Про эту женщину мне многие на «Ферейне» сказали четко:

— Она многое знает о Брынцаловых. Но ни с кем разговаривать не любит об этом.

Она — это Брынцалова Нина Григорьевна, жена двоюродного брата Владимира Алексеевича.

И я как-то поддалась на это «не любит». Решила пренебречь… Тем более что — не прямая родня.

И ошиблась. И едва не проморгала самого важного, самого информированного «свидетеля защиты».

В журналистской работе бывает: вдруг тебя так и потянет именно к тому человеку, о котором тебе говорят либо гадости, либо стращают его некоммуникабельностью. И ты какое-то время находишься под впечатлением чужих настроений…

… В то утро я почему-то решила срочно связаться с Ниной Григорьевной. Мне дали ее телефон, однако еще раз предупредили:

— Зря вы. Не будет она говорить.

— Ну почему, почему?

— Так. Скрытная. И вообще…

Я набрала номер тут же, в присутствии «неверующих» и, не ожидая добра, тотчас, едва представилась и объяснила, зачем мне хотелось бы ее видеть, — услыхала доброжелательное:

— Конечно, конечно. Я жду вас. Минут через десять буду у себя в кабинете…

Разумеется, я тогда и не предполагала, что именно эта женщина приведет меня на третий этаж резиденции Натальи Геннадиевны Брынцаловой… И там произойдет…

Умолкаю до срока. Все по порядку. В кабинете Нина Григорьевна сидела не одна, за вторым столом — еще одна сотрудница.

Бросился в глаза красивый аквариум в зелени и в мелькающих блестках рыбешек… И еще — цветной портрет В.А. Брынцалова на столе. В эффектной раме.

Сама Нина Григорьевна уже с виду южанка, казачка. То есть полноватая, крепкокостная, с темными, гладко причесанными волосами, в темно-синем шелковистом костюме, а по пуговицам что-то вроде граненых бриллиантов. Думаю — искусственных.

Мне показалось, что ей и самой захотелось выговориться, ей и самой надо было сначала свалить ношу с души… Все по тому же поводу, зачем Наталья Геннадиевна так «подставилась»…

Н.Г.: И здесь много было журналистов. Сто двадцать человек приходят на территорию. Он сам, Невзоров, может только побеседовать. А остальное, съемки, производят три-четыре человека, которые пришли с камерами. Кто знает, что они снимают, в какую замочную скважину они заглядывают. Это вся жизнь, которая проходила. Владимир Алексеевич сказал: «Я не собираюсь прятаться, моя жизнь здесь, на заводе», Вот они зашли сюда, на завод, и хвостом могут ходить целыми днями здесь. До самой ночи. Мы ужинали, мы выезжали куда-то, все за нами так и ездили. Выезжал в Битцу, на ипподром, — там они тоже за ним. Эта жизнь, которая…

— Тут Наташа не сообразила, мне кажется?

Н.Г.: А она откуда знала, что? Задают вопрос… Кокетство женщины… Что она знает, что сейчас снимают, куда снимают? Что, они дают просматривать? Посмотреть было невозможно, нереально. Это была кассета, которая не просматривается, ее надо сначала записать, чтобы дать посмотреть Владимиру Алексеевичу.

— Это большая неожиданность была для людей?

Н.Г.: для людей?

— Для вас, например?

Н.Г.: Мне, например, не понравилось это. Ужас! А он не расстраивается, он по гороскопу Собака. Ну что, прошло — и все. Чего ж теперь делать? Переживали в основном мы.

— Переживали все-таки?

Н.Г.: Переживали. Столько работы сделать, и такие номера…

И как я поняла из дальнейшего — эта женщина, которую мне называли даже «опасной», значительна, интересна, прежде всего тем, что предана Владимиру Алексеевичу исключительно, как бывают преданы женские сердца друзьям своей пусть нищей, убогой, но молодости.

Почему? Отчего? Думаю, объяснений не потребуется тому, кто «посидит» рядом с нами и послушает, о чем речь…

— Какая у вас должность, Нина Григорьевна?

Н.Г.: Я зампредседателя профсоюзного комитета «Ферейна» и сейчас зампредседателя партии.

— То есть большие занимаете должности?

Н.Г.: Должности? Да, большие, конечно, для завода большого.

— Причем женщина. Это редко. На большом заводе обычно их занимают мужчины.

Н.Г.: Да нет, всегда профсоюзом занимались женщины, мне кажется. Редко когда мужчины.

— У вас какое образование?

Н.Г.: Высшее.

— Вы что окончили?

Н.Г.: Ставропольский политехнический институт, я — инженер-строитель.

— То есть вы оттуда, откуда вышел наш великий Горбачев?

— Н.Г.: Да.

— Вы в Черкесске долго жили. Что это за город? Что там есть? Сколько жителей?

Н.Г.: Жителей триста шестьдесят тысяч. В Черкесске есть… были… сейчас не функционируют… заводы… все закрыты, — завод резинотехнических изделий, завод машиностроительный, холодильного машиностроения, завод «Каскад», закрытый завод… У нас цементный завод работает сейчас, один, который работает. Потом я преподавателем в техникуме работала, с Владимиром Алексеевичем вместе… Он тоже там преподавал, где-то семьдесят восьмой, семьдесят седьмой год.

— Что он преподавал?

Н.Г.: Геодезию, техмеханику, у него много было предметов, не помню какие, может, даже и физику… А преподавала… сначала работала председателем профсоюзного комитета преподавателей и студентов техникума, освобожденным была.

— Техникум какой?

Н.Г.: Автодорожный. Раньше он назывался политехнический. Сейчас он переименован в автодорожный.

— То есть вы все знаете о Брынцалове той поры?

Н.Г.: Ну, можно так сказать.

— Какое впечатление он производил тогда на вас?

Н.Г.: В общем-то всегда он яркая личность был. Тогда он покорял сердца всех женщин, дам. Он очень высокий был, сейчас он кажется как-то… В нашем городе была баскетбольная команда, и в баскетбол играл, и боксом занимался… У нас город маленький, есть такой Зеленый остров, приходили туда отдыхать и заниматься кто чем может. И вот Владимир Алексеевич с моим мужем играли — они жили в одном доме, в одном месте, на рынке…

— Что значит на рынке?

Н.Г.: У нас есть такое место, называется «Рынок».

— Это та лачуга еще была? То есть вы помните его лачугу?

Н.Г.: Да, конечно. Я туда и в гости приходила…

— Что это за лачуга была?

Н.Г.: Это такая хата казацкая, знаете, которая еще не знаю с каких времен существовала, когда родители…

— Просто на рынке?

Н.Г.: Да. Вход на рынок — и прямо тут.

— И родился он в ней?

Н.Г.: Да. Под камышом лачуга эта была.

— А что там стояло?

Н.Г.: Кровать табуретки…

— Даже не стулья?

Н.Г.: Да.

— Маленькие такие окошечки в хатке?

Н.Г.: Да, маленькие окошечки. Нищета.

— А знали мать Владимира Алексеевича?

Н.Г.: Да.

— Что это за женщина была?

Н.Г.: Из настоящих таких женщин, которые все знают, все могут, и хозяйство все на них.

— Какое хозяйство?

Н.Г.: Ну. Кормить детей, курочек кормить… Его родители и Юры, моего мужа родители, жили в одном дворе. Потом их хатки снесли и дали нам жилье. Женщина аккуратненькая такая была, всегда в платочке ходила, скромная очень, но все равно волевая женщина. Отец — хозяин. Вот когда он идет, все чувствуют, что это мужчина идет, хозяин. Без ноги был, с палочкой ходил, на костылях ходил…

— У него что, даже не было протеза?

