Утро можно назвать безрадостным. Оно наступает уже через пару часов, после того, как уходит Доминик, и за эти пару часов поспать мне не удается ни разу, потому что больше падре Стефано своими обязанностями не манкирует.

Но утро наступает, и я это чувствую, каким-то странным, внутренним ощущением, будто бы каждая клеточка меня радуется наступлению нового дня, а я не могу, к сожалению, присоединиться к ней разумом.

Как раз во время завтрака, которого мне так отчаянно не хватает, появляется Морриган, злая, как сама смерть против которой она борется.

— Ты поедешь со мной. Ублюдки Моргана хотят что-то за тебя предложить.

— О, я уже и не такой незаменимый, правда?

И тут она дает мне пощечину, да такую сильную, что не будь моя голова хорошо зафиксирована, я бы за нее волновался. Я решаю не спрашивать, нет ли у меня опции сходить в душ, если ответы Морриган и впредь будут такими жесткими и однозначными.

— Мы выезжаем через полчаса, святой отец. Вы завяжете ему глаза и поедете с ним в машине. Очень надеюсь, что не случится ничего форсмажорного. Очень.

Я, как наверняка и падре Стефано, понимаю, что имеет в виду Морриган. Она, разумеется, уже догадалась, как к моим родителям попала информация о том, где я. И явно не была этим довольна.

Но отец Стефано делает вид, будто бы расценил слова Морриган, как обычное приказание, а вовсе не как скрытую угрозу. В назначенное время, он отвязывает меня и почти тут же завязывает мне глаза. Я почти рад перемене ситуации, потому что мой визуальный канал уже вполне сыт лицезрением кирпичных стен и плесневелого потолка, а вот свобода движений мне жизненно необходима. Что насчет определения своего местонахождения, у меня есть идея получше.

Поднимаемся мы довольно долго и вслепую это весьма нелегко. Я терпеливо считаю ступеньки, и насчитал их около восьмидесяти пяти, ни разу не сбившись. Поднялись мы явно в здание церкви, но какое-то опустелое, потому что запах ладана едва-едва заметен, будто бы в последний раз здесь служили много лет назад. Оказавшись на улице, я с наслаждением втягиваю утренний, холодный воздух, вспомнив, как рассказывал о нем Доминику. В машине оказывается вполне просторно, и ужасно удобно после кушетки. Почти тут же, оказавшись на заднем сиденье, я закрываю глаза, а открываю их уже в темноте совсем другого рода. Я стягиваю повязку с глаз, с удовольствием озираясь. Раз уж отец Стефано все равно завязал мне глаза, грех этим не воспользоваться. Отца Стефано, разумеется, нет. Видеть живых из мира мертвых, это особое искусство, род фокуса, на который я, конечно, способен, но расходовать силы не хочу. Я оборачиваюсь, и вижу, как исчезает позади меня церковь, охваченная языками алого и белого пламени. Сейчас это уже не огонь, а только воспоминания об огне. Может быть и хорошо, что будучи в мире мертвых изнутри церкви, я поспешил его покинуть ради дома, милого дома, даже не рассмотрев толком. Я знаю историю о Горящей Церкви в Пригороде. Когда мне было восемь, а то и все девять, в школе всячески педалировалась тема сожженной Ку-клукс-кланом католической церкви. Столь суровая кара настигла людей, проявивших терпимость и гуманизм, то есть молившихся вместе с чернокожими, совсем рядом. Рядом молились, рядом и умерли, потому что когда в середине службы сквозь запах ладана, пробился запах дыма, двери уже были забаррикадированы снаружи.

Не уверен, что я верю в данную историю сейчас, хотя в детстве она меня однозначно впечатляла. Но церковь действительно горела и там действительно погибли люди, судя по тому, как ярко взвивались языки призрачного пламени здесь. Все, что есть в мире мертвых связано с их воспоминаниями, в том числе и самыми последними.

Отлично, значит я не в Новом Орлеане, но недалеко от него. Перестав пялиться на сияющую от предсмертных воспоминаний церковь, я вижу, что у меня есть попутчики. Рядом со мной сидит молодая женщина в очках и медицинском халате, скромно, но аккуратно одетая, а на коленях у нее девочка, похожая на принцессу: ухоженная и счастливая. Ни дать ни взять — образцовая итальянская семья отца Стефано.

