Голос из подземелья.
...Весенним, мартовским днем я проходил мимо бывшего монастыря ордена бернардинов во Львове и увидел зрелище, которое заставило меня остановиться.
На старинной монастырской стене сидел краснощекий солдат в выцветшей рабочей гимнастерке. Орудуя киркой, он отбивал со стены кирпич за кирпичом и легко сбрасывал их на мокрую землю. А внизу собралась детвора, падкая до всяких новшеств. Ребята подбирали кирпичи и укладывали их в штабеля поодаль.
...Проходили дни, и старинная стена исчезала.
Один из прохожих сказал мне, что она не представляет никакой исторической ценности. Слежавшийся веками кирпич, добытый из ее кладки, пойдет на фундаменты новых жилых домов для рабочих завода «Автопогрузчик», а в центре древнего города возникнет еще
один скверик, расширяя сжатое домами Средместье. И эта весть и то, что, исчезая, стена открывала скрытый веками от взглядов населения фруктовый монастырский сад, вызывало в душе приятное чувство. Всякий раз, когда надо было идти по делам в город, я сворачивал сюда и, если было свободное время, подолгу следил за спорой работой солдат гарнизона. Как-то раз, когда они сделали перекур и грелись поодаль на солнышке, окруженные детворой, я взял лежавшую на земле кирку и размахнулся ею. Я не рассчитал удара. Кирка оказалась тяжелее той, что я видел в первый день у солдата, начинающего работу. Она потянула меня на излете назад и глухо стукнулась тупым концом в остаток монастырской стены.
— Э-гей, папаша! Ты всю стену сразу свалишь, и нам делать будет нечего! — насмешливо крикнул издали чернявый солдат со значком отличника снайпера.
Не обращая внимания на окрик, я подошел к стене совсем близко и стал простукивать ее штукатурку в том месте, откуда послышался глуховатый удар. А надо сказать, что поодаль валялись, отброшенные отсюда, видно, очень недавно, старые двери, заплесневелые доски и высокий мусорный ящик. Следы сырости на стене, прилипшие к серой штукатурке корни давно увядших ползучих растений подсказывали, что весь угловой стык был годами захламлен и только сегодня солдаты расчистили подход к нему, чтобы разобрать кирпичную кладку и открывать фруктовый сад теперь уже со стороны Валовой улицы. Приблизительно метра полтора над землей оштукатуренная стена, когда ее касалась рукоятка кирки, звучала очень глухо, совсем иначе, чем в других местах. В одном месте из кирпича торчала шляпка гвоздя. Я ударил по ней. На волнистой кладке штукатурки проступил квадрат замаскированного входа. Теперь я потянул за шляпку гвоздя на себя, и хитро замаскированная дверца, заскрипев на ржавых петлях, обнаружила потайной вход в стене и деревянные ступеньки, ведущие вниз.
— А ну, ребята, сюда! — крикнул я.
Пока солдаты подбегали ко мне, мигом возникли в памяти любимые с детства истории о замаскированных кладах, о монастырских тайниках.
Вспомнился мне рассказ одного приезжего историка, что во львовских монастырях можно найти документы, раскрывающие тайну происхождения Лжедимитрия.
Ведь отец Марины, прельстившей авантюриста и претендента на русский престол, был — как говорили здесь — «фундатором» как раз этого самого монастыря ордена святого Бернарда...
— Эге, да тут лаз! — протянул чернявый солдат, первым подбежав ко мне и заглядывая в дыру, откуда потянуло затхлым запахом подземелья.— А может, бандеровский бункер?
— Давайте раздобудем фонарь да и поглядим: что там такое? — сказал я.
— Погодите, гражданин! — подозрительно разглядывая меня, сказал чернявый сержант.— А, собственно говоря, какое вы имеете отношение к этой стене? Документы!
Зная, что причастность всякого «цивильного» к открывшейся тайне может вызвать естественное подозрение у людей военных, прибывших с востока, да еще молодых по летам, я спокойно вынул редакционное удостоверение и протянул его чернявому снайперу.
— Это — другой разговор! — протянул солдат.— Печать мы любим и уважаем... Познакомимся. Меня зовут Каменюка. Иван Каменюка.
— Рад с вами познакомиться, товарищ Каменюка,— столь же приветливо ответил я.— Так как же нам раздобыть огонька?
— Беги в казарму, Колодий, да возьми у старшины «летучую мышь». Скажи — клад монашенский нашли!— приказал Каменюка стоящему поодаль русому, низкорослому солдатику.
— А может, тут евреи во время оккупации прятались? — сказал седой железнодорожник в форменной фуражке.— В местечке Великие Мосты один парикмахер все тридцать семь месяцев, пока не вернулась Красная Армия, скрывался от немцев в куполе часовни. Только ночью вылезал он из своего схрона, и все это время никто не знал, что скрывается он там...
И это предположение не было лишено оснований. Около тысячи евреев Львова спаслись во время оккупации только потому, что большинство из них с помощью хороших, честных людей соорудили себе в самых неожиданных местах такие тайники — «схроны» — за фальшивыми стенками, в подвалах, в дымоходах, а подчас и в открытом поле. Быть может, и здесь, рядом со святой обителью, тоже прятались обреченные на смерть?
...Первым спустился по скрипучей лестничке в проем, держа в руке чадящую «летучую мышь», сержант Каменюка. Он спускался осторожно, нащупывая ногами ступеньку за ступенькой, и потому мне приходилось все время сдерживать движения, чтобы не наступить Каменюке на пилотку. Но вот он соскочил с последней ступеньки на твердую землю и, присвечивая фонарем, сказал:
— А тут какой-то коридор!
Да и впрямь, уже значительно выше уровня фундамента стены, в ее кирпичной кладке, обозначилось черное овальное отверстие коридора, идущего на запад горизонтально.
— Пошли в коридор! — сказал я сержанту.— Только осторожно давайте...
— Хлопцы, як нас какая-нибудь чертяка душить станет — гайда на подмогу! — крикнул Каменюка и шагнул в темноту, разгоняемую тусклым светом «летучей мыши». Но, пройдя шага четыре, нагнувшись, он внезапно остановился и шепнул: —Дверь!
На старинной дубовой, окованной железом двери висел тяжелый ржавый замок. Конечно, можно было вернуться наверх за ключами или отмычкой, повременить малость и, не занимаясь кустарщиной, открыть замок по-доброму, но мне и, надо полагать, Каменюке не терпелось узнать: что же скрывается за этой плотно прилегающей к стояку тяжелой дубовой дверью? Киркой, которую принес я на всякий случай сверху, мы, помучившись основательно, вырвали скобу. Когда дверь распахнулась — снизу повеяло густым запахом могильного склепа.
Каменюка протянул вперед фонарь и сразу же отскочил.
— Там сидит кто-то! — голосом, полным ужаса, шепнул сержант. Но тут же, подавляя страх, закричал уже тоном приказа: — Эй, выходи-ка, кто здесь есть?!!
Выкрик Каменюки отозвался эхом в коридоре. Даже шороха в ответ не услышали мы из подземной кельи. Тогда сержант переступил порог и, приближая лампу к сидящему, снова вздрогнул. Да и было отчего вздрогнуть!
Прямо перед нами, в каких-нибудь трех шагах от двери, полуоткинувшись на спинку добротного дубового стула, сидел мертвец.
Его скуластое лицо было обтянуто коричневой, полу-исчезнувшей местами кожей, и только большая седая борода держалась еще крепко на щеках и костях подбородка до той минуты, пока труп не пошевелили судебно-медицинские эксперты. Но это произошло уже тогда, когда мы вызвали милицию, работников уголовного розыска и, сообразив, что в подземную келью проведен электрический свет, заменили перегоревшую от времени электрическую лампочку новой, более сильной, стосвечовой.
Превратившись из открывателей подземного убежища в понятых, мы с Каменюкой при свете этой новой, яркой, озарившей внезапно подземное убежище светом солнечного дня лампочки смогли в самых мельчайших подробностях разглядеть все, что скрывали, надо полагать, несколько лет и тайник в монастырской стене и эта тяжелая дубовая дверь с ржавым замком.
* * *
На полу, поодаль стола, лежал, успевший уже заржаветь, тяжелый пистолет системы «Вальтер» номер три.
Человек с бородой, как оказалось позже, застрелившийся из этого пистолета, в случае надобности мог бы обороняться.
Но, по-видимому, были другие обстоятельства, которые принудили неизвестного бородатого самому закончить свои расчеты с жизнью.
В левом углу кельи, в каменном полу, виднелась круглая чугунная крышка люка, ведущего, как оказалось позже, в подземную канализацию. Все нечистоты и консервные банки бородатый сбрасывал туда, потому что, кроме четырех порожних банок с этикетками «Бычки в томате» и заплесневелых пачек «Крокета», заменявших ему хлеб, никаких других остатков пищи не было. Зато на полках и под кроватью, застеленной простым солдатским одеялом, оперативные работники обнаружили нетронутые запасы пищи и выпивки. Тут были консервы «Тушеное мясо», «Шпроты», несколько непочатых бутылок коньяка и «Московской особой» и бутылки с нарзаном.
Пользуясь правами понятых, мы доставали и пересчитывали консервные банки и, подавляя в себе чувство брезгливости, обходили мертвеца стороной и снимали с полок бутылки со спиртными напитками. Но стоило мне протянуть руку к объемистой общей тетради, лежащей на столе, оперативный работник в звании подполковника довольно резко сказал:
— Прошу не любопытствовать! Это уже не вашего ума дело!
После такого замечания делать было нечего. Приходилось только издали смотреть, как подполковник и два оперативных работника, прибывшие вместе с ним, осторожно фотографируют, а потом укладывают в портфели разбросанные на столе бумаги, как производят они обмер подземного убежища или тюрьмы, где закончил свое земное существование неизвестный. Мне удалось мимоходом, да и то издали заметить название брошюрки, которую снял подполковник с полки над кроватью.
«Инструкция службы безопасности»—так называлась синяя книжечка, и тут я понял, что совершенно напрасно вызвали мы сначала в подземелье милицию. Надо было сразу же адресоваться к совершенно другим людям. На том же самом столе, освобожденном от бумаг, в непосредственной близости от бородатого мертвеца, подполковник снял с Каменюки и меня подписку о неразглашении и на словах попросил никому, даже самым близким людям, не рассказывать, что обнаружили мы под сводами бернардинского монастыря.
— А станут допытываться — скажите: старое подземное монастырское судилище. Еще времен инквизиции. Милиция его опечатала и вызвала специалистов.из музея истории в Ленинграде. Понятно? — И подполковник в фуражке милицейского офицера очень внимательно посмотрел на нас с Каменюкой своими более чем убедительными глазами.
