События, которыми открывается история христианства, происходили сперва в Палестине, а затем охватили большую часть Средиземноморья (Малую Азию, Грецию, Рим). Новый Завет содержит разнообразные свидетельства о мире своей эпохи. В нем упомянуты топонимы, названия всевозможных предметов и сооружений, множество личностей и др. Последующая церковная традиция добавила огромный материал того же рода. Практически все в этих текстах приобрело со временем характер мемориально-религиозный (и потому не нуждается в критическом подходе). Однако упоминаемые местности, сооружения, предметы и личности— элементы реальности и как таковые они законная добыча науки о Древностях; тем более это относится к истории последующего их почитания.

С чем столкнулись в Палестине посланцы императора Константина Во второй четверти IV в.? Со времени проповеди Христа и его апостолов прошло почти три столетия. Какие реальные древности оставили первые века христианства? Возможно ли, с точки зрения современной Науки, отыскать места, упоминаемые в Новом Завете, и что они собою представляли? Трудно ответить однозначно: надежных письменных источников немного, а архитектурные и природные (топографические) Памятники столь активно изменены преобразовательной деятельностью Византийской эпохи, что материал не всегда позволяет ясно судить о Предшествующем трехсотлетием периоде. Но некоторые данные для решения вопроса о христианских и протохристианских памятниках Палестины I — нач. IV вв. н. э. археология все же предоставляет.

Теологи в XVIII-XIX вв. были a priori твердо уверены, что первоначальное христианство должно оставить явные материальные следы. Но следы эти никак не удавалось отыскать. Сообщения о находках, которые могли показать перемены в верованиях населения Палестины рубежа I в. до н. э. — 1 в. н. э., встречали с пониманием и облегчением — но одно за другим эти свидетельства отводились с развитием знаний (см. ниже). И лишь в середине столетия были найдены новые надежные источники, рассказавшие о духовных поисках «осевой эпохи». Это были «рукописи Мертвого моря».

Кумран

Вокруг «текстов Кумрана» еще долго будут кипеть оживленные споры. Их видят то протохристианскими, то иудео-сектантскими, а, например, известный исследователь иудейских древностей профессор Норман Голб трактует состав рукописей как обычный для ортодоксальной иудейской общины.

Судьба археологических памятников, связанных с Кумранскими рукописями, по-своему не менее интересна, особенно в отраженном свете самих текстов и полемики вокруг них. Как известно, полное приключений случайное обнаружение первых рукописей в 40-х гг. XX в. (обычно называют 1947 г., но известны рассказы, датирующие находку 1945 г.) привело к достаточно быстрому изданию первых свитков и к активному поиску новых в пещерах вокруг Мертвого моря и в монастырях, в крепости Масада и у торговцев древностями — хотя в дальнейшем их введение в научный оборот встретило немало препятствий.

Вскоре была начата работа по исследованию тех мест, где, возможно, жили составители кумранских манускриптов. Наибольший интерес вызвал, конечно, сам Хирбет Кумран, раскопанный в 1951-58 гг. отцом Роланом де Во и Ланкастером Хардингом. Они высказали предположение об использовании поселения общиной ессеев и попытались восстановить их образ жизни. Достаточно обильный материал позволил составить надежную хронологическую шкалу. Поселение «кумранитов», видимо, возникло при хасмонейском правителе Иоанне Гиркане (134–104 до н. э.), в 31 г. до н. э. было разрушено землетрясением, ненадолго оставлено, затем восстановлено при Ироде Архелае (4 г. до н. э. — 6 г. н. э.) и окончательно разрушено римлянами в июне 68 г. н. э. С этого времени руины периодически использовались римскими солдатами и иудейскими повстанцами, пока не были окончательно заброшены.

Функциональная интерпретация, однако, оказалась труднее хронологической. Кумранскнй комплекс довольно сложен, в его составе комнаты и залы, хранилища запасов и водоемы, башня и лестничные марши, а вблизи довольно значительное по объему кладбище. Вскоре раздались голоса, отрицавшие верность определения Кумрана как общинного поселения сектантов. Если X. Штегельман все же видел здесь своеобразное «издательство» (скрипторий), целью создания которого было производство свитков, то П. Донсель-Вут — эллинистическую виллу одного из знатных семейств Иерусалима, спасавшегося здесь от холодной горной зимы («вилла рустика»), и трактовала «зал скриптория» как «столовую», а Дж. Патрик отметил, что условия жизни на кумран-ском поселении не свидетельствуют о постоянном обитании. Среди вариантов предлагались убежище для торговцев, склад товаров на важном караванном пути; Норман Голб объявил комплекс крепостью. Появлялись и комбинации из нескольких подобных гипотез (Dead Sea Scrolls, 1992; Vanderkam, 1994; Donceel-Voute, 1994). На многие вопросы невозможно ответить с полной ясностью — например, на такой важный, как поло-возрастной и численный состав жителей на поселении.

Недавно было доказано, с некоторой степенью надежности, что Кумран по крайней мере не вилла, и предложено вернуться к рассмотрению его вероятной связи с общиной ессеев, но не как обычного поселения, а как ритуального центра (правила жизни ессеев предполагали долгие периоды ритуальной «нечистоты» и длинные очистительные процедуры). И все же, по словам Эдварда Кука, «сейчас, через 45 лет после начала работ, ни одна из существующих теорий не способна удовлетворительно объяснить все имеющиеся факты» (Cook, 1996, 39; Cook, 1994; Magness, 1996). Проблема осложняется еще тем, что ожидать окончательного отчета о раскопках Кумрана в ближайшем будущем трудно (возможно, он не появится никогда). Неполнота предварительных отчетов и опубликованных докладов является причиной, которая ограничивает возможность уверенной функциональной интерпретации.

«Францисканская гипотеза»

Открытие кумранских рукописей оживило исследования старой проблемы палестинского христианства I–IV вв. и в середине XX в. «католической» наукой была сделана активная попытка, опираясь на методы археологии, обосновать идею развития в Палестине особой ранней (иудео-христианской) церкви, стремившейся, приняв Христа, сохранить следование закону Моисея и часть обрядов иудаизма. По имени создателей и наиболее ярких представителей этой теории, ученых-францисканцев Беллармино Багатти и Эммануэле Теста, ее иногда называют «гипотезой Багатти-Теста». (Итоговая работа: Ваgatti, 1971/84; обзор и критика: Taylor, 1993; дискуссия: Manns, 1993).

С точки зрения истории церковных древностей важно даже не то, существовали или нет на переходном этапе к христианству иудео-христианские общины (по письменным источникам такой этап представляется естественным и прослеживается). Но вот степень оформленности иудео-христианства в специальную организацию, оценка объема и характера вклада, внесенного им в формирование собственно христианских древностей — принципиальны. Предполагая существование особых памятников иудео-христианства и активно «изыскивая» их, авторы гипотезы, во-первых, удревнили, примерно на 250 лет, возникновение Христианской (протохристианской) иконографии, архитектурной традиции, эпиграфики и практически всех вообще видов религиозных древностей.

Во-вторых, они доказывали, что иудео-христиане обозначили и непрерывно сохраняли места, сущностно связанные с жизнью Иисуса Христа, в течение всего периода с конца I до IV в., когда император Константин приступил к их увековечиванию. Отсюда следовало, что все они аутентичны, поскольку были усвоены победившей церковью непосредственно от иудео-христиан; в этом видели залог «материального» подтверждения «правильности» локализации Святых мест Палестины.

Поскольку для доказательства были в массовом порядке привлечены материалы археологии, ее метод критики источников является основным при решении вопроса о «памятниках иудео-христианства». Сторонники гипотезы специально выделили те группы древностей, в которых должны были в первую очередь отразиться особенности иудео-христианской доктрины. Отметив большое количество пещер, расположенных вблизи поздних святых мест, они предположили, что в I-III вв. иудео-христиане использовали их для таинств (особенно крещений и общих трапез). Обилие граффити вызвало предположение, что для обозначения сакральных понятий иудео-христиане пользовались специальной системой тайных знаков и символов. Некоторые из них были (или стали) общими для церкви, другие же были забыты. Подаваемые суммарно, эти факты казались довольно убедительными, а то и просто очевидными. Однако рассмотренные по отдельности элементы гипотезы в их археологической части весьма уязвимы.

Принятая многими с воодушевлением, гипотеза быстро нашла и суровых критиков, прежде всего в среде ученых, работающих в протестантской традиции. Поскольку существенным звеном гипотезы являлись археологические материалы, именно они были подвергнуты особенно пристальному анализу. Ведущим оппонентом последователей Багатти и Теста сегодня считают английскую исследовательницу Джоан Тэйлор. Еще раньше гипотеза встретила критику и в США (где много внимания уделяется проблемам методики исследований) в справочно-методическом своде по христианской археологии доконстантиновского периода Грайдона Снайдера (Snyder, 1985).

Одним из краеугольных камней гипотезы оказались широкие археологические работы, которые организовала в святых местах францисканская миссия «Хранителей Святой Земли», владеющая там существенной земельной собственностью. Параллельно формированию «археологии иудео-христианства» шло, таким образом, упрочение сложившейся конфессиональной, в основном «католической», системы святых Мест. В 1955 г. Багатти начал раскопки в Назарете и на их основе предположил существование здесь до IV в. иудео-христианского центра; Тес-Va обогатил ее идеей о пещере Назарета как «тайном гроте», в котором Проводились обряды крещения. Эти наблюдения недоступны проверке, так как на месте работ построена базилика Благовещения, но они повлияли на археологов, проводивших с 1968 г. знаменитые исследования В Капернауме (В. Корбо, С. Лоффреда, А. Спийкерман), которые пришли К выводу о существовании там «дома собраний» иудео-христианской общины, в свою очередь перестроенного из подлинного дома апостола Петра (см. ниже). Раскопки, особенно в последние десятилетия, фиксировали тщательно и подробно публиковали. Это позволяет произвести по крайней мере кабинетную переоценку наблюдений и делает полевые исследования наиболее важным вкладом францисканских ученых в познание христианских древностей Палестины. В качестве памятников иудео-христиан были привлечены прежде всего два типа древних погребальных памятников — оссуарии и стелы (вернее, некоторые граффити на них), затем пещерные комплексы (т. н. «мистические гроты») и следы наземных построек I–IV вв., трактуемые как остатки «домов собраний» иудео-христиан, или «церквей-синагог». Рассмотрим историю их исследования подробнее.

Оссуарии и стелы

В конце XIX в. библеисты были разочарованы результатами работ на памятниках, важных для истории Писания: оказалось, что среди собранных материалов 1 в. н. э. нет никаких свидетельств христианства. Поэтому, когда в 1873 г. Шарль Клермон-Ганно объявил коллекцию оссуариев, изученных им в одной из пещер горы Соблазна к юго-востоку от Иерусалима, доказательством существования раннехристианской общины — весть встретили с глубоким интересом. Среди граффити на 30 оссуариях прочли имена «новозаветного звучания»: Иуда, Саломея, Иисус и др. Кроме того, рядом с именами были грубо процарапаны знаки креста и даже один крест латинской формы с четырьмя греческими буквами, возможно, именем (Clermont-Ganneau, 1883; Clermont-Ganneau, 1899). Предположили, что в I-II вв. иудеев, принявших христианство, по-прежнему погребали на старых родовых кладбищах, показывая их конфессиональную принадлежность обозначением креста (Kaufmann, 1922, 143). Позднее (1945) израильский ученый Сукеник, ведя раскопки в районе Тальпиота, западнее Иерусалима, нашел на оссуариях два граффити, прочитанные как глагол «скорбеть» (что попытались трактовать как выражение горя последователей Иисуса после его распятия; он же трактовал знак на другом оссуарии как крест, указав аналог в Геркулануме, где вдавленный знак на стене напоминал «латинский крест» (Sukenik, 1947). Наконец, Багатти, посвятивший поиску остатков раннего христианства много лет, раскопал на западном склоне Масличной горы кладбище с гробницами типа кокким, определив найденные в них оссуарии как иудео-христианские (Bagatti, 1952; Bagatti, Milik, 1958).

Конечно, использование оссуариев христианами Палестины I-III вв. выглядело крайне неправдоподобно, но Багатти допускал это, потому что считал неизбежным обнаружение ранних христианских некрополей, которое подтвердило бы многочисленные сообщения "Деяний апостолов" об обращении евреев (отсюда следовало также, что знаки на оссуариях образуют исток христианской иконографии).

Такой подход был полностью дискредитирован уже в 1960-х гг. Антонио Ферруа указал, что необходимо установить религиозную принадлежность погребенных и лишь в свете этого рассматривать граффити.

Михаель Ави-Йохан отметил, что шанс найти крохотное христианское кладбище в Иерусалиме первых веков вообще близок к нулю, даже если принять цифры обращенных за достоверные. Внимательное изучение аргументов Багатти постепенно развеивало их кажущуюся убедительность. Пещера, где Клермон-Ганно нашел оссуарии, оказалась не кладбищем, а просто хранилищем: здесь не было мест погребения (локул), оссуарии, собранные из разных пещер в более позднее время, стояли один на другом, их крышки были перепутаны, а кости перемешаны с мусором. «Латинский» крест по форме датировался византийским периодом, следовательно, не имел отношения к I-III вв. На основе изучения всего корпуса оссуариев (которых известны многие сотни) точно установили, что крестообразные граффити служили, наряду с другими знаками, лишь маркировкой для правильного накрывания оссуария крышкой (Smith, 1974). Багатти в конце концов принял такое объяснение, но продолжал одновременно настаивать на религиозной символике знаков.

Специально исследовавшие оссуарии ученые (Figueras, 1983; Figueras, 1983; Figueras, 1984-85; Kane, 1978; Rahmani, 1994; cp. Avni, 1993) возражают против попыток найти христианское объяснение каких бы то ни было элементов обряда и знаков: именно у иудеев Палестины в I в. до н. э. — II в. н. э. была распространена традиция вторичного захоронения костей, использование же его христианами пока недоказуемо.

История с погребальными стелами из Хирбет Килкиш еще поучительнее с точки зрения методов исторического исследования. В 1960 г. к тогдашнему директору францисканского музея Аугустусу Спийкерману пришел один из хозяев туристической антикварной лавки и показал только что найденные при пахоте возле Хеврона, на поле Хирбет Килкиш, каменные плиты с граффити. Организованные там раскопки открыли сразу 200(!) плит, лежавших менее чем в метре от поверхности земли. Багатти счел их каменными апотропеями. Находка с самого начала выглядела весьма подозрительно — на камнях отсутствовала патина, изображения-граффити казались свежевырезанными; положение находок в верхнем слое давным-давно распахиваемого поля, внезапная доверчивость дилера и землевладельца были более чем необычны. Несмотря на это, рисунки на камнях легли в основу исследования Теста о христианской символике (Testa, 1962). Он рассмотрел стелы и рисунки на них как достоверные и сконструировал по ним учение одной из иудео-христианских сект. Тем самым была создана почва для ошибочных интерпретаций других древностей по всей Палестине, что повело к многочисленным ошибкам: ведь сами материалы, на которые опирался Теста, весьма сомнительны.

«Теория пещер»

Палестина, как и всякая гористая страна, богата пещерами. Их с незапамятных времен использовали, а также и почитали (недаром, по словам Евсевия, солдаты-христиане, искореняя язычество, входили во все пещеры и укрытия, хотя даже всей армией не надеялись открыть бессчетных «пещер нимф», «пещер, где рожден Зевс», «пещер Кибелы и Аттиса», «входов в Аид» и подземных храмов Митры). Пещеры («мистические гроты», или «пещеры света») где иудео-христиане якобы проводили священные обряды, играют роль главного, «системного» археологического аргумента в гипотезе Багатти-Теста; внимание к ним заметно в программе Константина, а образы Евсевия, говорившего о трех «загадочных пещерах», казались заимствованными из арсенала иудео-христианских (Testa, 1962; Testa, 1962а; Testa, 1964а). Однако в иудаизме культ пещер не был особенно развит, Хотя многие пещеры дают слои иудейского периода, но это потому, что их широко использовали как гробницы или вырубали с утилитарными целями (для добычи минералов и как вместилища: цистерны, кладовые, маслодавильни и винодавильни и пр.).

Только с начала IV в. обнаруживаются следы интереса паломников, что и придало, видимо, пещерам особое значение. Археология показала, что почитание очень многих начинается практически с того момента, как в них (или над ними) устраивается церковь в IV–V вв. (Тэйлор, 1993).

Судя по источниковедческому анализу Тэйлор, натурные исследования до сих пор не выявили ни одного по-настоящему надежного случая, доказывающего почитание и культовое использование пещер палестинскими христианами до начала IV в. как «тайных гротов». То же можно сказать о граффити как в пещерах, так и в ранних наземных храмах. Толковать их как остатки своего рода «тайнописи» удается в основном за счет отказа от рассмотрения археологического контекста. (Основные примеры анализа граффити, изучения пещер и наземных построек рассмотрим в главе, посвященной ключевым памятникам палестинского христианства).

Итоги дискуссии.

В настоящее время целый ряд школ на Западе специально занят изучением иудео-христианства, но сторонников «гипотезы Багатти-Теста» расчитывается не так уж много. Дискуссии принесли несомненные результаты. В обзорной статье к сборнику, посвященному Теста, Ф. Манне предлагает отказаться от ставшего одиозным термина «иудео-христианство», а по сути — и от вкладывавшегося в него содержания. Манне Пишет: «Некоторые предпочитают для периода раннего христианства термин иудео-христианство. Но это неудачный термин, так как речь идет все-таки о евреях, полностью принявших христианство. Наряду с евреями, признавшими Христа как Мессию, известно о крестившихся самаритянах и язычниках» (Manns, 1993). Однако дебаты об иудео-христианстве далеки от завершения и в литературе многих стран (Германии, Франции, Италии, Испании, отчасти Израиля) археологическая гипотеза францисканцев продолжает удерживать позиции.

Легкость, с какой гипотеза об иудео-христианской церкви нашла себе когда-то сторонников, кроется в объективном состоянии изучения христианских древностей Палестины I–IV вв. Время между восстанием Бар Кохбы и правлением Константина — один из самых «темных» периодов здешней истории. Трудно даже судить о распределении населения по религиозно-этническому признаку. Иудаизм не был в Палестине единственной религией; евреи и самаритяне занимали в основном (что подтверждается и археологически) провинции Галилею и Самарию. В III в. из-за упадка монотеизма особенно расцвело язычество и, хотя до сих пор нет еще полного обзора языческих памятников римского времени, уже ясно, что оно полностью преобладало. Язычники жили по всей территории, владели храмами и святилищами, которые привлекали паломников из других стран; среди почитаемых ими объектов были деревья, холмы, источники и пещеры.

О христианах этого периода известно совсем мало. Маленькие «островки» общин сосредотачивались в городах, окруженных «морем язычества». Список христианских памятников византийского времени показывает, что большинство их появилось в местах, не дающих для II-III вв. никаких следов христианства. Изучение почитаемых мест в Палестине показало, что они, в пределах I в. до н. э. — I–IV вв. н. э., пережили как бы три стадии использования. Иудейская традиция (имевшая в ряде случаев значительную хронологическую глубину) прерывалась языческой примерно на два-три столетия, и лишь затем, в византийский период, следовала христианизация.

Верно судить о древнейших следах христианства в Палестине можно, конечно, только при учете всего археологического контекста, для чего необходимо привлечь результаты источниковедческого анализа не только объектов I-III вв., но и нижних, более древних слоев, и, конечно, крайне интересную историю раннего оформления святых мест в византийскую эпоху IV–VII вв. Нужно изучить следы церковного строительства, способы создания или трансформации религиозных комплексов, свидетельства поклонения и т. п. Без этого многое останется непонятным как в археологии палестинского христианства, так и в истории христианских древностей вообще.

Есть и субъективные исторические причины, заставляющие предпринять такой обзор. Палестинские памятники вызывают, благодаря связанности с текстами Нового Завета, наибольший и самый горячий интерес и верующих, и скептиков; именно сюда стремились паломники и ученые со всех концов христианского мира. В известном смысле нам ничего не остается, как последовать за ними и предпринять своего рода «ученое путешествие», или «археологическое паломничество».

Паломничество и христианские древности

Роль Святой Земли в формировании и распространении традиций церковной архитектуры, иконографии, прикладного искусства определилась только в IV в., после работ эпохи Константина и начала широкого паломнического движения. В основе лежало сложение традиции почитания Святых мест, которое шло от потребности в простых, наглядных, зримых и доступных всем и каждому свидетельствах истинности христианства, возникшей с превращением его в массовую, народную религию. Иерусалим, вернув древнее название, быстро стал Святым Городом: чудесные базилики выросли на местах языческих храмов и всюду строились новые. При Константине Великом «весь Иерусалим становится реликвией и параллельно этому большим странноприимным домом, большой гостиницей, большой больницей. Местное население теряется в мире паломников и эти паломники во главе с римскими и византийскими императорами не щадят ни сил своих, ни средств… страна покрывается сотнями церквей, десятками монастырей… она становится огромным музеем религиозного искусства» (М. И. Ростовцев). Пилигримы в Палестине достигали теперь маленьких городов, населенных язычниками и иудеями, чтобы молиться на памятных местах. (См.: гл. IV-2; Akte, 1995).

Христиане полагали, что вступают в древние права наследия и начали его активную переработку и «христианизацию». Языческие храмы приспосабливали или перестраивали, заменяли посвятительные камни, и т. п. Даже такие памятники, как пирамиды, включали в круг почитаемых (как «Иосифовы житницы»), а древние мемфисские храмы просто превращали в молитвенные дома. Из святынь Ветхого Завета христиане особенно почитали могилы, посещая погребения праведников древности, пророков, праотцов, царя Соломона. Главные центры поклонения, своего рода христианский аналог древних святилищ, создал в Палестине Константин и члены его семьи, отметив базиликами четыре важнейших события христианского предания: провозвестие через явление ангелов Аврааму у дуба (Мамре); Рождество (Вифлеем); смерть и Воскресение (Голгофа); Вознесение (Масличная гора). Пилигримы двинулись отовсюду, даже из Месопотамии, Индии, Персии и Эфиопии. Путешествие как по воде, так и по суше было очень тяжелым, прежде всего из-за климата. Из сухой и пыльной Анатолии они попадали во влажную знойную Киликию. Следующие через Египет должны были пересечь пустыню, что было не просто, особенно для женщин.

Иерусалим находился в трех днях пути от Кесарии, ближайшего порта Святой Земли. Из Константинополя плыли морем или шли «путем Пилигримов» через Малую Азию до Тарсиса и Антиохии в Киликии.

Маршрут проходил вдоль главной береговой дороги Виа Марис, соединявшей Антиохию с Александрией. Для преодоления пути паломники естественно, нуждались в отдыхе, пристанище, а также и в той важнейшей для них поддержке, которую могли дать местные, «придорожные» святыни. Для нужд пилигримов церковь санкционировала строительство вдоль главных маршрутов постоялых дворов, приютов, странноприимных домов под управлением христиан, часто при монастырях. Это, а также концентрация и оформление множества чтимых реликвий, оказывало огромное воздействие на развитие церковной архитектуры, производство личных реликвий для паломников и т. п. Получаемые в Палестине разнообразные евлогии служили не только в буквальном смысле слова «благословениями» — с их помощью по всему миру распространялась иконография палестинских святынь, представление об устройстве комплексов, внешнем виде реликвий и т. п. Но «палестинские образцы» IV в. отразили обычаи и формы, уже сложившиеся у христиан еще до появления системы Святых мест на основе традиции поклонения мощам. Поэтому важность палестинских древностей IV–VII вв. трудно переоценить и мы будем часто к ним обращаться.

Сама история сложения христианских древностей Палестины полна проблем. Слои (дохристианское освоение; византийская трансформация III–VI вв.; запустение или вторичное использование раннемусульманской эпохи, с VII в.; строительство в эпоху крестоносцев и в постсредневековый период) отнюдь не следуют в идеальном порядке, как на картинках учебников по археологии. Они полны лакун и смещений; опутаны сетью ошибочных датировок и интерпретаций. Некорректное привлечение письменных источников и эпиграфики только затемняет картину. Чтобы составить представление о ситуации, совершим «археологическое путешествие» хотя бы по наиболее важным и существенным памятникам Палестины. (См. также: гл. V-1,2; VI-2).

Храм Гроба Господня: архитектура и археология

«Весьма естественным, если не главным предметом научного изучения в Иерусалиме является храм св. Гроба: превысшее значение самой святыни, сложные исторические судьбы ее зданий, древность их происхождения, и самая загадочность их остатков — все это приковывает внимание, увлекает любознательность историка», — писал в начале XIX в. Н. П. Кондаков, подчеркивая, что храм не только главная святыня, но и главный памятник христианства, важный не для одной Палестины, и со временем он будет поставлен во главу всей истории восточно-христианского и древне-христианского искусства (Кондаков, 1904, 143).

Действительно, храм Гроба Господня в Иерусалиме, начиная с IV в. и по сей день, является центром стремления миллионов паломников. Его планировка и архитектура сильнейшим образом повлияли на становление и развитие храмового зодчества христиан. Сразу после возведения он стал образцом для многочисленных подражаний, повторявших отдельные его элементы и достигавших иногда (как, например, в соборе Новоиерусалимского монастыря под Москвой) высокой степени копийности тех или других элементов. Несмотря на многочисленные перемены, храм донес до нас частицы облика великолепного здания, построенного при императоре Константине. Недостающее в известной мере дополняется благодаря специальным исследованиям. (Последняя сводка литературы: Biddle, 1998).

Но дело не только в архитектуре IV в. Храм обнимает и отчасти скрывает главные святыни христианства — скалу Голгофы, Гроб Господень, место обретения Креста и некоторые другие связанные с ними реликвии. «Само время мало-помалу придало значение каждому уголку древнего храма, осмыслило все его входы, ниши и экседры, дворы и притворы, а рефлекс грека и не знающее условий времени и места воображение сирийца населили каждый угол священными воспоминаниями, начиная с Авраама и кончая св. Мариею Египетскою» (Кондаков, 1904, 192). В новое время научный интерес пересилил боязнь разочарования, которую всегда таит в себе критическое натурное исследование, и к сегодняшнему дню накопилось много «положительной информации», добытой при раскопках, реставрациях и ремонтах. Исследования породили и несколько до сих пор продолжающихся дискуссий. Касающиеся, казалось бы, частностей, споры эти, благодаря важности самого места, звучат достаточно громко.

Материал, который был накоплен к началу XX в., состоял в основном из анализа письменных источников, архитектурных обмеров и немногочисленных еще вскрытий. Он обобщен в широко известном труде ученых-доминиканцев из Библейской школы в Иерусалиме Винсена и Абеля, вышедшем в 1914–1926 гг., но во многом сохранившем свое значение (Vincent, Abel, 1914). Остатки, открытые ими перед Первой мировой войной и определенные как фундамент базилики Константина, стали точкой отсчета для всех последующих работ. Однако и в момент издания их капитального труда храм представлял одну сплошную загадку.

Активные археологические работы начались только при реставрации храма в 1960-х гг. и спорадически продолжаются до сих пор. Реставрационными работами руководил французский архитектор Куаснон, написавший затем небольшую, но очень емкую книгу. Службу Латинского патриархата возглавлял археолог Виргилио Корбо, который с 1963 г. сотрудничал также с Греческим и Армянским патриархатами. Позже здесь работали греческие, французские, испанские и др. ученые. В последние годы Мартин Биддл (Англия) провел общий обмер «эдикулы» Гробницы в связи с готовящейся полной реставрацией; есть надежда, что ему доверят новые исследования этого важнейшего комплекса. Конечно, памятники не удалось обследовать полностью — работы планировались как фрагментарные; кроме того, мешало разделение ответственности между властями различных церквей. Поэтому, хотя план и общий вид храма на разных этапах существования реконструируются с большой долей вероятности — в ряде выводов исследователи расходятся (противореча, естественно, и некоторым позициям Винсена и Абеля). Понятно, что ряд заключений, сделанных довольно пестрыми по составу «командами исследователей», а тем более их дальнейшая трактовка, подверглась позже суровой критике (Taylor, 1993; Taylor, Gibson, 1994; Biddle, 1994). Однако есть и ряд выводов, надежность которых признается всеми авторами.

Судя по данным раскопок, храм Гроба Господня занял место небольшой горы вблизи Иерусалима, которая с IX в. до н. э. служила каменоломней. Скала, в которой видят «Голгофу» («череп», арамейск.; греч. «Кранион»; лат. «Кальвария»), несколько поднималась над нею. К началу новой эры карьер был давно заброшен и превратился в загородный сад; на склонах карьера совершались захоронения (обнаружено несколько гробниц). Вход в ту из них, которая почитаема как Гробница Христа, находится у подножия западного склона; в конце прошлого столетия неподалеку открыли еще один склеп, получивший название «Гробницы Иосифа Аримафейского».

Следующий «строительный этап» связан с постройкой на склоне горы императором Адрианом (вторая пол. I в.) храма Венеры, который стоял на северной стороне открытого форума (локализуемого в северо-восточной точке пересечения главных улиц города) и помещался на высокой платформе. Возможно, что вдоль форума стояла также городская базилика. При раскопках обнаружены остатки поздних римских кладок, которые могут быть атрибутированы этим зданиям, но сведения о них очень смутны — интенсивные строительные работы эпохи Константина Уничтожили большинство ранних строений. По мнению Куаснона, работы IV в. изменили сохранявшиеся склоны заброшенного карьера. Сначала их срыли вокруг «Голгофы», чтобы она, как и гробница Христа, возвысилась над окрестностью. Фундаменты же гражданской базилики на форуме были частично использованы в субструкциях нового христианского храма.

Раскопки принесли много неожиданностей. Под полом современного греческого кафоликона в 1970 г. обнаружили остатки апсиды IV в. — в отличие от общепринятой церковной ориентации, первая апсида была направлена на запад, в сторону Гробницы Христа. Вход же в церковь находился с противоположной, восточной, стороны, от главной улицы (Кардо Максимус) Элии Капитолины. Отсюда широкие ступени вели к первому атриуму, а из него через центральный и два боковых входа попадали в «Мартирион» — базиликальную церковь, пространство которой делилось рядами колонн на пять нефов. К западу от базилики, перед Гробницей, также лежал открытый двор (второй атриум), с трех сторон окруженный колоннадой. В его юго-восточном углу возвышалась Голгофа (на ней позднее будет водружен символический крест, а вблизи скалы воздвигнута часовня). Сам Гроб Господень находился западнее, за вторым атриумом. Сперва гробница, видимо, представляла собой просто скалу с вырубленной в ней пещеркой. Однако к концу правления Константина, в середине IV в., ее окружила ротонда диаметром ок. 35 м с деревянной крышей типа гигантского шатра. Ее стена сохранилась как основание современной ротонды. Это сооружение уже с конца IV в. часто называют просто «Анастасис» (храм Вознесения), по посвящению престола.

Итак, в общем комплексе храма Гроба Господня выделяют следующие структуры, описанные еще Евсевием: (1) Гробница и окружающая ее Ротонда (Анастасис); (2) «Трипортик», или внутренний двор, обведенный колоннадой с севера, востока и юга; (3) «Мартирион», то есть базиликальная церковь; (4) атриум, главный двор перед церковью, противоположной стороной выходящий на Кардо Максимус.

Для лучшего представления о главных сооружениях укажем некоторые их характеристики.

Ротонда

Стена Ротонды, из тесаного камня, опирается на скалу и сохранилась на высоту более 11 м (что выше уровня пола галереи). Изнутри она в плане круглая, снаружи — многоугольная, но выше частей IV в. кругла и снаружи (это достройка XI в., которую отделяют от первоначальной несколько рядов кирпичной кладки). Внутри вдоль стены идет концентрический круг из 12 колонн, окружающих гробницу, которая стоит не точно в его центре, а сдвинута к западу, на пересечение осей, проходящих через три апсиды (основание западной вырублено в скале уже при возведении Ротонды). Раскопки обнаружили остатки стены, проходившей между концами северной и южной апсид и служившей, возможно, основанием алтарной преграды. Главный вход располагался на восточном фасаде; боковых входов было четыре, по два с каждой стороны.

Вопрос о времени появления первой Ротонды до конца не решен. Кондаков считал, что она возникла в первые 50 лет осуществления программы Константина. Куаснон выделил два этапа строительства: на первой стадии гробница была простым мавзолеем посреди открытого двора, окруженного колоннами, а работы по сооружению Анастасиса были завершены только к середине IV в. С этим не согласился Корбо, полагающий, что Анастасис сразу был задуман как крытая постройка и завершен в эпоху Константина. Ученые пришли к единому мнению относительно плана Ротонды, но разошлись в вопросе о реконструкции ее верхней части IV в.

Мартирион

Фундаменты базилики Константина обнаружены раскопками в часовне св. Вартана, в крипте св. Елены и к востоку от Голгофы в кафоликоне и уходят глубоко, опираясь на скалу или засыпку карьера. Кое-где они пересекают более старые стены римского периода. Открытая часть апсиды базилики позволила определить, что ее ось не совпадает с осью Анастасиса, проходя немного южнее. Особенно интересны работы в часовне св. Елены (она же — часовня Григория, в ведении армянской патриархии), которая находится ниже уровня пола, на восточном краю церковного комплекса. Из часовни вниз, на восток, ведут ступени к вырубленной в скале пещере, известной как церковь Обретения св. Креста. В 1970 г. армянский патриархат решил исследовать пространство, находящееся к востоку от апсиды часовни св. Елены, чтобы установить, есть ли за ней заложенное в прошлом помещение, или там только скала. Раскопки обнаружили пространство, доступ в которое был закрыт еще в античности. Эта новая часть церкви Обретения св. Креста получила название «часовни св. Вартана», или «Армянских мучеников». Именно здесь фрагменты «Мартириона» сохранились лучше всего. Его фундаменты сложены камнем, взятым из кладок строительства эпохи Адриана, и тщательно вытесанными квадрами периода Второго Храма (строители IV в. вторично использовали эти материалы, но не ставили свои стены на фундаменты эпохи Адриана, как думал Куаснон).

Благодаря раскопкам и подробным описаниям Евсевия можно детально реконструировать Мартирион: центральный неф, перекрытый свинцом по деревянным балкам, фланкировали с каждой стороны два боковых, отделенных колоннадами, с галереями над ними; 12 колонн апсиды украшали серебряные капители; с востока, от Кардо Максимус, великолепные широкие ступени (изображенные на карте из Мадебы) вели к трем входам (два проема обнаружены).

