7 августа 1986 г.

ЧАЭС, третья ходка

...Спины в пропитках перед моим лицом монументальны, как у скульптур сталинских времен. Мы синхронно подымаемся на пару ступенек вверх по лестнице и снова застываем. Кто-то тянет носом:

- Ну, бля, газанул...

Очередь отзывается смехом. Однако шутки и подколки быстро угасают, как, наверное, погаснет и зажженная в этой атмосфере спичка. Курить не разрешается. Впрочем, с этим мало кто считается, судя по устойчивому табачному духу.

Воздух недвижим. Жарко. Душно.

Отметка "14".

Ждать, по всей видимости, нужно еще часа три...

Каждая ходка на станцию - событие. Ходка на крышу третьего энергоблока - апофеоз всего, что я видел на ЧАЭС.

Оба энергоблока - третий и четвертый - конструктивно находятся в одном здании, под единой крышей. При желании можно подняться на крышу "тройки", расположенной на высоте более 70 метров, поплутать немного по переходам с уровня на уровень, затем, ориентируясь на полосатую трубу-этажерку, подойти к развалу и даже заглянуть в жерло "четверки".

Это при желании.

Мы часто спорили: сможет ли подобный смельчак самостоятельно спуститься вниз. Может, и смог бы. Первые пожарные смогли. Те, кто уже умер.

Крыша была многопрофильной - в нескольких местах, для того чтобы добраться до верхних площадок, надо было карабкаться по пожарным лестницам. Коварство и непредсказуемость радиационного поля, постоянно меняющегося из-за "выхлопов" из разрушенного реактора, делали работу на крыше стрессовой и непопулярной среди ликвидаторов. Самые высокие радиационные поля (местами до нескольких тысяч рентген) были зарегистрированы на крыше. В мою первую ходку гражданские опробовали один из роботов, купленных за сумасшедшие деньги на Западе, для "беспилотной" очистки крыши. Я видел на экране монитора, установленного в импровизированной отсидке - чердачном капонире крыши - то, что передавала телекамера, установленная на роботе. Некоторое время он исправно елозил по крыше, потом перестал слушаться дистанционного управления, а через несколько минут изображение крыши на экране монитора сменилось "снежком". Высокая репутация телеметрии, произведенной компанией "Телефункен", оказалась недостаточной для уровня радиационных полей крыши...

Одним из факторов, сильно усложняющих качественную и быструю очистку крыши "тройки", было то, что большое количество разрушенных при взрыве ТВЭЛов, графита и твердых кусков топлива упало на крышу "тройки" в местах, покрытых (в нарушение строительных норм для такого рода зданий) толстым слоем обычного битума. При пожаре этот слой расплавился от нагрева, и высокорадиоактивные твердые куски втянулись в жидкий битум, как в трясину.

Потом битум затвердел. Никаких следов от "утонувших" кусков на поверхности не осталось. Находить их приходилось, как трюфели - почти по нюху. Дозеры отмечали выявленные места утонувших твердых остатков вешками.

Когда я увидел эту картину в первый раз, параллельно с инструктажем гражданского "выводящего", - "Сталкер" Стругацких живо пришел на ум. (Ходить только туда, где отмечено. Если сомневаешься - брось гайку, подожди - не пропадет, не исчезнет ли...) Ощущение нереальности, киношности происходящего не прошло даже после третьей, пятой ходки. Стоило только взглянуть на экипировку, которую мы надевали: помимо "пропитки" и шлема, на туловище накидывались своеобразные "латы" из свинца - две тонкие плиты, связанные проволокой и прикрывающие грудь и пах спереди, спину и... гм-м-м... ниже спины - сзади. Лицо защищалось пыленепроницаемыми очками и тяжелым "баночным" респиратором РПГ-67. В первую ходку мы надевали также и бахилы от ОЗК, которыми пользовались, как и респиратором, по очереди - на всех не хватало. На руки надевали рукавицы. Передвигаться в таком "наряде" было уже само по себе непростым делом, а уж работать в нем...

На стене отсидки-капонира нарисован кирпичом и мелом трехмерный план крыши, выполненный на высоком - без иронии - художественном уровне. Выпускающий гражданский, плотный светловолосый мужик лет пятидесяти - то ли из Курчатовского, то ли из Минатомэнерго, - спокойно и внятно ставит задачу. Я иду первым из моей команды. Сознательным героизмом тут не пахнет, просто хочется поскорее покончить с этим проклятым ожиданием неизвестного. Примерно как в приемной дантиста. Сидишь-сидишь, нервничаешь; все блатняки лезут без очереди, а тебя все не зовут, и хочется уже только одного - выдрать проклятый зуб, и чем скорее, тем лучше.

...Для того, чтобы понять, до какой степени "заведена" психика человека, впервые занаряженного для работы на крыше, представьте себе следующую картину.

Вообразите лестницу в подъезде двадцатипятиэтажного дома. Это проход, ведущий в надстройку-капонир (и далее на крышу "тройки"), находящийся где-то на высоте 70 метров. На площадках написаны красной краской номера уровней-этажей. Только дверей и окон на площадках нет. Тускло светят лампочки дежурного освещения. Вентиляция воздуха практически отсутствует. Духота. Полумрак.

На всех пятидесяти пролетах лестницы и площадках между ними стоит живая очередь "партизан". Сплошная масса. Лицо в затылок, плечо к плечу. Шириной в два человека. Движение минимальное - в зависимости от того, как быстро "оборачиваются" наверху, на крыше (больше одного-двух одновременно из капонира-отсидки на крышу не выпускают). Монотонное, покорное движение вверх. После работы, занимающей несколько минут, не больше, временами менее минуты, счастливчики скатываются вниз кубарем, расталкивая нервно потеющих в очереди.

Я имел вдоволь времени для арифметических упражнений в первую ходку. Получалось, что в очереди томилось - даже по самым скромным подсчетам - порядка шестисот человек.

Идиотизм мероприятия усугублялся тем, что всех нас сгоняли на работу на крыше к началу смены, то-есть, к восьми утра. И если ты был более удачлив, или более расчетлив, и попадал на уровни выше 20-го до начала работы, то это означало - через пол-часа, максимум час, ты уже "отстреляешься". А если нет...

В первую ходку мы попали в хвост очереди.

ЖДАТЬ ПРИШЛОСЬ ПОЧТИ ПЯТЬ ЧАСОВ.

...Кровь гулко стучит в висках, слова выпускающего с трудом пробиваются сквозь завесу адреналина.

Вот оно. Самое-самое.

Из того, что он говорит, усваивается минимум - общее время пребывания на отметке... Какой отметке - "Ж"?

МИНУТА. ШЕСТЬДЕСЯТ СЕКУНД.

Пять часов и одна минута.

Мне надо взобраться по лестнице на один уровень выше, обогнуть угол - смотреть на вешки! - потом... Черт, что же потом - надо ли подниматься еще на уровень вверх?.. Потом надо взять "ледоруб" - такая самодельная фигня в виде топора, приваренного к лому, что-то вроде того, чем коммунхозные работники рубят лед на тротуарах - и скалывать им битум, сколько успею. Потом собрать совковой лопатой сколотый битум и сбросить его вниз через ограду.

Звучит по-будничному просто.

Я осознаю, насколько это НЕПРОСТО, когда начинаю свой пробег до точки на уровне... "Ж"? Или это все-таки был "В"? Или "Н"? Он тыкал куда-то в ту сторону на плане, это точно... В общем, где-то там за углом должна быть пожарная лестница...

Х.., а не лестница. Ее тут отродясь не было.

Твою мать...

Я растерянно останавливаюсь. Хорошо еще, что меня не видно из капонира. Сердце дико стучит, от тяжести свинцовых накладок-плит подкашиваются ноги. Я вспоминаю, как мы "качались" перед соревнованиями, бегая по залу "челноком" с 20-килограммовыми блинами от штанги...

Ноги сами несут меня дальше, за еще один угол. Ф-ф-фу-у-х, да вот же эта лестница! Пот льет таким темпом, что кажется - хлюпает в сапогах. Окуляры очков запотели, трудно разглядеть мелкие детали.

После карабкания по лестнице даже мои, относительно тренированные, ноги строптиво отказываются нести погрузневшее за счет свинца тело вперед, к уровню... "Ж"? Да какая, в пень, разница? (Уже потом, по возвращению, мне подсказали, что там все размечено, и буквы нанесены, и стрелки указаны...).

Задача облегчается, когда я вижу маячущую впереди фигуру "партизана", которого я сменяю. Он уже подорвал, бросив на ходу лом, который чуть было не упал за перила...

