень дешево, так как фунт красной рыбы продавался по двадцати копеек ассигнациями. Правда, что эта новая для нас кочевая жизнь среди чудной природы была восхитительна и доставляла самые чистые, высокие наслаждения, но по трудности переездов, перекочевки с одного места на другое и по ничтожной выгоде мы его оставили.

В самом начале нашей жизни в Минусинске приехал богатый золотопромышленник Кузнецов и, видя, что мы не имеем еще занятий, предложил нам место в своих приисках с жалованьем по четыре тысячи рублей; это для нас было бы очень хорошо, но как при этом нужно было выехать из города на прииски, то окружной начальник спросил генерал-губернатора, тот представил об этом в III отделение, откуда было в этом ходатайстве отказано. Когда было нам отказано в приисках, получено было предписание окружному начальнику устроить на берегу Енисея овчарни на 7000 русских овец и присланы были мериносовые производители. Это был опыт, не помню, самого ли правительства или какой-нибудь компании, о которых, впрочем, тогда еще не было и помина, но все же опыт был очень удачен, так как в третьем колене овцы уже имели очень тонкую шерсть. Окружной начальник определил временно управляющим овчарней моего брата, пека он не получит разрешение свыше. Представление ходило несколько месяцев, в течение которых он и занимался овцеводством, но потом был получен отказ. В это время для этого занятия мы купили первую свою лошадь и легонькую тележку, в которой и ездили в овчарню, расположенную на острове по другой стороне протока Енисея. Потом купили беговые дрожки, санки и мало-помалу стали обзаводиться.

Находя, что, живя на наемной квартире, неудобно было иметь огород, который бы доставил нам приятную и полезную работу, мы купили небольшой домик, состоявший из двух чистых комнат и передней. Площадь перед домом летом покрывалась травой и представляла зеленеющийся луг. Двор был обширный, покрытый тесом, амбары, кладовая из превосходного леса, а за двором, сзади усадьбы, был огород и большое место. Купивши дом, мы наняли пахотную землю, оставленную прежними владельцами, конечно, за бесценок, в количестве шестидесяти или семидесяти десятин. Купили лошадей, бороны, наняли работников и сделались в полном смысле фермерами.

Пашня наша была в двадцати верстах от города на значительной возвышенности. Почва была превосходный чернозем. Мы наняли таких работников, которые сами делали и плуги, и бороны, разумеется, то, что в них было из дерева, а железо покупали и оковывали в кузнице, которой хозяином был скопец Герасим, отличный человек, у которого была хорошенькая взрослая дочь и, что было удивительно между этими фанатиками, не принадлежавшая к секте.

Вместо рыболовного кочевания мы стали вести кочевую жизнь земледельческую, пока не устроились окончательно. Первый год мы устроили себе шалаши, называемые в Сибири станаши. Это очень хорошее и теплое помещение. Вбиваются крепко в землю четыре столба, довольно толстые, на них кладутся и крепко утверждаются перекладины, а к перекладинам наклонно прикрепляются толстые доски, одеваются дерном и прижимаются драначками. Сверху оставляется отверстие для дыма, в середине выкладывается кирпичом место для огня, на очаге варят кашу, щи, тут же и кипятится вода для чая.

Первый год мы устроили для себя такой стан и в нем кочевали до осени, а между прочим начали строить большую избу для рабочих, и так как она была пятистенная, то возле рабочей казармы была наша комната, светлая и очень уютная. Около избы был устроен ток для молотьбы, а по обеим его сторонам два овина для сушки снопов зимой. Эта изба была выстроена красиво, с большим кольцом и покрыта тесом. Вокруг и далее расположены были группами большие, хотя и редкие березы. В близлежащем овраге бежал родник, откуда брали воду для питья и чая. Кроме родника на пашне были выкопаны небольшие пруды для поения и купания лошадей и коров.

Первый год, как я упомянул, мы кочевали в так называемом стане, в котором одна сторона была наша, а другие две занимали работники со своими котомками. Когда земледелие сделалось нашим постоянным занятием, мы с братом чередовались по неделе. В понедельник один из нас уезжал на пашню, а другой оставался дома и занимался в школе, которую мы устроили по просьбе мещан, крестьян близлежащих сел и некоторых чиновников. Небольшое количество учебников грамматики, географии, истории и арифметики было у нас с собой; арифметику же мы преподавали по Франкеру с лекций Бобрищева-Пушкина, читавшего в Петровском еще каземате. Конечно, учение наше ограничивалось правильным чтением, хорошим и несколько правильным письмом, основными краткими понятиями о географии, Священной и русской истории. Через несколько лет мы имели утешение видеть учеников наших поступивших одного в казначейство, другого в волостное правление писарем, а других теперь уже не припомню. Школа имела в разное время до двадцати учеников. Главная наша цель была с развитием ума внушить правила чистой нравственности, разумной религиозности, честности и уничтожения дурных привычек, в чем, как кажется, мы с помощью Божиею и успели. Между учениками нашими был и татарин, сын тамошнего кочевника, богача Чирки Каркина, который просил поместить его у нас в доме на жительство и по окончании учения подарил нам жеребца своих табунов. Далее я еще упомяну о нем.

Устроившись в своей жизни, мы, чтобы не совсем погрязнуть в материальных заботах, начали переводить с английского языка "Завоевание Гренады" Вашингтона Ирвинга. Мы еще в Минусинске кончили перевод, который и до сих пор хранится у меня в рукописи; на пашню же брали книги для чтения в свободное время. На пашне в стане мы помещались довольно удобно. Отгороженное досками место, чтоб не разваливалось постланное сено, покрывалось ковром, а на ночь простыней. Бедствие мое сначала заключалось в том, что в этом зимнем стане гнездились мыши, с которыми я никогда не мог ужиться, но тут моим избавителем был мой крестник Петр, который стрелял в них из лука без промаха, как только покажется какая-нибудь из них. Перед сном он обыкновенно тщательно перебивал сено и осматривал дерн. В дождливое время все работники забирались в стан. Вместо чая они делали себе настой из кореньев шиповника, которые выпаривали, и довольно густой настой пили, находя его очень вкусным. Всех других пить этот чай научил крестьянин из поселенцев Тихон, большой краснобай, очень умный и знаменитый сказочник. Он знал пропасть сказок, из коих некоторые были очень забавны; рассказываемые с присказками русского юмора, они часто действительно возбуждали искренний хохот. Убирали мы сено и хлеб с найма и подесятинно, и с копны. Он был в числе этих работников. В рабочие дни, еще на заре, лошади уже запрягались в сабаны и отправлялись пахать. Сабаны — это небольшие плуги, переделанные и упрощенные из больших малороссийских плугов, весьма удобные; они не имеют резака, а два сошника, из коих один с загнутым пером вместо резака и называется муженьком, а другой, плоский, — женкой. Ими пахать очень легко и можно пахать мелко и глубоко. Сибиряки, поднимая пласты, берут очень мелко, сберегая плодоносный чернозем, а после известного периода времени прибавляют глубины, чтобы захватить свежей земли, что составляет тоже удобрение; к тому же, там система переложная, конечно, по обилию земель. Только один хлеб снимается, а на другой год земля отдыхает, но не пустует, порождая сорные травы, а пашется, боронуется и во второй раз пашется к осени, так что на следующий год она готова к посеву под борону или под соху. Гречи там тогда не сеяли, только мы ввели ее посев. Как по Волге господствует каша пшенная, в Велико-россии — гречневая, так в Сибири — ячменная или ячневая. Мы сеяли гималайский ячмень многоплодный. Вместо ржи там сеется яровая рожь, или ярица. Из нее хлеб гораздо белее против озимой ржи.