Н.Г.: Был протез, но он снимал его. Когда на костылях, когда с палочкой ходил…

— На кого Брынцалов похож — на отца, на мать?

Н.Г.: Володя не похож, можно сказать, ни на мать, ни на отца — и то и другое в нем сочетается. Отец был красивый мужчина, мать тоже по-своему, но с таким суровым лицом — суровое лицо.

— Гостеприимные люди были?

Н.Г.: Да, гостеприимные. Стол у них всегда во дворе стоял, и под деревом все кушали, все угощались, что было, то и предлагали. Кто заходил — всех кормили. Картошка, помидоры, все, что выращивали на огороде… Мед всегда был, потому что пасеку держали за городом. Отец Володи всегда занимался пчелами, чем-то кормиться надо было.

— И курочки тут же бегали?

Н.Г.: Курочки, собачки… Хозяйство, как обычно. Вы какого года рождения?

— А вы какого?

Н.Г.: Сорок девятого. Так что давно знаю Володю. Помню, он студентом был, всегда в город приезжал на лето, всегда у него были какие-то дела, его только вечером можно было увидеть. Его все окружали, он никогда один не ходил, всегда у него друзья были. Когда идет — все его видят… Он всегда лидером был…

— Чувствовалось?

Н.Г.: Всегда чувствовалось.

— Почему так?

Н.Г.: А потому, что он такой красивый, высокий, сильный, всегда вокруг него разговор, все собирались. Драка — значит драка… Ну, раньше вообще мода была…

— Его хорошо знали в городе?

Н.Г.: А у нас город такой — все всех знали.

— И что говорили про него? Какая слава шла?

Н.Г.: Что «вот я скажу Володе Брынцалову — он с тобой разберется». Все знали — Володя за справедливость. Он такой был. Все его любили, будем так говорить, все к нему очень хорошо относились. Когда была предвыборная кампания, я ездила в Черкесск подписи собирать, и все вспоминают его только по-хорошему, с уважением. Говорили: «Да, мы за него будем голосовать, потому что мы знаем, с чего он начинал и как это все было». Все-таки он сам, своим трудом добился результатов. Там, в Черкесске, первый открыл кооператив, когда еще запрещали. Он за два месяца дом построил.

— За два месяца? Из чего?

Н.Г.: Из кирпича. Современный, красивый дом он построил. Тут комиссия приехала. Тогда вообще нельзя было строить дома. Тем более двухэтажные. Давали шесть соток — и вот стройте себе такой хороший домик, а какой хороший — никто не знал.

— А он рванул? Он был управляющий в то время?

Н.Г.: Управляющим «Промстройтреста».

— И ему сказали: за счет чего, как и почему?

Н.Г.: А он принес все документы, и оплата была рабочим… А ему говорят — или дом отдавай, или партбилет. Он сказал: «Я дом не оставлю. Я кладу свой билет. Я жил в хибаре, и теперь я хочу жить в нормальных условиях».

— Красивый город Черкесск, зеленый?

Н.Г.: Да, зеленый.

— Танцплощадка была?

Н.Г.: Да, там все встречались. У нас был такой центр города, и вечером, в субботу или в рабочий день, все всегда вечером приходили в центр. Это десять-пятнадцать минут любому. Все в «центре» встречались, когда суббота — танцы, когда…

— Танцевал Брынцалов-то?

Н.Г.: Конечно, все танцевали. Танго, фокстроты… мы ходили в школу бальных танцев, занимались. На танцплощадке танцевали все танцы, которые умели. Самый модный тогда был чарльстон, твист, — Владимир Алексеевич очень хорошо танцевал. И вальс он хорошо танцевал. Да. У него свои были ребята, они все собирались, у них тесный круг был, человек десять-двенадцать…

— И он — лидер?

Н.Г.: Да.

— Одевались во что? Как?

Н.Г.: В матери его была аккуратность, она дома была — платочек, фартучек, чистенькое все, беленькое. Нечего сменить было — ходили… одна и та же обувь, зимой и летом… что Володин отец, что мой.

— То есть самая настоящая бедность?

Н.Г.: Настоящая. Мой муж приходил ко мне на свидание в фуфайке и кирзовых сапогах. Но мы жили лучше, мои родители…

— А те, которые исключали Брынцалова из партии, где они жили?

Н.Г.: В казенных квартирах, в основном. Я знаю, где жил Школьников, который выгонял его из партии, я знаю, где Рыков жил. Обкомовские дома. Конечно, хорошие условия. Но это было уже не то время, чтобы они поняли, где он прежде жил. Вроде бы, он уже получил, он уже жил там, где мы, на два хозяина. Построил горисполком, выделили нам это жилье. Он там с первой женой жил.

— А ваши хибары снесли?

Н.Г.: Наши хибары снесли из-за того, что они были уже аварийные.

— Первая его жена какая была? Хорошая? На ваш взгляд?

Н.Г.: Хорошая. Лидия Тихоновна. Хорошая женщина.

— Любила его?

Н.Г.: Любила. И он ее любил. Да, с нами жили, хорошо, в ладу, трудности делили…

— Почему они все-таки разошлись? Или это обычная история с мужчинами, которые в возрасте. Им хочется чего-то свежего, хорошего, красивого?

Н.Г.: Нет, не думаю, что это возраст. Это, как говорится, любовь. И к Лидии Тихоновне, и к Наташе… Лидия Тихоновна нормальная была женщина. Они долго прожили, у них дочь общая. А Наташу он полюбил, когда ему сорок один год был, семь лет назад.

— Вот он весь такой рациональный. А все-таки что-то существует помимо его рациональности? Если полюбил второй раз?

Н.Г.: Да вы что? Разве можно вообще сводить в одно любовь и рациональность? Ведь она, любовь-то, ее в голову не вложишь, от рациональности не вырастишь…

— Брынцаловская семья была читающая?

Н.Г.: Да, очень много книг у них было.

— Отец читал?

Н.Г.: Отец любил читать и детей приучил. Раньше мы все библиотеку посещали, а потом у Лидии Тихоновны брали книги. Раньше книг таких хороших трудно было найти. Лидия Тихоновна много читала.

— Скажите, на ваших глазах Владимир Алексеевич решил заниматься песцами?

Н.Г.: Да. Прямо в нашем дворе, мы вместе жили, и он занимался песцами. Это день и ночь работа без конца. Тяжелая. Двор был хороший, заасфальтированный, в идеальной чистоте. Клетки с песцами стояли в несколько этажей. Он их чистил, водой смывал двор, канализация у него была, холодильники большие были, и каждый раз целыми днями он ухаживал за этими животными.

— Один?

Н.Г.: Помощники были. Отец Лидии Тихоновны помогал, приезжал, сестра с мужем…

— То есть родственники? Втроем? Тянули все это? И мясо крутить через мясорубку, и рыбу замороженную раздирать…

Н.Г.: Да, это адский труд! Он сказал, что да, я поработаю несколько лет, как в тюрьме, закабалю себя. И работал. Запахи невыносимые были. Ну, они в сапогах таких выходили и со шланга смывали все. Он знал, как это все делать. А потом был издан указ, что пушные звери не должны выращиваться на территории России. И он собрал все это, погрузил на машину зверьков этих, и выехал в Грузию. Там пробыл, по-моему, три года, а может быть, два, не помню сейчас точно. Пробовал там выращивать песцов, но там мех не вызревал, не было подпушка и невыгодно было — качество не то, и он бросил это дело. Вернулся в Черкесск и организовал первый в городе кооператив.

