"Ну да, конечно... Получил... Непременно... Жду еще два контейнера из Роттердама к концу недели..." - Старик кладет трубку и наконец поворачивается ко мне.
Его зовут Тийс. Ему за семьдесят. Венчик седых волос вокруг загорелой лысины, небрежно подстриженная борода, многочисленные висячие родинки на лице, особенно с правой стороны, и поразительно живые, умные глаза за линзами очков.
...Пару часов назад я вышел из каморки в Интернет-кафе. Голова кружилась от перенапряжения.
Крекер прислал мне несколько абзацев из статьи в журнале "Природа и общество" - нечто вроде популистского варианта журнала "Сайенс". Автор рассказывал о двух ученых, работающих над проблемой регенерации нервных клеток - в научном мире до недавнего времени это считалось чем-то вроде избретения перпетуум мобиле...
Розен и Каммингс.
"...Нетрадиционная научная биография Филиппа Пинеля... выкупил за 2000 луидоров шесть фолиантов из библиотеки Ибн-Сины... был одержим идеей излечения сумасшествия путем замены нервных клеток... опередил клеточную теорию Шванна как минимум на четверть века...
...вздорные, по мнению коллег, методы Пинеля по лечению лепры с помощью токсинов, выделяемых из природных препаратов...
...руководствовался идеями Ибн-Сины... смелые эксперименты Пинеля в клинике Бисетр в Париже, затем в госпитале Сальпетриер...
...доклад Пинеля... освистан на Ассамблее Королевского Общества Психиатров...
...уехал на Сен-Маартен, открыл клинику-лепрозорий..."
Потом - переход на Каммингса и Розена:
"...Двое блестящих выпускников Кингс-колледжа, объединенных идеей излечения шизофрении путем восстановления утраченных, дегенерированных нервных клеток... Вдвоем поступили в адъюнктуру медицинской школы Фонтейн-Кремлон в Париже... работа в Сальпетриере и в Бисетре...
...будучи токсикологом, Каммингс ценил значимость работ Пинеля не только, а может, и не столько в лечении проказы, но в систематизации данных о влиянии токсинов на нервную систему человека...
Месяцы корпения в билиотеках привели к уникальной находке - неизвестный до сих пор дневник Николя Деламбера, ученика и помощника Пинеля... Дневник был найден вдали от Европы, после случайного... Деламбер добросовестно описывал детали опытов, чего сам Пинель не делал либо по небрежности, либо по умыслу...
Интенсивная проработка данных Деламбера... Каммингс и Розен открыли кордекаин - препарат, который Пинель выделил в сыром виде из растений, доставленных во Францию из Вест-Индии экспедицией Корте-Боланж для королевской аптеки в конце XVIII века... эксперименты на животных и на лепрозных больных...
Растение, родственное семейству N.O. Leguminosae, обитает в дождевых лесах Южной Америки... Каммингс и Розен выделили чистый кордекаин...
Тесты на животных принесли ошеломляющий результат: нервные клетки, котрые считались невозвратимо погибшими в результате травмы или болезни, полностью восстанавливались при введении кордекаина..."
Дальше шел типичный псевдоднаучный треп - панацея от болезни Паркинсона, Альцхаймера, незаменимое средство для приживления утерянных в результате травм конечностей, для омоложения памяти... Закончилось все тоже стандартно: молодые ученые надеются... Образец сотрудничества... Перспективы для человечества...
В своем письме Крекер добавил:
"Южная Америка, Венесуэла: трава из парка Парима-Тапирапеко и рекомендация Розенкранца "Каликсе" заняться ее изучением...
Дневник Деламбера нашел Каммингс - он хранится в Архиве Нидерландских Антилл в Виллемстаде. Прочти дневник- я не сомневаюсь, что он имеет отношение к происшедшему с нами.
До связи завтра."
Новый бармен оказался ничуть не лучше своего напарника и непреклонно выставил меня на свет божий. Поплутав немного по Пунде, я вышел наконец на улицу, ведущую к мосту королевы Эммы, свернул налево у самого моста и оказался у ворот Форта Амстердам, где находился Архив.
Вход в форт был бесплатным. Скучающий охранник в будке махнул рукой в сторону здания Архива:
"Архивариуса зовут Тийс. Аккуратнее с ним - он, конечно, не кусается, но строптив чрезмерно..."
***
Меня лихорадит. Это чувство сродни тому, которое, наверное, испытывает кладоискатель. Я знаю, что ключ к сокровищу где-то рядом - и этот странный старикан, похожий на гнома из сказок (только полосатые гетры отсутствуют, но в такой жаре не до гетр...), может определить мою судьбу.
"Зачем тебе это нужно?" - спрашивает Тийс, и тут же продолжает, не давая мне объясниться. - "Впрочем, мне все равно. Ты ведь можешь наплести все что угодно, лишь бы заполучить доступ к бумагам... Врешь или нет - проверить не могу, да и нет у меня желания..." - гном жует губы. - "Считай, что тебе везет - сегодня я добрый. Я запру тебя на ночь в архиве. Имей ввиду, на окнах - решетки, дверь окована железом, так что если надумаешь что спереть - не надейся... Тем более, что из форта ночью тебе все равно не выбраться".
Форт Амстердам, в котором располагается архив, представляет собой конгломерат добротных построек - церковь, майорат, суд, бывшие казармы, вспомогательные здания. С четырех сторон их окружают сложенные из огромных валунов стены, в десять-двенадцать метров высотой. С середины семнадцатого века форт добросовестно плавится под карибским солнцем. Выйти из него можно только через ворота, которые на ночь берутся под стражу нарядом полиции, так что предупреждение Тийса напрасно. Я хамею и прошу разрешения на пользование компом, который стоит на его столе. Старик испытующе глядит мне в глаза:
"Интернет всю ночь не гоняй. Заплатишь двадцатку завтра утром".
Ну что ж, это по-божески.
Он уходит. На его столе дымится почти литрового размера чашка с кофе. Незатейливо расписанная соломенная плетенка прикрывает от мух что-то съедобное на тарелке - я понимаю, что он оставил все это для меня...
