Это кафе чудом уцелело после бомбежки Сочи, скрылось от прицелов олимпийских снайперов под лианами бугенвиллии. Я обнаружил его случайно, когда уже не мог бежать после морга («Вы хорошо знали эту девушку? Где ее документы?»).

Здесь я сел – спиной ко входу, лицом к затянутому листвой окну. Отдохну под ленивым вентилятором и побегу дальше.

– Меню, да?

Я не оборачиваюсь.

– Наверно, не надо. Просто водки. Полстакана. И кусок хлеба.

– Водка теплый у нас, холодильник сломан.

– Тогда целый стакан.

– Хорошо. Ты тоже из Москвы?

– Да.

– Сразу видно.

Голос удаляется, поскрипывая деревянным полом. На смену ему врываются два других, со стороны моря. Продолжают жаркий диалог:

– Вчера Фишка приехал, с утра бухой уже. Стоит внизу в холле, смотрит по сторонам, не понимает вообще, где он.

– Как всегда.

– А там уборщица, полы натирает, на гостей любуется. Ты слушаешь?

– Да, просто меню смотрю попутно.

– И уборщица видит Фишку и говорит: «Ой, а я ж тебя узнала, ты ж етот, артист известный!»

– И что?

– А он ей: «И я тебя тоже узнал! Ты – бабка!»

Борис Мельхиорович смеется, постукивая ладошками по столу в мыльных узорах. Эдвард Булатович вздыхает:

– И ведь отбоя от предложений у него нет. Русские режиссеры – странные люди. Будут мучиться до последнего кадра. Не кино, а Сталинградская битва. Смотри, тут на столе горчица.

– Еще бы! Зря я тебя сюда вел, что ли? Все, как в наше время: с коричневой корочкой.

– Аутентично.

– Не умничай. Давай-ка ее на черный хлебушек намажем, посолим и сожрем спокойно. Вот где счастье-то, Эд! Ни одна скотина не смотрит тебе в рот и не напишет потом в газете: «За ужином хозяева фестиваля устало ели устриц, доставленных с Лазурного берега…

– …и запивали холодным шабли урожая тысяча восемьсот двадцать пятого года». Ты прав. Полчаса свободы у нас есть…

– …сказал он, сверкнув золотыми часами с турбийоном.

– С хуйоном! Давай, Боря, еще пельменей вот этих закажем, а?

Не дождавшись стакана водки, хрипя от внезапной головной боли, спиной к двум весельчакам в белых сорочках, я крабом пробираюсь к выходу, почти наощупь; бьюсь об угол стола, роняю на пол салфетки, одна прилипает к сандалии, избавиться от нее невозможно будет до самой смерти, это белая метка.