Пока я рассказываю им все, что говорила мне Зоуи, все молчат. Один только раз, когда я подбираюсь к той части, где Грэйди открывает для себя каннибализм, папа переспрашивает:

— Что-что?

— Для того, чтобы использовать темноту в реальности, он использовал человеческие плоть и кровь.

— А, хорошо. Чудесно.

— Папа!

Я рассказываю все, что говорила мне Зоуи Миллиган с невротичной аккуратностью, стараясь ничего не забыть, ни единой детальки, могущей оказаться решающей. Даже Мэнди не перебивает, и когда я заканчиваю, все они смотрят на меня, ожидая, что я продолжу.

— Все, — говорю я. — То есть, совсем все. Больше она ничего не сказала.

— То есть, бабуля не дала нам напутственных советов? — спрашивает Мэнди.

— Нет.

— И не намекнула на слабости Грэйди? — спрашивает Итэн.

Я качаю головой.

— И не сказала, что будет посильно нам помогать? — спрашивает Морин.

— Не сказала.

И только папа молчит и внимательно смотрит на меня, чуть склонив голову набок. Проходит секунд двадцать, прежде чем он спрашивает:

— Если Грэйди умрет, то что будет с тобой?

— Я не спросил.

— Я не удивлен.

Я прекрасно понимаю, что папа не может сделать выбор между братом и сыном, поэтому говорю излишне быстро:

— Но я спрошу.

Мэнди тогда пихает папу локтем в бок, говорит:

— Что насчет того, как Доминик вытащил Морриган, Райан?

— Сложно сказать, потому что Шерил Ли явно требуется консультация хорошего психолога, прежде чем она здравым образом сможет описать все, что произошло. Я понял только, что «как будто ад следует за ним». Морин, ты не хочешь рассмотреть кандидатуру моей секретарши в твою секту. По-моему, ее подход более перспективен у вас, чем у нас.

Но Морин не улыбается даже уголком губ, ее синие глаза сейчас очень темны, как темно бывает небо, когда начинается гроза.

— Я могу показать, — говорит она. — Вам всем. Нам нужно взяться за руки, если вы не возражаете. Так будет гораздо удобнее.

— Не переживай, тетушка, мы родственники, — успокаивает ее Мэнди.

— Нет, кстати, в этой семье, после рассказа Фрэнки, я больше никого за руку не держу, — смеется Итэн. В одной руке я сжимаю по-старушечьи мягкую лапку Морин, в другой папину руку, и закрываю глаза, готовый увидеть Доминика, который так впечатлил Шерри.

И вижу. Вернее, сначала я вижу его кипельно-белые конверсы, заляпанные кровью. Подошвы покрыты красным полностью, и оттого приобрели ужасно милый клубничный цвет, а носок покрыт ровным слоем алых крапинок, выглядящих даже стильно. Можно было бы забыть, что это кровь, но забыть не получается, потому что пол ровным слоем покрыт ей. Наверное, не так-то просто понять, что именно я имею в виду, но попытаюсь объяснить. Нет луж из крови или чего-то вроде. Кровью покрыто все, будто Доминик идет по мелкому ручью. Иногда он подпрыгивает на одной ноге, по-детски весело, и тогда брызги поднимаются вверх, как малиновый фейерверк. Хорошо, думаю, что я не чувствую запахов в видении Морин. Очень хорошо.

Доминик улыбается, как человек, у которого без единой на то причины очень хорошее настроение. Он подходит к двери Морриган, но вместо того, чтобы просто отодвинуть засов, он чуть отводит руку, выпуская тьму, и та с устремлением и быстротой волны не просто выламывает дверь, а проделывает в ней сияющую, дымящуюся дыру с человеческий рост. Он хватается за край, чтобы пройти, и сталь под его пальцами плавится, как подтаявшее мороженое, не обжигая его самого.

К экрану с кодом на второй двери Доминик тоже прикасается, поглаживает его кончиками пальцев, выпуская тончайшие ниточки темноты, забирающиеся внутрь. Экран искрит и гаснет, и вторая дверь открывается. Переступив порог Доминик говорит:

— Мамочка! — он широко улыбается, по-настоящему счастливо, и в этом счастье нет даже ничего жутковатого, несмотря на кровь испачкавшую его кеды. Морриган встает с кровати, смотрит на него, подносит руку ко рту.