— Он с вами советовался? Или вам что-то советовал?

Н.Г.: Он нам всем советовал. Мне, например, за год или за несколько месяцев мог сказать: «Нина, покупай то-то и то-то, будет все вот так-то». Его прогнозы всегда сбывались. Он вообще прогнозировал всегда все. У него такое чутье отличное.

— Перешел, значит. На пчел?

Н.Г.: На базе пчелосовхоза сделал цех по выпуску кондитерских изделий. Это — торты, пирожные, все сладкое, с медом было связано, открыл киоски, палатки такие, и продавал. И тут его друг сделал то же самое. Началась конкуренция. И он решил еще дом купить и сделать кооператив, «Пчелку»… Апилактозу получать и продавать. Много на пасеках людей работало. Наши дети тоже, и Наташа, в пять часов утра выезжали туда…

— Его дочь от первого брака?

Н.Г.: Да. Надо было помогать, следить, как и что. Сам Володя увозил апилактозу в Москву сюда, на завод. Когда здесь увидели, какой он энергичный, грамотный, сделали директором по экономическим вопросам. Я однажды приехала… была осень, холодно. Смотрю — здесь черная такая территория, вся закопченная, люди все в сапогах таких черных, в фуфайках, грязные, даже лица были грязные, руки… Я зашла — запах ужасный, лекарственный, вредный. Я пришла. Говорю ему: «Как же здесь грязно, вредно!» Он отвечает: «Здесь будет все по-другому». Был обед, люди пришли в столовую, такую вонючую. Он говорит: «Здесь будет ресторан». Не поверила. А здесь Дом культуры был, и такие, знаете, вонючие кабинетики вокруг сцены… Он говорит: «Здесь все будет переделано, все уберем и сделаем здесь современные административные помещения», я не поверила, думаю: «Господи, какие платы!» Говорю: «Это же так трудно!» А он: «Все снесу, построю новое». Прошло время… Вы теперь сами видите — все сделал, или почти все, как хотел.

— Как вы очутились здесь?

Н.Г.: В девяносто втором году он себе уже построил новый дом, пригласил нас с мужем к себе. Я приехала с сыном, Игорем. Сын у меня учился в институте на дневном факультете. Володя говорит вдруг: Нечего вам в Черкесске делать, берите и переезжайте сюда». Я ему в ответ: «Мы всю жизнь там прожили, как мы можем сюда переехать?! Москва — такой тяжелый город, я устаю здесь, мне кажется, я не смогу здесь жить. А там все друзья, все мои родственники, знакомые…» Он: «Сможете. Мы здесь живем, все вместе будем жить, переезжайте».

— Очень любит своих родственников? И друзей?

Н.Г.: Очень. Они все здесь уже, переехали.

— Никого не предал?

Н.Г.: Предать, если его не предадут, — никогда никого не предаст и не бросит.

— И построил всем дома, помог?

Н.Г.: Всем.

— Машины, говорят, купил впридачу?

Н.Г.: Да, всем купил машины, всем построил дома, все сделал.

— Поэтому ему здесь есть на что опираться?

Н.Г.: Я считаю, мы, черкесские, для души, для того, чтобы все вместе были, как прежде. Суббота, воскресенье — я всегда там, у него дома. Среди недели всегда ужинаем там, на даче, или здесь, опять все вместе. И делимся всем, что у кого наболело… Что я еще хочу сказать? Он очень трепетно и душевно ко всем относится. Я не знаю, как внешне, какой он, — все боятся его, но все его любят все равно, без него жит не могут. Он как воздух всем нужен.

— «Всем» — это кому?

Н.Г.: И на заводе — если он уезжает, все вздохнут с облегчением — уехал, слава Богу. Но если его долго нет, то всякие трения начинаются, напряжение растет, не могут принять самостоятельное решение, зарплаты нет. Без него тяжело на заводе. Его прямые помощники еще не научились так управлять, как требует время. Он должен всюду успевать сам. Я же благодарна Владимиру Алексеевичу за все, что он сделал для нас, — и квартиру он сделал, работаем все, муж работает, сын работает, квартира здесь рядышком, у всех ест машины, у всех все есть. Я была больна, у меня была проблема с желчным пузырем, — так он отправил меня в Швейцарию, сказал — делай все, что нужно, чтобы ты была здорова. Говорят, здоровье не купишь, но поддерживать его, следить за собой… Нужны деньги. Если он чувствует, что я заболела, он сразу — быстро-быстро-быстро врача! У него нет такого, чтобы думать долго.

— Кстати, где вы, руководители «Ферейна», лечитесь?

Н.Г.: У нас есть медпункт в девятом управлении, на Фрунзенской набережной. Есть госпиталь, поликлиника военная. Там вся администрация может лечиться. Перечисляем туда деньги. Там самое современное оборудование. Здесь есть больница «водников», чтобы далеко не ездить, где можно тоже полечиться всем работникам нашим — диагностика там, все-все там. Потом, у нас здесь, на территории, работают стоматолог, гинеколог, ларинголог, терапевт — заведующая медсанчастью, Ольга Дмитриевна.

— Из тех людей, которых знали вы по Черкесску, никто так далеко не шагнул, как Брынцалов?

Н.Г.: Нет, никто.

— А что с прежними секретарями горкома? Где они сейчас?

Н.Г.: Сейчас они на пенсии, звонят Владимиру Алексеевичу… И тот, который его из партии выгонял, Школьников, председатель партийной комиссии, звонит и спрашивает, помнит ли он его, ну, в общем… Сейчас у него возраст. Тяжелая жизнь в Черкесске, там не платят пенсию, не платят зарплату… очень тяжело. Сюда целыми бригадами приезжают — «Помогите, Владимир Алексеевич, помогите». Это страшное время.

— Вы имеете в виду какой год?

Н.Г.: Да вот сейчас даже. Люди выезжают на своем — то, что посадят, вырастят — съедят.

— Но Брынцалов помогает, если просят?

Н.Г.: Многим, многим.

— Чем?

Н.Г.: Деньгами. Водку отдавал — никто не вернул деньги.

— То есть отдавал продать?

Н.Г.: Да, продать, чтобы они могли месяц-два продержаться, улучшить свое положение. Они до сих пор не отдают ему деньги. Говорят — а что, миллиардеру не хватает этих двухсот миллионов? Друзья, которые приезжали, на коленях стояли…

— То есть друзья бывшие?

Н.Г.: Такие, да. Они вместе когда-то работали. Приезжали, просили…

— И как он к этому отнесся?

Н.Г.: Сначала говорит: «Да ладно, пусть еще покрутится, отдаст, куда денется?» А уже полгода прошло. Ну, потом выясняется, что этот человек в городе в Черкесске, у многих занимает, хитрит, обманывает людей.

— Продолжают приезжать?

Н.Г.: Другие приезжают.

— Отказывает?

Н.Г.: Нет, смотря какие суммы просят и на что… Приехала, например, заведующая детским садом, — обокрали детский сад, помогите. «Что вам нужно?» — «Курить ковры, детям игрушки». Он дал деньги, они купили, потом она написала, благодарность прислала сюда. Есть всякие, и пенсионеры приезжают, люди, которые его абсолютно никогда не знали, но слышали, приезжают, деньги просят. Школа спортивная приезжала, он на соревнования выделял деньги, тренеры, которые баскетболом занимаются в Черкесске, тоже приезжают за деньгами, — море людей было, море. Он не может отказать, если к нему приходят.