Дальнейшая судьба комплекса Гроба Господня прослеживается больше пр письменным, нежели по натурным материалам. Храм счастливее многих других церквей пережил захват Иерусалима персами в 614 г. Мартирий простоял до 1009 г., когда халиф аль-Хаким, конфисковав сперва литургические сосуды, светильники и все ценности, затем приказал разрушить саму базилику, скалу Голгофы и Гробницу. С этого момента Гробница уже не была монолитной скалой с высеченной в ней пещерой, а превратилась в архитектурную конструкцию. Древняя базилика больше не восстанавливалась, однако Ротонда и Голгофа были воссозданы. Реконструкция началась, возможно, уже в 1010-1020-х гг. с разрешения мусульманских правителей, по инициативе Константинополя, и работы были закончены, как считают, к 1046–1048 гг. императором Константином IX Мономахом (1042–1055 гг). Кладки этого времени хорошо выделяются благодаря кирпичу, им посвящены специальные исследования Р. Остерхута и М. Биддла. Позже главная часть здания, Анастасис, была почти полностью включена в церковь, построенную крестоносцами в XII в. к востоку от Ротонды, и дошла до настоящего времени. (Ousterhout, 1989; Biddle, 1998).

Проблемы локализации и датировки

История храма Гроба Господня И участка, на котором он поставлен, постепенно проясняется. Однако в Топографии, датах и атрибуции отдельных частей комплекса остается много нерешенного. Среди основных вопросов — восстановление истории скалы Голгофы и остатков Гроба Господня в рамках обычных для археологии подходов к хронологии и топографии. В результате анализа археологических и письменных источников можно прийти к выводу, что христиане II-III вв. имели общее представление о реальном месте Распятия, но не связывали его напрямую с пространством, занятым храмом Венеры; идея совместить эти два объекта принадлежит, как полагают, эпохе Константина.

Скала Кальвария

Несомненные сведения и следы почитания этой скалы как точного места Распятия дошли только от византийской эпохи, V–VI вв. Судя по данным археологии, при строительстве Мартириона участок Кальвария обживали (видимо, он служил рабочим лагерем: открыты остатки большой печи, перевязанной со стеной и стоявшей на намазном полу; слои обживания возникли на уровне засыпки основания под базилику и западный двор). Вряд ли рабочим позволили бы использовать участок под временное жилье, будь он местом поклонения, столь близко лежащим к скале Распятия (по находкам предметов, связанных с языческими культами, и алтарику для возлияний, найденному при раскопках восточнее скалы, до IV в. здесь локализуется маленькое святилище при храме Венеры). Точка могла быть выделена и отмечена в ходе создания комплекса Гроба Господня, после чего произошел и топонимический сдвиг: Голгофа — название обширного района в пригороде Иерусалима — закрепилось за небольшим скальным выступом.

Легенды о «пещере Адама» и других святынях

Элементы «сакральной топографии» участка Голгофы постепенно разрабатывались и «застывали». В VI–VII вв. они проявляются, как на переводной картинке, все ярче: оформились представления о существовании под скалой Кальвария «пещеры Адама»; о том, что на Голгофе помещается «пуп Земли», омфалос. На комплекс базилики переносят многие атрибуты ветхозаветного храма: здесь уже в IV в. хранили «кольцо Соломона», помогавшее ему при строительстве Первого храма (о чем пишет Этерия) и даже местом «изгнания торгующих» называли иногда двор Мартириона. В VI в. на Голгофе показывают сложенный из камней «алтарь Авраама». Как средневековые памятники эти объекты, безусловно, заслуживают внимания историков литературы, мифологии, религиозного сознания, мы же остановимся только на скучных археологических подробностях.

Наиболее известной стала «пещера Адама», особенно после того, как в гипотезе Багатти-Теста была сделана попытка использовать легенду о его погребении на месте Распятия как причину, якобы определившую место постройки храма Адрианом. Согласно гипотезе, иудео-христиане верили, что могила Адама находится под скалой, здесь же помещали вход в ад и расщелину, через которую в него сошел Иисус. Багатти опирался на хорошо известный апокриф «Пещера Сокровищ». Это рассказ об останках первочеловека, которые Ной взял в ковчег, а после потопа поместил в центре мира, в «Пещере Сокровищ» на Голгофе. Но даже самые древние версии апокрифа существенно позже эпохи Константина; текст VI в. отредактирован и усвоен христианами; другой апокриф, «Битва Адама», еще позднее. Идея о погребении Адама на Голгофе имела для христиан глубокий смысл: благодаря ей с комплексом Гроба Господня можно было ассоциировать такие сюжеты, как жертвоприношение Авраама. Но она подвергалась критике уже в древности, прежде всего Иеронимом, хорошо знавшим Иерусалим и верования иудеев.

Прямых археологических данных немного. Небольшое углубление в скале Кальвария, в котором видят «могилу Адама», при строительстве Адриана было закрыто опорной стеной, следовательно, не могло почило таться. Строители IV в. сломали стену примерно на 70 см ниже нынешнего пола пещеры, но никак ее не оформили (в нее выходила изнанка кладки). В византийских источниках свидетельства усвоения легенды («часовня Адама» или «алтарь Авраама» у подножия скалы) видны с VII в. В конце века христианский «центр мира» уже обозначен в середине двора, который отделял Эдикулу от скалы Кальвария. Видимо, оформление пещеры принадлежит архиепископу Модесту, обстроившему скалу Кальвария (после 614 г.); при крестоносцах часовню расширили с востока, использовав как усыпальницу нескольких латинских королей.

Итак, «материальная» пещера появляется в текстах не ранее VI–VII вв. Будь она известна раньше, ее непременно включили бы в рассказы о погребении Адама. Видимо, наоборот — именно тексты типа «Пещеры Сокровищ» (где речь шла о мистической пещере) послужили отправной точкой для появления реального объекта. Добавим, что в России многие исследователи уделяли внимание этой проблеме и еще Кондаков считал вывод о существовании «пещеры Адама» совершенно произвольным, а нынешнюю «капеллу Адама» — высеченной архитектором Константина (Кондаков, 1904,159).

Археология и Гроб Господень

О древней гробнице, находящейся внутри часовни Гроба Господня, известно, в сущности, крайне мало. Не удается (и неизвестно, удастся ли) точно датировать ее сооружение, поскольку археологический контекст очень поврежден разрушениями и перестройками. Видимо, это была прямоугольная камера с погребальным ложем в аркосолии вдоль северной стены, какие существовали тысячи лет. Поблизости известны и другие гробницы раннеримского, а также иных периодов (например, т. н. «Гробница Иосифа Аримафейского»). Возможно, ряд гробниц уничтожили при строительстве, чтобы лучше выделить нужную (напомним слова Евсевия: «И впрямь было удивительно видеть, как скала эта возвышалась одна на ровном месте и лишь с единственной пещерой в ней; будь там много — чудо Того, кто победил смерть, могло бы быть преуменьшено». (Евсевий, Богоявление, III, 61). Гробницы раннего железного века во множестве сохраняются и сейчас — например, в районе коптского монастыря. Сама гробница, то есть погребальная скамья в аркосолии, по крайней мере с XI — нач. ХII вв. обычно закрывалась каменной облицовкой. Пилигримы дружно описывают защитный экран с тремя круглыми окнами, отделявший пилигримов от скамьи (аналогичная «трансенна» найдена Багатти в Гефсиманском комплексе, см. ниже). С XVI в. новая облицовка Эдикулы полностью скрыла подлинные детали, оставшиеся от Гробницы после ее разрушения в эпоху аль-Хакима. Исследования позднейших Эдикул ведет М. Биддл, надеющийся также на изучение первоначальной конструкции (Biddle, 1994; Biddle, 1998).

По холмам Иерусалима

С точки зрения раннехристианской археологии логично было бы, завершив обзор комплекса Гроба Господня, перейти непосредственно к раскопкам Назарета и Капернаума, тем более, что памятники Иерусалима очень многочисленны (на склонах одной Масличной Горы, согласно только письменным источникам, к VI в. стояло 25 церквей и монастырей). Мы не сможем рассмотреть ни всех византийских и средневековых святынь, ни поистине бессчетных последних раскопок. Однако пройти мимо ряда важных объектов, хотя и не до конца исследованных, невозможно.

Вифания известна традиции как деревня, в которой жили Марфа, Мария и Лазарь (Иоанн. 11). Раскопки показывают, что поселение здесь возникло после того, как гробница Лазаря стала объектом поклонения и над ней возвели церковь, о которой упоминает св. Иероним (390) (дошли только фрагменты мозаичного пола IV в.). После разрушения землетрясением V в. храм вновь отстроили, существенно расширив, чтобы вместить поток паломников, которые, по словам Этерии, заполняли не только саму церковь, но и окрестные поля. Позже храм перестраивали и крестоносцы, и мусульмане (которые также верят в воскрешение Лазаря и почитают его гробницу). От первого века здесь осталось кладбище с множеством погребений, так что в IV в. легко было найти подходящую гробницу или пещеру. Неясно, является ли изначально «Гробница Лазаря» еврейской гробницей I в. или просто естественной пещерой (Wilkinson, 1978, 110; Taylor, 1993).

В 1950 г. в Вифании был открыт еще один центр паломничества — пещера размером 5.4x4 м, с граффити и рисунками красной краской на стенах. Францисканцы первыми опубликовали находку, датировав ее IV в. и определив как одно из возможных мест Тайной Вечери. Но в исследовании ученых-доминиканцев Французской библейско-археологической школы граффити отнесены к эпохе IV–VII вв. Ни тексты, ни подробный анализ памятника не позволил им отождествить находку с определенным топонимом письменных источников. Ранняя история пещеры хорошо восстанавливается. Судя по форме, это древняя цистерна, превращенная в IV–VII вв. в памятное место, а позже забытая (ее, может быть, почитали как дом Марфы и Марии, но в эпоху крестоносцев об этом уже не знали). Попытка более ранней датировки святилища предпринята Теста.

Группа важных памятников связана с Гефсиманией. К концу IV в. здесь известны такие близко расположенные объекты, как скала «Моления о чаше» и собственно «Гефсимания». В 1919 г. были открыты остатки храма, встроенного апсидой в массив горы (часть южной стены вырублена прямо из скалы), где проследили остатки мозаичных полов двух уровней, видимо, византийского периода. Археология свидетельствует, что пещеру использовали в римское время как хозяйственное сооружение. Это обширное (11x18 м) помещение с четырьмя внутренними опорами, где открыт остаток масличного пресса (ок. 199–200), а также цистерны для воды. Тэйлор полагает, что следует видеть в нем пещеру, отождествлявшуюся с местом «Тайной Вечери», в которой пилигримы VI в. как раз описывали цистерны, столы, каменные «ложа», «троны» Христа и учеников и т. п.; известна традиция проведения здесь ритуальных трапез для паломников (у посещавших в византийское время Палестину был обычай ритуальной совместной трапезы, которую они вкушали в память Тайной Вечери на местах, где, согласно Евангелию, Христос беседовал с учениками — в Вифании, Гефсимании и на горе Сион). К тому же по-гречески и по-еврейски «Гефсимания» производится от слова «маслодавильня» (пресс для масла, емкость для хранения масла) (ср. ниже, о базилике на горе Сион). Однако Винсен в свое время считал, что открыт храм, построенный на месте скалы «Моления о чаше» Феодосием I (379–395 гг.).

Хорошо известный объект в Гефсимании — гробница Девы Марии, одна из важных святынь православия. Активные натурные исследования стали возможны здесь только после 1972 г., когда греческие и армянские монахи, решившись на реставрацию, пригласили патера Багатти как специалиста по археологии. В опубликованной им серии работ он не дал подтверждения раннего почитания Гробницы. Церковь здесь датируется, видимо, не ранее 440 г. (сохранялась до персидского нашествия 614 г.) и вплоть до VI в. пилигримы не пишут о таком объекте, как «гробница Девы Марии» (еще в 431 году честь быть местом упокоения Богоматери оспаривал Эфес).

От храма сохранилась его подземная крестообразная крипта, принадлежащая византийскому времени (построена из черного базальта, частью вырублена в скале). За основу взят один из древних скальных некрополей (аналоги ему имеются в этом районе в изобилии), но точная дата «гробницы Марии» неясна. По-видимому, комплекс возник благодаря выделению ранней скальной гробницы (примерно так же, как был выделен Гроб Господень) и должен был отвечать представлениям пилигримов о ее расположении в долине Кедрона. Гробница изнутри тоже была оформлена по аналогии с Гробом Господним: Багатти удалось раскрыть погребальную «лавицу», на которой, по преданию, лежала Богородица, вырубленную из цельной скалы. Она имеет массу щербин, оставленных пилигримами. С лицевой стороны ложе закрывала мраморная трансенна ХII в. с романской аркатурой и тремя довольно большими отверстиями, позволявшими паломникам трогать и целовать боковую сторону «скамьи».

Масличная (Елеонская) гора, многократно упоминаемая в Евангелиях как место встреч и бесед Христа с учениками и место Вознесения, была отмечена в эпоху Константина постройкой одной из четырех базилик (впервые в 333 г. описана Пилигримом из Бордо; Этерией названа «Елеонской»; позже отремонтирована Юстинианом). Проведя тщательные археологические работы на земле бенедиктинского монастыря в 1910 г., Абель и Винсен открыли ее остатки (что стало одной из первых акций большой программы изучения базилик Иерусалима, начатой под руководством А. Лагранжа: см. гл. VI-2). Место объекта определили легко — камни валялись чуть не в километре вокруг. За 7 месяцев работ открылся фундамент трехнефной базилики (небольшой по меркам Палестины: 30x18.6 м). Атриум, из которого три входа вели в церковь, по периметру окружали колонны. Алтарная часть помещалась над пещерой, расширенной и превращенной в крипту, куда спускались два ряда ступеней для входа и выхода пилигримов. В пещере когда-то помещалось кладбище с могилами типа кокким (см. выше) I в. н. э., но сильно перестроенное. Ничего, что можно трактовать как следы ранних (до IV в.) христианских богослужений, не было обнаружено. Эту пещеру предание в конце концов связало с проповедью ученикам, а место Вознесения стали видеть выше по склону от Елеонского храма, где известен еще один храм конца IV в., также построенный над пещерой.

Время постройки большой базилики на горе Сион (которую пилигримы называют «Святой Сион») неизвестно, но уже с V в. здесь видели место Тайной Вечери. В византийскую эпоху базилика была важным центром в общей системе сакральной топографии города, — в VI в. она служила епископской кафедрой Иерусалима, славными реликвиями которой были колонна, у которой бичевали Христа; камни, коими побили св. Стефана, а некоторое время даже его останки.

Археологически гора изучена явно недостаточно. Материал пока не позволяет говорить о раннем освоении ее христианами: здесь открыта богатая вилла с фресками и мозаиками (изображения цветов, птиц и зданий: Broshi, 1976). В IV в. эти руины считали «дворцом Каиафы», а в другой части холма видели дворец Давида (вероятно, это часть дворца Ирода). В 333 г. Пилигрим из Бордо отметил здесь также синагогу (указав, что раньше их было семь; последняя исчезла в 370 г.).

Наиболее интересный для нас объект известен как «Гробница Давида». Это постройка крестоносцев — но в ее составе открыты три стены здания позднеримской или византийской кладки (синагога или церковь).

Назарет

Комплекс построек и пещер Назарета — один из самых изученных среди Святых мест Палестины. Этот городок в Галилее почитают как место жизни Богоматери и святого Иосифа, где, согласно Евангелию, произошло чудо Благовещения и провел детские годы Иисус Христос. Соответственно в городе сложились комплексы святынь, отражающих эти представления — «дом Марии», «грот Благовещения», «мастерская Иосифа», «синагога, где бывал Иисус» и другие. Но существенная археологическая информация есть только по главному комплексу, церкви Благовещения и ее гротам и по соседней церкви св. Иосифа. (Bagatti, Alliata, 1984; Corbo, 1987).

В археологической картине раннехристианских древностей Палестины это одно из ключевых мест, сравнимое разве что с комплексом в Капернауме. Работы здесь начали уже в 1892 г., когда монах Бенедикт Вламинк открыл на участке, принадлежавшем францисканцам, руины византийского времени. Раскопки продолжил Проспер Вио, изучив позже (1938) и соседнюю церковь св. Иосифа (Vlaminck, 1900; Viaud, 1910). Но возможность по-настоящему широких исследований появилась только после 1955 г., когда снесли храм XVIII в., и раскопки под руководством Багатти продолжались до 1969 г. (в 1968 г. здесь освятили новую базилику Благовещения, включившую часть византийских кладок; остальные уничтожили).

Участок оказался богат весьма разнохарактерными памятниками. Здесь обнаружили могильник бронзового века; прессы для вина и масла Раннего железного века; ямы от сосудов и колоколовидные ямы-хранилища; рвы от фундаментов построек жилого и хозяйственного назначения; много цистерн римской эпохи. Вблизи этой группы сельскохозяйственных комплексов эллинистического и византийского периодов расползлось кладбище с надписями на иврите и арамейском (но без оссуариев).

Изучив часть большой (75x85 м) «пещеры Благовещения», Багатти пришел к выводу, что сначала здесь располагалась винодавильня, но уже в III в. она превратилась в святилище и тогда же к ней пристроили «церковь-синагогу». Однако пещера почиталась, по его мнению, и раньше, начиная с I в. (что могло бы подтвердить достоверность связи ее с событием Благовещения). Материал, однако, не полностью уложился в реконструкцию Багатти, поэтому Корбо позднее пересмотрел разбивку на строительные периоды (Corbo, 1987).

В комплексе выделяют три основных уровня. Верхний и нижний не вызывают принципиальных споров с точки зрения атрибуции и датировки. Нижний — это упомянутая винодавильня; верхний — комплексы базилики и возникшего при ней монастыря византийского и поствизантийского времени. Базилика (по-видимому, впервые упомянута в 570 г.) оказалась трехнефной с атриумом (48x27 м) и включала в себя пещерный комплекс (святилище Благовещения и «капеллу Ангела»). Было отмечено, что в ее кладках попадаются блоки от какой-то разобранной ранней постройки.

Основную дискуссию вызвали лежавшие между верхним и нижним уровнями, под полами храма и монастыря, остатки постройки раннехристианского времени. Здание (по-видимому, культового характера) имело черепичную кровлю и деревянные опоры, но каменные стены, что одинаково типично для церквей и синагог; однако ориентация на восток не характерна для последних, так что, скорее всего, это церковь. На стенах здания обнаружены граффити — но не ранее IV в.; надписи имеют явно паломнический характер и сделаны в основном по-гречески. Ряд других граффити и депинто, которые пытались рассматривать как древнейшие был позднее оспорен с позиций прочтения текста или их трактовки.

Кроме граффити, важнейшим аргументом атрибуции здания как «церкви-синагоги» стал обнаруженный под полом центрального нефа базилики V–VII вв. квадратный бассейн (1.95x2 м). Стратиграфически он может датироваться как угодно рано, ибо вырублен в скальном материке, но был объявлен именно купелью для совершения «иудео-христианского крещения» — тем более, что аналогичный был обнаружен под соседней церковью св. Иосифа. Бассейн имеет 5 ступеней с поверхности ко дну по одной из стенок; изнутри покрыт штукатуркой; в заполнении обнаружен кривой виноградный нож. Обнаруженные на штукатурке граффити были привлечены для поддержания сакрального смысла сооружения. Богатая фантазия Теста извлекла из них и кресты, и корабли, и буквы, и бог знает что еще. Однако все они сделаны на уровне одного метра от дна, то есть на уровне ребенка. По словам Тэйлор, каждый, кто видел «граффити» детей на обоях в детской, легко может сравнить их с обнаруженными в Назарете.

Думается, она права, по-видимому, открытые под полами базилик части принадлежали когда-то винодельческим системам хозяйственных комплексов. Оба «бассейна» имеют характерные черты отстойников винодавилен (ступени, углубления в углах, канавки для стока). На площадке церкви св. Иосифа есть еще один бассейн, цистерна, силосная яма и другие хозяйственные сооружения, которые легко связать с «купелью», в 20 м от которой, кстати, располагалась давильная площадка.

По-видимому, в Назарете с первой половины IV в. существовала довольно необычная церковь, связанная с почитаемыми пещерами. Описанная Этерией «большая и прекрасная» пещера рассматривалась как место, где Мария получила Благую Весть или даже как ее жилище, что могло повести к появлению топонима «дом Марии». Храм был скромен и мало приспособлен для массовых паломничеств, но его активно посещали. В конце концов эту первую церковь снесли, чтобы построить базилику (вероятно, в конце V — нач. VI в.).

Поскольку Назарет IV–VI вв. был по-прежнему населен иудеями, очень интересны сообщения источников о положении маленькой группы местных христиан и их святынь, посещаемых толпами паломников, в иноверческой среде.

«Дом апостола Петра» в Капернауме

«Дом апостола Петра» в Капернауме — второй важнейший объект Палестины, где предполагается существование непрерывной «цепочки» христианских древностей от I до IV в. Капернаум лежит на северо-западе Галилейского озера. И письменные, и археологические источники подтверждают, что этот, в целом иудейский, поселок был одновременно заметным центром христианских паломничеств. Городок делится термами на две части, богатую и бедную; в восточной части лежат мощеные известняком улицы, общественные здания, прочные и большие дома, куда была проведена свежая вода из загородных источников (эта Часть поселка принадлежит сейчас православным). Западная половина поселения беднее — здесь меньше камня, полы часто земляные, крыши из жердей с засыпкой. Но зато здесь же располагались оба религиозных центра византийского периода: известная синагога и предполагаемый «дом Петра» Сенсационные результаты дали раскопки именно в западной части, принадлежащей францисканцам, хотя находки в менее изученной восточной части тоже интересны.

Впервые серьезное внимание археологов Капернаум привлек перед Первой мировой войной, когда францисканец Венделин Хинтеркейзер обнаружил часть октагональной постройки из базальта к югу от руин синагоги. Продолживший работы отец Годанс Орфали полностью раскрыл октагональное в плане здание с мозаичным полом и вышел на кладки какого-то раннего сооружения (Orfali, 1922). Выяснилось, что октагон образован тремя концентрическими стенами (8, 16.5 и 23 м).

Возобновленные в 1968 г. под руководством Корбо и специалиста по керамике Лоффреда раскопки охватили чуть не все владение францисканцев и продолжаются поныне, хотя октагон уже скрыт под большой современной церковью (Corbo, 1972; Testa, 1972; Corbo, 1975; Loffreda, 1985; Corbo, 1993; Loffreda, 1993). Основной итог работ Корбо — открытие двух построек, стоявших здесь до «октагона»: паломнического комплекса IV в. (который в рамках гипотезы Багатти-Теста интерпретируют как здание для служб и собраний общины иудео-христиан I–IV вв.), и дома позднеэллинистического периода («дом Петра»). Чтобы разобраться в этом, необходимо детально познакомиться с материалом раскопок.

Начнем с «октагона», поскольку и дата, и функция его определяются надежно. Это церковь, под мозаичным полом которой найдено много монет первых двух десятилетий V в. и отвечающая им керамика с вероятной датой второй половины V — нач. VI в. Внутренний (центральный) октагон обрамлял «почитаемую комнату», мозаичный пол которой украшало изображение павлина и орнамент в виде цветов лотоса. Ко второй стене октагона была пристроена с востока апсида с маленьким баптистерием. Октагональные церкви в раннехристианской архитектуре Довольно многочисленны (по крайней мере с 326 г., когда в Антиохии построили «Золотую церковь»), однако из них только две концентрические — на горе Гаризим и в Капернауме.

«Октагону» предшествовала довольно необычная постройка, кладки которой при сооружении церкви сравняли с землей. Большой, почти квадратный (стороны 27–30 м) участок был окружен стенами, с входами близ западных углов. От южного входа вторая внутренняя стена (16 м) отгородила проход шириной 6 м. Внутренние кладки комплекса многочисленны и запутаны, что затрудняет их интерпретацию — но ясно, что примерно в центре двора стояла конструкция, трактуемая Корбо как «domus ecclesia» (дом собраний). Самая большая из комнат (5.8x6.4 м) делилась аркой на восточную и западную половины; вместе с тремя окружавшими помещениями размер здания достиг 11x11 м. Оно подвергалось ремонтам и укреплению конструкций; некоторые стены перекладывали, достраивали к ним новые помещения. Внутреннюю стену главного зала покрыли штукатуркой и расписали растительным и геометрическим орнаментом (прямо по этой росписи пилигримы оставляли обычные для них граффити).

Неясно, можно ли говорить об этом сооружении IV в. как о церкви. В Дура-Европос (см. гл. II-2) «дом собраний» включил баптистерий, алтарь и другие необходимые литургические элементы; в ранней церкви в Кирк-Биццих (Сирия, ок. 300–330) с востока выделена алтарная часть и устроен «сирийский амвон» (Davies, 1968, 8). Следовательно, когда частный дом передавали общине под церковь, он получал архитектурно выраженные признаки богослужебного назначения. В Капернауме — не так. Если это и церковь, то необычная, без выраженной апсиды и других элементов, которые можно использовать для проповеди, крещения или службы. Как зала собраний главная комната маловата, а для жилой — велика. По-видимому, она служила своеобразной «посещаемой реликвией». Значительная часть участка внутри ограды оставлена пустой, возможно, для размещения паломников, их верховых и вьючных животных: многочисленность греческих граффити доказывает, что в «доме» часто бывали пилигримы.

Этерия упоминает, что дом «князя апостолов» превратили в церковь, включив остатки подлинных стен. Здание действительно включает в себя остатки дома — первого из 8 изученных комплексов бедных домов-инсул из базальта, с засыпными крышами и каменно-земляным полом (исследователи назвали его «священный дом», «insula sacra»). Корбо уверен в последовательном сохранении «дома Петра» с I по IV в., что основано на стратиграфическом анализе известковых полов в главной комнате дома (т. н. «белые полы»). Их нет больше ни в одной постройке западного района (хотя в восточном такие обмазки очень распространены) и Корбо полагает, что полы придают комнате особое значение, превращая ее в объект почитания («sala venerata»). Но детальнейшее описание слоев все же не дает оснований для их абсолютной датировки, поскольку до IV в. она опирается только на анализ керамики и не очень точна.

Время, когда группа бедных построек в западной части Капернаума превратилась в почитаемое место, вероятно, близко к середине IV в. Настаивать на непрерывности почитания «дома Петра» с I по начало IV в. на основе имеющихся археологических данных вряд ли следует, итинерарии же описывают ситуацию слишком противоречиво.

Вифлеем

Вифлеем изучен существенно хуже, чем Назарет и Капернаум. Основной памятник христианских древностей здесь — базилика, впервые освященная 31 мая 339 г., через несколько лет после посещения Елены. Базилика была поставлена прямо над комплексом пещер; сейчас в восточной части одной из этих пещер находится место, отмеченное звездой. Там, по преданию, появился на свет Христос.

Достоверных сведений о том, как именно в IV в. было определено место для постройки и почему именно эта пещера идентифицирована с «пещерой Рождества», нет. Евангелия излагают подробности рождения Иисуса довольно противоречиво. Апокрифы расходятся в описаниях еще больше. В IV в., например, существовало мнение, что Иисус родился вблизи могилы Рахили. Раскопки «Рамат Рахель» показали, что при Адриане, до изгнания иудеев, здесь было сельское кладбище, которое в начале III в. использовала небольшая еврейская община Иерусалима; затем здесь обосновался X римский легион, превратив склепы в цистерны, построив термы и жилые здания (Aharoni, 1962, 24-7, 1964, 38–82). В V в. место Рождества помещалось апокрифами и вне Вифлеема, например, на так называемой Кафизме («кресле» или «троне») — одной из скал в окрестностях Иерусалима, где был в 451–458 гг. построен монастырь. В начале VI в. архидиакон Феодосий описал камень в 3-х милях от города Иерусалима, который Дева Мария благословила, сойдя с осла на пути в Вифлеем, и на котором сидела — но это последние попытки материализовать представления о рождении Иисуса вне Вифлеема.

Археологически изначальные формы и функции ныне существующих пещер изучены слабо, но ясно, что они претерпели массу изменений. Главная пещера (ок. 12.3x3.5 м) теперь связана с боковыми, в IV-V вв. служившими как усыпальницы. Сейчас спуск в пещеру с севера и юга по ступеням, хотя в IV в. он был с запада. Ориген упоминает конструкцию, которую когда-то язычники показывали христианам как ясли — сейчас на их предполагаемом месте скальный выступ, покрытый мрамором. В северный комплекс пещер попадают через средневековые лестницы и проходы. Освоение «пещеры Рождества» в античности не подтверждается ни нумизматикой, ни археологией.

Гораздо лучше известна сама церковь Рождества, история которой отразила важные процессы в развитии ранней христианской архитектуры. Археологические исследования обнаружили, что церковь построена в два этапа, при императорах Константине и Юстиниане, и нынешнее здание принадлежит в основном VI в. Церковь же IV в. была весьма необычна по решению. Как почти все постройки Константина, храм служил лишь обрамлением святилища. Над пещерой возвели октагональную в плане постройку, перекрытую конической деревянной крышей с отверстием (oculus) посредине. Пол ступенчато повышался к центру, где также был проем, окруженный балюстрадой. Сквозь него паломники могли созерцать пещеру. К «октагону» примыкала пятинефная базилика, почти квадратная в плане, с внутренним двором и фонтаном в центре.

Сочетание октагона и базилики имело свои недостатки: алтарное пространство фактически отделено от церковного нефа и заполнено теснящимися к «окну» паломниками. Перестройка Юстиниана позволила их доступ к святыне при одновременном проведении службы в церкви. Октагон сменила трехлепестковая апсида, образовавшая единое пространство с базиликой; паломники же, стремившиеся прежде всего посетить пещеру Рождества, лежавшую под алтарным пространством, могли теперь спускаться в нее по ступеням с одной стороны и подниматься с другой, не мешая происходящей наверху литургии (крипты с отдельными рядами ступеней для спуска и подъема найдены также в базилике Елеоны, в церкви над «Колодцем Иакова» возле Шхема и в других местах).

Мамре приключения «Авраамова дуба»

Святыни Палестины — это не только памятники из твердого и мертвого камня (пещеры, скалы, гробницы), но и весьма почитаемые объекты живой природы, прежде всего — священные деревья. Среди прекрасных акварелей Александра Иванова из библейского цикла 1850-х гг. есть одна, удивительно проникнутая колоритом палестинской пустыни. Это явление трех божественных странников Аврааму с вестью, что жена Сарра принесет ему сына — иными словами, художественная интерпретация ветхозаветной Троицы. Странники возлежат у входа в шатер патриарха, в тени дерева, столь большого, что лишь края ветвей и листьев его свешиваются вдоль верхнего края акварели, осеняя сцену. Это невидимое дерево — «Мамврийский дуб», прямой потомок «древа» на средневековых иконах «Троицы», включая сюда и знаменитый образ Андрея Рублева. Но можно ли сказать что-либо обоснованно-научное о почитании столь важного, хотя и молчаливого, природного свидетеля?

Начнем с того, что, как почти всякая историческая реликвия, Мамврийский дуб имеет множество «двойников». «Мамре» бронзового века (то есть «эпохи Авраама») пытались локализовать в разных местах (например в телле Джебел-эр-Румейде близ Хеврона). Однако можно быть твердо уверенным в местоположении только сравнительно поздних объектов. Нынешний Мамре (Теребинтус, Рамат-эль-Хапил) находится в 2 км к северу от Хеврона. Именно сюда предание помещает священный дуб — (теребинф), описанный Евсевием («Доказательство в пользу Евангелия»), который оставил также и подробное описание устройства святилища. По его свидетельству, местные жители почитали дуб «ради тех, что явились Аврааму» (Бытия, 18:1-22). Евсевий упоминает в святилище изображение трех фигур, трактуя среднюю как Иисуса (со II в. христиане полагали, что один из явившихся к Аврааму был именно Христос) — но говорит и о том, что почитавшие Мамре местные жители были язычниками. Согласно другим христианским авторам (Иероним, Созомен), святилище это было не только языческим, но почиталось также иудеями. Существование античного святилища подтверждают раскопки, при которых найдены обломки статуй Диониса и Гермеса; его участок лежал в центре эллинистического города (в 200 м к западу открыто большое общественное здание). Стена эпохи царя Ирода (37-4 гг. до н. э.) окружала священную рощу, источник и жертвенник (сложенный, как верили, самим Авраамом). Христианскую базилику (от ее подлинных кладок ничего не сохранилось, кроме апсиды) поставили внутри этой ограды, после чего святилище в Мамре стало центром паломничества и почитания христианами (работы Е. А. Мадера 1926—28 гг.: Mader, 1957).

Локализация святилища не вызывает никаких сомнений начиная с IV в. — тем более, что почти все ранние пилигримы говорят именно о Дубе в Рамат-эль-Хапил. Последний из них, Адомнан, пересказывая Ар-кульфа, помещает дерево, хотя и растущее из земли, под церковной крышей и пишет, что ствол его был совершенно изрублен любителями реликвий. Однако, начиная с XII в., точность локализации утрачивается — возможно, стали почитать несколько деревьев в районе дороги из Рамат-эль-Хапил в Хеврон. Например, в «Хождении» игумена Даниила тоже подробно описан дуб — но в самом расцвете сил, стоящий отдельно, посреди мраморной вымостки вне храма. Русский игумен явно видел уже не то же самое дерево, что паломники середины — второй половины 1 тыс. н. э. (Неррег, Gibson, 1994).

Дерево неоднократно описывали в средневековье не только христиане, но и иудеи, а с возникновением ислама стали почитать и мусульмане. Однако его локализация иная. Если дуб эллинистического и раннехристианского периода стоял в нынешней Мамре, то совсем недавно, в новое время, еще существовал и «альтернативный» дуб вблизи Эйн-Себта, то есть не к югу, а к северо-западу от Хеврона. Если традиция поклонения дубу в Теребинтусе унаследована христианами от язычников и/или иудеев, то Эйн-Себта как священное место, видимо, заимствована из мусульманской традиции (Неррег, Gibson, 1994). Дуб в Эйн-Себта часто описывали, рисовали и даже фотографировали путешественники XVIII–XIX вв. и можно быть уверенным, что в последние 300 лет он воспринимался как природный памятник древности и святости. Однако до XV в. Эйн-Себта не упоминалась — «Мамврийские дубы» группировались тогда исключительно к югу от Хеврона.

Дерево было очень красиво: его ствол разделялся натрое и стояло оно среди виноградников, рядом с источником Эйн-Себта, недалеко от скальных гробниц Хирбет Себта. На изображениях XIX в. этот огромный и очень эффектный дуб окружен круглой оградой из камней. В 1871 г. дерево купила Русская духовная миссия (архимандрит Антонин), чтобы построить здесь монастырь с церковью и большой странноприимный дом для паломников (вместе с деревом был куплен весь холм Себта с руинами на вершине и часть земли в долине) (см. гл. V-2). На вершине холма построили обзорную башню с чудесным видом, на которую вели 45 ступеней, а в 1886 г. — деревянную палатку на предполагаемом месте шатра Авраама. Таким образом, у православных появилось в Палестине собственное святилище «Мамврийского дуба», которое могло войти в постепенно складывавшуюся здесь структуру «русских мест». К началу XX в. дерево состарилось и начало медленно погибать. По мнению ботаников XIX в., дереву не могло быть тогда более 300 лет. Сейчас на его месте стоит молодой дуб.

Бейт-Захар

Другим звеном в цепи «собственных» православных святынь в Палестине стала «Новая Горняя». Ее история — интересный Пример споров, возникающих из-за упорного стремления локализовать упоминаемые Писанием объекты при опоре на современную и средневековую топонимику.

