ИНТ. ЗАЛ РЕСТОРАНА «ЕФИМЫЧ». ВЕЧЕР.
Так я написал на салфетке. Так в сценариях предваряют каждый новый эпизод. «ИНТ» – значит «интерьер». То есть сцена в помещении. Еще есть «НАТ» – это «натура». То есть сцена на свежем воздухе. ИНТ. И НАТ. Инь и Ян кинодраматургии.
Хотелось бы уже выйти на НАТ. Но водка удерживает своим сиянием.
Да, водка! Еще. Еще… Нет, не помогает.
Бесит, бесит. Как бы отвлечься от подлого флешбека?
Смотрю вокруг, беру панораму своим тревожным объективом.
Ах, чертовка! Она еще тут. Я вижу ту же девушку, она заплетает глупенькую косичку из пряди своих темных волос. А каков ее профиль? Она, кажется, слышит меня, поворачивает голову…
Жаль, ты на дворе, мой добрый Бенки. Лежишь под свежими липами и не можешь проникнуть сюда. Я бы отправил тебя с коротким письмом к этой девушке. В нем только вопрос: «Вы – Катуар?» И ждал бы ответа.
Еще водки. Еще лука. Пора! Надо действовать. Я напитался ароматами, и теперь чертовке от них не уйти.
– Вы позволите?
Сквозь алеф графина я вижу одутловатое лицо.
– Сергей Александрович? Сережа?
Есенин садится мне на колени:
– Зачем ты так наелся лука?
– А ты что тут делаешь, Сережа?
– Приехал сам Маринетти. Сейчас будет выступать.
– Ты же не любишь футуристов.
– Ненавижу. Но Сева позвал, сукин сын!
– Мейерхольд?
– Да, утром по скайпу.
Вокруг нас прогуливаются юноши с подведенными глазами, в цилиндрах, с лаковыми тростями. Требуют заказать им мохито. Сутулый Мандельштам, подняв подбородок, следит за плазменным экраном, где искрится матч «Челси» – «Тоттенхем». Лиля Брик, вскочив на стол, поднимает тяжелую юбку, демонстрирует толстые ноги и кричит: «Все на марш несогласных!». Алексей Толстой несет через зал книгу в обложке из свиной кожи, клоунски кланяется, просит всех оставлять автографы в его новеньком ноутбуке. На огромный барабан в центре этой дикой вселенной легко взбирается Маяковский и, простирая долгую руку, спрашивает: «Где же Маринетти с докладом о последней неделе моды?»
– Да-да! – нервно восклицает из угла Цветаева. – Где он? Что там в Милане? Мне совершенно нечего носить. Хоть в петлю лезь!
Есенин спрыгивает с моих колен:
– Тогда я пока буду читать стихи!
– Не хотим! – кричат юноши с подведенными глазами. – Хотим про моду!
Есенин хватает мой графин и бросает его об стену. Тут же дурной хор актеров из кабаре «Летучая мышь» затягивает частушки:
Начинается вакхический перепляс. Маленький злой пудель кусает танцоров за туфли. Мейерхольд ходит по кругу с большим медным подносом и, завывая, просит денег на постановку спектакля «Как я съел @».
Я расталкиваю 3D-безумцев и все ближе вижу лицо девушки с губами, которые можно надкусить, как дольку мандарина, и пить ночной сок. Лицо моей Катуар.
Меня обнимает пьяный Николай Гумилев:
– Сына моего читал, а?
– Пусти меня к ней, болван! Убирайся в Африку, на озеро Чад. Тискать девчат.
Вся серебряная кутерьма лихо сворачивается и пропадает в солонке, матерясь на прощанье. Я снова с графином, снова немного блаженный. Ах, водка, колыбель моя, любил ли кто тебя, как я? Выпиваю и знаю, что мне предстоит. Горького топлива на несколько метров мне хватит. Сейчас я доберусь до Катуар.Кто это рядом? Утопить в шашлычном соусе!