Его лица не видать. Вид почти марсианский. Тяжелое, надрывное дыхание. "Лопата... Там..." - Глухо доносится из-под респиратора. Он машет рукой в сторону, на подкашивающихся ногах устремляясь к лестнице. Как он спускается - я уже не вижу. Подхватив лом, я стараюсь отколоть кусок от битума, который на солнце прогрелся до резинообразного состояния и упорно пружинит под ударами. Край скола неровный, часть битума все равно остается прилипшей к бетону перекрытия. Легкие идут взахлеб, руки истерично лупят ломом по черному покрытию. Я практически ничего не вижу - то ли стекла запотели, то ли в глазах пелена от напряжения. Наконец-то... Осколок битума отлетает от основной массы. Еще несколько взмахов, - ну же, сука, колись! - и я скалываю еще один кусок.

Мне кажется, что я физически ощущаю, как тянется время. Спустя вечность кто-то теребит мой рукав. Сменщик. Оглянувшись, я подхватываю совковую лопату и сбрасываю несколько кусков битума за ограду.

Дороги вниз я не помню. Помню, что едва не сломал шею, почти упав с лестницы. В капонире, вылив из респиратора пол-стакана пота, я срываю с себя "латы" и обессиленно приваливаюсь к стене.

Меня трясет в ознобе.

"Сварщик зварює метал ..."

Вовик косит цыганским глазом, щурясь от едкого дыма. Чай вскипел, и комары затягивают вечную свою песню...

- ...Лейтенант, бахилы! Снимай бахилы, слышь, лейтенант!

Я бессмысленно пялюсь в пряжку бойца, теребящего меня за плечо. Серп и молот в проеме звезды.

- Да лейтенант же, скидай бахилы... Вот бля, заклинило... - Я послушно стягиваю сапоги-чулки от ОЗК. Руки не слушаются, соскальзывая с резины застежек. Меня словно обложили ватой, как дорогую елочную игрушку.

Гражданский протягивает мне "Приму":

- На сегодня ты отстрелялся. Остынь чуток и дуй на АБК.

Мои бойцы, как галчата, торчат головами из проема двери, ведущей на лестницу. Глаза округлены до блюдечного размера. Выдавив из себя что-то ободряющее, я назначаю им "рандеву" после размывки на нижнем этаже АБК-2 и сыплюсь вниз.

На лестнице уже почти никого нет. На 20-м уровне я вижу последних невезучих, после чего только грохот моих каблуков нарушает сакральную тишину шахты-подъема. В полутьме мне мерещится нескончаемая цепь теней в пропитках, безропотно-медленно поднимающихся на заклание. От владельцев этих теней остался лишь тяжелый запах табачного дыма, пропитки и пота, круто замешанный на страхе.

Молох получил очередную порцию жертв.

Кто сказал, что путь в ад ведет ВНИЗ?!

 

13 августа 1986 г.

ЧАЭС, девятая ходка

...Дождь лениво хлещет по моей спине. Козырек фуражки-конфедератки не может прикрыть сигарету от брызг, и она, зашипев, гаснет. Я чертыхаюсь. Руки замерзли на ветру, я держу их в кармане бушлата. Бушлат намок и давит на плечи, но все же это лучше, чем ничего, хоть какая-то защита от промозглого ливня.

Мы индифферентно стоим в нескольких метрах от автокрана, почти опрокинутого набок весом большой, два-на-восемь, бетонной плиты. Кран не донес плиту до места укладки, уронив ее на кучу грунта на обочине в момент, когда из-за слишком большого "выстрела" его правая сторона стала задираться в воздух.

Грейдер, разравнивающий подсыпку - щебень под плиты, чихнул сизым дымом и заглох. Щебень явно мелковат для размера луж, через которые нам приходилось укладывать плиты, но выбора не было - что дают, тем и работаем. Я с сожалением гляжу, как горка щебня засасывается жижей грязи - как-будто сахарный песок, тающий в воде...

...Уже неделю наши команды лезут из кожи вон, окольцовывая ЧАЭС охранным поясом - дорогой из бетонных плит, которую сразу же ограждают с обеих сторон колючкой. В бригаду пришел новый "барин" - сменился комбриг. Одним из первых его деяний, говаривали злые языки, был рапорт в Правительственную Комиссию о неудовлетворительном состоянии охраны ЧАЭС, результатом которого стало спешное, в три смены, возведение охранной зоны - бетонки в колючей проволоке, опоясывающей всю станцию вдоль существующей кольцевой дороги.

На прошлой неделе УС-506 закончил рыть суперглубокую канаву - 35  ! - по периметру станции, заполнив ее бентонитовой смесью. Угроза прорыва радионуклидов в подпочвенные воды была снята, и Госгидромет прекратил рассеивать дождевые облака над ЧАЭС. Почти двухмесячная иссушающая жара в районе ЧАЭС закончилась.

Сразу же, в соответствии со всеми законами статистики и подлости, пошел заунывный осенний дождь. Мне кажется, что он не прекращается уже несколько дней. Наверное, я не прав, но какое это имеет значение, в особенности в нашем нынешнем положении?

Мы проклинали работу на открытой всем ветрам Промплощадке. К середине августа фон на дальних подступах к "четверке" упал до 50-100 миллирентген в час, местами и того меньше, и это означало, что для набора отпущенных на ликвидаторскую душу 2 рентген в день надо было упираться на площадке полную смену, то-есть все 8 часов - и даже тогда тебе записывалось в карточку до полутора рентген, не больше.

А вот "вторички" при этом ты хватал на полную - с пылью, с грязью, с дождем... Маленькие подлые радиоизотопы, исправно фильтруемые из воздуха организмом, оседали в легких, накапливались в стенках желудка, почках, печени...

Мина замедленного действия - вот что такое "вторичка".

Кто знает, скольким из нас она уже икнулась, и скольким она еще отрыгнется?

Куда лучше работать на прямой - проникающей - радиации, например, на крыше "тройки". Тот самый мужик, выпускающий в мою первую ходку на крыше, работал с нами и во вторую; тогда он сказал мне:

- Люди боятся радиации хуже огня. Может, и правильно. Только вот проникающая радиация - "чистая"... Ну, просветило тебя на 30-40 рентген, отлежался, отъелся, кровь в порядок пришла - и снова вперед... Я пару раз получал по 50-70 рентген, может, и поболе - живу, как видишь. Самое хреновое - работать на радиоактивно зараженной местности, когда ты глотаешь или вдыхаешь радионуклиды, которые накапливаются в твоем организме, как в банке. Ты на крышу раз сходил, пару-тройку минут отработал - и чеши на мойку, чистый-блистый... А там, - он кивнул вниз, в сторону Промплощадки - глотаешь изотопы на дезактивации территории, и сидят они, голуби, у тебя в почках, легких или печенке, и светят себе потихоньку с периодом полураспада в сотни лет...

Хороший был мужик, толковый. Жаль, не помню его фамилии. Свириденко? Самойленко?..

Ходки на крышу добавили новую деталь к странной реакции моего организма на радиационные поля различной мощности. После каждой из шести ходок на крышу у меня с похвальным постоянством закладывало нос - так, что приходилось снимать лепесток, потому что дышать я мог только ртом. Через три-четыре часа после ходки насморк бесследно проходил: открывались клапаны в носу, проходила головная боль - и все.

Дрюня назвал это аллергией на супервысокие радиационные поля.

...Я пытаюсь прикурить новую сигарету. Не успев "растянуться", она тут же ломается в трясущихся мокрых руках. Першение в горле усиливается. Хреново. Простуда обеспечена.

Консилиум у "тела" автокрана состоит из четырех офицеров - двух проверяющих из штаба бригады (новый комбриг сделал подобные ежедневные проверки "на местах" обязоном. Кроме того, так штабные набирали себе рентгены на замену - естественно, на крышу они не совались...), какого-то капитана из Опергруппы, приехавшего на БРДМе вместе с ними - чекист? - и меня. Рядом робко прячет промокшую голову в воротник крановщик, уронивший плиту. Начальство дает ему хорошего раздолбая, поскольку грязь, обильно плеснувшая из-под оброненной плиты, забрызгала вылезающих из БРДМа чинов. За набором крутых и емких армейских пожеланий в адрес крановщика следует бессмысленная перепалка между чинами по поводу того, что делать с плитой. Я благоразумно молчу. Самым толковым из их "мозгового штурма" было предложение навалиться всем на повисший в воздухе край крана и "гойдануть" его вниз - авось опустится.

Моя команда, сгрудившаяся неподалеку - стропальщики и "щебенщики" - судя по их хмурым взглядам, такую идею явно не оценила. Чины взъерошились. У меня засосало под ложечкой. Быть буре. Сволочная плита в это время потихоньку сползала по откосу в громадную лужу, и натянутые стропы стрелы издавали неприятные стонущие звуки, увлекая кран за собой.