Когда наша изба и горница были готовы, мы подняли из города образа и на всех полях служили молебны. Крыльцо было убрано ветвями, полы травой и цветами. После молебна образа были внесены в избу, все окроплено святой водой, затем последовало угощение чаем и пирогами. Образа несли мы сами, ученики наши и работники, на расстоянии от города двадцать верст.

На пашне мы вставали вместе с зарей, когда запрягали лошадей, обходили все работы, посев, бороньбу, пахоту. Свежий утренний воздух, напитанный ароматом цветов, усыпанных бриллиантами росы, уже с утра радостно настраивал чувство; и во время этой хозяйственной прогулки я обыкновенно выполнял свою утреннюю молитву, и как сладостна была эта молитва среди чудной природы и уединения! Сколько благодарных чувств возникало в душе при воспоминании всего тяжело уже минувшего; в таком настроении я был совершенно доволен своей судьбой.

Обойдя все работы, я возвращался в дом, где уже на разложенном огне "а очаге кипел чайник. Петр уже приготовил посуду, и я принимался за чай, выкуривал свою трубку, читал или писал свой дневник. Это было время отдыха. Потом снова ходил по работам, что продолжалось целый день. Когда возвращались лошади и работники, я также возвращался с ними. Лошадям задавали корм, а работники садились обедать. Кушанье как им, так и нам готовила стряпуха, жена одного из них. Когда работники обедали, мы иногда садились возле них, слушали их разговоры, в которых и сами принимали участие.

Несмотря на неразвитость нашего простого народа, беседы с ними были очень занимательны. Кроме того, что они чрезвычайно практичны во всем, что касается их быта, но им доступны по простому здравому смыслу и более серьезные, даже отвлеченные идеи, конечно, более из бытовой или религиозной сферы, так как православие глубоко проникло во весь наш народный организм, и проникло незаметно, несмотря на то, что народ наш не имел воспитания и, к сожалению, редко слышал даже и проповедь, но он как бы с молоком матери всосал веру, и веру правую, и крепко держится ее. Проведя много лет моей жизни в близком сообщении с простым народом, я убедился в этом. Наши реформаторы обыкновенно говорят, что русский крестьянин, как дикий, поклоняется иконам, как идолам, что ставят в упрек ему и даже православию. Но наши мыслители-реформаторы, не имеющие понятия о своей Церкви и своем народе, основывают свои мнения всегда на каком-нибудь непременно извращенном факте. Сколько я видел из разговоров с ними, я убедился, что народ наш поклоняется иконе не как доске или холсту, вмещающему в себе силу, а поклоняется изображенным на них Спасителю, Богородице и тем прославленным Самим Богом святым, в которых Он обитал при жизни их во времени, как обитает в вечности. Что в народе развито суеверие и иногда весьма грубое, то это справедливо; но суеверие есть достояние большинства людей, многих очень образованных и даже самих безбожников.

Все наши работники были ссыльные поселенцы, то есть по закону преступники; и вот что я должен сказать о них с полным беспристрастием, а именно, что все они, за исключением одного, были не только хорошие, но и очень хорошие люди. Наступившая ли реакция в их внутреннем состоянии или то, что каждый человек есть смешение добра и зла, и что даже в тот момент, когда он совершал зло, его увлекала какая-нибудь страсть, мгновенно им овладевшая, а прирожденное добро только уступило в ту пору, чтобы снова и крепче утвердить свою власть, — только наши работники-поселенцы, то есть ссыльные, осужденные законом, вероятно, уже были в том состоянии, когда отступившее некогда добро снова овладело их природой; я тут не разумею тех злодеев, которые под влиянием духа зла совершенно извращают природу человека и делают ее зверообразною.

Первый работник наш был Яков Петров, сосланный из Саратовской губернии еще по помещичьему праву, по наговору бургомистра, как он рассказывал, а по правде или неправде — знает Бог и его совесть, но у нас он жил шесть лет вплоть до нашего отъезда на Кавказ и во все время был честнейшим и добросовестным работником. Другой был владимирец Никифор, очень бойкий и умный человек — тип великоруса, грамотный и способный на всякую работу. Третий — Андрон, литовец, очень кроткий и совестливый человек. Четвертый — саратовец Конон, звали же его работники Кона Егорович, маленький человек и большой говорун. Этот был сослан за первый опыт конокрадства вместе с учителем своим, подговорившим его, еще молодого, на этот подвиг. Он у нас жил тоже шесть лет и был отличным работником. Все эти люди были трезвого поведения, хотя в храмовые праздники и другие случались с ними и прорухи, забирали их в полицию, откуда, протрезвившись, посылали нам прошения об их освобождении, обещаясь уже впредь не довести себя до такого сраму. Мы их, разумеется, освобождали с хорошей головомойкой, и дело шло своим порядком. Один из неудачных работников был Гаврило, которого и физиономия не обещала доброго, но в это время нам нужно было прибавить работников, и мы его взяли. Он был сослан за бродяжничество, как рассказывал. Мы указывали ему вред такой жизни, которая вела его к преступлениям, но он не сознавался и уверял, что теперь уже намерен оставить такую жизнь, к которой было пристрастился, и хочет жить честно на одном месте. "А то, бывало, — говорил он, — как кукушка закукует, то так и тянет в лес". И действительно, как только закуковала кукушка, он в одну безлунную ночь, собрав лопать своих товарищей (так в Сибири называют вообще одежду), скрылся, то есть бежал, и, конечно, в лес, так что кукушка оказалась сильнее его решимости жить на одном месте. Не знаю, что удержало его сесть на одну из лошадей нашей конюшни. Посовестился ли он того, что нарушил свое обещание нам, или опасался, что за лошадь его сильнее будут преследовать. С тех пор мы о нем не слыхали. Но самый оригинальный из наших работников был так называемый Кона Егорович, бывший конокрад. Он оставил в России молодую жену и маленького сына, которых выписывал приехать к нему; мы обещались поместить ее у нас стряпухой к работникам, а сына воспитывать. На его письма не было ответа, так что он наконец потерял надежду, полагая, что она вышла замуж. Однажды через Минусинск проводили партию ссыльных и вдруг Конон является к нам и просит позволения жениться. Мы сначала подумали, что он нашел невесту между горожанками, а оказалось, что он просит взять женщину из партии ссыльных, отправлявшихся далее. Мы старались представить весь риск такого выбора, но оказалось, что ему крепко приглянулась одна молодая женщина, кунгурская горожанка, и он уже имел ее согласие. Нечего было делать, как исполнить его желание, и мы через окружного начальника в тот же день устроили это дело.

На другой же день была свадьба, и я должен был благословить их. Его Варя действительно оказалась очень недурна собой, не более двадцати двух лет, и несмотря на все то, что она должна была перенести, бывши под судом, конечно, заключенная в остроге, сделавши несколько тысяч верст с партией, сохранила всю свою южную свежесть. С тех пор мне уже не было другого имени, как "батюшка родимый". Не знаю, за что она была сослана, мы не поднимали этой завесы, за которой скрыты человеческие страсти, человеческие преступления, причины их и побуждения; но в новой жизни своей она оказалась кроткою женщиной, работящею кухаркой и верною женою; по крайней мере, не было у нас случая проявления какого-либо неудовольствия между мужем и женою или несогласия.