...— Инквизиция! Музей истории религии! — пробормотал Каменюка, когда мы шли с ним уже поздним вечером к площади Ивана Франко.— Объяснил тоже! И зачем нам были эти танцы перед обедом, когда все сплошной туман? Какая может быть здесь «инквизиция», когда лежал там пистолет марки «Вальтер» — из таких в нас немцы пуляли на фронте под Бродами?..
* * *
Прошло два дня.
Мучимый таинственной находкой, которую мы обнаружили вблизи монастыря бернардинов, я зашел к редактору областной газеты и спросил, не знает ли он кого из чекистов, кто бы имел касательство к делам печати и вообще был бы авторитетным, понимающим человеком.
А редактором в ту пору у нас был Иван Самсонович Дилигенский, крепкий, малоразговорчивый человек с загорелым, всегда обветренным лицом.
...Дилигенский поднял на меня свои выпуклые, все в красноватых прожилках глаза.
— А зачем вам чекист?
— Посоветоваться надо бы. Рассказ один задумал.
— Рассказ? На приключения потянуло? Полковник с серыми глазами говорит: «Все ясно», и группа парашютистов, сброшенных в Полесские леса, обнаруживается в течение одного часа? А кто за вас напишет очерк о колхозе имени Марии Баюс?
— Бойтесь бога, Иван Самсонович! Очерк давно лежит в сельскохозяйственном отделе. Никаких повестей я писать не собираюсь, а просто мне хочется посоветоваться со знающим, дельным товарищем относительно своих наблюдений.
— Темнишь, голуба? — сказал Дилигенский и испытующе поглядел мне в глаза.— Ну, бог с тобой! Набери коммутатор и проси полковника Косюру. Пантелей Сергеевич его зовут. Обаятельный мужик. В случае чего сошлись на меня...
...Когда, услышав в трубке мужской бас, ответивший: «Косюра слушает», я назвал свое имя и фамилию и сослался на Ивана Самсоновича, возникла некоторая пауза. По-видимому, полковник Косюра готовил себя к беседе со мной.
— Чем могу быть полезен? — спросил он сухо, но вежливо.
— Видите ли, товарищ полковник,— сказал я, несколько робея,— пару дней назад мне довелось быть причиной одной таинственной находки в пределах одного богоугодного заведения. Вы понимаете сами — я литератор, мы люди весьма любопытные, меня не могла не заинтересовать эта находка. Возможно, ее можно обнародовать в печати, и я бы просил...
Но невидимый полковник не дал мне договорить:
— У вас есть свободное время? Тогда приезжайте сейчас, а то через два часа я улетаю в Киев.
Машина редактора быстро примчала меня к серому зданию Комитета государственной безопасности на улице Дзержинского. Часовой, сверив мой паспорт с пропуском, объяснил мне, как пройти к полковнику Косюре.
Коренастый, светловолосый человек поднялся мне на-встречу из глубины просторного, солнечного кабинета, пристально посмотрел мне в глаза, предложил «сидайте» и, пока я усаживался, подошел к сейфу. Он достал оттуда знакомую мне общую тетрадь в коленкоровом переплете, от которой сразу запахло сыростью подземелья, и, протягивая мне ее, сказал:
— Читайте, а я тем временем поработаю...
И я стал читать рукопись, написанную убористым, четким почерком, озаглавленную «На дорогах измены».
* * *
«...Проходит тридцать два года с того дня, как автор этих строк, молодой, недоучившийся студент, в серой австрийской форме, имея звание четаря «Украинской Галицкой Армии», пересек реку Збруч, двигаясь в составе своего полка «освобождать большую Украину». Надо сказать прямо: многие подобные мне «сичевики», одурманенные тогда националистической пропагандой, свято верили в справедливость и закономерность этой нашей миссии — «освобождения», или «великого зрыва». Лишь значительно позже, на путях разочарований и раздумий, весь этот наш поход предстал в свете истории как величайшая политическая глупость. Посудите сами: отмобилизованные молодые люди, переодетые в форму недавно развалившейся императорской австро-венгерской армии, оставляют Галичину, землю своих отцов, и под командой недавних австрийских генералов и полковников идут «спасать» многомиллионный украинский народ. А провожающие их любимые девушки поют сочиненную одним из «усусусов-цев» песню:
Зажурились галичанки та й на тую змiну,
Шо вiдходять усусуси та й на Украiну.
Хто ж нас поцiлуэ в уста малиновi,
В [apiï оченята, в чорнi брови?
От кого, спрашивается, уходят спасать Украину усусусы? От помещиков, фабрикантов, польских и других иностранных магнатов, от бельгийских, французских, английских и американских концессионеров? От украинских кулаков — «глитаев», что, как пауки, высасывали годами кровь украинской бедноты?
Ничего подобного!
...Мы пошли «спасать» украинский народ от него самого, от украинского народа тружеников: от украинского пролетария, от украинского бедняка; от шахтеров Криворожья, горняков Донбасса, токарей и слесарей киевского «Арсенала», грузчиков солнечной Одессы, литейщиков Бердянска, которые, следуя примеру рабочих революционного Петрограда, соединялись в отряды Красной гвардии и устанавливали у себя Советскую власть. Еще совсем недавно, угнетаемые так же, как и пролетариат России, русским царизмом, они видели общие цели в борьбе с русскими тружениками. Что же мы несли им взамен на своих желто-голубых знаменах в то самое время, когда сапоги легионеров польского генерала Галлера, вооруженных американскими винтовками, топтали землю нашего родного, украинского Львова? Свободу? Независимость? Гарантии укрепления украинской экономики, культуры, образования? Да ничего подобного! Будь на Западной Украине многотысячный рабочий класс, люди, закаленные коллективным трудом, они остановили бы нас. Но все дело в том, что нас захлестывала,— а это я понял много-много лет спустя,—мелкобуржуазная крестьянская стихия.
И подлинные цели нашего «освободительного» похода стали постепенно открываться мне во всей обнаженности. Тогда, сраженный сыпным тифом, я лежал на соломе в Крымских казармах города Винницы.
Уже начал падать первый снег трагической осени 1919 года. В огромном зале с выбитыми окнами, прямо на полу, чуть притрушенном соломой, рядом со мной, укрытые кое-как шинелями, подложив под голову походные ранцы, валялись в тифозном бреду сотни галицийских юношей из «Украинской Галицкой Армии». Это их послали «освобождать большую Украину» диктатор и политикан Евген Петрушевич, давно закупленный австрийскими императорами Габсбургами, и назначенный им командующий У ГА генерал Мирон Тарнавский.
Это рядовых бойцов УГА обманули и предали они своими речами о «самостийной Украине», о галицком «Пьемонте» и об исторической миссии галицийских «культуртрегеров», которым предначертано спасти «большую Украину». У Евгена Петрушевича, у генерала Тарнавско-го, у адвоката Костя Левицкого и им подобных представителей украинской буржуазной элиты были во Львове и под Львовом свои дома и имения, заведены счета в швейцарских, венских и других банках и спрятаны там «на всякий случай» драгоценности. У большинства молодежи, которую заставили они надеть австрийские шинели, не было за душой ничего, кроме юношеского порыва, слепой веры в своих старших поводырей. И вот в самом начале жизни эта молодежь была скошена тысячами на пол Крымских казарм Винницы. Санитарный шеф нашей армии, доктор Бурачинский, видя отчаянное положение, в котором очутилась У ГА, в докладе на имя Евгена Петрушевича просил тогда спасти молодежь. Он прямо писал: «Пане генерале, наша армiя то вже нiяке вiйсько, навiть не лiкарня, а мандруючий магазин трупiв».
К этому времени стало известно, что за нашей спиной атаман Симон Петлюра, вождь «Директории», уже договаривается с пилсудчиками, чтобы запродать им нашу родную галицкую землю и Волынь.
Что ж вы думаете, вняли этому истерическому призыву доктора Бурачинского да и других трезвых людей Петрушевич, Тарнавский и другие?
Ничего подобного!
Они были верными слугами банкиров, прежде всего заинтересованных в новых колониях и концессиях на украинских полях, а стало быть, в подавлении советской власти, в уничтожении большевизма. И эти слуги иностранного капитала, изображая из себя бескорыстных борцов за национальное самоопределение украинцев, спекулируя на давних мечтах украинцев иметь собственное государство, за обещанные им барыши и акции торговали самым ценным, что было в народе,— его молодежью.
...Когда сейчас я вспоминаю эти бессонные, бредовые ночи, проведенные на грязном полу Крымских казарм, когда то и дело слышится скрип дверей, ведущих во двор, и видишь силуэты санитаров, выволакивающих на носилках новых мертвецов,— приходит в голову одна назойливая мысль: ведь все эти молодые люди, сыны Украины, так рано ушедшие из жизни, могли бы еще отдавать свою буйную энергию, свой труд, свои способности на пользу Украине, и прежде всего — той части ее земли, на которой они родились.
При правильном, подлинно революционном, а не предательском руководстве они могли бы еще тогда отвоевать украинский Львов, добиться создания в нем украинского университета, передать в руки народа нефтяные залежи Прикарпатья, сахарные заводы Городенки и Ходорова, отнять у Сангушек, Потоцких, Дзедушицких и прочих магнатов сотни тысяч гектаров земли и передать ее крестьянам, тем самым делая ненужной эмиграцию украинского крестьянства за океан.
Что же вышло на поверку? Петрушевичи, Левицкие и другие буржуазные политиканы, напичкав националистической ложью мозги нашей молодежи, сперва превратили усусусов — галичан (ставших основой будущей «Украинской Галицкой Армии») в палачей украинского народа, в палачей тружеников восставшего Дрогобыча и других городов и сел Западной Украины, а потом погнали их под обманными лозунгами в бесславный, гибельный поход на большую Украину.
Рядом со мной тогда на полу Крымских казарм лежал ярый папист, богослов, ставший потом одним из приближенных униатского митрополита Андрея Шептицкого, некий Петро Голинский.
Выздоравливая, он стал разговорчивым и хвастался нам, как еще год назад, в ноябре 1918 года, будучи на службе в Государственном уездном комиссариате в Руд-ках, по поручению уездного комиссара Александра Маритчака (В годы гитлеровской оккупации Марbтчак возглавлял быстро разогнанную СД «Обласну управу» во Львове), он вел борьбу, как он выражался, с «большевистскими элементами». Богослов Голинский охранял леса польских магнатов от самовольных порубок обнищавших за годы войны украинских крестьян, он отправился по первому зову эконома Загвойского в село Чай-ковичи, жители которого срубили несколько панских деревьев, и стал там угрожать и словом божиим и пистолетом, выступая в защиту интересов бежавшего польского помещика. Он требовал с крестьян штраф в пользу помещика. Цинично спокойно рассказывал он нам всем о подобных «подвигах» своих; они очень льстили ему, этому помещичьему слуге с крестом на шее и трезубцем на серой «мазепинке». И очень знаменательно, что именно он, Голинский, когда пришла весть о переговорах вожаков «Украинской Галицкой Армии» с белым старорежимным генералом Антоном Деникиным,— был одним из первых сичевиков, приветствовавших такой возможный союз с белыми добровольцами. И вот тут-то, когда вести о переговорах все больше стали проникать и в нашу казарму и позже — в полк, те усусусы, кто умел мыслить самостоятельно, были поставлены перед фактом страшнейшего предательства.