Памятники, соотносимые с именем Захарии, отца Иоанна Предтечи и возможным местом рождения пророка, породили громкую дискуссию, тянущуюся, по сути дела, с раннехристианских времен. В начале XX в. она вспыхнула с новой силой. С эпохи крестоносцев местом встречи Марии и Елизаветы (т. н. «Горняя») считали селение Эйн-Карим к юго-западу от Иерусалима. Однако в 1897 г. в Мадебе открыли мозаичную «карту Палестины» (VI в.), среди изображений которой был и вид храма с подписью «Бейт-Захар». Такой пункт, с церковью в честь Захарии, упомянут в некоторых источниках (Евтихий Александрийский, X в.).

Сразу заговорили о возможной «переатрибуции» новозаветной «Горней» и приступили к ее поискам. В 1902 г. Русской духовной миссии удалось купить холм «Бейт-Захар» — участок земли с признаками древней постройки. Произведенные там раскопки открыли остатки небольшой однонефной церкви (10x20 м, с равновеликим приделом с севера и притвором на южной и западной стороне), в которой даже имелась плохо сохранившаяся мозаика, как будто упоминавшая имя Захарии. Новую версию охотно принял ряд ученых-протестантов. Уважаемые католические специалисты (в том числе Винсен) не только не согласились с ней, но и позволили себе иронические отзывы. Разгорелась полемика защитников старой точки зрения и приверженцев новой «мемории» (Стеллецкий, 1904). Серьезные русские ученые, например, М. Н. Ростовцев, отнеслись к новой версии и к самой полемике очень осторожно, считая, что она не стоит пролитых чернил. (Ростовцев, 1912).

В старой «Горней», на месте деревушки Эйн-Карим, позже провели археологические исследования владеющие там монастырем францисканцы (1941—42 гг.). Обнаруженные пещерные гробницы, винодавильни с мозаичными полами и небольшие часовни показали, что участок был непрерывно обитаем с 1 в. до н. э. вплоть до арабского завоевания; существующие в поселке храмы датируются в основном эпохой крестоносцев, но содержат и более ранние кладки, которые Абель суммарно отнес к IV–VII вв. Археологический контекст показывает, что до отождествления пещеры в Эйн-Карим с местом рождения Иоанна Предтечи, она, видимо, являлась одним из святилищ храма Венеры (обнаружено много статуй богини и стволы колонн). Церковь, включившая и пещеру, была построена только в V в., когда весь комплекс соотнесли с историей Елизаветы, матери Иоанна Крестителя. К XII в. храм уже носил просто имя Иоанна Предтечи, что подтверждает и «Хождение» Даниила (Sailer, 1946). Есть и другие довольно многочисленные пункты, связываемые с именем Захарии и дающие памятники позднеримского и византийского времени.

Паломнический комплекс (Дора-Дор)

Не все Святые места Палестины были окутаны легендами, возводившими их историю к событиям, описанным в Евангелии. В начале главы мы говорили о многочисленных святынях, расположенных вдоль пути паломников к Иерусалиму. Прежде чем покинуть Палестину, осмотрим один из таких комплексов ранневизантийского периода — Дора-Дор, лежащий на берегу Средиземного моря в 10 км к северу от Кесарии. (Dauphin, 1993а). В 1952 г раскопки под руководством Лейбовича раскрыли здесь церковную апсиду и мозаичный пол северного нефа; прекращенные из-за смерти руководителя работы возобновила Клодин Дофэн (1979), обнаружив остатки огромного благоустроенного странноприимного комплекса при епископской резиденции. К услугам верующих здесь были, кроме комнат и атриумов, просторный двор с большой цистерной для воды и разнообразные служебные постройки.

Было выяснено, что строительство комплекса началось не ранее второй трети IV в. (в облицовке пола церкви найдена бронзовая монета императора Констанция II (337–361). Особенно интересна находка почитавшихся в комплексе реликвий: фрагмента скалы Кальвария и могилы местных святых. Серая мраморная колонна (100 м к востоку от базилики, 1952 г.) несла греческую надпись: «Камень со Святой Голгофы»; под надписью был выбит крест с квадратным отверстием посередине — возможно, в нем помещался металлический реликварий с кусочком камня. Мощи двух неизвестных святых разместили в восточном конце внешнего южного нефа базилики — возможно, вокруг них собирали больных и калек, надеявшихся на исцеление, для обряда «инкубации».

Гробница была покрыта пятью плитами; в крайней с востока плите было небольшое отверстие и глиняная трубочка, по-видимому, для возлияния масла в могилу. Коснувшееся останков святого масло собирали в специальную емкость (его следы обнаружены вокруг). Масло, полученное в святых местах, пилигримы брали с собой, развозя по всему свету небольшие ампулы: глиняные, металлические, стеклянные фляжки с названием мест, где оно было освящено, часто со словом евлогия — благословение. Гробница в Доре — типичный для византийского и запад-Но-средиземноморского мира реликварий, но для Палестины он необычен. Ближайшая территория, где были распространены раки с аналогичными устройствами для сбора масла — Сирия.

На сирийское воздействие указывает и архитектура базилики, которая может служить наглядным пособием для изучения процесса становления планировки раннехристианских церковных зданий. План этой пятинефной базилики уникален для Палестины, но аналоги можно найти в Сирии V в. Особенно интересны внешние боковые нефы. В южном, как уже сказано, помещались могилы-реликварии; северный заключал в себе атриум, баптистерий и дополнительные помещения. Расположение баптистерия внутри церковного комплекса, а не снаружи, продиктовано, видимо, сирийским каноном второй половины V в., определявшим формы церковного здания. Согласно ему, баптистерий должен быть соединен с атриумом. Тройное деление внешнего северного нефа соответствовало трем первым стадиям литургии при совершении крещения, описанным Кириллом Иерусалимским в середине IV в. Ожидавшие крещения стояли в темной западной части помещения, символизировавшем «область тьмы». Оттуда продвигались на восток в направлении «Божественного Света», во внутреннее помещение, где раздевались, умащались маслами и друг за другом входили в крещальню, где следовало трехкратное погружение либо омовение лба святой водой. После крещения епископ сам вторично помазал всех маслом, а затем они облачались в белые одеяния. Кирилл не упоминает специального помещения, предназначенного для церемонии помазания, но, видимо, это происходило в восточном конце северного портика, где вновь обращенные впервые участвовали в евхаристии и принятии даров (на что указывают ступени, ведущие к возвышению-беме).

Итак, в Палестине, колыбели христианства, стране Ветхого и Нового Заветов, мы с большим трудом находим древности, которые современная наука может без всяких натяжек считать оставленными первыми христианами. Объективная причина хорошо известна, в первые столетия новой эры условия для развития христианской церкви были здесь неблагоприятны. Проповедь велась прежде всего в низших слоях эллинистического общества Малой Азии, Греции, Италии, Северной Африки. Поэтому древности раннего христианства оказалось возможным обнаружить как раз вне Палестины. Посмотрим, как это происходило.

Все дороги ведут в Рим

На протяжении нескольких столетий все дороги любителей раннехристианских древностей сходились, по старой пословице, в Риме. Этому было много причин. Центр западного христианства был единственной из столиц поздней античности, остававшейся в руках христиан на протяжении всего средневековья и Ренессанса Константинополь и города Малой Азии, Ближнего Востока, Египта и Магриба вошли в состав исламского мира и вплоть до конца XIX в. здесь было трудно вести работы. К тому же в Риме был сосредоточен огромный потенциал для исследования позднеантичных и средневековых памятников. Шедевры зодчества первых веков здесь все еще использовали как храмы. Оригинальные погребальные сооружения, прежде всего катакомбы, привлекали своей таинственностью Даже «языческая» скульптура получала неожиданную «переатрибуцию» и тоже ставилась на службу церкви.1

Как религиозно-политический центр католического мира, Рим нуждался в изучении христианских древностей (особенно с началом Реформации, когда пришлось противостоять острой рациональной критике протестантских ученых). Но исследования здесь начались раньше, они были одним из аспектов интеллектуальной революции в Западной Европе XV в., так что история христианских древностей — дитя эпохи гуманизма.

Выше уже говорилось, что изучение раннего христианства уходит корнями в чисто средневековый интерес к реликвиям, в мир, веками знавший лишь религиозные ценности. В общении с ними искали божественного вдохновения и духовной поддержки. Еще св. Иероним, описывая в 413 г. молодые годы (Комментарии к Иезекиилю), вспоминал, как посещал катакомбы, на всю жизнь запомнив «ужас черного мрака» коридоров, где покоились тела бесчисленных христиан: «Когда юношей я жил в Риме и обучался свободным искусствам, я привык, с другими близкими мне по духу сверстниками, посещать по воскресеньям погребения апостолов и мучеников. Часто входил я в крипты, вырытые глубоко под землей, по обеим сторонам которых тянулись стены с телами усопших, где так темно, что кажется, будто исполнились слова псалма: «да сойдут они живыми в ад» (Пс. 54:16). Здесь и там свет, не из окон падая, но сверху через щели просачиваясь, оживлял ужас мрака. Так ощупью продвигаешься вперед, но черная ночь вновь смыкается вокруг и на ум приходит стих Вергилия: «Ужас везде предо мной, и молчание самое страшно» (Энеида, II, 755, пер. Валерия Брюсова).

Подобно Иерониму, христиане в IV в. посещали могилы мучеников и отмечали дни их памяти. Особенно горячее почтение к некрополям питал папа Дамас (366–384), много сделавший, чтобы «помочь археологам будущего в отыскании конкретных погребений». В VII в. уже существовали подробные путеводители (итинерарии), детально описывающие, как найти то или иное погребение, но тогда же начался и активный перенос останков в церкви. Одним из самых популярных был поздний итинерарий Вильяма из Мальмсбери (William of Malmsbury, 1120–1140), составленный для крестоносцев. Позже итинерарии, наряду со сведениями «Книги пап» (Liber Pontificalis), сослужат добрую службу не только паломникам, но и ученым, которые в конце концов убедятся в достаточной точности «путеводителей».

В XIV в. интерес пилигримов к катакомбам ослаб, они были заброшены и в основном забыты до конца XV в., когда началось собственно научное исследование. В 1475 г. основатель Римской академии, гуманист Помпоний Лаетто (1428-97), спустился в катакомбы Сан Каллисто (св. Калликста) на Виа Аппиа, о которых еще помнили (его спутники не устояли от искушения оставить на стенах, прямо по росписям, шуточные граффити). Примерно на столетие эти и другие вновь открытые катакомбы (Претекстата, Петра и Марцеллина) вновь стали местом прогулок и размышлений. Но вскоре внимание к христианским древностям усилилось благодаря ряду важных открытий.

В 1551 г. антиквар Пирро Лигорио (1513–1583) объявил о находке им мраморной статуи мужчины, сидящего на каменном кресле, на одном боку которого была высечена Пасхалия (на семь циклов по 16 лет, от 222 до 333 г.), а на другом — список из 13 работ, в основном совпадающий со списком, приведенным Евсевием Кесарийским как сочинения пресвитера Ипполита (ЦИ. VI, 22). Последнему и была атрибутирована статуя, в чем сейчас имеются сомнения, т. к. обнаружена она при довольно подозрительных обстоятельствах.2 А. Брент недавно посвятил истории статуи, дискуссии с «католическими археологами» и реконструкции корпуса трудов пресвитера III в. особую работу. (Brent, 1995).

Примерно через полвека интересные находки были сделаны на месте базилики св. Петра, построенной еще Константином Великим. Работы по реконструкции велись в соборе очень долго, с 1452 по 1667 г. Пожелав найти крест, поставленный, по преданию, Константином на могиле апостола, папа Климент VIII (1592–1605) начал раскопки под вновь возводимым главным алтарем. Сразу удалось обнаружить следы древнего кладбища, но дело не довели до конца, опасаясь возможных разочарований (любители древностей, прежде всего аббат Бозио, безуспешно настаивали на продолжении работ — но к ним вернутся лишь через 350 лет (см. гл. IV-1). Однако несколько погребений все же были открыты, среди них— известный саркофаг Юния Басса.3

Не только случайные открытия вдохновляли ученых. Потребность во взаимной критике сделала актуальными как для католиков, так и для протестантов исследования обрядов, обычаев, устройства древней церкви, включая их вещественное, материальное оформление. Еще в 1560 — 70-х гг. лютеранские богословы под руководством Матвея Флациуса издали «Магдебургские центурии», используя как источники (и одновременно их анализируя) рукописи, собранные из разных стран (в числе которых Болгария, Валахия и даже Московия; впоследствии часть манускриптов была утрачена). В начале XVII в., в ответ на «Центурии», ученый библиотекарь Ватикана кардинал Цезарь Бароний (1538–1607) издал 12 томов своих знаменитых «Анналов» (Annales ecclesiastici), где, помимо массы ранее неизвестных документов (правда, изданных некритически), использовал как аргумент и некоторые вещественные древности. Труды Барония сыграют позднее важную роль в становлении исследований церковных древностей в России (см. гл. IX).

Ученые спускаются в катакомбы

Основу традиции натурного исследования памятников ранней церкви заложили работы в катакомбах. Днем их открытия для науки считают 31 мая 1578 г. Работники на винограднике к северу от города (Виа Салариа Нуова) случайно попали в наклонную штольню, которая привела их к скрытому глубоко под землей кладбищу. Вдоль узких галерей тянулись ряды погребений, закрытых каменными досками с надписями; они выводили в небольшие залы (кубикулы), стены которых были расписаны композициями («Даниил во рву львином», «Добрый пастырь», «Крещение Господне» и др.). Кардинал Бароний писал о необыкновенном впечатлении, произведенным этой криптой на посетителей. По его словам, под городом открылся еще один Рим — подземный. Это название, «Roma sotteranea», стало на века своего рода паролем у исследователей христианского Рима (Фрикен, 1872).

Внимание прежде всего привлекли фрески. Уже в XVI в. к их копированию приступили два любителя древностей — Альфонсо Чакон (Джаконио) и Филипп де Винь подробный список работавших в катакомбах: Rossi, 1864, v.l, 2ff). Скоро к ним присоединился студент философии и права Антонио Бозио (1573–1629), приехавший с Мальты вместе со своим дядей — агентом Мальтийского ордена. Именно ему предстояло заложить основы исследования катакомб. Правда, первый же опыт чуть не стал последним — отправившись 10 декабря 1593 с другом в неисследованные еще катакомбы Домитиллы, он заблудился в путанице галерей и, потеряв надежду выбраться, испугался, что «осквернит своим нечистым трупом гробницы мучеников» (Цветаев, 1896. 4). Теперь Бозио понял, как обширны и многочисленны подземные галереи и каких они полны научных сокровищ. В ближайшие годы он осмотрел катакомбы вдоль городских дорог. В катакомбах на Виа Номентана ему удалось сделать важное открытие — среди галерей обнаружились погребения иудеев, украшенные сценами из Библии. Бозио и его друзья охотно копировали фрески, и, по старой традиции, оставляли на них свои имена (что позволяет сегодня проследить их путь). По тщательным записям Бозио видно, что он обнаружил входы в 30 катакомб и скопировал массу фресок. День за днем, ночь за ночью, провел он под землей целые годы в упорном труде и умер в 54 года, не успев издать рукописей.4

Четырехтомник Бозио «Подземный Рим» (1615–1629, 1632) стал не просто выдающейся работой. В нем объединились археология и история церкви. Был сделан решительный шаг к научной публикации материалов— следовательно, само возникновение римской школы (см. гл. IV-1) раннехристианской археологии можно отсчитывать именно с его выхода. Труд Бозио заложил и основу своеобразной методики соединения письменных источников с археологическим материалом, поскольку находки интерпретировались в свете текстов (сочинений отцов церкви, постановлений соборов, папских посланий, материалов древней литургии, житий и т. п.).

Бозио с его интересом к «полуязыческим» фрескам далеко не сразу нашел в Риме последователей. Это немудрено: Италия XVII в. — страна церковного ригоризма В Европе царит контрреформация. Миссии иезуитов заполняют чуть не весь мир; Людовик XIV вынашивает мечты о паневропейской католической империи. (Напомним о казни в 1600 году Джордано Бруно и о таких сравнительно невинных акциях, как уничтожение саркофага Флавия Агриколы в 1629 г. или осуждение в 1633 г. Галилея). Повсюду в католической Европе национальный патриотизм соединялся с конфессиональным. В 1693 г. иезуиты-семинаристы в Любляне (Лайбах) подделали латинские и раннехристианские надписи на камнях в стенах семинарии, чтобы доказать античное происхождение города. Они верили, что такая связь существует, и если не удается ее найти, то нужно просто имитировать.

Все годилось для подтверждения истинности догматов и конфессиональной правоты. Важным аргументом при этом являлись фрески, поскольку, основываясь на них, можно было говорить о культе Девы Марии в раннем христианстве (пусть и в примитивном виде), о заупокойных службах и литургии с причастием по католическому обряду Можно было также демонстрировать героическое прошлое римской церкви. Для этого необходимы были мощи — и катакомбы стали неистощимым «рудником», где добывались реликвии «на экспорт» по всему католическому миру. В 1678 г. папа Климент X был вынужден установить контроль над выносом мощей, введя должность Хранителя священных реликвий, но в XVII–XVIII вв. они мало что делали для охраны и изучения катакомб.

Пыл католиков тут же попытались охладить скептики. Но для научной полемики по поводу мощей не было еще ни разработанных методов, ни достаточного количества фактов. Скептицизм критиков составлял как бы оборотную сторону экзальтированного почитания древностей как реликвий. Уже ученый бенедиктинец Жан Мабильон (Jean Mabillon, 1638–1707) выражал осторожные сомнения в подлинности мощей из катакомб, прибывавших во Францию, а протестанты в открытую насмехались над ними. Резкие возражения и критику встретило даже издание книги Бозио. Посетивший в 1685-86 гг. Италию епископ-историк Жильбер Бюрне пришел к выводу, что катакомбы есть не что иное как древние шахты; погребения в них не только христианские, но и языческие (тут он был прав), а фрески выполнены средневековыми монахами «в стиле готики». Ему последовал еще более радикальный Ф. У. Миссон, считавший катакомбы общими, а не только христианскими, кладбищами Рима, причем часть погребений он датировал сравнительно недавним временем. Эти обзоры были популярны в протестантских странах: книги Бюрне выходили в Лондоне и Роттердаме до 1718, последняя публикация Миссона в Париже — 1739 г.

Следствием «католического фундаментализма» и протестантско-просветительского «отпора» ему было то, что середина XVII и XVIII вв. выпала из области научного исследования и катакомбы «на долгое время сделались достоянием всех и каждого, кто только хотел ими пользоваться в своих видах» (Цветаев, 1896, 8).5

Характерной фигурой XVIII в. был Марко Антонио Больдетти (663-1749), один из череды папских Хранителей, типичный собиратель и охотник за сокровищами. Увлеченный коллекционер, он собирал христианские и языческие надписи, умудряясь даже снимать со стен фрески. Открывая могилы в поисках мощей или других реликвий, монсеньор Больдетти немедленно переносил их к себе в церковь или вкладывал в другие, словом, «опустошал катакомбы, служа вере». По его смерти пресвитерий и вся церковь оказались переполнены находками и напоминали уже не храм, а что-то среднее между музейным хранилищем и склепом.6

Впрочем, возникшая в XVI–XVIII вв. традиция «простого собирания» церковных древностей внесла существенный вклад в их сохранение. Католические общины, особенно в Италии, издавна очень серьезно и старательно берегут каждое свидетельство древности, найденное на территории их храма или вокруг него. Фрагменты саркофагов и скульптуры; куски мраморных плит с остатками эпитафий; колонны и капители; мозаика с древних полов и многое другое сохраняется в капеллах, вмуровывается в стены (особенно в открытых галереях или нартексе), иногда оформляется как важная реликвия. Позже появятся специальные лапидарии и особые описания-путеводители со схемой размещения «сокровищ древности». Благодаря такой практике можно и сегодня познакомиться с находками, сделанными при обычных ремонтах XIX, XVIII, XVII вв. В честь особенно интересных находок даже нарезались памятные доски.7

В XVIII в. на христианскую археологию существенно повлиял ряд внешних обстоятельств. В 1711 г. были найдены руины Геркуланума, а в 1748 г. — Помпей, что открыло возможность научного изучения античного мира. Появились также первые обмеры и описания руин «исламского» Средиземноморья, поскольку Европа постепенно налаживала отношения с Оттоманской империей и путешествовать во владениях Порты стало легче.

Однако новый и решающий толчок к формированию научного этапа исследований христианских древностей в Европе дали снова катакомбы. Ватикан начал поощрять их изучение и предпринял шаги для контроля за этим процессом. В 1852 г. Пием IX была создана «Комиссия священной археологии» (Commissione de archeologia sacra). Это не было случайностью. Именно на 1830-40-е гг. приходится становление классической археологии, обнаруживаются ее первые успехи и выявляется превосходство методов. Вне Италии появились и первые удачные труды специалистов по позднеантичным памятникам, посвященные катакомбам, прежде всего работы Рауль-Рошетта (Raoul-Rochette, 1830, 1837, 1839).8

Накопленный столетиями опыт и неподдельный энтузиазм, в котором удивительным образом сочеталась религиозная убежденность с преданностью науке, вкупе с возможностью постоянной работы на памятниках, определили преимущество римских ученых. Это стало очевидным после того, как в 1840 г. на должность «Суперинтенданта святых мощей и кладбищ» папа Григорий XV назначил Джузеппе Марки (1795–1860), вслед за которым в катакомбы спустится и де Росси. Марки одним из первых осознал, что «реликвии» нельзя изучать в отрыве от «обычных» находок, вне архитектурного, художественного и исторического контекста — и поэтому начал борьбу с извлечением их из катакомб. Ему же принадлежит первая попытка составить общую программу их изучения и установить хронологию росписей. В 1837 г. он издал собрание ранних христианских надписей (Brunati, 1837), а в 1840 г. за-Думал монументальную серию, которая включила бы раннехристианскую архитектуру, живопись и скульптуру. К 1844 г. он опубликовал «архитектурную» часть — своего рода введение к ней (Marchi,»l 844), передав собирание надписей своему последователю и новому секретарю библиотеки Ватикана, де Росси. Методы Марки в 1840-1850-х гг. очень повлияли на молодых ученых Рима: появление такой фигуры, как де Росси, к настоящему времени уже почти канонизированной в качестве «отца христианской археологии», без него было бы невозможно.10

«Отец христианской археологии»

Джованни Баттиста де Росси (1822–1894) — конечно, наиболее выдающийся из археологов, работавших в Риме в XIX в. Римлянин, рожденный близ Марсова поля и неохотно покидавший Город, он рано увлекся христианскими древностями. В 14 лет он уже приступил к копированию древних рукописей и эпитафий и лучшим подарком для него была книга Бозио. Еще будучи студентом канонического и гражданского права, де Росси решил собрать и впоследствии опубликовать все древние надписи христианского Рима, что требовало невероятно самоотверженного труда. Он исколесил в 40-70-х гг. Италию (что для итальянского ученого в XIX в. не было обычно) и Западную Европу (Францию, Бельгию, Швейцарию, Германию, Австрию, Англию), изучая как памятники, так и рукописи, и сутками забывая о сне и еде за переписыванием текстов. Всего за 15 лет, к 1857 г., был готов первый том, второй вышел в 1888 г. (Rossi, 1861–1888)."

Несмотря на огромный вклад, сделанный де Росси в изучение эпиграфики и в собирание материалов по живописи ранних христиан (свод мозаик: Rossi, 1872–1892), главные его открытия связаны с изучением катакомб, а основной труд среди поистине бессчетных работ — с их фиксацией и публикацией. Приступая к нему в середине 1840-х гг., де Росси предположил, что места поклонения праху мучеников, описанные в итинерариях, не могли находиться особенно далеко от основных входов в катакомбы, а тем более — в совершенно недоступных местах. Около них, безусловно, должны быть заметны следы поклонения, оставленные паломниками граффити и т. п. Поэтому де Росси думал о методическом вскрытии кагакомб, для чего требовались не только средства, но и права на землю, в которой они находились. И то, и другое появилось не сразу.

Решающей стала находка «кладбища пап». Однажды, в поисках древней церкви св. Сикста, де Росси осматривал погреб одного виноградника на Виа Аппиа и нашел среди обломков фрагмент мраморной плиты с надписью, которую прочел как: «(Cor)nelius martyr». «Мученик Корнелий» был известен среди епископов III в., следовательно, было естественным ожидать его погребения неподалеку в катакомбах Сан Каллисто, первом кладбище христиан в Риме, известном по письменным источникам. Это была удача, огромную роль в которой сыграли блестящие знания де Росси эпиграфики и рукописей.12

Второй важнейшей археологической деталью, позволившей удостовериться в реальном существовании «кладбища пап» и давшей точку хронологического отсчета для всей системы катакомб, стали «памятники папы Дамаса» (366–384). Папа, с особым почтением относившийся к своим предшественникам-мученикам, специально занялся устройством их погребений. Он старался не ставить над катакомбами базилик, чтобы не повреждать могил; открыл уже заваленные гробницы мучеников; упростил доступ в катакомбы, построив лестницы, своды, контрфорсы и световые колодцы (луминарии). Но главное — он составил особые надписи, частью стихотворные, в которых описал подвиги мучеников (иногда упоминая и сделанные им самим работы).

Это массовое переоформление дало надежную точку отсчета, поскольку надписи легко было отличить, они вырезались особым почерком, одним и тем же резчиком (Furius Dionysius Filocalus) и имели очень узнаваемую, оригинальную форму букв. (В одной из надписей на «кладбище пап» Дамас признался, что очень хотел бы лежать близ своих предшественников, но он не позволял этого другим, да и своим присутствием боится обеспокоить прах святых). Эпитафии со стихотворными текстами Дамаса и с именами епископов III в. убедили папу Пия IX в необходимости купить виноградник на «кимитирии Калликста» и провести там раскопки. Сначала смеявшийся над археологией, папа стал в конце концов горячим приверженцем и защитником де Росси.

Итак, благодаря годам тяжкого труда и часто сопутствующей настоящим увлечениям удаче, удалось восстановить историю «папского кладбища». Де Росси пришел к ряду выводов, изменивших самую суть отношения к катакомбам. Оказалось, что Бозио был прав — катакомбы сначала не были христианскими. Их не строили специально ни для совершения литургии, ни в качестве убежища во времена преследований — но лишь как кладбища. Местом поминальных служб и литургии они стали, по мнению де Росси, только в период от последней четверти III до начала IV в. Были установлены нижняя и верхняя даты использования катакомб христианами: со второй половины II по V вв. Считалось, что ранние христиане происходили из беднейших и угнетенных слоев Рима — но выяснилось, что они были членами хорошо организованных погребальных сообществ, следовательно, не так уж бедны. Де Росси собрал также важные свидетельства взаимопроникновения христианства и язычества в римском обществе III в.

Новым был и сам способ работ. Он явно контрастировал с варварским разрушением исторического контекста «хранителями» XVIII в. (их следы виднелись повсюду: испорченные фрески, проломы стен, пустые места унесенных саркофагов, надписей, мощей). Конечно, и де Росси разделял методические ошибки своего времени (например, считал, что вся хронология уже ясна и надежна), не умел еще полноценно анализировать такой материал, как керамическая посуда, светильники и даже монеты, которые подчас находил в растворе закладок могильных ниш. Все же трезвость его подхода и стремление к критике источника исключительны для католической науки середины XIX в. Достаточно остановиться на такой проблеме, как атрибуция мученических погребений. Было достоверно известно, что в катакомбах они очень многочисленны. Сами эпитафии часто определяли положение остальных погребений по отношению к захоронениям мучеников: ad sanctos, ad martyres (около), или ante (перед), supra (над), retro (позади). Но можно ли отличить мученические захоронения от немученических по ритуалу? Многие погребения выделялись непривычными деталями. В обмазки ниш-локул вмуровывали всевозможные предметы (монеты, фрагменты сосудов или целые чаши, кукол и др.); внутри ниш находили ножи и наконечники, копья, клещи и цепи, камни и пр. — их необоснованно принимали за орудия казни. Впоследствии выяснилось, что таких предметов много и в языческих погребениях, и у «простых» христиан. Инструменты и оружие — просто погребальный инвентарь. То же касается и вещей, вдавленных в обмазку снаружи — это своеобразные «подарки», оставленные мертвому его родичами (кроме того, в рядах локул без надписей они позволяли отличать одну могилу от другой).

Преимущественным атрибутом мученичества считались ампулы — небольшие глиняные или стеклянные сосуды различных форм, поставленные в гробницу, но чаще вмазанные в цемент у ее отверстия. На их дне обнаружили осадок темного цвета, в котором полагали высохшую кровь христиан, умерших за веру. Конечно, эту гипотезу приняли не все. Находки ампул плохо сочетались с датами погребений (большинство их совершено после эпохи гонений) и с текстами эпитафий (в них нет упоминаний о мученичестве, надписи часто сообщают подробности жизни, например, о военной службе или о красоте и добродетели погребенной матроны; среди надписей есть и нехристианские). Наконец, ампулы часто отсутствуют в несомненно мученических погребениях. Осадок несколько раз изучали химически (в XVII в. даже сам Лейбниц) — но окончательного ответа, кровь ли это, и если да, то человека или животного — не получили.13 Де Росси столкнулся с этой проблемой в 1862 г., когда в некоторых погребениях обнаружил сосуды, наполненные «кровью» — однако подавляющее большинство их относилось к эпохе после церковного мира, остальные же принадлежали детям (слишком маленьким, чтобы стать мучениками). Когда в 1872 г. вновь нашли целый стеклянный сосуд, на две трети наполненный красной жидкостью, многие готовы были, следуя установившейся традиции, считать ее кровью мученика. Но де Росси отказался принять это на веру. Жидкость передали для анализа химикам, которые пришли к заключению, что это кровь, но «несомненно и безусловно» (по выражению де Росси) — кровь животного, что никак не подтверждало мученической смерти погребенных (в других случаях «красная жидкость» могла представлять благовонное масло или вино).

Когда в 1864 г. вышел первый из трех томов «Подземного Рима» де Росси, стало ясно, что его автор открыл в катакомбах величайший источник информации по истории, литургике и искусству раннего христианства (два других вышли в 1867 и 1877 гг.; еще два тома, 4-й и 5-й, посвященные катакомбам Домитиллы и Присциллы, готовились к печати, но так и не были опубликованы). Де Росси стремился поднять эти исследования на максимально высокий уровень и сделать издания регулярными. В 1875 г. он основал Общество христианской археологии, просуществовавшее до 1877 г. Он же одним из первых осознал необходимость распространения в обществе нового подхода к исследованиям и организовал лекции в дни памяти святых. Это были почти спектакли, не менее драматичные, чем публичные чтения Диккенсом своих произведений (об этих лекциях вспоминали многие, в том числе посещавшие их русские ученые).

Работы де Росси приобрели большую известность и повлияли на развитие всей науки о христианских древностях. Основанный им «Бюллетень христианской археологии», сначала ежемесячный, а с 1870 г. ежеквартальный, который он почти весь заполнял своими работами (его так и звали «Журнал де Росси») номер за номером переводился на французский. Его «Подземный Рим» нашел читателей везде, в том числе и в России, в основном сохранив авторитет до начала нашего столетия (им широко пользуется, например, А. П. Голубцов в учебнике 1917 г.). К его трудам часто обращаются и сегодня, уделяя пристальное внимание его жизни и работе, устраивая выставки, конференции и конгрессы, посвященные его памяти (исследование ученика и друга де Росси Орацио Марукки: Marucchi, 1901; биографический очерк: Baruffa, 1994).

Словом, жизнь и научная карьера де Росси выглядят благополучно, особенно в зеркале панегирической и официозной литературы (Baum-fiarten, 1892). Внешний почет и уважение, оказываемые ему при жизни, ^Даже сама смерть в загородной папской резиденции Кастальгандоль-Ф° — тому подтверждение. Тем не менее, несмотря на огромные научные достижения, деятельность возглавленного им направления несла в себе зерна глубокого внутреннего конфликта между долгом верующего и долгом ученого. Де Росси обладал счастливой натурой, позволявшей этому конфликту, во всяком случае до времени, не развиться в полную силу. Он был склонен к умеренности и осторожности, стремился оставаться мягким и понимающим, считая важнейшими деловыми качествами терпение и настойчивость. В результате удавалось примирять убеждения католика и преданность поиску научной истины. Он верил, что суждением археолога всегда должны управлять искренность и здравый смысл, независимо от того, как употребят потом его открытия «политики»; подходил к научным фактам непредвзято, исходя из точной даты и атрибуции памятника. Поэтому свой метод в работе с историческими источниками он считал «критическим» (Хрушкова, 1998а).