Некоторые призраки настолько любят кого-то или ненавидят, что выбирают даже после смерти не создавать себе новый дом, не копить воспоминания и мечты, а следовать за объектом своего сильного чувства, в ожидании воссоединения.

Женщина смотрит туда, где должен в реальном мире располагаться затылок падре Стефано, а его дочь, для которой он настоящий отец, а не духовный, тянет ручки в его сторону. Женщина, совсем живым, настоящим, материнским жестом, заставляет девочку убрать руки, говоря ей что-то на незнакомом мне итальянском.

Но я все равно уверен, что произнесено что-то вроде «это невежливо».

Заметив меня, женщина смущенно улыбается, произносит еще что-то, и я говорю:

— Здравствуйте.

Наверное, мы друг друга поняли, хотя я не уверен. Я стараюсь запомнить дорогу, а призраки сидят рядом молча. Я не могу сосредоточиться, все время смотрю в их сторону. И когда отец Стефано выезжает на пустой хайвей, я решаю, что для обострения собственного внимания стоит кое-что сделать.

Я переношу отца Стефано ко мне, в мир мертвых. Надо признаться, реакция у него отличная, оказавшись в темноте, он тут же сворачивает на обочину думая, видимо, что это мой план побега.

Нет, разумеется, так не сбежать. Тело-то мое останется в машине, и в него, если только я еще хочу задержаться в нашем лучшем из миров, придется вернуться. Впрочем, сбегать прямо сейчас я и не планирую, ведь меня везут к моей семье. Наверное, Морриган это тоже понимает, потому и не приказала связать мне руки.

— Эй! — говорю я. — У вас тут посетители.

Он оборачивается, и тут же замирает, будто бы сам становится призраком.

— Белла? — говорит он. — Беатриче?

А потом вдруг тараторит на итальянском так быстро, как обычно показывают в фильмах. Я и не думал, что итальянцы и вправду так быстро говорят. Белла и Беатриче слушают, впрочем, и улыбаются, не просят его говорить помедленнее, не переспрашивают. А потом и сами начинают говорить, так же быстро. Малышка произносит единственное слово из всей беседы, которое я понимаю. Первым делом она говорит:

— Папа!

Слово, которое по крайней мере в индоевропейской части нашего языкового разнообразия, вполне понимаемо. И благодаря этому слову, одному этому слову, я понимаю, как скучаю по собственному отцу. Чтобы не мешать воссоединению семьи, я увлеченно смотрю в окно. Ничего интересного там, разумеется, увидеть нельзя. Обычная темнота: темная земля, темное небо, темный лес впереди. Забавно, если бы никто из мертвых с начала времен не помнил этого места, не придавал ему значения, его бы здесь не было. Может быть чье-нибудь племя еще десять тысяч лет назад обитало именно тут, а кто-то только шестьдесят лет назад строил тут шалаши, будучи совсем мальчишкой.

Я, конечно, дал себе зарок ни в коем случае не расходовать сил, но ведь отец Стефано сделал для меня что-то неоценимое, а я хочу сделать для него хотя бы что-то хорошее. Я не думаю, что он плохой человек, не такие у него глаза и голос не такой. Наверное, он у сектантов врач, а не убийца.

Я слышу всхлипы и понимаю, что падре плачет, скашиваю глаза, чтобы увидеть, что случилось и вижу, как малышка гладит его по голове. Она выглядит совсем как человек, и в этом мире вполне осязаема.

Только очень холодная, и это страшно. Но отец Стефано обнимает ее так, будто нет для него ничего приятнее и целует свою жену так, будто нет никого желаннее.

Я снова отворачиваюсь, у меня нет привычки мешать милующимся парочкам.

Когда удерживаться в мире мертвых становится уже тяжело, я говорю:

— Отец Стефано, нам пора.

И он говорит:

— Я понимаю. Сейчас. Сейчас, конечно.

Но еще минут пять он обнимает своих девочек, говорит им что-то на текучем, нежном языке, а я постукиваю пальцами по оконному стеклу, ожидая.

Когда мне все-таки удается утащить нас обоих в мир живых, я уже довольно-таки выдохся. Я заваливаюсь на заднее сиденье, упираясь ботинками в стекло и забывая о правилах приличия.

И слышу, как отец Стефано плачет от счастья.

Дальнейшая поездка проходит в полном молчании. Только один раз отец Стефано говорит:

— Они меня простили. Спасибо.