— Господи, — говорит она.

— Я пришел, мама. Я пришел и очистил это место от скверны и тьмы.

Доминик делает шаг к Морриган, потом еще один.

— Ты знаешь? — спрашивает Морриган. — Почему мы убиваем их?

— Они скверна, они приносят в мир тьму и смерть, как инфекцию. Они приносят ее с собой из мира мертвых и распространяют здесь. Из-за них в мир приходит смерть, — говорит Доминик, явно просто произнося заученную фразу.

А потом Морриган бьет его, наотмашь бьет, так что черная, пропитанная темнотой кровь идет у Доминика носом. Морриган брезгливо стряхивает ее капли с руки, шипит:

— Что ты сделал с собой, Доминик?

Доминик утирает кровь рукавом фиолетовой рубашки, шмыгает носом, смешно его сморщив.

— Я никогда не оставил бы тебя, мамочка. Я люблю тебя. Я пришел тебя спасти.

Я замечаю, что два ногтя на правой руке у Морриган сорваны, и думаю о том, что сделал с ней Мильтон.

— Мамочка, — говорит Доминик. — Пойдем.

Он протягивает ей руку, доверчивым, детским жестом. В линиях, по которым гадают на судьбу, струится у него темнота. Морриган смотрит на него брезгливо, она повторяет:

— Что ты сделал с собой?

Доминик молчит, он смотрит в пол и вертит носком конверса, будто пытается стереть пятно крови на кафеле, от него же оставшееся. Наконец, он улыбается:

— Я продал тело дьяволу за то, чтобы спасти тебя.

— Что?

— Но ведь не душу, мамочка.

И я даже не мог представить, что Морриган может залиться слезами, как двенадцатилетняя девчонка, но она плачет. Некрасиво, утирая слезы рукавом так же, как утирал кровь Доминик. Доминик пытается обнять Морриган, но она отшатывается.

— Не смей прикасаться ко мне, дрянь, — говорит она, моментально перестав рыдать. Она выходит в коридор, не дожидаясь Доминика, зажимает рот и нос рукой. Морриган босая, и когда она вступает в кровь, я слышу влажный всплеск, как когда вылезаешь из душа, вступив в воду на полу. Она что-то шепчет, но я не могу расслышать что. Наверное, она молится.

Доминик плетется за ней, как нашкодивший щенок. Морриган нажимает кнопку вызова лифта, она ничем больше не показывает, что испытывает отвращение, но по тому, как она бледна, я вижу: ее вот-вот стошнит.

В лифте крови на полу куда меньше, зато ее брызги длинными полосами украшают зеркало и потолок. Кодовая панель дымится и даже чуточку искрит. Доминик нажимает кнопку первого этажа, оставляя на белой цифре красное пятно. Свет в лифте мигает, то исчезая полностью и оставляя их в темноте, то люминисцентно-ярко высвечивая брызги крови, кеды Доминика, босые ноги Морриган, испачканные в крови. В беспощадном свете ламп, лицо Морриган кажется еще бледнее, глаза Доминика еще синее, а кровь еще ярче. Они молчат. Лифт с тактичным перезвоном возвещает о прибытии на первый этаж, и Морриган говорит:

— Но как мы выйдем отсюда — в таком виде?

— Это больше не проблема, — говорит Доминик. — Ничто больше не проблема.

Они выходят в холл, оставляя на блестящем, начищенном мраморном полу следы. Шерри сидит за стойкой, как ни в чем ни бывало, и увлеченно читает какой-то журнал.

Она что не заметила, как Доминик вырезал целый этаж с охраной и пациентами? Серьезно?

— Она нас не видит, — говорит Доминик. — И не слышит.

— Ты не убьешь ее.

— У нее туфли от Лабутена.

Шерри покачивает носком своей лакированной туфельки с невероятной шпилькой и перелистывает страницу. Доминик говорит:

— Я кое-что забыл. Самое важное, мамочка.