Кольцевая дорога вокруг станции - если разбитую, в рытвинах и промоинах, грунтовку все еще можно было называть дорогой - была в эти дождливые дни малонаселенной, все старались срезать напрямик через станцию, часто не осознавая, к каким последствиям это приведет. За нашу смену по ней проехало от силы три-четыре борта, если не считать тех, что привозили нам плиты и подвозили щебенку на подсыпку.

Словно в плохом кино, раздался шум мотора, и через минуту-две на кольцевой дороге появился еще один автокран. Почему бедолага-водитель выбрал объездную дорогу и куда он направлялся - до того обрадованным чинам дела не было; остановив его, они дружно, в три горла, стали напихивать ему, что от него потребуется.

Я не был строителем, но по моему скудному разумению выходило, что новый кран плиту тоже не потянет - несмотря на то, что он был более мощным, с телескопической стрелой.

Решение пришло неожиданно - рапределить нагрузку между обоими кранами. Чины, почесав репы, согласились на эксперимент.

Минут двадцать ущло на перепалки, ЦУ полканов, бессмысленную суету... Наконец, когда более мощный кран подхватил страдальца под край стрелы, тот выровнялся, и в итоге им вдвоем кое-как удалось плюхнуть злосчастную плиту на "подушку" щебенки.

В запаре мы и не заметили, как вышло время нашей смены. Обрадованные бойцы пошлепали по лужам на АБК-2. Я сказал им, чтобы меня не ждали - у меня было персональное приглашение "на баню" в АБК-1, где сервисовался гражданский состав ЧАЭС и чины из Опергруппы. Простому смертному "партизану" дорога туда была заказана, но меня зазвал мой новый начальник, командир РАСТа, чья прачечная располагалась в АБК-1.

"Некто Федорчак", приехавший на смену Игорю, оказался коренастым, круглолицым партизанским старлеем, почти моим ровесником, родом из Трускавца. Характер у него оказался покладистый. По профессии он тоже был химиком, работал в Северодонецке, "варил" индигоидные красители. Звали Федорчака Женей, или "Геныком", по-западноукраински. Генык быстро сошелся с шахтерами. Он занял койку рядом, и перед сном часто развлекал меня сочными байками из своей гражданской жизни, пересыпая рассказы междометием "О-о-от" - украинский аналог русского "вот" - что придавало его повествованиям характерный шарм. ("Я тогда йому и кажу, о-о-от, серная кислота прийшла из Березников, о-о-от, и сертификат у ней другой, о-о-от...")

...Генык одет в синий костюм, что-то вроде больничной пижамы, с традиционной белой шапочкой ядерщика на голове. "Жарко в прачечной. Хоть и переодеваемся в легкое, но все равно пот прошибает..." - говорит он, ведя меня по лестнице на третий этаж. Пересменка закончилась, и в здании пустынно. После почти восьми часов на дожде мое продрогшее тело отогревается. Наваливается усталость.

В бытовке никого нет. Я сбрасываю промокшие ватник, гимнастерку, рубаху и брюки. С трудом стаскиваю сапоги и носки. Ноги гудят. Генык снабжает меня куском туалетного мыла и - во буржуи! - вьетнамками. Я иду в душ.

Блаженство. Горячая вода. Обжигающие сильные струи. Ароматное - земляничное - мыло. Я чувствую себя сибаритом.

После душа наваливается голод. Пока я одеваюсь в чистое - здесь, на АБК-1, в ходу только белые или темно-синие робы и обрезанные по щиколотки белые же бахилы - Генык курит, выпуская дым в форточку.

- Пошли, перекусим в столовой, в мене зайвый талон есть. - Его радушие не имеет пределов. Партизанам не разрешалось есть в станционной столовой, но я знал от Игоря, что там кормили клево, повара были штатные, а значит, борщ был борщом, а не бурдой из подгнивающей капусты со слоем топленого жира на поверхности, как в родной бригаде.

Талон не понадобился. В пересменку в столовой было пусто, и нам навалили от сердца и борща, и гречневой каши, выдали по паре котлет. Малосольный огурец и два стакана яблочного сока были достойным украшением пира. Мне казалось, что так вкусно я не ел уже несколько лет. Бригадная жратва вспоминается с содроганием.

Дождь на какое-то время прекратился. После бани ощущение простуды прошло; "чистый" бушлат не помешал бы, но на АБК-1 их не держали, и я пододел три рубахи под белую фланелевую куртку атомщика. В ожидании попутного борта для меня мы выкурили по сигарете, стоя у центрального входа. Ветер лохматил на доске объявлений края записок, написанных от руки. Чаще всего встречались "Ищу...", "Разыскивается...", и варианты вроде "Толик Клебанов, нас переселили в Киев на ул. Гончарова, дом...", "Валя Г., найди меня в пионерлагере, корпус...". Очень часто встречалось слово "война" - так местные называли аварию и все, что происходит после нее. "Ищу Виктора Д., до ВОЙНЫ был механиком дизельной 3-го блока...".

Стена Чернобыльского плача.

Я передернул плечами. Стало не по себе.

Небо снова расквасилось дождем. Генык отправился в прачечную, а я, узнав, что грузившаяся в этот момент на площади команда едет в родную "Чапаевскую", напросился в попутчики.

В кабине я посажен у окна. Водитель и старший команды, молодой лейтер, уважительно поглядывают на белую униформу. Несмотря на пододетые рубахи, станционная роба не спасает от холода, и водила предусмотрительно включает печку. Елы-палы, я, наверное, для них уже "дед"... Я подумал, засыпая под монотонный шум дождя, что начинаю привыкать к станции, к дикому укладу моей жизни последних... дней? Недель? Месяцев? Кто считал...

Я притерся к ЧАЭС. Она больше не пугает меня; в какой-то неуловимый момент станция стала частью меня, и взамен я стал частью ее, как и сотни тысяч других, втянутых дрогнувшей рукой оператора "четверки" в нечто, равного чему не знала планета.

 

17 августа 1986 г.

ЧАЭС, тринадцатая ходка

Шевчук ковырнул лопатой отслоившийся от бетона лапоть полимерной пленки. Размер оторвавшегося куска нас явно не впечатлил. Я с тоской окинул взглядом "фронт работы" - задний двор центрального корпуса, вымощенный бетонными плитами и покрытый поверху полимерным "пылезакрепляющим составом". Нам приказано очистить бетон от покрытия.

Идея, которая когда-то кому-то показалась гениальной, в итоге превратилась в головную боль - пленка легко сдиралась покрышками бортов и БТРов, снующих через промплощадку. Она постепенно отслаивалась лохмотьями-"языками", под которые набивалась радиоактивная пыль, носимая ветром по территории. В общем, хотели как лучше, а вышло как всегда.

К нашему разочарованию, пленка не хотела расставаться с бетоном так просто. Пятнадцать бойцов нашей команды уныло скребли плиты, а я в это время прикидывал, что можно сделать с приданной нам пожарной машиной. Как сказал ставящий задачу полкан из Опергруппы, после того, как покрытие будет снято, пожарники "взбрызнут" плиты, смыв пыль, накопившуюся под пленкой. Тебе бы лопату в руки сейчас, певун такой-растакой... В общем, ясно: мартышкин труд, вручную с задачей не справиться.

Старший пожарного расчета, словно прочитав мои мысли, сказал:

- Я могу надуться и смыть это фуфло, но воды в баке мало, а расход у машины большой - хватит минут на пять-семь, не больше...

- Давай попробуем. Все равно вручную долбаться медленнее. Сколько времени тебе надо, чтобы заправить цистерну? - Я прикидываю, где пожарные могут набрать воду, и ничего умнее пруда-накопителя в голову не приходит.

Пожарный сказал, что из накопителя они уже заливались, и не однажды. Проблема была в том, что на заправку уходило до получаса - помпа слабовата...

На круг с дорогой выходил почти час. Кисло.

Мы молча наблюдаем за тем, как бойцы, матерясь, скребут бетон. Радиоактивная пыль, поднятая лопатами, висит в воздухе, давит на нервы. Я почти физически представляю, как она проникает сквозь намокшие от дыхания волокна наших лепестков, оседает в легких...

Пожарка надсадно гудит разношенным мотором. Через пять минут работы брандсбойта всего лишь около трех квадратов бетона лишились "защитной" чешуи. Пока пожарные едут за водой, я посылаю своих в отсидку. Самому мне на случай внезапного появления начальства надо крутиться на "фронте"... На открытом месте сидеть неохота. Оглянувшись, я иду к разворованному до изумления "Уралу", брошенному в лихорадке первых дней метрах в пятидесяти от главкорпуса. Постепенно, после того как его "разули", с него сняли все, что могли снять с помощью отвертки, гаечного ключа и молотка. Я щелкаю дэпэшкой, взятой у дозера, промеряя уровень в кабине. Стекла были еще целы, и, к моему удивлению, в кабине было всего сорок-пятьдесят миллирентген.