Временным работником был тоже у нас из казанских татар, преоригинальная личность как по наружности, так и по флегматическому характеру. Однажды за обедом на нашей полевой заимке работники, которые любили его за его кротость, подшучивая, уговаривали его вступить в крещеную веру, доказывая ему, что Магомет его был не пророк, а обманщик. Он с обычной своей флегмой кротко отвечал: "Христианская вера добрая вера, и наша тоже вера добрая, а если б она была худая вера, то Царь не строил бы нам мечетей, а велел бы креститься". Я старался объяснить ему, что Царь не строит и не приказывает строить мечетей, а дозволяет, потому что лучше какая-нибудь вера, чем никакой; Церковь наша не позволяет никого насильно крестить, а крестит тех, которые пожелают, и то прежде еще обучат Закону Божию; он как будто уразумел довод и замолчал. Вот какое понятие о терпимости имеют наши невежественные инородцы, и это особенно можно относить к сибирякам-язычникам, которым прямое покровительство оказывают наши же христианские власти; как было прежде, так и продолжается теперь, по свидетельству миссионеров. Без сомнения, это оттого, что между этими полуцивилизованными чиновниками царствует общее нашей интеллигенции равнодушие к вере. Эти великие философы считают равными все веры, потому что сами не имеют никакой. Этот флегматический татарин однажды удивил нас своим спартанским подвигом. Он почему-то находил нужным пускать себе кровь ежегодно. Когда пришло это время, он просил нас позвать фельдшера для операции, но мы просили нашего доктора, хорошего знакомого, осмотреть его и ежели нужно — пустить ему кровь. Доктор, осмотрев, нашел ненужным кровопускание и что-то прописал ему. Крайне недовольный отказом, он отправился к себе и шилом сам себе проколол жилу; как он ее нашел и как совершил эту операцию — это осталось для нас тайной. Когда я увидел его с забинтованной рукой, он улыбнулся, довольный, что надул доктора.

Наша кухарка, она же и экономка, которая заведовала всем нашим хозяйством и бельем, была туземка, смешанной русской и татарской крови, сирота, воспитанная в доме священника и выданная замуж против воли за туземца, жившего в работниках у того же священника. Это была молодая женщина двадцати двух лет, очень хороша собой и, по своей честности, способности и преданности, была для нас с братом истинным кладом. Муж ее жил на Абакане у одного думского письмоводителя. Она была так хороша, а главное, так умна, что впоследствии, когда овдовела, уже после нашего отъезда на Кавказ, на ней женился наш товарищ и друг Н.А. Крюков.

Зимой мы также чередовались с братом и по неделям жили на заимке (по-здешнему хутор), так как там производилась молотьба пшеницы, овса, ячменя, ярицы, и это время, конечно, было поскучнее, не то что летом. Но вот через три года приехали в Минусинск, тоже на поселение, Крюковы, наши товарищи, и так как они приобрели также пашню, по нашему примеру, и около нас, то мы уже жили на заимке с Николаем, с которым были дружны еще в нашем заключении. Какая была радость, когда в один прекрасный летний день мы увидели остановившуюся у наших ворот бричку и выходящих из нее наших друзей и товарищей! Как крепко обнялись мы, сколько расспросов об оставшихся товарищах и о наших милых незабвенных дамах; они же расспрашивали о нашем бытье-житье; расспросам и ответам не было конца, и только поздняя ночь и сон положили им конец. Помню, что в эту самую памятную ночь была гроза, лил дождь, и у нас, под шумок, украли из кладовой провизию.

С их приездом и полевые занятия наши стали много приятнее, потому что нам всегда сопутствовал Николай. Это был человек кипучей деятельности, он полюбил хозяйство и повел дело очень хорошо. Братья Крюковы оба служили во Второй армии, тогда еще под начальством графа Витгенштейна; старший был его адъютантом кавалергардского полка, а младший Генерального штаба. Он прежде был в университетском пансионе, кончил же в училище колонновожатых у Николая Николаевича Муравьева.

Они также купили дом недалеко от нас, завели домашнее хозяйство, которое исключительно принял на себя Александр Александрович. Он был большой гастроном и не любил полевого хозяйства, которым занимался исключительно меньшой брат; вставал и ложился он поздно, проводя вечера у окружного Петра Афанасьевича или у кого-нибудь, где собирались на бостон и вист. Одно воскресенье положено было обедать у нас, а другое у них. Если кто-нибудь из знакомых приезжал в город, то останавливался или у нас, или у них. Вместе с ними приехал тоже на поселение Иван Васильевич Киреев, который и жил у нас; потом еще приехал с большим семейством И. Осипович Моз., так что наше общество увеличилось значительно.

Все, что приезжало в город из образованного класса людей, как-то: ученые, иностранцы, приезжавшие попытать счастья на золоте, или ученые, командируемые с какою-нибудь ученою целью, — все это группировалось около нас. Между этими господами были личности очень приятные.

Так, два года сряду посещал Минусинск берлинец Лессинг, потомок писателя, как он заявлял. Он ездил в Саянские горы для барометрического измерения гор. Это был славный молодой человек, очень умный, ученый, занимательный, но в то же время и несколько забавный по своему немецкому самолюбию. Например, он выдавал себя за хорошего ездока, тогда как был очень плохим. Он возил с собой уральское казацкое седло, находя его очень покойным для долгой верховой езды, что и справедливо. Ему привели даже оттуда казачью лошадь. Однажды мы собрались с ним на тетеревов оба верхом. Подо мной была молодая игреневая лошадь, ходившая иноходью, до того покойная в езде, что я делал на ней, бывало, верст тридцать, ездивши в улусы за покупкой скотины и приезжал домой, как будто не ездил. Возвращаясь с охоты, неудачной, так как тетеревов не видели, я заметил, что немец мой на рыси был не совсем по себе, фигура его изображала это. Мне пришло в голову испытать его наездничество, и я стал понемногу прибавлять иноходи; вижу, что его стало крепко привскидывать; видя же сбоку его страждущую физиономию, хохотал внутренне. Он несколько времени крепился, но наконец не выдержал и взмолился ломанным русским языком, и мы поехали шагом, но я едва мог сдержать разбиравший меня хохот. При отъезде в Саянск он пожелал и нас сделать маленькими участниками его ученых работ, оставив нам свой стеклянный термометр, и просил делать метеорологические наблюдения, что и исполнялось братом аккуратно, записывалось и потом передано ему.

Потом был у нас астроном Федоров, один из замечательнейших ученых того времени: кажется, он был помощником Струве в Пулковской обсерватории. Он был командирован для астрономического определения широт многих из сибирских городов. Это была чудная и симпатичная личность, какую редко можно встретить: что за кротость, что за безмятежное спокойствие, что за мягкость и ровность характера. Мы с братом просто влюблены были в этого чудного человека и с большим сердечным сожалением с ним расстались — так он привязал нас к себе в течение одной или двух недель своего пребывания. Мы часто бывали у него во время его наблюдений, которые делались через каждые полчаса, и в свободное время смотрели в его огромный телескоп. Этот чудный небесный мир должен иметь огромное влияние на дух человека и астронома. Смотря в огромный телескоп, как будто отделяешься от земли и чувствуешь себя в воздушном пространстве. Эти светлые бесчисленные миры, быстро проплывающие, недосягаемые пространства в таинственной тишине ночью поистине имеют что-то чарующее, и может ли разумное мыслящее существо не сознавать то необъятное, непостижимое величие Существа, определившего их место и их движение! Поистине, небеса поведают славу Божию! Вот почему, думал я, эта чудная натура так гармонична, так возвышенна и так привлекательна. Казалось, астроном Федоров только частию своего существа был на земле, а вся остальная принадлежала небу, и действительно он вскоре перешел в эти обители света, быв еще очень молодым.