Доминик раскидывает руки, кружится на месте, и я вижу, как с потолка начинает сочиться кровь. Сквозь десятки этажей, буквально за секунду. Кровь сочится с потолка, ее ленты и линии, ровно-алые, тягучие, как сироп, собираются и падают вниз. Я вижу, как белый отсвет лампы, отраженный в лакированной туфельке Шерри, сменяется красным, а потом первая капля приземляется ей на носок.

А потом, будто бы стеной дождя, свежего, летнего, ливневого Луизианского дождя, кровь проливается вниз. Доминик продолжается кружиться на месте, подставляя лицо, открывая рот, Морриган замирает, будто бы не совсем верит в то, что происходит, а Шерри продолжает переворачивать заляпанные кровью страницы глянцевого журнала, будто не происходит ничего.

— Какого черта ты делаешь?! — кричит Морриган, забывая, видимо, даже о своей набожности.

— Я плачу! — говорит Доминик. — Свою цену.

Он смеется и плачет, ловит кровь языком.

— Как жалко джинсы, — говорит он. — Прости меня, мамочка.

Шерри не замечает ничего, рассматривая мокрую от крови фотографию свадебного платья. Проведя по ней ногтем, она замечает, что бумага мокра и рвется, расходится от прикосновения. Только тогда морок, видимо, спадает и Шерри визжит так громко, что мне кажется, я сейчас оглохну.

Доминик отбрасывает ее к стене одним, едва заметным жестом, удерживает ее. Одна из измазанных кровью лакированных туфелек срывается вниз и падает, обнажая ступню, затянутую в чулок, с крохотной дырочкой на большом пальце.

— Тихо, — говорит Доминик. — У меня сейчас голова взорвется.

Он говорит:

— Этого достаточно.

И только потом поворачивается к Шерри.

— Единственная причина, по которой я тебя не убью — Кристиан Лабутен. Видишь, насколько туфли определяют все?

Он смеется, Шерри смотрит на него большими, светлыми глазами, кажущимися еще светлее, потому что Шерри вся перемазана темной кровью.

Он отпускает ее, и Шерри падает, проехавшись локтем по мокрому насквозь журналу.

— Пока-пока, — говорит Доминик. — У нас нет времени поболтать.

Он берет за руку Морриган, которая, кажется, ни движения не совершила с тех пор, как с потолка полилась кровь.

И как только Доминик касается Морриган, я слышу вдруг звук из внешнего мира, вырывающий меня из видения. Кто-то отодвигает стул рядом со мной, разбивая мой контакт с Морин. Открыв глаза, я вижу Мильтона, он сидит, положив ноги на стол.

— А мне можно поучаствовать в единении семьи? — спрашивает он, и вместо его заметного южного, с сильной оттяжкой акцента, я слышу незнакомый, хотя и очень похожий на ирландский. Хотя почему это незнакомый? Точно также говорит Зоуи Миллиган. Мильтон бледен, под глазами у него залегли синяки, а движения самую малость раскоординированные. Но самое главное — его глаза. Глаза у Мильтона, как у кошки, светло-светло зеленые, с узкими точками зрачков, в них отражается свет и движение, но не отражается ни мысли, ни чувства, ничего не происходит внутри.

— Привет, Грэйди, — говорит Мэнди. Она приходит в себя быстрее остальных, и голос ее не выражает никакого страха.

— Привет, Мэнди, — кивает он. Кто он? Мильтон? Грэйди? Я не знаю. — Привет, все!

Он скалит зубы Мильтона, острые и белые.

— Что тебе нужно? — спрашивает Морин, и впервые в голосе ее я слышу какую-то эмоцию, и эмоция эта — ненависть.

— Мне? Положим, познакомиться с вами всеми!

— Если бы ты не делал это в теле моего старшего брата, знакомство могло бы начаться приятнее, — говорит папа.

— Это условности, — Грэйди постукивает пальцами Мильтона по столу, продолжая улыбаться. — Впрочем, признаюсь, что твое тело подходит мне куда больше, мы с тобой похожи, ты унаследовал от меня лучшее. Итак, родные и близкие, как я понимаю, вы здесь организовали клуб по интересам, главным из которых является устранение меня? Плохая идея. Я показал бы вам, почему, но из этого тела не могу.