— Ну почему же, он многим отказывает.

Н.Г.: Знаете, весь белый свет не накормишь. Вот приехали мать, инвалид-мальчик, чтоб он взял на содержание этого ребенка. Мать хотела бы его отправить в Америку. «Владимир Алексеевич, оплатите сейчас десять тысяч долларов за него и по двести долларов в месяц платите, напишите такое письмо, сделайте такое для моего ребенка…» Но Владимир Алексеевич помогает Дому ребенка, многим детям. Мы отсылаем туда постоянно посуду, все, что нужно для детей, для всех детей, которые нуждаются.

— Вообще… он любит детей?

Н.Г.: Он очень любит всех своих детей, очень уважает пожилых, ценит всех кто может создать уют, тепло в семье, в общем, самый лучший отец, о котором можно мечтать. И муж… Даже если он сюда бежит, на теннисный корт, — обязательно залетает к деткам, смотрит, что они делают, должен их поцеловать. Он все видит, он очень внимательный, наблюдательный, энергичный. За одну минуту он может быть в трех местах. Он всех знает по фамилии, кто здесь работает на заводе, знает, кто должен похудеть, кто — поправиться, у кого какое здоровье, он приходит в цеха, со всеми беседует. И еще такое — кто его обманывает, кто нечестно, без души к нему относится, — все равно обман этот приходит к нему. Приходит к нему эта информация, поэтому он говорит: «Живите честно, никого никогда не обманывайте, в первую очередь меня, как руководителя. Что-то случилось — обязательно, с радостью или с горем, придите, поделитесь со мной».

— Но к нему не очень-то рабочие ходят?

Н.Г.: А зачем? Он сам приезжает в цеха.

— А говорят ему?

Н.Г.: Конечно.

— Как вы считаете, он счастлив в семейной жизни?

Н.Г.: Да. Любит детей, страшно любит жену. Мне внешне кажется, что да. Бывают трудности в жизни, разные ситуации бывают. Жизнь не бывает просто гладкая и счастливая… очень, очень любит уют и красоту.

— Вот эти занавески, канделябры, что здесь у вас, он не сам выбирает, ему кто-то помогает?

Н.Г.: Он заходит и говорит: «Это почему у вас такого нет? Почему у вас неуютно? Женщины здесь или кто?» Вот здесь у нас душевая… Его идея. Он считает, что от женщины должно всегда пахнуть чистотой, приятно. Обоняние у него очень хорошо развито. Для него дурные запахи — самое страшное. Все должны быть чистыми, телом и душой. Хоть мы с ним в детстве в бедности жили, но наши матери каждый день купали нас в корытах. Воду грели на керосинках. Примус, керосинка или печка, которая стояла на улице. Печку щепками растапливали.

— Скажите, вот когда вы собираетесь все вместе, весь коллектив ваш, все родственники, все черкесские, песни поете?

Н.Г.: Обязательно. И «Хазбулат удалой», и Высоцкого, и «Яблони в цвету», и «Над землей летели лебеди солнечным днем…» И так, и под гитару.

— Кто на гитаре у вас играет?

Н.Г.: Друг Владимира Алексеевича. Он теперь живет в Электрогорске, он ему машину дал, квартиру и магазин. Друг детства, Савельев Владимир Николаевич. Он недавно сюда приехал с семьей, буквально полгода.

— А Брынцалов поет со всеми вместе?

Н.Г.: Он больше послушать любит. Наташа тоже может… Очень часто дети поют. Концерты каждую субботу, воскресенье у нас. На французском, на английском песенки детки могут петь.

— Вам завидуют в Черкесске?

Н.Г.: Не знаю. За мной жалеют многие, завидуют или нет — не знаю. У меня много друзей, приезжают: «Когда вы вернетесь?» Ну, уже все поняли, что мы здесь уже четыре года… зачем возвращаться?

— А как вы считаете — очень тяжелая жизнь у миллиардера? Или есть у него отрада какая-нибудь? Стоит ли ему очень завидовать?

Н.Г.: Завидовать ему нет смысла. С ним легко, никаких проблем как будто нет. Приходят, задают вопрос, а он сразу — «Вот так, вот так и вот так». Кто бы ни пришел — мгновенно дает вариант, из безвыходных положений, казалось бы, где вообще невозможно ничего разрешить… Поэтому с ним нетрудно. Н у самого у него столько забот! День на день абсолютно не похож. Он живет очень хорошо и интересно. Так, как он хотел бы, так он и живет. Он не стесняет себя ничем. Он едет в магазин и покупает все, что хочет. Кушает то, что хочет. В воскресенье захотел порыбачить — едет, детишки попросили на рыбалку — собираются и поехали. Тут же все решается. Он никогда ничего не перекладывает, не оттягивает, — мгновенно все делает.

— То есть вы считаете его счастливым?

Н.Г.: Да, я считаю его счастливым. И себя, и других, кто с ним. Мы здесь, на заводе, живем как одна семья. Я никогда не думала, что целый день буду находиться в помещении. Как можно — только завод? Сейчас мы настолько привыкли к здешнему микроклимату, что не хочется выезжать даже в город. Обедаем в ресторане здесь же. Дома я не готовлю. Вся семья моя здесь. Ужинать едем на дачу. Приезжаем домой, отдыхаем. Когда захочется — едем на концерт, когда надо — я поеду в санаторий, в Кисловодск могу поехать. Захотела — приготовила вкусный обед, созвала гостей. Люблю для Владимира Алексеевича готовить…

— А что он любит?

Н.Г.: Блинчики с мясом, или борщ, чтобы там все было — говяжий бульончик или куриный. И борщ чтобы такой красивый, насыщенный, чтобы там был бурачок, морковочка, пастернак, перчик болгарский, укроп, петрушечка, все-все, чтобы можно было с чесночком борщ поесть. Еще он любит курочку, только чтобы свеженькая, с рынка была, любит очень рыбу, свежую, жареную. От соленого мы уже отошли, мы только все свежее кушаем, солку уже не воспринимаем, это уже тяжело — откладываются соли. Зачем себе вредить?

Такой вот был у нас с Ниной Григорьевной разговор — спокойный, доброжелательный. А в изумрудных зарослях аквариума все так же, беззвучно, сверкая нарядной чешуей, плавали рыбки. И конечно же я нисколько не подозревала, что совсем скоро «случится страшное», нечто ну вовсе из ряда вон.

Конечно, ход событий вполне можно было повернуть в другую, обыденную, пресную сторону в тот момент, когда Нина Григорьевна «про курочку» говорила и почему от всего соленого лучше отказаться, если тебе немножко «за двадцать». Проще простого мне было спросить, к примеру, о том, а почему нынче бассейн на территории не работает или, не правда ли, что сюда, на корт, приезжает пресловутый спец по «перестройкам» Бурбулис.

Я же, преисполненная доверия к ее уравновешенности, осмотрительности, рассудительности, внезапно захотела у нее уточнить:

— Скажите. Почему я никак не могу встретиться с женой Владимира Алексеевича? Не знаю уже что и думать… Я же пишу книгу о нем. Без желания его как-то дискредитировать. Мне хочется разобраться в таком явлении, как «крупный, чисто русский предприниматель». По возможности объективно, не идя на поводу у всякого рода мнений-суждений. Я хочу иметь свою собственную точку зрения. Тем более чувствую, что многие печатные органы стараются превратить Брынцалова в козла отпущения, в мягкую игрушку для битья, в некую смешную, нелепую фигуру, от которой можно ждать одних только диких, клоунских поступков… Мне казалось, что его жена, как всякая разумная женщина, сама должна бы захотеть со мной поговорить, объяснит, что, как, оборонить своего мужа, одним словом… Это же так естественно. Может быть, я в этой своей книге смогу совсем как-то иначе представить Наталью Геннадиевну, чем ее рисовала и рисует языкастая, беспощадная «желтая» пресса?