Но я не отвечаю, бездумно рассматривая проносящийся за окном мир. Я могу думать только о своей семье, о том, что не видел их всего один день, но это был уморительно долгий день, о том, что скучаю, о том, что скоро я их увижу.

Встречу Морриган назначила в месте чуть более, чем символичном, а кроме того пустующем летом. В Иезуитской средней школе Нового Орлеана. В Иезуитской школе, о которой у нас в классе ходили легенды, смутные и осторожные. Готовят ли там охотников на вампиров или, может быть, кардиналов для папы Римского толком никто не знал. Зато все знали, какая строгая у учеников иезуитской школы форма и как их бьют линейками по рукам за недостаточно белые воротнички. Папа и Мэнди, то есть мама, угрожали мне обучением в этой школе, если я буду плохо себя вести.

И вот я здесь.

Наверное, у Морриган картбланш на все католическое в нашем городе лично от Папы Римского.

Иезуитская школа располагается в довольно уединенном месте, что способствует ее таинственности и удобству, как переговорного пункта. Войдя под сень деревьев, мы с отцом Стефано движемся через просторный сад с подвесными качелями и пустыми беседками. Вид, конечно, у школьного сада летом довольно запустелый и даже чуточку грустный. Все невероятно зелено, и самое время веселиться, но веселиться некому.

У входа стоят парни, которых я бы в причастности к католической церкви не обвинил никогда. Крепкие и рослые, куда больше они похожи на бывших военных и одеты совершенно обычным образом.

— Только вы тут выглядите как католик, падре, — говорю я.

Отец Стефано только хмыкает. Суровые парни с оружием стоят на каждом этаже, как будто здесь не ирландская стерва Морриган, а копье Лангина или гвоздь Господень охраняются.

Отец Стефано приводит меня в просторный светлый кабинет с длинным столом, где, наверное, во времена более мирные заседают учредители школы, а сейчас — мои родители.

Еще перед тем, как зайти, я слышу голос Мэнди:

— Отличное место ты нашла. Странно, что не в пабе, подруга.

Как только Мэнди видит меня, она угрожающе щурится, а потом вдруг незаметно показывает мне язык. Папа делает вид, что меня здесь вообще нет, как он делал обычно, когда его вызывали в мою настоящую школу. Отец Стефано указывает мне идти в кабинет, а сам остается за дверью.

Когда я занимаю место рядом с отцом, Морриган только улыбается своей холодной, неживой улыбкой и поправляет галстук. Рядом с ней сидит Доминик, на нем белая, снежно белая рубашка. Впервые, может потому что мамочка заставила, может потому что на белом кровь живописнее смотрится. А вот Морин здесь нет.

— Вам стоит понимать, что за вами следит снайпер. В худшем случае, я подам ему сигнал. Надеюсь, это знание остановит вас от глупостей, мисс и мистер Миллиган.

Выражение лица у папы не меняется совершенно, как будто Морриган упомянула что-то скучное, вроде погоды в Детройте. Зато Мэнди чуть вскидывает бровь, потом тянет как-то почти кокетливо, будто бы Морриган ей в общем даже и нравится:

— Нет, подруга, ты не очень понимаешь. В худшем случае, моя организация уничтожит твою организацию, а я убью тебя. Надеюсь, что это остановит тебя от глупостей.

— Мэнди, милая, — вздыхает папа. — Очень тебя прошу.

— Что? Это же схема «хороший коп — плохой коп».

— Да. Но только ты должна была быть хорошим копом.

Райан поворачивается к Морриган, улыбается ей, но глаза у него остаются очень внимательными.

— Здравствуйте, Морриган. Я хотел бы сказать «мисс Миллиган», но все мы здесь имеем отношение к этой фамилии. Итак, надеюсь то, что мы забираем сына — вопрос вполне решенный.

— Изложите мне свои условия для начала. Вопрос в первую очередь обсуждаемый. Вы не в том положении, чтобы навязывать мне решение.

— Разумеется, — кивает папа, смиренно, как монашка Морин. Мэнди закуривает, и с удовольствием смотрит, как Морриган чуть заметно, только на секунду морщит нос.

— Дело в том, что мой мальчик не представляет абсолютно никакого интереса для науки. Кроме, конечно, того факта, что он изумительно хороший медиум благодаря трем дням, проведенным в мире мертвых. Куда больше, чем три минуты клинической смерти, правда? Но медиумы вас интересуют, как я понимаю, исключительно мертвые.