Тысячи галичан были к этому времени уже зарыты в неглубокие братские могилы Винницы, Гнивани, Жмеринки и других мест, скошенные сыпняком и возвратным тифом. Безвременно сошли в могилу молодые люди, которые могли бы стать инженерами, врачами, геологами, художниками, писателями, архитекторами, деятелями самых разнообразных профессий. Сколько бы пользы они могли принести Украине! Между тем они бессмысленно сошли в могилу, вывезенные со своей земли, где уже вовсю хозяйничали колонизаторы, выполняя волю Антанты и создавая на земле Галиции «санитарный кордон» против идей большевизма.
Что же делают перед лицом совершившейся трагедии вожаки бесславно погибших молодых людей, те политиканы, что напичкали их юные головы лозунгами о «самостийной Украине» от Карпат до Дона? Приостанавливают предательство? Скорбят? Признают ошибки?
Как бы не так! Они еще долго будут спекулировать и на этом бесславном походе и на загубленных душах молодых галичан, погибших за чужие, далеко не украинские интересы вдали от родины. Галицких политиканов не смутят ни горе матерей, ни слезы невест, ни крах всей этой авантюры.
Долгие годы потом они будут выдавать поражение за победу, будут строчить и издавать бездарные воспоминания в нашем издательстве «Червона калина», зарабатывать на них солидные куши для собственного благополучия с таким же цинизмом, с каким львовский адвокат и лидер националистов Кость Левицкий «заработал» тысячи злотых, попросту положив себе в карман деньги, собранные львовянами на постройку украинского театра на стыке улиц Сикстусской и Сапеги.
Но, заранее предвкушая доходы от этой авантюры, стоившей жизни тысячам молодых галичан, их вожаки идут на позорнейшую в истории всех предательств сделку — на военный союз с царским генералом Антоном Деникиным.
Планы переговоров с Деникиным тщательно обдумывают в штабе «Украинской Галицкой Армии» такие «щирые украинцы», явные иноземцы, как бывшие высшие офицеры развалившейся недавно австро-венгерской армии полковник Шаманек, полковник генерального штаба Густав Цириц, генерал Краус, подполковник Альфред Бизанц, полковник Лобковиц, младшие по званиям атаман Льорнер, атаман Фердинанд Лянг и два бывалых австрийских разведчика — сотник УГА, доктор шпионской службы Ганс Кох и атаман генерального штаба Альфонс Эрле.
Казалось бы, что у этих людей общего с «самостийной Украиной», в бой за которую они вели стрельцов УГА?
Ведь даже языка украинского большинство из них толком не знало, изъясняясь с подчиненными через переводчиков.
Закоренелые враги всего прогрессивного, воспитанники прусско-австрийской военщины, палачи славянских народов, они считали временным развал императорской Австро-Венгрии и кайзеровской Германии.
Они знали, что живы еще их высокие покровители кайзер Вильгельм II, фельдмаршал Гиндербург и Габсбурги— Карл, Отто и прочие, чьей извечной политической целью был «Дранг нах Остен» — «Рывок на Восток», а первая задача в этой цели — овладение богатствами Украины. Именно поэтому вступили они в «большую игру» за овладение ключевыми позициями на фронтах борьбы за Украину, за превращение ее в иностранную колонию. А все остальное, весь этот набор лозунгов о «самостийной», о возрождении национальной романтики и т. д.,— была только мишура, пыль, сказочки для наивных детей, что, впрочем, обнаруживалось и невооруженным глазом при ближайшем рассмотрении ключевого вопроса о подчинении УГА армии генерала Деникина. Вот как звучал первый пункт протокола заседания военной комиссии, составленной из представителей командования Добровольческой и Галицкой армий 17 ноября 1919 года в Одессе:
«Галицька армiя переходить в повнiм складi враз з етапними установками, складами и движимим залiзнодорожним матерiалом на сторону роciйськоï Добр. Армiï i входить в повне распорядження головнокомандуючого збройними силами Пiвденноï Pociï, тепер через командуючого Вiйськами Новоросiйськоï Области...»(«Галицкая армия в полном своем составе, вместе с этапными учреждениями, складами и подвижным железнодорожным материалом переходит на сторону Российской Добровольческой армии и полностью подчиняется распоряжениям главнокомандующего вооруженными силами Юга России, теперь через командующего Войсками Новороссийской Области...»).
От «Украинской Галицкой Армии» это позорнейшее соглашение (а ему предшествовал ряд других соглашений) подписали: атаман генерального штаба Циммерман (немец), сотник Турчин и поручик доктор Давид.
Диктатор Евген Петрушевич и тогдашний главнокомандующий УГА генерал Микитка пошли на такую постыдную сделку с одним из самых реакционных царских генералов — Антоном Деникиным и его помощниками, генералами Слащовым и Шиллингом, зная отлично, как те относятся к Украине и ко всему украинскому.
Ведь ни о какой Украине, даже с самой минимальной автономией, не говоря уже о «самостийной», не могло быть и речи в случае победы Деникина.
Везде и всюду Деникин провозглашал, что его главная цель — восстановление «единой и неделимой России». Победа Деникина логически вызвала бы возрождение той самой монархии Романовых, которая травила и ссылала великого певца Украины Тараса Шевченко, писателя Павла Грабовского, запрещала законами царских министров, вроде Юзефовича, украинский язык, украинский театр, называла «хамским» чудесный, мелодичный и богатый язык украинского народа.
Ведь всем было известно, знали об этом и агенты нашей разведки УГА, проникающие в тылы деникинской армии, что, еще не добившись победы, под нависшей угрозой разгрома их Красной Армией, деникинские офицеры повседневно в быту, на службе высмеивают и поносят всю культуру украинского народа, распространяют издевательские, т. н. «малороссийские» анекдоты и повсюду проявляют глубокое неуважение к Украине и ее многовековой освободительной борьбе, к ее историческим традициям. И вот к этим-то наиболее реакционным кругам, обломкам рухнувшей Российской монархии, пошли на поклон, склонив свои холопьи выи, «спасители Украины» — вожаки «Украинской Галицкой Армии», деятели Директории ЗУНР(Западноукраинской Народной Республики. ) все те, кто с таким рвением насаждал теорию о «Галиции — Пьемонте».
Что может быть более позорного, унизительного, находящегося в прямом противоречии с логикой, чем этот военный союз с Деникиным?
...Может, и не стоило бы мне напоминать об этом акте, если бы он не был одним из постоянных постыдных приемов в двурушнической практике украинского буржуазного национализма, не повторялся бы неоднократно и в последующие годы — в иных вариантах. Есть еще обстоятельство, которое заставляет меня — после глубоких раздумий — напомнить об этих фактах читателю, особенно— молодому, которого легче обмануть, чем очевидца этих событий: ведь во всем постыдном походе УГА на Большую Украину принимали участие многие и многие будущие воспитатели и вдохновители «Украинской военной организации» — УВО, слившейся впоследствии с «Организацией украинских националистов» — ОУН, те, что вызвали со временем к жизни кровавую бандеровщину, мельниковщину, бульбовщину и прочие ответвления украинского национализма, особенно расцветшие в гитлеровской оккупации на землях Западной Украины и надолго запомнившиеся населению. Казалось бы, они, эти новые «фюреры ОУН», должны стыдиться былых трагических событий и сговора их духовных отцов с палачом Деникиным.
Однако нет!
Стоит почитать многочисленные националистические издания, а в том числе книги и брошюры, выпущенные националистической «Червоной калиной» во Львове, как вам станет ясно, что все эти курмановичи, шухевичи, капустянские, купчинские и другие деятели УГА всячески «глорификуют»(Прославляют) ее деятельность, на все лады превозносят свое участие в ней, со слюнявым сентиментализмом (писание богослова о. Голинского, например) повествуют о своих встречах с деникинскими офицерами — палачами Украины. Из заведомого предательства они с ловкостью профессиональных шулеров пытались, да, по-моему, еще и поныне пытаются, изобразить некий подвиг УГА, поставить его на котурны, овеять националистической романтикой. Вот, собственно говоря, для чего напоминаю я о фактах, виденных мною в далекой юности, которые трудно было тогда осмыслить без должного житейского опыта.
* * *
...Я вернулся в родной Львов после развала УГА и долгих мытарств, отсидев несколько месяцев в лагере Либерце, в Чехословакии, куда доля загнала многих таких же, как я, бывших вояк УГА.
Полные радужных надежд покидали мы Львов, надеясь, что победы УГА на Большой Украине будут содействовать укреплению позиций украинской делегации в Версале и заставят польских магнатов уйти из Западной Украины. Не тут-то было! Во Львове утвердился режим пилсудчины. Об украинском университете и о других высших учебных заведениях — речи быть не могло. Чтобы получить высшее образование, украинцу надо было пойти в сделку со своею совестью, с национальной честью, стать «перекинчиком» (Перебежчиком), отречься от всего, о чем мечталось, пойти в наймы «сусиив».
Западная Украина на долгие годы была отдана под власть колонизаторов, и этим мы, галичане и жители Волыни, были немало «обязаны» головному атаману Симону Петлюре, к которому националисты всех мастей относились с таким пиететом, несмотря на то что он лично совершил акт величайшего предательства по отношению к украинскому народу.
Годы, что прожил я под властью пилсудчиков, можно без всякого преувеличения назвать годами унижений и пресмыкательства. Нельзя было расправить плечи, поднять голову, смело посмотреть в глаза любому встречному, почувствовать под ногами свою родную украинскую землю, почувствовать себя ее хозяином. Надо было ловчить, изворачиваться, льстить, если ты хотел заработать на кусок хлеба, получить, скажем, клиентуру в адвокатской конторе. А все те, кто был у руля создания ЗУHP и «Украинской Галицкой Армии», вся наша украинская буржуазная элита, что несла персональную ответственность за гибель тысяч молодых галичан, ушедших в рядах УГА к берегам Днепра, жила припеваючи.