— То есть, мы можем тебя убить? — спрашивает Мэнди неожиданно резко.

— И потерять любимого братика. Я же говорю — плохая идея. Мне объяснять, почему? Хотя я все равно объясню, так что не трудитесь отвечать, мой чудесный выводок. Морин, девочка, я знаю, что ты молишься, не молись, это не поможет.

Грэйди вздыхает, позволяя воздуху проходить через легкие Мильтона, потом добавляет:

— Мои славные мальчишки и девчонки, если мы все хотим повеселиться, стоит усвоить некоторые правила. Если вы меня убьете, — он вздыхает. — Я заберу с собой Доминика и, с большой вероятностью, Мильтона. Видите, мне больше всех по нраву убийцы.

На слове «убийцы», светло-зеленые, кошачьи глаза Мильтона от точки зрачка до края радужки краснеют, но почти тут же приобретают свой прежний вид.

— Печальная правда в том, что мы с вами в той самой ситуации, которую придурки из консервативной Англии назвали бы патовой.

Он на секунду задумывается и добавляет:

— Или шахматисты. Шахматисты, да, они бы ее тоже так назвали. Если вы убьете меня, то потеряете своих близких. Если я убью вас, то потеряю шанс на свою вечность. Впрочем, помните, мне достаточного одного потомка, может двух — для надежности. Так что мое пространство для хода куда больше вашего.

— Отпусти Мильтона и пользуйся телом Доминика сколько угодно!

— Пользуйся телом Мильтона, он твой наследник, и отпусти Доминика.

Папа и Морин говорят почти одновременно, и Грэйди качает головой, возводит глаза к потолку.

— С таким подходом мне нечего и опасаться, — он поворачивает голову ко мне, и я понимаю, что жуткого в его движениях. Так водят новую машину, с этой осторожностью, непривычностью руки на руле, когда поворачивают на дороге, даже на пустой, медленно и некрасиво. — Здравствуй, Фрэнки, детка. Помню тебя еще лежащим в саду под толщей земли.

Я сглатываю, отвожу взгляд, а папа говорит:

— А что если мы предложим тебе другое тело? Не Мильтона и не Доминика.

Иногда я завидую папе, не знающему совершенно никаких моральных терзаний.

— Я бы рад, детка, но я ведь не могу. Меня в состоянии принять только тот, кто несет в себе мою кровь.

— Как с отрицательным резус-фактором?

— Доверяю тебе в этих вопросах больше, чем себе.

Грэйди смеется, смех у него веселый и заразительный.

Наконец, мне удается выдавить из себя вопрос:

— Чего ты хочешь?

Взрослые смотрят на меня так, будто я использовал самое отвратительное клише из всех просмотренных ими фильмов. Впрочем, я его действительно использовал.

— А чего хочешь ты? Жить. Может быть, попробовать современную кухню. Может быть, скататься в Долину Смерти. Может быть, купить машину, завести дом за белым штакетничком и еще несколько маленьких Миллиганов. Может быть, вернуться в Ирландию, раз моя Родина, наконец-то, свободна.

— Зачем тебе кровь?

— Господь всемогущий, Райан, ты такой любопытный!

— Зоуи сказала, что Мильтона можно спасти, если тебя убить.

— Крошка Зоуи наговорит очень много, лишь бы вы попытались.

— А ты?

— А я наговорю очень много, лишь бы не попытались. Никому нельзя доверять!

Я даже не замечаю, что Морин достает пистолет, а вот папа замечает, отбрасывает его движением руки, как Доминик поступил с Шерри. Он ведь не пил таблеток. Наверное, стресс у него и без того предельный.

— Спасибо, Райан. Впрочем, подозреваю, что ты сделал это не для меня. И, Морин, неужели ты так сильно меня ненавидишь?

— Грязь, — говорит Морин. — Проклятая богом грязь.

И в этот момент она невероятно похожа на свою дочь.

— Вполне доходчиво, — отвечает Грэйди. — Словом, детки, вам все известно…

— Вы и думайте, — завершаю я, прежде, чем Грэйди успевает договорить.