Доминик улыбается своей блестящей жутковатой улыбкой, но ничего не говорит.

— Вы не найдете ничего необычного в его крови или плазме крови, ничего необычного в его физиологических показателях, ничего необычного в строении внутренних органов. Он вам просто не нужен. Он здоровый человек, не считая миопии, — папа снимает свои очки и принимается их протирать. — Но даже и в ней ничего необычного нет. Он живой. Такой же как мы с вами. Не зомби, не монстр Франкенштейна, обычный молодой человек. Разве что слишком любопытный. Ничего впечатляющего вы не найдете. Ключа к воскрешению мертвых вы не найдете. Если уж вы так серьезно озабочены идеей оживления мертвецов, может быть, лучше спросить у нас?

— Иными словами, подруга, если ты хочешь узнать, о воскрешении мертвых, спроси меня, как, — продолжает Мэнди. — Как ты уже, наверняка, знаешь от своей всевидящей мамашки, мы делали это. У нас секрет. Дело не в движениях и словах, а в чем-то, что не увидишь, сколько бы не перебирал четки. Мы можем тебе этот секрет рассказать, а можем и не рассказать. Именно поэтому, твой снайпер никого из нас не тронет, ты ему не прикажешь. Тебе очень-очень хочется знать то, что знаем мы. Понятия не имею, почему, ведь у меня нет мамочки-предсказательницы, но очень хочется. У нас же в свою очередь нет никакого желания посвящать тебя в какие бы то ни было тайны.

— Но, Морриган, вам чрезвычайно повезло, потому что несмотря на то, что мы не готовы подарить вам эти сведения, являющиеся в какой-то степени семейным сокровищем, мы согласны ими обменяться. Вам известно кое-что, неизвестное нам. Как насчет обмена? Готовы ли вы рассмотреть такое предложение?

Морриган и папа одновременно поправляют свои безукоризненно завязанные галстуки, и теперь я понимаю, что это не Райан Миллиган говорит со своей кузиной Морриган, а моя семья со всеми ее деньгами и влиянием говорит с католической церковью.

Папа достает из кармана пузырек с таблетками, берет одну, долго ее рассматривает, а потом кладет под язык.

— Сердце, — говорит он. — Сами понимаете.

— Может быть, мистер Миллиган, я не могу стрелять в вас или в вашу сестру. Но я могу приказать выстрелить в вашего сына.

Папа смотрит на меня, только секунду, улыбается мне уголком губ.

— Стреляйте, — говорит он.

— Эй! — говорю я, и Мэнди пихает меня коленкой под столом. Она говорит:

— В любом случае, подруга, подумай над нашим предложением, хорошо? У тебя есть что-то, что интересно нам. У нас есть что-то, что интересно тебе. Можем сделать друг другу приятненько вместо того, чтобы ссориться и драться.

— Кто-то здесь собирается драться? — Морриган вскидывает брови. Мэнди рассматривает Доминика, потом спрашивает:

— А кто-то не собирался? Ну, кроме Фрэнки, он идейный пацифист.

Морриган постукивает пальцами по столу, она думает, наверное, о резонности договоров с нечестивцами и кровосмесителями. Потом, видимо что-то для себя решив, спрашивает:

— Какого рода информация вам нужна?

— Как вы понимаете, мы, оказавшись в Америке несколько прервали связи с нашей исторической Родиной и предками, Морриган. В отличии от вас с матерью и наследником. Нам нужны сведения о проклятье, которое вы так настойчиво педалируете, об основателях рода, о его истории. То, чего разумеется не найдешь в архивах. Исключительную информацию, которую можете знать вы и наша тетя Морин. Нам нужна эта информация. Настолько, что мы готовы уступить вам секрет воскрешения Франциска.

Мой секрет что, серьезно так дешево стоит?

— Я должна буду посоветоваться с конклавом. Мы не можем предпринимать ничего без санкции вышестоящих лиц.

Я почти уверен, что Морриган лжет. Ей нужно посоветоваться с матерью.

— Мы забираем Фрэнки, — говорит Мэнди.

— Нет, ваш сын, если не хорош в качестве материала для экспериментов, то хорош в качестве залога.

