В Таганрогской больнице я страдаю уже две недели.

Карамзинская тетрадь в дерматиновой обложке разбухает от моей крови. Запекается графитный гемоглобин.

Я не могу остановиться. Левой рукой ворошу песок, составляя мгновенные узоры, правой пишу. В песке я черпаю сюжеты. В чем сила, брат? Только в песке!

Мои потолочные нимфы болтают, несут вдохновенную чушь, мне остается торопливо записывать за ними. Ноет берцовая кость, заставляя карандаш как можно быстрее чертить иероглифы, стенографировать каждую реплику, каждую трещинку, через мгновенье они могут исчезнуть в азовской вони, уйти сквозь песок.

– Сегодня с утра была в парикмахерской, столько народу! Разозлилась, распылила баллончик с ипритом, все подохли. Но осталась без стрижки. Двести лет не стриглась, ужас, ужас, ужас!

– А я сходила в спортивный магазин, купила бейсбольную биту. Так что готовься.

– А у меня револьвер.

– А я в танк заберусь.

– А я в бомбардировщик.

– А я в бункере спрячусь.

– А я ядерной бомбой шарахну.

– А я на Марс улечу.

– Ну и дура!

– Ладно, разминка закончена, давай вспомним юность!

– Слушай тогда. Со мной был жуткий случай…

Сейчас-сейчас, не спешите, болтушки, я должен все занести на скрижали в клеточку. Как просто-легко-хорошо! Итак, я пишу… Продолжайте!

– Антон Лаврович умер!

В палату врывается краснолицая медсестра Лина в мокром белом халате. Смотрит на Требьенова, сжимает свои щеки ладонями:

– Сегодня утром…

Требьенов морщится, бледнеет, грызет край одеяла:

– Умер?

– Инфаркт. Вышел утром из дома, закурил и упал.

– Как же мне теперь справку для военкомата получить? – Требьенов поворачивается ко мне. – Мне последней не хватает. А ваш этот сумасшедший друг оказался прав.

– Конечно, – смеется за окном Карамзин. – И на зажигалке у него на самом деле была гравировка «Ich sterbe».