Запах съестного кружит голову. Я не помню, когда я ел последний раз. С изумлением смотрю на свой впавший живот - таким худым я не был со времен бут-кэмпа, учебки, в армии.
Давлюсь обалденно вкусным бутербродом с курицей и какими-то листьями, обжигаюсь крепким кофе. Теперь можно и за работу.
Вид пыльных полок, тянущихся на добрые пару сотен метров, убивает мой энтузиазм на корню. Коробки и почему-то корзины с книгами, отдельные огромные фолианты на подставках-козлах, стеллажи, полки, полки, легионы полок с книгами, брошюрами, тетрадями, папками... Тусклые дежурные лампочки под сводчатыми потолками. Мрачно. Пахнет пылью и крысиной отравой.
Мне становится немного веселее, когда я вникаю в систему каталогизации. Проще простого. Еще немного времени спустя удается сузить область поиска до шести стеллажей где-то в середине безбрежного зала. Дежурного света не хватает, я пользуюсь диковатого вида старинным фонарем с шестигранным фокусором, который стоял у входной двери. Фонарь испускает - вспомнилось старинное слово эманация... - пучок чего-то, условно-приближенного к свету. Приходится подносить книги прямо под фокусор. От усталости у меня слезятся глаза.
Ночь неспешно шествует над Кюрасао. Где-то далеко за стенами форта звучит музыка; тоскливо подвывает собака, увеличивая мою депрессию и скептицизм - на что, собственно, надеялся Крекер? В этом архиве хранится больше амбарных книг добросовестных бюргеров, торговцев кофе и сахаром, чем записок ученых... Карибы никогда не были центром научной мысли, это уж наверняка.
Когда я вытащил тетрадь, зажатую между протоколами собраний Общества Фармацевтов Арубы (шестьсот тридцать три страницы, неудобоваримая смесь из французского, фламандского, и немецкого - склоки, заговоры, разборы...) NN 233-571 и альманахом КАДАО (Королевской Ассоциации Дантистов Антильских Островов) за 1821 год, удивляться находке уже не было сил.
Хлипкие от времени листки табачно-желтого цвета, исписанные плотными строчками выцветших чернил, едва ли не рассыпаются от прикосновений.
Старинный французский читается трудновато, но я не вникаю в детали. Деламбер пишет нерегулярно, пропускает дни, иногда - недели. Его дневник странен - записи личного характера перемежаются данными экспериментов; он кляузничает на Пинеля, на своего сокурсника Кресси, также работающего в группе Пинеля, на Маннхайма - хирурга в лепрозории на острове.
Я вчитываюсь в дневник, шевеля губами от напряжения.
То, что описывает Деламбер, не укладывается в голове. Я не знаток, но, похоже, Пинель далеко опередил теорию и практику медицины тех времен. Рисунки Деламбера выполнены существенно лучше, чем текст. Мыши, кошки, собаки, овцы - и даже люди - с разверстыми спинами и черепами выглядят очень натурально; детали строения спинного мозга и устройства черепов млекопитающих выписаны с любовью и тщанием. Бутерброд Тийса тяжело булькает у меня в животе, просясь наружу, но я мужественно продолжаю чтение.
Кажется, я нашел...
***
"Марта 30-го 1814 г.р.Х.
Сегодня - решающий день. Все очень возбуждены. Fuongo N8, тщательно очищенный и промытый Кресси с помощью пало-пало, готов к работе. Мастер Филипп волнуется не меньше нас, но скрывает это под напускным весельем и нарочитой уверенностью. Наш успех на мышах, овцах и других... (непонятное слово) ...был очень обнадеживающим, но только сейчас, впервые после переезда, мастер Филипп решился на операцию на кадавре-мертвеце... Беднягу звали "Ово", потому что проказа полностью лишила его волос на голове; у него также отпали уши и нос, что в сочетании с гладким черепом и привело к возникновению прозвища.
Он умер два часа тому назад. Жара и влажный воздух Карибов заставляют нас торопиться. Контакт с тканями прокаженного даже после его смерти нежелателен, поэтому мы все одеты в робы (следует рисунок - нечто, очень похожее на ку-клукс-клановца в полной экипировке...). Негодяй Кресси подлизывается к мастеру..."
Я пропускаю несколько абзацев, наполненных жалобами Деламбера на Кресси.
"...когда мы переносили Ово к Fuongo, кто-то вспомнил изречение о Магомете и горе - все от души рассмеялись, и мы чуть было не уронили простыню с телом... Напряжение сразу спало. Следующие двенадцать часов мы провели в операционной. Было невыносимо жарко; четверо рабов непрерывно работали опахалами над операционными столами, но это почти не помогало. Наши костюмы пропитывались потом в мгновение ока - их приходилось менять через каждые пару часов; пальцы в нитяных перчатках скользили по металлу скальпелей...
Тем не менее, работа спорилась. Пока Кресси, Жюль, мастер Филипп и я препарировали Ово, Маннхайм готовил Fuongo - он один владел скальпелем в совершенстве, волшебник из Антверпена, гордость Академии..."
Снова пропускаю пару абзацев, на этот раз о Маннхайме и его неутолимой жадности.
"...я и Кресси выносили основные тяготы подготовки Ово к пересадке - мастер Филипп как хирург наверняка не снискал бы себе славы... Мы методично рассекали мягкие ткани, хрящи и кости позвоночника бедняги Ово.
Наши ранние попытки предохранить удаленный мозг от разложения в рассоле пало-пало не были успешны до тех пор, пока мы не стали оставлять вместе с ним и нервные окончания из трубки спинного мозга... Их надо было отсекать перед самой пересадкой. Маннхайм удалял умерший мозг со спинными нервами из акцептора, затем ювелирно пересаживал Fuongo, донорский мозг, в разверстую черепную коробку... (несколько слов подряд были стерты)... подклеивал к периферийным... (непонятное слово)... Чудо случалось позже - экстракт пало-пало исправно приживлял нервы к новому мозгу, не всегда полностью, не всегда к тем же окончаниям... Но в подавляющем большинстве опытов мыши, собаки и овцы после некоторого восстановительного периода (обычно несколько недель, причем для более примитивных организмов этот срок был короче) оказывались способными к самостоятельному существованию... Пало-пало - настоящее чудо...