В борьбе с догматизмом де Росси не считал нужным идти на крайние меры, предпочитая компромиссы. Убежденный в том, что частицы мощей, разошедшиеся из Рима по всему миру, часто не являются подлинными останками мучеников — он все же не решился опубликовать это суждение. Уже написанное исследование о «сосудах с кровью мучеников», в котором он призывал к осторожности и непредвзятой критической атрибуции открываемых погребений, также осталось неопубликованным (Сен-Рок, 1998, 203). Это объясняется тем особым климатом догматического неприятия малейшей исторической критики, который господствовал в католицизме вплоть до крушения «Ватикана 1». В XIX в. еще существовал знаменитый «Индекс» — список запрещенных папой книг. Хотя папа Пий IX (знакомый русскому читателю по веселому стихотворению А. К. Толстого «Бунт в Ватикане») настоял, чтобы публикации де Росси несли издательский знак Ватикана — это не спасло автора от придирок. Уже в 1856 г. «доброжелатели» писали о де Росси как о «союзнике протестантов»; у него были влиятельные враги (например, кардинал Бартолини), а по поводу «Подземного Рима» возникли даже проблемы с «Индексом». Всегда сдержанный, де Росси вынужден был жаловаться на непонимание ценности серьезных трудов, на зависть посредственностей и доносчиков. Многие, конечно, были недовольны и самим вмешательством «светского» ученого в область традиционных церковных интересов (в России аналогичным нападкам подвергнется, например, А. Н. Муравьев, стремившийся писать о церковных древностях и литургике, оставаясь лицом недуховным).14

Русские ученые в гостях у де Росси

Усилиями де Росси христианская археология в глазах ученой Европы поднялась, наконец, до уровня науки и началось ее постепенное становление за пределами Италии Отметим, с одной стороны, что Теодор Моммзен по поводу выхода первого тома «Христианских надписей Рима» произнес в Немецком археологическом институте в Риме знаменитое: «Сегодня кончился дилетантизм в христианской археологии; начинается наука». С другой же — укажем на встречу с де Росси будущего главы русской (а в известной мере и мировой) школы «византийских древностей», тогда еще молодого исследователя Н. П. Кондакова, неоднократно посещавшего Рим для сбора материалов к диссертации по византийской миниатюре.15

Велико было, конечно, прежде всего воздействие многочисленных печатных трудов, особенно «Подземного Рима» Во многих странах (Англии, Франции, Германии) появились его пересказы или курсы «христианской археологии», в основном написанные учениками де Росси (например, профессором Фрайбургского университета Францем-Ксаверием Краусом: Kraus, 1873). В России «популяризатором» христианской археологии выступил А. фон Фрикен, писавший во вступлении о де Росси: «Не могу начать своей книги, не выразив ему моей благодарности и Не вспомнив с удовольствием те прогулки по катакомбам и римским музеям, в которые я, сопровождая его и слушая его объяснения, приобрел столько сведений…»'

Дом де Росси в Риме был открыт для всех коллег. Из русских ученых, кроме Кондакова и фон Фрикена, назовем таких выдающихся исследователей, как А. С. Уваров, Ф. И. Буслаев, Н. В. Покровский, которым он помогал советом и делом. Без него квалифицированное знакомство с христианскими древностями Рима, катакомбами, базиликами, местами Раскопок — было бы просто немыслимо. Чрезвычайно важной оказалась встреча с де Росси для Покровского, которому она помогла, как писал он сам, почувствовать себя окрепшим в изучаемой области. Уже тогда русские ученые стремились внести свою лепту в процесс исследования катакомб, о чем говорит встреча де Росси с И. В. Цветаевым. Этот интересный эпизод сейчас полузабыт.17

«Программа» И. В. Цветаева

Начинавший свою карьеру как лингвист и археолог, Цветаев в молодости посетил Италию (1875 и 1880 гг.), где познакомился с ведущими учеными; некоторые из них, как оказалось, знали о Московском археологическом обществе и были знакомы с А. С. Уваровым.18 Задумав в 1888 г. составление «сборника образцов стенной живописи римских катакомб» с целью включения копий и макета «кубикулы» в состав коллекции создаваемого им Музея изящных искусств, Цветаев обратился за помощью к де Росси, который всемерно поддержал начинание. Как известно, Цветаев придавал огромное значение качеству копий, заказывая для Музея только первоклассные и абсолютно аутентичные. Ознакомившись с имевшимися изданиями и коллекциями воспроизведений, он нашел даже лучшие из них не вполне удовлетворительными (в том числе выполненные под руководством самого де Росси).19 Цветаев хорошо понимал всю важность фиксации объектов для науки и относился к делу не как собиратель раритетов, но как ученый. Поэтому он рекомендовал де Росси «своего» художника. Им оказался прибывший ранее из Петербурга и давно живший в Риме Ф. П. Рейман. Приняв многолетний заказ, он отнесся к нему с немецкой настойчивостью и русской истовостью, как к подвигу. Более десяти лет провел он безотлучно в катакомбах, вынося сырость и духоту, которые даже оборудование не выдерживало больше года.20

Самоотвержение не осталось незамеченным. «Пронесся по Риму слух об истинно подвижнической жизни русского художника в катакомбах и об его неустанных работах с раннего утра и до позднего вечера, среди темноты и безмолвия глубокой могилы, простиравшейся на целые версты кругом» (Цветаев, 1893). Его энергия служила предметом удивления всего Рима, он удостоился эпитета «несравненного». Maestro delle Catacombe, как его прозвал де Росси, подружился с ученым и участвовал в подготовке таблиц к новым томам «Подземного Рима». Так «русский проект» Цветаева и связанное с ним необычное «художественное путешествие» стали уже в конце XIX в. скромным вкладом в изучение христианских древностей Вечного города.

Хотя формирование науки о раннехристианских древностях в России проходило на основе знакомства с трудами римской школы и ее европейских ответвлений, с самого начала сказывалось и трезвое отношение к методам коллег, и широта взгляда, присущая лучшим русским ученым конца XIX в. Попытка переноса достижений де Росси на русскую почву, предпринятая А. С. Уваровым в его известном, но поздно и не полностью опубликованном труде «Христианская символика», ничем не напоминала «ученическую работу», но строилась как развитие и критика основы, заложенной великим итальянским ученым. Уже в 80-х п Н. В. Покровский благожелательно, но трезво критиковал обобщающие труды по христианским древностям, подготовленные аббатом Мартиньи во Франции и группой под руководством Ф. К. Крауса в Германии, отмечая неполноту их подхода к материалу, при котором оставались в стороне древности восточного христианства. (Покровский, 1886).

Оставим на время катакомбы в тот момент, когда складывавшийся веками, начиная с работ Барония и Бозио, метод нашел высшее выражение и был блестяще сформулирован и применен де Росси, основателем и главой целого историко-археологического направления, получившего название «римской школы». Под его влиянием исследование церковных древностей находилось в течение почти ста лет, а многие традиции и ответвления этой школы, многие ее начинания жизнеспособны и сейчас (см. гл. IV-1). На ее методических основах базировались исследования далеко за пределами Рима и вообще Италии. В их выработке, а главное — в практическом применении и распространении — особая роль принадлежит второй, французской ветви «католической археологии».

«Французская колониальная археология»

Французская школа прошла собственный, весьма отличный от «римской», путь развития. Здесь с самого начала интересы к национальным (то есть средневековым) и ранним христианским (галло-римским) древностям тесно переплетались. (Ранний этап французской школы: гл. VII-1). Мы же обратимся к тому времени, когда, заняв прочное место в «христианской археологии», она занялась исследованиями во вновь завоеванном «домене».

Северная Африка

К середине XIX в. в зону активного исследования Христианских древностей была включена новая территория — Французская Северная Африка. Сегодня память о французском колониальном движении уже порядком стерлась и тема эта со времени предоставления независимости Алжиру в 1960-х гг. более не выглядит актуальной. Од-шисо в XIX в. продвижение французов в Египте, Алжире и Марокко было на устах у всей Европы. С ним связывали самые разнообразные ожидания, вплоть до создания новой Римской империи и распространения католического влияния на весь «черный континент». Важную роль в этом продвижении играли ученые, особенно географы, этнографы, спе-щиаписты по античным и раннехристианским древностям.

< Первый сильный импульс к изучению древнего мира Африки дал поход Наполеона 1798–1799 гг. Войска, высадившиеся в Египте и прошедшие вверх по течению Нила, а затем по территории Сирии, имели не Только военную задачу: в известной степени это была и научная экспедиция, открывшая новый путь к землям древнейшего христианства. Христианская цивилизация Европы тем самым обнаружила намерение врнуть утраченное много столетий назад влияние в Северной Африке и Южном Средиземноморье. Но ученые из армии Наполеона, успев сде-*ЮЬ неожиданно много для развития исследований древнего Востока, выли ограничены кратким сроком военной кампании. Начатое на рубеже ХКв. продолжили через треть века сотрудники нового экспедиционного корпуса, которому суждено было остаться в Африке более чем на столетие.

В 1830 г. французы высадились в Алжире. Во главе их войск стоял бывший начальник штаба Наполеона маршал Сульт, живо интересовавшийся христианским прошлым Северной Африки и мечтавший о восстановлении христианства на фундаменте, заложенном здесь более полутора тысяч лет назад.21 Работы французских ученых на Востоке имели с самого начала некоторый привкус милитаризма и «католического фундаментализма». Франция двигалась в сторону Африки веками, начиная с эпохи крестоносцев и Людовика IX. Наука идейно укрепляла это движение книгами, подобными трехтомной «Христианской Африке» Антонио Морселли (1817 г.), где восстанавливалась история африканских епископатов. Военные выказывали взаимный интерес. Следуя наполеоновскому опыту, формировались специальные органы изучения древностей (после занятия Константины был издан указ об образовании в составе экспедиционного корпуса комиссии, ответственной за «собирание рукописей, надписей, объектов искусства и древностей, которые могут представлять интерес для наук и искусств на территории, занятой армией»). С войсками в 1833 г. в качестве секретаря одного из генералов прибыл и будущий основатель местных исторических обществ Адриан Бербрюг-гер (1801–1869), не занимавшийся христианской археологией специально, но за 35 лет исследовавший самые разнообразные древности — от неолита до византийской эпохи.

Европейцы сразу обнаружили, что их окружают остатки ушедшей цивилизации и они попросту вынуждены жить среди них. Первыми крупными работами 1840-х гг. по открытию христианских древностей руководили армейские офицеры.22

Массовое открытие христианских древностей, однако, как-то затянулось. Еще в 1856 г. писали о «весьма немногочисленных христианских руинах» и «двух или трех базиликах, почти совершенно разрушенных». Но деятельность Бербрюггера (который умер в 1869 г., за год до кошмарного поражения при Седане) не прошла бесследно. Остались основанные им журналы и общества любителей древностей; с 1856 г. работало «Историческое общество Алжира», в местных лицеях и колледжах вырастали молодые специалисты. В 60-х гг., с упрочением положения французов в Алжире, число открываемых христианских памятников начало бурно расти, а «исследовательские вылазки» из гарнизонов стали обычным занятием офицеров.

Новый этап исследований начался с прибытием в мае 1867 г. нового главы церкви в Алжире, Шарля Лавижери (1825-92). Лавижери сделал успешную «церковно-научную» карьеру как энтузиаст движения католицизма на Восток. Момент его появления на сцене (Сирия, 1857 г.) совпал с завершением Крымской войны, в развязывании которой определенную роль играло соперничество между православием (Россия) и католицизмом (Франция) из-за контроля над Святыми местами. Мир 1856 г. усилил позиции Франции на Ближнем Востоке, здесь быстро расцвели католические школы и Лавижери уже видел Сирию и Ливан под протекторатом Франции.

Но развить эту идею ему удалось только в Африке, где он получил кафедру архиепископа Алжира. Мечты его были амбициозны — нечто вроде новой христианской империи в Африке (причем не только в северной ее части, но и южнее Сахары). Однако это в неопределенном будущем, а первоочередная задача — христианизация соседнего Туниса и Карфагена. Одна из первых инструкций Лавижери предписывала приходским священникам регистрировать все археологические и исторические открытия в приходах, касающиеся раннего христианства в Африке. В 1875 г. Лавижери покупает землю в Карфагене, намереваясь построить там храм в память св. Людовика. К 1877 г. участок (9 га) включил практически весь карфагенский акрополь и можно было начинать раскопки; в том же году он лично руководил раскопками раннехристианского кладбища на месте Цезареи (Шершель). После вторжения в Тунис (май 1881 г.) Лавижери обращается в Академию с идеей развития «политической археологии», поставленной на службу Франции. «Археология в Тунисе — предмет национальной гордости, — писал он, — «из владения территорией следует извлечь выгоду», полагая, что за легким военнополитическим триумфом последует церковный и Карфаген возродится как центр религиозной жизни, как столица всей Северной Африки.

Лавижери не столько изучал и консервировал открываемые памятники, сколько стремился на их основе строить новые. В 1882 г., став кардиналом, он основал святилище в память мучениц Перпетуи и Фелицитаты († 202–203) на месте амфитеатра, купив его у местных мусульман. В 1884 г. архиепископия была перемещена из Алжира в Карфаген и специальная папская булла объявила его первопрестольной кафедрой Африки; затем над ним вознесся огромный купол нового собора в память св. Людовика (1890). Казалось, мечты архиепископа быстро становятся реальностью. Но это было уже венцом карьеры Лавижери, здоровье которого подорвали неустанные труды и африканский климат. Он умер в 1892 г., в возрасте 67 лет, едва успев узнать об открытии Гзеллем и Дюшеном мартирия мученицы Сальсы в Типасе.

Деятельность Лавижери — один из ярких примеров церковно-конфессиональной и имперско-националистической археологии. Прежде всего он был не ученым, а «слугой Франции» (его справедливо называют своего рода «Сесилем Родсом от церкви»). Он любил христианскую археологию всей душой — но был при этом политиканом, ксенофобом и совершенно нетерпимым человеком по отношению ко всем, не разделявшим его крайних взглядов на мировой порядок. В изучении древностей такая смесь вела к охоте за надписями в ущерб планомерному открытию целых комплексов, что дурно отразилось на хронологии и стратиграфии. (Например, на таком выдающемся памятнике как Дамус-аль-Карита не удалось выделить стадий развития, а слои иудейского периода, лежавшие ниже раннехристианских, просто утрачены; не было обращено никакого внимания на особенности памятников раннего христианства в Африке).

Но практические итоги деятельности Лавижери нельзя недооценивать. Он проявил те качества, которые и по сию пору характерны для Католической археологии — увлеченность полевыми исследованиями, №*ение широко организовать дело и упорно его продолжать, стремление накопить возможно большее количество информации, свести ее воедино и опубликовать. Изданный Лавижери в 1888 г. пересмотр старой сводки Морселли содержал сведения о 180 новых церквях и всех новых археологических открытиях! (Toulotte, 1888). Таков был общий итог работ второй трети XIX в.23

Миссионерство и археология во Французской Северной Африке постоянно шли рука об руку. В 1880-х гг. представителем Лавижери в Карфагене стал молодой священник Делаттр (1850–1932), прекрасный руководитель миссии и энергичный исследователь. Первый же его сезон (на базилике Дамус-аль-Карита) дал импульс научному изучению христианских древностей Туниса и привел также к созданию в Карфагене Национального музея. К достоинствам Делаггра относилось понимание важности фиксации и стремление к полноте отчетов (качество, тогда еще не совсем привычное). Главной целью работ 1880-х гг. было иудейское и раннехристианское кладбище севернее города, в Гамарте, и особенно Дамус-аль-Карита — огромный комплекс, до сих пор не изученный целиком.24

В звучащем на арабский манер названии местности, Дамус-аль-Карита, до нас дошло через полтора тысячелетия латинское название храма: «Domus caritalis». Его девятинефная, ориентированная с севера на юг базилика (самая большая в Северной Африке) имела более 100 колонн. За 10 лет здесь исследовали около 6 тысяч погребений! Материалы некрополя свидетельствовали о сильных эсхатологических настроениях. Покойных, чтобы сохранить их тела, клали на слой извести; тексты на саркофагах выражали надежду на скорое наступление Страшного Суда. В 1883 г. была открыта и Базилика Майорум, но к ней Делаттр сможет обратиться лишь в следующем столетии.

Де Вогюэ и раннехристианская Сирия

За пять лет до приезда в Алжир Лавижери другой увлеченный исследователь античности, маркиз Шарль Мельхиор де Вопоэ (1829–1912), дипломат, известный тем, что отыскал в Стамбуле документ о находке статуи Венеры Милосской, предпринял поистине эпическое «археологическое путешествие» по Сирии. Он, как и Лавижери, входил в группу энтузиастов, распространявших франко-католическое влияние в восточном Средиземноморье путем организации школ и приютов. Как политические, так и археологические возможности здесь были даже большими, чем в Северной Африке. В Ливане еще со времен крестовых походов христиане составляли большинство; в Палестине и Сирии их общины окрепли при мусульманском правлении. Следы же раннего христианства приводили в изумление важнейшие памятники сохранились почти без повреждений; каменные руины стояли в том виде, в каком их оставили византийцы. Это был настоящий археологический рай. Мало того, что сохранились стены и колоннады зданий — ряд систем жизнеобеспечения еще использовали по назначению! В стойлах укрывали скот, в кладовых хранили припасы, а в цистернах — воду. В некоторые дома, занятые друзами, еще можно было войти сквозь портик; были даже остатки садов, восходивших к раннехристианским временам.

Главными объектами де Вопоэ, которого привлекали остатки архитектуры, стали церкви и монастыри. Он вскоре обнаружил, что многие языческие храмы и гражданские постройки (преториумы, базилики) превращались в церкви просто достройкой алтарной части — и сделал заключение о происхождении от них христианских базилик Сирии.25 Главное, что осталось от работ де Вогтоэ — обмеры, описания и рисунки около двух десятков христианских храмов. Этим была заложена основа дальнейших исследований и работами де Вогюэ пользовались еще много десятилетий — в частности, они служили отправной точкой для археологических путешествий по Сирии и Палестине русских ученых, которые постоянно отталкиваются от описаний предшественника или полемизируют с ним (см. гл. V).

Де Вогтоэ не был одинок. Археологическим советником кампании в Ливане, последовавшей за антихристианским восстанием 1860 г., стал Эрнест Ренан (1823-92). Автор нашумевшей и противоречивой «Жизни Иисуса» (1863) впервые в такого рода сочинении использовал археологические свидетельства, с которыми был знаком на практике. Его друг, Шарль Клермон-Ганно, французский консул в Иерусалиме и известный археолог, в 1873 г. опубликовал коллекцию оссуариев с Масличной горы как свидетельство существования раннего иудео-христианского сообщества. Пусть он ошибся в датировке (все оссуарии на самом деле позже I в.) и в интерпретации символов (кресты оказались просто маркировочными знаками) — зато он вновь указал на Иерусалим как на важнейший объект исследования раннехристианских древностей (см. гл. 1–1).

Примерно за сто лет до открытий в Северной Африке и Восточном Средиземноморье, в 1784 г., философ Иоганн Гердер мог смело писать, что «на Ближнем Востоке и в соседнем Египте все относящееся к древней истории является нам руинами или исчезающими мечтами…», что Вавилон, Финикия и Карфаген не оставили письменных памятников, а «Египет исчах, в сущности, прежде, чем греки увидели его изнутри. Таким образом, все сводится к немногим выцветшим листам, на которых записаны рассказы о рассказах, кусочки истории, сон о мире, существовавшем до нас».26 К 1880-м годам, благодаря усилиям многих археологов, в том числе и стремившихся к изучению христианских древностей, Подобные утверждения уже не соответствовали истине. Перед исследователями начали приоткрываться даже самые удаленные, давно забытые области древнего христианства (см. гл. Ш).27

«Прощание» с католической археологией

С уходом XIX в. закончилась эпоха высших достижений и господства католических школ, итальянской и французской, в изучении христианских древностей. Их вершиной, с которой была уже различима и линия спуска, можно считать любимое детище де Росси — Международный Конгресс христианской археологии (МКХА), впервые прошедший под покровительством папы льва XIII и императора Франца-Иосифа в Спалато (Сплит), в нескольких милях от древней Салоны (см. ниже). Де Росси работал как одержимый последние три года жизни, стремясь организовать работы по проекту. Но ему не удалось увидеть плодов этих усилий — ученый умер 20 августа 1894, немного не дожив до начала МКХА и до новых открытий в Салоне.

Первый Международный Конгресс христианской археологии не был особенно представительным. Это было, в сущности, собрание археоло-гов-клириков, прежде всего тех, кто работал на принадлежавшем Австро-Венгрии побережье Далмации.28 В программе не было имен многих ведущих исследователей (например, Рамсея и Гзелля, см. о них гл. Ill-1, III-2); почти отсутствовали ученые из протестантских стран и России (где Конгресс тем не менее был отмечен как важное и положительное явление, несмотря на заметное отсутствие англичан и французов: Смирнов, 1895).

Резолюция Первого Конгресса МКХА призывала создавать университетские курсы христианской археологии, публиковать «корпусы» древностей, особенно скульптуры, фресок, погребений. В рамках этой программы был одобрен к публикации свод средневековых надписей «из Далмации и других южных славянских земель», подготовленный Академией искусства и науки южных славян (Сплит). Но планы МКХА оказались слишком амбициозными; издатели отклоняли дорогие в производстве и не оправдывавшие затрат «corpora»; проекты некому было возглавить (великие люди XIX в. быстро сходили со сцены: умер де Росси, состарился Леблан). Фундамент, избранный для работы, был узким и устаревшим: изучение древностей ориентировалось на историю искусства и литургики, не уделяя внимания рядовым артефактам и археологии.

Методы оставались в зародыше, их разработкой практически не занимались. А именно методика была предельно актуальна, поскольку необходимо было противостоять начавшемуся разрушению объектов археологами. Например, во Франции с 1870—80 гг. развернулось неумелое и расточительное вскрытие раннехристианских и меровингских кладбищ (изучая историю некрополей V–VI вв., участники бессмысленных препирательств, «галло-романисты» и «германисты», пытались выяснить национальные корни современной Франции; за спорами о происхождении раннефранкских могильников стоял политический конфликт Франции и Пруссии из-за Эльзаса и Лотарингии). Особая Комиссия исторических памятников Франции тратила средства прежде всего на реставрацию соборов, почти ничего не оставляя для исследования других древностей. Поэтому для французских ученых программа МКХА не была ни своевременной, ни привлекательной.

В Африке раскопки, в основном, возглавлялись молодыми архитекторами, различавшими только имевшиеся в изобилии шедевры архитектуры. Стоило ли обращать внимание на сопутствующие «мелочи», тем более на стратиграфию? В Тимгаде за год открыли пять храмов, но руководитель, описывая археологические работы, указал только количество земли, вынесенное из руин.29

XX век принес совершенно новое отношение к методике натурных исследований и к их интерпретации, в котором «католическая археология» была уже не единственной. Поворот совершался в страстных спорах между представителями различных национальных и конфессиональных школ (см. гл. IV-1). Во многом он произошел благодаря усилиям германских и английских, русских и американских ученых, хотя и «римской школе» также предстояло еще немало выдающихся свершений. Разработка новых научных методов требовала иных, новых объектов для изучения, которые обеспечивали полевые исследования. XX век — поистине эпоха «великих археологических открытий». Познакомимся с некоторыми из них, начав с недавно оставленных катакомб.

Спор о катакомбах продолжается

В конце XIX в., вслед за открытиями де Росси, в изучении катакомб наступил настоящий бум.30 В Риме работы возглавили трое учеников де Росси: Энрико Стевенсон (не путать с Дж. Стевенсоном, также писавшем о катакомбах), Орацио Марук-ки и Джозеф Вильперт.31 К этому времени выяснилось, что основания многих церквей города стоят прямо над катакомбами. Такой особый район был открыт Э. Стевенсоном на Казилинской дороге. В центре крипты одна над другой помещались две локулы (что соответствовало описанию гробниц Петра и Марцеллина, мучеников эпохи Диоклетиана, сделанному Эйнхардом в IX в.). Граффити пилигримов подтвердили предположение: это было кладбише «Ad duas lauros» («у двух лавров»), возникшее во второй половине III в. и накопившее тысячи могил III–IV вв. со множеством фресок. Некрополь был увенчан мавзолеем императрицы Елены (сначала приготовленным Константином для себя) и большой кладбищенской базиликой.32

К древнейшим находкам относился и большой склеп, мозаика которого сообщала, что некий Аврелий Фелициссимус приготовил гробницу «для своих братьев и друзей-вольноотпущеннИков». Склеп построили незадолго до 220 г.; он имел два уровня, разделенных на отдельные комнаты; сначала хоронили в аркосолиях, но позже в полу и стенах вырубили ниши для дополнительных могил. Ряд признаков неоспоримо доказывает, что погребенные были христианами, причем изначально стены и потолок были расписаны сценами («Эдем», «Искушение»: змей с раскрытой пастью, обвившийся вокруг древа, «Трапеза» и др.), которые ассоциируют с символикой гностиков.

Обилие находок, однако, не соответствовало устаревшей методике исследований, пора было навести порядок в правилах датировки и атрибуции объектов. Начало этому было положено в 1915 г. швейцарским Ученым Паулем Штайгером (Styger, 1930; Styger, 1933; Styger, 1935). Он начал с трудоемкой работы по проверке материалов, пришлось перемерить вновь каждую галерею — но зато в результате удалось полностью восстановить метод древних строителей. Это было очень интересное стратиграфическое решение. Оказалось, что катакомбы не строили сразу в полном объеме. Они развивались от небольших камер или коридоров и новые галереи добавляли по мере заполнения старых. Поэтому нижние галереи позже верхних. Другим методом расширения площади для погребений было опускание пола (локулы возвышаются сейчас во многих коридорах по 10–13 и более рядов, а свод теряется в недосягаемой вышине) — значит, погребения верхних рядов в высоких галереях должны быть древнее нижних. Фрагменты саркофагов из старых языческих погребений использовали при строительстве, из-за чего они проникали на нижние уровни, где встречаются даже в кладках V в. Следовательно, датировать погребения по этим фрагментам невозможно; также не следует считать, что погребенные были язычниками или что их хоронили в целых языческих саркофагах вплоть до V века.

В итоге Штайгер ввел новые основы хронологии, менее зависимые от типологии артефактов и тем более от стилевого анализа изображений. Его исторические выводы произвели сенсацию. Катакомбы, объявил Штайгер, в основном использовали в IV в., причем не до церковного мира, а после него — следовательно, они возникли не для укрытия от гонений. Никаких следов христианских катакомб времен апостолов или даже близких по дате не существует. В то же время было, наконец, доказано, что древнейшие погребения (например, в катакомбах Домитиллы) можно датировать серединой II в. — но и они не обязательно были первыми.

Стало наглядным и развитие «социальной стратиграфии» катакомб: от частных гробниц, находившихся в собственности семьи, к развитой системе «обобществленных» галерей, перешедших в конце III–IV вв. в собственность церкви. Этому процессу сопутствовало увеличение разнообразия в сюжетах росписи: до 313 г. использовали семь ветхозаветных и шесть новозаветных сцен — в течение IV в. их стало более 60! Штайгер показал надуманность многих интерпретаций и отбросил ряд мифологем, упорно окружавших католическую трактовку иконографии.33 После работ Штайгера начался постепенный переход к современным методам датирования катакомб, так что исследователи середины XX в. опирались в датировке уже не на стилистические особенности, а на стратиграфию и «нормальные» археологические методы датировок (по монетам, керамике, артефактам и др.).

В 1920 г. успешными исследованиями открытых еще Бозио катакомб св. Памфила начал работы молодой знаток христианского Рима Энрико Йоси, в будущем Инспектор катакомб и ректор Папского института христианской археологии. В 1926 г. на Виа Тибуртина он обнаружил захоронение с посвятительной надписью: «Благословеннейшему мученику Новациану сделал эту гробницу диакон Гауденций», атрибутированное знаменитому епископу, имевшему многочисленных последователей.

Гробница датировалась 270–300 гг., но была мала и могла вместить лишь частицы мощей.34 Э. Йоси принадлежит и честь открытия древнейшего пока из подписанных катакомбных погребений, Кальпурнии Дионисии, прожившей недолго, с 23 мая 263 по 13 августа 266 г.35 Богатый «урожай» надписей с датами от 273 до 475 г. последовал при работах, проведенных после обвала в катакомбах Претекстата. Среди погребенных здесь были клирики и фоссоры (копатели могил), аристократы и вольноотпущенник Квинтус Лактеариус, а среди фрагментов саркофагов встречались несомненно языческие.

Долго думали, что фигуративное искусство катакомб вышло из более древних росписей, а именно иудейских, благодаря участию одних и тех же художников в украшении всех катакомб II — нач. III вв. (в это время общественное сознание Рима воспринимало их как членов одной религиозной традиции). Однако после открытия катакомб в саду виллы Торлония (III в.) стало ясно, что еврейские и христианские катакомбы Рима возникли примерно одновременно, в конце II — нач. III вв.; что их художественное развитие шло параллельно и ни иконография, ни тексты не заставляют думать, что одна из традиций породила другую.36

Итоги исследования катакомб в первой половине XX в. были подведены во многих публикациях, из которых следует назвать работу А.-М. Шнайдера (Германия), прекрасно систематизировавшего исследования (особенно 30-40-х гг.) и достойно продолжавшего линию Штай-гера, а также главу учебника Тестини (Schneider, 1951; Testini, 1958; Кауфман, 1964). Информационная база продолжала быстро расширяться и в послевоенные годы. Среди самых ярких открытий — «картинная галерея» в маленьких катакомбах IV в. на Виа Латина (1955 г.). Кладбище принадлежало состоятельным семьям, родовые кубикулы которых украшали фрески; среди 113 «картин» ветхозаветные сюжеты составляли более трети, новозаветных было меньшинство (13).37

Исследования катакомб и открытия в них не прекратились и сегодня; то и дело следуют сообщения о неожиданных находках (Ferrua, 1991). Однако уже к середине XX в. наука получила столь полные и надежные ответы на многие старые вопросы, что новые факты пока не способны поколебать сам фундамент истории ранних христианских кладбищ. В некоторых катакомбах раскрыты их древнейшие ядра. Уточнение датировок существенно удревнило возраст катакомб — но оно же положило ему хронологический предел. Штайгер оказался прав — до конца Ив. катакомб не было. Раньше христиан погребали на общих языческих кладбищах, не отражая наглядно их вероисповедания, что подтверждает неоспоримый пример кладбища в Остии (Isola Sacra).

Даты возникновения многих знаменитых катакомб проверены благодаря погребениям пап: внезапный обвал при работах на Виа Аурелиа открыл могилу папы Калликста I (217–222) — следовательно, кладбище Уже существовало к 222 г. Столь же ранними мог быть и ряд Других катакомб: Сан Каллисто (знаменитое «кладбище пап», управление которым папа Зефирин уже ок. 210 г. доверил дьякону Калликсту); Люцина (к моменту погребения папы Корнелия уже существовали); Новациана (древнейшие надписи — 266 и 270 гг.). Считается надежно установленным, что окончательно подземные кладбища оформились только в первой половине III в., долго оставаясь очень бедными в архитектурном смысле. Даже самые известные из пап III в., несмотря на массы посещавших их захоронения пилигримов, погребены в простых локулах, украшенных только плитой с орнаментом по контуру. Лишь начиная с папы Дамаса (366–384), который переоформил старые гробницы, они стали более представительными (см. выше).

Два вопроса, однако, остались: почему христиане начали около 200 г. строить катакомбные кладбища? Связано ли это с началом строительства еврейских катакомб в Риме примерно в то же время и если да, то каким образом? Одними археологическими методами здесь не обойтись Возможно, что ответ на первый вопрос скрыт в проблеме церковного владения землей. Она стала появляться у общин как раз на рубеже II-III вв.38

Хотя в первой трети XX в. совершился огромный сдвиг в методах исследований катакомб, и сведения о раннем христианстве в Риме получили наконец объективное научное освещение, остро необходимо было открыть иные в функциональном и типологическом отношении объекты, по крайней мере, наземные некрополи и храмы, причем расположенные где-нибудь вне Италии. Образец первого дала Салона, второго — Дура-Европос.

Памятники Салоны

Выше говорилось об усилиях, приложенных де Росси для развития исследований Салоны. Он еще в 1864 г. предугадал, что это большое городище, оставшееся от когда-то цветущей столицы провинции Далмация на побережье Адриатики, недалеко от Сплита — неординарный объект. Действительно, Салона стала центральным памятником раннехристианской археологии на Балканах. Ее памятники восходят к «доконстантиновскому» периоду, рисуя верования и обряды ранней городской общины всесторонне (включая культ мучеников, обычаи погребения и поминовения). (Dyggve, 1951; Dyggve, 1928-33; Gerber, Dyggve, Egger, 1917–1939; а также: Диль, 1915; Фома, 1977).

Честь начала широких исследований и введения материалов в научный оборот принадлежит хорватскому ученому Франческо Буличу (1846–1934), энтузиасту, начавшему работы в 1885 г. и к концу столетия создавшему специальный археологический музей. В 1899 г. раскопки охватили два загородных церковных комплекса, Марусинак и Манасты-рину (открытых еще в 1890 г.) с многочисленными остатками храмов и некрополей, надписями и саркофагами.

Марусинак сформировался, вероятно, вокруг могилы св. Анастасия из Аквилеи (t 304) и его двухуровнего мартирия. Манастырина, самое большое из трех кладбищ Салоны, имела центром могилу мученика на месте прежней виллы, которую сменила церковь, а позже большая трехнефная базилика. Вероятно, здесь был погребен Домний, первый епископ (284–394), казненный, согласно церковной традиции, вместе с Анастасием при Диоклетиане; он происходил из семьи христиан, бежавших из Сирии и создавших в городе первую христианскую общину. Оба кладбища в IV–VI вв. были центрами паломничеств. Третий христианский центр Салоны — внутри города, в его северной части. Это епископальный кафедральный комплекс: две стоящие рядом церкви с общим нартексом (одна для собраний верующих и совершения литургии, другая— погребальная); большой баптистерий с водонапорной башней; жилые комнаты и резервуары (принадлежавшие епископу) для оливкового масла и вина, которые тут же и производили.39 Работы Булича показали, что христианство пришло на Запад и частью могло быть занесено купцами из восточных земель.

В 1920–1923 гг. Булича сменили ученые из Дании. Они открыли базилику «Пяти мучеников» и оратории VI в., поставленные на месте языческих святилищ среди руин амфитеатра, в память о погибших там мучениках (их перекрыли в начале VII в. последние укрепления города). Это третье большое кладбище Салоны. Всего в городе изучено 10 раннехристианских базилик. Работы здесь сформировали такого замечательного исследователя, как Эйнар Диггве, снабдив его материалами для Целого ряда гипотез, касавшихся происхождения христианских кладбищ, роли культа мучеников в формировании церковного здания, ранних форм базилик и др.

Особое значение имело восстановление картины погребальной практики в доконстантиновскую эпоху, до того известной только по катакомбам. На трех обширных кладбищах к северу от города было погребено множество мучеников, погибших в основном в эпоху Диоклетиана Их могилы сначала не особенно выделялись среди прочих, однако почитались единоверцами, которые стремились быть похороненными рядом Над ними построили небольшие сооружения для поминальных служб и трапез агап, которые традиционно требовали триклиния, центром которого служила надгробная плита (или крышка саркофага) мученика (усопшего). Иногда над ней ставили алтарный столик с дополнительной столешницей-мензой, но и сами плиты всегда имели приспособления для ритуальной трапезы (то есть углубления, в которые ставили специальные чаши, кубки и блюда с округлым дном). Кроме того, по крайней мере одно из углублений обычно имело сквозное отверстие, что позволяло делиться трапезой с покойным и, совершая возлияние елея и вина, обеспечить его участие в поминальном пире общины.40 Обряд поминовения на трапезе, по-видимому, включал освящение (омовение) мензы, пение, ритуальные танцы, моления и собственно трапезу, для которой в теселлы помещали хлеб и рыбу, чаши наполняли вином.

Итоговая работа Э. Диггве «История христианства в Салоне» стала огромным вкладом в исследования раннего христианства (Dyggve, 1951). Удалось охарактеризовать все ступени подъема и упадка местной церкви: сложение общины христиан из восточного Средиземноморья; эпохи гонений; перелом, связанный с Миланским эдиктом; развитие раннего монашества в процветающем христианском городе эпохи Юстиниана; наконец — медленный упадок и агонию в эпоху нашествий. Ряд выводов Диггве вызвал оживленную дискуссию и резкую критику, но ценность его наблюдений (особенно касающихся развития культа мучеников на протяжении IV в. и его влияния на архитектуру) сохраняется по сей день. Вместе с Диггве работали и другие исследователи, прежде всего— историк архитектуры Рудольф Эггер; сейчас раскопки в Салоне и анализ собранных ранее материалов ведет совместная франкохорватская группа исследователей.

Открытие Дура-Европос

Если работы в Салоне оставались в сфере археологии западного Средиземноморья и были, в общем, естественным продолжением исследований XIX в., то открытие Дура-Европос, ключевого объекта христианских древностей доконстантиновской эпохи, совершилось в совершенно иной историко-географической ситуации — это были типичные, полные приключений работы эпохи «великих открытий». (Hopkins, 1976; Rostovtzeff, 1938; Kraeling, 1967).