— Именно. Чао, как говорят другие католические иммигранты в этой стране!

— А ну стой! — Мэнди хватает его за руку, но запястье в ее руке снова принадлежит Мильтону, он хватается за нее, говорит:

— Никак не остановятся, все говорят и говорят, сестра, когда они замолчат? Они вообще замолчат?

Глаза у Мэнди в этот момент огромные, и я вижу, как она дрожит. Я перехватываю руку Мильтона, глажу его по запястью.

— Отпусти, дядя, отпусти. Мы сделаем так, чтобы они замолчали.

Я не добавляю, что обещаю, потому впредь решил избегать дурацких киноклише. Когда я веду Мильтона в комнату, он шепчет что-то о боге, который слишком близко и о боли в голове. Мильтон идет, как пьяный, и мне приходится его поддерживать.

Когда я слышу, как он говорит, мне вдруг становится страшно и одиноко, оттого только, что я чувствую, как страшно и одиноко ему. Усадив его на постель, я встаю перед ним на колени, стараясь заглянуть в глаза, но глаза у него не выражают ничего. Где ты, где ты? Я так хочу, чтобы ты вернулся. Пальцы у Мильтона чуть подрагивают, будто бы его непрерывно бьет крохотным разрядом тока.

— Дядя, мы найдем какой-нибудь выход.

— Они все обещают, все говорят.

Я думаю, что суть не в том, что именно я говорю, суть в интонации. Я говорю:

— Обязательно что-нибудь сделаем. Что угодно, вот увидишь. Скоро снова сможешь пить и ничего не делать или там пытаться устроиться на работу. Помнишь, когда мне было шестнадцать, и меня выгнали из колледжа, ты пытался со мной поговорить? Так вот, есть то, что я тебе тогда не сказал. Я хотел, чтобы меня выгнали, поэтому купил у однокурсника целый, по ощущениям, куст травы. Она же в качестве кустов функционирует до того, как стать косяком? Видишь, какой я правильный мальчик, дядя. Потому что я очень хотел домой. Я мог бы вам просто сказать, но мне было шестнадцать, как ты понимаешь, и в этом возрасте менее стыдно быть наркодиллером, чем семейственным птенчиком.

Мильтон смотрит на меня, чуть склонив голову набок. Наверное, он не слышит того, что я говорю. Наверное, мои слова заглушают души, поглощенные Грэйди и орущие теперь у него внутри. Интересно, как Грэйди не свихнулся? Может быть, он свихнулся? А как не свихнуться моему дяде? Я вдруг обнимаю его колени и чувствую, как сильно меня трясет, и понимаю, что я плачу, только без слез, сухими, болезненными спазмами.

Будь Мильтон Мильтоном, он дал бы мне подзатыльник, погладил бы по голове, назвал бы тряпкой и слюнявчиком, что угодно. Но сейчас он сидит неподвижно, слушая голоса умерших давным давно людей, их вопли и плач.

Меня трясет еще некоторое время, я чувствую, как в горле что-то сжимается и разжимается, и кажется мне, что это мое сердце. Когда в детстве, было мне лет семь, я спросил у Итэна, что значит умереть, он сказал мне представить клетку с птичкой, и вот если клетка упадет и разобьется или кто-то откроет дверцу, птичка вылетит. Но с ней, на самом деле, все будет в порядке, а вот клетку можно будет выбрасывать.

Поэтому я не боялся смерти, по крайней мере в детстве. Я всегда думал о себе, как о той птичке и не видел боли в том, чтобы однажды умереть. Жить хорошо и прекрасно, но и в смерти нет ничего страшного.

А сейчас, обнимая колени Мильтона и вздрагивая от бессмысленных, болезненных рыданий, я вдруг думаю, можно ли отпустить птичку, которую любишь больше жизни? Что будет, если мы не спасем Мильтона? Мне не приходит ответов и даже вопросы у меня такие глупые. Я втягиваю носом воздух, говорю:

— Хорошо. Нечего распускать сопли, слюнявчик.

Прислонившись лбом к колену Мильтона, я повторяю себе:

— Хорошо, хорошо.