Иногда приезжал в город главный комиссионер по откупам богача Рязанова, золотопромышленника и откупщика, Дмитрий Федорович Ездаков, человек очень образованный, хорошего общества, чрезвычайно приятный, благороднейший по своим правилам и добрейший по сердцу. Мы его очень полюбили и были связаны дружбой до самого нашего выезда. Из всего этого можно видеть, что недостатка в приятном обществе в Минусинске не было.

В Чите мы одно время занимались изучением земледелия и вообще хозяйства, читали по этому предмету книги с Константином Петровичем Торсоном, который основательно изучил этот предмет и написал несколько весьма интересных проектов об улучшении экономического положения России. Не знаю, сохранились ли где эти рукописи, но они были замечательны по своей строгой отчетливости, новизне взгляда и показывали, какими разнообразными сведениями обладал этот человек. Нужно сказать, что он еще во время службы отличался своими сведениями, своею изобретательностью, и новейшее вооружение того времени корабля, который отвозил в Росток покойного Николая Павловича с семейством, еще Великим Князем, было поручено ему по его и им выполненному проекту. Торсон делал кругосветную кампанию лейтенантом в экспедиции для открытия у Южного полюса, со знаменитым нашим капитаном Беллинсгаузеном. В числе экономических вопросов значительное место занимали у Торсона машины, облегчающие и упрощающие тяжелый земледельческий труд. Он сделал чертеж 4-конной молотилки-веялки-сортировки Дамбалея; но так как эта машина имела пропасть чугунных колес, так что в Сибири устройство подобной машины было немыслимо, то Константин Петрович придумал все эти колеса заменить деревянными кругами с ремнями, а так как ремни требовались толстые постромочные, то за недостатком этого он придумал к механизму простые веревки. Когда хлебопашество наше устроилось и усилилось, то мы с братом вздумали приступить к постройке молотильной машины Дамбаля, весьма сложной. Все чертежи и с размерами частей, поставленные Константином Петровичем, были нам переданы, так как мы ранее его выезжали на поселение, и вот мы отыскали мастеров столяров, в числе коих был и московский иконостащик Зверев, и принялись за дело. Впрочем, этим делом преимущественно занимался брат, который был больше знаком с механикой, чем я, похвалиться не могу, хотя проходил ее в курсе Гамалея; но между нами была та разница, что брат вышел в первом десятке отличных, а я в 30 обычных. Покончив части, приступили к самому остову. За городом была выкопана яма, где должна была помещаться нижняя часть, сортировка зерна, другая для привода. Привод состоял из центрального на шипах столба, вершиной своей входившего в подшипник перекладины. Огромного размера колесо было утверждено на нем, а в окружность вбиты железные рогульки, чтоб канат не скользил и не сдавал. Молотильный барабан сделан был деревянный с березовыми кулаками, обитыми железными толстыми полосами; под барабаном была веялка с деревянными гладкими дощатыми скатами, откуда зерно скатывалось вниз, просеивалось и падало в три отделения: самое тяжелое, среднее и легкое, или азатки. Впереди барабана были грабли с железными зубцами, все из дерева. На пробу собрались многие знакомые из города. Рожь молотилась очень чисто, ячмень и овес хуже, так что приходилось его перебивать другой раз. Но все же дело было сделано и машина отправлена на пашню.

Сверх земледельческой нашей деятельности мы были в сношении с золотыми приисками и поставляли им муку, крупу и говядину, все это требовало частых разъездов, для чего у нас была сформирована славная тройка лошадей. В корню была небольшого роста рысистая лошадь, а пристяжные обе красавцы, особенно яровая была прекрасно сложена, с хорошенькою маленькою головой, чудными глазами, как будто арабской породы. Сносливость сибирских лошадей замечательна: однажды брат перед праздником Рождества ездил в округ для покупки хлеба, что продалось до Сочельника; на пути к дому он остановился в некоторых деревнях, но ненадолго, и возвратился вечером, сделав 100 верст не кормя. Взявшись поставлять говядину, мы ездили за скотом в улусы и были у богача Чирки Каркина, которого сын учился у нас. Этот маленький инородец имел до ста табунов лошадей, около ста голов в каждом, до 4000 рогатого скота и до 10000 овец; и так как такое количество скота, конечно, привлекало к себе большие стаи волков, то у него, смешно сказать, на зверя полагалось до восьмидесяти голов. Быки его зиму и лето паслись в степи и были так дики, что стороннему человеку пешком нельзя было показаться, все это вдруг бросалось на него, и в таком случае оставалось одно средство спасения, как нам рассказывали, это ложиться на землю, чтобы не быть посаженным на рога.

Ставка Чирки Каркина в Улже, по множеству юрт, для семейства, родичей, прислуги представляла особый улус. Юрта его была очень большого размера, но и тут те же неизменные сундуки, ковры, обычный посереди юрты огонь, над которыми навешаны котелки с бараниной и неизменным кирпичным чаем, как и во всех юртах. Хозяева татары очень радушны, и когда принимают русских из почетных гостей, то угощают весьма щедро. У Чирки Каркина тут же устроен деревянный дом для зимы по образцу сибирских. Деревянные скамейки со спинкой и ручкой, грубой работы стулья, шкафы с посудой и прочее. У Чирки Каркина имелся и фамильный чай и сахар; большею же частью там с чаем употребляют китайский леденец.

По нашим хлебным поставкам нам с братом случалось часто ездить по округу и останавливаться у крестьян, которые в случае приезда в город останавливались у нас. Когда дела наши приняли довольно обширный объем, мы, продав свой маленький дом, купили большой о шести комнатах с террасой. Через сени была большая светлая изба с высокими полатями и с комнаткой у печи для кухарки, так что приезжие помещались свободно, а в конюшне их лошади. На дворе была еще большая изба для работников. Когда мы останавливались у знакомых наших крестьян, то нам отводили обыкновенно горницу. Все крестьянские дома в Минусинском округе строились по одному русскому образцу: с одной стороны была горница, с другой изба, разделенные сенями. Стены горницы у многих были разрисованы масляною краской; изображались тут и рощи, и летящие птицы, и дикие козы, и охотники, стреляющие левой рукой, — словом, все фантазии странствующего художника тут были истощены; а между тем как внутренней штукатурки там не употреблялось и стены были гладкие и ровные из превосходного строевого леса, то этот способ успешно препятствовал размножению клопов и тараканов. В переднем углу горницы помещался кивот с образами, в другом — кровать с ситцевыми занавесками, пуховиками и чистой простыней с одеялом. Угощение сибиряков вполне выражало тогда и их благоденствие, и образцовое русское гостеприимство. Чего не наставят, бывало, на стол радушные и добрые хозяюшки: "Что есть в печи — все на стол мечи", по пословице; а когда случалось приезжать в какой-нибудь праздник, особенно храмовый, то тут уже не было конца угощению. Стол, как в Пасху, постоянно заставлен кушаньями; гости одни приходят, другие уходят. Приходящие рассаживаются около стола по скамейкам и стульям, а старшая хозяйка тотчас же является с рюмками, графином с вином на подносе, обходя всех гостей и не допуская отказа. В это самое время она припевает и ей подтягивают присутствующие. Все, конечно, мужчины и женщины в праздничных одеждах. По улицам пение и хороводы бесконечные и бесконечное щелканье кедровых орехов. Группы крестьян, уже, конечно, подпивших на радостях праздника, ходят по улицам, обнявшись, с громкою песнью. Мне случилось ночевать в такой праздник, и помню, что я не мог спать, потому что пение и клики не умолкали и продолжались всю ночь, да и дверь беспрестанно то отворялась, то затворялась.