Я еще что-то говорила в этом роде, а Нина Григорьевна глядела-глядела на меня молча и вдруг сняла трубку, набрала номер…

И то, что так много дней казалось недостижимым…

— Пошли, — сказала. — Как куда? К Наталье Геннадиевне.

Мы вышли из помещения. Над нами трепали не по-осеннему свежими листьями высокие тополя, светило солнце, мягко прошуршала шинами машина с тонированными стеклами — и опять тишина.

Мы прошли ну от силы метров сто, как Нина Григорьевна потянула на себя ручку двери аккуратного коттеджа, впрочем, здесь, на территории «Ферейна» — все, все аккуратно обихожено, отчищено, отмерено — что повторять…

За дверью нас встретил молодой парень, охранник, надо полагать, с радиотелефоном, естественно. В темном.

Мы стали подниматься по лестнице. На втором этаже справа, через открытую дверь я, к своему удивлению, увидела вешалки, а на них мужские костюмы…

— Это магазин для наших сотрудников, — объяснила Нина Григорьевна. — Здесь цены снижены.

Наконец мы на третьем этаже. Нина Григорьевна открывает дверь… Я вхожу следом за ней в полутемную прихожую. Снимаю пальто — горничная протягивает мне вешалку… Снимаю сапоги, надеваю тапки и, подхватив сумку, в которой лежит и работает диктофон «Сони», маленький такой и удобный, иду прямо, замечая попутно прекрасный белый рояль, там, впереди… Но, как показывает мне Нина Григорьевна, мне следует, не доходя до белого рояля, повернуть направо, где стеклянная дверь… Кстати, она тоже сняла сапоги и неслышно скользнула в эту самую дверь…

Целиком доверяя своей проводнице, я бесстрашно, с легким сердцем вошла в комнату, где…

«И зря!» — как приговаривает обаятельный, всегда в добром расположении духа ведущий передачи «Блеф-клуб».

Зря не собралась я в один напряженный мускул. Зря мои губы размягчились до полуулыбки. Зря я решила, будто там, за стеклянной дверью, меня ждет «исполнение желаний». Зря перенадеялась на сотни встреч с самыми разными людьми, которые не всегда заканчивались удачно, то есть не всегда в моем блокноте-диктофоне оказывались интересные, своеобычные ответы на вопросы, но что было непременно — это взаимная вежливость и доброжелательность. Потому что «герои» моих будущих интервью, статей, очерков всегда понимали — я пришла к ним делать свою работу.

При этом мы, в процессе беседы, разговора, могли спорить, не соглашаться друг с другом, горячиться, пререкаться даже, но все это, как говорится, «в рамках», не позволяя себе унижать друг друга.

А тут… а здесь… когда еще в моих зрачках блестела белизна элегантного рояля, — свидетельства немалых культурных запросов хозяев данной кубатуры… вдруг я услыхала голос…

Нет, отнюдь не пение, отнюдь не вежливое приглашение войти и сесть… Я даже сегодня, если не обращаться к помощи диктофона, не могу восстановить последовательно тот женский крик и вопль… Мол, как же вы, то ест я, решились писать о Брынцалове?!.. Мол, что я, его жена, не могу с ним вместе написать мемуары, что ли?!.. Мол, нам надо только пригласить корректора, чтоб кое-какие ошибки исправить… и все!

Передо мной стояла молодая высокая женщина в кофтеночке неопределенного цвета с крупными пуговицами, каждая из которых разрисована вроде бы наособицу… Может, Пикассо, а может, и Версаче лично… И в очень короткой, почти балетной юбчонке со змеиным бело-серым узором… Такая получалась голенастая девушка-женщина с пегими, несколько растрепанными волосами… Из глаз ее, широко, прегневно открытых, так и вылетали зеленые молнии.

Я оглянулась на Нину Григорьевну. Она потупилась… Но — молчала. Стало быть, и мне следовало молчать и терпеть?

Однако — почему, по какой причине? Я не получаю ни зарплату на знаменитом «Ферейне», мне никто «с барского плеча» не дарил машин и кухонных комбайнов…

— … кто вам разрешил?!

Мне так странно, удивительно слышать эти «концлагерные» вопросы, этот коммунально-кухонный вариант беседы», что я не сразу соображаю — от меня ждут ответа, и мне предназначен весь этот «подарочный» набор ярости…

Как вы уважаемый читатель, повели бы себя на моем месте? Что бы решили? Как поступили?

Думаю, если бы это была не я, пожилая женщина, а молодая журналистка, — она бы в обмен тотчас рубанула матерно, даже если бы до этого никогда не прибегала к подобному способу защиты своих чести и достоинства.

Но я-то прожила долгую жизнь. Всякого-превсякого насмотрелась. И мне пришло в голову: «Может, с нервами не в порядке?»

И эта материнская, женская жалостливость заставила меня довольно спокойно объяснить:

— Мне разрешил работать над публицистической книгой о нем ваш муж, Владимир Алексеевич Брынцалов.

В ответ — очередной всплеск ярости и череда слов, мол-де, здесь она все решает, а вовсе не Владимир Алексеевич… Так я поняла…

— И тем не менее, — продолжая сохранять тон врача, который имеет дело с «вышедшим из берегов» человеком, сказала, — я делаю свою работу, собираю материал для такой книги с ведома вашего мужа и при помощи его пресс-секретаря Александра Толмачева.

Боже милостивый! Какой же ураган злого раздражения разразился после этих слов! И «срочно сюда Толмачева!!!», и «я его сейчас же с работы выгоню!!!» И батюшки-светы! И ни вздохнуть, ни охнуть! И словно бы я принесла и бросила к ногам Великой мадам по меньшей мере фугасную бомбу в желании взорвать ее Сиятельство заодно с белым роялем…

— Вот что, — говорю, — разбирайтесь между собой сами. Кто из вас кому и что. А я пойду. Мне все это противно.

— Нет! — чуть-чуть потише произнесла Владычица всего и вся, не так уж давно проживавшая в невеликом, негромком городе Черкесске… — Я хочу спросить Толмачева при вас! Сядьте, пожалуйста… прошу вас…

Видимо, под впечатлением совсем уж неожиданных «пожалуйста» и «прошу вас» — я села за стеклянный прозрачный стол и только тут углядела на стене картину, большую, где обнаженное женское тело сияло перламутрово. Старинная рама, тяжелая, золоченая, добавляла ей красоты и избранности… Еще я успела заметить вдали, у противоположной стены, напольные часы в золоченых финтифлюшках, тоже, видать, не серийного производства, из той породы, что хорошо смотрятся в старинных дворцах-музеях… И тем более меня удивило, что все-таки эти основные «апартаменты» (потом мне скажут, что это жилище у них на «Ферейне» принято именовать только так) находятся тут же, вблизи цехов… И как-то это…

Но завершит эту мысль я не успела. Перегнувшись через стол, Наталья Геннадиевна потребовала от меня незамедлительного ответа на гневно-ядовитой ноте: мол, а вы знаете, что никто не имеет права писать о Брынцалове, что она купила у него все права на мемуары… а вы, то есть я, готовы, мол, заплатит штраф в пятьсот тысяч долларов?!