Первая мировая война привела к кризису три континентальные империи — Российскую, Австрийскую и Оттоманскую, но последствия для каждой оказались различными. Российской империи суждено было устоять еще полвека и даже расшириться (хотя и ценой невероятного, болезненного напряжения, доходившего до самоуничтожения). Австрийская сравнительно безболезненно распалась на ряд независимых государств. Турецкая сохранила национальное государство в пределах Малой Азии и района Константинополя, но оставила остальные владения в полном распоряжении стран Антанты. У союзников появилась наконец возможность для серьезных исследований. Франция получила мандат на управление Ливаном и Сирией, Англия — на Месопотамию, Иорданию и Палестину. На границе двух зон влияния оказалась древняя крепость Дура (Европос). Впрочем, ни англичане, ни французы об этом сначала не знали.

Смена иноземного господства на заселенных арабами территориях проходила далеко не безболезненно; в 1920 г. в Месопотамии вспыхнуло восстание. В ходе борьбы один из отрядов английской пехоты получил приказ занять высоту Салихийе, контролирующую вход в долину Евфрата с запада. На ней виднелись руины, обещавшие хорошую позицию для ведения огня и укрытие в случае непогоды. 31 марта солдаты начали рыть траншеи. Внезапно один из них задел скрытую в земле стену. Грунт осыпался и со стены глянули трагические, глубоко посаженные глаза. Потемневший лик венчала странная высокая шапка. Скоро появились еще три подобных изображения. Командовавший отрядом капитан М. С. Мэрфи (как много значит верный человек на верном месте!) быстро сделал цветные зарисовки, приказал засыпать находку и доложил о ней в Главный штаб в Багдаде.4 Командование не оставило доклад без внимания, а счастливые совпадения продолжались. В Багдаде оказалась Гертруда Белл (см. гл. III-1), подтвердившая важность открытия, а в город как раз прибыла археологическая экспедиция Чикагского университета. Ее руководителю, Джеймсу Генри Брестеду, показали наброски Мэрфи и попросили, держа информацию в тайне, как можно быстрее отправиться на место (Салихийе, как часть Сирии, согласно новой демаркации переходила в руки французов). Брестед получал для исполнения задачи группу солдат, но мог про. вести на месте не более 24 часов. Опытный и энергичный ученый вполне справился с первичной фиксацией; с невероятной быстротой он очищал здание, рисовал и снимал, стремясь как можно больше сделать до темноты. После того, как высоту Салихийе передали Франции, за работы стали отвечать археолог Франц Кюмон и французские войска (французы вообще охотно использовали солдат для раскопок — так было в Константинополе, Вавилоне и, конечно, в Месопотамии).

Как оказалось, люди Мэрфи наткнулись на святилище пальмирских богов. Первая фреска изображала некоего Канона, совершающего жертвоприношение перед собранием жрецов. В соседней комнате в аналогичном акте участвовал трибун римского гарнизона Юлий Теренций, Рядом с которым был изображен полковой знак и бюст обожествленного императора. Одна из фресок несла изображение богини — покровительницы города, тщательно подписанное, благодаря чему удалось установить ее имя: «Дура» (т. е. «прочная», «крепкая»; оно было известно, вместе с греческим названием, «Европос», только из одного географического источника — списка «Парфянских укреплений» Исидора Харак-ского, I в. н. э.). Стало очевидно, что найдена крупная пограничная римская крепость: Дура-Европос возникла как крепость Селевкидов (III в. до н. э.), затем служила парфянам, и лишь при императоре Люции Вере (160-е гг.) здесь разместили римский гарнизон, охранявший дорогу от Пальмиры к Антиохии и переправу через Евфрат. По-видимому, именно потеря Дура-Европос (256 г.) привела к катастрофе — поражению и гибели императора Валериана в сражении с персами, после чего город не восстанавливали.

Если бы сразу вслед за открытием, в 1920-х гг., кто-то завел речь о христианских находках в таком месте, его в лучшем случае сочли бы безудержным фантазером. Но как поздний эллинистический памятник город выглядел привлекательно — учитывая раннюю дату прекращения обитания, прекрасную сохранность стен и росписей. После некоторого перерыва решено было возобновить работы совместными силами Йельского университета и Французской Академии (1928 г.).42

Вскоре удалось подтвердить дату гибели города: два найденных клада дали монеты, отчеканенные не позже 256 г.; прямо в слое последнего пожара обнаружили даже монету персидского царя Шапура I. Чрезвычайно характерными оказались укрепления: изнутри к западной стене вели постепенно повышавшиеся платформы, насыпанные защитниками крепости прямо по разрушенным зданиям для облегчения маневра. Осаждающих это заставляло рыть длинные туннели не только под стенами, но и под этим искусственным гласисом. Раскопки показали, что туннели все же были прорыты, но римляне не позволили противнику выйти из них. Они спустились навстречу врагам сами и попытались отбить натиск персов. Отчаянные схватки закипели во мраке туннелей, обе стороны старались «выдавить» врагов наружу. Скелеты оставались там, где падали тела — их уже не поднимали.

Это был замечательно яркий археологический материал, но опять-таки не сенсационный. По-настоящему неожиданные находки пришли в 1931-32 гг.: среди руин зданий под насыпью гласиса открыли большой дом, построенный в конце II в. На первый взгляд это было обычное, хотя и богатое жилище. Однако оказалось, что главная комната, вмещавшая примерно 70 человек, была превращена в святилище. Здесь была маленькая платформа, вероятно, для алтаря; с комнатой соединялся баптистерий, стены которого покрывала роспись на темы Ветхого и Нового Заветов. Несомненно, перед исследователями был «дом собраний» (domus ecclesia), о котором до сих пор историки древностей только читали, никогда не сталкиваясь воочию. С точки зрения раннехристианской архитектуры важность этой находки было невозможно переоценить, тем более, что не требовалось особых усилий для доказательства церковного характера постройки, а также и для реконструкции ее плана и интерьера. Даже дата превращения дома в церковь могла быть определена со значительной точностью по сохранившимся на стенах граффити: между 232–233 и 256 гг.43 Превращение вызвало весьма наглядные изменения: внутренний двор был замощен, и вдоль трех сторон его (исключая портик) построены скамьи (скамьи пристроили и снаружи дома).

Одну из двух стен в анфиладе парадных комнат снесли, благодаря чему образовался большой зал (5.15x12.9 м); в его восточной части появилось возвышение (бема) с небольшой «подставкой» сбоку от подиума. Одна из узких комнат на западной стороне, позади вестибюля, превратилась в баптистерий: в западном конце был устроен маленький бассейн под сводом, арку которого поддерживали две колонны. Свод и потолок баптистерия украшали звезды с лучами по синему фону, а боковые стены— фрески.44

Дом собраний мог принадлежать местной общине, поскольку таковые были «юридическими лицами» и, подобно языческим храмам, владели собственностью; не исключен и статус церкви как епископской кафедры. Так была открыта древнейшая из известных церквей (ок. 232 г.), каковой она остается и по сей день. История христианских культовых зданий получила, наконец, отправную точку.45

******

Рождение подлинной науки о христианских древностях шло на фоне вступления всей археологии в совершенно новую фазу. Усилия, затраченные в XVIII–XIX вв. на ее развитие, начали приносить плоды. Одна за другой «посыпались» находки, которые на первый взгляд казались неожиданными и случайными. На самом деле за ними стояли многолетние поиски и методические разработки сотен энтузиастов, как специалистов, так и любителей. Археология решительно превращалась в науку, привлекательную для современного общества в целом.

Развитию науки помогли важные геополитические изменения. Созданные в XIX в. империи обеспечили европейцам невиданное повышение уровня жизни. Правительства охотно субсидировали новые программы: это было вопросом государственного престижа и одним из инструментов освоения колониального пространства. Мировое господство, казалось, завоевано навсегда. Оно было не только военным, экономическим или политическим: европоцентризм и идея прогресса безраздельно господствовали в сознании. Поле исследований, прежде всего на Востоке, расширилось до предела, а права и возможности экспедиций вплоть До конца Второй мировой войны были почти неограниченными.

Хотя новые открытия редко имели касательство к церковным древностям (внимание публики и средства на исследования отвлекали античные и древневосточные, прежде всего египетские, памятники), их изучение помогало развитию методики и возбуждало интерес к археологии.

Гробницы Микен, Кносский дворец, блестящие раскопки Р. Вулли города Ура и храмов Вавилона или сенсационная «гробница Тутанхамона» Говарда Картера создали исключительно благоприятный «общий климат», представив в новом свете историю Востока и стимулировав развитие «библейской» археологии.

Выделить самые значительные для нас открытия трудно, охватить же все, даже простым перечислением, невозможно.

Мы уже знакомы с такими выдающимися памятниками как Кумран и рукописи Мертвого моря, раннехристианскими комплексами Салоны и Рима, наконец, «эталонным» Дура-Европос. Некоторые (мартирий апостола Петра в Риме, комплексы городов Германии, некрополи Франции) еще впереди. Однако в особом выделении и изучении нуждается целенаправленный поиск древностей «церквей-диссидентов» в Азии и Африке, который осуществлялся в значительной мере усилиями ученых-протестантов. К нему мы и перейдем.

Подобно самому Павлу, ученые-протестанты были увлеченными путешественниками. Их активность стимулировалась важными переменами в мировой политике: как раз ко второй половине XX века оттоманская администрация начала приоткрывать двери в Средиземноморье и Ученые поспешили в них войти. Начиналась эра «путешествий на Восток», где повсюду высились древние города и храмы, лишь временем обращаемые в руины, и можно было наблюдать, как бедуины растят табак и огурцы в мраморных залах.

Оттоманская империя на Среднем Востоке и в Северной Африке заняла почти ту же территорию, которая, начиная с VI в., подвергалась нападениям кочевых племен. На равнинах центрального Туниса еще в период захвата Африки вандалами господствовали кочевники-берберы, чьи верблюды и овцы уничтожали основу античного аграрного хозяйства, но решающим стало арабское вторжение VII в., охватившее и весь Ближний Восток. В Малой Азии экономическая база христианства была разрушена наступлением тюркских племен (прежде всего турок-сельджуков). Кочевники, не привыкшие жить в городах или селах, методично грабили их, размывая фундамент аграрного хозяйства, и скоро на огромном пространстве от Марокко до Хартума и Кавказа одни руины молча напоминали о расцвете христианской цивилизации. Крупные города влачили существование еще столетия, но огромное количество поселений было просто покинуто. Никто не пытался даже разобрать их на строительные материалы (строили очень мало). Здания, возведенные трудом искусных римских инженеров и местных рабочих, упорно противостояли ветру и дождю, пока на них не набрели путешественники.

Европейцы знали эти руины издавна. В средневековье их видели крестоносцы, пилигримы, а с XVII вв. постоянно жившие здесь купцы. Например, из Алеппо удобно было посещать храмы византийских городов Месопотамии, Ресафы (Сергиополя) и др., а из Смирны французы и англичане добирались до Брусы. Совершали даже первые «археологические путешествия». Джордж Уэлер пытался изучить планы древних церквей, надеясь установить, насколько восточнохристианские обряды близки литургическим требованиям англиканской церкви: осмотрев сперва руины на побережье Далмации, он отправился (1689) в Сирию и Палестину проверить, точно ли описал Евсевий Кесарийский церковь в Тире и храм Гроба Господня.1

Поток желающих увидеть церкви Эфеса, Пергама, Дамаска и опубликовать их виды увеличился в XVIII в., хотя «путешествие на Восток» оставалось смертельно опасным. Особый интерес вызывала раннехристианская эпиграфика и собирание манускриптов. Первый папирус с берегов Нила прибыл в Европу из Египта в 1778 г., показав совершенно новый источник информации (Джеймс Брюс привез с Нила три копии «Книги Еноха» — «Кодекс Брюса» — но их еще не могли прочесть; в 1783 г. Британский музей купил коптскую рукопись гностического трактата). Для дальнейших исследований оставались два серьезных препятствия: трудности перевода с древневосточных языков и сохранение в изучении церковных древностей пальмы первенства за католической церковью, уже имевшей специальные институты, преодоленные в первой половине XIX в.

Работы по христианским древностям Греции, Малой Азии, Сирии и Палестины, в противовес трудам католиков в Северной Африке, становятся своего рода инструментом самоутверждения протестантизма. Одной из основ этого религиозного направления, как известно, является право каждого верующего самостоятельно изучать и толковать тексты Завета. Соответственно возрастает и тяга к их критической оценке как исторического источника. Английские и американские пионеры библейских исследований стремились проверить и тем самым укрепить основы Священного Писания. Поэтому история древностей ветхозаветного периода, или «библейская археология», развивалась не как общехристианская, а скорее как протестантская дисциплина, достигнув уже в конце XVIII–XIX вв. важных успехов (Моогеу, 1991).

Уильям Рамсей

В области изучения древностей Нового Завета существенный прорыв был достигнут в конце XIX — нач. XX вв. Осуществил его, в сущности, один человек — Уильям Рамсей (1851–1939), который начал работы в Малой Азии в 1881 г. как специалист по античной истории. Выбор района не был случайным. Греческие города побережья слышали проповеди Павла (который, видимо, считал Эфес главным после Иерусалима центром христианства). Здесь помещались «Семь церквей Азии» — быстро развивающиеся общины конца I в. Во II в. христианство сохранит силу, из всех христианских провинций, именно в них, и малоазийские общины будут лучше остальных представлены на первых вселенских соборах. Впоследствии население Малой Азии обеспечит расцвет Византии и сдерживание кочевников вплоть до поражения под Манцикертом в 1071 г.

Рамсей поставил перед собой задачу доказать реальность сообщений евангелиста Луки (которого считал великим историком) о миссионерских странствиях апостола Павла, описанных в «Деяниях апостолов» (Ramsay, 1896). Это было в духе времени: Шлиман, искавший примерно тогда же Трою, исходил из сходной посылки, только источником ему служила «библия античности» — «Илиада». В работах 1881-95 гг. Рамсею удалось заложить основы таких важных направлений, как изучение взаимной зависимости древностей иудаизма и раннего христианства; истории распространения христианства в Малой Азии; следов монтанизма и взаимоотношений язычества с христианством. (Ramsay, 1895— 97).

Находки Рамсея настолько интересны, что заслуживают специальных экскурсов. Пожалуй, самая знаменитая связана с доказательством реальности существования одного из борцов с «ересями» первых веков — епископа Аверкия. Среди многочисленных чудес в «Acta Sanctorum» есть рассказ о епископе города Иераполя (Фригия), Аверкии Мар-Целле: бесы похвалялись заставить его совершить путешествие в столицу языческой империи, Рим, и внушили дочери императора Марка Ав-Релия, что лишь Аверкий может спасти ее от недуга. Император вытребовал епископа и тот, избавя девушку от беса, приказал последнему отнести в Иераполь каменный языческий жертвенник, на котором и высек свою эпитафию. Текст эпитафии, приведенный в житии, был весьма пространным и имел явные признаки литературного происхождения, хотя сообщалось, что он списан с подлинного камня гробницы. К V–VI вв., когда составлялись тексты житий, Аверкий, упомянутый также Евсевием в «Церковной истории» как противник монтанизма (ЦИ, 5.16,3), был, конечно, уже легендарным персонажем.2 Содержание эпитафии рисовало Аверкия сторонником единства церкви: он упоминал, например, что нашел обряды крещения и литургии едиными у всех христиан, от Евфрата до «златообутой царицы» (Рима). Хотя имелись серьезные аргументы в пользу аутентичности текста, большинство критиков воспринимали ее как более позднее теологическое сочинение, мало вероятное для реального надгробного памятника II в.3

Однако в 1881 г. Рамсей обнаружил надгробие некоего Александра († 216), на котором начало и конец эпитафийной формулы точно соответствовали тексту жития. А через два года (1883 г.), при исследовании бань у горячих источников южнее Иераполя были найдены (трудно поверить!) — два вторично использованных фрагмента той самой надписи, которая приводилась в житии епископа Аверкия Марцелла (сейчас в Музеях Ватикана). Большинство ученых признало подлинность обнаруженных фрагментов и приводимого в житии текста. Его формула теперь уже не кажется необычной. Многие фригийские надгробия III в. несут сходный текст; не представляется чрезмерно странным и подробное публичное изложение вероисповедания, хотя оно по-прежнему выглядит слишком литературным (текст, видимо, был сразу предназначен для назидания и, возможно, даже копирования). Дата надгробного камня не должна быть много позже 190 г., поскольку Аверкий указывает в надписи, что создал его при жизни. Это пока самая ранняя идентифицированная христианская надпись.4

Через два года после открытия надписи Аверкия были обнаружены (как считают некоторые авторы) и следы деятельности его противников, монтанистов. В северной Фригии, в долине реки Тембрис Рамсей нашел эпитафии, содержавшие непривычную для других текстов формулу открытого обращения к единоверцам: «христиане — христианам». При этом тип надгробий был совершенно языческим, а датировались они между 224 и 270 гг., лишь изредка заходя в IV в. Собрав достаточно надписей, ученый увидел, что они однотипны. Кроме имен, обычно включен запрет вносить в гробницу тела тех, кто не упомянут в эпитафии. За нарушение угрожал значительный штраф в пользу владельца и, кроме того, «ответ перед Богом», «перед живым Богом», «перед Богом-судьей», иногда пространнее: перед тем, «кто будет судить в будущем живых и мертвых». Некоторые признаки позволяли отнести к христианским эпитафии и без вероисповедной преамбулы. Кое-что удалось узнать об организации церкви.5

Отразившиеся в текстах народные верования привели Рамсея к выводу, что, хотя памятники принадлежат христианам, но позволяют говорить об отсутствии существенного разрыва между культурой античной и христианской. Многочисленные и самостоятельные общины в III—IV вв сохраняли в быту яркие черты язычества (в одном завещании упомянут обычай разбрасывать на могиле розовые лепестки; об умершем можно сказать, что его «сдул с земли ветер», и т. д.). В надписях фигурируют подчас иудеи, среди которых есть члены семей правителей Фригии; чувствуются тесные связи между христианскими и еврейскими общинами. На основе надписей из района Эвмении с датами до 310 гг. (т. е. охватывавшими и годы преследований), Рамсей в работах 1888-89 гг. старался доказать, что имперские поместья северной Фригии были центрами монтанизма (см. выше). Это признается не всеми учеными, однако остается вполне вероятным.6

Эпиграфика долго оставалась наиболее привлекательной сферой для историков раннехристианских древностей и ей отдавали должное буквально все исследователи. В 1895 г. бельгийский ученый Франц Кюмон опубликовал каталог христианских надписей Малой Азии, их было 463 (роль Рамсея, однако, была несправедливо преуменьшена). К 1923 г. откроют 2000 надписей, охватывающих период от эпохи Аверкия, то есть ранее 216 г., до 1460 г. (семью годами позже падения Константинополя).

В 1928 г. ученик и преемник Рамсея В. М. Кальдер (опубликовал 1 том свода памятников Малой Азии, где уточнил расположение «священных городов» монтанистов на реке Меандр — Пепузы (Беликли) и Тимиона (Ук Кайю).8

К 1939 г. Кальдер опубликовал четыре тома «Памятников», которые еще успел увидеть Рамсей. Но дни громких открытий христианских древностей Малой Азии были, видимо, позади — в следующие полвека здесь только накапливались материалы (к 1990 г. было учтено уже более 100 объектов); в последнее время все чаще высказываются сомнения по поводу интерпретации «древностей монтанизма». Ученые-протестанты иногда противопоставляют раннехристианские памятники Фригии, как источник сведений о церкви древнейшего периода, римским катакомбам — в чем, вообще говоря, нельзя не видеть преувеличения. В течение XX в. они действительно приносили все новые факты о жизни местных общин, но стремление непременно трактовать памятники как монтанистские может отрицательно сказаться на критике источников.9

Рамсей был не просто увлеченным исследователем, но и своего рода проповедником. Подобно де Росси, он понял, что история древностей в будущем может и должна рассчитывать на широкую поддержку общества. Он не только читал доступные широкой публике лекции, но и публиковал их в виде книг. Вскоре его труды «Святой Павел: путешественник и римлянин», «Послания к Семи Церквям», а более всего «Города и епископства Фригии» и «Церковь в Римской империи до 170 года» — стали очень популярны.10

Метод Рамсея и его последователей был прежде всего иллюстративным. Не находя прямых археологических доказательств деятельности апостола, они стремились как бы снабдить каждый известный факт Писания археологическим комментарием, итогом практической проверки имен, топонимов, зданий, дат и т. п. — чтобы показать общую достоверность текста как источника и тем самым указать на вероятность описываемого. Например, события жизни Павла, известные из «Посланий» и особенно «Деяний» с их подробным итинерарием, происходили во многих местах, давно отмеченных церквями и часовнями вдоль всего побережья Средиземного моря, от сирийской деревни Каукаб, где он обратился по дороге в Дамаск, до Мальты (где, как считалось в средневековье, он высадился после кораблекрушения). Однако, подходя строго археологически, невозможно определить, действительно ли Павел побывал во всех описанных местах.

Конечно, сотни собранных памятников и надписей римского времени локализовали посещенные Павлом Антиохию Писидийскую, Иконию, Листру и Дервию, места нахождения которых были давно забыты, и восстановили пройденный им путь (Деяния 13–14; Рамсей полагал, что Павел и Варнава путешествовали через южную Галатию по вполне определенной римской дороге, Виа Себаста). Позднее открыли Эфес с великим храмом Артемиды, где, как полагают, Павел провел 2–3 года (19:1—41) и Филиппы, с которых началась миссия Павла в Европе (16:12–40). Однако, чтобы «привязать» текст к изучаемым памятникам, приходилось идти на немалые натяжки.11 Лишь некоторые находки были действительно важны в хронотопографическом отношении. Французский археолог Эмиль Бурже, разбирая в 1905 г. эпиграфические фрагменты из Дельф, нашел четыре фрагмента плиты с рескриптом императора Клавдия к проконсулу Ахайи Юнию Галлиону. В Писании действительно упомянут проконсул Галлион, встречавшийся с апостолом Павлом. Это установило точную дату его проконсульства (апрель 52 — апрель 53 г.), подтвердив «Деяния» в части пребывания Павла в Ахайе (осень 51— конец 52 г.). Еще поразительнее была надпись из Коринфа, упоминавшая «Эраста эдила», или надзирателя за городским рынком (не того ли, которого называет Павел: «Приветствует вас Эраст, городской казнохранитель» — Римлянам 16:23). В городе Филиппы, который успешно исследовал Шарль Пикар, в первый же сезон (1914) на вратах прочли текст, оказавшийся вариантом апокрифического письма царя Авгаря к Иисусу.12

Общество и христианство Средиземноморья в древностях I-II вв

В последние десятилетия историю «апостольского христианства» по древностям первых веков стараются рассматривать скорее в социально-экономическом, чем хронотопографическом контексте. Находки, подтверждающие реальность существования персонажей Писания или позволяющие реконструировать повседневную жизнь Галилеи I в. н. э., ценятся и сейчас (довольно назвать надписи, упоминающие Понтия Пилата и родственников первосвященника Каиафы; челн рыбака с Галилейского озера и простой дом в галилейской деревне, упомянутой в Писании). Но возможно ли пойти дальше простого иллюстрирования Библии с помощью идентификации местностей, типов керамики, челнов, на которых плавали апостолы, сандалий и платья, которое они носили? Можно ли восстановить по памятникам археологии социальный и экономический климат, позволивший христианству обрести опору в Римской империи?

В результате изучения древностей история апостольского движения оказалась тесно связанной с историей римского города; его стали трактовать как безусловно городское, а его членов — как профессиональных торговцев, потерявших традиционные семейные связи.13 Однако это не должно закрыть от нас те глубокие перемены в общем экономическом процессе, в том числе в сельском хозяйстве, которыми сопровождалось рождение христианства.

Недавно двое специалистов по истории поздней античности, Н. Зильберман и Р. Хорсли, предприняли попытку суммирования материала — и убедились, что археология рисует мир I в. н. э. как сотрясаемый экономическими и культурными конфликтами, политическими переменами, затрагивавшими отнюдь не только и не столько горожан, но в первую очередь — жителей «романизируемой сельской глубинки» (Silberman, 1996). С приходом империи произошли глубокие изменения в земледелии, системе расселения, межрегиональных экономических связях. Ранее автономные районы от Испании до Евфрата и от Британии до Верхнего Египта были связаны централизованным управлением и все более контролируемыми торговыми отношениями; мир втягивался в быстро унифицировавшуюся экономику. Источники говорят об обширных конфискациях и передаче земли римским ветеранам и чиновникам; о растущем налоговом гнете; о задолженности свободных крестьян; о поборах с покоренных земель. Многочисленные сельские усадьбы заменяются немногими «плантациями». Параллельно идет освоение и заселение ранее пустынных земель, но резко сокращаются местные городские рынки и наступает упадок провинциальных столиц.

Обследование сельских поселений Галилеи показывает экономические причины и условия начала христианского движения. Распад традиционного сельского общества особенно заметен при проримском царе Ироде Антипе (4 г. до н. э. — 39 г. н. э.). Здесь, в предгорьях, для сельского пейзажа «осевой эпохи» еще характерны маленькие деревни на вершинах (похожие на израильские поселения железного века 1200-600 до н. э.). Но сложная и живая система смешанного сельского хозяйства быстро расстроилась под бременем войн с Римом и налогов Ирода. Столица Ирода, Тиберия, заселялась насильственно, за счет сгоняемых отовсюду крестьян, что имело далеко идущие последствия для сельского хозяйства на всем пространстве от Назарета до Галилейского озера. Ведущиеся сейчас раскопки административного центра Галилеи Сепфориса показывают, до какой степени пограничная, полунезависимая страна подпала имперскому влиянию, усвоив роскошные городские постройки и общественные здания римского типа.

По словам Эрика Мейерса, греко-римская цивилизация была силой, которая «дала как евреям, так и грекам новые средства выразить местную культуру иным, и часто очень привлекательным, способом» (Меуers, 1994). Археология показывает это во всем — в планировании городов, архитектуре, формах керамики и художественном стиле. Однако новая культурная среда была частью более широкой социальной системы и ее сложение дорого обходилось низшим и средним слоям общества, хотя высшие извлекали из нее немало ценного. Неприятие богатства в учении Христа хорошо известно и его притчи о «пресыщенных» и «смеющихся» обращены как раз к тем, чьи дома и гробницы составляют украшение отчетов об археологических раскопках.14

Драматические экономические изменения, принесенные Римом другим территориям, показали современные раскопки в Галатии (С. Митчелл) — одном из первых районов, посещенных Павлом (Деяния 13; 14, 16:6; 18:22). После аннексии провинции Августом были установлены новые высокие налоги и сложились новые зерновые хозяйства, принадлежавшие римлянам или романизированной знати. Римские колонии возникли в Антиохии Писидийской, Иконии и Листре. Результатом были социальные изменения, разрыв культурных традиций и семейных связей. Это коснулось не только Галатии: войны десятилетиями опустошали окрестности македонских городов Филиппы и Фессалоники (Филиппы были полем двух огромных сражений, последовавших за убийством Цезаря). Лишь после колонизации римскими ветеранами они возродились как центры управления и торговли. Так что последователи Павла, члены самостоятельных общин, вполне могли быть продолжателями галилейского движения протеста, воспринимавшего приход Царства Божия в буквальном смысле, как событие, которое избавит «от настоящего лукавого века» (Гал. 1:4). (Silberman, 1996).

Романизация вернула города Греции и Малой Азии к процветанию — но оно охватило не всех, живших под владычеством Рима, хотя имперские программы цинично обещали «равные доли» римской аристократии и провинциальным чиновникам, местной знати и торговцам, богатым и бедным. Римские сатирики в ответ только смеялись. Христиане же предлагали радикальный путь борьбы, проповедуя разрыв с основными принципами, на которых держалась власть империи. Апостол Павел предупреждал, что «мир и безопасность» могут рухнуть в одночасье (1 Фесс. 5:3). Считают, что выбор Павлом для проповеди Коринфа мог иметь глубокий смысл. Именно отсюда управляли всей Грецией (римляне уничтожили город в 146 г. до н. э., но в 44 г. до н. э. Юлий Цезарь вывел сюда колонию ветеранов). Новый Коринф быстро стал провинциальной столицей, крупнейшей римской метрополией в Греции, в шесть раз превосходившей любой другой город. Это был центр служения обожествленному императору и перекресток потоков населения, товаров, ценностей и идей со всего Средиземноморья. План города-колонии и новые римские дороги, связавшие города и порты Коринфии — выдающийся успех римских градостроителей.

Раскопки в Беотии и области Коринфа свидетельствуют одновременно о резком уменьшении населения, обнаруживают запустевшие и оставленные города, смену путей и узлов управления, религиозных центров. Новые работы по ландшафту Ахайи показывают, что изменилось буквально все: дороги, надгробия, распределение земли, местонахождение святилищ. В результате возникали новые границы, не только территориальные и культурные, но и политические, разделившие боровшиеся древние греческие общины и новые римские города. Ясно, что современное прочтение двух Посланий к коринфянам должно исходить из такого исторического контекста и видеть в действиях общины ответ на имперскую реальность. Мир первых христиан рос не на статичном фоне из колонн, акведуков и элегантных романизированных городов, как казалось еще в начале века (хотя все это, разумеется, существовало). Это менее всего мир воображения, замкнувшийся в духовных исканиях, — это «общество в процессе изменений, самоадаптации и самоассимиляции по отношению к новому имперскому порядку… каковой процесс Претерпевали из века в век бесчисленные подчиненные сообщества». (Цит. по: Silberman, 1996).

Путешествия Гертруды Белл. Бин Бир Килиссе

Возвращаясь в Малую Азию, нужно отметить, что успехи именно здесь, где более тысячи лет билось сердце христианского мира, вдохновили многих. С ним сотрудничала французская школа в Афинах, австрийские и американские ученые; многолетнюю программу «археологических путешествий» при поддержке из Стамбула начали немцы, пользовавшиеся по политическим мотивам в Турции особыми правами. Но Малая Азия оставалась опасным местом (например, немецкий путешественник и собиратель древностей Карл Буреш умер в 1896 г. в Лидии от малярии просто потому, что находился в слишком отдаленной деревне). Тем удивительнее появление на этой арене исследователя-женщины. Гертруда Белл (1869–1926) — типичная героиня викторианской эпохи, когда престиж женщины быстро возрастал благодаря подвигам самоотверженного служения в медицине, науке, революционной и политической борьбе. Обладая независимым состоянием и дипломатическими связями, Белл работала как сестра милосердия в сербской армии на Балканах, посетила в 1892 г. посольство в Тегеране, выучила персидский и арабский. Сегодня дипломатическая карьера была бы ей обеспечена, но в те годы она была невозможна, и Белл, после смерти жениха, целиком посвятила себя Востоку. Она была среди немногих европейцев, которые понимали язык друзов Хаурана и оказала неоценимую помощь Ричарду Вулли в «Уре халдеев». Но еще раньше, в 1905 г., судьба свела ее с Рамсеем. Для истории христианских памятников их встреча не менее примечательна, чем свидание Стэнли и Ливингстона в исследованиях Африки (Bell, Ramsay, 1909).

Рамсей, вернувшись в Азию в 1899 г., работал тогда в Бин Бир Килиссе — одном из самых удивительных мест христианского строительства. Это плато, окруженное тремя горными хребтами, в 160 км восточнее Иконии. Центр района — город Барата (V в.) окружен остатками Церквей и монастырей. Оказалось, что местность была заселена с V в. по рубеж XI–XII вв. (в переводе ее турецкое название означает «Тысяча и одна церковь»). Их, правда, насчитывалась не тысяча, но все-таки несколько десятков (до 60), хотя многие относились к позднему периоду освоения — 850-1100 гг. В то время как раз стали известны работы Гзелля в Нумидии (см. ниже); Белл заинтересовалась христианской архитектурой и не была разочарована. Ее поразило сходство церковных планов, причем не только самые общие черты (базиликальность, выделение сакристии), но и размещение алтаря в восточном конце храма в огороженном пространстве, окруженном низким барьером, и другие, казалось, частные, совпадения.

Бин Бир Килиссе, действительно, было раем для историка архитектуры. Здесь прослеживалось все развитие ранних христианских зданий от базилик V в. к крестообразным церквям, ориентированным на постройки Юстиниана в Константинополе, а затем к купольным (крестообразным и октагональным) храмам X в. В монастырях еще видны были длинные линии дормиториев времен Юстиниана, трапезные, залы собраний и огромные прямоугольные дворы, окруженные зданиями, включая церковь. Увы, Белл и Рамсей приехали как раз вовремя, чтобы наблюдать процесс «вторичного освоения» плоскогорья. На их глазах население, занимая земли, разрушало остатки зданий. Средств на полное изучение и фиксацию памятников не было, приходилось довольствоваться осмотрами, общим описанием и съемкой. Для подробных исследований требовалась финансовая поддержка, «а ведь деньги были не там», замечает меланхолически современный историограф У. Френд Кносский дворец на Крите, города Греции минойского периода, только что открытые Судан и Нубия впитывали средства, как губки. Недаром даже ученики Рамсея, Кальдер и Андерсон, не смогут продолжить работ по изучению церковной архитектуры Анатолии.

А ведь внутри Малой Азии скрывались и другие, не менее интересные, раннехристианские районы. Один из них открыл науке Густав Мендель в Каппадокии, в 85 км западнее Кесарии. Здесь, в скалистой труднодоступной местности, в вулканических горах оказались высеченными монастыри и церкви. Этот странный район давно привлекал европейцев. Еще в XVIII в. Поль Лукас рассказывал о плато, «покрытом пирамидами, округлыми каменными сводами и отдельными кратерами» Описание больше подошло бы для пейзажа лунного, чем земного — немудрено, что Людовик XV ему не поверил. С конца иконоборческого периода (843 г.) и до XIII в. здесь строили часовни и церкви, покрывая стены яркими фресками с неожиданными композициями. В XX веке исследование скальных комплексов Каппадокии, сначала определенных исключительно как монастырские, уже не прерывалось. Архитектура, особенно с точки зрения ее литургических функций, весьма отличная от константинопольской, дает пример замкнутого развития однажды приобретенных форм под воздействием заказа и местных служебных потребностей. (См. гл. VI).

