#img_5.jpeg
Море шумит… Вторую неделю ревет не переставая ветер от норд-веста и горизонт затянут мутной пеленой брызг. Сырые, тяжелые тучи хмуро нависли над водой и словно придавили океан. Из мрачной морской дали бесконечной чередой бегут и бегут к берегу приземистые ряды длинных волн с пенистой гривой. С грохотом они разбиваются о темный, гладко отполированный гранитный утес, на вершине которого стоит стройная башенка автоматического маяка.
Вот уже много лет однообразно подмигивает маяк ночному морю, много лет бесстрастно смотрит на извечную борьбу моря и скал, на бессильную ярость волн.
Стоит маяк, мигает исправно и молчит, прислушиваясь к шуму моря. Днем и ночью проходят мимо него огромные океанские корабли. Неторопливо вспахивая форштевнями зеленоватую толщу морской воды, они идут по большой морской дороге, и приветливые вспышки огня встречают и провожают их в дальний путь. И в штиль и в шторм, и зимой и летом идут и идут корабли мимо.
Но приходилось видеть маяку и другое.
…В тот год весь февраль свирепствовали северные ветры. Словно задумав выплескать весь океан, они гнали и гнали на берег неисчислимые полчища волн и рушили их на обледенелые скалы.
И когда, казалось, ураган достиг своей высшей силы, далеко на горизонте показалась полузатопленная шлюпка. То пропадая среди волн, то снова взметываясь на вершину девятого вала, она неслась вперед, прямо на встающие из воды утесы.
В шлюпке были люди. Они сидели по пояс в воде и ждали чуда. Больше им не на что было надеяться — разбушевавшаяся стихия давно разбила мотор, переломала и унесла все весла, измотала и измучила людей.
Их было четверо. Все, что осталось от экипажа рыболовного траулера, погибшего в те дни в Баренцевом море. Восемь дней ураганный ветер гнал шлюпку неведомо куда, пока, наконец, впереди не показались скалы.
— Земля! — хрипло выкрикнул боцман траулера Иван Никифорович Журавлев. Обросшее, изможденное лицо его с воспаленными глазами оживилось. Он повернулся к корме шлюпки, где лежал капитан траулера Захар Семенович Штыков, и приподнял его голову.
— Захар! Земля показалась!
Но капитан молчал. Вторые сутки он находился в забытьи, лишь время от времени начиная бредить и просить воды.
По-разному восприняли это известие двое других моряков. Матрос Степан Шкатов, худощавый парень лет тридцати, с жесткими, колючими глазами и тяжелым, выступающим вперед подбородком, долго всматривался в далекий берег, туда, где из воды поднимались белые шапки гор.
— Это Скалистый, — угрюмо сказал он и тревожно посмотрел на боцмана. Тот кивнул и отвернулся.
— Скалистый.
Оба они хорошо знали, что северный склон полуострова Скалистого круто обрывался в море; оба хорошо представляли себе, что ждет их беспомощную шлюпку, когда волны со страшной силой бросят ее на гранитную стену.
Четвертый моряк — молодой механик Леон Чикваидзе шумно радовался открывшейся земле. Он сорвал с головы кожаную шапку с «крабом» и, размахивая ею, восторженно закричал «ура!». Ему казалось, что самое страшное теперь позади.
Берег приближался быстро. Его заснеженные, угловатые вершины зловеще нависли над белой пеной кипевшего прибоя.
Люди в шлюпке притихли, с тревогой смотря на гранитную стену, встающую перед ними из воды. Метрах в десяти от берега то появлялся, то снова скрывался под водой острый риф.
— Капитана спасать в первую очередь! — натужно закричал боцман. — Или выберемся вместе, или останемся с ним до конца!
Волна бросила шлюпку прямо на риф. Тяжелый удар расколол ее надвое, и шлюпка тут же затонула.