Боже, боже милостивый! Как же я не сообразила тотчас, с лету рубануть:

— Да запросто! Сей момент!

Нет же, я настолько обалдела, настолько опупела, что не собрала и пары слов для ответа…

А там, где-то в глубине, вдруг топот ног, вдруг лязг дверей, вдруг на пороге — бледноватый, с округлившимися глазами Александр Толмачев…

Сцену его пристрастного допроса опускаю. Это было нечто среднее между требованием очень, очень злой училки «немедленно привести родителей!» и застеночным — «Мы тебя все равно заставим говорить!» Так мне, впечатлительной писательнице-журналистке, привиделось…

Александр Толмачев держал себя в руках. Он даже не покачнулся. И когда от него потребовали ответ, а знал ли он, что… ну, в общем, насчет запрета писать мемуары, которые… иначе придется платит 500 000 долларов…

Я пошла прочь. Писать мемуары я не собиралась. Герой, то бишь Брынцалов, еще был здоров и не стар, слава Богу. Возможно, если бы в свое время поработала в системе столовых и ресторанов, если бы вдруг превратилась в миллиардершу, — я бы нашла слова для достойного отпора, для восстановления равновесия в этом свихнувшемся мире.

Но — нет. У меня — другая школа, другие представления о том, что можно, что нельзя, что нельзя ни в коем случае…

И еще, вообразите себе, — мне стало жаль эту молодую женщину… От нее повеяло таким неблагополучием… Уж не знаю почему… И той самой неисповедимой «частной жизнью», которая никогда никому не ведома во всей своей глубине, даже если вокруг, в числе постоянных соглядатаев, находятся горничные, няни, бонны, метрдотели, камердинеры, миттельшнауцеры, ризеншнауцеры и тому подобное…

Бог ей судья, Наталье Геннадиевне! Как и всем нам, впрочем…

Уходя, я с состраданием подумала и об Александре Толмачеве. О том, о чем он, возможно, никогда никому не скажет, — как порой несладко приходится ему, тоже ведь «нанятому» Хозяевами, в мраморных чертогах, в освежающем запахе всякого рода дезодорантов, весьма облагораживающих здешние супертуалеты…

Когда я шла к выходу из «апартаментов» — наткнулась на телохранителя, а может, и двух, оказавшихся в прихожей… на случай… Чего?

«Ну, ну, — думала я, все дальше уходя от белого рояля и картины в золоченой раме там, в „апартаментах“ супругов Брынцаловых. — Ну надо же… Ну ни в сказке сказать, ни пером описать…»

И еще, конечно, прикидывала, а где мне взять такую сумму — в пятьсот тысяч долларов? Ну где? Ежели госпожа Брынцалова решит со мной судиться?

— Вы лучше с ней вообще не связывайтесь, — предупредят меня женщины, которым ведома манера поведения нашей выдающейся отечественной миллиардерши. — Она ведь и драться может…

В общем, влипла я в историю…

— А еще, — сказали мне там, на «Ферейне», — у нее есть пистолет…

Ну этому-то я нисколько не удивилась! Миллиардерша и без пистолета! Такого не бывает…

Но где мне взять целых 500 000 долларов? Где?! Ежели вдруг…

Еще раз зову на рандеву Александра Толмачева:

— Скажи, пожалуйста, как, как шла подготовка к той съемке с лошадью? Может, Александр Глебович Невзоров был самым коварным подстрекателем в тот момент? И все-таки подставил Наталью Геннадиевну?

— По порядку рассказать?

— Да.

— Александр Глебович появился здесь впервые сам, никто его, в общем-то, не приглашал, когда шел шум по поводу нерегистрации Брынцалова как кандидата в президенты. Приехал Невзоров и говорит: «Брынцалов, я хочу вас снять на пленку, показать, как вообще вы способны бороться с нашей системой и, в общем-то, не сдаетесь». На что Брынцалов говорит: «Нет проблем. Я все равно достану свой мандат, кандидата в президенты, из желудка Рябова». Невзоров визжал от восторга и говорил: «Я хочу все это снимать!» А как это все снимать, никто не знал. Тогда Невзоров сделал передачу на первом канале — «Дни». Невзоров называл Брынцалова «Великий и Ужасный волшебник Гудвин», волшебник Изумрудного города, который надел на людей розовые или зеленые очки — и все красиво. Действительно, приходишь на «Ферейн» и восторгаешься. Невзоров снял первый сюжет, выпустил его в эфир показал Владимира Алексеевича как бойца, борца. Но вместе с тем показал его знаменитые ботинки за пять тысяч долларов, из крокодила. Видимо, это послужило как бы смешным, юморным ходом, при помощи которого все стали потом узнавать брынцаловские ботинки. Все журналисты после Невзорова обязательно снимали его ботинки, потому что он менял ботинки каждый день: коричневые, зеленые, с золотыми запонками, с серебряными запонками и так далее. Невзоров потом приезжал сюда часто. Он и говорит: «Брынцалов, вот ты хочешь оседлать, — они с ним на „ты“, — ты хочешь оседлать Россию. Но ты же не оседлал даже лошадь». Брынцалов говорит: «Зато я объезжаю огненную лошадь — свою жену». Невзоров: «Брынцалов, ты вообще способен на лошади ездить?» — «Нет, я не езжу на лошадях». — «А давай сделаем! Я же, — говорит, — наездник профессиональный, я же, — говорит, — каскадер». Брынцалов говорит: «А давай! А где?» — «А давай на ипподроме». — «На каком ипподроме?» — «А давай в конно-спортивном комплексе в Битце». — «Ну давай». Договорились о времени. Но к тому времени Невзоров не очень любил общаться с Наташей, потому что Наташа ему перечила, Наташа имела свое мнение, а Невзоров — свое мнение. Он считал, что женщина вообще должна быть «к ноге», «к ногтю». И поэтому…

— Что, она невзлюбила Невзорова? За что? Ведь такой парень-то, с огненным глазом…