Я устраиваюсь насколько можно удобнее на металле - сиденья сперли, наверное, раньше, чем резину - стягиваю лепесток и закуриваю. Усталость наваливается сразу. За последние несколько дней я здорово сдал физически, да и нервы стали ни к черту.

Сегодня утром, например, отвязался на комсомолисте из штаба. Когда мы уже были готовы отчаливать с развода, он властно помахал моему водителю, и открыв дверь с моей стороны, спросил с металлом в голосе:

- Товарищ старший лейтенант, сколько у вас в команде членов партии и комсомольцев?

Первой моей реакцией было: заржать. Но потом я понял - он не шутит. Я глянул на его чистенькую, с иголочки, форму, белоснежный подворотничок, блокнотик, ручечку наизготовку... Едреный корень, они там в штабе совсем от безделья ох...ли, что ли?!

- Слышь, штабной, ты что, с дуба упал? Не знаешь, как команды формируются? Я из тех, кто там, в кузове, в лицо знаю от силы двоих-троих, не то, что по фамилии, а уж тем более по партийной принадлежности... - В глазах побелело; я с наслаждением давал выход своему пару. - Хочешь, давай, садись к ним, проанкетируй, пока до станции доедем; а то, может, с нами пох...чишь немного на промплощадке? Говорят, сегодня там только двести миллирентген, работа долгая, вот и сойдешься с народом поближе, а?

Его глаза сузились от злости, но у меня уже весело кипело в крови, и, хлопнув дверью перед его носом, я скомандовал водиле:

- Поехали, не хрен время терять!

Ждала ли меня выволочка? Если даже он меня и заложит - что они мне сделают? Дальше Сибири не сошлют... Я почти забыл об этом утреннем инциденте. Надо было что-то придумывать с очисткой бетона от пленки.

Были бы у нас АРСы под рукой... Но у АРСа раздатки маломощные. Вот разве что... Его за водой гонять; пока пожарные пленку смывают, АРС подвозит новую порцию воды. Слить ее в цистерну пожарки не проблема... Пожалуй, можно попробовать. Вот только где того полкана найти, чтобы один-два АРСа у него выдавить?

Я выползаю из кабины "Урала". Ноги ломит, как при гриппе. Совсем раздрызг... Топаю в отсидку, сдаю команду дозеру, Шевчуку, и иду в главкорпус, искать утрешнего полкана.

Я наткнулся на него после недолгого блуждания по коридорам корпуса. Полкан оказался толковее, чем выглядел. Через час у нас уже была пара приданных АРСов из нашего же 1-го батальона спецобработки, и дело завертелось. Нам оставалось только сгребать в кучи мокрые пласты пленки и грузить ее в самосвал...

В конце смены я удовлетворенно оглядываю свежевымытую площадку. Пора закругляться, но в этот момент из-за угла главкорпуса показывается БРДМ со знакомым номером на броне... Комбат!

С неделю назад он ввел практику "кавалерийских наскоков" на ЧАЭС для кадровых офицеров батальона - им, как и штабу бригады, тоже надо было набирать дозу для выслуги, повышений в звании, зарплаты. Вот и ездили они то на станцию, то на "точки" замеров дозразведки... Не к черту в зубы, но близко к тому.

Комбат с трудом протиснулся сквозь люк БРДМа. Мешал объемистый пузец, искоренить который ему не удавалось даже здесь, в полевых условиях бригады. Наше начальство любило пригубить и загрызть.

По отечески погутарив со мной несколько минут (как и всегда, это выглядело примерно так: "Как дела - ничего - проблемы есть/нет/хорошо/доложишь детали на оперативке), он скрывается в недрах броника. Он побыл со мной меньше пяти минут; сколько же они там себе на самом деле записывали, никто не знал... Коммандос понимающе лыбятся.

Я решил не тащить бойцов на АБК на помывку, а вместо этого сэкономить время и быстрее вернуться в бригаду, чтобы успеть к "бане". Сегодня был банный день разведбата, первого и второго батальонов спецобработки. В силу специфики возвращения в бригаду - КПП, ПуСО и прочее - путь назад временами занимал несколько часов и был настолько выматывающим, что мытье на АБК шло насмарку - бойцы быстро взмокали под душным брезентом кузова.

Бригадная "баня" представляла собой душевую, устроенную в палатке-тенте. Тот, кто хоть раз был на полевых сборах, с содроганием вспомнит лужи под ногами, в которых плавают осклизлые деревянные решетки, запах болота, воду "комнатной" температуры...

Так же, как и на крыше, условие здесь было жестким: чтобы помыться более или менее по-человечески, надо было попасть в баню в первые полчаса-час после ее открытия. После этого лужи в душевой достигали тихоокеанских размеров, а холодная вода в трубах неумолимо вытесняла горячую.

Вариант "забить на АБК" был принят безоговорочно.

На обратном пути мы делаем небольшой крюк: мужики интересовались, начали ли уже строить саркофаг для разрушенного реактора. Не то, чтобы мы лезли на рожон, просто решили взглянуть издали. Не каждый из них видел "четверку" в реале.

...Монументальность двух огромных кранов, поставленных с обеих сторон реакторного здания, впечатляет. Новенькие, сияющие желтой краской, на внушительных гусеницах. Говорят, радиоуправляемые. Шевчук сказал, каждый стоит по пятнадцать миллионов "зеленых"... Их стрелы легко достигают уровня трубы-этажерки. Они будут укладывать перекрытия для крыши саркофага, перемещать опалубку для литья бетона в стены.

Я с изумлением рассматриваю ИМРы, выстроившиеся у основания "четверки". Они поставлены колонной, плотно прижимаясь одна к другой. Я вижу, что по бокам к ним уже приторочены темно-серые листы опалубки. Вот оно что...

Их поставили на вечный прикол в основание стены саркофага. Они послужат арматурой, упрочняющими элементами для его нижней части, которая несет наибольшую нагрузку.

Было нечто зловеще-завораживающее в этом последнем параде "засвеченной" до предела техники. Мы молча переглядываемся с водителем. Он нажимает на газ.

В течение всех моих последующих ходок на ЧАЭС - если мне доводилось бывать в пределах "четверки" - растущая стена саркофага неуклонно укрывала от взглядов разрушенный реактор. Насколько я правильно помню, последний раз я еще мог видеть парашютные стропы на стене разломанного реакторного отделения где-то в конце августа.

Неделей позже мы промучимся всю смену, занимаясь вывозом заброшенной автотехники с территории промплощадки. В компанию к "Уралу", в котором я отсиживался, добавятся скорая-РАФик, ЗИЛ-130, ПАЗик-автобус... Мы грузили их автокраном на борт-длинномер и отвозили на пока еще открытый могильник, где уже ржавели под монотонно накрапывающим осенним дождем десятки, а может, и сотни других автомобилей - от первых пожарных машин и скорых до "насосавшихся" радиации грузовиков, самосвалов, автобусов, кранов, "миксеров"...

С вывозом техники с промплощадки для бригады закончился этап уборки территории ЧАЭС - наиболее неблагодарный и "грязный" с позиции "вторички".

По дороге назад, чтобы не влипнуть на вредном молдаванском КПП, мы пытаемся срезать с трассы в объзд КПП, через лес. Однако все известные нашему водителю съезды уже перерыты траншеекопателем.

Извечная борьба снаряда и брони. Каждый день разъяренная Опергруппа посылает своих опричников перекапывать самовольные объезды, с тем, чтобы вся техника из зоны шла как и положено, через КПП и ПуСО. И так же упорно, каждый день смертельно уставшие команды, возвращающиеся назад со станции в бригаду на свеченных-пересвеченных машинах, пытаются слукавить, объехать КПП, чтобы не тратить время на бесполезную дезактивацию...

Водитель тихо ругается. Молдаване уже маячат на горизонте, когда он, отчаявшись, резко сворачивает вправо, почти перелетая через свежевырытую траншею... Я слышу мат в кузове, но мы уже прыгаем по кочкам лесной дороги, скрываясь в чаще. "Патруля не видел?" - спрашиваю я. "Вроде нет... За нами - никого", отвечает он. "Тормозни, проверю, как там в кузове", - прошу я.

Бойцы ворчат, но понимают, что по-другому нам в бригаду скоро не попасть. Я даю им пять минут на "орошение растительности". Шевчук щелкает дэпэшкой. Здесь чисто, несмотря на обилие хвойных деревьев, которые куда охотнее, чем лиственные, накапливают радионуклиды.

