Лампа ярко вспыхнула. Лебедев вскочил. Сейчас же распахнулась дверь, и в комнату быстро вошел Гуров:
— Говорят, куда-то летим! Что за история?
Лебедев передал последний разговор с Урландо.
Гуров задумчиво потер лоб:
— Значит, мы с тобой вроде приемочной комиссии? Мы должны составить акт, а этот пират со сшитым-перешитым носом приложит печать и начнет палить из своего истребительного огнемета в нас?
На краткий миг, на какую-нибудь одну десятую долю секунды, Лебедев внутренне содрогнулся при последних словах Гурова. Припомнилось исчезновение букета Башметова, гибель неизвестного самолета. Так и их, пожалуй, превратит в ничто этот Урландо!
Лебедев схватил Гурова за плечи:
— Мы не будем расписываться в собственной гибели. Мы…
В глазах Лебедева штурман увидал блеск невысказанных мыслей, задорный вызов судьбе.
Лебедев взял со стола блокнот, развернул его и показал товарищу первые буквы записей. Гуров, чуть шевеля губами, медленно разбирал акростих:
— «Штопан Нос останется с носом». Ну, а дальше?
Лебедев медленно перевернул страницу. Буквы по левому краю абзацев смеялись:
— «А мы удерем»…
Гуров только глубоко вздохнул:
— Ясно. Есть контакт!
Штопаный Нос неожиданно сунулся в дверь, сказал тоном, не допускающим возражений:
— Прошу надеть эти костюмы. Вы должны быть в штатском.
Он положил на тахту две серых «тройки», плащи и мягкие шляпы.
Боевые товарищи в веселом настроении быстро переоделись. Накидывая плащ, Гуров даже начал напевать:
Черное южное небо, полное крупных лохматых звезд, высилось в безмолвии ночи. У площадки на легких волнах покачивалась слабо освещенная кабина. Лебедев попытался было определить, что это: морской катер или гидросамолет. Но кругом стояла густая, как чернила, тьма. Урландо торопил:
— Скорей!
Крепкие руки стражей провели Лебедева и Гурова по короткому трапу. Они очутились в кабине. Плотные занавеси из тяжелой тафты висели на окнах. Четыре кресла, разложенные и превращенные на ночь в кровати, занимали площадь кабины.
Дверца захлопнулась.
На одном кресле разместился угловатый человечек, тот самый, которого когда-то видел на аэровокзале Лебедев. Человечек немного поседел, но глаза его, как и тогда, беспокойно шарили вокруг.
Урландо сел на второе кресло.
— Нам предстоит восьмичасовое путешествие, — заметил он. — Желающие могут располагаться спать. А я ночью люблю посидеть и помечтать. Ночью иногда приходят замечательные мысли. Мечтать ночью — это удел гениев. Вспомните, Лебедев, вашего Пушкина. Вы не помните, Лебедев, как Пушкин говорил: «Когда шумный день замолчит…»
Лебедев со злостью подумал: «А вот и на стихах не подловишь, и Пушкина я тебе в обиду не дам!» И спокойно ответил:
— Помню и знаю:
Кстати, дальше в стихотворении говорится об угрызениях и тяжких думах. Вы подумайте над этим, синьор Урландо.
Лебедев снял плащ и повесил его на крючок:
— А когда мы двинемся?
Урландо важно развалился в кресле:
— Мое торжество начинается. Мы уже летим. Система вертикальных и горизонтальных пропеллеров. Бесшумный ход в воздухе. Между прочим, — максимальное использование вашего глушителя, Лебедев. О скорости и радиусе не спрашивайте: секрет. Идем на очень большой высоте, вот и все.
Урландо, видимо, ожидал дальнейших вопросов, но Гуров молчал, а Лебедев смачно зевнул:
— Я удовлетворен. Утро вечера мудренее… Ложусь спать. Товарищ Гуров, советую следовать моему примеру.
Он скинул пиджак, шуршащий шелком подкладки, бережно повесил рядом с плащом, сел на край кресла, принялся расшнуровывать штиблеты. Гуров, глядя на него, делал то же.
Раздевшись, Лебедев улегся, прикрылся одеялом, закрыл глаза, а сам и не думал спать:
«Куда летим?»
Он припоминал карту Южного полушария, очертания берегов Тихого океана, прикидывал расстояния, вычислял: «Если скорость, скажем, шестьсот километров, умножим на восемь… получится четыре тысячи восемьсот… Но куда, вот вопрос? Впрочем, все равно — будем бороться до конца».
Он чуть приоткрыл левый глаз, хотя правый его глаз продолжал притворно спать. Урландо, откинув голову, безмолвствовал. Послышался могучий храп Гурова.
«Только бы сообщить своим!» мучительно подумал Лебедев.