Для покупки же хлеба нам случалось ездить и в казенные вновь устроенные поселения. Поселенцы хорошего поведения, которые все же составляют около половины всего населения, успешно занимались хлебопашеством и скотоводством, и так как земли им были отведены превосходные и, вероятно, никогда не паханные, то у них хлеба на продажу было много. Однажды нам пришлось приехать в одно из этих поселений вечером, и помню, что, сторговавшись и купив хлеб, я имел неосторожность, выдавая задаток продавцу, дать ему заметить оставшуюся у меня пачку денег. Зато, когда мы сели в сани, порядочно побаивались, вспоминая, что это был один из поселенцев, который если бы и не сам захотел напасть на нас, то мог передать другим товарищам; а мошенников между ними было много, и к тому же оружия у нас никакого не было. Когда мы выехали, была уже ночь, и дорога лежала через девственный лес с вековыми соснами, лиственницей и елью гигантских размеров. Хотя тройка наша мчалась быстро, но мы все же озирались по сторонам, пока не выехали из лесу и не приехали на ночлег.

Во время зимних разъездов, иногда при очень сильных морозах, одежда наша состояла из полушубка внутри и сверху благодетельной сибирской дохи из шкур дикой козы шерстью наружу. При всей легкости ее, в ней никакой мороз не страшен. Случалось нам, когда узнавали, что продавались сходно бычки, делать и довольно опасные путешествия в кочевья, в большие морозы, и благодетельная доха всегда выручала.

В путешествиях наших нам случалось также видеть и такие картины, которые только и возможны в безграничных пространствах сибирских и азиатских степей. Так, однажды, ехавши с нашим доктором, мы увидели незнакомую еще нам, но очень интересную картину. На высоком берегу, видим, стоит большой табун лошадей в куче и разъяренный жеребец с поднятыми гривою и хвостом защищает свой табун от трех волков. Мы видели, что один волк бросался к табуну, чтобы заставить его выйти из каре, в которое загнал лошадей с матками и жеребятами жеребец, или хозяин табуна, как там его называют, но жеребец не допускал его, а бросался на него, становясь на дыбы, чтобы копытами ударить его; другие волки лежали, растянувшись на земле, в стороне, ожидая момента, когда жеребец, увлекшись за волком, отдалится от табуна, что случается с молодым жеребцами, которым поэтому хозяева и не вверяют табуна; тогда они бросаются на табун, который, шарахнувшись, разбредется и уже представит им легкую добычу. Но пока табун был у нас в виду, волкам не удался их маневр, потому что умный жеребец никогда не увлекался погоней за волком, а тотчас возвращался к табуну сперва тихо, чтобы завлечь волка, а потом обскакивая табун вокруг. Много раз также случалось видеть как перед бурей и грозой жеребец собирает в кучу табун, исполняя при этом свою обязанность довольно бесцеремонно, так что и зубами, и копытами заставляет стягивать беспечных.

Всем, конечно, известно, что главный промысел Сибири — это белка и соболь. Осенью обыкновенно собираются артели инородцев татар и русских зверопромышленников (ясачные платили подать мехами) и целыми партиями конных проходят через город Минусинск. Они уходят обыкновенно на несколько недель в тайгу, с винтовками и собаками; берут с собой летом приготовленную сушеную птицу, баранину, рыбу, хлеб и сухари. В хорошие года, когда урожай на кедровые орехи изобилен, промышленники имеют хороший заработок. Все это охотники-стрелки, бьющие в голову, чтобы не портить меха. Правда, что они стреляют с козел или рогулек, которые всегда при них у седла или у винтовки.

В большом ходу была охота и на медведей, и нам случалось видеть таких охотников, которые подходили под сорок. Сорокового, не знаю, почему, уже там боятся как рокового. Так как вообще звериный промысел всегда сопряжен с опасностями, то обыкновенно рассказывается множество разных случаев иногда и чудесного избавления, а иногда и несчастия. Расскажу об одном случае счастливом. В тридцати верстах от Минусинска есть село Каменка, где жил наш приятель, казачий урядник Серебренников. Его сын или внук учился у нас. Он был человек состоятельный, имел прекрасный дом, славную семью, и хотя тамошний уроженец, но был довольно развит, читал Святое Писание и был очень гостеприимен. С ним-то случилось происшествие, которое едва не стоило ему жизни. Один год в Сибири выгорела в Барнаульском округе тайга, так называют там дремучий лес, и медведи, выгнанные пожаром, разбрелись всюду и во множестве появились в нашем округе. Даже опасно было ехать или идти куда-нибудь из города. Однажды верховой возвращался в город, и за две или за три версты на него напал медведь; он ускакал, но медведь преследовал его почти до города. В этот-то медвежий набег Серебренников Иван Семенович ходил куда-то, и с ним для предосторожности была рогатина. Возвращаясь домой, он, в полуверсте или менее от села, видит огромного медведя, идущего прямо на него; он кинулся за большое дерево, медведь за ним; Серебренников хотел хватить его рогатиной, но медведь лапой сломал рогатину и наконец повалил его, уже взобрался на него, чтобы, конечно, добраться до его черепа. Тот не испугался, а стал из-под медведя натравливать собаку, с ним бывшую; таежная опытная собака тотчас начала хватать медведя за зад, который составляет слабое место зверя, и он тотчас же слез с казака и сел на зад, обороняясь от собаки. Молодая собака изменила и убежала. Как только он освободился из-под медведя, тотчас бросился бежать в село. Навстречу ему мужик; он рассказывает ему наскоро случай и приглашает идти вместе, а мужик отвечает ему: "Пойду, если половина шкуры моя"; он не согласился и побежал в дом за винтовкой, осмотрел ее и к медведю. Опытная таежная собака, отбегая и опять забегая к заду, задержала медведя; Серебренников прицелился, и медведь упал мертвый. Нужно сказать, что Иван Семенович и прежде хаживал на медведей. Проездом в Шуш мы всегда у него останавливались, в этот же раз видим Серебренникова с бородой, а он прежде всегда брил бороду, спрашиваем, что это значит. Он указывает на огромную медвежью шкуру, прибитую к стене, и тут рассказывает нам случай, прибавив, что под медведем дал обет не брить бороды.

В наше время в шестидесяти верстах от города, в Минусинском округе, начали устраивать и устроили казенные поселения для сосланных на поселение под руководством смотрителя этих поселений Ильи Васильевича Голенищева-Кутузова, отставного капитана армии. Тогда правительство решило вывести всех поселенцев из волостей, где они были приписаны, в особые нарочно выстроенные для этого селения и водворить вместе. Думаю, что эта мера не была полезна в то время. Селения красивые, правильные, воздвигались быстро под руководством Ильи Васильевича, но, проезжая эти красивые селения, какая-то грусть охватывала при виде этих пустынных улиц. Ни одного женского лица, ни одного ребенка или кой-где, как исключение. Может быть, впоследствии, когда поселенцы переженились, обзавелись семьями, хозяйством, расплодились, эти селения и стали богатыми и многолюдными селами, но тогда это была пустыня. Соединенные в общества, составив отдельные от старожилов группы, эти миазмы общества скоро образовали из себя шайки грабителей и воров; и если б не удивительная энергия смотрителя, то жители Минусинского округа были бы разорены. Поселенцы, когда жили по волостям, были работниками у богатых сибиряков, жили среди их семейств; обедали, ужинали с хозяевами, у которых сменялось до шести кушаний; следовательно, живя среди порядочных людей и такого изобилия, некоторые и сами исправлялись, оставляя свои прежние дурные наклонности, и сами потом делались хозяевами. Но все же нельзя не сказать, что ссыльные имеют вредное влияние на край. Другие же поженились на сибирячках, хотя это было так же трудно, как трудно белокожему американцу открыто жениться на цветнокожей, так как сибиряки-старожилы народ гордый и у них считалось позором отдать дочь за ссыльного.