...Прошло не менее пяти часов, пока мы подготовили Ово. Он стал похож на огромную безобразную жабу, распятую на столе: кожный покров, мышцы спины, сухожилия были растянуты и закреплены зажимами на специальной раме - изобретении Жюля, которым он безмерно гордился. Пока Маннхайм препарировал Fuongo, мы вышли на свежий воздух, шатаясь от усталости. Этот, восьмой по счету, Fuongo был лучшим оставшимся в нашем распоряжении, после того, как второй, четвертый и седьмой разбились при погрузке на корабль в Марселе...
Маннхайм не сомневался в успехе. Его уверенность передавалась и нам; мастер Филипп также излучал оптимизм, ему казалось, что самое трудное уже позади. Когда мы вернулись в операционную, Маннхайм завершал подготовку мозга Fuongo. Мы с благоговением наблюдали за тем, как он переместил мозг в череп Ово - он не доверял это никому, даже мастеру... Все, что оставалось сделать после этого - прикрепить корешки спинномозговых нервов к новому "хозяину" с помощью агарозного клея и обработать крепления экстрактом пало-пало...
...Солнце уже почти село, когда мы наконец закрепили последний шов. Тучи на горизонте не предвещали спокойной ночи. Мы не чувствовали своих ног; я устал настолько, что не смог есть и сразу ушел к себе в комнату, где рухнул на кровать и без промедления уснул. Мастер Филипп и Кресси остались у стола с Ово - время до утра было критическим в процессе восстановления его жизненных функций... В последующие два-три часа сердце, легкие, печень, и все остальные органы, получающие команды от нового, здорового мозга, должны были начать функционировать - по крайней мере, так предсказывал мастер...
Я проснулся в темноте от страшного раската грома. Комната освещалась неверными сполохами молний; часы показывали пол-четвертого ночи. Я наспех оделся и пошел в операционную. Дверь в нее была открыта. Еще на пороге я понял, что что-то было не так: мастер Филипп, рыча от ярости, метался по комнате и проклинал всех и вся... Его гнев был столь ужасен, что я не отважился войти, но застыл на пороге. Деламбера в операционной не было. Ово неподвижно лежал на столе; в его недвижимости было нечто безысходное. Мне стало не по себе - даже если первый наш опыт не удался, и Ово не оживет, неужели мастер и Маннхайм поставят крест на этой несомненно великой идее?
Мастер подбежал к Ово и стал... (непонятное слово)... его, делая массаж сердца, потом поднес раструб кожаных мехов к его губам... Но я уже осознал тщетность его действий. Едва я решил было войти в комнату и уговорить его оставить попытки, как он взревел подобно дикому быку и, подняв край стола, с силой подтащил его к распахнутому окну операционной. Труп прокаженного - а в том, что теперь был действительно труп, я уже не сомневался... - вылетел в окно, соскользнув со стола.
Операционная комната располагалась прямо над обрывом, ведущим к морской пучине. Ово упал в воду... Шторм был страшен, но так же страшен был и мастер Филипп, стоящий у открытого окна и посылавший проклятие за проклятием в раздираемое молниями небо - его вставшие дыбом волосы будто бы светились в полумраке комнаты, а голос был подобен трубам судного дня..."
...Фонарь замигал, и мои глаза сдались в борьбе с пляшущими буквами дневника Деламбера.
Шорох.
Осторожно оглядываюсь. Никого.
Шорох повторяется снова. Мое воображение, подхлестнутое рассказом Деламбера, посылает иголки паники в конечности.
Бусинки глаз большущей крысы возникают на уровне моего лица. Она сидит на полке и энергично шевелит усами. Секунду спустя, разочарованно пискнув, крыса исчезает в темноте.
В темноте? Чертов фонарь...
Я судорожно вздыхаю. Кадавры, средневековые врачи в балахонах, Fuongo окружают меня. С какой стати вдруг погасло и дежурное освещение?
Я знаю, в какую сторону нужно идти.
Несколько наивно-уверенных шагов в пустоту приводят к тому, что я с размаху налетаю на что-то твердое, почти теряю равновесие, удерживаюсь, ухватившись рукой за брус - брус? - и нащупываю гладкую торцевую стенку стеллажа. Так. Я, кажется, в проходе. Впереди тусклой ниточкой, очерчивающей прямоугольник, светится входная дверь. Иголки в ногах гонят меня к ней все быстрее и быстрее...
Идиот! Я оставил тетрадь где-то там, на полке!
Возвращаться к балахонам и кадаврам очень не хочется... Компромисс с храбростью достигнут. Максимально быстро я шагаю к прямоугольнику света.
У стойки Тийса в приемной сердце наконец оставляет попытки выскочить наружу через горло. Здесь невероятно светло. Мне становится стыдно за свои страхи; с другой стороны, то, что я прочел, ощутимо бьет по нервам...
На полке у стойки я нахожу антикварную ладанку, заправленную подозрительно пахнущей жидкостью. Похоже, Тийс держит в ней джинна, страдающего расстройством желудка... Фитиль шипит и плюется маленькими комочками огня. Далеко отставив руку с лампой, я снова иду в архив. В ее дрожащем свете все кажется совершенно другим...
Тетради на месте нет.
Падаю на колени, заглядываю под нижнюю полку. Фу ты, вот же она, свалилась...
Страницы, которые я только что читал - и те, которые следуют за ними - вырваны из тетради. Их нет. Осталось лишь несколько последних листков... Я не верю своим глазам.
Еле слышный скрип дверных петель.
Крысы не умеют открывать двери... Оставив ладанку на полу, я оббегаю стеллаж с другой стороны и осторожно выглядываю в проход.
Силуэт в дверном проеме кажется знакомым, но...
Когда я влетаю в комнату Тийса, входная дверь в архив язвительно щелкает замком.
***
...Тийс распекает меня уже минут десять. По его словам, пришла моя пора для обстоятельной беседы с психиатром - невозможно, чтобы кто-то еще имел ключи от входной двери. Полицейские на входе тоже не подтвердили присутствие посторонних в форте в течение всей ночи. И вообще...