В целом открытие «христианской Малой Азии» имело огромное стимулирующее значение. Именно здесь впервые был поставлен вопрос можно ли изучить по церковным древностям почти неизвестный мир бесчисленных «неортодоксальных» направлений в религии, из которых, собственно, и складывалась жизнь христианства в первые века и которые «большие» церковные миры — католичество и православие — позднее станут называть еретическими или сектантскими. Полученный ответ был явно положительным. Материалы Малой Азии показали, что христианство дало народам Азии и Африки формы для самовыражения, творческий простор. Оно стало важным стимулом сложения многих самобытных культур, среди которых такие, как сирийская и коптская.15

Вслед за открытием раннехристианских памятников Малой Азии начали складываться основы знаний о материальном и духовном мире других «неортодоксальных церквей»: донатистской в Северной Африке, монофизитской в Египте, Нубии и Эфиопии, несторианской на огромных пространствах от Сирии до Китая. В конце XIX в. наиболее разработанным среди «рудников» Востока, содержавших «информационноносную породу» для истории церковных древностей, оставалась Африка. Здесь по-прежнему открывали один за другим прекрасно сохранившиеся памятники III–VII вв. — храмы, кладбища, епископские резиденции. Это был истинно героический период. Восхитительные руины поздних римских городов, так привлекающие сейчас туристов, были в основном открыты до Первой мировой войны. Солдаты и офицеры, чиновники и любительницы, изучающие церковные руины прямо у себя в саду где-нибудь в Гиппоне Регии (точно так же в Киеве можно было изучать древнерусские храмы в собственной усадьбе) — типичные приметы эпохи, которая закончится войной 1914 г., чтобы никогда более не повториться.

На рубеже XIX–XX вв. в Северной Африке было изучено уже около 170 церквей, от больших базилик в римских городах до крохотных часовен в нумидийской «глубинке». Важнейший археологический атлас Алжира Гзелля, основанный на военных картах, с описанием и привязкой всех известных к тому времени памятников, очень наглядно иллюстрирует распространение христианства в Африке: в центральной Нумидии Позднеримского периода деревни с церквями или часовнями стоят так Часто, что сельское население Ливии в IV в. в подавляющей массе уже явно крещено. (Gsell, 1911).16

Первая мировая война Северную Африку не затронула; в промежутке между войнами в результате итальянской оккупации исследования Распространились на Ливию и Триполитанию; во время Второй миро-“ой войны древности изучала и защищала специальная служба в британских войсках. Так что Африка постоянно оставалась обширным полем исследований, на котором работали выдающиеся ученые (Гзелль, Феврье, Дюваль и другие). Благоприятная политическая ситуация оборвалась лишь в 1950-х гг. из-за резкого усиления освободительного движения, а затем возникновения ряда фундаменталистских режимов, не склонных поощрять исследования на своей территории.17

Проблема донатизма

Собранный за столетие материал поистине необъятен. Но если выбраться из-под огромной кучи накопленного и протереть глаза, уставшие любоваться прелестью мозаик, искусством резьбы, лесами колонн и целыми долинами надгробий — станет ясно, что среди результатов главные места занимают интерпретация древностей африканского христианства как особой группы, а также исследование форм и причин его упадка. Ряд ученых полагал, что своеобразие христианских древностей Римской Африки порождено религиозносоциальным движением донатизма — но это признано не всеми. В результате с «археологией донатизма» оказалась связана долгая дискуссия в западной науке.18

Общую корреляцию между памятниками и событиями истории христианства в Африке подметили еще в 1930-х гг. После войны Уильям Френд занялся проблемой специально, изучив прежде всего экономические и социальные, «нетеологические», корни донатизма, и попытался как бы «разложить» объекты на две группы, «католическую» и «донатистскую»; однако многие в 1950-60-хгг. продолжали видеть донатизм в основном как религиозное течение. С этим не согласился один из ведущих французских «африканистов» А. Феврье, указав в статье «Вечно донатизм: а почему не Африка?», что, хотя особенности христианских памятников действительно прослежены, но слишком мало изучена их связь с местной историей IV в. Он призвал к всестороннему анализу, позже (в двухтомнике «Введение в Римскую Африку») снизив роль донатизма до минимума. Как это ни странно, но за дискуссией явно проглядывают старые, восходящие чуть ли не к временам противостояния «католиков» и «донатистов», конфессиональные разногласия. (См. гл IV-1).19

Автор известнейшего словаря христианских древностей Анри Леклерк еще в 1904 г. написал: «Открытия, прежде всего археологические, уменьшают меру нашего невежества — пусть незаметно, но зато постоянно». Это как нельзя более верно; археология — «медленная» наука, движущаяся в первую очередь благодаря «простому накоплению» мелких и мельчайших фактов, масса которых делает со временем решение той или иной застарелой проблемы простым и очевидным каждому студенту. Именно так следует подходить к проблеме древностей «централизованной» церкви и независимых общин в Римской Африке. Памятники донатистов трудно отделить от «общехристианских» или, конкретнее, римских, методом археологии. Формы их церковной организации идентичны, не отличалось и богословие. Подход и католиков, и донатистов к церковным зданиям был самым рациональным: обе стороны охотно забирали себе храмы, построенные оппонентами (после 411 г., когда дона-листов обязали вернуться «в лоно церкви», их базилики просто конфисковали).

Известны, конечно, памятники, несомненно связанные с донатистами — такие, как огромный епископальный комплекс в Тамугади (Тимгад), твердыне подвижников Оптата и Годенция, с грандиозным некрополем, «кафедральным собором» и святилищами, которые привлекали многих пилигримов (на месте собора епископа Оптата 397 г. открыты остатки трех последовательно сменявшихся донатистских церквей). Но только с развитием полевой методики и накоплением материала стало возможным выделить реальные периоды жизни большинства объектов для сопоставления их с этапами истории донатизма. Демонстрируемые способы реконструкции его материального мира весьма интересны.

Особенно сложно установить связь памятника с конкретной общиной по археологическим материалам. Например, базилика в Тебессе (Тевесте) на юго-западе Алжира, одна из величественных христианских руин, давала все основания задуматься о ее месте в истории: здесь проходил собор донатистов 363 г., описанный их епископом Оптатом. Однако, выделив в ходе работ 1888–1892 гг. четыре периода строительства, французский археолог А. Баллю трактовал их вне контекста «схизмы». Лишь когда Алжир, получив независимость, пригласил археологов других школ, тот же комплекс вторично исследовал в 1965-67 гг. Юрген Кристерн. Это была редкая по изяществу работа. Кристерн начал не с базилики, но с капеллы-трифолия, примыкавшей с юго-западной стороны. Результатом стал полный пересмотр концепции 1890-х гг. (Chistem, 1976).

Первый мартирий (маленькая прямоугольная постройка с мозаичным полом) был поставлен на языческом кладбище в первой половине IV в. Во второй половине столетия его расширили и дьякон Новелл уложил новую мозаику, в центре которой перечислил имена семи мучеников: это была мемория на предполагаемой гробнице мученика Криспина и его соратников, казненных, судя по дате на мозаике, 22 декабря 304 г. (Вокруг центральной панели приводились даже имена дьяконов, чтецов-лекторов и другие). Но когда же возвели главное здание, базилику, и придали мартирию форму трилистника? Иногда маленькая находка в узловом пункте решает все. В слое извести под лестницей, ведущей из капеллы к базилике, обнаружили солид (ок. 388 г.) Феодосия I (379–395 гг.). Это была «закладная жертва» (новенький золотой не мог быть обронен рабочим). Монета дала надежную дату и показала, что ансамбль возведен единовременно, с целью достойно оформить реликвию. Паломник проходил через роскошную церковь и спускался вниз, в капеллу, к мощам Криспина. Все рассчитано на прием посетителей: коновязи по сторонам двора, помещения для отдыха с северной и Жадной стороны комплекса, и, конечно, само святилище.

В итоге базилику и трифолий стало возможно трактовать как паломнический комплекс донатистов, ориентированный на уже существовавши) часовню мученика (тем более, что близкие их текстам обороты видят в надгробных надписях). Предполагавшегося здесь Баллю монастыря вообще не оказалось: он принял за него приюты паломников и «казармы» византийской эпохи; базилика пережила нашествие вандалов (последнее погребение датируется 508 г.) и разрушена кочевниками около 520 г.; византийцы ее не восстановили, используя как казарму.

Стефан Гзелль. Памятники Типасы

Конечно, археологи-католики, руководившие работами в Северной Африке, не обнаруживали следов донатизма не только потому, что не хотели их видеть. Сам метод исследований не позволял тонкого разделения слоев и не давал точных датировок. Но труды самоотверженных ученых понемногу выявляли объективную картину. Фигурой, аналогичной по значению Рамсею, был в Африке Стефан Гзелль (1864–1932), который интересовался любыми древностями, начиная с эпохи неолита, но главным образом все же поздней античностью. Дружба с Дюшеном привела его к исследованиям христианской Северной Африки, которые он резко продвинул за какие-нибудь 10 лет. В 1890 г. Гзелль, получив место преподавателя в Алжире, начал исследования Типасы, одного из городов Римской Африки, глубоко вовлеченного в религиозные конфликты IV в., исследовав ее главные храмы.22

Типаса была давно известна своими огромными некрополями. На восток от города, на морском мысу, лежало знаменитое «кладбище святой Сальсы». В 1891 г. здесь раскопали остатки трехнефной базилики середины IV в., расширенной в V в. Базилика и погребение Сальсы привлекали пилигримов вплоть до VII в. Даже после гибели храма гробницу пытались сохранить, ио в конце концов и это позднее святилище погибло в пожаре (дату которого Гзелль не смог установить). Многие сотни саркофагов, оставленные жителями, начиная с пунического периода, как бы стиснули сооружение со всех сторон своими плотными рядами. В почитаемой могиле покоилась, как считали, четырнадцатилетняя мученица Сальса, спасшая, согласно легенде, город от берберов (370-е гг.). В центре церковного нефа действительно обнаружили цилиндрический каменный памятник, однако не IV, а III в. Он нес женское имя некоей Фабии Сальсы — но не девицы, а матроны, умершей в возрасте 64 лет. В юную мученицу ее превратили благочестивое воображение и обмазки, постепенно скрывшие все детали. (Gregoire, 1937). Позже в Типасе откроют 11 церквей, монастырь(?) с великолепным баптистерием. Кладбище на холме к югу от города насчитывало более 15 тысяч погребений, в основном могил бедноты с обкладками из черепицы вместо саркофагов. Но тела лежали в известковом растворе, что должно было сохранить их вплоть до дня Страшного Суда. Из Типасы происходит и самая ранняя христианская эпитафия Северной Африки (17.10.238 г., Разинии Секунды).

Сельские церкви Нумидии

Успех в Типасе был развит в предгорьях Атласа, в Нумидии. Двигаясь вдоль военных римских дорог в глубь страны, археологи неожиданно оказались в когда-то цветущем земледельческом крае со множеством остатков деревень и очень маленькими Городками. До конца III в. здесь поклонялись Сатурну, культ которого требовал кровавых жертвоприношений. В 260-290-х гг. он резко сменяется христианским культом мученической жертвы. Христианизация идет бурно, особенно с начала III в., и археология это отражает. Уже Гзелль писал, что после церковного мира христианство к северу от Атласских Гор жило чрезвычайно насыщенной церковной жизнью; повсюду строились церкви и часовни, архитектура которых позволяла датировать их от конца IV до начала V в.

Жизнь сельских общин Нумидии, как показали раскопки, группировалась вокруг трех элементов: церкви, масличного пресса и зернохранилища. Общественных зданий, привычных римским провинциям, не было. Храм в память мученика строили одна или несколько деревень, иногда ктитор или священник; скромный интерьер украшала традиционная для берберов резьба по камню (притолоки, оградки алтарей и др.). Так выглядели древности важнейшего района движения сторонников епископа Доната, его экономическая база.

Исследование памятников донатизма в Алжире продолжилось в 1934-40 гг. под руководством Анри Бертье. Удалось не только открыть 74 неизвестные церкви в сельских районах, но и показать связь донатизма с производством зерна и оливок. Обследовав район нумидийского плоскогорья размером всего-навсего 110x40 км, обнаружили, что в каждой из деревень, отстоявших одна от другой примерно на 4 км, было, как правило, по несколько (иногда до семи) церквей и часовен! Церковь часто была лишь элементом хозяйственной усадьбы, занимая одну из сторон большого четырехугольного двора, в то время как остальные застраивались кладовыми для зерна и оливок, помещением для выжимки масла и т. п. Каждая семья имела свой масличный пресс (если обнаружено 87 прессов, значит, в селе жило 87 семей), а часто — и свою церковь (иногда ямы для зерна рыли прямо внутри храма, как позже в торговых городах Руси будут устраивать в церковных подклетах склады товаров)23

Важнейшая черта нумидийских церковных комплексов — особое оформление культа мучеников. Это показывает, например, базилика в память епископа Маркула в Вегеселе (Ксар аль-Келба), где он вместе с другими епископами встретил посланцев императора Констанция и протестовал против принуждения к единству с церковью, после чего был казнен. Церковь построили примерно через 20 лет после событий (дата позже 367 г., по трем милевым камням из фундамента). Два камня у входа в хор имели надписи по католической формуле («Domus Dei» и «Aula pacis» — «Дом мира»), но зато замковый камень арки алтарной преграды был надписан скорее в донатистской манере («Deo laudes hie omnes dicamus», «Здесь скажем вместе: Славьте Господа!»); скоро обнаружилась посвятительная доска с надписью «Memoria Domini Marchuli» и монограммой Константина Великого. Сомнений в атрибуции храма не оставалось. Внутри здание было очень простым, поэтому высоко (на полтора метра) поднятая над остальным полом алтарная часть вызвала удивление. Причина скоро выяснилась — весь алтарь стоял над восемью захоронениями, расположенными в два ряда так, чтобы верхний слой не провалился вниз; вероятно, это были погибшие сподвижники Маркула Больше в церкви погребений не было, но вокруг их множество. (Пьер Кейрел, раскопки 1933 г.: Cayrel, 1934; Courcelle, 1936; Frend, 1952, 179; Frend, 1996, 229–231).24

А что же Гиппон Регий, епископия Аврелия Августина, убежденного борца с донатизмом? Великий христианский писатель провел здесь почти 40 лет и умер за год до взятия города вандалами; он не раз описывал храмы и другие постройки быстро расцветавшего религиозного центра Но древний город долго не могли найти — его почти полностью затянула илом изменившая течение река Сейбуз; над остатками храмов мирно паслись коровы, а земля была поделена между крестьянами. Ее пришлось выкупать (на чем с 1924 г. настаивал Гзелль) и лишь затем вести Исследования (наиболее известны работы Е. Марека: Магес, 1958).

Лишь к празднованию 1600-летия (1954 г.) открыли целый христианский квартал (5500 м2 и 120 отдельных зданий), где противостояние Двух церквей выразилось достаточно наглядно. Доминировала базилика (49x20 м), апсида которой поднята над полом нефа ровно настолько, насколько было необходимо, чтобы подчеркнуть положение епископа и клира (55 см), но не разделить их полностью с мирянами, как в донатистских церквях. Полы всех трех нефов покрывала мозаика, справа стоял баптистерий, слева — здание-трифолий (мартирий?). Определение здания как кафедральной базилики Августина, Базилики Мира — вероятно. Через улицу от собора стояла еще одна церковь, более старая, пятинефная, с квадратной апсидой. Возможно, она принадлежала донатистам, на шум служб которых Августин когда-то жаловался гиппонскому епископу-мученику Леонтию († 259).25

Карфаген и работы Делаттра

Одновременно с Алжиром шли работы и в Тунисе. Еще в 1880-х гг. командир отряда, охранявшего побережье, начал изучать кладбище в Табарке. Неф большой базилики наполняли погребения, многие из которых принадлежали мученикам, чьи останки были снесены отовсюду. Они лежали в 9 слоев, даже в слое разрушения еще совершали захоронения, но уже византийские. В руинах хора, вокруг могилы мученика, также стояли надгробия, многие из которых были покрыты мозаичными изображениями. «Мозаики Табарки» (33 почти неповрежденных экземпляра) остаются до сих пор непревзойденным образцом христианского искусства второй половины IV в Но работы в Карфагене долго определял Делаттр (см. гл. II-1), методика которого мало отличались от способов «военных» раскопок.2 В 1906 г к северо-западу от города он открыл огромную семинефную базилику, стоявшую посреди обширного кладбища, разросшегося вокруг маленькой изящной усыпальницы с мозаиками. В эпитафиях упоминались имена мученицы Перпетуи, погибшей на арене карфагенского амфитеатра в 203 г., и ее сподвижников Фелицитаты, Сатурнина, Сатура и Ревоката.28

Конечно, за десятилетия работ Делаттр накопил огромный опыт исследований, позволявший ему проявлять чудеса наблюдательности В 1915 г., осматривая плато у моря, он отметил неестественный цвет почвы (серо-черный вместо коричнево-красного). Начатые здесь, на земле епископии, раскопки открыли остатки «базилики св. Моники»— последнего большого памятника, изученного Делаттром Как обычно, это была «очистка», но невероятного размаха. Основное внимание уделили собиранию фрагментов надписей (к концу 1920 г. их учли почти десять тысяч!) и первичному обмеру (фиксационные чертежи выглядят убедительно, но не очень точны). Делаттр не заинтересовался ни контекстом, ни языческими или еврейскими памятниками, лежавшими вокруг базилики и под ней: он стремился подготовить храм к католическому конгрессу в Карфагене (1930 г.)

Карфаген вновь привлек усиленное внимание только в 1970-80-х гг., когда был организован специальный проект по спасению его древностей от застройки. Работы установили, что расцвет церковного строительства в Карфагене в IV в. не прекратился после захвата его вандалами (439 г.), а с наступлением византийского периода (534 г.) последовал новый подъем.29

При Юстиниане некоторые храмы расширили вдвое (достиг своего максимального размера «Дамус-аль-Карита»), но этот уровень не удалось сохранить. В VII в. улучшали лишь некоторые богатые дома, город же приходил в упадок, быстро беднея. Церковная и городская жизнь увядали постепенно, в течение целого столетия (видимо, из-за слабости торговли и недостаточного снабжения продовольствием), а не прервалась внезапно из-за вторжения арабов, как всегда думали.

Поразительной оказалась и живучесть донатизма. В 1899 г. внутри римского форта на западе Алжира Гзелль исследовал крипту, погребения которой датированы 422–446 гг. Среди них клирики, в том числе епископы, и одна женщина-монахиня, убитая, как сообщила эпитафия, «отступниками» в возрасте 50 лет, 22 марта 434 г., то есть более чем через 30 лет после осуждения донатизма декретом 411 г. Выяснилось, что даже нашествие вандалов не прекратило почитания гробниц: огромное количество фрагментов сосудов для причастия показывает интенсивность участия конгрегаций в литургии.

Магриб, закат христианства

Итак, своеобразие христианских древностей в Северной Африке конца II–IV вв. оказалось важнейшим открытием. Не менее интересны и материалы, заставившие пересмотреть взгляды на дальнейшую судьбу и финальный этап местного «античного христианства». Они показали, во-первых, что элементы этой культуры не исчезли в одночасье, но держались поразительно долго (подчас до XI в.); во-вторых, что изначальное своеобразие сохранялось до конца, хотя и в искаженном виде. Продолжим обзор открытий под этим углом.

Существенные изменения в методы исследований христианской Африки внесли после Второй мировой войны Феврье, Дюваль и Гудшильд. Они, наконец, начали работать более как археологи, чем как архитекторы, стремясь к составлению надежной шкалы хронологии, для чего нужен был массовый материал, типологически связанные цепочки однородных артефактов и образцы с абсолютными датами. Мозаики двух открытых в Сетифисе погребальных базилик дали точные даты (соответствуют 372/429, 383/429 и 471 гг.), а верхний хронологический предел образовало вандальское нашествие, полностью прервавшее жизнь зданий. На этой основе Феврье впервые составил типологические ряды для мозаик (растительный и геометрический орнамент, гирлянды, монограммы Христа), благодаря чему смог датировать и кладбища других городов (в частности, Табарки). Он доказал, что город сохранялся до ХII в. (хотя это, вероятно, исключение) и установил наличие преемственности между византийским и раннемусульманским Сетифисом.31

Ноэль Дюваль в Тунисе не только вводил новые методики, но и обратился к контрольным исследованиям на уже изученных памятниках.32 В Триполитании и Киренаике работы, начавшиеся при итальянской оккупации, с конца 1960-х гг. возглавил Ричард Гудшильд с группой подготовленных им ливийских археологов. Особенно важны работы в пустынных сейчас районах юга, которые оказались полны деревень и усадеб, возникших и укрепленных еще при римлянах. Они очень напоминали внутреннюю Нумидию обилием прессов для масла и множеством церквей при отсутствии общественных гражданских зданий. Население было берберским или ливийским, хотя и пользовалось, судя по эпитафиям, латынью. Поселения погибли постепенно, а не при внезапной катастрофе (кое-где дома земледельцев в конце концов заняли скотоводы; некоторые церкви были обращены в мечети). Все это говорит об определенной социальной и экономической преемственности при смене господствующей религии.33

Предполагают (У. Френд), что важнейшим фактором, приведшим к потере африканских провинций христианами, стал разгром донатизма, выражавшего религиозные идеалы большинства населения, имперско-церковными властями. Он стал катастрофой для экономики сельских общин. Этому есть некоторые археологические подтверждения. До VI–VII вв. христианство сохранилось именно на той территории, которая по разным причинам сумела разгрома избежать. Здесь продолжали воспроизводить монограмму Константина, традиционную надгробную формулу: «D.(is) M.(anibus) S.(acrum)» и пользоваться приемлемой латынью (надписи из Волюбилиса в Марокко). Еще дальше, за границей вандальского вторжения, вожди берберов даже сохраняли римский провинциальный календарь, поддерживали церковную организацию и строили храмы вплоть до VII в. Устойчивость христианской традиции при утрате единого конфессионального окружения иногда поразительна. В 1911 г. к югу от Триполи на сельском кладбище (Айн Зара, 121 погребение) сделали сенсационную находку. Необычно было все: поздняя дата (V-VI вв.); изображения рыбы и двуручной чаши для причастия, а главное — депинто литургического содержания на обмазке, покрывавшей гробницы. Эти надписи воспроизводили тексты из погребальных служб, сохранившиеся в литургике до настоящего времени. Замечено было также сходство с погребениями Триполитании (кладбище Эн-Джила) на четыре столетия более поздними (!)34 Трудно поверить в существование изолированных христианских территорий в Африке, где время как бы замерло на три столетия. Мы увидим, однако, что примеры многовекового сохранения христианства и упорного воспроизведения церковных традиций на периферии, в полной изоляции, столь обильны, что удивляться еще одному вряд ли стоит.

Конечно, эпоху христианства на большей части территорий ненадолго продлила Византия; в церквях, наряду с местными, появляются византийские мученики (св. Феодор и другие) — но условия жизни общин изменились. Ресурсы у населения пока сохранялись, но до процветания было далеко. Города, например, вынуждены были в массовом порядке разбирать старые храмы на строительный материал для новых церквей; во многих местах можно наблюдать, как в византийский период масличный пресс приходит на смену римским общественным зданиям. Недалеко от Карфагена в городке Пондю-Фа (Pont du Fahs) на форуме при раскопках открылась удивительная картина: все его пространство занимали маленькие аккуратные цистерны для хранения оливкового масла. Найденные там золотые солиды чеканки 602–641 гг. показали, что цистерны использовались до самого вторжения арабов и поражения патриция Григория в 647 г. Такова типичная картина эпохи: богатые земледельцы-«фермеры» и едва влачащий существование город. Многие города просто исчезают, превращаясь в усадьбы и деревни.

Страна уже не чувствовала себя в безопасности, что доказывает широчайшая программа византийского строительства фортов и крепостей чуть не в каждой деревне. Это мало помогало. Раскопки обнаруживают следы регулярных разгромов: насыпи над кое-как погребенными груда-щи тел и просто брошенные деревни, где руины церквей высятся над сгоревшими домами, из которых останки вообще не убраны. Надписи на мензах и надгробиях отмечают насильственную гибель (в том числе епископов) от рук «мавров». Церкви строят уже только кладбищенские, из местных материалов: это маленькие залы, заполненные и окруженные погребениями. Падение уровня жизни, утрата церковного языка очень наглядны: надписи исполняют на такой латыни, что иногда требуется лет 40 для их расшифровки.35

Отдельные островки христианства сохранялись долго. В Триполитании известно кладбище с могилами 950-1003 гг. с греческими надписями и датами византийской эры. Но в основном население Северной Африки (теперь Магриба) быстро приняло ислам как религию и арабский в качестве нового языка. Как и почему — археология пока не дает ответа. Ясно лишь, что судьба христианства здесь оказалась иной, чем в других странах, подчинявшихся на время кочевникам, живших в мусульманском окружении или под властью исламского государства. Далеко не все Самостоятельные христианские церкви ждала столь же печальная участь, как североафриканскую или малоазийскую. Многие из них развивались и распространялись в невероятных, казалось бы, условиях. Обратимся теперь к их древностям.

«Ступени с поверхности вели в крипту. Я заглянул сквозь щель у порога закрытой двери. Вдоль стены, отделявшей часть крипты от прохода под апсидой, виднелись останки, покрытые толстенным слоем песка. Следовательно, они непотревожены! Позвали Плэмли. Тело извлекли и положили на спину. Сквозь белый саван просвечивала коричневая ряса, на грудь с шеи свешивался медный крест. «Один из ваших, священник», — сказал я Плэмли и ушел, чтобы немного передохнуть. А когда вернулся, то нашел Плэмли почти в трансе. Он стоял на коленях, а возле тела лежали два плотно свернутых бумажных свитка. «Показалось, что у него слишком много костей, вот я его и встряхнул», — объяснил Плэмли» (Frend, 1996, 308).

Это не цитата из авантюрного романа, а рассказ участника раскопок англо-американской экспедиции под руководством Ричарда Дэйла и Дж. М. Плэмли в 1960-х гг. в Каср Ибрим — одну из самых южных точек продвижения египтян в Нубию. Крипты, в которые можно подчас «просто войти», открыв дверь (мешает лишь занесший их песок пустыни); хорошая сохранность органики, позволяющая поднять тело человека, умершего много столетий назад; папирус, пергамен и даже бумага, разворачиваемые без особого труда — вот далеко не полный список чудес, которые предложила исследователям христианских древностей Нубийская пустыня. Найденные свитки (длиной по 5 м каждый) прочитали, выяснив, что это рекомендация и описание церемонии возведения в сан некоего епископа Тимофея, присланные из Каира от Гавриила IV, патриарха Александрийского (1370–1378) и написанные на арабском и коптском языках. Тимофей должен был стать епископом Ибрима и Пахораса (Фараса); он описывался как добрый христолюбивый человек, прошедший все ступени посвящения от монаха до епископа. Но главным была дата — документ был датирован 1372 г.

Археологи в «царстве пресвитера Иоанна»

Если бы нашим коллегам лет сто назад рассказали историю о христианских епископиях XIV в., лежащих к югу от порогов Нила, большинство сочло бы это просто сказкой. Даже сейчас, говоря о них, испытываешь странное чувство нереальности. Конечно, о том, что Египет пережил период бурного развития христианства, являлся родиной многих учений и землей, где возникло монашество, было хорошо известно из письменных источников, но это все относилось к далеким временам ранней церкви. Страну в VII в. завоевали арабы, постепенно проникавшие вверх по Нилу все дальше к югу. Местные христиане-копты сохранили религию, но стали религиозным меньшинством, существующим благодаря веротерпимости победителей. От нубийских же христиан в средневековье до Европы доходили лишь странные слухи о лежащем за горами и пустынями царстве могущественного монарха «пресвитера Иоанна» — но позже их воспринимали как «плоды невежественного воображения».

Даже путешественники, археологи и этнографы, более склонные верить тому, что видят перед собой и менее подверженные предрассудкам, долго не могли взглянуть на христианские древности Нила под правильным углом. Причиной этого было, как ни странно, всеобщее увлечение Египтом и его археологическими сокровищами, после похода Наполеона и расшифровки иероглифов обратившееся в настоящее безумие. Открытие древнеегипетского искусства и расшифровка письменности составили эпоху в истории европейской культуры. На фоне «загадок фараонов» более скромные следы коптской культуры были просто незаметны: тяжесть пирамид чуть было не раздавила в Египте христианскую археологию. Что проку возиться с теми, кто ниспроверг прекрасные древние статуи и покрыл стены храмов однообразными бессмысленными граффити? Они не стоили тех денег и времени, которые пришлось бы потратить на раскопки. Чем быстрее удалить наслоения двух последних тысячелетий, тем лучше: «коптский балласт» — вот обычно и все описание этих слоев в дневниках исследователей XIX и даже XX вв.36

Однако с конца XIX в., когда остальные районы христианского Средиземноморья стали известны лучше, на коптов начали понемногу обращать внимание. В 1898 г. Йозеф Стржиговский напишет: «Египет— культурный вулкан; сейчас еще дремлющий, он проснется однажды» (Цит. по: Frend, 1996. 145). Отметим с гордостью, что среди ученых, ранее других почувствовавших перспективность изучения древностей коптской церкви, были русские специалисты, уже в 1880-х гг. специально исследовавшие их в Египте (см. гл. V-2). Первые обмеры и раскопки 1890-1900-х гг., а также публикация А. Дж. Батлером «Коптских церквей Каира» и выход каталога каирского музея (Й. Стржиговский) стали поворотным пунктом (Butler, 1884; Strzygowski, 1904). На рубеже веков открыли «монастырь св. Симеона» в двух милях от Ассуана и «христианские Помпеи» — коптское кладбище в Багавате, комплекс Апа Аполлония в Бавите и церковь в Вади Загра.37

Древнейшие монастыри

Сначала интерес привлекали только объекты коптского искусства и письменности, которые можно поместить в музеи. Памятниками монашества заинтересовались не сразу. А ведь «тому, что такое монашество, мир учился у коптов». Именно культура коптов (которую ставят по значению на второе после сирийской место на христианском Востоке), «достаточно замкнутая в пределах своей нильской долины и своих оазисов», дала эту яркую вспышку, «получившую международный резонанс неимоверной широты по всей христианской «ойкумене» — от Ирана до Атлантики». Хотя монашество имело предшественников в религиозной практике иудаизма и раннего христианства, но представить становление монашеской формы жизни без египетской Фиваиды IV в., «без инициативы одного копта — отшельника Антония Великого… и без организаторских усилий другого копта — Пахомия…» — невозможно (Аверинцев, 1987. 8, далее).

Остатки монастырей и их процветающие поныне преемники активно изучали в первой трети XX в. Эвелин Уайт вела работы в Вади Натрун (экспедиция музея Метрополитен), результаты которых позже обобщил С. Уолтерс в монографии-каталоге монастырских древностей Египта, включающем анализ погребального инвентаря, архитектуры, иконографии и планировки (Walters, 1974). Судьба памятников, основанных в традициях обоих отцов монашества, на первом этапе достаточно различна, что прослеживается археологически (монастыри «антониевой», то есть отшельнической, традиции, со временем существенно перестроены; ориентированные на общую жизнь «пахомиевские» сохранили элементы старой планировки). Характерные черты отшельнических комплексов на раннем этапе изучены несравненно лучше (в западной пустыне Вади Натрун и др.). Исходной точкой развития такого Монастыря было жилище анахорета-основателя, по его смерти превращавшееся последователями в святыню (монастыри св. Антония и св. Павла разрослись вокруг мест их упокоения; в монастыре св. Епифания община первоначально тоже группировалась вокруг его кельи-гробницы). Как оказалось, структурно простые, монастыри совсем не были примитивными.

Группа келий, образуя общину, почти с самого начала имела церковь; позднее к ней добавлялась общая трапезная; с середины V в. отмечено появление башен-укрытий («каср»). Планировка келиотских монастырей V и особенно VI вв. отражает как бы переходную стадию от уединения и разобщенности ранних поселений отшельников к более привычной форме монастыря, окруженного стеной (которая играет, и то в редких случаях, оборонительную роль не ранее, чем с IX в.). Наиболее активно монастыри обстраивали в период VIII–IX вв. (Саккара, Бавит и Келлие). Расцвет последнего приходится на VII в., когда кельи, разделенные промежутком не более чем в 10 м, сами монахи уже не строили, но заказывали профессионалам.38 Монастыри «пахомиевской» традиции с самого начала требовали крепких стен (видимо, с их сооружения иногда и начиналось строительство монастыря), однако археологически они пока плохо изучены. В Нубии монастыри тоже имели общинное хозяйство и строились на принципах Пахомия; их обносили высокими стенами, внутри которых строили колодцы, печи, мельницы и маслодавильни, вокруг сажали огороды и плодоносные пальмы. Поэтому они сохраняли экономическую самостоятельность очень долго, пока в них оставались монахи.

Сравнительно недавно, начиная с 1960-х гг., в исследованиях коптских древностей начался невиданный расцвет, их открытие оказало огромное влияние на развитие искусствознания и археологии. Одна за другой прошли серии выставок, сложилось несколько европейских школ. Особое внимание привлекло и открытие «коптских библиотек» (прежде всего из Наг Хаммади: см. ниже).3

Путешестия в Нубию

В конце XIX — нач. XX в. центр исследований коптских древностей из Среднего и Нижнего Египта сдвинулся на юг, в Нубию, где и остался надолго благодаря двум историческим событиям. После битвы при Омдурмане (1899 г.) над Суданом был установлен англо-египетский протекторат и началось строительство первой Ассуанской плотины, закончившееся в 1907 г. Работы велись на пространстве между Ассуаном и Хартумом. Строительство позволило получить средства для спасательных работ, которые возглавила англо-американская группа ученых.40 К сожалению, они сосредоточились на обследовании некрополей, что оказалось ошибкой, хотя и понятной. Задачей раскопок тогда считали пополнение музейных коллекций; перед глазами у всех стояли сокровища пирамид, христианские же кладбища оставались почти неизученными. Работы проводились с американским размахом и упорством: 150 кладбищ, 8000 погребений (!). Но даже на главном участке, в Шеллале, где Г. А. Рейснер вскрыл 1625 погребений, он практически не нашел погребального инвентаря — антропологическую же информацию в то время еще не умели использовать по-настоящему. Разочарование, впрочем, не помешало исследователям тщательно опубликовать богатый материал по христианскому погребальному обряду.

Некрополи, конечно, могли еще ждать, в отличие от руин храмов и монастырей, которые разрушались с каждым десятилетием. Поэтому важнейшим шагом стали разведки Сомерса Кларка, подготовившие карту для будущих спасательных работ. Кларк рассматривал Нубию как единую цивилизацию. Он неутомимо определял места поселений, разыскивал руины храмов, описывал их и снимал планы. Впрочем, слово «руины» лучше употреблять в кавычках — заброшенные храмы Нубии имели редкую даже для христианского Востока степень сохранности: уцелели не только стены, но часто и своды, а иногда даже крыши, которые спасали от непогоды замечательные фрески. Так что Кларку было на что опереться в построении первичной типологии церквей Нубии: от базилик к крестообразным храмам с коробовыми сводами, а затем к малым квадратным купольным сооружениям. Это во многом напоминало развитие византийской архитектуры.41

Параллельно общему полевому обследованию храмов нижней Нубии, начатому Кларком, углубленным изучением сравнительно немногих важнейших комплексов занялся другой американский ученый, Дж. С. Майлхэм42 Именно им были выделены особо важные группы памятников, в первую очередь Фарас — не простой город или монастырь, а столица провинции, в том числе церковная. Слои здесь давали разнообразный материал, начиная с древнеегипетского и кончая османским, но никакой другой район Нубии не имел столько крупных храмов.