Но ничего хорошего нет.

— Я люблю тебя, — говорю. — Поэтому я пойду заниматься делом. Я как-то слышал, что так поступают взрослые, ответственные люди. Надо и мне тоже попробовать.

Впрочем, оказывается, что совершенно зря я спускаюсь вниз, ведь внизу ад. Все говорят наперебой, кроме Итэна, с таким увлечением изучающего пол, будто на нем изображена как минимум невиданная доселе редакция «Энума Элиш».

— К сожалению, — говорит папа без какого-либо сожаления. — Нам придется убить Доминика.

— Ах, какая потеря для общества — киллер-психопат! Что нам теперь делать, чтобы ее восполнить? — смеется Мэнди.

— Если только попробуете тронуть моего внука, я уничтожу вас всех.

— Старческим проклятьем? — спрашивает Мэнди.

— Воинствами Папы Римского? — спрашивает Райан.

— Возможно, — отвечает Морин неопределенно. — Но вообще-то даже в том случае, если вы убьете Доминика, предположим, что вам это удастся — Мильтон тоже умрет, как сообщил нам Грэйди.

Данная деталь сразу же в некоторой степени остужает пыл папы и Мэнди по поводу убийства Доминика. Я вижу, как под столом они на секунду хватаются за руки, переплетают пальцы, движением в равной степени любовным, родственным и отчаянным.

— Если мы не найдем другого выхода, нам придется попробовать. Зоуи утверждала прямо противоположное.

— Зоуи, с большой вероятностью, подстрекает вас попытаться его убить, — пожимает плечами Морин.

— Где твоя прелестная дочурка, кстати говоря? Ты знаешь?

— Нет, у меня не было видения насчет того, куда они пошли дальше. По крайней мере, домой они не вернулись.

Домой, это в катакомбы? Ох уж эти христиане!

— А ты чего улыбаешься? — спрашивает меня Морин.

— Простите, — отвечаю я машинально.

— Не делай замечания моему сыну, — шипит Мэнди.

— Успокойтесь, леди, мы здесь не для того, чтобы ссориться!

— Заткнись, Райан!

— Сама заткнись, Мэнди!

— Мой брат вас что вообще не воспитывал?

То, что начиналось, как переговоры или нечто отдаленно на них похожее, постепенно превращается в балаган, и тогда Итэн говорит:

— Вуду?

— Ты тоже обезумел? — спрашивает папа.

— Нет, — говорит Итэн и повторяет уже с менее вопросительной интонацией. — Вуду.

— Вы еще более отвратительные нечестивцы, чем я о вас думала, — вздыхает Морин.

— Еще одно библейское слово в адрес нашей семьи, и я действительно взбешусь!

— Мэнди!

И тогда Итэн вдруг делает то, чего от него не ожидал не только я, а наверное даже Господь Бог. Итэн ударяет ладонью по столу, и все замолкают разом.

— Спасибо, — говорит Итэн так же мягко, как обычно. — Я имею в виду, что вуду — религия, сосредоточенная на обожествленных духах предков. Если воспринимать обряды определенной религии, как язык магии, один из многих, то это именно тот, что нам нужен. В вуду есть довольно много обрядов для изгнания и пленения Петро-лоа, злых духов первопредков. Как минимум трое из нас настоящие медиумы, умеющие пользоваться этим в реальности, а значит обряд будет иметь силу. Я не очень хорошо знаю лянгаж…

— Ну я, к примеру, даже не знаю, что это такое, — говорит Мэнди.

— Язык богослужения в вуду, — отвечаем мы с папой одновременно. И я продолжаю:

— Вообще-то Итэн прав. Я знаю вуду.

— Я тоже!

— Итэн?

— Итэн?!

И только Морин не выражает никакого удивления, видимо, потому что кредита доверия к нам у нее нет.

— Я же лингвист, мне нужно быть образованным всесторонне. Кроме того, я всегда завидовал Райану и Мэнди, хотел тоже чему-то научиться.

— Тогда вот он, твой звездный час, вперед, — говорю я. Для меня самого вуду — неплохое хобби, но не скажу, чтобы я занимался этим когда-либо настолько серьезно, чтобы спасать с его помощью свою семью.