Господа «сеньоры», меценасы засели на теплых местечках в «Просвiтi», в «Сiльському Господарi, в «Народнiй торгiвлi, в «Ревiзiйному Союзi, получили большие оклады, покупали себе виллы и дома, уезжали на модные курорты. В их руках была украинская пресса, которая отравляла сознание народа, призывала галичан ненавидеть Советскую Украину и вела ожесточенную кампанию против тех прогрессивных украинцев, которые с надеждой смотрели на советский Восток и призывали сопротивляться фашистской угрозе.
Крестьянские дети голодали, не имели кружки молока,— все молоко перегоняла на масло своими сепараторами широко разветвленная сеть «Маслосоюза», якобы кооперативной организации, которая на самом деле была хитро замаскированной резидентской сетью абвера — гитлеровской военной разведки.
Правда, люди, умеющие видеть, еще во времена пилсудчины угадывали за зеленым листочком клевера (фабричная марка «Маслосоюза») силуэт свастики.
Изредка, в знаменательные даты, прежние наши вожаки из УГА — атаманы, сотники, полковники, ставшие теперь «кооператорами», созывали нас, бывших усусусов, на различного рода слеты и собрания. Не пойти туда, отказаться — значило потерять место и клиентуру, подвергнуться бойкоту.
Только сильные, волевые люди находили в себе мужество еще тогда разорвать с этим постыдным прошлым, найти другой, самый верный путь.
Какой только клеветы о Советской Украине мы не слушали на этих собраниях из уст наших седобородых, разжиревших политиканов из УНДО, из окружения митрополита Шептицкого! Очень, очень стыдно вспоминать, но некоторые из нас свято верили этим лжемессиям.
Весной 1940 года, когда Львов уже стал советским, украинским городом, меня послали в служебную командировку в Киев. А ведь тогда еще существовали пропуска между новыми, западными областями и основной Украиной. И в самом факте посылки меня в Киев я ощутил большое и, быть может, еще незаслуженное доверие ко мне товарищей с Востока... Поехал я в Киев с разноречивыми чувствами. Боялся! Каюсь. За месяцы, прошедшие с сентября 1939 года, много нового, такого, что открывало глаза, изменяло мой взгляд на вещи, довелось мне повидать.
С волнением пересекал я в поезде узенький Збруч возле Волочиска, повторяя два десятилетия спустя маршрут 1919 года.
Не отрывая глаз, смотрел я на поля Подолии, видел иную Украину, чем ту, что наблюдал, когда осенью 1921 года рвался туда петлюровский атаман Юрко Тютюнник, видел веселых, жизнерадостных, спокойных людей. Повсюду звучала украинская речь. Совсем иной изображали нам в Галичине Советскую Украину наши верховоды. Они одурманивали сознание нестойкой части нашей молодежи, чтобы угнать ее за Сан, в эмиграцию, под опеку гитлеровской армии, когда 17 сентября 1939 года советские войска, перейдя Збруч, шли освобождать Львов.
Трудно было отказать себе в желании побывать в Виннице, в той самой Виннице, где в ноябре девятнадцатого года валялись мы в сыпнотифозном бреду. Я сошел с поезда, закомпостировал билет и отправился побродить по городу, в котором решительно никто меня не знал.
Я увидел обновленную, веселую Винницу.
Винничане — как узнал я — с большим уважением хранят память о Коцюбинском и о других деятелях украинской культуры, своих земляках.
Улицы города были заполнены жизнерадостной молодежью, в городском саду слышались украинские песни. Насколько счастливее оказалась судьба этой молодежи по сравнению с судьбою тех молодых галичан, что были зарыты на безвестных, поросших бурьяном кладбищах в окрестностях города!
С большим трудом, при помощи кладбищенских сторожей, разыскал я могилы погибших от сыпного тифа своих товарищей — галичан, стоял над ними в безмолвии и думал: за что они погибли? Как глупо и нелепо оборвалась их жизнь! Кости их давно сгнили, а люди, пославшие их сюда, до недавнего времени благоденствовали... Ходил себе на очередное пиво к Бизанцу или к Нафтулле либо в другие львовские кабаки старейшина украинских националистов адвокат Кость Левицкий. Дом напротив львовского почтамта купил адвокат Степан Федак. Загребал огромные деньги в кооперативных организациях бывший атаман УГА Шепарович. Получал посольскую тысячу злотых и гонорары за свои антисоветские книжки председатель УНДО Василь Мудрый. И все, как могли, спекулировали на печальной истории УГА.
Не думал я, стоя майским днем над стрелецкими могилами в Виннице, что уже известные мне косари смерти опять занесли свои косы над головами нового поколения галичан. Не знал и не предполагал я тогда, что история одного предательства повторится в ближайшем будущем.
Первый акт этого предательства разыгрался на глазах у нас 30 июня 1941 года. Еще не были убраны с улиц Львова и не преданы земле трупы женщин и детей, убитых фашистскими бомбами и пулями из пистолетов гитлеровских диверсантов, а уже с утра возле собора святого Юра можно было встретить знакомые лица воспрянувших духом наших «духовных вождей» старшего поколения. Из уст в уста передавали они весть о том, что «наши хлопцы прежде всего сюда прийдут». На Цитадели уже развевался флаг гитлеровской Германии, и там звучали немецкие военные марши.
Одна из немецких частей, ворвавшихся во Львов, и в самом деле завернула к Святоюрской горе и, пройдя походным строем под арку ворот, остановилась перед палатами митрополита Шептицкого. Солдаты были в немецкой военной форме, и я сперва подумал, что это регулярная немецкая часть собирается располагаться на постой в соседних с собором святого Юра зданиях. Но пригляделся повнимательнее и увидел на плечах у стоявших желто-голубые нашивочки. История повторялась! Ведь и мы когда-то маршировали по дорогам Украины в чужих, австрийских мундирах, с трезубцами на шапках. Лицо командира этой части (именуемой, как узнал я потом, отрядом украинских добровольцев-националистов так называемого легиона «Нахтигаль») показалось мне знакомым.
Где-то видел я этого рыжеволосого детину с перебитым носом? Присматриваюсь, приглядываюсь — и чуть не ахнул от изумления!
Да ведь это же Роман Шухевич, один из отпрысков всем во Львове известной адвокатской семейки Шухевичей, террорист и мастер тайных убийств, типичный фашистский молодчик, да еще с незалеченным сифилисом, жертвой которого стала не одна украинская девушка, вовлеченная им в ОУН. Гитлеровцы не зря взяли к себе на службу такого бывалого головореза, отлично зарекомендовавшего себя в их глазах не только убийствами многих своих, обращавших взгляды к советскому Востоку, земляков украинцев, но еще и тем, что в свое время он был завербован профашистской кликой пилсудчиков и немецкой разведкой для убийства проштрафившегося министра внутренних дел Польши Бронислава Перацкого.
В подготовке убийства Перацкого, совершенного в Варшаве, ближайший соратник Степана Бандеры Роман Шухевич играл большую роль. Когда видные оуновцы-провокаторы братья Барановские сообщили польской полиции имена участников убийства, дипломатический нажим гитлеровской Германии вынудил правительство Польши сохранить всем им жизнь. Сейчас Роман Шухевич «отрабатывал» свой долг перед гитлеровцами, отдавал команды. Возле него крутился другой офицер, в котором мы все, кто стоял поблизости, узнали переодетого в немецкий мундир греко-католического священника, любимца митрополита Шептицкого, доктора богословия отца Ивана Гриньоха. Поглядел я на это трогательное содружество греко-католического пастыря и убийцы-сифилитика и подумал: какова же цена христианской морали, проповедуемой под сводами Святоюрского собора, чего стоит заповедь: «Не убий!»
В то утро захвата нашего города войсками чужеземцев, сразу переименовавших древний украинский Львов в «Лемберг», седовласый митрополит граф Андрей Шептицкий не последовал этой священной заповеди.
Он не отвернул свое лицо от заведомых убийц, не призвал никого силою своего духовного авторитета прекратить уничтожение мирного населения. Он принял в своих палатах представителей легиона «Нахтигаль», Романа Шухевича, отца Ивана Гриньоха и других офицеров. Он с большим удовольствием выслушал доклад своего воспитанника Гриньоха, передал свое благословение шпионам, переодетым в немецкие мундиры, и будущему украинскому правительству.
Вспоминаю я сейчас всю эту церемонию, свидетелем которой мне случайно довелось стать, оцениваю все происходившее с точки зрения исторической перспективы и думаю: какой позор! До какой степени нравственного падения докатилась в те дни подчиненная Ватикану и много лет руководимая Шептицким греко-католическая церковь, которая, по словам живущих и поныне ее адвокатов из клерикального лагеря, якобы «никогда не вмешивалась в политику»! В то утро, на глазах у нас всех, на паперти Святоюрского собора украинский национализм наглядно демонстрировал не только свой военный союз с гитлеровцами, верноподданнические чувства к фашистской Германии, но и тесную связь свою с Ватиканом и его агентурой в Западной Украине, агентурой, которая не раз и не два толкала нестойкие души верующих на тропу измены делу народному.
Но произошел в это июньское утро еще один эпизод, о котором до сих пор стыдливо умалчивают все его свидетели, особенно святоюрцы, стремящиеся во что бы то ни стало обелить посмертно своего патрона, графа Шептицкого. Растроганный приходом гитлеровских войск, бывший австрийский офицер и агент австро-венгерской разведывательной службы, облачившийся к тому времени в мантию митрополита, князь церкви Андрей Шептицкий принял гауптмана вермахта по отделу контрразведки абвера Ганса Коха. Да, да, того самого Ганса Коха, который написал книжку о договоре «Украинской Галицкой Армии» с генералом Деникиным. Митрополит был знаком с Гансом Кохом еще до времен образования «Украинской Галицкой Армии», сотником которой служил Кох, ведя одновременно разведывательную работу на «большой Украине» в пользу немцев. До гитлеровского нападения на СССР Ганс Кох не только служил в абвере, но и, числясь «профессором» Кенигсбергского университета, готовил в нем шпионов-специалистов по России и Украине, ведя всю эту «учебную работу» под непосредственным руководством здравствующего и поныне в Западной Германии известного разведчика генерала Рейн-гарда Гелена.
Уже само по себе знаменательно, что в то первое утро во Львове, полное забот и организационных дел, Ганс Кох прежде всего направил свои стопы именно к Шептицкому. Разве не ясно из этого, какое значение придавала греко-католической церкви немецкая разведывательная служба и ее деятели, сегодня обслуживающие центры американского шпионажа в Европе?