Под монотонный выговор Тийса я пытаюсь рассуждать.
Пинель и его группа занимались невероятным по тем временам делом - трансплантацией мозга. Оставим в стороне их шансы на успех; даже по нынешним временам это пока является бесперспективным занятием. Однако даже то, что я прочитал в дневнике Деламбера, делало их гениями. Эти Fuongo, или мозги - их консервация и пересадка, отработанная на животных, находка заживляющего нервные клетки экстракта... Как его там... Пало-пало...
Я молчу. Остатки дневника Деламбера жгут мне бок. Красть нехорошо. Я клянусь самому себе, что когда это все распутается, я верну - и эту часть, и ту, которая была вырезана кем-то ночью...
Тийс наконец ставит точку: "...словом, вали отсюда, понял?".
Мне совестно. Я протягиваю ему все оставшиеся деньги - около сорока долларов - и напоследок прошу позволить мне прочесть свои и-мэйлы. Старик ругается, но деньги берет. Славный мужик Тийс, бормочу я сквозь зубы, читая письмо от Крекера.
"Дело меняется к худшему - даже не предполагал, насколько...
Появились новые детали. Надо непременно встретиться на Сен-Маартене. Каммингс - ключ к разгадке.
Буду в Филипсбурге в четверг вечером. В пятницу увидимся. Помнишь Кобб-стрит? Найдешь то же в Филипсбурге. Там же, в то же время.
Надо держаться вместе. Только в этом наш с тобой шанс выжить.
НЕ ДОВЕРЯЙ НИКОМУ!!!"
Я перечитываю последнюю строчку несколько раз. Не доверяй никому...
"Какой сегодня день недели?"
Тийс недоуменно смотрит на меня, потом жалеюще наклоняет голову: "Вторник..."
...Питер не удивился моему появлению на "Тихом Прости". Посмеиваясь над тем, как я уплетал банку равиолей, он прихлебывал "Маргариту" и периодически запускал руку за пазуху Квагги - очевидно, в целях инвентаризации.
"Ну, да... Мы и так собирались на Монсеррат, поглазеть на вулкан... Можем забросить тебя на Сен-Маартен, без проблем..." - сказал он, растягивая и без того непомерную майку на груди подружки.
Квагги, получив дополнительный шанс охмурить меня, широко улыбалась. Стивену и Лизе, похоже, все было побоку: сидя на корме, они сварливо делили раскуренный "косяк".
Через минут двадцать они все намылились за продуктами в лавку на берегу. Я смотрел, как они с визгом и ржанием напихивались в маленький надувной "Зодиак", и думал, что мне нет резона подозревать их в предумышленности по отношению к себе. И все же...
"Не доверяй никому".
Шум мотора "Зодиака" стих. Я сижу на банке, опершись спиной о переборку каюты, и борюсь сам с собой. Мне стыдно. Красть нехорошо. Но я убеждаю себя, что у меня не было другого выхода, кроме как спереть несколько последних страниц дневника, в попыхах оставленные ночным визитером. Я клянусь, что когда все распутается, я верну их в архив...
Бережно разворачиваю ветхие страницы.
"...тот самый страшный шторм - в ночь, когда мастер Филипп в отчаянии вышвырнул бренные останки Ово в море. Разрушение причала штормом отрезало наш маленький остров от Сен-Маартена; благо, что мы обходились своим хозяйством для обеспечения пропитания, за исключением вина и керосина - но и то, и другое мы пока имели в достатке...
Больные не роптали из-за необходимости спать какое-то время под открытым небом, тем более, что погоды установились приемлемые. Сорванная крыша какое-то время еще виднелась на мелководье, словно остов потерпевшего крушение корабля, затем скрылась под водой.
Мастер Филипп заперся у себя в кабинете и не показывался нам почти три дня, тяжело переживая неудачу. Маннхайм потерял часть своей спеси - и поделом... (Следуют два абзаца, наполненные злорадными строками по этому поводу).
Кресси, Жюль и я во главе дюжины рабов принялись за восстановление ущерба. Дело спорилось, и в рутине хозяйственных хлопот мы постепенно забывали о несчастном эксперименте. Оставалось навести крышу над палатами больных..."
Деламбер все-таки большой зануда. Пропускаю несколько абзацев подробных описаний подготовительных работ. Стоп, а здесь что?
"...Кармело отказался спать в палатке на краю двора, что было совсем не похоже на гиганта-раба, который не боялся никого и ничего. Дошло до мастера Филиппа. Он позвал Кармело к себе в кабинет и, затворив дверь, хорошенько его отчитал - до нас доносился его резкий, раздраженный голос... Кармело отвечал тихо, но кое-что мне удалось разобрать. Раб жалобно просил не оставлять его снаружи, но позволить ночевать в здании, потому что ему было видение: сегодня в ночь за ним придут духи Вадуду и заберут его в царство теней..."
Ветер треплет листки. Чего доброго, они еще рассыплются у меня в руках от его порывов. Пропускаю часть написанного; до конца остается всего лишь две-три страницы.
"...Страх, животный страх одолел нас всех.
Рабы готовы броситься в море и пересечь пролив вплавь, лишь бы не оставаться на острове Последняя ночь переполнила чашу терпения. Никто из нас не ожидал такого.
Маннхайм разражается проклятиями всякий раз, когда Кресси вспоминает о том злосчастном дне. Он срезал серебряные пуговицы со своего парадного камзола и зарядил ими три пистолета. Глупец...
Отчаяние и ужас хозяйничают в госпитале.
Оставшиеся в живых прокаженные заперлись в хозяйственной части двора, где хранятся продукты. Они не открывают нам, равно как и не выдают еды. Куски тел их менее удачливых сотоварищей по-прежнему разбросаны по двору. Останки несчастного Кармело так и висят на дереве под окнами приемного покоя; рабы запретили их трогать, утверждая, что Вадуду не смогут забрать его душу до тех пор, пока тело его не погребено. Мухи и солнце делают свое дело; смрад и зловоние разносятся далеко за пределы госпиталя.