Я отхожу в сторону и закуриваю. В который раз меня одолевает бессильное отчаяние при виде обреченной природы. Сколько поколений пройдет, пока снова можно будет пить воду из этого ручья?

Вздрагиваю от неожиданности - тихо подошедший Шевчук вполголоса говорит мне: "Там, гляди, под раздвоенной сосной...". Я поворачиваю голову и вижу красавца-лося, застывшего под деревом. Может, ему повезет, ведь он уже довольно далеко от станции... Шевчук спугивает его, пытаясь отогнать в сторону границы зоны. Зачем, ведь через ограду ему не перебраться...

Все живое в зоне обречено.

...В тот вечер мы успели в аккурат к открытию бани. После душа, надев чистое белье и подарок Геныка - шикарный танкистский комбинезон, я уселся в нашей палатке на кровать и вытащил свой последний НЗ - пол-бутылки "Пшеничной". Бойцы притаранили мне "привет начпрода", сухпай: пол-кирпича черного хлеба, банку тушенки, кусок сыра, пачку печенья "Шахматное" и банку сгущенки. Под койкой у меня стоял едва початый ящик "Боржоми" - шахтари исправно обеспечивали меня минералкой. Кстати, неделю - или две? - назад всех офицеров перевели в отдельную, командирскую палатку. Мы с Геныком отказались - какая разница, где ночевать, а к нашей РАСТовской епархии мы уже как-то приросли. Начальство не настаивало, а шахтари, по-моему, зауважали нас еще больше.

Я выпил водки, неторопясь закусил тушенкой, выпил еще, закурил.

Водка не брала. Ну ни на чуть. Я встал и взгянул на себя в зеркало, укрепленное на спинке верхней койки. Из него на меня смотрел изможденный мужик с белесо-мучнистым лицом, черными кругами под глазами, тонкой шеей и коротким ежиком волос неопределенного цвета. На шее и на лбу, в местах, не прикрытых воротником или лепестком, темнели бурые пигментные пяна. От прошлого меня остались лишь усы, которые по странной прихоти то ли радиации, то ли пропиточного материала лепестка порыжели...

Гражданка казалась чем-то из другого измерения. Я с трудом вспомнил, как зовут моего завкафедрой.

Размеры вселенной сузились до границ зоны и территории бригады.

Полный п...ц. Прострация. Я сидел и бессмысленно пялился в стену.

Наверное, водка таки достала.

...Дрюня заскочил в палатку и растормошил меня, сказав, что надо идти фотографироваться на пропуск в Чернобыль.

- На кой он мне нужен, я в Чернобыль не ходок, - вяло аргументировал я.

- Ну, на память будет; мы все себе делаем. Я потом поеду с пленкой, отпечатаю, сделаю ламинаты с пропусками... Когда-никогда заедешь в Опергруппу в Чернобыле, хоть пожрешь как человек, - сказал Дрюня, предосудительно глянув на остатки моего пиршества на тумбочке. - Ты когда горячее ел в последний раз?

Я стал вспоминать. Может, на прошлой неделе?

- Вот заработаешь язву, как я... на кой хрен ты над собой издеваешься?

- Ага... Ты начштаба скажи, он мне путевку в пансионат выпишет... В Припять... - огрызаюсь я.

Мы чапаем в Ленкомнату. Серега фотографирует меня снаружи, на фоне палатки.

На следующий день Дрюня привез мне зеленый прямоугольник с бордовыми буквами: "Чернобыль" поверху.

Этот пропуск и теперь стоит у меня в кабинете, в рамке. На быстро выцветшей от радиации фотографии я выгляжу хуже, чем я выгляжу сейчас, став на семнадцать лет старше.

...Но главным было то, что в тот вечер, подумав про себя - хуже уже не будет, - я ошибался.

Прошло еще три дня, в течение которых мы упирались на станции, выгребая последний радиоактивный "навоз" с ЧАЭС.

По-моему, 18-го мы работали на ОРУ-330, открытых распределительных устройствах - сложной системе проводов и трансформаторов, что-то вроде подстанции, с которой электричество подавалось на ЛЭП и на которую "четверка" плюнула существенным количеством ядерной начинки реактора.

Весь день 19-го моя команда провозилась на расстановке блоков, преграждающих въезд со стороны главкорпуса во внутреннюю часть промплощадки - акция, которая запомнилась мне своей бессмысленностью из-за того, что каждые пять минут перед нами возникала очередная машина, которой во что бы то ни стало и именно сейчас нужно было проехать вовнутрь... По-моему, в одной из машин я увидел академика Легасова, но ручаться за это не могу. Каждый раз нам надо было с помощью автокрана убирать два блока с дороги, пропускать машину и ставить блоки назад... После пятого-шестого повтора прибежал опергрупповский полкан, по-видимому, наблюдавший за нашими упражнениями из окна главкорпуса, и с красными от натуги глазами стал орать, что "закрыть проезд тебе было приказано раз и навсегда!" Я смотрел на брызгающего слюной полкана и дивился своему пофигизму. После того, как он отвалил, из корпуса к нам вышел гражданский с грустным лицом и очень вежливо осведомился, по чьему распоряжению мы расставили заграждение. Я сослался на Опергруппу МО СССР. Он сказал: "Угум..." и ушел обратно, а еще через пару минут примчался все тот же полкан и велел нам убрать блоки с проезда, после чего валить на помывку... Чего у них там не вытанцовывалось - осталось тайной, но подобные разнотолки в мою бытность на ЧАЭС происходили часто.

Наконец, 20-го я выехал в третью, ночную, смену, когда мы прочесывали промплощадку, подбирая последний оставшийся мусор, который можно было погрузить на борт руками... В полумраке скудного ночного освещения площадки я наткнулся на нечто, занимающее особое место в моих воспоминаниях о Чернобыле.

Где-то в районе второго энергоблока я вышел на фундаментального вида теплицу, в которой рачительные - до войны... - хозяева ЧАЭС выращивали... розы. После аварии до них никому не стало дела, и под воздействием радиации розы покорно умерли. Они так и стояли на клумбах, когда я их нашел - с гордо поднятыми желтыми бутонами, которым никогда не суждено было распуститься, покоившимися на желтых же стеблях, покрытых желтыми же шипами...

Хлорофилл в розах был убит. Зеленого цвета в них не было.

Потрясенный символичностью увиденного, я долго стоял у теплицы.

...В ту ночь, вернувшись в бригаду, я застал бодрствующего тезку-Иванова в штабной палатке. Он здорово похудел за эти две с небольшим недели, пока я мотался на станцию. Мы сидели и курили одну сигарету за другой. Разговора не было, да мы в нем и не нуждались.

Спать я не хотел.

Есть я не хотел. Как-то совсем отстраненно я зафиксировал тот факт, что последней моей едой был сухпай под водку - почти три дня назад.

МНЕ ВСЕ БЫЛО ПО Х....

Я знал, что утром начштаба снова выпишет меня на ЧАЭС, но это меня уже не трахало. Я сжился со станцией, я знал ее насквозь, я был ее совершенным орудием, таким же, как и славные ее реакторы РБМК...

Нет эмоций. Нет усталости. Есть скотское послушание и тупая уверенность в том, что если мне прикажут завтра вылизывать крышу "тройки" языком, я не буду вдаваться в подробности. Полезу и сделаю. Стоп, не так. Сделаю это наиболее эффективным способом. Я - инструмент функционирования ЧАЭС.

Вспомнился Саша Ходырев.

Я стал им.

Я просидел в штабе, не переодеваясь, до подъема - зачем? Все равно через час-два снова двигать на станцию...

Первым меня увидел комбат. Наверное, выглядел я весьма плохо, поскольку даже в его шершавом, как кирза, армейском сердце чего-то зашевелилось. Он прогудел басом:

- Ты, того, не захворал? Нет? После завтрака возьмешь у Завитаева двух бойцов, поедешь в наряд на фрунзиновскую водокачку... Захватите паек на три дня, и шоб я твоей морды до двадцати двух ноль ноль двадцать третьего здесь не видел!

Я не поверил своим ушам. Посыл на водокачку был манной, тем самым курортом, о котором я говорил Дрюне. Предположительно, офицер и два солдата наряда должны были обеспечивать безопасность водокачки (откуда вся бригада брала воду) защищая ее от покушений агентов империализма. На деле, наряд просто отсыпался и отъедался в течение пары дней в палатке, пристроенной к полуразвалившемуся кирпичному зданию водокачки. Речка Тетерев была рядом, и тут же, под койками, хранились удочки...

Я зашел к Дрюне, испытывая что-то вроде легкого разочарования. У меня, как у ребенка, отняли любимую игрушку, без которой нарушалась комфортность существования. Странно было осознавать, насколько я прирос к станции, как-будто без меня там не справятся...