Люди беспомощно забарахтались в нахлынувшей волне, которая неудержимо потащила их на отвесный утес. Но, чуть не дойдя до берега, волна растеряла свою силу, опала и откатилась назад, бросив людей у подножия скалы. Нельзя было терять ни секунды. Вдали море снова вздувалось пухлым горбом. С глухим ревом он стремительно катился к берегу, на глазах вырастая в водяную гору, способную сокрушить все на своем пути.
Боцман торопливо поднялся, подхватил на руки капитана и тяжело зашагал вдоль гранитной стены. Он увидел невдалеке глубокую узкую расселину. Это была неширокая ложбина, и вела она в глубь полуострова. Вслед за ним побежали Шкатов и Чикваидзе.
Волна все же догнала моряков, сбила с ног и закрутила в мощном потоке. Далеко протащив по ложбине, она бросила их, избитых и измученных, на крупную гальку и, теряя на камнях пену, скатилась обратно в море.
Моряки выбрались на сухую площадку и свалились на промерзшую землю, не чувствуя ни ее холода, ни ее ледяной жесткости. Хриплое, судорожное дыхание разрывало им грудь, глаза застилал белесый туман.
Неласковая была эта каменистая земля — морозная, безлюдная. Но все же это была земля, она давала им сейчас отдых, она вселяла надежду на спасение, сулила жизнь.
Первым очнулся Шкатов. Крупная дрожь сотрясала его. Он с трудом оторвался от земли, поднялся на ноги и, пытаясь согреться, стал подпрыгивать и колотить себя руками. Ледяная корка, которой успела покрыться одежда, с хрустом посыпалась на камни. Шкатов затянул потуже поясной ремень и принялся тормошить товарищей.
— Ребята! Хватит валяться, замерзнете так, слышите? Вставайте!
Они подняли с земли капитана, и боцман взял его на руки, как ребенка.
— Захар, ты слышишь меня? — настойчиво повторял боцман.
Но капитан не слышал. Лицо его горело, губы потрескались. Он тяжело дышал короткими частыми вздохами.
— Жар у него сильный, — озабоченно проговорил боцман. — Надо бы потеплее одеть его.
Он передал капитана на руки Шкатову, торопливо снял свою затвердевшую на морозе стеганую куртку и с трудом стянул с себя толстый шерстяной свитер.
— Сними с Захара фуфайку, — коротко бросил он Шкатову и затем бережно надел на капитана свой свитер. Зябко поеживаясь, боцман натянул на себя мерзлую фуфайку.
— Свитер хоть и мокрый, но он все же шерстяной, так ему будет теплее. А мы на ходу будем греться, мы здоровые, не замерзнем, — словно оправдываясь перед товарищами, говорил боцман. Шкатов и Чикваидзе молчали.
Они постояли еще немного, собираясь с силами перед дорогой. Три полузамерзших, голодных моряка с тяжелобольным товарищем на руках, они молча стояли, прижавшись друг к другу, и с тревогой смотрели вперед, по ходу ложбины, уходившей куда-то в горы. Какие испытания ждут их на этом пути?
Боцман вздохнул.
— Путь у нас один — кроме как по этой ложбине, нам нигде не пройти. Куда-нибудь да приведет она. Капитана будем нести по очереди. — Боцман с доброй улыбкой посмотрел на Шкатова и Чикваидзе и продолжал: — Огня у нас нет, еды тоже. Ничего нет. Выход один — идти сколько сил хватит. Наверное, нас ищут сейчас по всему берегу.
И они тронулись в путь. Впереди, осторожно ступая, шел с капитаном на руках боцман. За ним, согнувшись и плотно обхватив себя руками, шагал Шкатов. Последним торопливо подпрыгивал, стараясь согреться, Чикваидзе.
*
Да, неласковая была эта земля. Собственно, земли не было — кругом громоздились гранитные утесы и скалы. Обломки камней, большие и малые, обильно усеяли всю ложбину.
Моряки шли, торопливо прыгая с камня на камень, согреваемые надеждой на близкое спасение, радуясь тому, что им удалось победить море, вырваться из кипящей пучины и обрести под ногами твердую землю.