Быстро темнеет. Рабы, сгрудившись у ворот, глухо переговариваются, временами бросая угрожающие взгляды в нашу сторону. Маннхайм выразительно помахивает огромным абордажным тесаком у них на виду, но это, похоже, их не остановит. В конце концов, мастер разрешает им покинуть госпиталь.
Если не считать прокаженных, запершихся в кладовой части, нас осталось шестеро.
Страшная трагедия, разыгравшаяся прошлой ночью..."
Я обвожу губы пересохшим языком.
Солнце припекает так сильно, что питьевая вода в пластмассовой канистре, кажется, нагрета до кипения... Я не обращаю внимания на противный привкус. Что произошло в колонии?
"...Пишу наспех, при свете свечи. Неизвестно, когда мне придется - и придется ли вообще - написать еще.
Остров мал размерами, но я все же надеюсь, что мне удастся улизнуть из колонии и спрятаться на ночь в небольшой пещере с северной стороны острова. Каждый теперь сам за себя. Мастер Филипп внешне спокоен, но я-то знаю, что его спокойствие является наигранным. Кто-кто, а он должен понимать, что если бы он не вышвырнул Ово в море в тот памятный вечер, то ничего этого могло бы и не произойти, и мы все не подвергались бы смертельной опасности из-за мести ожившего кадавра..."
"А вот и мы!"
Я подпрыгиваю от неожиданности. Рука с листками ударяется о леер; испуганными желтыми птицами они разлетаются на ветру и один за другим падают в море...
"Т-т-ты-ы..." - мат застряет у меня в горле.
Опешившая Квагги - это она так лихо поздоровалась со мной, первой вскочив на яхту из "Зодиака" - хлопает коровьими глазами: "Медовенький, я же не хотела..."
"А-а-а, черт с тобой..." - я прыгаю за борт.
Поздно. Раскисшие в воде листки при прикосновении расползаются в кашу...
...Мы снялись с якоря уже после заката.
Я опять лежу на деке. Звезды, равнодушно-огромные, стаями преследуют "Тихое Прости". Крекер написал - "не доверяй никому". Могу ли я доверять ему?
А есть ли у меня выбор? Наверное, нет...
Он легко сообразил, как назначить мне встречу в Филипсбурге. Цепь кофейных магазинов "Сиэттл Бест" за последние два года распространилась по всему миру. Я видел кофейню и в Филипсбурге...
"Сиэттл Бест", пятница, после полудня.
Мои мысли возвращаются к последним прочитанным строкам Деламбера.
О какой мести он писал? Ово? Напоминает излюбленный мотив Голливуда - изолированный остров, воскрешенный к жизни монстр... Что могло воскресить Ово?
После неудачной пересадки разъяренный Пинель сбросил труп в море.
Я представляю себе Пинеля в балахоне... Стол с кадавром... Окно, распахнутое в штормовое море...
Неясная ассоциация в голове.
Море... Непогода... Я как-будто бы вновь гляжу вверх на руины госпиталя с поверхности моря. Угол здания нависает над головой... Леер, буйки... Заповедник...
Халиас. Под лепрозорием в море - колония раковин...
Будь я проклят!
***
Двое суток спустя мы бросаем якорь в бухте Филипсбурга. Беспечная четверка прощается со мной, и Питер в сгущающихся сумерках перевозит меня на берег на "Зодиаке". Мне не верится, что менее двух недель тому я был счастливым и беззаботным, обнимал хорошенькую женщину, переходя эту же самую улицу...
В который уже раз мысли об Эжени окунают сердце в кипяток... Нет, пока я не выкарабкаюсь из этого кошмара, лучше о ней не вспоминать.
Костлявый оборванец, загоревший до черноты, с выцветшей на солнце бородой и сбившимися в паклю волосами, уставился на меня из ярко освещенной витрины ювелирного магазина "Джюно и сыновья". Видение было предельно натуральным, равно как и запах, исходивший от нестиранной, пропотевшей одежды... Я помахал рукой, и мне стоило большого труда не взвыть, когда оборванец в зеркальном окне тоже поприветствовал меня.
Скоро конец моим мытарствам. Завтра я увижу Крекера.
...Город погружается в темноту. Любопытно, как я приспособился в последние дни чувствовать время без часов. Сейчас, например, около восьми...
Я стою на противоположной стороне от дома, в котором находится оффис Каммингса. Монументальность здания удивляет. В Штатах такой наверняка стоит с пол-миллиона... Наверняка в нем есть четыре спальни, три ванных комнаты, гостиная, семейная, есть и игровая в подвале...
Подвал.
Точно. Три небольших окна в полуколодцах. Я готов поклясться, что в подвале горит неяркий свет. Или камин.
Поднимаюсь на крыльцо. Вокруг - никого. Незапертая дверь не удивляет. Так же было и в первый раз, правда, тогда был ясный день...
Дверь, которую я видел полуоткрытой в мой первый визит сюда. Лестница в подвал. Я замираю в вестибюле на несколько мгновений, напряженно вслушиваясь в тишину дома.
Похоже, никого.
Спускаюсь вниз и замираю у стены. Приглушенный свет, который я заметил с улицы, горит где-то в соседней комнате. Неплотно прикрытая дверь словно приглашает меня... К очередной неприятности?
Плевать.
"Каммингс - ключ к разгадке".
Цемент пола холодит ноги даже через подошвы кроссовок, при том, что на улице, невзирая на поздний час, еще стоит жара. Дверь еле слышно скрипит. Я обливаюсь потом от напряжения... Все последние дни состоят из череды событий, словно преследующих одну цель - угробить мою нервную систему.
В комнате за дверью тускло горит настольная лампа.
Стол с компьютером. Его экран темен. Два стула, архаическое кожаное кресло. Пепельница с окурком сигары, но табаком в воздухе не пахнет, значит, вентиляция работает качественно. Слабый свет лампы почти не попадает на размытые пятна вдоль стен, которые - после того, как мои глаза наконец привыкают к полумраку - оказываются шкафами, заполненными страшноватого вида инструментами и приспособлениями. Посреди комнаты - три прозекторских стола из нержавейки. Над каждым из них - мощные медицинские софиты, какие-то кабели, шланги... Мой взгляд фиксирован на этих столах, я не могу от них оторваться. Медленно-медленно, боясь задеть что-либо в полутьме, я продвигаюсь вдоль шкафов по направлению к письменному столу.