- Все просто, - философски заметил Дрюня в ответ на выраженное мной удивление случившимся чудом, - ночью прибыла куча замен, в том числе и четверо новых офицеров... Твое "дырозатыкание" закончилось. Слезай с коня, Чапай!

 

27 августа 1986 г.

ЧАЭС, девятнадцатая ходка

Я "забурел".

Нет, поймите меня правильно.

Не то, чтобы я стал заниматься дедовщиной, качать права.

Просто станционная мудрость лезет из меня, как булавки из Страшилы. Я вооружен ей до зубов. Это дает мне право - по крайней мере, моральное -натаскивать "молодых", в полном смысле этого слова.

Сегодня мы идем на крышу. Моя шестая ходка.

Со мной - двадцать человек команды и офицер-стажер. Он - не моя прямая замена. Я не знаю, что там разладилось в могучем механизме рай/обл/респ-военкоматов, но замены офицеров стали происходить крайне нерегулярно, чем и объяснялся мой "марафонский" заезд на станцию в течение пятнадцати дней подряд. Может, народ, напуганный увеличивающимся потоком негативной информации, стал больше "лытать" от дела, может, всех "легких" на подъем уже дернули, и теперь отлавливают "тяжелых"...

Стажера зовут Игорем. Он приехал из Днепра, и пару лет назад закончил тот же Институт, что и я.

Развод на площадке 5-6-го блоков был отменен давно, поэтому сразу же после "раздачи слонов" в бригаде мы рванули на станцию. Памятуя уроки прежних ходок на крышу, я стремился привезти команду на АБК как можно раньше. Водителя я не знал, но дважды ставить ему задачу не понадобилось, просек все сразу: доедем до семи тридцати утра - уедем со станции в десять...

Я поглядываю на Игоря и, наблюдая его реакцию, вспоминаю себя и Сашу Ходырева. Игорь сильно психует, глаза широко раскрыты, жадно впитывают окрестный пейзаж. Дорога на ЧАЭС сильно изменилась за эти недели. Деревни по обочинам все более и более ветшают без присмотра. Листва на деревьях еще лихорадочно зеленеет, но уже чувствуется приближение осени. Нескошенные зерновые полегли под частыми дождями. Лужи по разбитым обочинам не пересыхают, а по краям их проступают белесые пятна дезраствора, которым поливают шоссе. Игорь указывает мне на блестящую паутину антенн, развешанных на высоких тонких опорах - их видно за несколько километров от дороги:

- Это что?

- Чернобыль-2. Какая-то там сверхсекретная станция радионаблюдения и перехвата. Про нее у нас только слухи ходят... Вроде как закрыли ее уже. Ночью, в проблесковых огнях, выглядит совсем фантастично, еще увидишь...

На центральной площади ЧАЭС, как всегда, утренняя толкотня. Я вспоминаю, как еще дней десять назад на ней стояла непролазная грязь по колено. Теперь ее вычистили и припудрили; наверное, ждут кого-то из Москвы, а может, и из МАГАТЭ.

Мы выпрыгиваем из машины и бежим на АБК-2. Бойцам, как и водиле, не пришлось долго объяснять, почему мы торопимся, тем более, что я вижу среди них троих-четверых знакомцев.

Вид внутреннего двора ЧАЭС тоже здорово поменялся с момента моей первой ходки. На территории чисто, мусор вывезен, площадь выстлана бетонными плитами под самую стенку реакторного здания. Хаос первых месяцев, так остро ощущаемый в первые ходки, вытеснен планомерной, упорядоченной работой по подготовке первых двух блоков к запуску. Эксплуатационники возвращаются, заменяют ликвидаторов. Говорят, запуск ожидается, как всегда, к круглой дате - 7 ноября. Насколько это было реально, мы не знали, но делали все, что от нас требовали для достижения этой странной цели.

Включая очистку крыши "тройки".

Я был там уже пять раз, не считая сегодняшней ходки. Поскольку индивидуальная дозиметрия для нас по-прежнему была чем-то вроде чисто спортивного интереса (об этом ниже), а свои карточки учета накопления индивидуальных доз мы не видели до момента отправки домой, - в душу закрадывались тоскливые мысли о переоблучении. Конечно, никто не утверждал однозначно, что набрать 25 рентген - это безопасно, а вот все, что выше этого - кранты. Конечно, набранная мной суммарная доза колебалась в пределах "плюс-минус слон", и об истинных ее размерах оставалось только гадать. И уж конечно, никто не брался сравнивать шесть моих ходок на крышу с десятком дней, проведенных в радиоактивной пыли на уборке территории - сравнивать в плане суммарно набранной дозы и количества накопленных в теле радионуклидов... Поэтому каюсь - в этот раз быть героем мне уже не горело. В особенности после того, как узнал об эффективности очистки не понаслышке, а полазил по крыше сам... Начштаба вообще сказал мне прямо: "в дерьмо не суйся, ты - на подходе к максимуму, а стажеров у меня больше некому водить".

Вот тут я и почувствовал себя "дедом"...

(В плане дозиметрии у меня были и остаются претензии и к МО СССР, и к другим уважаемым, уже почившим в бозе организациям, ответственным за снабжение ликвидаторов. Трудно поверить в то, что практически до конца августа 86-го индивидуальные дозиметры для ликвидаторов (по крайней мере, в нашей бригаде) ограничивались алюминиевыми цилиндриками ДКП-50, теоретически рассчитанными на накопление доз облучения на уровнях от 2 до 50 рентген в час. К сожалению, технически они не были рассчитаны на накопление доз на меньших уровнях - все наши ходки на уборку территории, к примеру, пошли бы коту под хвост.

И пошли. Дозиметры исправно разряжались, теряя показания и наши драгоценные рентгены.

Через какое-то время мы от ДКП отказались.

Потом в бригаду стали приходить новые, сыровато выполненные, дозиметры, в основном "слепого" типа - такие, по которым ты сам визуально не мог определить накопленную дозу, она должна была считываться централизованно, с помощью прибора. Они основывались на разных принципах, но все обладали одним недостатком: аккуратность измерений не гарантировалась.

Первый раз я увидел эти новые "игрушки" на капитане-партизане, где-то в первой половине августа. Я пришел сполоснуться к умывальнику перед ужином, он умывался рядом. Его брюки и куртка были увешаны странной коллекцией из пластмассовых и алюминиевых дозиметров - разной формы и размеров, штук около восьми. Я поинтересовался, зачем ему столько разных? Он угрюмо глянул на меня и сказал:

- Ты что, про "кроликов" не слыхал?

"Кроликами" у нас называли две группы "партизан", каждая то ли по 25, то ли по 50 человек, которых занаряживали на одинаковые объекты и одинаковое время работы. Только вот одна группа получала дезактивирующие препараты, а другая - нет... То-есть, обе группы получали таблетки одинакового вида, но кто из них получал "пустышку" - они сами не знали. Их пихали в самые злачные места, изучая одновременно и воздействие разноуровневых полей на организм человека, и новые проворадиационные препараты. Рентгены "хватали" они здорово, и уже через пару недель обе группы тихо исчезли из бригады.

Чем закончился "эксперимент" - я не знаю.

Очень хотелось бы знать, сколько из них осталось в живых, как ни грубо и цинично это звучит.

С легкой подачи "кроликов" в бригаде началась эпидемия коллекционирования дозиметров, усиливаемая еще и тем, что наших гражданских коллег из Минэнерго и Института Курчатова щедро снабжали всякими новыми штуковинами... Дозиметры выменивали на дозиметры, на водку, на курево... Я по-прежнему носил ДКП-50, который "заело" где-то на двух рентгенах (даже после ходки на крышу где-то в середине августа волосок дозиметра не сдвинулся ни на йоту), и еще один "слепой" - уже не помню марки, который тоже был только для форсу, потому что прибора для чтения дозиметров такого вида у нас в разведбате не было...

Но я увлекся.)

...К моему огорчению, на АБК полным ходом переодевалось уже несколько десятков человек. Даже это было неплохо - попасть в первую сотню; но спортивный задор не унимается, и я тихо приказываю бойцам после переодевания собраться на втором этаже АБК.

У меня был дополнительный козырь - малоизвестный партизанам ход в реакторное здание через застекленный переход из АБК-2, закрытый с первых недель аварии. О нем мне рассказал один гражданский во время то ли третьей, то ли четвертой ходки на крышу.

...Несколько минут спустя мы быстро двигаемся по переходу в сторону "тройки", а затем через коридор в теле реакторного здания выходим на знакомую лестницу, ведущую на крышу здания дремлющего реактора-миллионника.