По этому случаю расскажу один интересный эпизод. У одного богатого сибиряка жил в работниках молодой поселенец, красивый, ловкий, трудолюбивый, кажется, москвич, которого старик хозяин очень полюбил. Помимо отца и дочка полюбила молодца, но они знали, что на их соединение никогда не последует согласия. Вот они придумали, чтоб он украл ее, как там выражаются. По гордости сибиряков поселенцы иначе не женятся, а, в видах населения края, от Синода разрешено венчать такие свадьбы без всякого исследования; самые свадьбы называются там крадеными. Он подговорил лихую тройку быть готовою и объявил хозяину, что намерен жениться; тот одобрил его намерение, обещал наградить, все приготовить к свадьбе и принять в работницы его жену. В назначенный час храм осветился, священник с причтом готовы, и вот примчалась тройка. Невеста, нарядно одетая, под покрывалом вступает на приготовленную ткань, принимает зажженную свечу и обряд начинается. Старик же хозяин сторожит у дверей, не впуская любопытных, из опасения, чтоб погоня не расстроила свадьбы. Когда венчание кончилось, тем же порядком поехали к дому; и когда молодые поклонились по обычаю отцу в ноги, то он тут только увидел, что вместо чужой неизвестной молодой у ног его лежала его дочь и не вставая просила прощения. Старик погневался, пошумел и благословил.

К Ильину дню мы обыкновенно ездили в село Шуш к Илье Васильевичу Кутузову, упомянутому выше смотрителю поселений, на его именины.

Это был самый гостеприимный, самый радушный хозяин, и как человек в своем роде замечательный, то с ним надо несколько познакомить читателя. Он был большого роста, с живыми серыми глазами, довольно большим носом и быстрыми движениями, был очень умен, образован, но злой язык его был остер как бритва. Это был бич всех чиновнических нечистых проделок, не щадил ни низших, ни высших, и, по его резкому замечанию, "русским государством в сущности правили столоначальники" — так мало, по его мнению, было способных начальствующих. Мы его очень любили и уважали за его честность, бескорыстие и прямоту, хотя и спорили с ним по некоторым взглядам. Его энергия и деятельность были изумительны; он управлял вновь устроенными казенными поселениями, так что ему одному Минусинский округ был обязан своею безопасностью от поселенцев, теперь собранных вместе и образовавших шайки воров и мошенников. Только его железная рука удерживала их. Правда, что строгость его доходила иногда до жестокости, как рассказывали, но он находил эту жестокость единственным средством спасения для населения. Он навел на мошенников такой страх, что они лучше готовы были идти под кнут, нежели попасть к смотрителю. Он даже однажды едва не поплатился жизнью за свою грозную деятельность. К нему привели двух пойманных воров и бродяг; это было летом, он вышел к ним на террасу, как вдруг один из них быстро выхватил из сапога нож и нанес ему рану в живот, но, к счастью, не прорезал кишок, и он остался жив. По выздоровлении он поехал по поселениям, и когда старосты, после этого случая, для его безопасности ставили большой караул, он отпускал караул и приказывал растворить все двери. Он имел необыкновенные полицейские способности, и на европейском поприще был бы известен как один из тех поистине великих полицейских агентов, которые стяжали такую огромную славу в своей стране и литературе. С началом приезда его в Сибирь губернатор Красноярска временно, до приезда назначенного, поручил ему должность полицеймейстера, и в месяц с чем-нибудь он открыл и перехватал целые шайки в их притонах, которыми служили дома, как открылось, многих из незапятнанных до того граждан города. Посредством своей полиции, выбранной им из помилованных мошенников, он знал о грабительстве прежде, нежели поступало к нему объявление или жалоба. Весь округ был оцеплен его тайными агентами. Когда он вышел в отставку и занялся устройством чугунно-плавильного завода, то крестьяне думали, что теперь уже пришел конец их благосостоянию, хотя он недаром был семь лет смотрителем и устроителем поселений. Он сумел их приучить к труду, всегда благодарному там, много увеличил благоденствие порядочных людей, так что и дурные прежде стали держаться хозяйства и бродяжничество много уменьшилось. Одним словом, этот человек исполнил свое назначение. При всей его строгости, железной воле и силе характера, это был человек самый кроткий в домашнем быту, добрый и нежный муж; детей у них не было, но они воспитали прелестную девочку по имени Поленька, которую он любил со всею нежностью отца.

Поселившись в Шуше, ближайшем месте от заведываемых поселений, он пригласил жить с собой Петра Ивановича Фаленберга, нашего товарища, выстроил уютный домик, завел хозяйство и довел его до самого цветущего состояния; и все это в такой глуши, как село на пустынных берегах Енисея.

Так как у нас было много работы дома, то мы ездили в Шуш один раз в год, в Ильин день. День его именин был днем самым приятным для всех нас, изгнанников, где забывалось все тяжелое минувшее, вспоминалось все далекое, дорогое и милое под впечатлением радушия и сердечной дружбы этого человека, почему я и решаюсь, в память этой дружбы к нам и его гостеприимства, описать один из дней его именин, составлявших, можно сказать, для нас эпоху.

Когда мы все собрались в Шуш, я с братом, Киреевым и Крюковым, то обыкновенно приезжали накануне Ильина дня как раз к чаю.

Дом его, хотя простой архитектуры, был довольно обширен и уютен. Петр Иванович Фаленберг тут имел особое помещение; комнат было сколько нужно: спальня, кабинет, детская, диванная, гостиная, зал довольно обширный, буфет, две прихожие, — словом дом был самый хозяйственный, светлый, с террасами; мебель прекрасная и все своего домашнего мастерства. Приятно вспомнить и самые те жилища, где обитатели давно уже ждали вас с обращенными на дорогу взорами и где уже ожидали вас дружеские объятия, где виднелись радостные лица, с любовью встречавшие вас.

Самовар уже кипел, чай разлит, и мы усаживаемся вокруг этого семейного средоточия. Превосходнейшие сливки, превосходное печение — и все это домашнее. Прислуга их, одна молодая и хорошенькая женщина, была замечательна по своей удивительной способности все уметь делать и услужить так, как бы могли служить четыре человека ловких лакеев. Она пекла крендели и сухари, она делала различные соления, варила варенья, водицы, наливки, служила за столом, за чаем, ходила за барыней, была превосходной прачкой, словом, — эта женщина была все в доме и сверх того была верна, кротка, услужлива и искренно привязана.

После шестидесятиверстного пути, конечно, чай имел свою прелесть, тут же был и превосходный варенец и творог со сливками. Напившись чаю и закусивши, прошлись по улице, а по возвращении домой тотчас поставили пюпитр, и Петр Иванович Фаленберг с Николаем Крюковым начали дуэт на скрипках, приготовившись каждый у себя дома. Илья Васильевич, Александр Александрович и некоторые из сторонних гостей сели за бостон. После ужина в оживленных разговорах пробило час, и милая хозяйка Екатерина Петровна, пожелав всем приятного сна, удалилась в свою спальню. Вслед за тем на диванах постлали и нам постели, и мы скоро заснули в самом веселом настроении.

В восемь часов благовестили к обедне. Подавались длинные и очень покойные дроги, и все ехали в церковь. Мы с братом и Николаем Александровичем занимали правый клирос, так как всегда пели и в Минусинске обедню Вортнянского.

Возле стояли любители подтягивать, между которыми был Михаил Иванович Свешников, живший в Шуше, уже выпущенный "на пропитание", офицер, сосланный в работу за выстрел в полкового командира и потом в себя. Это личность очень оригинальная и в то же время очень забавная по своему огромному самолюбию, которое подавало повод ко многим шуткам над ним. У него был бас, и еще накануне приготовили держать некоторые басовые ноты и тем удержать в границах его оглушительный, но редко верный голос. После обедни все от души поздравили именинника и Екатерину Петровну.