Громкий стук сердца. Покалывание в кончиках пальцев - симптом приближающейся паники. Загоняю ее в бутылку; мне надо использовать этот шанс, надо попытаться выяснить, обнаружили ли Каммингс и Розен взаимосвязь между Халиас и экстрактом, из которого затем выделили 32108, приведшую к оживлению кадавра, или эта связь - плод моего воображения...
"Каммингс - ключ к разгадке".
Псевдо-Каммингса убили незадолго после того, как я пришел сюда в первый раз.
Кто и зачем?
Кому понадобилось показывать мне подставного, который дал мне ниточку к 32108? Зачем меня подталкивали к прошлому, заставили вспомнить о тестировании 32108? Причем здесь Интерпол, зеленоволосый санитар?
Я покрываюсь испариной.
Крекер.
Им нужен не я, а Крекер.
Им нужно то, что собрано у него по "Каликсе", по 32108... Но он исчез, скрылся. И они использовали меня.
Я служил наживкой в ловле Крекера.
Поэтому я и остался в живых - вернее, меня оставили в живых... Пока. До того, как разыщут его.
Рука натыкается на что-то упруго-холодное. По-нехорошему холодное.
Сосуд с паникой разбивается вдребезги. Сердце торопится выпрыгнуть наружу, что в свете моих последних умозаключений отнюдь не кажется абсурдным.
Что-то упругое представляет собой внушительных размеров пластиковый мешок, подвешенный к потолочному монорельсу, конвейеру наподобие тех, которые установлены в химчистках. Мне недостает света для того, чтобы хорошо разглядеть его содержимое. За ним темнеют еще несколько таких же мешков...
Бросаюсь назад, ко входу в комнату, Где-то тут должен быть общий выключатель... Плевать, если свет будет заметен с улицы - рассудок отказывается сотрудничать.
Щелчок выключателя.
Беспощадный свет ламп дневного света.
Емкости, сделанные из толстой прозрачной пленки, наполнены белесовато-мутной жидкостью, в супной густоте которой плавают...
Нет, этого не может быть...
Из первого мешка на меня уставился глаз, притороченный нитью глазного нерва к черепу, как вертушка йо-йо... Все остальное - я уже понимаю, что представляет собой остальное - словно разъедено, растворено в туманящейся субстанции... потревоженный моим толчком череп неторопливо покачивается в ней, шевеля в приветствии нитями... Нервов?
В другом мешке я вижу конечности. Ногти - они словно бы продолжают расти, длинные, неестественно-белые, на руке, тянущейся из... Из ничего. Торс отсутствует: есть еще что-то вроде ноги, и чуть дальше - снова череп, обрамленный ужасной прической из нитей-нервов...
Третий мешок...
Четвертый...
В каждом находится нечто, представлявшее собой человеческое тело в различной степени деградации.
Одна деталь объединяет их всех. Призрак Ово зловеще вздымается в моем помутившемся сознании...
Черепа и нервы спинного мозга.
Похоже, только они остаются нетронутыми, тогда как все остальное - кожа, жировые ткани, мускулы, сухожилия - растворяется в "супе", чудовищной жидкости, исчадии восемнадцатого века...
У меня нет ни тени сомнения, что эти мешки содержат заготовки современных Fuongo, подготавливаемые для пересадки.
Остекленевшими от ужаса глазами я смотрю на первую емкость; на ее прочную пленку снаружи прилеплена фотография лица в полный размер. Она второпях обрезана ножницами - одно лицо, нет даже шеи...
Я уже догадываюсь, где я его видел. Энджи. Смешливая толстушка из нашей группы. На этом фото она тоже улыбается.
Следующий мешок...
Дэйв. Его фото почти не видно из-за бурдюка с останками Энджи, но очки в старомодной оправе - те же самые, в которых он был на испытаниях - лежат на дне его жуткого сосуда...
За ним - Ларри. То, что от него осталось...
Автоматически пересчитываю мешки. Их восемь.
Панически пытаюсь вспомнить, сколько человек из группы числилось в списке, присланном Крекером, под рубрикой "нет данных". Пять... Или шесть? Но явно не восемь!
Я догадываюсь еще до того, как на негнущихся ногах приближаюсь к концу страшного конвейера.
Последние две емкости пусты - вернее, в них залит "суп", но тел нет.
На предпоследней - фотография Крекера.
На последней - моя...
"СЮРПРИЗ!!!"
Динамик под потолком давится хохотом. Это их голоса - в этом нет сомнения... Голос Ларри перекрывает остальных:
"Да тише вы там, черти! Тише! Готовы? Раз, два, три..."
"Добро пожаловать, Джек!"
Щелчок. С жутким скрипом конвейер начинает двигаться. Мешки раскачиваются и мягко стукаются друг о дружку, словно пытаясь спрыгнуть с крюков. По комнате разносится карусельная музыка; шарманка фальшивит, и ее душераздирающее пиликанье разъедает воспаленные нервы...
Я без памяти рвусь наружу, в душную темноту карибской ночи.
...Утро. Пляж. Прибой неспешно накатывает свежий песок для утренних купальщиков. Шум волн всегда действует на меня успокаивающе, но сейчас мне не до него. Я сижу под пальмой почти у самой кромки прибоя, остекленевшими глазами глядя вдаль.
Господи, за что мне так достается? А я считал, что галлюцинации закончились. Неужели писанина Деламбера настолько выбила меня из колеи? А может, это были не галлюцинации?
Клочок бумаги судорожно сжат в кулаке. Я расправляю его.
Я улыбаюсь себе с фотографии; неровно обрезанный край щеки делает лицо несимметричным... Часть шеи, где на фото ножницы прошлись по горлу, отделяя мою двухмерную фотографическую голову, вдруг начинает яростно чесаться.
В голове надоедливо пиликает карусельная песня...
Я сорвал это фото с моего мешка там, в подвале.