Земля! Она всегда мила сердцу моряка, даже если и такая неласковая, такая холодная, такая пустынная и безлюдная, как эта.
Давно уже не было слышно грохота морского прибоя, а ложбина все вела и вела моряков в глубь полуострова, медленно поднимаясь в гору.
Они шли, гремя обледеневшей одеждой, и лишь эти скрежещущие звуки нарушали мертвую тишину.
Они устали, они страшно устали. Обмороженные ноги отказывались повиноваться, но боцман, идя впереди, никому не давал отдыха.
— Вперед! Вперед, ребята! — то и дело раздавался его хриплый голос. — Вперед, иначе замерзнем!
И они шли, неся по очереди капитана на руках, пока не свалился Чикваидзе. Лишь тогда устроили короткий привал. Шкатов уложил поудобнее Чикваидзе, сел рядом с ним и тут же заснул. Присел на камень и боцман. Он осторожно устроил на своих коленях капитана, потрогал его горячий лоб и тихо позвал:
— Захар!
Но капитан по-прежнему не отвечал. Голова боцмана медленно опустилась на грудь, и он задремал.
Они шли всю ночь, лишь изредка останавливаясь для короткого отдыха. Но все чаще и чаще стал отставать Чикваидзе, все труднее поднимался он после привалов. А когда приходила его очередь нести капитана, моряк брал его на руки, делал несколько нетвердых шагов, падал, снова поднимался и снова падал. При этом он так жалобно стонал, что боцман и Шкатов махнули на Чикваидзе рукой и решили нести капитана вдвоем.
К утру ложбина вывела их на перевал. Они поднялись на пригорок и огляделись. Вокруг тянулась унылая, занесенная снегом холмистая тундра. Далеко-далеко, где-то за горизонтом, ритмично всплескивались на небе бледные сполохи. Моряки долго смотрели на это неяркое мерцание неба.
— Кажется, Пур-Наволок, — устало проговорил Шкатов. — Далеко мы от него ушли.
— Да, это маяк, — подтвердил боцман. — Миль сорок по прямой будет до него. Два дня хорошего хода по хорошей дороге, — и он с сожалением вздохнул.
— Два дня хода! — вдруг выкрикнул сидевший в сторонке Чикваидзе. — А в чем я пойду?
Он показал на ноги. Почерневшие и окровавленные пальцы торчали из разбитых ботинок.
— Как я пойду? — злобно кричал Чикваидзе. — Я не чувствую ног, они отморожены. И сил у меня больше нет.
Боцман и Шкатов переглянулись и посмотрели на свои ноги — они их тоже не чувствовали. Шкатов медленно подошел к Чикваидзе, присел рядом и обнял его за плечи.
— Ты что, Леня, — тревожно спросил он, — заболел?
Чикваидзе вырвался из его рук и грязно выругался. Но Шкатов снова положил руку на плечо товарища.
— Ну, ну, Леня, не надо нервничать, этим не поможешь делу. А насчет обуви — обойдемся. Оторвем рукава от фуфаек и такие бурки сделаем, что на неделю хода хватит.
— Через неделю мы все будем на том свете! — вдруг яростно завопил Чикваидзе. Потрясая кулаками, он истерично кричал, наступая на боцмана: — Я уже трое суток ничего не ел, я весь обморожен, у меня нет сил идти, нет больше сил нести его, — он жестом показал на капитана. — И у тебя нет сил и у Шкатова, а ты все заставляешь нас. Из-за этого мы и тащимся еле-еле. Так мы все четверо здесь подохнем через пару дней, если не раньше. Ты что, хочешь нас угробить?
Наступило молчание.
Боцман и Шкатов в упор смотрели на Чикваидзе. Тот не выдержал и снова закричал срывающимся голосом:
— Скажете, я не прав, да? Почему трое должны погибнуть из-за одного? Разве это справедливо?
— Вот в чем, оказывается, дело, — медленно проговорил боцман. — А он нам ноги свои побитые показывал, плакался на голод и холод. — Боцман помолчал, сдерживая нараставшее в груди негодование, затем продолжал: — Как же у тебя язык повернулся сказать такое про своего брата моряка? Ведь это же наш капитан…
Но Чикваидзе скривился в усмешке.