Майлхэм открыл интереснейшие: «У Речных Ворот», Южную и Северную церкви.

В предвоенный период изучение памятников Нубии (от Ассуана до Донголы) суммировал итальянский ученый Уго Моннере де Виллар, включив в 4 тома свода все материалы, какими располагал: обмеры и фотографии, карты и планы (Monneret de Villart, 1935, 1957). После войны работы в Нубии продолжили английские ученые П. Шинни и О. Кроуфорд, обнаружив и частично раскопав в 1950-х гг. столицу южного нубийского королевства Собу и ряд монастырей недалеко от Мероэ. Это существенно продвинуло изучение христианских древностей, так как удалось выработать датированную типологию керамики и создать общую стратиграфическую таблицу нубийских памятников.44

Фарас и Ибрим: от вождей древности к позднему средневековью

Однако звездный час христианской Нубии настал только в 1960-х гг. Как и всюду в мире, исследование памятников здесь состязалось в скорости с их разрушением. Причиной стал рост населения Египта: разливы Нила мешали развитию переполненных городов и поселков, поэтому в 1963 г. начали строить большую плотину у Ассуана. Почти всю Нубию и часть Судана, вместе с их памятниками, должна была покрыть вода. Тут и пригодились старые карты разведок. Знаменитая кампания охранных работ, организованная ЮНЕСКО (под забавно звучащим лозунгом «Фараоны тонут! Спасайте фараонов!») включала широкие раскопки на христианских памятниках. Интернациональная группа ученых (в их числе археологи из СССР) разделила между собой особенно ценные и угрожаемые объекты, стремясь исследовать их полностью. Это была, пожалуй, самая широкая и успешная из всех спасательная археологическая операция среди кампаний 1960-1980-х гг.; шла настоящая гонка со временем и все сделанное трудно даже перечислить.45

Основной успех выпал на долю прекрасной и самоотверженной команды из Польши во главе с Казимежем Михаловским (1901–1981).46 Когда в 1961 г. он прибыл в Фарас, даже сами нубийцы не выражали желания участвовать в работах; людей согласилась поставить лишь одна из деревень. Просто выжить в условиях пустыни — и то было трудно. Руководитель экспедиции имел несгибаемую волю и большой опыт борьбы с невыносимыми условиями: Михаловский провел годы в фашистском концентрационном лагере (он приехал на конференцию в Берлин за неделю до вторжения в Польшу!); в 50-х гг. руководил известными работами в Пальмире. Но даже для него Фарас был нелегким испытанием. К тому же работать нужно было не в самых удобных, а в самых важных местах города. Уходя вглубь песков, пришлось планировать раскопы необычной ширины (чтобы выбраться в случае обвала). Но зато в поднимавшемся над окрестностью холме к концу первого же сезона была найдена крипта епископа Иоанна († 1005) с именами еще трех епископов и фресковой росписью.

Четыре следующих сезона открытия сыпались одно за другим. Базиликальный собор, как оказалось, освятили в 630 г. в честь Богородицы (сооружение было оставлено после захвата города врагами в начале ХIII в.). Интерьер в целом принадлежал XII в., но лучшие фрагменты живописи сохранились от «золотого века» Нубии, IX–X вв., когда даже керамика отличалась прекрасным качеством и эстетическим совершенством.47 Некоторые из фресок восходили к VIII веку. Они впервые по-настоящему показали историю и живопись христианской Нубии. На стенах были названы и частью изображены правившие здесь епископы (особенно известным стал портрет епископа Мариана с бородатым широким лицом, ок. 1020 г.). Благодаря точно датированным эпитафиям клириков их «список» удалось связать с годами правления королей и чиновников.

Работы в Фарасе осветили по-новому и переход Нубии от язычества к христианству. Временем проникновения сюда новой религии считали середину VI в. (миссия Юлиана была прислана сюда Феодорой и Юстинианом в 542 г.). Теперь дата отодвинулась примерно на столетие: древнейшей постройкой на месте собора оказалась сырцовая церковь середины-второй половины V в. (позже ее место занял дворец, а христиане получили другую церковь, также из сырца, «У Речных Ворот»),

Но в V в. Нубия в целом была еще языческой! Ее вождей-царей хоронили в таких курганах, что исследователи долго принимали их за естественные холмы (южнее Абу Симбел, Кустул и Баллана). Только в 1931-34 гг. Уолтер Эмери решил это проверить и был полностью вознагражден: ему открылась впечатляющая картина варварского общества IV–V вв. (первые сведения о принятии христианства местными владыками восходят к середине 530-х гг.). Вождей погребали в сводчатом склепе, с серебряной короной на голове и с дорогим оружием (железный меч в серебряных ножнах), их сопровождали не только собака и конь (тоже покрытый серебром), но и четыре удавленных веревками раба. Среди сокровищ столь многое было добыто в набегах на христианский Египет, что неясно, как христианская миссия вообще могла иметь успех в подобном обществе.48

Нубия оставалась христианской в течение 900 лет, хотя ее и отрезал от Византии исламский Египет.49 Церковь Фараса-Пахораса была хорошо организована. Штат епископа включал архиерея, священников и дьяконов (имена многих сохранились). Судя по изображениям, их одежда, украшения и ювелирные изделия были византийского происхождения. Нет сомнения в том, что церковь была государственной: в одной из надписей королева-мать отдает себя под покровительство Богородицы; на закладном камне собора говорится о богопомазании «христолюбивого» короля Меркурия; изображено, как королю Георгию II (X в.) покровительствуют Богородица и Христос, и т. д. Титулатура и формуляр церковных властей Нубии византийские (епископство Пахорас, например, имело статус митрополии). Греческий язык как литургический сохранялся, по крайней мере, до конца X в. Несмотря на изоляцию, продолжалось заимствование византийской обрядности и служебных текстов. Возможно, греческий был официальным языком королевства Меркурия (Макуры), поскольку среди его надписей часты коптско-греческие билингвы. Во всяком случае, светские власти хранили византийское наследие, в самом коптском языке сохранялись греческие названия для должностей, в т. ч. придворных.

Десятое столетие, век процветания христианской Нубии, совпадает с восстановлением могущества Византии. Последовавший упадок был долгим и медленным, лишь к началу XIII в. центральный собор затянули пески. Но даже и тогда еще было сделано мощное усилие оживить город, отмеченное полной перестройкой Северного монастыря. Однако уже ничто не могло остановить пустыню и скоро только маленькая коптская церковь на вершине холма, поверх руин, напоминала о священном характере местности, да и ту скоро сменил турецкий форт.

Казимеж Михаловский и члены его экспедиции навсегда останутся в истории науки. Их работы в Нубии создали целое новое направление, которое сами же они изучили очень подробно и наглядно, не ограничившись только аспектами искусства и архитектуры, но охватив антропологию (материалам изучения останков епископов был посвящен специальный выпуск серии «Фарас»), эпиграфику, историю религии и государства. (Michalowski, 1966; Michalowski, 1967; Jakobielski, 1972; Nubia Christiana, 1982; Dzierzykray-Rogalski, 1985).

Рядом с Фарасом по праву может стоять такой памятник, как собор Ибрима, с эпизода раскопок которого мы начали рассмотрение древностей Нубии. Он был самой большой церковью Нубии и единственной, построенной целиком из камня. Огромный (почти 30x20 м), с пятью нефами, разделенными каменными аркадами, храм имел башню с юго-запада, вход с южной стороны и крипту. Благодаря обнаруженным в ней «документам епископа Тимофея» не только подтвердились связи нубийской церкви с коптским Египтом, но само ее существование было продлено до конца XIV в.; в крипте была также собрана богатая коллекция фрагментов рукописей, в том числе иллюстрированных. Но на этом находки не кончились. Под подиумом, в кладовой, нашли огромный опечатанный сосуд с 9 кожаными свитками — копиями юридических документов огромной важности с датами вплоть до 1464 г., причем последний из них упоминал «папу» (митрополита) Ибрима Марка и других Можно думать, что в той или иной форме церковная и государственная структура существовали здесь до начала XVI в., а в середине XV в. были еще в «рабочем состоянии» (раскопки в других городах говорят о возможном сохранении христианского государства до конца XV в.).50

Заканчивая обзор церковных древностей Африки, было бы несправедливо не сказать несколько слов об Эфиопии (Frend, 1996; Кобищанов, 1996; Чернецов, 1982). Считается, что Аксум, лежавший к югу от Египта, был крещен в IV в. двумя сиро-финикийскими миссионерами, Эдесием и Фрументием, и вошел в состав египетской (александрийской) церкви, но археологически это пока не проверено. Эфиопия долго оставалась не затронутой исследованиями. Лишь в 1906 г. по абиссинским землям прошла крупная германская экспедиция Кренкера и Литтмана.51

«Египетские библиотеки»

Особенно знамениты находки письменных памятников христианского Египта и Нубии. Упомянем о главных открытиях, поскольку они многое объяснили в развитии самих церковных древностей и составили основу датировок. Среди древностей христиан в долине Нила процент эпиграфических памятников гораздо выше, чем в других районах. Частью это объяснимо «насыщенностью» и древностью письменной культуры, частью хорошей сохранностью в Египте носителей текстов — органических материалов. Как и всюду, многочисленны надгробные надписи. Первую подробную коптско-греческую эпитафию дьякона Петра († 1029) нашел еще Майлхэм в Деберехе. 2

Наибольшее значение имела, конечно, не лапидарная эпиграфика, а открытие литературных текстов, столь важных и обильных, что их иногда называют «библиотеками», среди которых не только собственно христианские, но и гностические, а также манихейские. Успех многих находок зависел от случая и часто их история больше похожа на арабскую сказку. В 1930 г. филолог Карл Шмидт, хорошо зная каирских торговцев, приехал в Египет для пополнения коллекций. Он работал тогда над трехтомником «Греческие христианские писатели» и готовил к изданию «Панарион» Епифания, который взял с собой в Египет. Как-то, дойдя в чтении до 66-й главы, где описывались взгляды манихеев и труд Мани «Кефалайа» («Главы»), он посетил лавку торговца древностями. И вдруг увидел именно это слово в правом углу папирусного свитка, предложенного ему для продажи вместе с другими, выглядевшими достаточно безнадежными. Шмидт (как и никто из его современников) не читал ни строки этих самых «Кефалайа», но знал, что они составлены в виде вопросов учеников и ответов учителя. Он взглянул пристальнее. Первая же строка сложилась во фразу: «На это Светоносный сказал…» Невозможно, невероятно — но перед ним был текст Мани, первый и единственный из найденных в Средиземноморье!53 Даже война приносила неожиданные успехи. В 1941 г. солдаты 8-й британской армии строили склад боеприпасов в пещере Тауро под Каиром и нашли сумку с папирусами, содержавшими тексты утраченных произведений Оригена и Дидима Святого. В конце войны, в 300 милях к югу от Каира, было сделано совершенно ошеломляющее открытие библиотеки гностических рукописей в Наг Хаммади.54

Мы уже знаем, что школа получила имя «римской» не случайно и не только потому, что сложилась в Вечном Городе, являясь изначально одной из дисциплин теологии римского католицизма. В Средиземноморье II-III вв. огромная часть культурных импульсов исходила из Рима как Политического центра империи. Изучать древности раннего христианства в иных городах (Арле, Трире или Аквилее) часто означает изучать развитие римской традиции в каком-то конкретном месте. Школу называют «римской» и по другой причине: вплоть до сего дня почти все ученые, работающие в области христианской археологии, проходили ту или иную практику в Риме. Труды по археологии церкви в первом тысячелетии и сегодня в той или иной мере зависят от первых базовых сводов христианских древностей («корпусов»), составленных учеными римской школы.

Однако эта школа сложилась полностью в XIX в., когда история христианских древностей еще не нашла своего места в кругу уже существовавших культурно-исторических областей, таких как история античности и средневековья. Поэтому в XX в. она принесла противоречия методико-интерпретационного характера, определявшиеся борьбой между «апологетически-конфессиональным» и «объективно-научным» подходом, а также спором между специалистами-античниками («классиками») и теми, кто стремился разглядеть за фасадом эллинизма культуру раннего христианства.

«Конфессиональная опасность»

История христианских древностей в конце XIX в. находилась в тесной зависимости от церковной догматики и политики, которые вели, особенно в католических странах, непримиримую борьбу с быстро набиравшим силу рационализмом (достаточно напомнить о книгах Э. Ренана). На рубеже веков громко звучала тема гиперкритицизма и атеизма: Карл Каутский в «Основаниях христианства» (1908 г.) попросту отрицал существование реального Христа-чело-века; недалеко от него оказался и Альберт Швейцер в «Поисках исторического Христа». Тонко чувствующий де Росси написал в 1884 г.: «Мы все дышим атмосферой рационализма более или менее безрелигиозного (я не говорю антирелигиозного, это другое)».1 Церковь пыталась противопоставить наступлению «критиков» непримиримость догматизма и, даже стремясь остаться в рамках традиции, лучшие люди церковной науки неизбежно вступали в противоречие с сиюминутными требованиями клерикалов и политиков от религии. Тяжелое «наследие», которое оставлял XX век, хорошо показывает недавно опубликованный источник — двадцатилетняя переписка де Росси и Дюшена (Correspondance, 1995; изложение и цитаты по рец.: Хрушкова, 1998а).

Имя кардинала Луи Дюшена (1843–1922) более связывается с публикацией источников, чем собственно с археологией, но значение памятников, с которыми он работал (прежде всего Liber Pontificalis — «Книга пап»), и оставленных им трудов по литургике и ранней церкви для истории христианских древностей трудно переоценить.2 Его позиция как глубоко и искренне верующего исследователя, предельно честного и открытого для критики, и при этом остающегося внутри теологодогматического подхода — особенно интересна.

Не стремясь порвать с церковной традицией и перейти на позиции рационализма, Дюшен постоянно подчеркивал стремление служить одновременно вере и науке, причем отношение к первой не ущемляло в его глазах важности второй. Работа для науки представлялась ему одной из форм служения Богу, что позволяло психологически снять глубокий конфликт, который де Росси в известной мере маскировал и смягчал внешне. Но это же заставляет допустить известную ограниченность пределов критики догмой.3

Однако это не примирило его с теологами Рима и Парижа (где многие, по выражению Дюшена, «чистят до блеска железный лом инквизиции»). Отзывы о них полны мрачного юмора, позволяющего почувствовать, до какой степени атмосфера была наполнена остатками средневековья. После смерти кардинала Питри Дюшен напишет, что тот велел бы сжечь его на Кампо ди Фьоре «без всякого дурного намерения, ради моего и всеобщего блага» (1889) (ср. позже: «Так, говорите, в Риме нет намерения меня сжечь?» (1891). Эти шутки не так безобидны, как может нам показаться сегодня. Недовольство Ватикана грозило реальными и серьезными неприятностями. Угрожающе нависал все тот же «Индекс»; приходилось опасаться доносов уже после выхода диссертации по Liber Pontificalis. (Впрочем, не нам, живущим в конце того же столетия, смеяться или удивляться — каких только «индексов», намного более полных и страшных, не пережили многие науки в середине XX века!).4

Открыто выступать с неортодоксальных позиций было просто опасно даже в первой четверти XX в. — если не для жизни, то по крайней мере для карьеры. Например, публикация в 1910 г. новаторской работы Франца Йозефа Дэльгера о рыбе как символе в раннем христианстве стала «неблагонадежной» в глазах ряда высокопоставленных коллег стремившихся закрыть ему путь к преподаванию. Понятно, что Дэльгер, как до него де Росси, был вынужден проявить разумную осторожность и не включать свои работы по взаимосвязям христианства и язычества в общий курс истории церкви. Только смена ситуации после Мировой войны и прокладываемый Ватиканом «новый курс» несколько смягчили обстановку. В 1925 г. Папскую академию христианской археологии превратили в Институт (Pontifico institute di archeologia cristiana — PIAS). возложив на него функции обучения студентов и ведение исследований. Вступая в должность, первый ректор Института И. П. Кирш (1861–1941) счел возможным постулировать, что христианская археология стала исторической наукой, «основанной на подлинных источниках и стремящейся к абсолютной объективности». Но до настоящего утверждения внеконфессионального подхода оставалось еще примерно полстолетия В публичной лекции на XI МКХА в Гренобле (1986), ставшей сейчас классическим изложением взглядов на перемены в области христианской археологии, выдающийся французский ученый Поль-Альбер Феврье указал на продолжавшееся господство «утилитарного» подхода к христианским памятникам, на использование их в религиозной полемике и пропаганде (например, для проведения евхаристического конгресса была демонстративно отреставрирована базилика в исламском Тунисе). Момент решительного перелома приходится на начало 1970-х гг. На IX Международном конгрессе в Риме новый подход, связанный с отказом от «конфессиональности» в науке, окончательно утвердился и был признан официально благодаря усилиям группы выдающихся светских ученых.6 Хотя это не значит, конечно, что «идеологические путы» (частный случай которых представляют конфессиональные ограничения) полностью исчезли.

Метод римской школы в зеркале протестантской критики

В основе многих «атрибуционных» и «интерпретационных» конфликтов первой половины XX в. лежат объективные особенности, присущие древностям любой религиозной культуры. Главная из них: разрыв между возникновением, а затем распространением «учения» — и запечатлением его влияния в «материальной» среде (экономике, социальной структуре, изобразительном искусстве и архитектуре и пр.) Разрыв часто отражен в хронологии культуры — хотя и не только в ней. Нет ничего странного в том, что на вопрос, как выглядят древности первых христиан, не сразу удалось ответить. Еще апостол Павел задумывался, чем следует обставлять свой быт христианину, чьих обычаев придерживаться в каждодневной жизни: иудейских, греческих или каких-то иных, не связанных ни с этнической, ни с конфессиональной принадлежностью (хотя и не предлагал однозначного ответа).

Решения, конечно, были выработаны ежедневным бытом, но следы их нужно искать вне литературы, там, где они непреднамеренно запечатлены в материальных остатках домашней и церковной жизни. Однако эти следы оказались довольно смутными и археологи не сразу научились их определять. Из-за этого они либо невольно искажали датировки, удревняя материал, — либо считали, что ранние «христианские» слои и артефакты до нас просто не дошли, они полностью уничтожены.

Сейчас доказано, что «неуловимость» ранних христианских древностей объясняется просто. Христиане двух первых веков, разумеется, строили здания, хоронили умерших, теряли или ломали вещи, устраивали совместные трапезы — то есть жили обычной, каждодневной жизнью и ее материальные остатки постоянно открываются. Но они совсем (или почти) неотличимы от остатков той «нехристианской» культуры, которая их породила и на первых порах окружала.

Древности, несущие несомненный отпечаток христианства, можно выделить из общего круга поздних античных (эллинистических) не ранее, чем со 180-х гг. Только с конца И в. можно различить новые элементы в погребальном обряде, надписи, символы, даже здания. Иными словами, у христианской культуры ушло более столетия на то, чтобы выработать форму, отличную от старой социально-культурной матрицы. Если же говорить не об отдельных элементах культуры, которые существовали во II–III вв., а о ярко выраженных универсальных структурах — то речь пойдет о периоде не ранее IV в., с эпохи Константина Великого.

Вырастающие из этого хронологического несоответствия проблемы атрибуционного (определение даты, функции и т. п.) или интерпретационного характера были осознаны только к концу XIX в., причем представителями протестантских школ. Причинами были как стремление разоблачить ошибки католиков, так и общая критико-скептическая направленность протестантских школ, близость их позиций к рационализму (Дюшен недаром отметил, что его лучший слушатель среди шестидесяти священнослужителей — протестантский пастор, в то время как католических клириков приходится заставлять заниматься наукой). Именно протестанты и предложили римской школе свое «зеркало критики» — и не устают держать его наготове по сей день. Заглянем в него. (Краткий очерк: Snyder, 1985).

Римская школа XIX — нач. XX в. выработала вполне устойчивый стиль в подходе к открываемым древностям, основанный на «иерархии процедур» и «иерархии источников». Любой объект анализа (артефакт, сюжет, событие и т. п.) сперва следовало изучить, оставаясь в пределах библейской и петрологической литературной традиции, к которой добавлялись сведения хронографического характера (например, «Книга пап»), паломническая литература и т. п. В результате возникал как бы «литературный портрет» проблемы. Лишь затем обращались к археологическим данным, причем их «встраивали» в уже сложившуюся структуру.

«Иерархии процедур» соответствовали априорно признанные «иерархия источников» и «иерархия значений». Считалось, что вещественные источники призваны лишь подкрепить выполненную по письменным источникам реконструкцию; они привлекались лишь как дополнения «церковной традиции», как доказательства ее надежности. Если между ними обнаруживалось расхождение, письменным (традиционным) сведениям отдавалось предпочтение (впрочем, считалось методически более правильным и чистым решением не отбрасывать одну из несовместимых информаций, но разрешить противоречие между ними путем какого-нибудь логического компромисса, сохранив обе).

Нельзя отрицать, что в ряде случаев приоритет письменных источников «нормален» и эффективен. Но такой подход имеет, с точки зрения критики источников, ряд уязвимых мест. В основе представлений о вторичности материальных или художественных древностей по отношению к «священным текстам» лежат три ошибочных допущения: что эти тексты показывают историческую ситуацию принципиально верно (на самом деле они могут ее искажать, причем искажать тенденциозно); что литература церкви выражает некое единое мнение ее служителей, говоря «cum solo voce» («единым голосом») (хотя множественность позиций, в них заложенная, просто игнорировалась); что тексты отражают, хотя бы на уровне описания, основы верований всей народной толщи, показывая религию масс (в то время как на практике взгляды образованной части общества и массовые верования часто противоречили друг другу).

Опираясь на эту «методическую триаду», историки римской школы рисовали развитие христианства первых веков как постепенное, через «порчу» служебной практики и веры, выделение еретических течений, чреватых схизмами, из первоначально чистой и единой ранней церкви. Это наивное положение и атаковали теологи-протестанты, в конце концов разрушив его и придя к выводу, что «правоверия» и «ереси» сперва просто не было как понятий. Не требовалось и «принудительного единства» — до тех пор, пока одна из ветвей христианства не получила преимуществ.7 Иными словами, по мнению критиков, римская школа изучала церковные древности, закрывая глаза на сложение единства церквей как на исторический процесс; на разнообразие взглядов и практики ранних христианских общин; на литературную «нивелировку» изначальной «полифонии». Опираясь в интерпретации на церковную традицию, она вынуждена была экстраполировать поздние (то есть развитые и потому хорошо изученные) формы на ранний период, предполагая устойчивость и даже неизменность «традиции». Это допущение, как показал позднее анализ, вело к хронологическим и смысловым натяжкам.

Например, приходилось предполагать, что христианская доктрина уже в I в. н. э. должна отчетливо отразиться в древностях; что богатые и знатные неофиты, покровительствуя новой вере, уже в конце I — нач. II в. сформировали те самые кладбища и домовые церкви, которые позднее оказались принадлежащими эпохе Константина; места собраний и публичных богослужений, известные в IV в., напрямую связывали с богослужебной практикой первых групп верующих, и т. д.

Понятно, что исходившая из этих положений римская школа имела тенденцию удревнять находки и памятники. В конце концов «независимые экспертизы», развитие полевой методики и кабинетной аналитики доказали, что древнейшие свидетельства христианства в материальных памятниках появляются лишь в конце II в. Однако это не заставило полностью отказаться от «презумпции правоты» письменного источника и все еще сохраняются целые группы и даже направления, старающиеся «добиться гармонии» письменной традиции с археологическими данными, а то и целенаправленно «создать» такие данные, которые бы подтвердили существующую традицию. Напомним о Э. П. Теста или о методах М. Гвардуччи при анализе граффити на раскопках «трофея» в соборе св. Петра (см. гл. VI-1). (Testa, L962; Guarducci, 1958).

Идея «непрерывности традиции» приводила к ошибкам также и при поиске отражения христианской доктрины в древних изображениях (критика: Newman, 1878). Можно сказать даже, что сама мысль о возможности такого поиска выглядит ложной. Поскольку даты артефактов обычно не имеют абсолютной точности, всегда есть соблазн «спроецировать» более поздние теологические воззрения (например, конца IV-V в.) на ранний материал.8

Впервые на том, что научно установленные даты должны предварять попытки интерпретации, а не наоборот, решился настаивать Пауль Штайгер в ответе Дж. Вильперту о соотношении археологии и веры при натурном исследовании древностей. Штайгер возражал против датировки памятников искусства на основе стилевого сопоставления или с помощью датированных надписей, обнаруженных неподалеку, — например, на том же уровне катакомб. Скоро стало ясно, что без точных датировок изучать историческое развитие — просто бессмыслица.

Контекстуально интерпретация римской школы уязвима еще более, чем хронологически. Уже в 1880 г. Виктор Шультце подчеркивал необходимость истолкования древних изображений с позиций реального контекста (вещественного, архитектурного и др.), в который они включены, а не с позиций норм патристики или догматики. Но на римскую щколу это оказывало мало влияния.9

Пока римская школа изучала и представляла коллегам древности в свете письменных памятников церковной традиции, в протестантских странах (прежде всего в Германии) разрабатывали метод интерпретации, который можно назвать контекстуальным. У его истока стояли Ганс Литцманн и Франц Йозеф Дэльгер. Основанная ими в Бонне исследовательская группа стремилась изучать древности раннего христианства в свете общей культуры Средиземноморья. Предлагались и другие новые подходы, позволявшие использовать христианские древности как материал для реконструкции «народной религии» (Volkreligion) в общем контексте с иными «народными религиями»; многие ученые искали религиозно-исторический контекст для символов раннего христианства в искусстве иудаизма (Dolger, 1928; Suhling, 1930; Judge, 1960, 4-14). «Боннская группа», предложившая изучать материалы раннего христианства в общем культурном контексте, скоро заняла ведущее место в области научной интерпретации, и в тридцатые-сороковые годы путы догм ослабли. Преемник Дэльгера Теодор Клаузер еще больше сплотил группу, проделавшую огромную работу для подготовки к публикации знаменитого Reallexicon а и ежегодника «Jahrbuch fur Antike und Christentum».

«Классическая археология versus христианской»

Сейчас, в самом конце XX в., конфессиональный подход к христианским древностям уже не имеет былого влияния. Не является «разграничительной линией» и методика («христианские археологи» заимствовали и постарались усвоить все богатство аналитико-интерпретационных методов, накопленных специалистами по древневосточным и античным древностям). Но напряженность в отношениях «античников» и «теологов» все еще сохраняется; можно сказать, что они унаследовали старую тяжбу: «классическая археология против христианской».

До известной степени это результат воспоминаний об использовании археологии «апологетами», прежде всего католиками. Действительно, всего каких-нибудь полстолетия назад «христианские археологи» вынуждены были исходить из презумпции глубокого, трагического и даже непреодолимого различия между языческим и христианским мирами. Вторая важная причина конфликта коренится в самом распределении материала и, так сказать, внутреннем строении системы исторического знания. Период с конца III до конца VI — нач. VII в. оказался в этой системе как бы «ничьей землей» — «финальные» и пост-античные века бы-, ли слишком поздними для историков-классиков и слишком ранними для Историков-медиевистов. «Античники», к сожалению, долго исходили из некоторых профессиональных предрассудков. К ним можно отнести представление об эпохе упадка античного мира, наступившей с победой христианства, и традиционное для многих нежелание продолжать исследования эпох, следующих за правлением Диоклетиана Кроме того, сказывалась «избирательность» археологии, сохранявшаяся примерно до второй трети XX в.: тогда предпочитали исследовать погребения и невольно останавливались, достигая христианской эпохи, некрополи которой требовали принципиально иного подхода и не содержали привычного для античности богатого материала.

Объединяющей почвой стали результаты практических исследований. Оказалось, что за пределами церковных участков, в рамках хотя бы небольшого «бытового пространства» города или деревни, оба мира, языческий и христианский, тесно переплетены, как в росписях катакомб, где сцены Ветхого и Нового Заветов помещены рядом с Гераклом, поражающим чудовищ.

Хронологической гранью, за которой началось быстрое преодоление разрыва, как и в случае с «конфессиональной дискуссией», было начало 1970-х гг. Именно с этого момента заработала масса новых и возобновился ряд когда-то оборванных проектов полевых исследований на памятниках переходного периода от Восточного Средиземноморья до Британии. Стимулирующее воздействие на преодоление провала «темных веков» оказали работы историков и филологов, обратившихся наконец к раннехристианскому и раннесредневековому наследию, прежде всего научная деятельность такого выдающегося ученого, как Питер Браун, книги которого («Мир поздней античности» и «Культ святых») и сейчас остаются одним из оснований «нового подхода». (Brown, 1971; Brown, 1981). Крупнейшим шагом в исследовании «потерянного звена» истории стала организация общеевропейской' исследовательской программы «Изменения в Римском мире. 400–900 гг.» (European Science Foundation, 1993–1997).10

Эти исследования, независимо от «классической» или «теологической» позиции руководителей проектов, совершенно по-другому осветили взаимоотношения «старых» и «новых» религий, включая конфликт между ранним исламом и византийским христианством. Вопреки мнению Эдуарда Гиббона, в христианской церкви (как восточных, так и западных провинций Рима) теперь видят важнейшее передаточное звено, обеспечившее непрерывность и преемственность перехода от поздней античности к раннему средневековью. Некоторые историки даже полагают, что рождение христианской культуры позволило отсрочить упадок империи, помогло продлить ее существование и обеспечило сохранение римского наследия на территории «субримских» государств Запада вплоть до VII в., а также распространение древних культурных традиций далеко за пределы их первоначальных ареалов. Впитывая и преобразуя культуру, унаследованную от Греции и Рима, христианская культура сформировала решающее звено цепи, связавшей античное прошлое со средневековым будущим. (Herrin, 1987; Wiseman, 1997; TRW).

Мы видим, что сегодня христианская археология в целом стремится отойти от методов старой римской школы. Однако рецидивы «конфессиональной методики» встречаются и на протяжении второй половины XX в. В гл. I говорилось, например, о «гипотезе Багатти-Теста». Не менее ярким примером может служить интерпретация одного из важных открытий середины столетия — сооружений II–IV вв. под базиликой св. Петра в Риме.

Что скрыто под базиликой святого Петра?

«Мне одной выпало заполнить белые пятна. Так, я опознала имя Петр как на стене «G» (перпендикулярной Красной Стене), так и в мавзолее некрополя (мавзолей Валерии). Я полностью расшифровала граффити на стене «G», которое оказалось выдающимся образцом загадочной криптографии и чудесной страницей христианской духовности (равно как и другие многочисленные призывы к Христу, Петру и Марии). Я обнаружила и идентифицировала сохранившиеся мощи Петра, которые благодаря стечению странных, но объяснимых обстоятельств успешно ускользнули от внимания археологов 1940-49-х гг., и показала, что они были перенесены из могилы под «трофеем Гая». в специально подготовленное место упокоения внутри стены «G». (Цит. по: Frend, 1996).

Эта не очень понятная пока читателю цитата, похожая на победную реляцию какого-нибудь древневосточного владыки, принадлежит итальянскому ученому Маргарите Гвардуччи. Она заимствована из «Энциклопедии ранней церкви» и относится к заключительному этапу изучения так называемого «трофея Гая» в Риме.11 Открытие этого памятника, конечно, принадлежит к числу серьезнейших в истории христианских древностей, хотя и несколько испорчено одним из последних приступов «конфессионального подхода». История его поучительна.

Можно начать с 22 февраля 1939 г., дня смерти Пия XI, великого любителя римских древностей. Для погребения необходимо было найти подобающее место в крипте базилики св. Петра, в «священных гротах». Но сделать это оказалось непросто. Уже на глубине 20 см под современным полом крипты строители открыли полы древней базилики, а затем из-под них показались саркофаги, остатки мавзолеев и даже крытая черепицей крыша небольшой постройки с фронтоном. Было очевидно, что строители в IV в. засыпали ранние сооружения землей, срезав только самые завершения.

Пий XII распорядился провести работы столь широкие, сколь это возможно без ущерба для храма. Предполагались именно научные исследования всего, что лежало ниже главного алтаря, до самого материка. Основная цель была сформулирована как проверка церковной традиции, повествующей о погребении здесь апостолов Петра и Павла. Со стороны римско-католической церкви это был, безусловно, смелый шаг— ведь именно на легенде о проповеди и мученичестве апостола Петра в Риме основаны прерогативы католической церкви. Недаром в XVI в., несмотря на просьбы Бозио, на раскопки не решились. (См. выше).

Работы оказались очень сложными. Базилика Петра (заложена ок. 322, окончена ок. 349) стоит на склоне холма Ватикана и для ее строительства частью срезали почву, снеся мешавшие постройки, частью подсыпали грунт (ок. 300 000 м3). Теперь столько же, если не больше, предстояло удалить для полного раскрытия (на самом деле вынули примерно четверть засыпки). Копать пришлось на глубине до 9 м под полом храма, сохраняя при этом как открываемые руины, так и, естественно, саму базилику, шедевр архитектора Браманте. Содиректора исследований 1940–1949 гг. (Б. Аполлони-Гегги, А. Ферруа, Э. Йоси, Э. Киршбаум), хотя и совершили ряд ошибок (о них ниже), в целом сделали великолепную работу. Ими открыты два основных комплекса: часть языческого кладбища с мавзолеями и христианское святилище конца II в.

Кладбище (в сущности, узкая улица, вдоль которой с двух сторон стоят гробницы с архитектурно оформленными фасадами) было раскрыто так широко, как только позволяла сохранность фундаментов храма (последняя гробница в этом ряду так и стоит по сей день с неизвлеченной изнутри засыпкой эпохи Константина!). Мавзолеи, приставленные тесно один к другому, просты снаружи, но просторны и роскошны изнутри. Они принадлежали семьям вольноотпущенников (на саркофагах их идеализированные портреты; упомянутые имена часто включают, как последний элемент, имя какого-нибудь бога, например Квинт Марций Гермес). Все погребенные были очень богаты, что не должно вызывать удивления (вольноотпущенники часто служили счетоводами и секретарями общественных работ). Дорого стоили как сами мавзолеи, так и погребения: некоторые тела бальзамированы; одна из погребенных обернута в пурпур, украшена тяжелыми золотыми браслетами. Внутренняя роспись (розы и купидоны, плоды и виноградные лозы) выражает надежды на счастливую жизнь в загробном мире. Конечно, кладбище было очень интересным — но совершенно языческим. Лишь немногие погребенные одного из мавзолеев (Юлиев) стали, судя по мозаикам IV в., христианами.

Итак, на месте базилики Константина в позднеантичный период располагалось богатое кладбище. Но насколько обоснованно представление о погребении здесь Петра, в которое христиане Рима во времена Константина, в начале IV в., уже, конечно, верили? Что скажет археология?13

К сожалению, «секрет» раскопок западнее языческого кладбища был открыт публике не сразу. Сами работы велись в тайне, а информацию строго хранили до декабря 1951 г., когда содиректора издали официальный отчет в двух томах. (Apolloni-Ghetti и др., 1951) Эта отсрочка уменьшила возможность проверки результата. Отчет имеет два главных недостатка: в нем плохо представлена стратиграфия, поэтому нельзя понять последовательность слоев и характер повреждений почвы; нет и надежной базы для проверки датировок по индивидуальным находкам и керамике, оставленной римскими фоссорами-землекопами (хотя стратиграфия достаточно сложна).