— Как скажете, — кивает папа. — Дело суток, не более. Передавайте привет маме, Морриган. Очень приятно иметь с вами дело.

Морриган и мой безупречно вежливый отец встают одновременно, а у меня уже кости начинают ныть в ожидании возвращения в катакомбы. Я думаю, что ждать только сутки, а потом меня выпустят, следую за папой, чтобы хотя бы немножко побыть рядом. И именно в этот момент вижу, как папа достает пистолет, и приставляет его к голове еще не переступившей порог Морриган.

Морриган только улыбается, впервые за все время и тянет насмешливо.

— О, эти Гарвардские мальчики.

— Йель, если быть точным.

Морриган улыбается уголком губ, какой-то неловкой, свойственной хорошим девочкам, а не стервозным женщинам улыбкой. И именно тогда я понимаю, снайпер сейчас выстрелит.

— Пап! — вскрикиваю я, перед глазами у меня темнеет, будто я сейчас потеряю сознание или окажусь в мире мертвых. И я оказываюсь, но будто бы не так глубоко, как обычно, на границе с миром живых. Цвета остаются, просто тусклые, и темнота не такая уж абсолютная. Я вижу папу, Мэнди, Доминика и Морриган, чего никогда бы не случилось, будь я в мире мертвых. В тот момент я, разумеется, ни о чем не думаю, просто провожу рукой в воздухе, вязком и холодном, стараясь оттолкнуть папу от Морриган, но получается не это. Воздух под пальцами оказывается будто бы плотным, как ткань, и я эту ткань вспарываю, выпуская темноту. А потом все пропадает, стоит мне только моргнуть, и мир снова наполняется красками.

— Спасибо, Фрэнки, но не стоило усилий, о снайпере позаботятся — говорит папа. И именно в этот момент снова раздаются выстрелы, откуда-то снизу, судя по всему, и выстрелов этих много. — Нам стоит подождать.

Кто-то кричит, кто-то раздает команды. Мне кажется, что параллельно с дурацким фильмом ужасов внизу происходит военная хроника, и от этого несоответствия одной части моей реальности — другой, голова кружится. А может, оттого, что я больше суток ничего не ел.

— Давай, Доминик, — говорит Морриган. Меня в тот момент совершенно не хватает на то, чтобы удивиться, почему Доминик ждал ее приказа, как оружие, на чей курок обязательно надо нажать. Доминик достает два пистолета, и стреляет: в меня и папу. И в этот момент я понимаю, за что папа меня так сдержанно благодарил. Если я, конечно, сделал все хотя бы вполовину так хорошо, как мой отец. Стоит папе только взмахнуть свободной рукой, как перед ним расползается темнота, и от нее бьет холодом, могильным и отчетливым холодом мира мертвых. Пули, которые должны были бы угодить в нас, исчезают в этой темноте.

— Не всех медиумов так просто убить, правда, племянничек? — улыбается Мэнди, а потом вдруг выбрасывает руку вперед, будто кидает что-то, и отшвыривает уже Доминика, но вместо того, чтобы упасть, он зависает на расстоянии сантиметров двадцати от пола. Я вижу как крохотные ниточки, только ниточки темноты удерживают его, впившись в кожу на запястьях и щиколотках. Они проникают внутрь, заползают все дальше и даже смотреть на это чуточку противно, есть во всем происходящем что-то неестественное.

— Райан, спорим я смогу убить племянничка и не расплакаться?

— Если я буду с тобой спорить, милая, это будет значить, что я хоть чуточку в этом сомневаюсь.

— Только попробуй, сука! — рявкает вдруг Морриган, и тут же перестает напоминать прежнюю, стальную и стервозную женщину.

Папа касается пальцем шеи Морриган, и я вижу, как в пронзительно-синей жилке под ее светлой кожей, проплывает что-то темное, идет вместе с кровью.

— Знаешь, как умирают люди, кузина? Знаешь, разумеется, это ведь сфера твоих интересов. Будь, пожалуйста, благоразумна, если не хочешь познакомиться с такой неприятной вещью, как аневризма, например, или внезапным сердечным ударом.

Папа убирает пистолет в карман, но отчего-то я уверен, что то, что он поместил под кожу Морриган, в ее вены — оружие не менее смертоносное.

Мэнди с легкостью удерживает Доминика, и тот кажется таким бледным, что веснушки его приобретают чернильный, нездоровый оттенок.

