— Ну, а что же это за название: «Пришла и говорю»? — председатель худсовета скривился. — Куда это вы пришли и что это такое вы говорите?
— По-моему, ясно, куда я пришла и что я говорю, — Алла закурила. — Пришла к своему зрителю и пою для него.
— Ну так и скажите по-человечески: Алла Пугачёва поет для зрителя, для — там, не знаю, — народа… А то слишком претенциозно получается.
— Но это еще и песня так называется: музыка Аллы Пугачёвой, а слова, между прочим, Беллы Ахмадуллиной.
— Ну, мы тут все уважаем и Аллу Ахатовну и вас, Белла. э-э. Борисовна. Но речь идет о большом концерте на много тысяч человек. Вас любит народ, значит, вы должны чувствовать свою ответственность перед ним. Подумайте получше: было же удачное название «Монологи певицы», в Париже с ним выступали. Ну поймите нас правильно, вы же не газета, извиняюсь, «Правда», чтобы прийти и так вот говорить.
После трехмесячных дискуссий с худсоветом название для новой программы удалось-таки отстоять.
Правда, не сложились отношения с автором эпохального названия — Беллой Ахмадуллиной. Если верить легенде (опять-опять!), дело было так. Пугачёва пригласила Ахмадуллину на свой концерт, посадила в первом ряду. Но когда Алла начала песню на стихи Мандельштама с искаженным текстом, Ахмадуллина резко встала и вышла из зала. Речь о песне «Ленинград»: «Я вернулась в мой город, знакомый до слез.». Дело, пожалуй, не в том, что Пугачёва сделала песню от женского лица, а в том, что у Мандельштама нет слова «Ленинград» — у него «Петербург». Ну и разбитная мелодия с этими трагическими стихами не очень вяжется. Музыку сочинила Пугачёва, а текст ей, конечно же, предложил Стефанович, знаток высокой поэзии.
Короче, Ахмадуллина была раздражена и попросила передать Пугачёвой, что «вышло постановление правительства: Мандельштама со сцены не петь».
* * *
Еще в 1981 году Пугачёвой удалось сделать в свежем спорткомплексе «Олимпийский» свою репетиционную базу. До этого она обреталась во Дворце культуры АЗЛК у метро «Текстильщики», что на самом деле было удобно, ибо жила неподалеку, в Вешняках. Но теперь администрация «Олимпийского» поставила условие — ежегодно проводить большие концерты. Для Пугачёвой, как легко догадаться, условие было приемлемым. На том и порешили. (Уже позже в «Олимпийском» будет оборудована студия «Алла», разместится офис фирмы «Алла», а потом еще и редакция журнала «Алла».)
Но теперь она хотела не концерт, а шоу, грандиозное по «колбасным» советским меркам. Как у фирмы — с ударением на «ы».
В программе «Пришла и говорю» Пугачёва решила все сделать сама: свои песни, своя режиссура, ну и, само собой, свой голос. Теперь, как ей казалось, она вплотную приблизилась к воплощению своей мечты — созданию Театра.
За полгода до этого, в декабре 1983 года, ее пригласили выступить во МХАТе. Неизвестно, почему в эту интеллигентскую цитадель вдруг пригласили певицу, «работающую на потребу толпе», то ли хотели феномен изучить поближе, то ли изысканно покуражиться.
Она пела два часа без антракта.
Олег Ефремов, главный режиссер, потом признавался, что попал на это выступление случайно и был поражен, как мощно Пугачёва работает с залом, как устанавливает контакт со зрителем.
А когда концерт закончился, в гримерку к уставшей Алле явилась целая делегация актеров театра во главе с величественной Ангелиной Степановой (тогда она была, помимо прочего, парторгом МХАТа). Ангелина Осиповна, обращаясь к гостье, патетически провозгласила:
— Да вы, милочка, отменная драматическая актриса! Вам надо играть! Играть!
А в марте 1984 года вышел журнал «Театр», с обложки которого смотрела Пугачёва в том самом красном балахоне. Дело невиданное! А за «занавесом» «Театра» притаился большой публицистический очерк о Пугачёвой Ирины Василининой, известной критикессы. (Заметим, в то время журнал был заповедником либерализма, откуда позже вырвались в большой мир огнедышащий публицист Александр Минкин, знаток высокой политической кухни Сергей Пархоменко, экс-министр культуры и шоумен Михаил Швыдкой и многие другие.)