Бывший разведчик, митрополит Шептицкий не только принял с распростертыми объятиями Ганса Коха. Его эксцеленция граф Шептицкий любезно предложил Гансу Коху поселиться по соседству со своей опочивальней, в митрополичьих палатах. Ганс Кох охотно принял предложение главы греко-католической церкви, вполне его устраивающее. Уж кто-кто, но он знал, как враждебно настроены ко всему прогрессивному святоюрцы, и понимал, что в палатах митрополита ему, представителю гитлеровской разведывательной службы, не будет угрожать ни пуля советского партизана, ни другие неприятности. Так под одной крышей старинного увенчанного крестом дома львовских митрополитов в трогательном соседстве коротали дни и ночи до августа 1941 года седой митрополит, или «украинский Моисей», как величали его наши меценасы, и представитель абвера, страшнейшей из всех контрразведывательных служб, какие знала история.
Быть может, я преувеличиваю ее роль и значение такого соседства?
Поздней осенью 1944 года, когда митрополит Шептицкий уже умер, у меня в гостях был один из священников, живших во время гитлеровского вторжения рядом с собором святого Юра. С Этим священником мы некогда учились вместе в гимназии, потом он пошел на теологию, я стал «студiювати право»(изучать право), наши пути разошлись, но порою мы встречались как друзья детства. Под наплывом воспоминаний о той далекой поре, когда мир кажется прекрасным и вы не постигли еще цену человеческой подлости, гостя у меня, знакомый священник под большим секретом сообщил мне некоторые подробности о Гансе Кохе, и в свете этого рассказа совместное проживание Коха с митрополитом приобрело иную, еще более зловещую окраску.
Оказывается, живя под крышей палат митрополита, в одной из уютных, тихих комнат, пропахших запахом ладана и мирра, попивая вино из богатых подвалов Шептицкого, Ганс Кох готовил и планировал здесь в первых числах июля 1941 года убийство выдающихся представителей львовской интеллигенции. Как стало впоследствии известно, в ночь с 3-го на 4 июля 1941 года 36 человек из числа львовской профессуры были арестованы эйн-затцгруппой, офицерами немецкой разведки и нахтигальцами и зверски расстреляны эсэсовцами в лощине близ Вулецкой улицы. Это все мы знали, но не знали до сих пор, что списки намеченных к расстрелу ученых до того, как свершилось это ужасное преступление, составленные агентурой ОУН, побывали на письменном столе у Коха в покоях митрополита. Сам Шептицкий отлично знал многих обреченных. Особенно хорошо ему были знакомы медики — профессор и академик Роман Ренцкий, профессор и академик-стоматолог Антон Цешинский, терапевт Ян Грек, хирург Тадеуш Островский, профессор-педиатр Станислав Прогульский и многие другие. Все они были римо-католиками; паствой того самого папы римского Пия XII, которому подчинялся и Шептицкий. Многие из них постоянно лечили дряхлого, болезненного митрополита, а его гость и старый знакомый Ганс Кох спланировал и осуществил их истребление. Что еще можно добавить к этому чудовищному факту!
До того, как было осуществлено это злодеяние, мы увидели гауптмана Ганса Коха в несколько иной роли, диплом этической.
Когда я возвращался со Святоюрской горы к себе, на Замарстинов, мне навстречу попался отец Роман Лу-кань, монах-василианин, известный во Львове своими исследованиями о первопечатнике Иване Федорове и, кстати сказать, очень загадочно погибший под колесами немецкого грузовика в одну из «круглых» дат смерти первопечатника. От него я узнал, что в город на машинах вермахта приехали вместе с немецкой армией вожаки ОУН Евген Врецьона, Ярослав Стецько-Карбович, Мы-кола Лебидь, Лопатинский и другие националисты. Роман Лукань сказал мне, что вечером в здании бывшей «Просвiтi» на площади Рынок созывается какое-то весьма важное собрание, на котором обязательно должны присутствовать все украинские интеллигенты, особенно те из них, кто служил в УГА. Тут же Роман Лукань добавил, что неявка на собрание может повлечь за собой последствия очень печальные, потому что оккупационные власти шутить не будут и всякого более-менее заметного в городе украинского интеллигента, который попытается отлынивать от сотрудничества с новой администрацией и вести «свою политику», возьмут сразу на заметку. В свою очередь, заметил Лукань, появление на этом собрании каждого человека, кто сотрудничал с большевиками, будет служить для него как бы индульгенцией, доказательством того, что это сотрудничество было вынужденным, неискренним, временным.
Должен откровенно сказать, как только мы расстались с василианином, я подумал: «Какого дьявола я тебя встретил? Уж лучше бы я не знал ничего об этом собрании». Мне хотелось выждать, осмотреться, а потом принимать какие-либо решения. Каюсь, я попросту перепугался. Должно быть, отсутствие стойкости в нужную минуту вызвано было долгим пребыванием «в наймах у сусцив» (в найме у польской шляхты). И, движимый чувством предосторожности, опасаясь, как бы этот иезуит-василианин сам первый не сообщил о моем отсутствии, я, едва стало смеркаться, двинулся к центру города. Возле Кафедры встречаю Осипа Бондаровича (который вскоре стал редактором продажной газетки «Львiвськi Biстi»). До того знаком я был с ним шапочно, но в этот вечер он держал себя как мой старый приятель. Взял меня под руку и торжественным тоном, не свойственным тону Бондаровича, какого я знал, промолвил:
— Пане меценасе! Пойдем со мною. Вы будете участником «Нацiональнiх збopiв», исторического события в жизни Украины.
Когда я стал отнекиваться, говоря, что я, мол, незаметный человек, всегда стоящий в стороне от политики, Бондарович энергично возразил:
— То было раньше, а ныне, в час нового «Великого зриву», каждый, в ком бьется украинское сердце, не имеет права стоять в стороне.
В маленьких полутемных комнатах «Просвiти» какие-то старушки зажигали свечи. На стульях сидели адвокаты, священники, учителя гимназий и другие интеллигенты; многих из них я знал. Все же собралось не более ста человек. Большинство присутствующих держались сдержанно, с опаской. Они переглядывались, молчали да покряхтывали. Выделялся своей окладистой бородой представитель митрополита Шептицкого, ректор духовной семинарии, митрат отец Иосиф Слипый. Он чувствовал себя очень уверенно и о чем-то громко разговаривал с адвокатом Костем Панькивским, бывшим усусусом. Видно было, что Иосиф Слипый упивается значительностью переживаемого момента: наконец-то он сможет послать своих воспитанников, священников грекокатолической церкви, вслед за наступающей гитлеровской армией, на восток, и дальше — к берегам Тихого океана, с миссией утверждать на огромных просторах Советского Союза власть Ватикана и папы римского, т. е. осуществлять давнюю мечту католической церкви. Всегда нагловатый, не по уму самоуверенный, в этот вечер, при тусклом свете свечей, Слипый выглядел триумфатором. Несколько иначе выглядел он ровно через два года, после разгрома немцев под Сталинградом. Его сосед по столу на банкете, устроенном в бывшей столовой воеводства в честь приезда генерал-губернатора Ганса Франка, рассказывал такой эпизод: когда после окончания банкета гости стали подыматься из-за стола, архиепископ Слипый оглянулся и, схватив лежавшую у его прибора карточку с его именем (такие карточки раскладывались, чтобы каждый приглашенный знал, где ему сидеть), воровато опустил ее в карман реверенды, боясь оставлять для потомства такую улику...
...Шушуканье, тихие разговоры, поглядывания на часы продолжались слишком долго. Каждый побаивался, как-то он вернется домой: оккупанты ввели уже свои полицейский час, после девяти вечера нельзя было появляться на улицах.
Наконец открылась дверь и в комнату, сопровождаемый группой националистов, вошел представитель Степана Бандеры и будущий председатель правительства «самостийной Украины» Ярослав Стецько-Карбович. Любой человек, который до этого никогда не видел этого недоучившегося тернопольского гимназиста, уже по одному его внешнему виду и по манере держаться смог бы безошибочно определить, что самозваный премьер не только позер, но и ничтожество. Был теплый июньский вечер, а он, чтобы подчеркнуть свою близость к немецким оккупантам, вырядился без всякой к тому необходимости в немецкий военный дождевик, да еще вдобавок, строго следуя гитлеровской моде, поднял воротник.
На его сером, невыразительном лице с красным носом, признаком приверженности к спиртным напиткам, освещаемом отблеском свечей, отражалось волнение. То и дело оглядываясь на пришедшего с ним вместе гауптмана абвера Ганса Коха, Стецько-Карбович тихим, срывающимся голосом, до того невнятно, что люди, сидевшие в соседней комнате, не могли разобрать ни одного слова, стал читать «акт» ОУН о «создании самостийной Украинской державы» и о признании фашистами ее «правительства». Впечатление от речи Стецько было жалкое. Этот «премьер» в немецком плаще ни своим видом, ни бессвязной болтовней не мог импонировать даже самым ярым сторонникам украинского национализма из представителей старшего поколения львовян. Если они его и слушали и дальше принимали участие в этой комедии, то только потому, что каждый понимал — за Стецько стоит другая, главная сила, которая за непослушание и оппозицию по головке не погладит. Этой силой был абвер — немецкая военная разведка. Представитель абвера Кох также выступал на этой церемонии. Его речь была жесткой и развеяла иллюзии, еще бывшие у иных, и опровергала она многое из того, что наболтал Стецько. Кох сказал дословно следующее: «Война не закончена, и надо со всеми политическими прожектами ждать разрешения фюрера». Тоном прусского фельдфебеля, не знающего отказа, он требовал от присутствующих, чтобы они работали на пользу рейха и всеми силами помогали гитлеровской армии. Любопытнее всего, что ни о какой «самостийной» Украине Ганс Кох и не заикнулся. Однако это не помешало многим националистским писакам, Бондаровичу например, ликовать потом по поводу того, что «присутствующие были счастливы, видя в зале бывшего сотника УГА, офицера Великой Германии Ганса Коха».
Чтобы подсобить Стецько-Карбовичу подкрепить его декларации авторитетом митрополита Шептицкого, выступал на этом собрании священник-василианин Иван Гриньох, переодетый в нарядный гитлеровский мундир. Все свои способности проповедника-иезуита пустил он в ход, чтобы заставить присутствующих поверить в серьезность трагикомедии. Он передавал привет от легиона «Нахтигаль» и его командира — Романа Шухевича. Эта речь Гриньоха о легионерах, пришедших во Львов в немецкой униформе, лишний раз свидетельствовала о полной тождественности целей немецкого фашизма и давно уже подчиненной ему ОУН, от чего после войны бандеровцы стали всячески открещиваться, предпочитая любыми способами затушевывать все подробности этой истории.