— Нет, Мэнди, милая. Мальчик — наш племянник, наша кровь. Давай проявим к нему чуточку уважения, хотя бы на первый раз. Отпусти его.

Мэнди отдергивает руку, будто бы стряхивает что-то с пальцев. Доминик падает на пол, он не шевелится.

Выстрелы теперь слышатся ближе, и от очередной болезненно-звучной автоматной очереди, я будто бы включаюсь. Бросившись к Доминику, я щупаю его пульс, и нахожу пальцами биение под кожей.

— Что с ним, Мэнди? Что ты сделала?

— Все будет нормально, — говорит она. — Оклемается. Смерть приходит с темнотой. Вот, кстати, Морриган, отличный новый девиз для вас, не находишь? Темнота вытягивает из человека жизнь. Впрочем, чтобы убить его нужно было бы довольно много.

— Ну сколько же можно там копаться? — вопрошает папа.

— Может, он мародерствует?

— Кто он?

Ткань моей реальности порвалась еще на моменте с тем, как мой папа отправил с десяток пуль в мир мертвых, и теперь я судорожно пытаюсь сообразить хоть что-нибудь, но не могу. Я переворачиваю Доминика на спину, глаза у него закрыты, и он совсем бледен.

А потом я понимаю, кто именно этот загадочный, задержавшийся, мародерствующий он. Наверное, стоило догадаться. Мильтон с ноги открывает дверь, едва не зашибив папу и Морриган. Он удерживает за горло отца Стефано, приставив автомат к его голове. Дядя Мильтон в форме неизвестной мне армии, и я его таким раньше никогда не видел. Я имею в виду, я знаю, что Мильтон — солдат, и что Мильтон — чокнувшийся, и все это уживается в моей голове как-то совершенно отдельно. Но сейчас передо мной чокнувшийся солдат.

— Зачистка школы завершена, братик. Мы с парнями отлично поработали. Остался один католик, но он без оружия и без ансамбля. Мы оставляем свидетелей?

Глаза у Мильтона совершенно шалые, но при этом такие яркие и живые, совершенно непередаваемо красивые. Пьяные, но не от алкоголя, а от крови. И тогда я замечаю, что дядя весь в брызгах крови. Меня начинается подташнивать, и я рявкаю вдруг, сам от себя не ожидая, приказным тоном:

— Нет. Этот человек помогал мне. Отпусти его.

И Мильтон отпускает отца Стефано, улыбается мне, вдруг будто бы протрезвев.

— Привет, племяш.

А потом проводит пальцами по пятнам крови на щеках, превращая их в полосы, которые в фильмах рисуют для маскировки.

— Операция по спасению тебя завершена.

Я сглатываю комок внутри думая, что же я увижу, когда выйду из кабинета. Отец вздыхает, потом говорит:

— Отлично. Тогда пусть святой отец расскажет Морин, что мы здесь были.

— Пусть старушка замоет кровь, к примеру, — смеется Мильтон.

— И не забудет поить внука горячим чаем, — добавляет Мэнди. — Обязательно с сахаром.

— А если захочет увидеть дочь, то пусть свяжется со мной. Нам пора, сынок. Мильтон, я перепоручаю Морриган тебе, отправь ее под охрану, хорошо?

— Конечно, братишка.

Отец подталкивает Морриган к Мильтону, и напоследок она шипит папе:

— Что ты такое?

— Мне нужно сказать что-то пафосное, а я немного устал, поэтому давай отложим ответ до лучших времен?

Папа кладет руку мне на плечо, чуть сжимает. Я поднимаюсь, ноги слушаются меня довольно условно. Мы выходим из кабинета, и вместо суровых ребят Морриган, там стоят теперь люди в той же форме, что и Мильтон. Они держатся как военные, настоящие, вышколенные. У папы что маленькая личная армия? Я замечаю в конце коридора пятно крови, и кривлюсь. Нет, крови и трупов я не боюсь, иногда я работаю с такими вещами. Но и никакой приязни они у меня не вызывают тоже.

— Папа, а почему здесь нет полиции? Неужели никто не слышал выстрелов? — спрашиваю я.

— Никто. И сейчас не слышит. Знаешь, как бывает, когда в мире мертвых не можешь видеть живых?

— Да.

— При должной сноровке с помощью темноты можно скрывать и что-нибудь в мире живых.