Василинина писала: «Помню ее вечер в Доме литераторов. Вышла, вернее, выбежала на сцену бравурно, весело, сверкают глаза, улыбка, развеваются волосы, платье, руки с привычной ловкостью держат микрофон, поправляют шнур от него, играют с копной кудрей… Гремит музыка… Но это антре наталкивается на вежливое молчание зала. Она поет песню за песней, в ответ жидкие хлопки, холодноватое выжидание. Контакт явно не налаживается. Положение трудное для любого исполнителя. Тогда Пугачёва, как всегда активная и откровенная в своих взаимоотношениях с публикой, подходит к рампе: "Ну и трудно мне, — говорит она. — Глаза у вас как лед. Но я должна вас победить, и я добьюсь этого. Вот увидите". Она победила. Полностью. Безоговорочно. Ее не отпускали со сцены, гром аплодисментов сотрясал зал. Она пела, уходила за кулисы, снова возвращалась. Концерт продолжался и, казалось, не будет ему конца.
Не уверена, что при обращении к феномену Пугачёвой стоит тревожить социологов и психологов, занимающихся изучением зрителя. Дело в том, что сами понятия "кумир", "идол", "звезда" для нашего искусства и для нашего зрителя не очень характерны. Тех, кто имеет право претендовать на эти "звания", за всю историю нашего театра, кино, эстрады можно насчитать так немного (да и можно ли вообще — вопрос совершенно открытый), что трудно сейчас углубляться в эту проблему. Пожалуй, можно сказать, что вся система нашей культуры исключает понятие "звездности", не приучает к нему ни зрителя, ни исполнителя. Идол, звезда ли Пугачёва — не знаю. Но сегодня она в центре нашего пристального внимания, хотя и бесспорной любимицей ее не назовешь, столько разноречивых суждений рождает само ее имя, так уклончивы оценки ее творчества, так сильно подчас недоверие к пути, по которому она идет».
Но Алла шла очень уверенно. Хоть путь ее был тревожен.
Для нового шоу она пригласила танцора и хореографа Бориса Моисеева.
Впервые Моисеев увидел ее в начале 1970-х годов в Каунасе, в ночном клубе «Орбита» (в Прибалтике уже тогда осмеливались делать ночные заведения по западному образцу). Алла тогда приехала к Кристине, которая жила у родителей Миколаса Орбакаса.
«Прошло время, — вспоминал Моисеев. — Я уже имел хорошую карьеру — был главным балетмейстером Государственного балета Литовской ССР. Но эта "местечковость" меня раздражала, она не давала мне полета. И понимая, что выше мастера, чем Алла Пугачёва, у нас нет, я решил, что надо быть с ней (к тому же меня подгоняло мое тщеславие: быть популярным человеком и здесь, и за рубежом). В 1980 году совершенно случайно я танцевал в Юрмале, в шоу, где, кстати, принимала участие и Лайма. Алла меня заметила. Она была там с Болдиным, Резником, его супругой Мунирой и Раймондом Паулсом. В силу какой-то моей экстравагантности они к Алле меня тогда подпустили, и я начал издалека, так, чтобы привлечь ее внимание. У меня тогда был такой номер "Синьор Чачача": я выходил, держа в зубах огромную розу. И вот я вышел с этой розой, поцеловал ее и бросил Алле на стол. Она так захотела поймать этот цветок, что только какая-то добрая случайность не позволила ей всем телом рухнуть на пол этого клуба.
Я думаю, она вспомнила ту каунасскую встречу. Потом ко мне подошел Болдин и сказал, что я очень понравился Алле, что она собирается делать новую программу. "Давайте созвонимся, может быть, так получится, что Алла пригласит вас работать в Москву". В это же время я получил приглашение от Паулса работать в шоу у Лаймы. Раймонд решил в то время потихоньку заниматься ее карьерой, ее репертуаром. Но как бы ни была хороша, изящна и мила Лайма, это не Алла Пугачёва. Алла — это неповторимое явление природы».
Моисеев перебрался в Москву, танцевал в заведениях для интуристов и терпеливо ждал приглашения от Пугачёвой. Они уже подружились, и вскоре Борис даже ездил вместе с юной Кристиной отдыхать в Сочи. Зинаида Архиповна, у которой девочка по-прежнему жила, не могла выносить солнце подолгу: сразу давало себя знать больное сердце. Алла была все время занята, Болдин, естественно, тоже, так что Моисеев оказался самой надежной «нянькой».
«Я был молод, — говорит он, — и интересен для Кристины, потому что со мной можно было ходить на дискотеки и вообще веселиться. Я все время менял отели, чтобы ей было понятно, что такое отдых, что значит, ни от кого и ни от чего не зависеть».
Творческий час Моисеева пробил, когда Пугачёва начала ставить «Пришла и говорю». К этому моменту артист уже создал свое знаменитое трио «Экспрессия», и Алла непременно хотела видеть его в своей программе. Правда, скоро люди из Министерства культуры попросили ее убрать «это непонятное существо» из спектакля.
