Катуар, не гони! Я едва поспеваю!

Мы едем на велосипедах мимо краснокирпичного дома с горгулиями в овальных нишах. Ночью их угрожающе подсвечивают – так дети пугают фонариком, направляя лучик от подбородка вверх. Вспоминают о грядущей преисподней.

– Марк, куда ты меня везешь?

– В монастырь.

– Интересный поворот сюжета. Что это за бульвар? Сансет?

– Откуда ты знаешь?

– Что?

– Да, я именно так его называю. Но никому не говорил!

– Бенки мне все рассказал.

– Ты и его подкупила?

ТИТР: СРЕТЕНСКИЙ БУЛЬВАР, ВРЕМЯ 23.46. СЕЙЧАС ЧТО-ТО БУДЕТ. Хрусть! Мы с Бенки падаем набок, переднее колесо продолжает безвольно крутиться.– Марк, что с тобой?Я высвобождаюсь от сбруи безвольного Бенки, быстро отряхиваю старые джинсы.– Нас подстрелили индейцы… Бенки… мой верный Бенки…Катуар спрыгивает с седла, поднимает выдохшегося Бенки, гладит его по цепи.– Цепь слетела. Бедный старик! Марк, ты вообще хоть раз цепь смазывал?– Нет. А чем ее надо смазывать? Кремом для рук?– Маслом.– Каким маслом?– Я подарю тебе. Теперь нужны инструменты. Пассатижи хотя бы.– Что?– Пассатижи, – Катуар смыкает большой и указательный палец. – Инструмент такой.– И где их взять ночью на бульваре?– Нам далеко еще?– Нет, близко совсем. Пойдем так.Мы удаляемся, два пеших всадника, камера – вверх, над домами и мой голос за кадром.

Когда я приехал в Москву, город был темный, только глаза сверкали, только шампура блестели. Со мной еще не было Бенки, не было Ами, мне не с кем было говорить, некому продать свой талантик. Вся компания – Лягарп в чемодане под кроватью и еще Бух, долговязый зануда с потными майками.– Кто такой Бух? – Катуар перебивает меня.– Историк-баскетболист. Очень важный персонаж в моем сложном сюжете, но пусть появится позже.Я тогда забирался на крыши домов. Все чердаки были неприветливо открыты. А если и нет, ничего не стоило оторвать замок вместе с ветхими ушками, которые облегченно расставались с гвоздями-склеротиками.На чердаках нельзя было задерживаться долго: я начинал засыпать. Я точно знал: если присяду отдохнуть на толстую трубу, обернутую уютной дерюгой, то закрою глаза и уже никогда не выберусь из летаргической сырости. И только гексоген сможет пробудить меня. И я быстрее выбирался из проклятых чердаков на крыши, разламывая рамы слуховых окон, разбивая древние стекла, царапая пыльными ресницами глаза.Я пытался разглядеть этот город. Я пил на крышах глазные капли пивными бутылками, закусывая измученным сыром. А высоты я не боялся с тех пор, как Карамзин заставил меня полететь. И тогда город начинал медленно поворачивать свой заржавевший калейдоскоп. Узоры складывались грязные, средневековые. Но в них проступала чумная гармония, горячечное величие. Бутылка выскальзывала из рук, скатывалась по железу к пропасти и застывала на краю – лишь благодаря кучке мягкого мусора, который венчали останки воздушных шариков, что лопнули тут прошлым летом. Бутылка поворачивалась горлышком ко мне: «Спаси, командир!» – «Пошла ты!»Возможно назавтра утром она сорвется вниз и разобьется под ногами очарованного школьника. Или старухи, которая будет нести закапывать в парк кошку, что умерла у нее ночью. Старуха! Стой! Брось кошку. Я приготовлю для тебя участь получше, судьбу поярче. Тише, Москва! Марк думать будет.Через несколько мгновений весны была сочинена вся жизнь старушки.Мои ладони становятся влажными. Сюжеты липнут к потным ладоням, как чешуйки воблы в таганрогской пивной «Клио».Голень левой ноги ноет, то есть великий признак. Сдавайся, Москва! Марк тебя победит.