После обедни священник с причтом служил молебен, а затем хозяин пригласил всех гостей в столовую, где на большом столе красовался великолепный именинный огромной величины пирог.

После закуски гуляли и посещали его заведения, которые были замечательны тем, что вполне соответствовали нуждам пустынного края и были весьма важны как образцы для будущей промышленности, с какою целью он их и устраивал. Первое посещение было сделано конной мельнице, стоявшей на ближайшем дворе; потом зашли в кожевню, где вкопанные в землю чаны наполнены были кожами, лежавшими в квасу, и были также готовые. Тут хозяин с торжеством показывал доброту и мягкость отделки. Из кожевни проходили в столярную, где работали разную мебель, а также седла для азиатцев-туземцев. Знаменитый мастер этого заведения назывался Сергей Кондратьевич. Это был человек действительно с гениальными способностями. Он делал все: и линейки, и сани, и качалки для тайги (золотопромышленники перевозили на свои золотые промыслы своих дам в качалках, род носилок, утвержденных и прикрепленных к седлу), а также и тарантасы. Он был и мельником, и столяром действительно превосходным. Словом, этот человек все умел делать, и делать отлично, так что Илья Васильевич намеревался, как он шутил, заказать ему фортепиано.

Потом проходили в шорную, где делались хомуты, шили уздечки под руководством тоже замечательного по своему искусству Ивана Александровича, к сожалению, горького пьяницы и табачной напехи, как его величали. Отсюда проходили в мастерскую, где шьют обувь для приисков и для базара. Из этого обзора уже видно, как предприимчив и деятелен был этот человек. Сколько труда и настойчивости положил он на устройство всех этих разнообразных заведений. Надо было и покупать хлеб для мельницы, весь сырой материал, приискивать мастеров, за всем наблюдать — и все это при его многотрудной и опасной казенной службе смотрителя и устроителя казенных поселений, при его служебной переписке, беспрестанных разъездах, так что надо было удивляться, как его достает на все это. Правда, что ему во всем помогала его жена и Петр Иванович Фаленберг, живший с ними в одном доме. Еще позабыл упомянуть, что у них же была табачная плантация и выделывались сигары.

Когда, обойдя все заведения, мы возвратились домой к обеду, то уже нашли многих гостей. В этот день обыкновенно съезжалось к имениннику много знакомых. Окружной начальник Петр Афанасьевич Меркулов и управляющий питейными сборами уже приехали, потом вошла дородная молодая дама, довольно красивая и щеголевато одетая, в сопровождении мужа своего, волостного писаря. По походке этого господина, легкой и плавной, можно было узнать бывшего танцевального учителя губернского города Красноярска, тоже сосланного на поселение. Было несколько и золотопромышленников, в числе которых был очень красивый и благородной наружности молодой человек Александр Иванович Кованько, отставной горный инженер с Анной на шее и теперь управляющий в золотопромышленной компании, человек дельный, умный, веселый и остряк; с ними же вошел Александр Филиппович Фролов, наш товарищ декабрист, поселенный в Шуше, и Михайло Иванович Свешников, о котором уже было упомянуто. Тут был и Ипполит Александрович Корсак, человек лет пятидесяти, сосланный по делу польской революции, из помещиков Минской губернии. Он был поселен в Шуше и со всеми нами был в самых дружественных отношениях. Он глубоко чтил Александра II за дарованную Польше конституцию и был сторонником искреннего соединения Польши с Россией с условием общей и свободной конституции, что было заветным желанием и всех декабристов.

Независимость же Польши с передачей ей русских губерний, как утверждали некоторые, никогда не была в намерениях Северного общества, что, по крайней мере, заявляли все вожаки общества, бывшие с нами в заключении. Мы все любили Корсака, и действительно, это был благородный поляк; он, с своей стороны, также был очень предан нам. Помнится, что сослан был за то, что получал письма от сына его, бывшего эмиссаром за границей. Затем приехали двое золотопромышленников, уже нам известные, Расторгуев и юноша Александр Петрович Колесников.

Таково было общество, которое славно обедало, славно веселилось и танцевало у радушного хозяина.

Наша свобода в разъездах и делах уже была нам разрешена свыше. Стесняемые прежде, мы писали графу Бенкендорфу, начальнику жандармов, и просили его ходатайства пред Государем о разрешении нам снимать в аренду казенные земли, делать промышленные постройки и вообще просили, чтобы нам была предоставлена свобода действия для своего содержания, так как мы не прибегали к пособию правительства, которое неимущим из декабристов выдавало по 200 рублей. На это письмо последовало милостивое Высочайшее повеление не стеснять нас в нашей хозяйственной деятельности, и разрешено снимать в аренду казенные земли на общем законном основании, с публичных торгов. Тогда мы сняли землю пахотную и сенокосную, несколько сот десятин, а для скотоводства — остров, прилежащий к городу и отделенный от него протоком Енисея, за 15 рублей ассигнациями. Пахотную и сенокосную землю сняли по 5 копеек за десятину; таковые были тогда там цены!

На острове, в пяти верстах от города, мы устроили заимку с дворами для скота, с избой для пастухов и чистою комнатою для нашего приезда. У нас было до 200 голов рогатого скота, в том числе 20 коров доилось и продавалось масло, быки же продавались нагульными гуртовщикам. Местоположение нашей заимки было поистине восхитительное. На самом берегу, на так называемой там забоке, то есть низменной полосе берега, подходящей к самой реке, был выстроен небольшой домик. От самой забоки берег поднимался уступами на огромную высоту. На уступах, как бы громадных ступенях гигантской лестницы, по обеим сторонам были раскинуты прелестные березовые рощи, а вершина представляла огромный каменистый кряж, составлявший берег Енисея. Вид с высокого берега на гигантскую реку с ее лесистыми островами был поразительно величествен. Заимка наша с татарскими юртами внизу представлялась в виде карточных домиков. В юртах помещались пастухи, татари с их семьями, мужья пасли скот, а жены и дочери доили коров и пасли телят. Молочное хозяйство было вверено мещанке нашего города, жене одного из наших работников Егора Керобкова, честного человека и отличного пахаря. Жена же Пелагея была бойкая, умная молодая женщина, всегда хорошо одетая и вполне чистоплотная, как все сибирячки. Ее молочное заведение было образцовым: что за чистота посуды, полотенец, цедильников, горшков и всей молочной принадлежности! Мы часто с знакомыми нашими дамами и мужчинами приезжали на заимку, чтобы полюбоваться чудными видами Енисея, который весь виден во всю его ширину со всеми зеленеющимися островами, как на ладони, а нагулявшись, вдоволь отдохнуть в чистой избе, напиться чаю, поесть сливок, простокваши и варенца. Все это у Пелагеи было превосходно. Иногда и Илья Васильевич из Шуши с семьей, Фаленбергом и другими нашими товарищами приезжал на нашу прелестную заимку. Но было время, когда удовольствие гулянья отравлялось тучами мошек и комаров. На сенокосе, тоже близ города, и на берегу реки серая лошадь была неузнаваема под попоной сплошного комара. Работники вымазывали себе дегтем все лицо и шею. По скошении травы и уборке сена этот бич исчезал. Мошка же налетала по временам с ветрами из Барабинской степи.