Итэн смущенно смотрит в пол, потом вздыхает с видом каким-то неуверенным и тоскливым.

— Дело в том, что обряд сопряжен с некоторыми трудностями.

Папа вскидывает брови, вздыхает:

— Серьезно? Большие трудности, чем потеря наших родственников?

— Нет, не большие, но… Во-первых для обряда нужны будут все потомки Грэйди. Сложность, которая ожидает нас уже на стадии подготовки — найти Морриган и уговорить Ивви. Мэм, — он обращается к Морин, и мы с Мэнди не выдерживаем, фыркаем. — Вы уверены, что мы единственные потомки Грэйди Миллигана?

— Абсолютно точно уверена, — говорит Морин таким тоном, что я не сомневаюсь, если еще потомки у Грэйди Миллигана и были, то они в могиле. Спрашивать, впрочем, не решаюсь.

— Это все облегчает, — кивает Итэн. — Вторая сложность — место. Обряд должен проводиться в святом месте, идеально, разумеется, святом для всех участников.

— Может просто постелим ирландский флаг? — спрашивает Мэнди.

— Или сядем вокруг телевизора, — говорю я.

— Вы довольно невыносимы. Я предлагаю кладбище — святая земля для Морриган и Морин, и не менее важное место для нашей семьи, хотя и по-другой причине.

— По какой?

— Не будь идиотом, Итэн, ты все равно не заменишь нам Мильтона. Там лежат Морган и Салли, наши предки. С какой-то точки зрения, это единственная святая земля, которая нам доступна.

Итэн постукивает пальцами по столу, а я говорю:

— Кроме того, это будет опасно. Если мы не доведем обряд до конца с первого раза, провести его второй раз будет уже нельзя. А Грэйди, разумеется, не даст так просто себя пленить. А кто-нибудь подумал о том, что сердце Морин может не выдержать папиных таблеток?

— Какая жалость!

— Папа!

— Что?

Морин говорит резко:

— Если я согласна даже шагнуть к аду, то, наверное, шаг к инфаркту пугает меня гораздо меньше.

И я вдруг вижу в этой старушке ту упорную монахиню, которой она была, монахиню старавшуюся избавиться от проклятья и прийти к Богу. Может быть, Морин Миллиган и была интриганкой, оставившей дочери секретную легатуру Ватикана, но ведь зачем-то она ушла когда-то в монастырь. Всю жизнь Морин посвятила церкви и Богу, а теперь отказывалась от всего, чтобы спасти внука и дочь.

Морин, разумеется, не была так принципиальна, как Морриган, но она была католичкой, выбравшей когда-то затворничество. И я знаю, как ей тяжело дается сейчас решение.

Наверное, Морин любит Доминика больше, чем Морриган. А может Доминика и вовсе никто никогда не любил, и оттого он такой. Мне вдруг нестерпимо сильно хочется его увидеть, спросить, как он, сказать, что он все сделал правильно хотя бы потому, что ради любого из своих родителей я сделал бы тоже самое.

— Итак, хунган из меня, наверное, будет не очень, но если мы с Франциском найдем все важное сегодня, то завтра ночью могли бы провести обряд, — говорит Итэн.

— Отлично. А мы с Мэнди возьмем Морин и попытаемся пока разыскать ее блудную дочь.

— А Ивви? — спрашиваю я.

— Твою кузину будем уговаривать в последнюю очередь, — говорит папа. — Если мы умрем, отбиваясь от Доминика, будет нехорошо ее разочаровывать. Кстати говоря, Морин после счастливого воссоединения семьи, нам стоит обговорить условия на которых мы разойдемся, не устраивая кровавую резню.

— Стоит, — кивает Морин. — Но мы обговорим их, пока будем искать мою дочь, ты ведь не против?

Голос у Морин вполне обычный, но что-то в нем выдает скрытое напряжение, струну, натянутую в нем. И папа не спорит, даже не добавляет ничего.

Наверное, он понимает, что значит потерять своего ребенка.

Нет, он совершенно точно это понимает.