— Подыхают все одинаково: и капитаны и кочегары — и нечего из себя героев строить. «Братья моряки, капитан…» Тьфу, надоели все эти громкие слова! Все мы одинаковые перед смертью.
— Врешь, шкура! — взорвался боцман. — Я и помирать буду как моряк! Как советский моряк, понял ты? Я моряк, и Степан моряк, а ты… ты…
— Ну, кто же я?
Но боцман вдруг устало махнул рукой.
— Тебе этого все равно не понять.
— Не понять? А то, что мы завтра концы отдадим, это я понимаю, по-твоему, или нет?
— Это-то ты хорошо усвоил, потому и трясет тебя так страх.
— При чем тут страх? Почему из-за одного обреченного трое должны погибать? Где тут логика, я спрашиваю тебя?
Молчавший все время Степан поднялся и, держа в руках увесистый обломок, мрачно произнес:
— Слушай, ты, логика… Брось душу травить… Капитана мы не оставим, заруби это себе на носу. А тебя никто не держит, уходи… Ты смотри мне в глаза, в глаза смотри! Можешь уходить, шкурная твоя душа!
— И пойду! — злобно огрызнулся Чикваидзе.
— Ну и иди! Иди! — взревел Шкатов. — Скорее уходи, гад, и подыхай там, как пес, в одиночку!
— Ах так? — Чикваидзе вскочил и дико сверкнул глазами. — Ну и оставайтесь тут со своим благородством, и посмотрим, кто вперед подохнет!
Прихрамывая, он двинулся в ту сторону, где бледнели на небе сполохи маяка, фигура его мелькнула несколько раз за холмами и вскоре скрылась совсем.
Степан яростно швырнул обломок на землю, плюнул и сел на промерзший валун.
Боцман подождал немного, подтащил капитана и сел рядом.
— Успокойся, Степан. — Голос боцмана вздрагивал. — Успокойся. Жидковат механик оказался, не выдержал.
Степан поднял искаженное гневом лицо и проговорил задыхаясь:
— На фронте мы расстреливали таких!
Боцман осторожно обнял товарища и привлек к себе. Так сидели они, не говоря ни слова.
Медленно тянулось время. Бледный рассвет робко рассеивал ночную тьму. Боцман поднял голову, взглянул на капитана и тронул за плечо Шкатова.
— Пора, Степан. Идти надо.
Они оторвали рукава от стеганых фуфаек и с трудом натянули их на обмороженные ноги.
…И снова захрустел под ногами снег. Повсюду подстерегали занесенные снегом ухабы и ямы, огромные валуны часто заставляли сворачивать с прямого пути и делать лишние шаги в обход. Силы моряков заметно убывали. Даже вдвоем им теперь трудно было нести капитана. Приходилось чаще останавливаться, чтобы передохнуть. И каждый раз все труднее становилось вставать и снова идти вперед.
Между тем капитану становилось все хуже и хуже. В полдень он вдруг протяжно застонал, потом приоткрыл глаза, посмотрел на боцмана и, задыхаясь, чуть слышно сказал:
— Иван… передай Марине моей… передай… — Голова капитана начала клониться к груди, и он опять замолчал. Потом очнулся, тревожно пошарил рукой по лицу боцмана и, напряженно глядя куда-то в небо, четко и раздельно проговорил:
— Я сделал все, что мог… все, слышишь?..
— Слышу, Захар. Все передам, как ты сказал, — серьезно ответил боцман, но капитан уже снова впал в забытье.
К вечеру он скончался.
Моряки молча перенесли капитана на высокий пригорок и так же молча, старательно закладывали его тело камнями, пока на пригорке не вырос высокий холмик. Потом они долго сидели у могилы капитана, и каждый думал о чем-то своем.