Их раздражали его наряды, его жесты, его грим. А на самом деле — его неприкрытая никаким алым партбилетом «голубая» сущность. Сколь диковато ни прозвучит эта фраза, но Моисеев был мужественным человеком. В то время он не боялся быть «пидарасом», если использовать терминологию Хрущева.
То есть боялся, но не притворялся — не вырабатывал брутальную жестикуляцию, не мучил себя и других мнимыми «женитьбами».
Пугачёва никак не соглашалась избавиться от Моисеева. Она придумала выход из положения: заставила Бориса отрастить бороду, как очевидный признак мужественности. (Моисеев бороду ненавидел, но ради Пугачёвой несколько лет страдал.) А главное — худсовет отстал. Борода стала решающим аргументом в стране марксизма.
А Моисеев потом отплатит защитнице черной «неблагодарностью». Во время одного из концертов он настолько закружится в танце, что забудет сделать Пугачёвой поддержку. Она откинется назад — на его предполагаемые руки — а их не будет. Певица просто упадет на сцену. О дальнейшей реакции Аллы Борис умалчивает, но вряд ли она промолчала. Правда, отметим особо: своим музыкантам и артистам она прощала и прощает очень многое. Да, может матерно расстрелять, раздробить бранью. Но выгнать, уволить «злодея» из ближнего круга для нее практически невозможно.
* * *
Стоит припомнить знаменитый эпизод из кинофильма «Зимний вечер в Гаграх»: популярная певица в исполнении Натальи Гундаревой кричит на костюмершу и в гневе раскидывает принесенные шляпы. Заплаканная костюмерша убегает, но позже признается герою Евстигнеева, что ее «госпожа» на самом деле хорошая: обидит, но потом подарок хороший сделает. Совершенно очевидно, кто был для режиссера Шахназарова «натурщицей» в этой жанровой сценке.
Вот еще одно убедительное доказательство пугачёвского темперамента. Об этом поведал Александр Кальянов, звукорежиссер: «Во время сдачи все стояли на ушах. Принимать явилось все руководство "Росконцерта". Море аппаратуры. Все надо отстроить. Я отвечал за зал. За мониторы — то, как артист слышит себя на сцене, — другой звукорежиссер. Так бывает в гигантской аудитории. Я сходил с ума наверху, где осветители? Пугачёва на сцене пульсировала, словно обнаженный ком нервов. Началась репетиция, и что-то не заладилось с мониторами. Певица поет, но себя плохо слышит. Только это в тот раз было не мое. Вдруг А. Б. останавливает репетицию да на весь зал как крикнет: "Кальян! (В зале тысячи две зрителей, неизвестно, как просочились.) Давай скорее сюда. Помоги настроить.". Не секрет, что я прихрамываю. Упал как-то с четвертого этажа. Подробности опускаю. Как только мог, пошел быстро. Но ей, видимо, все равно показалось, что медленно. А. Б. как топнет ногой: "Я сказала — быстрей!". Меня будто парализовало. Ушам своим не сразу поверил. А когда дошло, пошел медленно-медленно. Тут она как звезданет микрофон об пол! Заплакала и ушла.
Администрация, понятно, ко мне: "Немедленно извинитесь перед Аллой Борисовной!". Просто перед женщиной я готов был извиниться даже за свою вину в организации ледникового периода на земле. Но в этой ситуации виноваты были скорее передо мной. "Тогда тебя уволят", — предупредили меня.
Я наладил звук и стал ждать увольнения. Пугачёва вышла, взяла микрофон и, будто ничего не произошло, продолжила репетицию. Потом мы десять лет работали вместе. Ни разу не вспомнили о том.».
* * *
Спектакль «Пришла и говорю» делался сложно. Проблемы были не только в пресловутом худсовете — в конце концов, люди там сидели в основном смышленые и понимали, что новая сольная программа звезды принесет колоссальные доходы. Но сама Алла была все время чем-то недовольна — до крика, до слез, до истерик.
Недели за две до сдачи она носилась по площадке «Олимпийского», чуть ли не вырывая на себе волосы, и завывала:
— Господи! Ни черта не готово! Ни черта не получается! Да зачем мне все это нужно? Да пропади оно пропадом! Нашли дуру — все тут делать самой!
— Алла, ты же сама так решила, — спокойно вмешивался в ее страстный монолог Болдин.
— Да, я решила, потому что думала, что остальные пятьдесят человек будут вкалывать так же, как и я! И что? Где опять Моисеев?! Я спрашиваю, где Моисеев?! Опять опаздывает? Когда придет, скажите, чтобы сам взял вот ту веревку и удавился!
…В один из тех весенних дней Моисеев оказался у нее дома на Горького. Алла сорванным на репетициях сипловатым голосом жаловалась на жизнь, на то, что спектакль разваливается. Что декорации делают невыносимо долго, что.
