Десять лет назад. Кабинет Требьенова на «Мосфильме».

Требьенов развязывает тесемки папки цвета отставной шинели, выдерживает шутовскую паузу и откидывает картонную крышку:

– Смотрите, что я нашел у нее!

– У кого?

– У Ами.

– Где нашел?

– В запретной комнате.

– Ты туда влез?

– Я же секретарь. Но все это неважно. Смотрите!

Пальцами энтомолога он тянет под настольную лампу фотографию с двумя улыбающимися призраками.

– Узнаете? – Глядит на меня сквозь торжественные очки.

Всматриваюсь в коричневые лица девушек. Они стоят с очаровательной помпезностью около подъезда. Держат диафрагму. Видимо, осень начала 50-х. Одна высокая, в костюме (длинная юбка, пиджак) из проверенной временем ткани, которую можно пощупать даже сейчас, пощекотать исторический нерв. Другая – в смутном полосатом платье и белом платке на плечах. Эту счастливую девушку я узнаю. Ами. Молодая Ами. Она много показывала мне своих фотографий. Хотя именно эту я никогда не видел.

Легкая перебивка. Ами и тугой фотоальбом на ее бархатном столе. Каждая фотография распята по четырем углам в полукруглых прорезях. Ами стучит пальцем по своему бывшему лицу: – Или эту лучше мне на памятник? Кстати, такую я и подарила Сталину. Она ему очень понравилась. Может, она и сейчас лежит в его тумбочке на Ближней даче.Я не выдерживаю сталинской репрессии:– Ами, а что же он сказал вам, когда вы спросили его про акцент?– Я – спросила? Его?– Почему он не избавится от грузинского акцента.– Ах, вы про это! Он ответил очень интересно. Очень. Про это я обязательно напишу в своей книге.– Что? Скажите, пожалуйста!– Он ответил… – Ами ласкает брошь, рубиновую «А». – Он ответил: «Нэ хочу».

Но теперь, то есть не теперь, а тогда, за слоями сепии, эта брошь не на Ами, она на другой, таинственной гордячке, что рядом на фотографии. – Узнаете? – Требьенов улыбается.– Да. Ами.– Нет, рядом с ней.– Какая-то девушка.– Не какая-то. Это ваша бабушка.– Что за ерунда?– Слушайте, у меня взгляд режиссера. Я не могу ошибиться. Вы куда?