Мы спускаемся по лестнице, и я поскальзываюсь на луже вязкой крови. Возможно, человека из которого это вытекло, убил мой любимый дядя. Мэнди ловит меня, говорит:

— Осторожнее, Фрэнки. Надеюсь, ты не разобьешь себе голову после того, как мы приложили столько усилий, чтобы спасти тебя.

— И захватить Морриган, сынок. Это не менее важная задача, надеюсь ты простишь меня за такую обидную прямолинейность.

Но я отчего-то знаю, что самая важная задача для них была именно спасти меня.

В машине, когда папа садится за руль, а мы с Мэнди на заднее сиденье, еще минуту я держусь, а потом вдруг утыкаюсь головой в тощие, острые коленки Мэнди и говорю:

— Я не понимаю, что происходит. Ничего не понимаю. Мама, папа, я совсем ничего не понимаю.

И даже не думая о том, что говорю, я называю Мэнди своей матерью.

— Тогда послушай меня, милый. И я тебе все объясню. Дело в том, что впервые я и Мэнди начали попадать в мир мертвых, когда нам было по девять. После того, как мы едва не умерли от пневмонии. Была зима, и мы простыли. Сначала Морган думал, что ничего нам не сделается, но вскоре мы едва могли ходить от температуры и слабости. Мильтона и Итэна к нам не пускали, мы лежали вдвоем, едва в сознании. Было жарко и горячо, а потом вдруг стало холодно и сыро, как в могиле. И мы очнулись в мире мертвых. Я не знаю, сколько мы там пробыли. Я и Мэнди, мы бродили в абсолютной темноте, пока не встретили девочку с забинтованным лицом. Она сказала, что нам нужно убраться оттуда, пока не вернулся он. Кто такой этот он — мы не знали. Девочка выкинула нас из мира мертвых, и мы очнулись. А могли бы, наверное, не очнуться уже никогда-никогда.

Девочка с забинтованным лицом? Та самая, которую я видел?

— Кто она?

— Мы не знаем. Больше мы ее не видели, — говорит Мэнди. — С тех пор, как мы чуточку умерли, сны перестали быть просто снами. Мы гуляли в мире мертвых, быстро научились делать кое-какие фокусы и прятаться от призраков. Короче, мы стали медиумами, как ты. Мильтон и Итэн нам не верили, потому что они придурки. И вот в один прекрасный день, мы смогли утащить их с собой, показать им все.

— Не скажу, что наши братья остались в восторге, — добавляет папа.

— А то, что вы делали…

Папа некоторое время молчит, а Мэнди сначала гладит меня по голове и только потом говорит:

— Ты про себя или про пафос и таинственность в школе для маленьких католиков?

Я чувствую, как щеки у меня горят и говорю слишком быстро:

— Про второе.

— Дело в том, сынок, — продолжает папа. — Что, как ты прекрасно знаешь, медиум не может использовать силу мира мертвых в реальности. Мы тоже так думали. Ровно до того момента, пока ты не…

Отец вдруг замолкает и поворачивает руль слишком резко, так, что ему даже сигналят.

— Не умер, — подсказывает Мэнди. — Вот тогда я и Райан в первый раз проявили свои способности в реальности. Неконтролируемо. Кажется, мы полдома тогда разнесли.

— Медиум может использовать силу в реальности, но для этого он должен испытать невероятной силы стресс, горе или страх, может боль. Я рад, кстати, что ты за меня так переживаешь, Фрэнки.

— То есть, я использовал какую-то там силу в реальности?

— Именно. Сегодня, когда стрелял снайпер. Я бы и сам справился, но спасибо. Механика, на самом деле, очень проста. В ситуации предельного стресса, ты оказываешься на грани перехода в мир мертвых, в прослойке между реальностями, откуда имеешь одинаковый доступ глубже, в темноту и обратно в жизнь. Знаешь иногда говорят «умереть как страшно» или «мне так плохо, что я сейчас умру». В этом есть доля правды. Попав на границу между двумя мирами, ты имеешь возможность тянуть силу из одного и направлять ее в другой. Так все и происходит. Те же фокусы, что ты успешно освоил в мире призраков, но перенаправленные сюда, в мир живых.

— Так просто?