И вдруг встала и сделала повелительный жест:
— Боряша! Одевайся.
— Зачем, Аллусик?
— Пойдем в «Олимпийский»!
— Да подожди, сейчас Женя за нами заедет.
— Нет-нет, одевайся. Мы сами дойдем!
— Да как ты пойдешь по улице, ты что?!
Алла продолжала уже из прихожей:
— А я вот замотаюсь этим шарфом, темные очки нацеплю. Та-ак. Вот эту шапку дурацкую надену.
— Ой, что это? — воскликнула Люся, вернувшаяся из магазина.
— Тихо, Люся, — прикрикнула на нее хозяйка. — Алла Пугачёва идет к народу.
— А-а, идет и говорит. — ехидно заметила Люся и отправилась с сумками на кухню.
Через пять минут они спустились вниз. Поклонники у подъезда даже не узнали Пугачёву. Посовещавшись, они решили, что это Моисеев приводил к Самой какую-то новую танцовщицу.
И так пешком от улицы Горького какими-то переулками они дошли до «Олимпийского». Всю дорогу они говорили, говорили. Алла вдруг стала совершенно спокойна.
«Я обалдел от этого похода, — рассказывал Моисеев. — Потому что никогда столько не ходил. А она спокойно его перенесла в каких-то смешных туфельках. И что-то после этого произошло. Алла вышла из кризиса, и, как сейчас помню, после этого дня у нее все пошло как по маслу: и декорации, и спектакль весь сложился; она уже точно знала, кто куда идет, где нужна та или иная мизансцена, где и какой свет».
Программа «Пришла и говорю» шла со 2 по 17 июня 1984 года в спорткомплексе «Олимпийский». Билеты были распроданы задолго до премьеры. На всех спектаклях огромная чаша стадиона заполнялась до краев.
В день последнего концерта Алле позвонил сын Клавдии Шульженко и сказал, что Клавдия Ивановна умерла.
Они не были да и не могли быть близкими подругами. Но Пугачёва очень много общалась с Шульженко в последние годы ее жизни. Конечно, советская пресса описывала их встречи чернилами с комсомольским елеем — передает, мол, ветеран свой опыт молодым. Но Клавдия Ивановна на самом деле оставалась для Пугачёвой чуть ли не единственным человеком, перед которым она совершенно по-девичьи робела, искренне называла «великой». Она учила Аллу кланяться публике в пояс. Семидесятилетняя старушка делала это легко, Пугачёва кряхтела, хохотала — не получалось.
Шульженко доживала свой век очень небогато. Певица, чей «синий платочек» имел полное право развеваться на древке рядом со знаменем Победы, не хотела что-либо просить у властей. Пугачёва была бы рада ей давать деньги просто так, но знала точно: не возьмет. И к тому же будет оскорблена. Алла тогда придумала трюк. Для этого, правда, приходилось эксплуатировать болезнь Шульженко — у нее прогрессировал склероз. Во время визита Пугачёва или Болдин незаметно подкладывали деньги — на кухонный, скажем, буфет. Шульженко находила их, сетовала на забывчивость.
А рачительной она не была никогда: после смерти на ее сберкнижке числилось всего несколько рублей.
Сын Шульженко рассказывал и о том, что из зарубежных гастролей Пугачёва часто привозила Клавдии Ивановне духи: она обожала парфюмерию, это была ее страсть.
Алла приезжала к Шульженко, когда та уже угасала, проведя два месяца в больнице. Она заговаривалась, путала имена и лица. Но Пугачёву принимала очень бодро, словно оживала. Известный журналист Глеб Скороходов написал об этом в своей книге: «Она печалилась: на пюпитре лежат песни, уже отобранные ею, но вот до сих пор не разученные:
— Надо же готовить новый репертуар: не могу же я выходить на сцену только с тем, что много раз обкатано. Вчера была у меня Алла, она готовит программу из двадцати новых монологов. У меня силы не те и годы тоже, но две-три песни, которые еще никто не слышал, я обязана приготовить…
И вот звучит монолог-реквием "Когда я уйду". Алла не скрывает слез, а, закончив петь, обращается — единственный раз на протяжении программы — непосредственно к слушателям:
— Этот концерт я посвящаю ушедшей сегодня от нас великой певице Клавдии Ивановне Шульженко, Человеку и Учителю с большой буквы.
Зрители ахнули от неожиданности: о кончине Шульженко никто не знал. Затем поднялись с мест и вместе со всеми участниками обозрения застыли в молчании.
Алла была на похоронах Клавдии Ивановны. Говорила о ней и на Новодевичьем, вытирая по-детски слезы кулачком.».