— Видимо, за то, что он имел особое мнение о женском поле. Он, мне кажется, считал, что женщина должна — «цыц», «ша» и — быть на кухне. Во всяком случае я понимал их взаимоотношения именно такт. Проходит какое-то время, Невзоров звонит и говорит, что я готов, готов к съемке, нужно, чтобы Владимир Алексеевич тоже ехал в Битцу. Брынцалов собирается в Битцу, тут уж Наталья Геннадиевна говорит: «А я?» Я говорю: «Зачем?» — «А я на лошади умею кататься». Брынцалов говорит: «Наташу надо брать или не брать?» Я звоню Невзорову. Невзоров говорит: «Не надо брать Наташу, я снимаю Брынцалова, а не его жену». Брынцалов говорит: «Наташа, не надо». — «Я хочу! Я буду смотреть просто. Вы там будете кататься, а я не буду? Нет, я поеду». Брынцалов говорит: «Ну хорошо, берет Наташу, едем в Битцу. Приезжаем туда, а надо же как-то одеться по форме. Приходим — там нет таких сапог. Самый крупный размер — 41-й, а у Владимира Алексеевича лапа — 45-й — 46-1. Самые крупные штаны, которые там были, налезают только на девочку худенькую. Ну куда деваться? Стали искать по конно-спортивному комплексу. С какого-то жокея, древнего, мастера спорта, чемпиона Олимпийских игр, сняли с него штаны, как они называются, даже не знаю, — такие галифе с кожей, ботинки, красный пиджачок жокейский… А вот не помню, по-моему, кепочку не нашли. На поиски ушло где-то часа два. Н в общем-то экипировали Владимира Алексеевича. А Наталья Геннадиевна, оказывается, уже заранее подготовилась к любым скачкам и надела на себя серенькое трико облегающее. Приезжает Невзоров, сел на лошадь, объехал, говорит: „О, класс! Брынцалов, вот твоя лошадь. Садись!“ Пока он его поднимал, подсаживал, все это снималось, конечно, потом надо было показать, что человек впервые садится на лошадь — действительно, впервые. В этот момент Наталья Геннадиевна и говорит: „Я тоже хочу на лошадь“. — „Ну, пожалуйста“. — „Я хочу, чтобы меня сняли“. Невзоров говорит: „Я не буду снимать ее, у меня вот есть объект для съемок“. — „Я хочу, чтобы меня сняли“. Брынцалов говорит: „Наташа, прекрати! Стой на месте!“ В этот момент подходит к другой лошади, ласкает ее и говорит: „Ой какая хорошая лошадь!“ — „А круп-то какой“, — говорит Невзоров. И тут голос Натальи Геннадиевны: „А у меня круп лучше!“ Невзоров говорит: „Слушай, Володя, убери жену! Ну убери жену! Вот пусть она за ворота встанет, за бортик встанет!“ Брынцалов говорит: „Наташа, прекрати!“ — „Нет, я не хочу! Что, ты ездишь, а я не буду ездить?“ — „Ну, хорошо, сиди“. Залезает Брынцалов на коня, Невзоров вначале держит, как это… за поводы, или какая-то там веревка, говорит: „Нормально“, Брынцалов отзывается: „Ой, как больно, яйца трясутся…“ Ну, шел нормальный разговор, мужской, — впервые человек на лошадь залез! Чего там говорить! А Невзоров его подзуживает, говорит: „Ну как там, Россию хочешь оседлать? Давай, пробуй, как оседлать коня, лошадь“. В этот момент Наталья Геннадиевна нашла какую-то лошадь, серенькую, и к этой лошади подходит, говорит: „А я? Меня тоже снимай“. Невзоров берет кнут, говорит: „Залезай. Сейчас я сниму“. И Брынцалову: „Володь, можно я ее перетяну?“ В ответ: „Да ну тебя, слушай, у меня тут яйца трясутся, мне не до этого“. Через некоторое время — прошло где-то полторы минуты — Наташа слезает с лошади и… Съемка там продолжается, продолжается, там скачки такие. Вдруг Наташа говорит: „Ну все-таки, мой круп лучше, Володь, чем у этой лошади?“ А он: „Покажи“. Как-то так… подожди, они уже рядом стояли. Он ей: „Покажешь, что ли?“ — „Да покажу“. И такой кадр финальный — „ну, снимай“, типа того. Она поворачивается задницей, снимает штаны, становится к объективу… Слава Богу, она была в гимнастическом. Никакая это не постановка, все это произошло неожиданно. Что было дальше? Дальше, перед выходом в эфир, эфир был в субботу поздно, часа в двадцать три. Брынцалов сидел в студии „Радио-1“, вещал, отвечал на вопросы радиослушателей, а в этот момент группа Невзорова выпускала в эфир свою телепрограмму, ту, что сняли в Битце. Я пришел. Сел перед монитором, где и Наталья Геннадиевна была. И вот идет программа. Брынцалов на лошади, а дальше Наталья Геннадиевна демонстрирует свой „круп“. Я говорю: „Ну как?“ Она отвечает: „Классно!“ Ей это понравилось, ей понравилось, что она изящно выглядела, не хуже, чем думала, что фигура ее была показана в том ракурсе, в котором она хотела…

— И как, как это все надо понимать?

— Я так предполагаю, что когда пошла волна интереса средств массовой информации к Брынцалову — она тоже почувствовала вкус к рекламе. Однажды она меня вызывает и говорит, что «так, я хочу рекламировать прически на телевидении». «Какие прически?» — «Вот, — говорит, — я сейчас подстригла своих детей, Алешу подстригла как тигра полосатого, а дочь подстригла под цветочек». По-моему, на макушке такая ромашка. И мы даже поехали в Останкино, туда, где снималась программа «Улица Сезам», детская. Наташа туда пришла и говорит: «Так, ну где съемки? Я сейчас буду рекламировать прически». На что ей ответили: «Послушайте, здесь, вообще-то, идет съемка телепрограммы, и вы приглашены просто в качестве гостей, просто чтобы вы здесь посидели на лавочке и поаплодировали». Наташа очень обиделась, сказала: «Я, вообще-то, ехала сюда для того, чтобы делать программу, свою программу, со своим собственным участием, учить матерей, каким образом нужно стричь своих маленьких детей, чтобы это было красиво и интересно». То есть я понял так — у нее выросло мощное желание мелькать на экране телевизора, но не с точки зрения политической целесообразности, а на уровне фотомодели. Чтоб все любовались.

— Брынцалов любовался? А Невзоров? Невзорову хорошо даже, что это было, потому что он опять показал как бы отрезанную руку, которую едят бомжи?

— Брынцалов однажды увидел этот эфир, у них с женой вышел спор. Уже в конце предвыборной кампании… Звонили родственники из Черкесска, говорили: «Ну как вам не стыдно, Наташа, как тебе не стыдно, Володь, как тебе не стыдно показывать жену в таком свете?» У них возник спор — Наташа считала, что этот эфир был неудачен только с одной точки зрения, потому что Брынцалов там кричал о своих «яйцах», когда ехал на лошади. А Брынцалов говорит: «Нет, эфир плох, потому что ты показала свою жопу с экрана».

Ну, примерно об этом они спорили, старались привлечь меня в качестве арбитра, и каждый остался при своем мнении.

И еще Александр добавил:

— Знаешь, ходят разные слухи, кто у них в семье главный, кто кем вертит. Тот, кто не любит Наташу, говорит, что она околдовала Брынцалова, что любое мановение ее руки, пальца, взгляда — он тут же выполняет ее желание. Но это неправда, потому что я наблюдал за их взаимоотношениями, это не так, это далеко не так. Брынцалов — не тот человек, которым управляешь, тем более мановением пальца. Он сам может кем угодно управлять, потому что он очень сильный человек.

Могла ли я полюбить и зауважать Наталью Геннадиевну после всего происшедшего? Любой второклассник скажет, что — нет.

Но значит ли это, что нет женщин, которые бы любили ее и почитали? Здесь, на «Ферейне»?.. Как относятся женщины, которым надо с утра на работу, к той, что встает, когда захочет? К той, которая мчит на «мерседесе», укрытая со всех сторон броней телохранителей? Которая, как сказочная царица, что ни пожелает откушать, хоть самое раззаморское блюдо, — ей его тотчас и преподнесут?

— Завидовать? Наталье Геннадиевне? Нет и еще раз нет, — отвечает мне молодая женщина В. — Что стоит само по себе любое богатство? На мой взгляд — ничего! Без духовной близости, без настоящих чувств? Ну ладно, бремя богатства еще можно вынести… хотя, с моей точки зрения, — это очень сложно, и живешь с опаской за свою жизнь, за детей… и надо же как-то со своей совестью ладить… А как вынести бремя измен?

— Подумаешь! Ну изменил, но ведь не остался там, у другой. Пришел, принял душ и как новенький.

В.: Понимаете, это не для моего характера. Если ушла, то ушла. И если ушел, то ушел. Я — русская женщина. А женщины на Руси всегда все тянули. И моя мама — тянула. Но там, где дело касалось чувств — никогда не лгала, и мужу лгать не позволяла. Тут все должно быть чисто и просто.