...Еще в ту же ночь, короткими перебежками, от одного затемненного уголка к другому, возвращаясь к себе домой, на Замарстинов, я мучительно думал: кто дал право этим людям говорить от имени украинского народа? Кто дал право бездарному недоучке Стецько провозглашать правительство огромной свободолюбивой Украины, сыновья которой в эти трудные месяцы, как мы узнали позже, оказывали бешеное сопротивление армии врагов, одетых в такие же мундиры, какой был на Гриньохе и его пастве из легиона «Нахтигаль»? Может быть, это строители Днепрогэса, рабочие киевского «Арсенала», шахтеры Горловки, колхозники Черниговщины, учителя Белой Церкви поручили Ярославу Стецько-Карбовичу стать выразителем их желаний? Даже в тот трудный вечер многие бесхребетные интеллигенты, запуганные приходом новой власти и из боязни за свою шкуру поддакивающие! Стецько-Карбовичу, в глубине своих душ прекрасно понимали, что он не имеет ровно никакого права говорить от имени украинского народа, а выражает только жадные вожделения кучки националистических авантюристов, давно замышлявших сделать бизнес на новой войне, ибо без такой войны, на которую они издавна ориентировались, никто бы их знать не хотел и слушать бы их не стал.
Сейчас, когда я вспоминаю этот постыднейший вечер, один из самых глупейших фарсов, какой только довелось мне видеть в жизни, во мне вызывает недоумение еще одно обстоятельство.
Среди людей, сидевших со мной в комнатах «Просвiти» вечером 30 июня 1941 года, были не только профессиональные политиканы-авантюристы типа Стецько. В силу тех или других причин там оказались и отдельные научные работники — историки, филологи, преподаватели украинского языка, оставшиеся во Львове, когда в июле 1944 года фронт стремительно передвигался на запад, довольно бойко владеющие пером, давно искупившие честным трудом на пользу советской власти свои прежние заблуждения. С некоторыми из них потом я часто встречался на улицах Львова, здоровался, беседовал о том о сем... Я знаю, что некоторые из них отлично, от корки до корки, знают историю средневекового Львова, могут наизусть назвать фамилии его патрициев, привести различные казусы из древних судебных актов. Другие, изучающие эпоху Хмельниччины, знают не только множество подробностей из жизни великого гетмана, но и предательство его преемника — гетмана Выговского. Они охотно печатают об этом публикации в газетах, в научных изданиях.
Чем же объяснить, что эти очевидцы комедийного фарса, о котором я здесь рассказываю, не описали до сих пор все, что произошло на их глазах, с большой обличительной страстностью? Почему они молчат? Ведь даже националисты за рубежом, во взаимных драчках мельниковцев с бандеровцами, сами того не желая, выболтали столько убийственных для разоблачения украинского национализма подробностей, что любой историк-аналитик, освоив этот материал, может окончательно добить их болтовню и демагогию. Я пишу все это только для того, чтобы рассказать молодежи, которую могут обмануть еще не раз всякие «идеологические референты ОУН», как сводили они в могилу их отцов, как толкали заблудших на дорогу измены под шумными лозунгами националистической романтики торговцы честью украинского народа. Ученые всего мира ищут способы излечивать рак, детский паралич, проказу. Украинский национализм на протяжении многих лет пытался заразить чем-то подобным раковым клеткам здоровое тело украинского народа. Убежавшие за кордон его вожаки и поныне занимаются тем же. Перевербованный из абвера американской разведкой, «премьер» Стецько-Карбович вместе со своими сообщниками продолжает, как хищный паук, ткать свою паутину провокаций, лжи, человеконенавистнической пропаганды. Он давно уже нашел себе новых хозяев. Возглавляя «Антибольшевистский блок народов», он не успокоился до сих пор и открыто призывает к войне. Вот почему надо сорвать маски с него и всей его шайки на всем протяжении их подлого пути предательства.
* * *
Стараясь как-нибудь сохранить свои позиции и гальванизировать весь ассортимент идеологического воздействия на массы, вожаки ОУН различных направлений после падения гитлеровской Германии стали всячески открещиваться от былого сотрудничества с немецким фашизмом. Была пущена в ход легенда о том, что-де, мол, «ОУН боролась с немецким наездником».
Однако восстановим в памяти факты тех лет так, как, например, французы освещают сейчас факты участия нынешнего главнокомандующего сухопутными силами НАТО, бывшего фашистского генерала Шпейделя в убийстве короля Югославии Александра и французского премьера Барту. Иногда полезно извлечь из тайников истории и представить для обозрения современников за-? бытые факты, бросающие свет в сегодняшний день.
Если гитлеровское командование, захватив Львов 30 июня 1941 года, расположило свою комендатуру в Ратуше, то украинские националисты-оуновцы из окружения Степана Бандеры, полностью расконспирировав все свои клички и организационную структуру (а сделали они это, будучи твердо уверенными в победе гитлеризма), совершенно открыто заняли под свои центры и под главную квартиру весь трехэтажный дом на Русской улице, где когда-то находилось товарищество «Днiстер». В трогательном единстве свисали со стен этого дома флаг гитлеровской Германии со свастикой и желто-голубое знамя националистов с трезубцем. Оуновец Евген Врецьона организовал городскую милицию и командовал ею до тех пор, пока его не оттеснили офицеры из СС.
Несколько позже штаб-квартира ОУН переселилась на площадь Смолки, в дом № 4, где некогда помещалась польская полиция. В такой преемственности тоже была своя символика: ведь ОУН стала глазами и ушами не знающих местных условий гитлеровцев и выполняла множество чисто полицейских функций в борьбе с революционно настроенными украинцами.
Именно в этом доме, на верхнем его этаже, 11 июля 1941 года собралось новоиспеченное «правительство Украины». Оуновские верховоды торопились создать видимость государственности, опередить застрявших где-то в Кракове полковника СС Андрея Мельника и его сообщников, и затыкали наспех дырки в своем «кабинете», как попало, раздавая портфели любому, кто пожелал бы сотрудничать с ними, из числа буржуазных интеллигентов. И вот на горизонте липовой, самозваной «государственности» Украины, в окружении горе-премьера Стецько взошли и заблистали на миг такие, с позволения сказать, «звезды». Министром иностранных дел был назначен засевший в Берлине по причине природной трусости Владимир Стахив. Служба безопасности была поручена одному из самых жестоких оуновских террористов — Мыколе Лебидю, известному еще по польским временам. Отъявленный садист, убийца многих революционно настроенных галичан, Лебидь в 1943 году сажал на колы украинских крестьян, отказывающихся выполнять приказы бандеровцев. Министерство пропаганды возглавил некий Ярослав Старух, старый болтун и националистический демагог, сочинявший оды в честь Петлюры, продавшего Западную Украину пилсудчикам. Так называемую «политическую координацию» возглавил такой же, как и «премьер», дилетант, недоучка и мастер «мокрых дел» Иван Климив, по кличке «Легенда». Первым же заместителем Стецько-Карбовича был «магистр» неизвестно каких наук Лев Ребет, председательствовавший на заседании «правительства» в этот день, ибо Ярослав Стецько-Карбович был пьян до потери сознания и его язык не вязал лыка.
Эта часть «правительства» была, так сказать, «импортная», составленная еще в Кракове, при ближайшей консультации гауптмана Ганса Коха. Во Львове же инициаторы этой комедии хотели опереться на чисто Львовские кадры украинских националистов из числа лиц старшего поколения, которые бы своим жизненным опытом прикрывали бездарность зеленых недоучек, возомнивших себя равноправными партнерами Гитлера, Геринга, Геббельса, Гиммлера и прочих вожаков рейха. Вот почему пост министра здравоохранения был поручен профессору Мариану Панчишину, двурушнику и оборотню, который еще совсем недавно клялся публично в своей любви к советской власти. Его заместителем стал достаточно известный в городе врач и, как это позже выяснилось, немецкий шпион Александр Барвинский. Министерством финансов стал ведать Илларит Ольховый. Министерством юстиции — тот самый судья апелляционного суда Юлиан Федусевич, который с большим наслаждением еще в польские времена отклонял одну за другой апелляции людей, осужденных за революционные выступления против режима пилсудчины, против кровавых умиротворений — пацификаций. И этот «специалист» по судебным делам был подобран бандеровцами во Львове. Его заместителем стал другой судья, не менее жестокий, чем Федусевич, Богдан Дзерович. Портфель министра внутренних дел получил адвокат Владимир Лысый, а его заместителем стал Кость Панькив-ський — хитрая бестия, попавший в это «правительство» по протекции своего давнего приятеля, а ныне начальника Стецьковой цивильной канцелярии — адвоката Ми-хайла Росляка. Кандидата на пост министра народного хозяйства нельзя было подыскать, поэтому портфели заместителя министра вручили двум оуновцам — Роману Ильницкому (старому немецкому агенту) и Дмитру Ядиву. Инженер Андрей Пясецкий получил портфель министра лесоводства, так называемое министерство просвещения и культуры возглавил Василь Симович, министерство почт и телеграфа — советник Антон Костишин. Хотя все железные дороги на территории, занятой уже немецкими войсками, были в руках вермахта, тем не менее оуновцы не позабыли выдать портфель министра железных дорог некоему Н. Морозу. Старый националист Евген Храпливый, на всякий случай задержавшийся в Кракове, был назначен министром сельского хозяйства, а военное министерство должен был возглавить бывший петлюровский генерал, известный только победами, одержанными над ним Красной Армией, Всеволод Петров, находившийся в Праге. Его заместителем назначили сотника Романа Шухевича... Я не знаю, кто со временем, после моей смерти, найдет эту тетрадку, быть может не только наш, «мicцевий» галичанин, но и «схiдняк» — восточник, потому-то я стараюсь быть предельно точным, а также объяснять вещи, хорошо известные каждому «мicцевому»,— предельно популярно...
...Запомните же все те, кому попадет в руки эта исповедь, фамилии этих предателей Украины, которые, склонив свои головы, решили добровольно пристегнуть себя к колеснице гитлеровской Германии, в тот тяжкий час, когда на украинской земле пылали села и города, разбиваемые фашистскими снарядами, когда вся Украина, от мала до велика, подымалась на ползущего с запада врага, клейменного свастикой.
Запомните и представьте себе такую возможность:
По городам и селам, занятым немецкими фашистами, насильно собирают украинских тружеников, рабочих, крестьян, интеллигентов, не успевших эвакуироваться на восток. Солдаты из легиона «Нахтигаль», по поручению Шухевича, начинают зачитывать состав «правительства», которое заседало И июля 1941 года в доме на площади Смолки, во Львове. Что бы подумал, услышав перечень этих фамилий, любой украинец? Узнал бы он хотя бы одного из них по каким-либо делам, принесшим пользу народу? Да конечно нет!