Топот наших сапог гулко отдается в перегонах лестницы. Уровень за уровнем мы поднимаемся наверх, не встречая конца очереди. Я доволен. Игорь, которому я сказал так же, как когда-то сказал мне Саша - "Иди за мной шаг в шаг" - исправно топает ниже меня.

Мы подходим почти к самому верху лестницы; впереди - от силы два десятка бойцов.

Кайф! Если все будет как обычно, максимум через час мы уже будем на помывке...

Но все обернулось немного иначе. Задержавшийся с утренней дезобработкой Ми-26 оглушительно молотил воздух пропеллером в нескольких десятках метров над трубой-этажеркой. Нужно было обождать какое-то время, как объяснили нам выпускающие - то ли пока спадет уровень, вызванный сбросом дез-состава (такой странный эффект также наблюдался при начинавшемся дожде, когда фон сначала резко прыгал вверх, а затем спадал под потоками дождя), то ли пока дез-состав снимет часть фона, добавившегося после очередного "хлопка" из развала "четверки"...

Так или иначе, мы подошли к выходу на крышу только через час с лишним.

Я помогаю Игорю надеть "латы", баночный респиратор. Говорить что-либо человеку в таком состоянии бесполезно, я помнил это по себе. Патетика патетикой, но кто-то из нас сравнил этот момент с ожиданием гильотинирования. Это утро Игорь запомнит надолго... Еще до выхода я вдалбливал ему: "Инструктаж выпускающего - твоя молитва. Можешь забыть свое имя, но все, что он будет говорить, ты должен помнить... Заблудишься на переходах крыши - нахватаешь лишнего!". Он кивал головой, как болванчик, но я сильно сомневаюсь, что он усвоил сказанное.

Угловато передвигаясь в непривычном снаряжении, он выскакивает на крышу, и я засекаю время. Сегодня уровни щадящие. Время на человека - до трех минут. Гражданские выпускающие тихо переговариваются о чем-то вполголоса. До меня доносится: "...чесотка задрала...", "...холодильник жалко, почти новый...".

Бегут секунды.

Игорь выскакивает из-за угла, как черт из коробочки; гражданский подпрыгивает от неожиданности. Сдирая респиратор, Игорь судорожно хватает воздух ртом. Это тоже знакомо... Следующим идет первый из нашей двадцатки бойцов. Я поставил в начале очереди тех троих, кто тут уже был. Особой тревоги у него на лице не прочитать, но резко вспотевшие лоб и виски говорят о взвинченном состянии психики, подхлестнутой радиацией. Он отправляется на крышу, а я слушаю захлебывающийся рассказ Игоря о том, что и как он делал в эти три минуты, казавшиеся ему вечностью.

Удостоверившись, что Игорь оклемался и в состоянии топать вниз, я спускаюсь вместе с ним, напомнив последнему в цепочке нашей команды о месте и времени сбора после смены. Лестница уже заполнена сотнями партизан. Многие с завистью глядят на нас.

- Как там, мужики? - Спрашивает кто-то.

- Нормально; главное - не перес...ть, дышать носом, - наставительно отвечает Игорь.

Я улыбаюсь.

Уже в душевой до меня доходит, что крышу я, пожалуй, больше не увижу.

Никаких эмоций осознание этого факта не вызвало.

 

1-8 сентября 1986 г.

с.Ораное, XX бригада химзащиты

Моя последняя, 23-я, ходка на ЧАЭС в памяти не отложилась. Это было 31-го августа; я помню только, что на обратном пути водитель почему-то решил объехать молдаван слева, через Каменку - Горностайполь, и мы долго носились по проселкам, прячась от патрулей и безуспешно пытаясь выспросить дорогу на Ораное у редких встречных водителей, которые путали нас еще больше. В конце концов мы оказались в Опачичах... К ужину мы опоздали, и злые бойцы отвязались на не менее злом водителе и на мне заодно.

Наверное, не запомнилась она потому, что я обсчитался и полагал, что меня пошлют еще раз.

Но меня больше не посылали. Через два дня Женьку Федорчака, Геныка, тоже посадили на прикол.

Нам оставалось только дожидаться замены.

Мы прокуковали в бригаде целых восемь дней...

Генык и я неспешно бредем по перелеску за автопарком.

Под ногами чавкают маслята. Их нити, кружа и переплетаясь, густо покрыли поляну. Устрашающего размера мухоморы зловеще мерцают светофорными шапками по контуру перелеска.

Мы не берем маслята из принципа. Мы охотимся за белыми грибами, на спор - кто больше соберет.

Радиация в малых дозах (как например, в пределах бригады...) благотворно сказывается на росте и качестве грибов. И уж конечно, такого количества отборных грибов я не видел - и, наверное, не увижу - никогда в своей жизни.

Полиэтиленовые пакеты быстро переполняются белыми. Мы собрали по полному пакету, пройдя меньше километра. Страшно жаль их выбрасывать, но есть их нельзя.

Хотя оставшиеся местные едят. Как едят и циклопических размеров картофель. Колорадский жук картофель этим летом не взял, и местные не нарадуются на картохины размеры и вкус.

Они также доят коров, с удовольствием поедающих сочнейшую траву, и ловят сомов, живущих в иле речек Тетерев и Припять.

В радиоактивном иле.

Но сельским до "войны" особого дела нет.

Зато им есть дело до огромного количества техники, - бесхозной и находящейся под присмотром - занятой в Чернобыле.

На прошлой неделе мы чуть не померли от хохота, когда зампотех поведал нам за завтраком сагу о злополучной "мечте могильника", машине ММ 00-02.

В одну из ночей ее уперли из автопарка. Угонщики руками вытолкали ее прямо через колючку ограды (вспомнилось, как цыгане обматывали тряпками копыта угоняемых лошадей), завели с ходу, и...

Машину обнаружила милиция где-то в Могилевской области.

Местным колхозникам, страдающим в период уборочной дефицитом бортов, очень приглянулась "шаровая", по их мнению, войсковая техника, и такие пропажи случались часто-густо. Угонщикам надо было бы обзавестись дозиметром, потому что бедная ММ 00-02 едва ли не светилась во тьме от переоблучения, на чем они и попались на КПП...

...Мы с Геныком алчно сглатываем слюну, но грибы все-таки оставляем.

Договорились на ничьей. Возвращаемся в батальон с ощущением собственной бесполезности. На станцию нас не пускают, мы почти "выездили" свои 25 рентген. Несчастные оставшиеся пол-рентгена мы теоретически можем выбрать за две недели ничегонеделания в бригаде.

Начальство нас тихо ненавидит.

С одной стороны, на станцию нас пихать уже нельзя. С другой стороны, будучи "дедами", мы имеем иммунитет от насобачивания на нас бригадной рутины, как-то, дежурства по батальону, работ по постройке зимних квартир (которые, кстати, развернулись полным ходом - если нас промаринуют еще с недели три дольше, мы имеем шанс в них перебраться...), и прочей волыни. Все, что остается дедам - слоняться без дела из угла в угол, ожидая замены.

А замены закончились.

Партизанский ручей сильно обмелел в конце августа, а в первую неделю сентября и вовсе иссох.

Генык и я остались в гордом одиночестве - остальных наших корешей, партизан-офицеров, включая почти всех знакомых разведчиков, поменяли. Уехал и Дрюня, сердечно распрощавшись со мной; ему надо было срочно ложиться в больницу... Уехал почти весь Харьков, и хотя новые ребята были ничуть не хуже, ощущение пустоты от этого не уменьшалось. Мы автоматически разыгрывали новичков в столовой классической Дрюниной хохмой: "Вчера видел ворону над "четверкой"... Летела летела, потом гляжу - х...як! Упала... Прямо в разлом реактора... На лету спалило!" (хотя "четверку", по разговорам, уже перекрыли сверху).

Вместо Геныка с шахтерами стал ездить Игорь. Мы подивились такой преемственности имен, ведь Женькиного предшественника тоже звали Игорем. Да и шахтеры постепенно сменялись, только Донбасс оставался Донбассом в составе нашего РАСТа.

Вечера коротались в неспешных беседах в штабной палатке. Разнообразие вносилось фильмами по средам и пятницам. Нам показали - на моей памяти, по второму разу - весь цикл "Анжелики", несколько фильмов Фюнеса и Ришара; все в ужасном состянии, но смотрибельные.

...Мне запомнилась просветительская беседа молодого майора-медика из санчасти. Как-то вечером в курилке мы разговорились о последствиях аварии, о влиянии радиационных полей Чернобыля на наше здоровье.

От него я впервые услышал леденящий кровь прогноз - по подсчетам какой-то там медико-статистической группы выходило, как совершенно буднично сказал он, что большинству ликвидаторов надо отмерить по 15-20 лет от 86-го года - и на том успокоиться.