И Н. тоже сразу предупредила меня:

— Ни даже намека на мое имя! Нет, нисколько я Наталье Геннадиевне не завидую. Я, например, куда более свободная женщина, чем она. Ну, конечно, большие деньги — это неплохо, очень даже неплохо. Но теперь посмотрим на минусы. Я, например, могу спокойно выйти на улицу, зайти в магазин, в кинотеатр… Она — нет. Ей надо прежде сказать о своем желании мужу. Как правило, она без охраны никуда. И это жизнь? Мне дорога свобода, независимость. Я не хотела бы всего и всех боятся, потому что на мне одето полцарства. И еще меня совсем не пленяют все эти бонны, гувернантки, весь этот «наворот». Я хочу и воспитываю своего ребенка сама. Это мне доставляет удовольствие. И мне нравится, что мой сын водится со множеством других детишек. А дети Брынцаловых, как в изоляции, живут. Очень хорошие, красивые, умненькие, но изолированы, играют друг с другом, с нянями, и тут же охранники ходят. Это жизнь?

И еще один женский взгляд на «щи и парад»:

— Я бы ни за что в наше время не смогла жить в таком богатстве. Совесть бы заела. Мне бы это мое положение казалось постыдным, неестественным, прямо диким. Вон, рассказывают, в Приморье шахтерам не платят зарплату, и их ребятишки бегают на рынок, подбирают гнилую картошку, листы капустные и тут же в рот запихивают и в мешочек суют, чтобы домой донести. А я тут буду хвалиться, что золотой отверткой в ухе ковыряюсь? Я что, в таком случае, полная дебилка? Да я, если бы разбогатела, тихо-тихо жила, ни перед кем не выпендривалась бы… Зачем? Когда кругом столько полуголодных, голодных, нищих? Еще большой вопрос — если у тебя в кармане вдруг оказалось столько зеленых, а у другого — ни шиша, не ты ли обобрал его? Хочешь не хочешь, а такой вопрос вертится в голове… Я бы, например, перед своим мужем на колени встала, умоляла бы его не знаю как, чтоб он только не рассказывал в газетах и по телевизору, какой он богатый. Я бы ему с голым задом ни за что не позволила на экран вылезти. Что в итоге? Люди, нормальные люди, отвернулись от этой пары с презрением и это свое неуважение распространили на всю продукцию «Ферейна», даже на свое название. Наш отдел имеет прямые контакты с аптеками. Мы раньше общались с партнером легко, а теперь многие из них не хотят иметь с нашей фирмой дела. Мы попали в разряд «неприличных». Слышишь: «О, вы с „Ферейна“! Ясно, как вас Хозяин подбирает, по каким качествам…» Вроде бы шутка, но…

— И серьезные покупатели отказались?

— Заведующие аптеками, некоторые заведующие больницами.

— Но при чем здесь качество лекарств?

— И тем не менее — пренебрегли… Не захотели работать, не устраивают их ни «Ферейн», ни Брынцалов.

— Сама фамилия?

— Сама фамилия и образ жизни. Люди в нищете, денег нет, а здесь богатство рекламируют. Ведь на Западе тоже очень много богатых людей, и никто этим не кичится. Но супругам Брынцаловым это все, думаю, не объяснить.

Нет, нет, я не останавливалась, опять и опят спрашивала женщин с «Ферейна», как им чужое богатство, сильно ли они завидуют процветающим на их глазах миллиардерам. Хотелось получить разные ответы.

Однако — не вышло. Отвечали словно бы родные сестры. Вот и Т.

— Хорошо быть женой миллиардера, на ваш взгляд?

Т.: Плохо.

— Почему?

Т.: Ну, птичка в золотой клетке. Птичку можно обвешать чем и как угодно. Все равно она заперта на золотой замок, золотыми ключами с бриллиантовой отделкой. Нет свободы, очень большая зависимость, деньги — очень большая зависимость. А большие деньги — это втройне большая зависимость.

— От кого, вы считаете, зависимость?

Т.: От того, кто эти деньги дает, конечно.

— Это не просто так?

Т.: Это все не просто так, далеко все не просто так. Иначе, если бы не было такой зависимости, каждый из них давно бы был как-то предан какой-то своей жизни, которую в мыслях выпестовал… Давно бы уже так было.

— То есть деньги связывают?

Т.: По рукам и ногам.

— А телохранители? Приятно ходить с телохранителями?

Т.: Ужасно, думаю, плохо. Вот, пожалуйста, еще одна зависимость. Богатство нужно охранять, а то не ровен час — кто-то и отберет. Никакого спокойствия в результате. А я могу запереть свою квартиру на ключ и уехать в отпуск, не боясь, что кто-то в нее вломится, потому что я знаю, что, кроме какой-то мебели, я ничего не потеряю. И к деньгам отношусь, конечно, проще, трачу, а не коплю. Есть — хорошо, нет — ладно, заработаю.

— Зато, говорят, жены миллиардеров бывают в каком-то сверхобществе… У них такая интересная вечерняя жизнь…

Т.: Это уже зависит от какого-то твоего уровня. Можно там бывать. Но толку-то? Можно бывать чисто визуально — пришел и все. Но по разуму ты еще очень долго не будешь там, потому что с этими людьми ведь надо общаться, не просто производить впечатление своими нарядами, прической… Нужно действительно заинтересовать умных, талантливых людей своей персоной, чтобы тебя понимали и принимали, чтобы ты не навязывалась, а чтобы тебя звали туда, и чтобы ты слыла умницей.

— Ну, вот дворец строится. Завидки не берут?

Т.: Нет, Боже сохрани!

— Но дворец же целый!

Т.: Ну и что? Я очень люблю свою маленькую квартирку, в которой одна комната, и мне больше не надо. То есть я бы с удовольствием ее немножко облагородила — сделала бы посветлее окна, ну, в разумных пределах того, что мне под силу, но не более того. То есть то, что у меня там есть, меня вполне устраивает.

— Мне почему-то после всего стало жаль Наталью Геннадиевну. Несмотря ни на что. А вам?

Т.: То же самое. Потому что мне приходилось видеть ее именно настоящей, которая плакать может, не просто так, а от одиночества. Такое богатство очень изолирует человека. Поневоле приходится быть одной. Или вокруг нее вьются люди, которые, как правило, неискренние, им от нее нужны деньги или что-то еще…

— Но она это чувствует? Или не очень?

Т.: Раньше чувствовала, а сейчас — не знаю. Роскошь делает человека толстокожим. Все проходит мимо — чужая боль, чужое горе и так далее… Мама у Натальи Геннадиевны — замечательный человек, очень удивительный. Очень добрая женщина. Она при всем этом богатстве сохранила свою душу. Она с детьми нянчится. То есть вместе с няньками и бабушка здесь. Время от времени уезжает, но в основном здесь. И у Наташи тоже остались отголоски того, что было раньше, отголоски доброты. Вдруг вспомнит о чьем-то дне рождения и придет с подарком, поздравит… А то раскричится… Такие сцены — лучше не вспоминать…

Ну неужели, неужели все так просто, так примитивно? А я-то надела считай что водолазный костюм, чтоб спускаться в глубины… Чтоб объяснить необъяснимое… Чтоб как-то, из чувства чисто женской солидарности, реабилитировать женщину, рискнувшую своим странным поступком переплюнуть всех эпатажников не то что России, не то что СНГ, но и планеты всей?

Но где, где мне взять 500 000 долларов, если?..