***
Оказалось, что "Сиэттл Бест" Филипсбурга находится в конце Фронт-Стрит, в районе новостроек - десятка три опрятных коттеджей в два этажа, которые заботливо выкрашены в ярко-малиновый цвет.
Я рискую своей головой, показываясь в кофейне... но все же теплится надежда на то, что мне удастся как-то предупредить Крекера. Мне уже ясно, что я сам жив до тех пор, пока они не добрались до Крекера...
Дикая сцена в подвале и бессонная ночь усилили мою подозрительность. По пути в "Сиэттл Бест" мои глаза без устали обшаривали столбы и стены домов в поисках листовки Интерпола с моей фотографией. Хочется верить, что никому нет дела до загоревшего до черноты, тощего бородача, приткнувшегося со стаканчиком воды за столом в углу.
Нервы оголены.
Крекера нет. Часы на стене над прилавком с моей точки видны хорошо. Если он не появится через двадцать минут - я ухожу. Что делать дальше - увидим; будет день, будет и пища.
Пища...
Заставляю себя не думать о еде.
Кто-то шмыгает носом за моей спиной. Я осторожно оборачиваюсь...
Не он. Какой-то черный, в пестром берете "а-ля Боб Марли" и с традиционным "Но проблем, мон!" жалуется продавцам на хроническую простуду.
Ф-ф-фу-у-ух...
Секундная стрелка на часах движется медленнее ленивца.
Может, с ним что-то случилось уже здесь, в Филипсбурге?..
...Прошло не двадцать минут, но все пол-часа. Страх тонкими лапками усиливает фокус моего зрения. Этот "джамэйкан мон" в берете - не за мной ли он следит? Две мамми в цветастых платьях - они наверняка непричем... Или...
А тот, в сандалиях и шортовом костюме-сафари? С чего бы это он пялился на одну и ту же страницу рекламной брошюры последние минут десять? И вообще, когда он здесь появился?
Звук упавшего на пол подноса с посудой подбрасывает меня вверх.
Все, отрываюсь!
Я прохожу мимо пробковой доски, на которой приколото дневное меню - и...
Изумление, смятение, суеверный страх приклеивают мои ноги к полу.
В дополнение к меню, доска увешана клочками бумаги с самодельными объявлениями, оставленными посетителями - "Продаю", "Куплю", "Динки - я приехала!", "Коты, собираемся в полночь...", и так далее.
Среди всей этой шелухи мои неверящие глаза вновь и вновь пробегают одну и ту же короткую строку:
"Бунюэль, сними меня!"
Бунюэль - это я.
Я снимаю записку с доски (кажется, что моя спина исколота взглядами любопытствующих посетителей), и чуть ли не выползаю на улицу.
Пальцы дрожат и долго не могут развернуть записку.
"Меня по-прежнему ведут - очень плотно. Прийти не смог. Увидимся вечером.
Лепра-Пинель.
Тендер четыре тридцать."
В записку был завернут пятерик - на тендер.
Билет в одну сторону.
...Закоулок темен, несмотря на яркий солнечный день. Высокие стены закрывают доступ не только свету, но и воздуху. Запахи нечистот и гниющих отбросов настолько густы, что их можно наталкивать в кастрюли и варить вместо супа. В окне второго этажа истошно вопит мальчишка, которого привычно лупит усталая мать. На куче мусора у заколоченной угловой двери сидит, прислонившись спиной к стене, "ломающийся" наркоман со старчески-печеным бородатым лицом. Ноги в рваных "Найках" дергаются, взбивая пену в зловонной луже, руки не находят места, то обхватывая голову, то прижимаясь к груди... Временами он начинает, стуча зубами, монотонно раскачиваться, и тогда кроссовки издают чавкающий звук, а куча под ним постепенно разъезжается, так что он в конце концов оказывается сидящим в луже.
Странно наблюдать за собой со стороны.
Мне безразлично, что происходит вокруг. Мир сузился до размеров моего мозга, который отчаянно хочет одного - покоя. Что-то лопается и снова вспухает в нем, стремясь вытеснить остатки здравого смысла.
Потом я успокаиваюсь. Меня не так просто загнать в угол. И уж тем более вытравить. Я не крыса.
Время показать зубы.
***
Поразительно, как быстро темнеет на Карибах. Солнце буквально сваливается за горизонт. Стремясь удержаться в небе, оно лихорадочно расталкивает последние яркие лучи в окружающие облака.
Я где-то даже горд собой, горд тем, как мне удалось справиться с паникой и отчаянием. Холодная ярость течет в моих венах вместо крови. Я вижу все просшедшее со мной в совершенно другом свете.
"Не доверяй никому".
Пешка проводится в ферзи за пять-шесть ходов. Проще простого, но сколько перипетий окружают эти незатейливые перемещения...
Я был пешкой. Мной руководили, меня двигали все это время. С одной целью.
Я поеживаюсь от переполняющей меня злобы.
Раскат грома потрясает развалины, заглушая на мгновение шум волн внизу, на рифе. Приближается шторм.
Я оглядываюсь.
Почти не помню, как я добрался сюда, в бывшую колонию прокаженных. День заканчивался, и тендер шел на Пинель пустым. Толпа возвращавшихся пляжников, ожидавших тендер на острове, уже сгрудилась на причале, мешая худому грязному бомжу сойти на берег. Впрочем, ему не надо было прикладывать для этого особых усилий - от него так несло помойкой, что толпа невольно расступалась...
...Я скорчился в угловой комнате главного корпуса, единственной, в которой еще сохранились две наружные стены и часть пола. Противоположный угол нависает над морем; это его я видел снизу, из воды, тысячу лет назад, когда гонялся за королевой-триггером под водой. С моего места легко просматривается дверной проем, единственный путь внутрь - я хорошо осмотрел все развалины еще до заката. Со временем солнце сменила полная луна, и в ее неестественно-ярком голубом свете руины приобрели совершенно другие, зловещие очертания... Много-много лет назад в этом доме блуждали тени в рубищах, капюшоны скрывали обезображенные безносые лица, длинные рукава и подолы маскировали конечности без пальцев. Запах гниющей заживо плоти не выводился даже свежим бризом с моря... Восставший из моря Ово мстил за глумление над своими останками - Карибский Франкенштейн лишал живота всех отчаявшихся спастись обитателей колонии, одного за другим...