— Нет, — говорит Мэнди, продолжая перебирать мои волосы. — Вовсе не просто. В девяноста девяти процентах случаев, это не контролируемо в принципе. Человек делает все случайно, как ты сегодня, потому что сила связана с аффектом. После того, что мы сделали с гостиной в день твоей смерти, мы задумались — можно ли направить силу. А если ее направить, можно ли…

— Воскресить тебя. Вернуть. Совершить чудо. И мы смогли. Благодаря силе боли, которую мы испытывали, разумеется.

— И благодаря таблеткам, которые ты создал.

— Спасибо, Мэнди, как бы я вспомнил о собственной гениальности без тебя. Да, я создал таблетки, которые симулируют ощущение предельного стресса, того самого. Стимулируют производство кортизола, адреналина и норадреналина, если говорить о фармакологическом действии. А дальше дело за малым, просто вспомни худшее, что ты когда-либо чувствовал, воспоминание окажется подкрепленным искусственным стрессом, и это вызовет то самое состояние, когда сила может проявиться в реальности. Но, так как стресс искусственный и воспоминания, к счастью, не есть реальность, ты можешь сознательно контролировать то, что делаешь. Разумеется, это не самая полезная вещь, которую ты творишь со своим организмом. Поэтому мы стараемся не прибегать к использованию темноты в реальности.

— Этим занимается твоя корпорация?

— Не только, еще мы выпускаем лекарства от гриппа и обезболивающие, — папа смеется. — Вообще-то мы выпускаем достаточно обычных лекарств, чтобы быть одной из самых крупных фармацевтических корпораций в Америке. Я все-таки в первую очередь фармаколог…

— А во вторую великий маг? — фыркаю я, но папа не обращает внимания.

— Тем не менее корпорация действительно занимается, как бы так сказать, медикаментозным обеспечением людей с экстрасенсорными способностями. В рамках эксперимента, который очень интересует наше правительство и им спонсируется. Я несколько расширил формулу таблеток, теперь они куда совершеннее, чем были те, которые мы пили перед тем, как попробовать тебя вернуть. Моя главная идея в том, что при должной степени стресса, в мир мертвых способен попасть любой.

Последняя фраза мне очень не нравится, и я переспрашиваю:

— Любой?

— Да. Любой человек. Не умиравший прежде. Не медиум. Если это окажется правдой, мы сможем выпустить таблетки на рынок, по крайней мере на военный.

— То есть, ты экспериментируешь.

— Разумеется.

— На людях.

— Возможно.

Я слишком хорошо знаю своего отца, чтобы не понимать: «возможно» значит «да».

— Добровольцах?

— Конечно. Не забивай этим голову, милый. Завтра ты сам все увидишь. Пришло время познакомить тебя с областью моих исследований.

— А Мильтон? — спрашиваю я бестолково. — Он же мне не привиделся?

— Разумеется, нет. Как ты понимаешь, такой организации, как моя требуется охрана, и Мильтон — ее глава. Мы хорошо им платим, в первую очередь за неразглашение. Впрочем, болтать на каждом углу им не очень выгодно. В основном, наши ребята — бывшие солдаты, совершившие военные преступления в Ираке или Афганистане. Не знаю, я не занимаюсь грязным бельем своих работников, этим занимается Мильтон.

— То есть, он шантажирует военных преступников?

— Не совсем, он выискивает нераскрытых военных преступников, а потом предлагает им хорошую работу. Никто никого не шантажирует, это просто мера безопасности на случай, если кто-то захочет поболтать за пинтой пива или чашечкой кофе о делах, которые они делают.

— Значит, они еще что-то делают? — спрашиваю я.

— А ты думаешь, они были наняты только для того, чтобы спасать тебя? — усмехается отец. Я замолкаю, покрепче обнимая Мэнди.

— А что такое темнота?

Мэнди вздыхает, потом говорит:

— Мы не знаем точно. Материя из которой состоит мир смерти. Смерть? Первичный материал из которого создавался наш мир? Пустота? Мы занимаемся исследованиями по этому поводу. Фрэнки, мы вообще знаем куда меньше, чем нам хотелось бы.

— А Морриган нам зачем?

— Чтобы узнать, кто такие мы, — отвечает папа. И с большим облегчением я вижу, что он сворачивает к дому. Иногда я думаю: разве есть мне разница, кто мы такие, если мы вместе?

Завтра, как дамочка из «Унесенных ветров», я подумаю обо всем завтра. А сегодня я посплю и поем, реализовав таким образом первую ступень пирамиды Маслоу.