Но предприимчивость наша не ограничилась одним хлебопашеством и скотоводством: мы вознамерились поставлять на прииски наши земледельческие произведения. Для этого мы решились купить место в 5 верстах от города на реке Минусе и построить мельницу, и тотчас приступили к делу. Лес нам привозили дешево по 20 копеек за 4-саженное бревно, мельница имела два этажа, но верхний этаж составляла одна чистая, для нашего приезда, комната. Всю работу кончили к осени и пустили в ход. Она была в один постав, работала весьма успешно, и мы уже радовались совершением дела, как вдруг, в одну октябрьскую ночь, плотину, которая была очень высока, так как для успешнейшей работы мы сделали колесо наливное, прорвало у берега, противоположного строению. Мы не оробели и с весной вторично запрудили мельницу и начали работать, поставив сруб в прорванном месте, который нагрузили камнями, но как последняя работа делалась в субботу на воскресенье, то некоторую часть сруба не успели набить камнями, и пошабашили. Вода была в полном подъеме, сруб выдержал один день напора, затем его снова своротило и вода ушла. Кажется, этого было бы довольно, чтоб остановить нас; но не тут-то было: мы с новой энергией принялись за поправку, и на этот раз всю плотину одели досками, сомкнутыми в пазы, проконопаченными и засмоленными; доски, или одежда, входили в пропаженные лежни, положенные в выкопанную до крепкого грунта канаву и также проконопаченные и засмоленные. От прорванного места прорыли канаву до самого грунта в береге, на несколько сажень, положили огромные пропаженные лежни, на лежнях в столбы утвердили деревянную стену, которая соединялась с плотиной у нижних лежней, и обе стороны забора забили землей и затрамбовали. Казалось бы, такая работа должна была устоять. Вода была поднята, ставни закрыты, и мы только ожидали полного накопления воды, чтобы молоть. Наступил Покров Божией Матери. Мы с братом шли к заутрене, что во все праздники всегда исполняли; как, уже подходя к церкви, слышим, что кто-то в темноте называет нас по имени; это был житель Малой Минусы, и возвещает нам, что мельницу нашу опять прорвало. "Да будет воля Божия!" — сказали мы и вошли в церковь. Уже не могу теперь сказать — стали бы мы снова за нее приниматься, но как в эту зиму мы получили от сестер известие, что по Высочайшему повелению определены солдатами на Кавказ, куда мы и уехали в марте месяце, то мельница наша и осталась разрушенною. Мельница эта или, лучше сказать, наше упорство стоило нам много денег, которые очень бы пригодились во время семилетнего пребывания нашего на Кавказе.

Для нас милость эта Государя была совершенною нечаянностью. Она радовала нас тем, что подавала надежду увидеть милых родных и свою дорогую родину, но и печалила тем, что оканчивалась наша хозяйственная деятельность, совершенно изменилось течение жизни, к которой мы уже привыкли, и оставляли добрых друзей, нас полюбивших.

Перед самым нашим переводом на Кавказ женился наш товарищ Петр Иванович Фаленберг. Невеста его была из Саянска, дочь одного казачьего урядника. Жена его в России, которую мать отговорила ехать к нему в Сибирь различными ухищрениями, умерла, и он был свободен, хотя и до смерти ее они, по закону, были разведены. Все наши товарищи были на его свадьбе. Девичник происходил в доме отца невесты, по всем обычаям русской старины. После венчания был обед, а вечером песни и пляска. Мы присоединились к общему хору и свадебным играм. Между песнями были и очень интересные, с прекрасными мотивами; я помню одну, которая пелась всеми девицами, составлявшими круг: "Вы, бояре молодые" и прочее; при этом пении одна из девиц круга ходила с платком, приплясывая плавно, а платок бросала кому-нибудь из сидящих молодых казаков, который выходил к ней, и они вместе проходили, приплясывая в круге тихо и плавно, в такт песни, а затем песня переходила в речитатив со словами: "Уж и я твой кум, уж и ты моя кума, где мы сойдемся — там обоймемся, где мы свидимся — поцелуемся"; а затем протяжно снова повторялось: "Вы, бояре ль молодые" и прочее. В это время молодая разносила угощение. При этом много оживления придавала игра на скрипке Н.А. Крюкова, очень хорошего музыканта, и наше участие в хоре.

Свадьба для Петра Ивановича была очень счастлива. Жена его была преданная и нежная подруга и вполне усладила его изгнанническую жизнь. Она скоро усвоила себе все образованные приемы и могла стать в уровень с своим мужем, принимая, конечно, во внимание, что для женщины и не нужны те обширные и специальные сведения, какие, по прежней его службе Генерального штаба и по его образованию, имел муж. Он имел от нее сына и дочь, которая была замужем, кажется, в Харькове и своею смертью так поразила 80-летнего отца, что он тотчас же после известия умер. Сын его вместе с сыном Фролова, тоже нашего товарища, кончил курс в высшем военном училище, выпущен в конную артиллерию. Он вызвал к себе своих родителей и нарочно для этой цели из конной артиллерии перешел в корпусные офицеры одной из московских военных гимназий, но по смерти отца к нему приехала одна мать.

Отпраздновав свадьбу нашего товарища и друга, мы стали готовиться к отъезду. Дом свой мы продали, а хозяйство с лошадьми, скотом во всем объеме передали нашему многосемейному товарищу Николаю Осиповичу Мозалевскому, сначала из третьей части дохода, а после его смерти, которая скоро последовала, отдали совсем его вдове. Во время жизни он пересылал нам на Кавказ нашу часть дохода.

Неожиданный перевод наш на Кавказ связан с нашим отрочеством и нашею юностью, с воспоминанием о тех бесподобных и благодетельных существах, которые нас воспитали и любили как родных своих детей. В заключении нашем в Чите и Петровске писать писем к родным нам не дозволялось, а потому, когда через семь лет нас выпустили на поселение и когда мы соединились с братом, первая наша мысль была выразить им нашу благодарность за их родительскую любовь к нам и за их благодеяния. Из писем сестер мы узнали, что в этом году княгиня Варвара Сергеевна Долгорукая скончалась, потому решились писать князю. В письме этом мы откровенно сознавали свои заблуждения, объяснили ему, что в нашем фанатическом ослеплении мы были искренни и тогда считали своим священным долгом все привязанности и родственные чувства принести в жертву своему несчастному убеждению. Если мы по наружности и казались неблагодарными перед ними, так как воспитаны в доме высшего государственного сановника, и, участвуя в возмущении, мы как бы компрометировали дом его, но в то же время мы уверяли его, что этот порыв безумной молодости, это ослепление ни на одну минуту не ослабили и не изменили наших чувств, не охладили нашей любви и благодарности, которые никогда не иссякнут в наших сердцах. В заключение мы уведомляли его, что живем очень хорошо, трудимся, ни в чем не нуждаемся и просим его не думать, чтобы какие-нибудь другие соображения, кроме чувств наших, побудили нас написать ему; и он бы совершенно не понял нас, если б увидел в этом письме и в выражении наших чувств желание подвинуть его к какому бы то ни было ходатайству о нас, чего мы никак не желали. Получив это письмо, князь был так растроган, что тотчас же поехал к Государю и стал просить его сделать ему единственную милость, помиловать его питомцев, и показал письмо. Государь принял его ходатайство и дал повеление определить нас рядовыми в один из полков Кавказской армии.

Вот как мы попали на Кавказ.

И как чудны пути Божий и как беспредельна Его благость к нам, грешным. Мы прошли Кавказ, соединились с нежно любящими родными, и потом я еще был так счастлив, что не желал ничего более в мире. Сверх всего этого я снова и лично мог убедиться в отеческой любви нашего благодетеля князя Долгорукого, который принял меня с отверстыми объятиями, когда я был в Петербурге, принял, как блудного сына, возвратившегося под кров отчий.