Что случилось с Пинелем, его учениками? Удалось ли спастись Деламберу? Каким образом его дневник попал в архив?
Тени наполняют дом, насквозь продуваемый свирепыми штормовыми ветрами... Начался дождь. Струи ливня хлещут по голове и спине, но я не обращаю на это внимания.
Все это время одна мысль преследовала меня - почему, почему я не догадался об этом раньше?
"Не доверяй никому".
Слепец...
Самым очевидным был вариант с "Тихим Прости" и его экипажем. Хотя нет, бомжа на пляже в Джорджтауне тоже можно было легко вычислить. Потом была еще пара барменов, с их суперовым компом "только для избранных"... Не говоря уже об анекдотичном случае с фальшивым "доктором Каммингсом"... И еще "Утренняя Роса" - интересно, неужели они взяли судно в чартер только для меня одного, для того, чтобы разыграть этот спектакль? Лестно, но верится с трудом. Многие кусочки мозаики еще не вталкиваются в общую картину, однако...
Похоже, вскоре мне предстоит их выяснить.
Шаги. Свет фонаря. Скрип уцелевших половиц. Молния высвечивает знакомый силуэт на стене. Я все еще колеблюсь. А вдруг... Но губы, непослушные предатели, уже негромко роняют:
"ЭЖЕНИ..."
Она хорошо владеет собой. Пистолет блестит в неверном свете луны; она держит его на удивление профессионально. Моя маленькая Эжени. Я знаю, она не будет длинно рассказывать мне - отчего и почему - как это происходит в голливудских фильмах... Поэтому я пускаю в ход свой последний козырь.
Небольшой револьвер Радклиффа, тот самый, из которого он был убит, и который был затем вложен мне в руку. Я не оставил его тогда в каюте, он был со мной все это время - странноватый бульдог с пятью оставшимися пулями.
Как много свинца необходимо, чтобы лишить жизни горячее, когда-то полное любви женское тело?
Дрянь. Она вела меня так же, как и другие. Как пешку.
Я взвожу курок.
Выстрел почти сливается с новым раскатом грома.
Что-то больно бьет меня по руке, словно металлическим прутом. Вот, оказывается, что чувствует человек, в которого попадает пуля. Я роняю револьвер - жалость пронизывает мозг, черт, не успел... - и краем глаза вижу, что снизу, под балками пола, откуда в меня выстрелили, сцепились две тени...
Еще выстрел.
Мне странно - как можно промахнуться, стреляя в человека с расстояния в пять метров? Но я бесконечно признателен ей за этот промах. Потому что в следующее мгновение я уже чувствую ее грудь, прижатую к своей. Простреленная рука отзывается сумасшедшей болью, но я фиксируюсь на привычном запахе ее тела, - запахе, который еще совсем недавно доставлял мне столько наслаждения. Мы падаем на пол; не имея возможности для прицельного выстрела, Эжени замахивается пистолетом. Я знаю, куда она метит - в висок, чтобы наверняка... Перехват руки - пистолет выбит - пароксизм борьбы - и вот она уже дрожит подо мной. Ее рот перекошен, дыхание неровно, глаза распахнуты - все, все так же, как и много раз до этого...
Доски не выдерживают нашей борьбы. Еще мгновение - и мы падаем вниз, летим в кромешную тьму, наполненную грохотом прибоя...
Я был наживкой.
Все, что им было нужно - это выудить Крекера.
Теперь, когда я сделал то, чего они ждали, они избавляются от меня.
Темная твердь воды. Удар о поверхность на время оглушает нас. Затем, не сговариваясь, мы рвемся наверх, к спасительному воздуху. Эжени извивается угрем, но я не выпускаю ее. Настильная, пологая волна, перекатившись через наружный риф, снова загоняет нас под воду. Мы вращаемся в нереальном вальсе; я по-прежнему крепко держу ее за талию онемевшей от боли правой рукой...
Леер!
Я парализован суеверным ужасом: мне мерещится, что роковой серебристый панцырь Халиас таинственно мерцает в глубине...
Черная масса рифа грозно вырастает за спиной Эжени, и, прежде чем я успеваю что-либо предпринять, длинный острый отрог элкхорн-коралла протыкает ее со спины... Жуткий хруст раздираемой плоти передается водой не ушам, но всему моему телу. Новая молния ярко освещает воду, и я с ужасом вижу, как майка на ее груди оттопыривается под напором прошедшего насквозь коралла... Кровь, льющаяся изо рта и из раны, выглядит чернильно-черной. Эжени хищно скалит зубы, дергаясь в конвульсиях... Наконец, ветка коралла, не выдержав, обламывается, и она начинает медленно опускаться в глубину.
Я отпускаю ее.
Навсегда.
Она прокололась до того.
Когда-то давным-давно я мечтал стать знаменитым кинорежиссером. О том, что моя мать в шутку называла меня Бунюэлем, я рассказывал только одному человеку в мире.
И этим человеком был не Крекер.
Я завороженно слежу за тем, как шлейф крови разматывается вслед за ее агонизирующим телом. Не могу оторваться. Кровь из моей простреленной руки смешивается с ее кровью. Боли уже нет. Как сладко не дышать... Голова наполняется гулом прибоя. Меня удивляет то, что расстояние между нами не меняется - между тем, она неуклонно идет ко дну...
Треск волос, которые кто-то с силой выдирает из моего скальпа, заставляет меня очнуться. Сильная рука уверенно тащит меня на поверхность, и вот я уже захожусь в долгом, изнурительном кашле, хватая воздух измученными легкими. Дождь ходит веером по поверхности моря, молния за молнией буравят воду, и в их феерическом свете я снова вижу до отвращения знакомые зеленые "перья" на белобрысой голове...
Я чувствую под собой твердую, скользкую поверхность палубы - лодка? катер? - но долго гадать не приходится, потому что, несмотря на мои слабые протесты, Квагги самозабвенно начинает сеанс искусственного дыхания "рот в рот"...