Если не в присутствии националистов, переодетых в мундиры вермахта, то уже наедине со своими друзьями любой спросил бы: «Кто такие эти министры, кого это «набрасывают» нам на шею? Где совесть у этих типов, что не постеснялись продать себя в этот грозный и решительный час немецкому фашизму за тридцать даже не серебряных, а никелированных пфеннигов, за чашку суррогатного кофе, за эрзац-мармелад?»
Состав этого «правительства» показался настолько несолидным даже самим «министрам», что тут же, на заседании, они стали шушукаться и, бледнея, спрашивать Льва Ребета, а почему здесь нет представителей немецкого генералитета, которые освятили бы своим присутствием, сделали бы более весомым и значительным учреждение подобного правительства. В этих опасениях и оглядке на немецкий генералитет проявилась не только трусливая, лакейская природа нашей буржуазной интеллигенции, не только полное неверие в собственные силы этих политиканов, давно уже оторвавшихся от народа, но и их прямая зависимость от целей и практики гитлеровской Германии и ее военщины. Слова Льва Ребета о том, что «генерал все знает, организация находится с ним в контакте, и он санкционировал такой состав правительства», мало кого удовлетворили, так же, впрочем, как и личность самого Ребета, всплывшего на поверхность на грязных волнах оккупации.
Новоявленные министры и руководители департаментов решили, на всякий случай, направить к генералу собственных представителей.
На следующий день, 12 июля, напялив на себя крахмальные рубашки с манишками и фраки еще австропольских времен, адвокат Кость Панькивський и профессор Василь Симович, ведомые Стецько-Карбовичем и Ребетом, направились во Львовскую ратушу. Львовские перекупки, торговавшие цветами около фонтана со статуей Нептуна, надо полагать, запечатлели в своей памяти историческую картину, как двое пожилых мужчин в сопровождении двух более развязных людей помоложе, также одетых в штатское, униженно что-то долго объясняли немецкому часовому, стоящему с винтовкой на плече около двух каменных львов, а потом, расшаркиваясь перед ним, скрылись под сводами ворот Ратуши.
Как это мне рассказали точно информированные люди, командующий армией считал ниже своего достоинства беседовать с какими-то «правителями» Украины. Когда ему доложили об их приходе, он приказал, чтобы ими занялся его адъютант Ганс Иоахим Баер, очень наглый, самоуверенный немец, уже давно специализирующийся по вопросам шпионажа в славянских странах. Но Ганс Баер не пожелал беседовать со всеми членами делегации. Он впустил к себе лишь Стецько и Ребета, и они, оставив министра культуры и просвещения Симовича и заместителя министра внутренних дел Костя Панькивського на скамейке в коридоре, скрылись за дверью.
Несколько ошарашенные подобным афронтом, Симович и Панькивський вполголоса беседовали в коридоре, Симович сказал:
— Не кажется ли вам, пане меценасе, что мы попали в какую-то халепу?
— Ой, кажется! — ответил со вздохом Кость Панькивський.
В это время открылась дверь и появился смущенный заместитель премьера Ребет. На ходу он шепнул:
— Требуют еще магистра Ильницкого! Мы сейчас придем.
Баер проявил интерес к старому оуновцу Роману Иль-ницкому отнюдь не случайно. Ильницкий был из тех агентов абвера 6-й армии, кто в период, предшествующий гитлеровскому нападению на Советский Союз, информировал гитлеровцев о состоянии советского тыла. Из информаций Романа Ильницкого и других его коллег из ОУН выходило, что достаточно будет армии Гитлера перешагнуть Сан, как по всей Украине, под руководством подпольной сетки ОУН, вспыхнет массовое восстание и немецкая армия, встречая массы ликующих, радостных по поводу ее появления украинцев, беспрепятственно совершит свой молниеносный марш до пограничного с Украиной хутора Михайловского, а оттуда уже будет рукой подать до Москвы.
Роман Ильницкий жил тогда неподалеку от Ратуши, на Русской улице, и потому Лев Ребет привел его в СД очень быстро. Некоторое время из-за дверей доносились голоса «премьера» и Ильницкого, докладывающих шефу СД всю историю создания правительства, но потом их болтовню перекрыл громкий голос Баера, кричавшего на делегатов. Потом наступила зловещая пауза, распахнулась дверь и на пороге ее появился с пунцовым лицом Ребет в сопровождении унтерштурмфюрера СС Альфреда Кольфа. Этот офицер «службы безопасности» все три года немецкой оккупации Львова занимался украинскими и польскими делами, осуществляя на практике старый девиз римлян: «Divide et impera» (Разделяй, чтобы властвовать ( лат.)), принятый и генерал-губернатором Гансом Франком для правления в «Генерал-губернаторстве».
Лев Ребет, показав Кольфу на Симовича и Панькивського, сказал:
— Еще вот эти делегаты, господин унтерштурмфю-рер!
Кивком головы Кольф подозвал часового и сказал по-немецки:
— Охранять, чтобы не убежали!
Полчаса просидели в полном молчании Симович и Панькивський, решив, что, по-видимому, на этом их политическая карьера обрывается. Но Ребет и Кольф появились снова, и последний объявил, что Стецько и Ильницкий задерживаются потому, что повезут их в Берлин обсуждать некоторые вопросы в присутствии Степана Бандеры.
Точка на этой трагикомедии, длившейся две недели, была поставлена в конце июля, когда все члены «правительства» получили стереотипные письма за подписью Стецько, заканчивавшиеся фразой: «Я уверен, что Вы сохраните верность украинскому государственному делу».
Недалекие люди из числа украинской националистической интеллигенции, не разбираясь в подлинных причинах такого завершения всего этого блефа, пытались было, принимая позу обиженных, утверждать: «Немцы нас обманули». Но разве в этом собака зарыта? Скорее и правильнее всего будет начинать разговор с того, что группка националистических авантюристов типа Бандеры, Стецько, Мельника и других пыталась было обмануть немцев, внушая им, что на Украине у ОУН много сторонников и она, мол, представляет собою грозную силу. Кроме того, донесения шпионской агентуры, выдавая желаемое для немцев за действительное, преуменьшали силу Красной Армии. Однако только в первых боях на границе и в треугольнике Броды — Радзивиллов — Дубно гитлеровцы натолкнулись на столь упорное сопротивление со стороны Красной Армии, какого они не встречали нигде на Западе. Кость Панькивський, приехавший во Львов после путешествия за Збруч, передавал, что говорили ему немцы при виде кладбища немецких танков на пути в Киев, по обочинам дороги Броды — Дубно, когда все поля на протяжении нескольких десятков километров чернели от корпусов сожженных и разбитых стальных машин со свастикой. Немцы утверждали, что потери гитлеровской армии в первые две недели войны намного превышают потери во всех предыдущих сражениях гитлеровцев в Европе. И в этом основная причина того, что, получая тревожные вести с фронта, оккупанты решили — пришла пора кончать со всякими комедиями вроде провозглашения «правительства самостийной». Несколькими пинками оккупанты разогнали учредителей этого «правительства» и его министров. Была публично дана солидная оплеуха сборищу националистических вожаков, всерьез задумавших править Украиной.
Баер, подводя «теоретическую основу» под разгон не признанного немцами «правительства», в своей статье «Что мы находим на Востоке», опубликованной 18 июля 1941 года в газетке «Украïнськi щоденнi вicтi», прямо утверждал, что «украинство в историческом развитии отброшено на сто лет назад», что «возрождение может прийти только от крестьянства, ибо все остальные слои населения слишком слабы, чтобы возглавить регенерацию». Расправившись таким образом со всей украинской интеллигенцией, со всей культурой украинского народа, особенно развившейся за последние десятилетия, этот специалист СД по славянским странам утверждал, что украинцы — это «невольники труда», что, только следуя «немецкому примеру», они имеют единственную возможность «сделаться хлебопашцами, ибо оснований для создания руководящей прослойки украинской нации еще сегодня нет».
Что могло быть обиднее для любого украинского интеллигента, особенно для той части украинской буржуазной интеллигенции в Западной Украине, которая в австрийские и польские времена так любила по всякому поводу кичиться различными званиями — «пане профессор», «пане меценасе», «пане магистр», «пане доктор», «пане инженер», «пане редактор» и т. д., чем такое безапелляционное утверждение гитлеровского чиновника, который с первых дней вторжения был (вместе с Гансом Кохом, Альфредом Кольфом и полковником Бизанцем) властителем жизни и смерти любого человека украинской национальности?
И тем не менее, получив и этот очередной плевок в лицо, не только участники двухнедельного «правительства», но и их сообщники сделали вид, что ничего не произошло, раскланялись и стали искать иных путей, чтобы угодить гитлеровцам.
Уже 16 июля один из таких «панов меценасов», морально отхлестанный публично штурмбанфюрером Баером Кость Панькивський приплелся к нему в Ратушу и попросился на службу. Баера вполне устраивали подобные люди, без хребта и чувства собственного достоинства. После превращения западных областей Украины в «Генеральное губернаторство» они на глазах у всех помогали фашистам грабить крестьян, сдирали с бедноты контингенты, они выдавали партизан, которых все больше и больше становилось на нашей земле. А после сталинградского разгрома той же самой 6-й армии, что прежде занимала Львов, но которой под Сталинградом командовал уже Паулюс, когда стал очевиден близкий крах гитлеровской Германии, они делали все, чтобы его отсрочить: все эти панькивськие, кубиевичи, росляки, мельники стали добиваться создания украинской дивизии СС «Галичина». Вымолили ее, добились! Но не успел замолкнуть звон литавр оркестра при оглашении первого приказа о создании дивизии, который прочел губернатор Отто Вехтер в зале бывшего воеводства Львова, как выяснилось, что охотников-добровольцев идти в дивизию не так уж много.
Их стали набирать силой, прибегая к любым уловкам. Видя всю эту возню с созданием дивизии СС «Галичина», наблюдая, каким обманным способом загоняют и в нее «добровольцев» националистические загонщики, я снова и снова вспоминал свою собственную молодость, подробности формирования легиона УСС и затем «Украинской Галицкой Армии» и думал, что, как это ни печально, история повторяется и вот готовится очередное жертвоприношение капиталистическому Молоху.
Было в терминологии наших интеллигентов в Западной Украине такое словцо «заангажуватыся»(наняться, подрядиться). Так вот, подобно вору, привлекающему к своему грязному делу сообщников, вожаки украинских националистов, уже запятнавшие себя в различных комбинациях с гитлеровцами, создавая дивизию «Галичина», стремились как можно больше пополнить ряды своих соучастников, «заангажуваты», вовлечь в грязное дело сотрудничества с оккупантами как можно больше молодых, неопытных Людей, соблазнившихся по молодости лет националистическими лозунгами, чтобы потом, если даже придется им всем — и опекунам и опекаемым — бежать за кордон, была бы «паства», на шее которой можно сидеть, которую можно и дальше обманывать, численностью которой можно щеголять перед новыми хозяевами, теми, что придут на смену немецким фашистам.