Уже давно наступила ночь, и в темноте ярко вспыхивали на горизонте далекие огни маяка. На ясном небе торопливо мерцали большие звезды, и красно-зеленые сполохи северного сияния легкими, сказочными шторами переносились с одного края горизонта на другой. Луна бледным светом заливала холмистую поверхность полуострова. Черные тени от камней и валунов подчеркивали ослепительно серебристую белизну снега; щедро разбросанные повсюду глыбы гранита приобретали самые причудливые очертания, и казалось, что в этой безжизненной ледяной пустыне безмолвно застыли полчища неземных чудовищ. В гнетущей тишине чуть слышно шуршал по камням сдуваемый ветерком сухой снег.
Шкатов долго смотрел на игру красок в небе и протянул задумчиво:
— Как небо-то разыгралось! Каждая звезда с кулак.
— Да, редко такое увидишь, — отозвался боцман.
Они снова замолчали.
— А мороз прижмет нас к утру, — равнодушно проговорил Шкатов.
— Прижмет, — так же равнодушно ответил боцман, — главное, не заснуть бы. Если я не буду подниматься или стану засыпать на ходу, ты бей меня, Степан, не жалея. Нам нельзя сдаваться, мы должны дойти до маяка.
— Ты тоже следи за мной.
— Ладно. Ну, пошли?
— Пошли. Они поднялись.
— Прощай, Захар, — тихо сказал боцман, — не сумели сберечь тебя…
Поддерживая друг друга под руки, моряки медленно двинулись в путь.
Давно уже скрылся из глаз высокий холмик, сложенный ими на могиле капитана, давно уже наступило утро, а они все шли и шли, не давая себе отдыха. И вдруг остановились. Прямо перед ними лежал на земле человек, головой в ту сторону, откуда они шли, уткнувшись лицом в снег и зябко поджав под себя руки. Моряки повернули закоченевшее тело.
— Он, — хрипло выдохнул боцман.
Они молча постояли над замерзшим механиком и снова побрели вперед.
Метрах в двухстах нашли полузасыпанную снегом шапку с «крабом». Шкатов поднял ее, отряхнул, потом оглянулся туда, где остался лежать Чикваидзе, и глухо сказал:
— Он возвращался…
— Понял все-таки, — дрогнувшим голосом проговорил боцман.
— Поздно дошло до него. — Степан сунул найденную шапку в карман. Теперь они брели еще медленнее, каждый шаг давался им с огромным трудом. Усталость заполнила каждую клеточку тела, и они так долго боролись с ней, что теперь перестали ее ощущать, как давно уже перестали ощущать холод и голод. Они механически переставляли и переставляли ноги, совершенно их не чувствуя. Они боялись остановиться и присесть, — у них уже не хватило бы сил подняться.
Так прошли еще полдня. Шкатов все тяжелее и тяжелее повисал на плечах боцмана, а потом и вовсе остановился. Он стоял, опустив безвольно руки, пошатываясь из стороны в сторону, и глубоко запавшие глаза его отрешенно смотрели перед собой.
— Все, Иван… выдохся… — вяло протянул он.
— Я тебе дам выдохся! — взметнулся боцман. Но Степан безразлично смотрел на боцмана и ничего не отвечал.
Боцман тряс его, грозил, звал, но все было напрасно. Степан молчал. Тогда боцман обнял его и закричал прямо в лицо:
— Ты не имеешь права сдаваться, Степан! Мы ведь с тобой коммунисты, слышишь?
Степан чуть слышно ответил:
— У них тоже есть предел…
— Неправда! Нет такого предела! Помнишь сорок первый? Под Смоленском, Степа! Прижали нас танки к болоту, а у нас — по одной бутылке с бензином. Мы тогда тоже думали, что нам крышка, А ведь комиссар поднялся и пошел им навстречу с бутылкой горючки в руках. И мы все бросились вслед за ним на танки. Не надеялись мы тогда остаться в живых. А ведь пробились с одними бутылками! Ты помнишь, как мы пели в том бою?