Так и сказал. Дословно.

Я слегка припух от такого цинизма, но ничего ему не сказал.

Уже перед самым написанием повести, шерстя Интернет, я наткнулся на следующие строчки: "...Появление радиационно-индуцированных солидных раков предстоит ожидать для ликвидаторов в ближайшем будущем с максимумом интенсивности примерно через 25 лет после аварии на ЧАЭС".

Оп-па. Значит, 2011 год.

Но тогда в это еще не так верилось, вернее, не верилось совсем.

Хотя анализы крови, несмотря на все секретные постановления и приказы о завышении данных, даже в бригадном медсанбате для нас не были радужными. Да и чувствовали мы себя доведенными до ручки - истощенными, изношенными, с разболтанными нервами...

Ладно, отвлекся.

Итак, последняя наша неделя в бригаде была наполнена тоскливым ожиданием замены. Тоскливым потому, что с трудом верилось в то, что это произойдет.

После обеда 8-го сентября я лежал в палатке, бездумно пялясь в плетенку панцирной сетки над головой. Генык вошел в палатку и буднично сказал:

- Збырайся, замена нам приехала. О-о-от...

Дальнейшее вспоминается урывками.

Прощание с мужиками. Тезка-Иванов выдает нам военные билеты - со вставленными карточками учета, из которой я с изумлением узнаю, что по сегодняшнее число набрал ровно 25 рентген, и ни микрорентгеном более... - проездные документы и деньги. Мы обнимаемся напоследок. Из "стариков" он остается один...

Мы спешим; "газик" из третьего спецбата идет прямо в Киев...

Только вкинуться, сегодня к вечеру мы будем уже в Киеве!

...Улицы Киева выглядят также, какими я их помнил с "довоенной" поры. Мы останавливаемся у гастронома на окраине. Штабные из третьего батальона, подвозившие нас, затариваются водкой, а мы, попрощавшись, садимся на конечной остановке на трамвай. Едем в сторону центра. Начинает смеркаться. На перевалку в Белую Церковь мы сегодня, пожалуй, уже не успеем.

Надо было искать крышу для ночлега.

Генык концов в Киеве не имел. У меня на этот случай прорезывались два варианта. Первым был мой давний приятель по аспирантской общаге, который получил квартиру на проспекте Советской Украины и который всегда радушно принимал меня во время редких командировок в Киев. Вторым был двоюродный брат Саша, который после Припяти получил квартиру где-то на улице Бальзака, в квартале, где жили многие эксплуатационники ЧАЭС, переселенные из Припяти. Я знал адрес, но как туда добираться - не имел понятия.

Телефона ни у одного, ни у другого не было.

Мы решили бить наверняка и ехать к приятелю.

Только спустившись в метро, мы поняли, какую ошибку совершили, поперев в Киев в "партизанской" форме. На боку у нас висели одинаковые противогазные сумки, хранившие тот немудреный скарб, который мы решились забрать с собой. Остальное покоилось в бригаде в толстых полиэтиленовых мешках с желтым ярлыком, и будет при случае свезено на могильник.

Два подозрительных типа в полевой форме с противогазами... Вокруг нас был постоянный людской вакуум. Нас чурались, от нас отводили глаза. Мы сидели в почетном удалении от остальных пассажиров вагона.

То же самое было и в троллейбусе.

Мы пока не придавали этому значения - нам все было в диковинку, толпы нарядно одетых людей, городской транспорт, освещенные витрины магазинов... Я осознал, насколько одичал за эти сорок дней.

Моего приятеля не было дома. Потоптались немного возле подъезда. Одолевал голод. Вечные старушки внизу, тревожно отодвинувшись на край лавочки, отправили нас в ресторан в торгцентре, за две троллейбусные остановки.

Ресторан был полон. Метрдотель, брезгливо держась на расстоянии, посоветовал нам для начала сменить гардероб, вымыться, и уж потом беспокоиться о еде. Генык побелел лицом и двинулся на него, но я схватил его в охапку и вытащил на улицу...

Киев, который мы спасали, нас не принимал.

Мы были изгоями, прокаженными в этом городе.

Обида и усталость навалились одновременно.

Вкалывая на станции, мы наивно полагали, что наши благодарные соотечественники кинутся мыть нам ноги по возвращению домой. Пусть кто-нибудь скажет, что мы этого не заслужили!

В тот вечер наши иллюзии рассеялись.

В лучшем случае, нас игнорировали. В худшем - чурались, как тяжело больных инфекционной болезнью. Наши шмотки, мы сами в глазах окружающих нас людей были опасны... Это дал нам понять таксист, которого мы сооблазнили четвертной бумажкой. Сам он считал, что радиация - не грипп, и поэтому согласился свезти на Бальзака. Кстати, он был единственным из пяти или шести свободных такси, кто рискнул притормозить возле нас.

Улица располагалась на самом краю города. Как и во всех новостройках, дома не имели номеров. Ветер выл в проулках, гоня вечный левобережный песок. Было уже около пол-одиннадцатого. Мужик, выгуливающий овчарку, махнул нам рукой в один из внутренних дворов из унитарных шестнадцатиэтажек.

Дом был тот, квартира та - но двери никто не открыл.

Я понял, что Сашка, скорее всего, "вахтует" из Зеленого Мыса, а Люда и дети, наверное, уехали к родным в Бердянск. Спустившись вниз, мы стали держать военный совет.

Командировочный опыт утверждал, что искать место в гостиницах Киева, тем более ночью - гиблое дело. Но выбора у нас не было, и мы стали ловить хоть что-то двигающееся в сторону центра.

Было холодно и сыро. Две странные фигуры в полувоенной партизанской форме топали по шоссе направлению к Киеву, голосуя редким машинам. Нам повезло: "Жигуль", владельцем которого оказался бывший чаэсовец, довез нас прямо в центр. Его подружка, пьяноватая блондинка, помахала нам из заднего окна на прощание, когда мы, совершенно разбитые и продрогшие, десантировались у гостиницы "Красная Звезда". Расчет был прямой: куда еще податься двоим подопечным Минобороны, как не в подведомственную же Минобороне гостиницу?

Хотя в этом и было больше нахрапа, чем трезвомысления, концепция сработала, и через несколько минут, не веря своему счастью, мы уже смотрели из окна нашего совершенно шикарного двухкомнатного номера - дежурный администратор над нами просто сжалилась, взяв клятву, что мы освободим номер к семи утра - на площадь Дружбы Народов. Я обнаглел вконец и спросил у горничной на этаже, не будет ли у нее чаю. И здесь нам повезло, был и горячий сладкий чай, и безумно вкусные бутерброды с сухой колбасой и сыром... Мы отмыли последнюю чернобыльскую грязь в обжигающе горячем душе и уснули, как убитые.

Последний день моей эпопеи был тоже малопримечателен. Мы с Геныком добрались до перевалки, где все тот же мордатый прапор выдал нам наши пожитки. Крысы и мыши их не тронули, но вот в углу моей сумки поселилась плесень. Надев джинсы, я констатировал факт своего существенного похудания - ремень, застегнутый на последнюю дырку, едва держал их на торчащих костях бедер...

Киевский вокзал встретил нас патрулями, огромным контингентом совершенно разношерстных партизан, за которыми эти патрули охотились, гамом толпы и дикими очередями в кассы. Каким-то образом мы выбили себе билеты: я взял СВ (гулять так гулять!) в Днепр, а Женька - какой-то сложновариантный билет в Донбасс.

Наш последний совместный ужин прошел на славу. Мы забили столик в ресторане "Крещатик", поближе к кухне, и перепробовали почти все меню. Это, в сочетании с нашими скромными шмотками, неопровержимо убедило официантку в том, что мы недавно освободились из "зоны"...

Мы действительно были из зоны. Но не из той.

Мы заказали грибы в сметане, запеченные в глечике. Они были не чета нашим, оранским, но все равно вкусными до беспредела.

Бутылка водки сделала нас более великодушными к предательскому городу. Женька посадил меня в вагон - его поезд отправлялся позже, мы обнялись на прощание и пообещали писать друг другу.

Попутчика в купе у меня не было. Когда поезд тронулся, я обессиленно упал на постель. Что-то мокрое текло у меня по щекам, полуявь, полусон, полубред мотали меня по ЧАЭС, десятки, сотни лиц, знакомые и незнакомые, окружали меня, я задыхался от приторно-сладкого воздуха в подвале главкорпуса, я кромсал ненавистный битум на крыше, я полумертвой бабочкой бился в истерике у засохших роз в заброшенном парнике - и над всем этим возвышалась проклятая стена четверки, какой я запомнил ее с первого дня...

Станция с трудом отпускала меня.

Мой Чернобыль кончился.