Как оказалось, в западном конце вытянутого вдоль дороги ряда мавзолеев находилась небольшая открытая площадка («campo P»), — типичное для римских кладбищ место могил людей, не имевших стредств для постройки мавзолеев. Именно здесь, прямо под алтарем базилики св. Петра, открылись остатки простого мемориального сооружения, или «Эдикулы», на которую Константин несомненно ориентировался как на главную реликвию. Оно было похоже на узкий и высокий надгробный памятник, чья нижняя часть (1.40 высоты, 0.72 ширины) немного превосходила верхнюю и была отделена от нее плитой из мрамора-травертина. По вертикали фасад украшали три ниши, во всех уровнях фланкированные колонками — хотя одна лежала ниже поверхности. В уровне земли (и в метре от нижней ниши) лежала еще одна плита травертина, в которой было проделано отверстие. Площадку перед фасадом Эдикулы превратили в крохотный «дворик». Эта композиция очень напоминает несколько более поздние сооружения в Салоне.

Эдикула задней стороной примыкала к Красной стене — узкой кирпичной перегородке между склепами (штроба треугольной формы в этой стене показывала, что Эдикула имела двускатную черепичную кровлю). Считается, что Красная стена и Эдикула были построены одновременно, около 160 г. — однако археологически это не доказано строго. В Эдикуле принято видеть «трофей» (tropaion), упомянутый пресвитером Гаем (190–200 гг.) как памятник в честь апостолов Петра и Павла.14

Но где же само погребение? Часть кладбища с Красной стеной была более древней и бедной, чем район мавзолеев. Могилы здесь выкладывали из каменных плиток или черепицы, с двускатной «крышей». Вокруг Эдикулы было найдено 5 таких погребений — но, увы, все они оказались моложе, чем необходимо (единственное надежно датированное не могло быть старше правления Веспасиана (69–79), но могло быть более поздним). Поэтому могилой Петра ее было невозможно признать, оставался примерно десятилетний зазор. Правда, под фундаментом Красной стены, между ее краями, заложенными гораздо глубже, оставался островок непотревоженного грунта. В этом месте были найдены несколько костей, но, к сожалению, и по сей день не установлено, лицу какого пола они принадлежали и даже человеческие ли они; невозможно определить и время их попадания в слой (ни официальная публикация, ни папа не утверждали, что это кости апостола).

Вполне вероятно, что около 160 г., примерно через сто лет после предполагаемой смерти апостола, христиане Рима уже ассоциировали этот участок с погребением мученика. Но окончательно вопрос о погребении здесь Петра решать на основе таких данных было невозможно. Его правильнее всего было бы оставить именно «во взвешенном состоянии». Но в 1950 г. появился новый, вненаучный фактор. 24 декабря, на общий вопрос журналиста, была ли найдена гробница Петра, Пий XII произнес: «Ответ не вызывает никаких сомнений. Да, гробница Князя Апостолов обнаружена».15 Заявление папы об обретении мощей сразу сделало невозможным критическую работу над источниками — по крайней мере для итальянских ученых и всех католиков. Поэтому, когда в 1952 г. начались исследования (под руководством А. Пранди и уже знакомой нам М. Гвардуччи) с целью во что бы то ни стало доказать аутентичность могилы св. Петра и «трофея Гая» (Эдикулы) — вопрос был предрешен. Сама Гвардуччи, впрочем, и раньше не сомневалась, что «великая весть отвечает действительности», а новые открытия лишь заполняют разные «мелкие» провалы в картине: например, такой, как отсутствие имен апостолов в граффити, что контрастировало с множеством обращений к ним в культовом центре на Виа Аппиа (см. ниже).

Абсолютная уверенность в погребении здесь апостолов пришла к Гвардуччи, по ее словам, в 1964 г. Папа Павел VI согласился с нею и в 1968 г. официально объявил мощи обретенными. Однако, принять «открытия» Гвардуччи просто на веру невозможно. Она действительно приложила массу усилий и очень тщательно обследовала открытые сооружения. Но результат — две с натяжками читаемые надписи — никак не соответствует затраченным усилиям (полная библиография дискуссии: Marco, 1964). В одной из ниш «мавзолея Валериев» (довольно далеко— 26 м от Красной стены и «трофея») Гвардуччи «расшифровала» два граффити, где верующие упоминают Петра. По ее утверждению, одно гласило: «Петр, моли Иисуса Христа за святых христиан, погребенных близ твоего тела». Поверх были неясные рисунки, трактованные при публикации как голова Христа и Феникс (символ Воскресения). Конечно, интерпретация Гвардуччи была немедленно оспорена. Даже если текст прочтен верно (а это далеко не очевидно, даже «ультракатолик» Тестини отнесся к расшифровке скептически), он мог принадлежать эпохе Константина.

Вторая надпись — на штукатурке стены «G». Эта стена была пристроена около 250 г. перпендикулярно Красной стене, видимо, в качестве контрфорса, а повреждения закрыты мраморной облицовкой. Одновременно дворик перед Эдикулой замостили. После этого стена «G» стала особенно привлекательной для желающих оставлять пометки-граффити и посетители начертили на ней множество текстов, в основном в память

об усопших родственниках. Некоторые, видимо, датируются концом Шв. (ок. 290), но большинство — между 313 и 322 гг., от церковного мира до начала строительства базилики. Но и здесь из всех текстов только один как будто упоминает Петра, хотя его возможное чтение: «Петр здесь» — не очень надежно.17 Впрочем, даже если принять оба предложенных упоминания имени Петра за верные, это вряд ли способно подтвердить поклонение Эдикуле как месту упокоения останков Петра с I в. — достаточно сопоставить их с более чем двумя сотнями ясных и прямых обращений к Петру и Павлу в комплексе на Виа Аппиа. Пора сказать о нем несколько слов.

Важнейшие раскопки на Виа Аппиа, под церковью св. Себастьяна, были произведены задолго до начала работ на соборе св. Петра, в 1915–1933 гг. (А. де Вааль, П. Штайгер). Здесь были обнаружены остатки «базилики апостолов» IV в., а ниже нее — языческий и христианский некрополь. Выяснилось, что до середины III в. землей здесь владели язычники, затем она перешла к христианам. В разгар гонений императора Валериана (22 февраля 258 г.) сюда перенесли останки апостолов Петра и Павла, а 29 июня отметили их «наталии» (по обычаю датировав надпись консульством: «Туска и Басса»). Вслед за этим кладбище стало центром притяжения для паломников, искавших покровительства апостолов; ими оставлено не менее 640(!) граффити. Но, хотя упоминаний Петра и Павла много, мощей не найдено и тут. Можно думать, что на рубеже III–IV вв. существовали две традиции почитания мест погребения, на Виа Аппиа и на Ватиканском холме. В первой половине IV в. на Виа Аппиа построили базилику, посвященную затем св. Себастьяну, а культ апостолов здесь быстро угас, так что святилище функционировало в течение совершенно определенного промежутка времени: с 258 и не позже чем до 322 г. (до постройки Константином базилики св. Петра). (Toynbee, Ward-Perkins, 1956, 170 ff.; Snyder, 1985/91, 141–146).

Гвардуччи реконструировала общую картину следующим образом: Петр был погребен на Ватиканском холме; позже над ним поставили «трофей»; после 250 г. мощи перенесли в стену «G», где укрыли в маленькой мраморной цисте-реликварии, отметив это место с помощью граффити. Однако все это происходит именно в то время, когда начал активно развиваться культовый центр над могилой апостолов Петра и Павла на Виа Аппиа! Позже официальная версия событий (которую из-латают и сегодня посещающим музеефицированный участок раскопок под базиликой св. Петра) усложнилась, включив и святилище на Виа Аппиа — конечно, с помощью методов римской школы, стремящейся во что бы то ни стало сгладить все имеющиеся противоречия и отыскать для любого нового факта место в общей концепции, лишь бы не поставить под сомнение основу традиции.18

При объективной оценке материалов ясно, что связь открытых сооружений с памятью апостола Петра по-прежнему держится на двух сравнительно поздних фактах: упоминании Гаем «трофея» где-то на Ватикане и постройке здесь базилики Константином. Несомненно, что базилика стоит на месте кладбища, на одном из участков которого есть слабые следы почитания св. Петра (это подтверждает и выбор места, ведь крутой склон холма требовал огромных дополнительных вложений). Возможно, почитание восходит к концу II в., но не исключена и более поздняя (III в.?). 19

При строительстве базилики Эдикулу не скрыли под алтарем церкви, но облицевали мрамором, оставив вокруг свободное пространство и использовав как архитектурный центр сооружения, аналогично часовне Гроба Господня, стоявшей во дворе иерусалимского храма Вознесения. Возможно, Константин выбирал «реликвию» для строительства базилики, ориентируясь на святыни Палестины. Так или иначе, но к 333 г. Евсевий будет уже иметь право написать о Петре: «Он известен во всем мире, даже в странах Запада, и память о нем у римлян еще более свежа, чем память о всех тех, кто жил до него — настолько, что его почтили прекрасной гробницей, вознесшейся над городом. К этой гробнице притекают бесчисленные толпы из всех концов Римской империи как к великой святыне и храму Господню». (Евсевий, «Богоявление», IV.7)

Международные конгрессы христианской археологии: великий дискуссионный клуб

Перефразируя мрачную шутку, можно сказать: нет материалов — нет проблем, есть материалы — есть проблемы. Обилие конкретных исследований и вал открытий привели к спорам, которые в области церковных древностей никогда не звучали так громко, как во второй-третьей четверти XX в. О дискуссиях вокруг конфессионального подхода и споре между «классиками» и «церковниками» уже сказано. Но, разумеется, главные противоречия находили отражение и при обсуждении конкретно-исторических вопросов, прежде всего проблем происхождения церковной архитектуры, сложения христианской иконографии и др.

Самой постоянной, удобной и заметной ареной «баталий» и, в конечном счете, решения важнейших споров с середины нашего столетия стали Международные конгрессы христианской археологии (МКХА), начатые когда-то де Росси. На их истории остановимся специально, выделив наиболее известную дискуссию о происхождении церковного здания в отдельную тему. Второй конгресс (Рим, 1900), под председательством Дюшена, как и первый, еще не был общеевропейским, но в нем участвовали такие ученые, как Гзелль, Делаттр и Булич. Два следующих, в Равенне (1932) и Риме (1938), были в основном заняты обзорами накопленных материалов. Однако перед конгрессом в Риме была поставлена и специальная задача «рассмотреть действительное происхождение христианской базилики». Может быть, тема не была самой актуальной. Было что обсуждать и без этого: остро чувствовалась необходимость в обобщающих работах и в разработке новой методики. Но выбор тем для конгрессов целиком диктовали историки архитектуры и проблемы исторические (такие, как формы перехода от язычества к христианству; распространение христианства и следы миссионерской деятельности; взаимоотношения правоверия и «диссидентства») — оставались вне пределов обсуждения.

В послевоенное время конгрессы, начиная с пятого, который стал поворотным пунктом в их истории (1954, Экс-ан-Прованс, Франция), стали проводить регулярно.20 До этого на конгрессах была представлена в основном уже хорошо знакомая нам римская школа, интересы которой ограничивались древностями римско-католической церкви. Теперь была осознана необходимость параллельного изучения материалов западного и восточного христианства. Важную роль в этом сыграли усилия одного из организаторов конгресса, много лет работавшего во Франции А. Н. Грабара. Он предложил для пятого конгресса такую «объединительную» тему, как история баптистерия, вылившуюся затем в многолетний исследовательский процесс.21

Шесть конгрессов (начиная с Трирского, 1965 г.) были заполнены представлением и обсуждением новых материалов. При этом можно наблюдать известное притупление остроты и снижение масштаба дискуссий, чему есть несколько причин. Во-первых, новые материалы позволили дать первые удовлетворительные ответы на ряд «вечных» вопросов христианской археологии; стало интереснее добывать и обобщать информацию, чем отстаивать «с пеной у рта» ту или иную гипотезу при явном недостатке положительных сведений. Во-вторых, фактов стало так много, что в их неорганизованном потоке невольно тонула самая возможность дискуссий по общей проблематике.22

«Информационный натиск» сдерживался тем, что каждый конгресс стремился работать в рамках определенной, заранее избранной темы. Например, IX Конгресс в Риме (1975) был посвящен христианству в доконстантиновскую эпоху. Он стал шагом вперед, к полному включению христианской археологии в область исторических наук. Был вновь поставлен простой и очень старый вопрос: что можно считать типично христианским в древнейшую эпоху? Один ответ уже созрел: во всяком случае, не особые архитектурные типы зданий. Хотя открытие церквей, скажем, III в., еще вполне возможно (достаточно вспомнить о Дура-Европос; о двух «палатках» в катакомбах Калликста, доказывающих, что помещения для поминальных служб были известны уже в III в.; об упоминаниях церковных сооружений в литературе) — речь может идти только о приспособлении тех или иных сооружений к нуждам церкви, но не об особой типологии.

Темой XI Конгресса (Лион, Вена, Гренобль, Женева, 1988) стал вклад христианства в сложение позднеантичного общества и христианского города переходной эпохи; она формулировалась как «Епископ и Город».23 XII МКХА (Бонн, 1991) рассмотрел проблему паломничества— сюжет, весьма активно исследуемый в западной историографии XX в. Первый же вышедший том трудов представляет собою великолепный компендиум по этой теме, вобравший главные результаты многолетних исследований ведущих ученых и последние открытия молодых археологов.24

ХIII Конгресс (сентябрь 1994), последний из состоявшихся, был посвящен памяти де Росси и потому проводился, как и первый, в г. Сплите-Порече (Хорватия) (Actas, 1997). Естественно, что в обобщающих докладах подводились итоги христианской археологии за столетие, обсуждалась деятельность де Росси и работа I Конгресса, причем в одном из докладов была поднята тема параллельного развития изучения религиозных древностей в России и Европе.25

«Действо о Базилике и Мартирии»

Проблема происхождения христианской архитектуры получила столь важное место в дискуссиях XX в., была поднята на столь принципиальную высоту и принималась многими учеными так близко к сердцу, что невольно хочется писать названия двух основных объектов спора, базилики и мартирия, с большой буквы, а самую дискуссию очень соблазнительно разыграть в жанре средневековой мистерии. История этого «диспута», сегодня кажущегося немного надуманным, в чем-то даже интереснее, чем его конкретные результаты.

Особенно это верно в отношении метода. В XIX — нач. XX в. господствовал методический подход, который принято называть типалогическим, то есть стремящимся в первую очередь изучить формальные характеристики объектов, а затем подразделить их на родственные группы. (Mango, 1985, 7–9). Это диктовалось двумя причинами. Во-первых, такой подход удобен на этапе первичного накопления информации. Во-вторых, сказывалось воздействие метода классификации, основанного на представлении об эволюции и сложившегося в естественных науках (первенство которых в XIX в. было очень заметно). Исследователи базилик, подобно натуралистам, стремились разделить здания по «видам» и проследить те эволюционные изменения, которые они претерпевали; их как бы уподобляли живым организмам. Типологический метод охотно восприняли историки искусства, привыкшие иметь дело с формой.26 Но применение его к изучению зданий, объектов в первую очередь утилитарных, могло иметь лишь ограниченный успех.

Применительно к базиликам это означало, во-первых, определение их как некоего формального единства, с дальнейшим выделением «типов» при опоре на массу признаков: наличие трансепта; количество нефов и апсид; способ перекрытия и т. д. Учитывая возможность введения новых, более дробных признаков и их взаимную повторяемость, количество типов могло приблизиться к бесконечности. По мере установления классификации требовалось определить «происхождение» каждой группы и ее важнейших признаков, то есть понять, когда и где они впервые возникли и откуда распространились. Этим и занимались применительно к «христианской базилике» примерно до середины нашего столетия, причем количество высказанных идей, соображений и гипотез поистине беспредельно.27

Как уже упоминалось, в 1938 г. МКХА был призван «рассмотреть действительное происхождение» базилики параллельно развитию «купольной церкви» (другого выделенного «вида») в отношении к жизни и культуре христианского общества и конкретнее: до какой степени базилика есть порождение Византийской империи и в чем причина усвоения ее архитектурой Северной Италии? Участники дискуссии были все еще сильнее в описании, чем в анализе, но ряд важных выводов о происхождении базиликальных и купольных построек был сделан. Луи Леши писал: «Уже трудно отрицать, что христианские здания, с точки зрения их общей конструкции, восходят, как к образцам, к гражданским сооружениям, распространенным в империи. Это особенно верно в отношении тех базиликальных планов, которые избрали архитекторы Константина для Палестины».28

Позже, подводя итог «типологических» дискуссий о происхождении базилики, Ш. Дельвуа укажет на две основные точки зрения, сложившиеся к середине века. Согласно одной исток базилики лежит в имперской дворцовой архитектуре; вторая выводит ее из городских общественных зданий (торговых, судебных и др.). 29

Недостаток «типологического метода» стал очевиден к середине столетия. В 1940-х гг. многие ученые почувствовали, что господствующий подход к изучению церковных зданий с позиций анализа разработки архитектурной формы и конструктивно-технических элементов недостаточен. Он не позволяет объяснить ни причины возникновения основных видов зданий; ни особенности их планировки, объема, перекрытия; ни, наконец, стимулы к дальнейшим изменениям. Причину неудовлетворительности выводов видели в утрате представлений о связи между формой церковного здания и его предназначением, или функцией (как служебной, соборно-литургической, так и символико-богословской).

На помощь пришел функциональный подход. Его суть в стремлении изучить зависимость форм объекта от его использования. Функционализм типичен в археологии, всегда стремящейся по материальным остаткам реконструировать утилитарное назначение, для чего приходится априорно допускать, что функция диктует формы и ярко запечатлена в них. Церковь строили для совершения литургии — значит, различия в богослужении должны отражаться в планировке, объемах, даже декоративном и изобразительном рядах (место поклонения могиле святого должно быть оформлено иначе, чем место собраний общины верующих; монастырский храм должен отличаться от приходского, и т. д.). За дальнейшим развитием формального ряда также следует различать перемены в богослужебном использовании объекта.

Хотя метод функционализма во множестве конкретных случаев не давал обещанного эффекта (на самом деле функциональные различия наглядно выражены далеко не всегда), он был, по словам Манго, «освежающе конкретен» и показывал исследователю новую дорогу к живым людям прошлого, стоявшим за мертвыми камнями сооружений (ктиторам, строителям, священникам, членам общин). Уход от формально-типологического подхода, независимо друг от друга, прокламировали несколько выдающихся ученых, среди них А. Грабар, Р. Краутхаймер, К. Леман, Г. Бандманн. Нагляднейшим образом показал возможности функционализма Жан Лассю на материале раннехристианских памятников Сирии, но до этого новый ключ к решению проблемы формирования христианского церковного здания применяли уже многие. (Lassus, 1947).

Сделать один из важнейших шагов в этом направлении выпало на долю Андрэ (Андрея Николаевича) Грабара — ученого, когда-то эмигрировавшего из России. В оккупированном немцами Париже он успел закончить и частично опубликовать надолго ставшую классической работу «Мартирий. Исследование культа мощей в раннехристианском искусстве». 30

Грабар исходил из ряда важнейших теоретических посылок: 1) религиозные древности христиан тесно связаны с сакральным искусством языческого мира; 2) с самого зарождения церковная архитектура на Западе и Востоке двигалась разными путями (и причины этих различий нуждаются в объяснении); 3) с IV–V вв. можно говорить о возникновении новой иконографии, тесно связанной с культом мучеников (но суть и ход этого процесса только предстоит установить).

Исходя из этого, Грабар упорядочил разделение всех христианских храмов на две группы (которые типологически намечались и ранее) согласно их предназначению. Функционально выделялись собственно церкви (для соборного богослужения общин) и храмы-святилища (или мемории и мартирии на памятных местах и над могилами мучеников, где такого богослужения сначала не было). Формально им соответствовало деление на прямоугольные в плане постройки (базилики, перекрывавшиеся по балкам) и здания центрического плана (ротонды, октагоны и др., обычно со сводчатым перекрытием). Эти последние, по мнению Грабара, вели происхождение от сводчатых же погребальных структур языческой древности, прежде всего от мавзолеев и героонов.

Историко-географически центрические святилища сначала принадлежали восточной части империи (поскольку опирались на оформление многочисленных в Палестине святых мест), а здания базиликального типа — западной. Распространяясь на Востоке все шире, центричные святилища приобрели в IV–V в. плановое разнообразие (выделились квадрифолийные, крестообразные и другие). Но главное — они приблизились, с точки зрения богослужебной, к обычным церквям, где общины регулярно собирались для совершения литургии. Благодаря этой новой функции храмы с центричным планом стали вытеснять на Востоке базиликальный тип; их формы постепенно стали восприниматься как сакральные, сущностно связанные с религиозной архитектурой. Эти формы придавали теперь и огромным городским соборам, и маленьким святилищам, по-прежнему укрывавшим останки мучеников. В большинстве случаев эти святилища ставились вне основной церкви, образуя независимые (или связанные с нею) «мавзолеи» (также имевшие тенденцию к увеличению). В конце концов, писал Грабар, «все церкви… которые располагали мощами, но в то же время не являлись собственно усыпальницами… святилища, которые укрывали… гробницы святых, — перестали отличаться от остальных храмов, имевших только крохотные частицы их тел». (Grabar, 1949). Как результат этого процесса, с VI в. церкви, предназначенные для «нормального богослужения», на Востоке стали перекрывать куполом как мартирии — процесс, нашедший после VII в. теологическую поддержку в осмыслении купольного завершения как символа Вселенной, аналога небесного свода.

На Западе сложилась иная традиция хранить мощи мучеников: их помещали непосредственно внутри храма-собора, под престолом, чего требовали религиозные нормы уже с IV в. (опираясь на текст Апокалипсиса, 6:9: «И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели»). Здесь мартирий был «встроен» в базиликальный объем, поэтому и литургия, и обряды, связанные с почитанием мощей, отправлялись вблизи одного и того же главного престола (т. н. высокого алтаря). Этот престол и относившееся к нему пространство, выделенное из остального нефа, стали основой дальнейшего архитектурного развития западного храма; на их основе позже сформировались: крипта; амбулаторий с расположенными по кругу капеллами; башня над перекрестьем продольного и поперечного нефов. Таков был «путь мартирия» на Западе.

В рецензии на «Мартирий» Р. Краутхаймер справедливо подчеркнул, что именно противопоставлением судьбы реликвий в храме Грабар вскрыл самую суть проблемы происхождения различий церковной архитектуры Востока и Запада, причем совершенно не прибегая к аргументам «инженерного» свойства. (Krautheimer, 1986, 153). Однако тут же было указано на ряд необходимых корректировок. Прежде всего, развитие церковных зданий до IV в. изучается пока гипотетически, опираясь на небогатую иконографию и описания (в большинстве случаев туманные). Натурные материалы есть лишь для более позднего периода, сер. IV — нач. V в., когда между центричными и базиликальными постройками наблюдается уже взаимопроникновение функций. Конкретные же функции более ранних построек оставались совершенно неизвестными (в очень многих центричных зданиях, которые Грабар считал святилищами, на самом деле совершались, по крайней мере в IV в., и обычные службы). Даже храмы Константина совмещают оба функциональных типа: трансепт базилики св. Петра в Риме несомненно являлся мартирием, но неф предназначался для литургического соборного богослужения; функционально сложен и комплекс Гроба Господня, прямо названный Евсевием «Мартирионом»; наконец, службу вели и в мартириальной церкви Апостолов в Константинополе (см. ra.VI). Наконец, среди зданий был особый класс, функционально не относившийся ни к погребальным святилищам-мартириям, ни к соборным, базиликальным церквям. Это были баптистерии, обычно также имевшие центричный (октагональный, октафолийный и др.) план и архитектурно явно зависевшие от надгробных сооружений (и языческих, и христианских). Следовательно, картина сложения типов христианских зданий была сложнее, на нее влияли и другие древние, прежде всего общественные, постройки (круглые тронные залы и залы императорских судебных палат; термы и др.).31

Итак, в своей гипотезе Грабар исходил из корреляции изменений планов и перекрытий церковных зданий с развитием культа святых и подчеркивал влияние литургических потребностей на происхождение христианского искусства. Он верно считал, что ранняя литургия черпала стимулы развития из простейших ритуалов, совершавшихся на могиле мученика. Хотя по форме первые здания, в которых совершали поминальные службы, повторяли античные мавзолеи, или даже просто были ими — однако постепенно определенные типы были усвоены христианами и легли в основу выработки собственной храмовой типологии. Таким образом, важнейшим прообразом христианского церковного здания и ключевым элементом в теории Грабара становился мартирий.

В середине XX в. конкретная история распространения и раннего развития базиликальных форм в христианском мире все более прояснялась благодаря массовому открытию памятников Греции и Восточного Средиземноморья; типологические споры постепенно теряли остроту. Но типология раннехристианской архитектуры как основная проблема дискуссии была унаследована первыми послевоенными конгрессами (Экс-ан-Прованс 1954, Равенна 1962, Трир 1965), тем более что вопрос происхождения церковных зданий как общая проблема сохранялся.

Теория Грабара почти безраздельно господствовала не менее двух десятилетий. Однако в самый период утверждения функционализма стали раздаваться и голоса сомнения. Уже на конгрессе в Трире к ней были предложены существенные поправки. (Впрочем, значение и влияние «Мартирия» подчеркивалось уже тем, что оппоненты отталкивались в подборе аргументов и развитии новых гипотез от предложенных там построений). Так, Уорд-Перкинс указал, что в период становления христианской архитектуры выбор форм для мартирия был невероятно велик и не обязательно восходил к мавзолеям (проявления индивидуального вкуса в погребальной архитектуре бесчисленны, довольно вспомнить пирамиду Цестия и гробницу булочника Эврисака). (Ward-Perkins, 1993). По его мнению, это верно и в отношении к базилике. Архитектурные композиции только до эпохи ранней империи были устойчиво связаны с функцией и даже регламентировались. В то время никто не принял бы храм за рынок, а зал суда — за термы. Но к III в. это деление стало более расплывчатым: термин «базилика» стали прилагать к любому большому крытому прямоугольному залу, независимо от его функций. Если до 320-х гг. не сложилось особой архитектуры церквей — то не найти и предшественников многих типов мартирия (например, с планом в виде трилистника), а равно и других планов христианских зданий (например, крестообразных, как в Антиохии). Строя историю христианской иконографии, указывал Уорд-Перкинс, следовало бы исходить из презумпции инноваций, а не заимствований, поскольку христианство и в учении, и в литургике — революционная, формообразующая религия. Не следует думать, что в искусстве (изобразительном или архитектурном — безразлично) дело обстояло как-то иначе. Хорошо известно и о прямом воздействии христианской доктрины и символики на архитектуру раннего периода.

Уорд-Перкинс особо подчеркнул роль императора как заказчика в создании первых больших храмов новой общегосударственной религии, ориентированных на вполне сложившиеся архитектурные традиции. «Сквозь все действия Константина в качестве реформатора ясно проходит консервативная линия; его побуждением, очевидно, было желание повсюду, где только можно, заключить дыхание новой жизни в старые формы, а не создание новых; и в полном согласии с его общей позицией, особенно в первые, экспериментальные годы его правления, был избран и приспособлен существовавший тип здания. Мы даже можем пойти дальше и заявить, что при отсутствии христианской монументальной архитектуры, которая могла бы иметь свое продолжение, естественным источником вдохновения должна была стать дворцовая архитектура императорского окружения». Знакомый, прочно ассоциирующийся с общественными нуждами и с имперским величием тип здания — базилику— и усвоили первые христианские храмы, построенные Константином.

Однако как объяснить дальнейшую устойчивость планировки (которая быстро стала стандартной в западной части империи), упорную повторяемость ее основных черт?33 Как определился «служебный», литургический заказ, сформировавший литургически важные элементы храмов? Исследователи древностей не сразу предложили ответ (окончательного же нет и поныне). Сам Уорд-Перкинс отчетливо видел незаполненный разрыв, отсутствие переходных этапов от очень простого в функциональном отношении «домус экклесиа» к достаточно сложной даже в первых своих образцах базилике.34

К сожалению, археология пока так и не дала материала для заполнения пробела и предлагаются решения, исходящие из общих сведений о развитии литургии и церковной организации. Иными словами, планы известных со второй четверти IV в. храмов сравнивают с историей развития церкви во второй половине III в. и обнаруживают, что взаимная зависимость между ними допустима. Базилика с апсидой, выгородкой для алтаря перед нею и боковыми помещениями в точности отвечала веяниям второй половины III в.: быстрой иерархизации руководства церкви; формированию слоя возглавляющих ее клириков; связанному с этим переносу евхаристии на участок, предназначенный исключительно для священства.35

Другая линия критики «функциональной типологии Грабара» была представлена как новая культурно-историческая теория и принадлежала Э. Диггве. По его мнению, кладбищенский храм христиан сначала представлял собою внутренний двор, не имевший крыши, как бы «непокрытый зал» (basilica discoperta). Еще в 1938 г. в Риме, докладывая о раскопках в Салоне, он сопоставил размеры опор двух храмов некрополя Марусинак, придя к заключению, что «Северная базилика» (в которой, как полагал Диггве, был погребен епископ) представляла лишь архитектурно оформленный периметр прямоугольного двора, и цитировал описание базилики Авраама в Хевроне пилигримом VI в.: «Базилика, замкнутая портиками с четырех сторон и с открытым атрием в середине».

Будь тезис об аналогичной конструкции в Салоне (христианство которой явно имело восточные корни) доказан, хотя бы только для кладбищенских базилик — перемены в представлениях о развитии архитектуры христиан были бы весьма серьезны. Это могло бы означать, что форма христианских зданий генетически связана с открытыми дворами ближневосточных вообще (и иудейских в частности) святилищ. А. Грабар готов был принять предложенную гипотезу к рассмотрению, однако большинство специалистов были единодушны в резком отрицании ее. Сравнительно недавно найдены аргументы, разрушившие исходный пункт построений Диггве, причем простейшим способом, «практически». Раскопки 1993-94 гг. обнаружили остатки кровли на тех самых участках, которые Диггве объявил открытыми. Фрагменты черепицы лежали там, где и нужно было их ожидать, причем in situ, только несколько глубже (вряд ли можно лучше проиллюстрировать опасность не доводить раскопы до материка). Можно только порадоваться, что такой самоотверженный исследователь церковных древностей, как Эйнар Диггве, не узнал о крушении своей ошибочной, но одной из самых ярких гипотез.

Дискуссия об истоках иконографии христианской архитектуры воспроизвела на новом уровне старые споры о происхождении искусства христианского мира вообще. Возникла ли она как продолжение классической традиции или родилась как новая, небывалая ранее форма, соответствующая оригинальности новой религии? Где искать ее корни — на Востоке, в Греции, в Риме? Горячим сторонником первого подхода был Й. Стржиговский, для поддержки своих построений привлекавший восточные материалы, вплоть до искусства тюрок (но, в первую очередь, конечно, христианского Кавказа, особенно Армении). В «движении на Восток» его остановило открытие росписей Дура-Европос, показавшее сравнительно большую правоту «античника» Вильперта.

Полемика охватывала все области иконографии, поскольку и Андрэ Грабар, и его оппоненты работали отнюдь не только с архитектурным материалом, но со всем пространством иконографии раннего и средневекового христианства. Верны ли по отношению к изображениям Христа, которые в IV–V вв. быстро сменили образы Юпитера и других богов, постулаты школы Грабара об «имперском» характере иконографии ранневизантийского периода? Грабар, вместе с такими выдающимися знатоками христианских древностей, как Андреас Альфольди и Эрнст Китцингер, стремился определить ранневизантийские изображения Христа как образы «мистического», или небесного, императора. Они верили, что иконографически Христос раннехристианских фресок и саркофагов восходит к изображению императора. Довольно ограниченное в художественном отношении искусство катакомб и кладбищ развивалось в направлении именно таких композиций, в которых Христос мог идентифицироваться с иконографией императора. Христос-мистик стал императором-мистиком.36

Конечно, первые попытки опереться в изучении христианских древностей на данные архитектурной археологии могли быть успешны лишь отчасти, поскольку сама информация была неполна и плохо обобщена. Даже такой археолог, как Ганс Литцманн в двухтомнике «История древней церкви» (1930-36) был вынужден придерживаться в основном литературных источников. Однако по мере исследований все большего количества памятников и организации информации на более высоком уровне проблемы происхождения и иконографии христианской архитектуры прояснялись. Осознание важности функциональных особенностей памятников усилило потребность в литургической интерпретации исследуемого, а новые открытия дополнительно стимулировали процесс.

Основные итоги «архитектурно-иконографических дискуссий» были суммированы в трудах авторов середины-второй половины XX в. Особая роль в этом принадлежит Рихарду Краутхаймеру (1897–1994), инициатору и главному издателю «Корпуса христианских базилик Рима», автору целого ряда книг о развитии этого города (Krautheimer, 1980; Krautheimer, 1986), а также самого информативного и емкого «курса» раннехристианской архитектуры, по которому учатся уже несколько десятилетий в Европе И Америке. В его трудах, также как в работах Кирилла Манго, Фридриха Дайхмана и других был сформулирован и последовательно проводился взгляд на архитектурный памятник как на комплексный археологический источник, документ культуры, изучение которого должно быть всесторонним. (Deichmann, 1958-76; Mango, 1974-85). Этот подход утвердился и в советской «архитектурной археологии» в конце 40-х — начале 50-х гг., причем значительную роль сыграли труды Н. Н. Воронина, М. К. Каргера и других археологов, работавших с более поздним материалом (см. гл. Х).

Можно сказать, что в «Действе о Базилике и Мартирии» занавес опущен. Но вряд ли это конец мистерии. Новое действие обещает начаться после того, как исследования христианских древностей обогатятся очередными «великими открытиями» — например, остатками одной или нескольких церквей все еще очень «темного» предконстантиновского периода.

******

Как итог эпохи великих открытий, конфликтов и дискуссий в области христианских церковных древностей сейчас выделяют ряд главных результатов. Выяснилось, что раннее христианство захватило жизнь древнего общества гораздо шире и глубже, чем это представлялось по письменным источникам. На карте древностей христианского мира отчетливо, предметно и доказательно вырисовались три важнейших переломных эпохи раннего христианства: переход от язычества в конце III — нач. IV вв.; движение от поздней античности к византинизму во второй половине V в. на Востоке и к раннему средневековью V–VII вв. на Западе; наконец, конфликт с ранним исламским миром и его первые победы в VII в. «Неортодоксальные традиции» начали формировать в науке свой собственный мир, обозначили себя реальными древностями, получив к тому же возможность высказаться самостоятельно, а не через цитаты в сочинениях их врагов и критиков. Археологически изучен особый мир разнообразных ранних верований и учений (донатизм, монтанизм, мо-нофизитство) и начата работа по его исторической реконструкции.