И натужным, сиплым голосом боцман запел:
Боцман пел, и глаза у Степана начали светлеть, в них появилось осмысленное выражение; он поднял голову, словно прислушиваясь к далекому зову, и вдруг хриплым шепотом стал подпевать:
Страшную картину являли собой эти два моряка — полузамерзшие, обросшие, в обледенелой рваной одежде, на ногах — рукава от фуфаек, они стояли, обнявшись, и пели песню, ставшую гимном коммунистов всех стран мира. Их простуженные, сиплые голоса были едва слышны, но им казалось, что песня громом разносится повсюду и люди слышат ее. Они пели, и песня словно отогревала их души, вливала в них новые силы. Глаза их загорелись огнем, спины распрямились, в голосе появились твердые нотки.
Боцман обнял Степана, и они медленно тронулись в путь, осторожно переступая израненными и обмороженными ногами. На подмерзшем твердом снегу за ними оставалась частая цепочка ярко алевших следов.
*
Снова начали подкрадываться сумерки, когда Степан остановился и с трудом заговорил:
— Я не могу больше… лучше конец… — Он пошатнулся и грузно осел на снег.
— Ну, ну, ты брось слюни распускать! — грозно, как ему казалось, закричал боцман. На самом деле он тоже говорил с трудом негромким, простуженным голосом. Он посмотрел на Степана и добавил тихо:
— Степа, пока мы вместе, мы не погибнем. Держись, родной, немного ведь осталось.
Но Степан мотнул головой.
Боцман тоскливо оглянулся вокруг, шагнул к Степану и сел рядом.
— Будем замерзать вместе, — устало проговорил он и опустил голову на колени.
Степан приоткрыл глаза и прошептал:
— Иван… Иди…
Боцман покачал головой:
— Я не дойду один. Пойдем вместе, Степан, вместе, слышишь!
Степан хрипло выдохнул:
— Не могу… Я давно уже ног не чую. И голова… целый день сегодня кружится… И гудит часто. Вот опять… гудит… Гудит и гудит… — он сжал голову ладонями и застонал.
А боцман вдруг насторожился и стал всматриваться в небо.
— Гудит. В самом деле гудит! Степа! Это самолет! Нас ищут!
Но Степан покачал головой.
— С утра у меня гудит… А теперь и у тебя…
— Нет, черт возьми! — закричал радостно боцман. — Это самолет!
Он жадно шарил глазами по небу. А гул мотора все приближался. И вдруг из-за вершины невысокой сопки вынырнул вертолет и боком пошел прямо на них.
Страшное возбуждение захватило моряков — они прыгали, махали руками, что-то неистово кричали, и по лицам их катились слезы.
С вертолета заметили их. Машина приземлилась неподалеку. Но после пережитого волнения моряки совсем лишились сил. Они сидели на снегу, молча глотали слезы и смотрели, как от вертолета бежали к ним люди…
…Ритмично, одна за другой подкатываются волны к гранитному утесу. Глухо шипя, они рассыпаются у подножия его белой пеной и медленно отползают назад. Но вдруг море отхлынет от берега, и вот уже вдали вздувается на его поверхности чуть заметный горб. Он бежит к берегу с каждым мигом все быстрей и быстрей, вырастает на глазах, превращаясь в огромный, колыхающийся холм; вот он уже закрыл собой весь горизонт, поднялся грозной стеной перед утесом и, не в силах остановить свой бег, с ревом и грохотом рушится на скалы, разбиваясь в брызги, в пену, и белая водяная пыль словно дымом заволакивает берег, медленно оседая в клокочущий прибой. Укрощенный вал стремительными потоками снова возвращается в море, а вслед ему утес еще долго выплевывает из расселин воду.
А наверху, высоко над этой извечной борьбой моря и скал, стоит маяк и через положенные ему промежутки времени шлет и шлет пучки яркого света в широкую морскую даль. Там, по большой голубой дороге, днем и ночью, и в штиль и в шторм, неторопливо идут океанские корабли. Они проходят мимо маяка и исчезают за горизонтом.
А море шумит и шумит…
#img_6.jpeg