Известен печальный финал дивизии СС «Галичина». Почти вся она была разгромлена под Бродами летом 1944 года, приблизительно в тех же местах, где в июле 1941 года советские танкисты громили тысячи немецких танков.
Однажды после окончания войны мне пришлось быть по юридическим делам на Бродщине. Поблизости от села Белый Камень, в глухой лесной лощине, крестьяне пока» зали мне белеющую на дне ее огромную груду черепов. Это было все, что осталось от завербованных ОУН в дивизию СС «Галичина».
Трагический апофеоз нелепой авантюры!
Долго стоял я на краю лощины, смотрел на выжженные солнцем, мытые осенними дождями черепа, слушал журчанье ручейка на дне оврага, пение птиц на деревьях, отдаленный гул мирных тракторов, вспахивающих колхозные поля, снова думая, как и в дни молодости, тягостную думу. А ведь все эти ныне погибшие, если бы не поддались они на удочку националистических верховодов вроде Мельника, Врецьоны, Панькивського, могли бы после освобождения Львова войсками Советской Армии поступить в тринадцать высших учебных заведений города, окончить их, стать инженерами, врачами, педагогами, агрономами. Могли бы приносить большую пользу украинскому народу и доставлять большую радость своим родным, делая спокойной их старость.
Что же осталось от них? Груда белеющих костей!
Огромная вина националистов перед украинским народом не только во всем том, о чем я говорил выше. Они повинны еще и в том, что, выполняя прямые поручения гитлеровской военной пропаганды, начиная с того времени, как Советская Армия подошла к Збручу, содействовали угону в Германию всякого рода беженцев. Ширя и распространяя самые клеветнические слухи о советской власти, угрожая украинскому населению «террором и массовым уничтожением» со стороны Советской Армии, они влияли на нестойких, бесхитростных людей, заставляя их покидать насиженные гнезда, отправляться в Германию. Они, вожаки националистов, сделали несчастными тысячи украинцев. Оторвав их от родной земли, от культуры украинского народа, от великого созидательного, благородного труда советских людей, они превратили их в жалких «скитальцев», в объект национальной ассимиляции, то ли немецкой, то ли американской, то ли бразильской. Но, последовав вместе с ними в обозах гитлеровских войск, эти господа, спровоцировавшие «скиталыцину», издавна связанные с иностранными разведками, знали хорошо, что для них-то, «панов меценасов», всегда найдется работа, пока существует ненависть капиталистического мира к Советскому Союзу. Посмотрите, как живет за рубежом молодой украинский «скиталец» и как припеваючи благоденствуют все эти «паны меценасы», обслуживающие сейчас американские шпионские центры в Западной Германии и за океаном!
...Я пишу свою исповедь со всей ответственностью за каждое ее слово, за каждую ее подробность, пишу правду, передуманную и проверенную годами раздумий, еще и потому, что сам в июле 1944 года, поддавшись было массовому психозу, чуть-чуть было не покинул жену и детей и не уехал в общем потоке беженцев на Запад. Какую бы глупость я совершил! И как я благодарю судьбу и добрых друзей-советчиков, послушавшись которых остался я во Львове, и как бы я счастлив был, если бы не попал в эту подземную тюрьму.
...Работа юриста давала мне возможность часто разъезжать по Украине и бывать за ее пределами. Я видел, как буквально на глазах становилась все краше моя страна, я гордился тем, что имел и свой маленький вклад в общенародное дело, вклад рядового защитника советского права, человека, дающего советы трудящимся, помогающего сохранить в нерушимости советские законы. Когда я ходил по улицам преображенного Крещатика, я не мог без слез смотреть на чудесные дома, выросшие на месте руин, созданные руками моих близких — тружеников Украины. Когда, проезжая западными областями Украины, я видел преображенный Луцк, восстановленный Тернополь с его новым, прекрасным озером, выросший на глазах у нас Львовско-Волынский угольный бассейн с копрами его шахт — сердце мое наполнялось гордостью за трудовые усилия моего, украинского народа. Когда я по радио слышал, как участники ансамбля Венгерской Народной Армии поют на своем языке нашу украинскую песню «Розпрягайте, хлопцi, конi», когда я узнавал, что, прибыв во Львов, зарубежные ученые проявляли удивительную осведомленность в творчестве нашего украинского писателя Василя Стефаника, я думал: как мы должны быть благодарны советской власти за ее мудрую политику, расширяющую ежедневно интернациональные связи между народами и выводящую культуру моей Украины в общий фарватер мировой культуры.
Что может противопоставить благотворному влиянию учения социализма зарубежная болтовня жалких отщепенцев украинских националистических групп и группочек? Что, в частности, приносят их выступления по зарубежному радио на плохом украинском языке?
Злобную, человеконенавистническую пропаганду мести и смерти, третьей мировой войны, беспринципного, неоднократно повторяющегося за последние полвека обнаженного предательства. Они вылавливают и всячески раздувают отдельные ошибки советских людей, намеренно забывая о главном — о великом созидании. Ведь ни одной конструктивной мысли, ни одного собственного взгляда на вещи, кроме как повторения злобных завываний своих хозяев, стоящих у долларового мешка, нет больше у украинских националистов.
Все развенчано, заплевано, продано, все загажено в таких помойных ямах морального падения, что иной раз диву даешься — еще есть люди, верящие националистическим подпевалам, которые по-прежнему ткут в закоулках Европы и на американском континенте свою старую паутину лжи и измены. Но не свернуть им больше с помощью вранья и демагогии на дорогу измены украинскую молодежь. Однако знать повадки и недавнее прошлое националистических отравителей надо всякому честному сыну Украины. Перед ним, перед народом моей Родины, мне и хотелось исповедаться в этом ужасном плену на склоне лет своих, когда седина посеребрила мою голову, много передумавшую на трудном, не всегда прямом пути.
...Вполне возможно, когда-нибудь эта моя исповедь попадет в руки честным сыновьям Украины и у них возникнет естественный вопрос: как и для чего я написал ее, да еще в таких страшных условиях затхлого монастырского подземелья?
...В марте 1950 года ко мне в юридическую консультацию среди прочих посетителей заявился невзрачного вида хлопец в грубошерстном пиджаке и, когда поблизости никого не оказалось, шепотом сказал мне, что один пан, мой давнишний школьный товарищ, настоятельно просит меня ждать его сегодня в двадцать один час на паперти костела святой Магдалины. И просит меня ни в коем случае не опаздывать. Все это было сказано тоном решительным, исключающим отказ. Как известно, костел святой Магдалины находится на перекрестке людных улиц Львова, поблизости его — Политехнический институт и Львовское управление Министерства государственной безопасности, и ничего опасного такая встреча не предвещала. Если бы рандеву было назначено в лесу — я, возможно, поколебался бы. А здесь— нет. Когда я стоял на паперти костела, по его ступенькам ко мне поднялся человек в форме советского офицера. За ним следовало еще два человека, но они остановились внизу, на тротуаре. По-видимому, это была охрана. Когда офицер приблизился, по его большим ушам, по искривленному носу я сразу признал в пришельце своего знакомого Романа Шухевича, который в это время именовал себя «генералом Тарасом Чупринкой, командующим Украинской повстанческой армией», и уже давно находился на нелегальном положении.
Поздоровавшись, Шухевич сказал, что он не хочет откладывать дело в долгий ящик, и предложил мне изолировать себя на месяц от работы и семьи и, находясь в укромном месте, написать краткую историю борьбы руководимых им бандеровцев с советской властью. Он пообещал доставить мне все нужные материалы и посулил, что, когда написанное мною будет переправлено им за границу, в Мюнхен, в закордонный центр организации украинских националистов, то на мой текущий счет там будет положена приличная сумма гонорара, которым, как сказал Шухевич, я смогу воспользоваться, когда «все в мире переменится и от большевиков не останется ни следа».
Я стал отнекиваться, ссылаться на свою старость, на работу, на то, что я давно отошел от всего этого, но Шухевич прервал меня словами:
— Пане меценасе! Все уже решено. Мы знаем ваши литературные способности, знаем, как вы сотрудничали до прихода советской власти в «Червоной калине», знаем, какие хорошие воспоминания написали об «Украинских сичовых стрельцах». Напишите сейчас такое. И запомните раз и навсегда — человек, однажды вступивший в ОУН, может уйти из организации только в могилу. У нас есть достаточно средств, чтобы спровадить туда каждого, кто отказывается от службы нашему делу.
Чувствуя ясную угрозу и зная, что с такими лицами шутить опасно, я снова стал спрашивать: как же с работой, как с семьей?
— Все будет в полном порядке! — ответил Шухевич.— У вас в юридической консультации работает наш человек. Уже заготовлен приказ о вашей длительной командировке в Киев и в Москву по делу здешних спекулянтов мясом, которых якобы вы будете защищать. Жене позвонят о вашем внезапном отъезде. Дело, как говорят, для вас, адвокатов, прибыльное, можете получить «много в лапу». Поедете вы не один. А работать вы будете только в моем личном бункере, о котором знаю только я, а кто его оборудовал, давно находится там, откуда начинается хвост редиски...
И эта последняя, страшная по своему цинизму фраза, за которой скрывалось многое, и решительный тон Шухевича, и два субъекта, что охраняли нашу беседу несомненно с оружием наготове, парализовали мою волю, и спустя час я находился здесь, под землей.
Я начал работу. Через два дня Шухевич обещал лично (это было точно обусловлено) доставить мне материалы о действиях группы ОУН «Вороного» в лесах под Сокалем, но Шухевич не пришел. Прошла неделя. Никого! Видимо, что-то случилось наверху, и тогда мне стал ясен мой исход. Заживо погребенный, я уже никогда больше не увижу солнечного света. И тогда, вместо нового обмана, я решил рассказать всю правду людям. Будь что будет. Одна лампочка уже перегорела. Осталась вторая, последняя. Если перегорит и она, у меня останется возможность осветить это подземелье последней вспышкой. Прощайте!
5 июня 1950 года Павло Галибей».
* * *
...Когда я кончил читать, полковник Косюра, разминая тонкими пальцами папиросу «Казбек», сказал:— Можете взять эту тетрадку и использовать ее по вашему усмотрению. Любопытный человеческий документ, не правда ли? Что же касается «последней вспышки света», то она озарила подземелье только потому, что в очередной операции в марте 1950 года на окраине Львова нами был убит, при оказанном им сопротивлении, Роман Шухевич, называвший себя «генералом Тарасом Чупринкой»...
